ВСТРЕЧИ

Таня

Август 1938 года. Как всегда по воскресеньям, в большой комму­налке старого дома на Воронцовской шумно. Базарят бабы на кухне, поёт, разучивая свои куплеты «артист эстрады Эдик Одесский», ссо­рятся и бьют посуду Сукины, и во всех восьми жилых комнатах из чёр­ных тарелок репродукторов гремит победно голос Левитана, возвещая об очередных рекордах стахановцев.

Лидия Петровна этих шумов не слышит: привыкла — выходной. С утра она сварила обед на три дня, прибралась в комнате, постирала и развесила на крохотном балкончике своё бельишко — можно и отдох­нуть, разложить на круглом, обеденном столе «Могилу Наполеона», любимый пасьянс покойного дедушки Алексея Петровича.

Тихий, робкий стук в дверь Лидия Петровна услышала сразу. По­думала, что кто-то из соседей:

— Войдите!

В двери протиснулась худая, смуглая девочка-подросток в гряз­ном платочке.

— Я к вам, тётя Лида. Можно?

— Таня! — Лидия Петровна кинулась к племяннице, обняла, при­жала к груди.

Последний месяц шли массовые аресты командиров Красной Армии, и Лидия Петровна очень боялась за сестру и за её мужа, пол­ковника Коровина. Он служил в Забайкалье.

— Папу арестовали?

—И маму тоже, — кивнула девочка. — Она наказала мне ехать к вам, в Москву.

— Бедняжка моя, милая! Как же ты добралась одна из Читы?

— Доехала, — устало улыбнулась Таня. — Под лавками, в рабочих поездах. В Перми проводница пожалела, пустила в своё купе.

—Голодная?

—Не очень. Потерпеть можно. Мне бы помыться, тётя Лида. Боюсь, завшивела в дороге.

—Сейчас согрею воду! Вроде бы ванна свободна.

Отмыв и накормив девочку, тётя Лида усадила Таню на диван:

—Рассказывай!

— По гарнизонам уже давно шли аресты. Папа мне ничего не го­ворил, да я и так всё видела. Как они с мамой до рассвета ворочались, шептались, слушали. Господи! Ждать так страшно! Дошла очередь и до нас. Среди ночи подъехала машина, слышу, сапоги протопали мимо нашей двери, наверх, значит, к комдиву. Папа сразу встал, оделся. А мне мама приказала лежать. Пришли под утро. Всё в доме перевернули, забрали папу. Мама начала собираться в Читу: «Это ж нелепость какая! Я до самого главного дойду! Я всё скажу!». Мама же отчаянная. Я ей го­ворю: «Я одна не останусь! Поеду с тобой».

Мама никогда никого не боялась. А в этот раз, видно, даже ей стало страшно. В Чите мы сначала зашли в церковь. Мама встала на ко­лени перед образом Пресвятой Богородицы. Молилась и плакала. Я не умею молиться, только просила: «Матерь Божья! Ты добрая. Ты всё можешь. Спаси моего папу!»

Потом мы долго сидели на сквере перед Страшным домом. Хоть его и переименовали дважды, все до сих пор говорят «Губчека». И бо­ятся. В школе рассказывали, что «чёрные Маруси» привозят в этот дом по ночам арестованных. И почти никто из них не выходит на свободу. И что тут пытают.

Мама достала свой паспорт. Отдала мне сумочку. «Тут все деньги и твои документы. Жди меня до восьми вечера. Если не выйду, езжай в Москву, к тёте Лиде», — сказала она, потом отдала мне свои серебря­ные часики и ушла. Я и ждала до утра. А потом пошла на вокзал.

Таня заплакала.

—Поплачь, поплачь, моя девочка. Полегчает. — Тётя Лида лас­ково гладила её по волосам. — Слава Богу, доехала. Будем теперь жить с тобой вдвоём.

— А где же Маша? — подняла голову Таня.

— Уехала моя доченька. Вышла замуж за Алёшу Середина. Он как раз получил диплом ветеринара в Тимирязевке. Распределили парня в Туркмению, каракулевых овец разводить. Вот дети и уехали. Уже три недели. Я вам написала. Должно, письмо не успело дойти.

— Теть Лида, — озабоченно спросила Таня, — а у вас неприятно­стей из-за меня не будет?

— Что за чепуха! — засмеялась тётя. — Ты ж дочка моей любимой сестры Веры. Даже и не думай! У меня есть знакомая паспортистка, мы тебя быстренько пропишем, а с первого сентября определим в школу.

Лидия Петровна работала в ОТК Шрифтолитейного завода на Большой Коммунистической, инженером-химиком. Придя с работы, тётя усаживалась за старенькую машинку «Зингер». Таня в свои трина­дцать лет выглядела совсем девочкой, и Машины вещи пришлось пе­решивать капитально. А до первого сентября осталось совсем немного.

Тане часто снилась мама. Тогда девочка просыпалась в слезах. Мучительно думала: «Что с ними? Как узнать? Писать в Читинское НКВД? Не ответят...».

— Выяснить, что с ними, можно только там, в Чите, — рассуждала Лидия Петровна. — Лучше бы по знакомству. Да как найти там хоро­шего человека? Вспомнила! — всплеснула руками тётя. — У деда был друг, Абрам Соломонович, главбух в тресте. Когда-то он похвастался, что в любом городе Союза у него либо родич, либо приятель! Вот только жив ли старик? У меня и телефон его должен быть.

Абрам Соломонович сам снял трубку и даже вспомнил «милую Лидочку».

Поехали. Оробевшая Таня исподтишка разглядывала важного, бритого старика, очки в золотой оправе, тяжёлую старинную мебель — на дверце резного шкафчика целая сценка: собака, как живая, и птичка в траве.

— Говорите, внучка Алексея Петровича? Надо помочь. Вэйз мир! Сколько горя вокруг! — посочувствовал Абрам Соломонович. Он выта­щил толстую, растрёпанную записную книжку и долго её листал. — Есть! Илюша, мой племянник. Он там завскладом на железной дороге. Придётся вам подождать. До Читы быстро не дозвонишься.

Пока ждали, хозяйка, Берта Моисеевна, угощала их чаем с вкус­нейшим мандариновым вареньем из тоненьких красивых чашек.

Наконец дали Читу. Племянник пообещал постараться.

— А ваш Илюша и вправду сможет узнать в НКВД о папе и маме? —засомневалась девочка.

— Узнает! — засмеялся старый хозяин. — У него такие связи. Жди и надейся!

Через неделю из Читы пришли грустные вести: полковника Ко­ровина вместе с другими командирами расстреляли. А вот мама жива. Ещё под следствием.

Наверное, ей дадут лет пять или восемь, но может, и повезёт. Членов семей врагов народа теперь посылали в Караганду, в специ­альный лагерь. Оставалось ждать.

Московской школы Таня боялась. Накануне спросила у тёти:

— Небось, спросят, кто родители. Придётся наврать что-нибудь.

Лидия Петровна ответила не сразу:

— Зачем? Врать без нужды не стоит. Да и запутаться просто. Го­вори правду, только не всю. А ежели её чуть-чуть подправить, то и по­лучится нормально. Мама у тебя тяжело больна. Что тюрьма, что больница — не велика разница. А папа с вами не живёт. Ушёл. Он ведь и вправду ушёл, хотя и не по своей воле.

На большой перемене к Тане подошла длинная, голенастая де­вочка в круглых очках:

— Новенькая? Привет! Тебя как зовут?

— Таня.

— А меня Варя. Давай дружить!

Варя оказалась неглупой девочкой, но очень дотошной.

— Ты где училась раньше? Ты ж не москвичка! Я сразу заметила.

— На станции Борзя. Это за Байкалом, на китайской границе.

Варя глянула не неё пристально и больше не спрашивала. Не­сколько дней она приглядывалась к подруге. Потом, по дороге домой из школы, оглянулась и тихо сказала:

— Никого нет близко? Тань! Я ведь догадалась. У тебя отец воен­ный. Ты не боись, я никому не скажу. У меня старшего брата тоже за­брали. Он адъютантом служил у командарма Уборевича. Ты не думай, в классе таких, как мы, ещё двое.

Учёба давалась Тане легко: прослушает учителя, а потом отве­чает, не заглянув в учебник. Варя регулярно списывала у подруги за­дачки по математике. За первую четверть у Тани было всего три четвёрки.

Перед ноябрьскими праздниками она пришла из школы встре­воженная.

— Нас будут в комсомол принимать! Приказали готовиться. Вера боится: что ей говорить, если спросят о брате? Многие девочки знают. Неужто отказываться от него? — переживала Таня. — А мне опять врать придётся. Отец — враг народа. Как быть, тётя Лида? Не хочу я в комсо­мол.

— Не тревожься, девочка! Что-нибудь придумаем, — успокоила её тётя. — В комсомол ведь принимают с четырнадцати лет? Видишь, а тебе-то только тринадцать. Ты ж пошла в школу с семи лет. Значит, воз­раст ещё не вышел. А через год о тебе, небось, никто и не вспомнит. Кампания уже кончится. На крайний случай, наденешь на шею кре­стик: дескать, я верующая. Они и отстанут. Может, оно и лучше, не вступать. Дедушка всегда говорил: «Хочешь жить спокойно — не высо­вывайся».

— А вы верующая, тётя Лида?

—Верующая. Да Маша-то была комсомолкой. Она и попросила меня образа спрятать. Теперь можно их снова в красный угол повесить.

Понемногу девочка привыкала. Реже плакала, вспоминая роди­телей. Проснувшись ночью, радовалась: можно не бояться — никто не придёт, не постучит в дверь.

Труднее ей было приспособиться к порядку, царившему в ком­нате тёти.

—Каждая вещь любит своё место, — говорила Лидия Петровна. — И искать потом не надо, и убирать куда проще.

У мамы Таня, придя из школы, швыряла платье в одну сторону, туфли в другую. Правда, мама каждый день ругала её за всякий пустяк. Таня уже и не слушала. А тётя Лида никогда не повышала голос. Да по­пробуй, ослушайся! И соседи к ней шли после любой ссоры, со всяким конфликтом. Решение тёти почти всегда было окончательным.

Таня особенно любила поздние вечера, когда они садились под шёлковым абажуром вязать. Тётя — какую-нибудь кружевную кофточку, Таня — свой первый в жизни шарф. Лидию Петровну можно было спро­сить о чём угодно. Она всегда отвечала Тане, как взрослой. Не отмахи­валась.

— А какой он был, дедушка? Мама почти ничего мне не рассказы­вала, дескать, вырастешь — узнаешь. А что я, дура какая? Я ж не стану трепаться с кем попало.

Лидия Петровна подумала:

— Дедушка, Алексей Петрович, был человек замечательный. Са­моучка, из бедной семьи, он пробился сам, стал у купца Вавилова глав­ным бухгалтером.

Напрасно считают, что бухгалтер — скучная профессия! От бух­галтера очень много зависит. Дурака или ненадёжного человека Вави­лов к своим книгам и близко бы не подпустил. А ведь был очень умён. Недаром у него оба сына вышли в академики: и Николай, и Сергей.

Раньше вся квартира, где мы живём, была дедушкина. Бабушка родила здесь семерых, да все, кроме старшего, моего папы, умерли в младенчестве. А папа окончил университет, стал врачом-хирургом. Во время войны с немцами он заведовал большим госпиталем на фронте, в Галиции. В 1916 году, когда наши отступали, они с мамой до послед­него момента спасали раненых. Так и погибли.

Мы с Верочкой росли у дедушки. После революции он работал в Москомунхозе. Когда начался НЭП, дедушку очень звали перейти к частникам. Огромную зарплату сулили. Не пошёл. Не верил он в НЭП. Очень был осторожен. Дед говаривал: «Не тот умён, кто из беды вы­путается, а тот, кто в беду не попадёт».

Как-то Таня осмелилась, попросила:

— Тётя Лида! Расскажите про себя.

— Да что о себе говорить-то? Я человек маленький.

Лидия Петровна склонилась над рисунком в старом журнале. Но потом всё-таки продолжила:

—После революции пошла я работать секретаршей, как тогда называли «пишбарышней». Я ведь и печатаю отлично, и стенографию выучила. Перед Рождеством 1917 года, на дне рождения подруги, встретила Колю Сорокина. Худой такой, вихрастый офицер с рукой на перевязи.

Он был родом из Риги, застрял в Москве после госпиталя. Вер­нуться-то некуда. Смешил меня весь вечер. Скоро мы поженились. Я помогла Коле устроиться в школу учителем математики. Он ушёл на фронт с третьего курса университета. Потом родилась Маша. Осенью 1918-го мужа мобилизовали в Красную Армию. Был такой приказ Троц­кого, всех царских офицеров брали под чистую. А в двадцатом году, под Варшавой, Коля умер от сыпного тифа.

—Как же вы жили потом?

— Да так и жила. Как все. Сначала голодно. Когда начался НЭП, стало легче. Надоело служить в секретаршах, я и кончила Менделе­евский институт, стала химиком.

— Тётя, а почему вы после не вышли замуж? Вы ж красивая жен­щина.

— Потому что я дура. Идиотка! В двадцать шестом году, в Менде- леевке, моим дипломом руководил Степан Кероян, блестящий химик и настоящий поэт. Влюбилась я в него без памяти! Какие чудесные стихи он мне писал! Да ведь у меня на руках Маша, у него двое детей, жена. Жить негде. В этой комнате тогда умещались Верочка с семьёй (тебе был всего годик), дедушка и я с Машей.

Главное, Стёпа был страшно привязан к своим дочкам. Как их бросить? К тому же армяне разводов не признают. Стёпа-то был готов оставить всё. А я заколебалась. Года два мы встречались украдкой, по чужим углам. Многое и перегорело. Тут ему предложили хорошее место — главного инженера в Соликамске. Свой дом, интересная ра­бота. Уехал. Надо было мне плюнуть на всё, уходить к Стёпе. Побоя­лась.

—Он вам хоть пишет?

— В тридцать четвёртом году Стёпу арестовали как вредителя. Тем и кончилась моя любовь.

***

Из Казахстана пришло первое письмо от мамы. Кто-то из «воль­ных» вынес его из зоны и бросил в почтовый ящик. В первые годы зекам не разрешали переписку. Маме дали пять лет за антисоветскую агитацию: обозвала следователя фашистом.

Вере Петровне повезло: в Москве она работала помощником провизора, ещё до знакомства с Колей Коровиным, поэтому её и опре­делили в лагерную аптеку, а не на общие работы.

—Услышала нас Пресвятая Богородица! — перекрестилась тётя Лида.

Сразу стало веселее жить. «Мама жива! Вернётся! Пять лет — это ж недолго», — радовалась Таня.

Зима в тридцать девятом году началась рано. Снега в Москве не было, и Таня замерзала под ледяными ветрами в стареньком Машином пальто. Тётя срочно связала племяннице тёплый свитер, толстые носки, заставила надеть шерстяные рейтузы.

По всей России гибли, вымерзали яблоневые сады.

Тридцатого ноября Левитан объявил по радио, что распоясав­шаяся финская военщина обстреляла из пушек нашу погранзаставу на Карельском перешейке. Началась война с Финляндией.

— С ума он сошёл, Маннергейм этот? — удивилась тётя Лида. — На что он рассчитывает? Да во всей его Финляндии меньше народу, чем в Москве. Странно как-то.

В январе тётя заметила, что Таня долго прихорашивается перед школой, каждое утро блузку наглаживает. Как-то пришла с работы по­раньше, и видит: племянница распустила перед зеркалом свои тёмно- русые косы и пытается изобразить модную причёску. За полтора года девочка здорово выросла и превратилась в девушку.

— Ужасно мне надоели эти косы! — сказала Таня капризно. — Сей­час они совсем не в моде. Может, остричь?

— Можно и остричь, — кивнула тётя Лида. — Только с чего бы? Влюбилась в кого? Рассказывай! Я в твоём классе всех мальчиков знаю.

— Новенький пришел. Валя Крулевский, — смущённо ответила Таня.

—Красивый?

—Не очень. Высокий, толстый, в очках. Но очень интересный! Все наши красотки вокруг него так и вьются.

—Откуда ж он?

—У него папа — артиллерист, командовал батареей на Украине. Его отправили на финский фронт. Вот Валя с мамой и переехал в Москву, к бабушке.

—На тебя он и внимания не обращает?

— А как вы догадались?

— Да по тебе сразу всё видно. Не горюй! Взять мужика — не про­блема, трудно его удержать. Чем твой Валя интересуется?

—Не знаю. Мальчишки всё о войне толкуют.

—Ясное дело, отец на фронте. Ладно, в выходной напрошусь в гости к Оле Крупеник. Она в госпитале работает, на Красноказармен­ной. Узнаем о войне поподробнее.

Тётя Лида долго уговаривала Ольгу Яковлевну рассказать о своих раненых.

—Об этом и говорить тошно, — наконец согласилась та. — У нас только обмороженных два отделения. Ампутируем мальчикам пальцы на руках, ступни ног. Как ребята дальше жить будут?

Что на фронте творится? Плохо. Парни матерятся. Кукушки одолели. Ты, девочка, не знаешь, что такое «кукушка»? Залезает финн на сосну с винтовкой, спрячется в кроне и ждёт. Идут наши по дороге, тут он и бьёт на выбор! Командиров в первую очередь. И ведь сидят «кукушки» по многу часов, не замерзают.

Говорят, маршал Тимошенко захо-тел посмотреть на такого. Ну, принесли ему убитого финна. Маршал приказал: «Разденьте!». А на том три пары тёплого шерстяного белья. Два толстых свитера. Тёплая куртка. А наши солдаты — в тонкой шинелишке, в сапогах. Это при со­рока градусах мороза.

Валя с жадным интересом слушал Танин рассказ о «кукушках», об обмороженных.

— В газетах об этом ничего не пишут! А ведь до войны из всех ре­продукторов гремело: «И на вражьей земле мы врага разгромим, малой кро­вью, могучим ударом!» А как дошло до дела, с крохотной Финляндией справиться не можем, — сказал он с горечью. — Упёрлись в линию Ман- нергейма — и ни взад, ни вперёд.

Взрослые боялись вслух говорить об этом. А подростки гово­рили.

С этого разговора и началась их дружба. Сближало и то, что оба с детства кочевали по военным гарнизонам.

Варя похвалила Таню:

— Молодец! Нашла ведь подход к парню.

Она не завидовала. В это время Варя уже «крутила роман» с де­сятиклассником. Они даже целовались!

В выходной решили поехать, посмотреть станции метро. Таня уже неплохо знала Москву, а Валя видел только Мавзолей Ленина и Красную площадь.

Доехали на троллейбусе до Курской. Выходили на каждой стан­ции, любовались каменным убранством. Первые, ещё короткие три линии пустили совсем недавно. Мраморные подземные дворцы, само­движущиеся лестницы эскалаторов казались чудом.

Валя с увлечением читал Тане стихи. Девочка мало знала поэ­зию, только то, что в школьной программе. Временами, восторг, с ко­торым Валя читал «Облако в штанах» и Багрицкого, казался ей смешным и немного преувеличенным, но слушала Таня с огромным удовольствием. Как хорошо ей было в этот раз! К тому же Валя прово­дил её до дома.

— Зайдешь? Чаем напою. — спросила девочка.

Валя согласился. Тётя встретила мальчика радушно, организо­вала чай с вареньем.

Юноша сразу бросился к книжному шкафу.

—Можно посмотреть? Мережковский! Здорово. У вас отличная библиотека. Ух ты! Даже Пастернак, «Сестра моя жизнь». Лидия Пет­ровна, дайте почитать! Я очень аккуратен с книгами. И возвращаю во время.

Тётя Лида смутилась:

— Извини, но книги с этой полки я из дома не выпускаю. Хочешь, приходи, читай здесь.

— А можно я перепишу кое-что для себя? — взмолился Валя.

— Можно, — улыбнулась тётя. — Переписывай. Не жалко.

Валя пришёл с «амбарной книгой» подмышкой. Вежливо пил чай, но так жадно поглядывал на книжный шкаф, что Таня рассмея­лась:

— Ладно! И что ты нашёл в этих стихах? Садись, пиши.

Валя вынул редкую в те годы авторучку: — Заграничная! Папин подарок.

Таня заглядывала в книгу через его плечо: «Чем он так восхища­ется?».

Это были странные стихи! Многое девушка не понимала. Но что- то в них было. Трогало за душу: «Я живу с твоей карточкой, с той, что хо­хочет...».

Когда Валя дошёл до строчек: «Грудь под поцелуи, как под рукомой­ник...», Таня густо покраснела — разве можно говорить об этом, и даже писать!

Наконец, в авторучке кончились чернила. Нежно, как живое су­щество, юноша поставил книгу на место.

— А что у вас во втором ряду? Можно? — спросил Валя.

Тётя Лида кивнула.

—Цветаева! А это? — Валя вынул книгу в скромном ситцевом пе­реплёте. — Тоже Цветаева. Машинописная! Да это ж «Крысолов»! — ахнул от восторга мальчик. — Я столько слышал об этой поэме, а в руках не держал. За такую книгу полцарства не жалко. Лидия Петровна, поз­волите? Честное слово, я никому не скажу, откуда.

Тётя Лида разрешила:

— Хорошо. Приходи через неделю, перепишешь.

Валя даже руку тёте поцеловал!

Закрыв дверь за гостем, Лидия Петровна заметила:

— Угораздило ж тебя в поэта влюбиться. Будь осторожна. Поэты — народ ненадёжный.

На большой перемене в понедельник Валя отвёл Таню на чер­дачную лестницу, подальше от любопытных глаз:

— Замечательная у тебя тётя! Откуда у неё такие редкие книги?

— Подарок от влюблённого поэта, — лукаво улыбнулась Таня. — А тебя кто приохотил к поэзии?

— Мама. Она очень любит стихи.

Девочки поглядывали на Таню с завистью и с ревностью. Ни кожи, ни рожи, а какого парня привадила!

Пришлось Тане основательно осваивать поэзию. Девушка стара­лась больше слушать, но нельзя ж осрамиться. И многое нравилось! Полюбившиеся стихи Цветаевой мгновенно выучила наизусть. Кое- что из Пастернака тоже.

В марте война кончилась. Финны отдали нам часть Карелии и даже Выборг.

Валиному папе в Кремле вручили орден Ленина — за стрельбу прямой наводкой по дотам на линии Маннергейма. После майских семья Крулевских вернулась на Украину

На перроне Таня робко клюнула Валю в щёку. Ведь он ни разу даже не попытался её поцеловать!

Друзья обещали писать друг другу. Валя прислал четыре письма. Но Таня так и не смогла ему ответить. Не получилось. Зато читала и перечитывала стихи с заветной полочки.

***

Летом Алёша Середин привёз на Всесоюзную сельскохозяй­ственную выставку гордость Туркмении — своих каракулевых овец.

Дня через три приехала и Маша с годовалым Андрюшкой.

Внука тётя Лида увидела в первый раз. И такое счастье светилось у неё на лице, что Таня отвела глаза — неудобно.

Крупный, неуклюжий пацан глядел на всех настороженно. Но к бабушке на руки пошёл сразу. Признал.

Назавтра все вместе поехали на выставку, в Останкино. По жаре, двумя трамваями. Алексей ждал родных у служебного входа: не при­шлось стоять в длинной очереди за билетами.

В просторном загоне меланхолично жевали сено большой гор­боносый баран и три овцы. Публика с восторгом разглядывала малень­ких ягнят, их роскошные, в шёлковых локонах шкурки.

— Эти большие. Рисунок уже совсем не так хорош. В дело идут шкуры ягнят, забитых на первый-второй день жизни. Сейчас я вам по­кажу, — пояснил Алёша и вынес угольно чёрную и золотистую шкурки. — Вот за такие платят золотом. Особенно за «сур», золотистую.

— Таких маленьких и убивают?! Жалко! — огорчилась Таня.

—Мы отбираем только барашков, и то одного из четырёх, — за­смеялся Алёша.

Бродили по выставке, ели мороженное, но от шума и духоты у тёти Лиды разболелась голова. Вернулись домой.

Таня влюбилась в двоюродную сестру ещё пять лет назад, когда папу переводили с Украины на Дальний Восток. Тогда семья Корови­ных три недели прожила в Москве.

И теперь Таня просто не отходила от Маши.

— Как же ты живёшь в пустыне с малышом?

— Нормально. У нас свой дом из самана, под камышовой кры­шей. Летом, конечно, жарко. Повешу на окна мокрые простыни — и ничего. Терпимо.

— А речка там есть?

— Нету. Овцы пьют солоноватую воду из местных источников. А нам каждый день водовоз привозит на верблюде большую бочку. Да всё это ерунда. Жить можно.

Другое трудно. Каракуль, он как золото. Приедет комиссия из области: «Дай!». Из района: «Дай!». Милиция каждый месяц: «Дай!». А шкурки на строгом учёте.

— Как же твой Алёша выкручивается?

— Есть свои хитрости. Главное, он хорошего человека пробил главным бухгалтером. Иннокентий Андреич, ссыльный, из Ленин­града. Не хотели брать. Такой человек! Бухгалтерия в полном ажуре, ни один ревизор не подкопается!

— А как же шкурки для начальства?

— Так у наших чабанов в степи, вместе с совхозными, и свои овцы пасутся. Кто их сосчитает? Алёшка с чабанами в большой дружбе. Выручают.

Маша пообещала приехать через год. Но в мае 41-го от неё при­шло письмо: овцы болеют — отпуск Алёше не светит.

— Отдохнуть всё равно нужно! — заметила тётя Лида. — Поедем в Белоомут, к кузине Наташеньке! Это ж моя любимая двоюродная се­стра. Больше двадцати лет она учит ребятишек грамоте в этой деревне.

Всю войну, и ещё долго после неё, в голодное и холодное время, Таня вспоминала эти две недели отдыха как островок тихого счастья.

Кружка парного молока с тёплым ржаным хлебом на завтрак, та­релка с мёдом из собственных ульев на столе — ешь, сколько захочешь, — и усыпанный крупными ягодами малинник на опушке, куда девочку привели Катя и Лёша — внуки строгой тёти Наташи.

Но 22 июня началась война, и через несколько дней тётя Лида и Таня вернулись в Москву

Поезд подошёл к Москве поздним вечером. Из окна вагона Таня со страхом и любопытством вглядывалась в тёмные московские улицы. Нигде ни огонька! Война.

В неосвещённом трамвае кондукторша наощупь взяла деньги, и также наощупь оторвала билеты. Кое-как добрались до дома.

Утром тётя Лида побежала на свой Шрифтолитейный, а Таня развела крахмальный клейстер, нарезала газету и принялась наклеи­вать на оконные стёкла косые бумажные крестики. Все соседи так уже сделали, чтобы при бомбёжке не ранило осколками.

Потом пошла к Варе. Та обрадовалась:

— Вернулась! Вот здорово! Айда в центр. Говорят, на бульварах вырубают липы, освобождают место для аэростатов заграждения.

И вправду, на прогалинах бульвара лежали огромные серые бе­гемоты аэростатов. Девушки в сапогах и гимнастёрках держали их на верёвках, словно на привязи.

— Вечером аэростаты поднимут, — объяснила Варя, — чтоб немец не смог бомбить с малых высот.

Большой театр для маскировки раскрашивали разноцветными бурыми и зелёными пятнами.

Начались воздушные тревоги. Услышав истошный вой сирены, люди собирали узелки и чемоданы и спускались в подвал — в бомбоубе­жище.

На четвёртый раз тётя Люда сказала:

—Не пойду! — Вся эта суета оскорбляла присущее ей чувство собственного достоинства. — Ежели убьют, то хоть в собственной ком­нате. А ты иди, Танюша.

Но девочка уже записалась в пожарную дружину и, услышав си­рену, торопилась на крышу. Скоро там сложилась дружная компания подростков: Эдик, тринадцатилетний, застенчивый книгочей, страст­ный футболист и спортсмен Витька из первого подъезда, кокетливая Рита с первого этажа, и Таня. Совсем недавно они едва замечали друг друга. А тут сошлись.

На крыше было так интересно! Дожидаясь отбоя, ребята ти­хонько трепались или слушали рассказы Эдика о путешествиях капи­танов Кука и Лаперуза. Он бредил морем и твёрдо решил выучиться на капитана дальнего плавания.

Рита явно заигрывала с Витей. Но тот на неё и не смотрел. Его больше тянуло к Тане. Прежде она побаивалась этого рослого, грубо­ватого парня. Он открыто курил, часто матерился. Теперь Витя выгля­дел совсем по-другому.

«Какой парень! — думала Таня. — Как же я его раньше не видела? Сильный, немногословный. И, главное, надёжный. Правда, читал мало, но ведь он совсем не глуп».

Газетам и радио Виктор не верил:

— Врут! Сколько кричали «непобедимая и легендарная.»! А немец уже под Смоленском. Помяни моё слово, война будет долгой. Скоро и мне в армию.

В первый раз немцы долетели до Москвы в ночь на 23 июля, через месяц после начала войны. Ребята сидели у брандмауэра, тесно прижавшись друг к другу и жадно смотрели на небо. Там бродили при­зрачные полосы прожекторов. Изредка им удавалось поймать немец­кий бомбардировщик в перекрёст лучей. Тогда вокруг вспыхивали частые разрывы зениток. Самолёт круто сворачивал и вновь исчезал в темноте.

Глухо грохнуло далеко, в районе Арбата. Потом ребята узнали, что эта фугаска развалила театр Вахтангова. Где-то полыхали пожары. Рита наклонилась к самому уху Тани, прошептала:

— Страшно!

В тот первый налёт район Таганки не тронули. Но через две ночи юнкерсы засыпали старенькие деревянные дома тысячами мел­ких, килограммовых зажигалок.

Одна попала и к ребятам на крышу, пробила жесть на скате, у са­мого края. Витька схватил раскалённую гадину за стабилизатор прямо рукой в брезентовой рукавице, выдернул и сбросил во двор, на клумбу. Пожар не успел начаться. Потом все хвалили Витю за храбрость. На всех крышах дежурили люди, и пожаров в районе было немного.

С конца июля немцы бомбили Москву дважды в день, по часам: в полдень и в восемь вечера. Люди загодя тянулись в метро с узлами, рюкзаками и свёртками. Но от Таганской площади до метро «Курская» было слишком далеко.

Наши истребители перехватывали юнкерсы на дальних подхо­дах к столице, и до Москвы долетали немногие.

Шрифтолитейный готовили к эвакуации в Челябинск. Тётя Лида попросила Таню помочь ей упаковать лабораторию.

Два дня девушка осторожно укутывала в старые газеты химиче­ские стаканы и колбы, а потом укладывала их в ящики, пересыпая су­хими опилками. Мерную посуду тётя Лида племяннице не доверяла:

— Это ж йенское стекло! Такого теперь нигде не достанешь.

Наконец объявили погрузку. Эшелон стоял на станции Москва-Товарная. Тут тётя Лида взбунтовалась:

— Скитаться по чужим углам на старости лет? Не поеду! Обой­дутся и без меня. И совсем не все уезжают из Москвы. Левинсоны? Так они ж евреи. Им обязательно надо уехать. А мы кому нужны? Старуха и девчонка. Да и не сдадут наши Москву! Этому Гитлеру ещё набьют морду! Тоже мне, Наполеон нашёлся. Остаюсь.

30 сентября, прорвав фронт мощными ударами танковых клиньев, немцы начали операцию «Тайфун» — генеральное наступле­ние на Москву

Витя записался в народное ополчение, и Таня пошла его прово­жать. Во дворе школы толпились ополченцы: подростки, пожилые люди. Все ещё в штатском, без оружия.

У входа Таня вдруг заметила Берту Моисеевну. Старуха обрадо­валась:

—А ты кого провожаешь, Танечка? Вэйз мир! У меня Сеня, вну­чек, записался. Он же близорукий, минус семь, без очков ничего не видит. Какой из него солдат? Такое горе! А ведь Сеня — талантливый учёный, кандидат наук. Я им так гордилась. Завтра и мы уезжаем в Ка­зань. Представляешь, и проводить некому. Наши все уже уехали. Как с чемоданами до вокзала доберёмся?

— Да вы не тревожьтесь! Мы с тётей Лидой придём и поможем.

— Спасибо, девочка! Дай Бог тебе счастья. Поезд в шесть вечера. Придёте?

— Обязательно.

Таня заметила в толпе ополченцев Витю и, извинившись, побе­жала к нему.

—Как хорошо, что ты пришла, Таня! — сказал Витя серьёзно, и вдруг обнял её и крепко поцеловал: — Будешь ждать меня?

— Буду, — сказала Таня дрожащими губами. — Только ты пиши!

— Жди меня один год. Если год не будет весточки, значит хана. Но год жди.

Седоусый, толстый майор зычно скомандовал:

— В шеренгу по два становись!

Витя ещё раз поцеловал Таню и побежал в строй.

Во двор въехал грузовик. Двое красноармейцев начали раздавать ополченцам винтовки. В свой черёд и Виктор получил старенькую трёхлинейку с потёртым прикладом, сунул в карман пиджака две обоймы, снова стал в строй. Оркестр пожарных в медных касках гря­нул бодрый марш Дунаевского:

«Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля...».

Майор скомандовал:

— Шагом марш! — и колонна тронулась.

Ополченцы шли нестройно, не в ногу. Многие женщины кре­стили уходящих.

Таня вдруг представила своего Витю в чистом поле со старень­кой винтовкой и десятком патронов. А против него танки, немцы с ав­томатами, а в небе юнкерсы. Девушке стало страшно и ужасно захотелось заплакать.

Больше Таня никогда не видела Виктора. И писем от него не было. Московское ополчение бросили под гусеницы немецких танков. Мало кто из ополченцев выжил.

В квартире Абрама Соломоновича всё вверх дном: шторы сняты, на полу мусор. А как тут было чисто и красиво!

— Дожили на старости лет! — ворчал хозяин. — Всё бросить, ехать невесть куда. Берта! Сколько раз я тебе говорил? Берём только самое необходимое. Пять чемоданов и узел! Как мы их дотащим? Ма­шину-то мне не дали.

—Глаза страшат, а руки делают, — улыбнулась тётя Лида. — Не тре­вожьтесь! Мы с Таней возьмём по паре чемоданов, потихоньку донесём до трамвая.

Казалось, вся Москва тронулась с места. Вокзальная площадь за­бита людьми и вещами. С огромным трудом, останавливаясь каждые двадцать-тридцать шагов, чтобы дать отдышаться Берте Моисеевне, добрались до поезда. К счастью, старому бухгалтеру выделили два места в купейном вагоне. Наконец, вещи разложили по местам, и ста­рики смогли сесть. Пожелав им доброго пути, тётя Лида с Таней вышли на перрон.

На трамвайной остановке они вдруг столкнулись с доктором Крупеник. Та была в военной форме — две шпалы в петлице.

«Военврач второго ранга», — сообразила Таня.

Ольга Яковлевна бросилась к подруге:

—Лидочка! Я тысячу лет тебя не видела! Не заходишь, не зво­нишь. Чем ты занята?

—Занята? — грустно усмехнулась тётя Лида. — Поздравь меня! Я четвёртый день безработная. Завод уехал в Челябинск, а я осталась.

—Безработная? С ума сойти! — ахнула Ольга Яковлевна. — А я-то извелась, думаю, где бы отыскать хорошую операционную сестру. Не­медленно приходи ко мне. Я тебя в пять минут оформлю.

—Что ты, Оля! Какая из меня медсестра, тем более, операцион­ная?!

— Глупости! Мы же вместе кончали курсы сестёр милосердия в шестнадцатом году. У тебя ж золотые руки и отличная голова. За не­делю всё вспомнишь. Я помогу.

—Может, и вправду в госпиталь, медсестрой? — задумалась тётя.

— Не сомневайся! Жду тебя завтра в восемь утра. Третья хирур­гия, сразу всё и уладим.

—Тётя Оля! — робко спросила Таня. — Можно и мне в госпиталь? Мне скоро семнадцать.

Ольга Яковлевна критически осмотрела девочку.

— Грязной работы не боишься? Санитарки всегда нужны. Имей в виду: в гнойной хирургии тяжёлые раненые, вонь. Будет трудно. Не запищишь?

—Честное слово! Я справлюсь! Только возьмите.

Ольга Яковлевна кивнула:

— Ладно. Приходи завтра и ты.

У ворот госпиталя Лидию Петровну и Таню уже ждала тётя Оля. Взглянула на часики, похвалила:

—Лида точна, как всегда! Без шести восемь. Пошли к главному врачу.

Всё решилось тут же. Рекомендации доктора Крупеник вполне хватило. В раздевалке тётя Лида критически оглядела измятый халат:

— Ладно! Дома подштопаю, накрахмалю и выглажу.

В вестибюле гнойной хирургии Таня чуть не грохнулась в обмо­рок от густого, страшного запаха, но вовремя одёрнула себя: «Дер­жись! Не показывай вида».

Через несколько дней она привыкла и совершенно перестала за­мечать эту вонь.

Среди пожилых санитарок в отделении Таня казалась совсем де­вочкой, и старая тётя Глаша тут же взяла её под своё крыло.

Девушка быстро освоилась, а тяжёлая работа помогала не ду­мать.

В Москве стало тревожно. Теперь бомбили уже три-четыре раза в день. Возле Никитских ворот тяжёлая фугаска развалила разом четыре дома, скрутила кольцом трамвайные рельсы и сбросила на землю па­мятник Тимирязеву. Правда, к утру пути исправили, а памятник поста­вили на старое место.

Благополучным сводкам Совинформбюро никто не верил. Хо­дили слухи, один страшнее другого: дескать, наши армии попали в окружение под Вязьмой (позднее это подтвердилось), а Гитлер прёт на Москву и седьмого ноября въедет в Кремль на белом коне (а вот это оказалось ложью). Вдруг замолчало радио. Стало совсем страшно.

Старшая сестра послала Таню в тринадцатую палату пригото­вить постель для нового раненого. Тринадцатая палата, маленькая, на три койки, считалась привилегированной. Обычно в ней лежали гене­ралы или особо заслуженные командиры. Сейчас там было пусто. Таня едва успела застелить постель, как двое санитаров внесли раненого майора. Правая нога его была в толстом коконе бинтов. За ними шла Ольга Яковлевна. Она брезгливо оглядела палату:

—Грязно! Надо вымыть пол.

— Я сейчас! — отозвалась Таня.

Когда она вернулась с ведром и тряпкой, Ольга Яковлевна, при­двинув табуретку поближе, дружески беседовала с раненым майором.

«Похоже, доктор его уже оперировала раньше»,— сообразила де­вушка.

— Ногу мы вам вылечим, Василь Васильич, — убедительно гово­рила доктор Крупеник. — Мы применяем новую методику профессора Войно-Ясенецкого. Результаты хорошие. Меня другое тревожит. Что на фронте? Упорно говорят о скорой эвакуации. Вы ведь служили в штабе у Рокоссовского. Должны знать!

Майор замялся и выразительно посмотрел в сторону Тани.

— Не беспокойтесь! Таня — человек надёжный, лишнего слова не скажет. Да вы, может быть, и знали её отца, полковника Коровина.

Василь Васильич резко повернулся:

—Таня Коровина?! Как изменилась за четыре года!

Девушка вдруг вспомнила вихрастого, тоненького, похожего на подростка капитана, который тогда почти всю ночь напролёт вполго­лоса толковал о чём-то с отцом.

— Так что там случилось под Вязьмой? — настойчиво спросила Ольга Яковлевна.

Майор откинулся на подушку:

—Большая беда. Классические немецкие Канны, как летом в Бе­лоруссии. И наши прошляпили! Связи нет, потеря управления, ре­зервы чёрт знает где. В котёл попали четыре армии и группа Болдина. Наши лучшие части! На фронте дыра в пятьсот километров. На Мо­жайской линии обороны почти пусто. Правда, и мы кое-чему научи­лись. Окружённые не разбежались по лесам, а дрались, пока не кончились патроны и снаряды. Немцам пришлось неделю потратить на их ликвидацию.

Тем временем Ставка вызвала из Ленинграда Жукова и бросила на Можайскую линию всё, что смогли собрать. Жуков навёл порядок! Ключевые направления: Волоколамск, Можайск, Медынь, Калуга худо- бедно прикрыты. Главное, туда выдвинули полки противотанковой ар­тиллерии, ИПТА. Отчаянные ребята! Гибнут, а немецкие танки выбивают. Так что надежда есть. Думаю, Москву не сдадим!

Таня напряженно вслушивалась в тихую, неспешную речь май­ора.

«Не сдадут Москву! — думала она с радостью. — Не сдадут!».

Утром 16 октября, окончив дежурство, Таня заглянула к тёте. Но той предстояли ещё три тяжёлых операции.

—Иди домой сама, девочка! Я приду попозже, — сказала Лидия Петровна.

Вместе с тётей Глашей (та тоже жила возле Таганки) Таня пошла домой.

Они ещё не знали, что немцы начали вторую фазу наступления на Москву. Что уже взята Калуга, немцы скоро займут Боровск и Калинин. До Москвы им останется рукой подать.

15-го вечером Сталин подписал приказ о срочной эвакуации в Куйбышев наркоматов, Генерального штаба и дипломатических миссий. Все ключевые объекты в Москве приказал подготовить к взрыву.

И совсем никто не мог угадать, что планы Вермахта на этот раз дадут сбой.

Что на удобных путях к Москве встанут насмерть подольские кур­санты и свежие дивизии Панфилова и Блобородова А тяжёлая распутица не позволит немцам их обойти.

Что танки Гудериана так легко, сходу захватившие Орёл и Брянск, упрутся под Тулой в железную оборону местных оружейников, прикрытую ди­визионами зенитных пушек, и ничего не смогут сделать. Что русские будут драться с невиданным упорством.

На трамвайной остановке было пусто. И на улице — никого. Таня и тётя Глаша постояли.

— Чего ждёте? — крикнула какая-то баба. — Трамвай нынче не ходит. И метро закрыто.

Пошли пешком. На Красноказарменной улице безлюдно. Город будто вымер. Вышли на шоссе Энтузиастов. Сразу всё изменилось!

Во всю ширину шоссе катил нескончаемый людской поток. Ты­сячи и тысячи! Из Москвы! Скорее!

Грузовики с барахлом и мебелью разных начальников, перепол­ненные автобусы. Ломовые извозчики на грузовых платформах, запря­жённых тяжёлыми лошадьми, увозили свои многочисленные семьи. В чёрных «Эмках» драпало начальство.

Но больше всего народу шло пешком. С рюкзаками, с тюками, с чемоданами, с детскими колясками. Только бы уйти из обречённого го­рода!

Таня с тётей Глашей шли им навстречу, по тропке, прижимаясь к палисадникам ветхих домиков. Испуганная старуха вцепилась в Танин локоть и бормотала тихонько:

— Господи! Спаси и помилуй! Господи! Спаси и помилуй!

«Как страшно и противно идти против течения! Против всех!» — думала Таня.

На площади Ильича уже посвободнее. Возле трёхэтажного уни­вермага стояла густая толпа. Кто-то кричал, звенело разбитое стекло витрин. Рыжий парень торопливо пробежал мимо, прижимая к груди два новых ковра.

«Грабят универмаг! — поняла Таня. — И ни одного милиционера в округе!»

— Что делают! — закрестилась тётя Глаша. — Матерь Божья! Пой­дём скорее отседа, от греха подальше.

Наконец, дошли до Андроньевской площади. Тут тётя Глаша свернула вправо, к Яузе, а Таня побежала домой по Большой Коммуни­стической.

Ей было совсем худо. Крепко сжав кулаки, чтобы не разры­даться, она пыталась как-то примирить в своей голове этот Великий Исход, массовое бегство москвичей из своего города, со всем тем, чему Таню учили всю жизнь, чему она до сих пор верила. В ушах назойливо звучали мажорные слова бодрых песен: «И на вражьей земле мы врага раз­громим,, малой кровью, могучим ударом»; «Красная Армия всех сильней.».

«Но Василь Васильевич сказал: «Москву не сдадим!» — уговаривала себя девушка. — Он ведь лучше знает!».

Так не хотелось идти одной в пустую комнату... Навстречу шёл невысокий мужчина с копной чёрных, курчавых волос.

«Это ж Григорий Петрович, Варин отчим! — обрадовалась Таня. — Он работает на ЗиСе инженером. И Варькин дом — вот он».

— Ты к нам? — приветливо спросил Григорий Петрович. — Варя будет очень рада. Ты давно не показывалась.

По парадной мраморной, но такой грязной лестнице поднялись на второй этаж. Варя всегда хвасталась тем, что живёт в доме купцов Алексеевых, где родился и вырос сам Станиславский.

Наташа, младшая сестра Вари, кинулась Тане на шею:

— Ура! Танька! А Вари нет. Но ты садись, она скоро вернётся. Мы тебя обедом накормим.

С кухни прибежала Катерина Ивановна, хозяйка:

— Гриша! Что случилось? Почему ты днём дома?

Мужчина устало вытер большим платком пот с лица и с шеи:

— Поспать отпустили. Ночью будем готовить завод к взрыву.

Таня похолодела от ужаса:

— Взрывать завод имени Сталина?!

— Как же так? Ведь вас должны эвакуировать! — ахнула поражён­ная Катерина Ивановна.

—Должны. И меня оставили в Москве демонтировать и отправ­лять станки. А утром пришёл новый приказ, — сказал Григорий Петро­вич и замолчал. Должно быть, он очень долго сдерживал накопившийся гнев и возмущение. А тут прорвало: — Чёрт знает что! Орали на всех перекрёстках: «Защищать до последней капли крови!». А дошло до дела — и все в кусты! У парторга цеха, Захарова, руки тря­сутся. Выдают рабочим деньги под расчёт и трудовые книжки — выби­райтесь, как хотите. Позор!

— Что ж это делается, милый?

—Паника. Самое страшное, что может случиться, — паника. И, чтобы прекратить её, нужна железная воля и много крови. Ладно. Что об этом говорить. Давайте обедать.

В середине обеда пришла Варя.

— Ой, Таня! А почему ты в гимнастёрке?

— Санитаркой работаю в госпитале, на Красноказарменной.

— Здорово! А я тоже записалась на курсы радисток. Осваиваю аз­буку Морзе. Инструктор сказал, что самых лучших пошлют в тыл врага, к партизанам.

А на улицах что творится! С неба сыплется пепел и горелые бу­мажки. Над площадью Ногина чёрный дым столбом. Документы жгут. Ужас!

В дверь постучала соседка:

— Катерина Иванна, в магазине всё даром раздают! Ей-богу! Пошли своих девок, пока там всё не расхватали.

Катерина Ивановна задумалась:

— Как ты считаешь, Гриша, этично ли брать эти продукты?

—Раздают, чтобы не достались немцам. Не верю я, что Гитлер войдёт в Москву. Но зима будет трудная. Продукты пригодятся.

Таня с Варей взяли по сумке и пошли в угловой магазинчик на­против храма Святого Мартина Исповедника.

Там уже и вправду мало что осталось. Но мордастая продавщица вытащила из подсобки ящик с консервами:

— Забирайте! Армейские.

Голодной зимой 1941 года Катерина Ивановна позволяла иногда разо­греть и открыть эти баночки ароматной гречневой каши со свиной тушён­кой. Какой это был праздник!

***

Вечером по улицам пошли военные патрули. Мародёров рас­стреливали на месте. Вновь заговорило долго молчавшее радио.

Таня пришла домой поздно.

—Слава Богу! Живая! — обрадовалась тётя Лида. — Я места себе не нахожу.

Усевшись за стол, покрытый зелёной бархатной скатертью, Таня спросила:

— Если бы папу и других командиров не расстреляли тогда, в три­дцать восьмом, дошли бы немцы до самой Москвы?

Тётя качнула головой:

— Не знаю. Вряд ли.

— А что мы будем делать? Тоже побежим?

— Ну что ты! Мы же при раненых. Разве можно их бросить? Если эвакуируют госпиталь, тогда уж и мы с ним.

Таня уже легла спать, когда в дверь постучали. Зашел сосед Семён Игнатьевич, пожилой вдовец из комнаты у входной двери. Он работал в охране здания ЦК ВКП(б) на Старой площади. Был молча­лив, почти не пил и большую часть своей зарплаты отсылал дочке и внукам в Камышин.

— Извините, Лидия Петровна, можно к вам на минутку?

Сегодня Семён Игнатьевич был выпивши, но на ногах держался твёрдо. Он тяжело уселся на стул. Помолчал. Но, должно быть, уж очень ему хотелось выговориться.

— Вы — хороший человек, Лидия Петровна, — сказал сосед и огля­нулся на Таню. Та притворилась спящей. — Вы ж на меня не настучите. Что ж это делается?

Семён Игнатьевич снова помолчал, потом продолжил почти ше­потом:

—Нам внутрь заходить не положено. Мы ж наружная охрана. Нынче начальник говорит: «Приказано проверить помещение». Ну, мы и пошли. А там никого! Как есть — ни души. Всё брошено! И везде документы на полу. Секретные! Драпанули, суки! Зашли в кабинет то­варища Жданова, а там на столе пять пакетов. Засюргученных! Совер­шенно секретных! Как такое могло быть?

***

17 октября у перрона вокзала, окружённого тройной цепью чекистов (мышь не проскочит!), стоял бронированный спецпоезд.

Низенький, рябой человек, совсем не похожий на миллионы своих офи­циальных портретов, вышел из лимузина, огляделся, подошёл к салон-вагону. У открытой двери, преданно глядя на хозяина, вытянулся начальник охраны - генерал Власик.

Сталин неспеша прошёлся по перрону. Вновь и вновь он прокручивал в голове варианты. «Фронт рухнул. Жуков изо всех сил штопает дыры. Спра­вится ли? В Ленинграде он смог. Сибирские дивизии ещё далеко. Вдруг немцы прорвутся ?»

Утром на стол Сталина положили агентурные донесения о панике в Москве. Паника страшнее всего.

«Ещё есть время», - подумал Сталин, резко повернул к машине и при­казал:

- На ближнюю дачу.

Испуганный начальник доложил в воротах, что дача минирована

- Протопите в маленьком доме, - сказал Сталин. - Я посижу там. А минирование снять!

То, что Сталин остался, не уехал, помоло городу выстоять.

Немцы рвались к Москве отчаянно. Им казалось, победа вот она, рмдом.

Под Вязьмой и Брянском в плен попало 650 тысяч русских! Фельдмар шал фон Бок, командующий группой армий Центр, считал, что от Красной Армии остались одни ошмётки, и отборные танковые дивизии без труда со­крушат их.

После тяжелых боёв 18 октября немцы вошли в Можайск и Малояро­славец. До Москвы оставалось всего девяносто километров.

Но за каждый километр немцам приходилось платить кровью. В ротах у них оставалось по двадцать-тридцать солдат. Танки подрывались на бес­численных минах. Но больше всего немцы боялись русских гигантов, танков КВ. Их пушки за километр крушили немецкую броню, а снаряды немецких танков отскакивали от их башен, не нанося никакого вреда. К тому же люфт­ваффе потеряло былое господство в небе, и юнкерсы не могли, как раньше, в трудную минуту выручать своих гренадеров. Вдобавок начались русские мо­розы.

Ещё бывали удачи. Лихой отряд немецких мотоциклистов выскочил аж к Химкинскому мосту через Москва-реку. Их тут же перестреляли.

А с Дальнего Востока шли эшелон за эшелоном. Сталин, наконец, пове­рил своему лучшему разведчику Зорге, что Япония не вступит в войну.

Сибирские дивизии в полушубках и валенках, с новым вооружением, пя­того декабря ударили немцам по флангам. И миф о непобедимости Вермахта рухнул.

Весной 1942 года при госпитале открыли курсы медсестёр. За­нятия вели свои же врачи. И вели интересно. Таня записалась сразу. Тётя Лида полезла на антресоли и достала запылённую коробку со своими учебниками 1916 года. Многие из них были куда лучше реко­мендованных на курсах пособий.

Сдав экзамены на отлично, Таня получила три треугольника старшего сержанта в петлицы и новое назначение в лёгочное отделе­ние. Легкораненых там совсем не было, а всё ж не так тяжело, как в гнойной хирургии.

Яша

21 июня 1941 года выпускникам третьей средней школы города Ташкента вручали аттестаты. Получил свой и Яша Рабинович, длин­ный, худой, сутуловатый парень по школьному прозвищу Вихрастый. Домой он пришёл под утро, ткнулся носом в подушку и мгновенно уснул. Разбудила мама:

— Проснись, Яшенька! Война.

Скоро прибежал его сосед и друг Тимур Бекербаев:

— Слышь, Яшка, Безруков ребят агитирует идти в военкомат доб­ровольцами.

Секретаря комитета комсомола Безрукова Яша не любил. Трепло и горлопан. Ему бы только лозунги толкать.

— Чего горячку пороть, Тимур? Дело серьёзное. Подумать надо. На фронт успеем.

Впрочем, в тот день из их класса пошли в военкомат только двое. Остальных вызвали по повесткам. Разницы никакой.

За обедом Яша спросил совета у дяди Исаака. Дядю в их семье уважали. В германскую он заслужил два солдатских Георгия, потом всю гражданскую оттопал с винтовкой в Красной Армии. Осел в Ташкенте, подмастерьем у местного сапожника, бухарского еврея, женился на его дочери Риве, сам стал мастером

А нынче к дяде Исааку приезжают на «Эмках» большие началь­ники, заказывают мягкие, лаковые сапожки для себя, модные лодочки для своих жён.

Зимой 1932 года, в самый голодомор, дядька приехал в Павло­град и вывез из вымирающей Украины сестру Сару со всей семьей. Спас. Устроил зятя бухгалтером у себя в артели, отдал родным поло­вину своего дома.

Дядя Яшку похвалил:

— Спешить не надо. Война тебя не минует. Пока что есть выбор. Зайди-ка ты в Военно-химическое училище. Подай документы. От дома близко. Выйдешь лейтенантом. В солдатской казарме еврею уж слиш­ком погано. И не стесняйся своего еврейства. Не прячь его. От этого только хуже.

В декабре 1941 года лейтенант Рабинович прибыл в Саратов и был направлен в 63-й отдельный кавполк под Татищево. От станции добрый час топал пешком до штаба полка. Промёрз до костей. Зима в тот год была знатная, хотя в прошлом году, в финскую компанию, — и того лютее.

Немолодой, лысоватый полковник оглядел вытянувшегося в струнку лейтенанта, улыбнулся. Взял документы, прочёл негромко, но внятно:

—Лейтенант Рабинович, ВУС 578, направляется для прохожде­ния службы в должности начхима полка, — и протянул руку. — Здрав­ствуйте, Яков Изрилевич. Будем служить вместе. А я полковник Лазарьянц Ашот Григорьевич. Садитесь. Замёрзли с дороги? Здесь тепло. Верхом ездить умеете? Не приходилось? Не беда. Научим. Полк- то у нас кавалерийский

Командир взвода разведки старшина Саша Горленко, разбитной, черноусый джигит из терских казаков, подобрал Яше смирную ко­былку и начал его учить.

Сашка гонял новичка нещадно, по пять часов в день, добро­душно посмеиваясь над городским неумехой:

— Надо же! Ни напоить коня, ни оседлать не умеет!

Скоро они перешли на «ты». Через неделю Яков вполне при­лично держался в седле.

Полковник снова вызвал лейтенанта к себе.

— Садитесь, Яков Израилевич! — сказал Ашот Григорьевич (в раз­говорах с глазу на глаз полковник Лазарьянц обращался к своим офи­церам только по имени и отчеству). — Слышал, вы стали лихим кавалеристом. А как у вас с топографией? — полковник подвинул Яше развёрнутую карту-двухвёрстку. — Где мы?

Карты Яша полюбил ещё в пятом классе, когда зачитывался пу­тешествиями Стенли и Ливингстона. Место штаба на карте нашёл тот­час.

— Неплохо. Представьте себе, что полк расположен в деревне Телегино. А штаб корпуса — в Сердобске. Фронт рядом. Немцы насту­пают. Обстановка неясная. Необходимо доставить в штаб корпуса сек­ретный пакет. Как поедете?

Яша вгляделся в карту: «Единственная дорога через Камышлей. По ней — проще всего. Да ведь и немцы рвутся к дороге. Мессера там, небось, по головам ходят...».

—По змейке вдоль Хопра, — ответил лейтенант. — Дальше, зато надёжней. И если что, можно укрыться в кустарнике.

—Отлично! — кивнул полковник. — Я бы и сам выбрал этот марш­рут. Думаю, Яков Израилевич, вы и сам понимаете, что начхиму в полку делать нечего. Немцы ОВ9 не используют. И вроде бы не соби­раются. — Ашот Григорьевич помолчал, отложил карандаш. — Вы ду­маете, немцы бьют нас за счёт своих танков и самолётов? Это не главное. У них великолепное взаимодействие родов войск. И хорошее управление боем. Связь налажена! А у нас командующий зачастую не знает, что делают его части. Телефонные провода рвутся. Радио ни к чёрту! Единственная надежда на офицера связи. По старинке. Достав­ленное вовремя донесение нередко решает судьбу боя. В полку до край­ности нужен хороший офицер связи. Меняйте профессию, Яков Израилевич!

Невозможно отказать такому командиру. Яша согласился.

В пятницу Лазарьянц на единственном в полку грузовичке уехал в Саратов.

— Людей и лошадей у нас почти полный комплект, — сказал Ашот Григорьевич начальнику штаба майору Окуневу. — А с вооружением беда. Одни карабины. Всего шестнадцать пулемётов. Ни артиллерии, ни миномётов совсем нет. Похлопочу в штабе округа.

Вечером Яша заступил на дежурство в штабе полка. Тихо, все спят. Чуть коптит семилинейная керосиновая лампа. Открыл «По­смертные записки Пиквикского клуба». Книг в округе было мало, пе­речитывал Диккенса в третий раз.

Под утро принялся за письмо домой. Покусывая деревянную вставочку, Яша писал:

«Мои дорогие! У меня всё хорошо. Служба идёт нормально. Ко­была «Веста» уже привыкла ко мне и тянется за корочкой или кусочком сахара. Старушка не слишком резва, но очень послушна. А вот с началь­ством мне жутко повезло! Полковник Лазарьянц — удивительный че­ловек! И манеры как у аристократа. Хотел бы я узнать о нём побольше».

В полковника Яков просто влюбился. Ашот Григорьевич гово­рил мало. Зато почти каждое его слово хотелось запомнить. Через много лет он пересказывал своим внукам скупые афоризмы полков­ника. Яша не раз пытался осторожно расспросить Лазарьянца про его жизнь, но тот только отшучивался и мягко переводил разговор на дру­гое.

***

Причины сугубой сдержанности полковника Лазарьянца Яша узнал только в мае 42-го подо Ржевом. Тогда они вместе с майором Оку­невым попали под шквальный миномётный обстрел немцев — двести метров не дошли до НП полка. Успели добежать до неглубокой канавы и рухнули рядом, уткнувшись в молодую траву

Минные осколки летели низко, сбривая головки одуванчиков. Но их теперь могло достать лишь прямое попадание.

— Хорошо, полковник задержался, не пошёл с нами, — заметил Яков.

— Да уж! Ему скакать зайцем как-то не с руки, — засмеялся майор.

—Николай Иваныч, — спросил Яша, — почему полковник о себе никогда не рассказывает?

— Битый. Потому и молчит.

Майор испытующе посмотрел на лейтенанта. Вроде, парень на­дёжный. Трепаться не будет. Должно быть, Окунев и сам хотел погово­рить о любимом начальнике.

— Война. Полегче стало. Не допытывают, что ты делал до 17-го года. А раньше ох как трясли. — Помолчав, он продолжил: — Полков­ник у нас — человек редкостный. Такого искать и искать. Да ведь родом он из купцов. Папаша в Нахичевани, под Ростовом, двумя эле­ваторами владел!

В шестнадцатом году Ашот Григорьевич пошёл добровольцем, воевать с немцами. Два офицерских Георгия заслужил. Не хухры- мухры. Теперь этим и гордиться можно. А раньше скрывать приходи­лось. Летом 17-го армия развалилась. Штабс-капитан Лазарьянц взял отпуск и вернулся в Нахичевань, к невесте. Обвенчались и уехали в Са­ратов, к родителям жены. Там его и мобилизовали в Красную Армию по приказу Троцкого.

Гражданскую кончил начальником штаба армии с орденом Крас­ногоЗнамени. Тогда — большая редкость. Остался служить. А в два­дцать шестом начались чистки. Дескать, «классовый враг». Спасибо, старый друг и однополчанин Саша Василевский помог перевестись в 48-ю территориальную дивизию, в Кашин.

В тридцать восьмом году бате повезло. Он был в отпуске, когда до их корпуса добрались чекисты. В штабе расстреляли почти всех. Из командиров полков уцелело меньше трети. Вернуться — верная смерть. Что делать?!

Тесть повёл в мединститут к другу, зав.кафедрой хирургии. Тот вырезал Ашоту Григорьевичу желчный пузырь. Бюллетень на полгода. Потом, пройдя медкомиссию, полковник Лазарьянц начал читать курс тактики в Саратовском военном училище. Так и уцелел. Там я с Ашотом Григорьевичем и познакомился.

Метрах в пяти рванула мина. Майор глянул на часы:

— Через двенадцать минут кончат. Обед у них. — Окунев закурил. — Тогда я крупно влип. Витька Костенко, сука поганая, подглядел у меня в тумбочке письмо от отца из Красноярского края. Ну и стукнул. Вы­дернули меня на комсомольское собрание исключать: дескать, кулац­кий сынок, скрыл своё социальное происхождение.

Думаю — всё. Вышибут из училища с волчьим билетом. Пропаду. Тут и выступил Ашот Григорьевич. Не побоялся. Говорит: «Курсант Окунев — один из лучших на курсе. И товарищ Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает». Предлагаю ограничиться строгим выговором».

По гроб жизни я бате этого не забуду! — Окунев жадно затянулся.

— А в октябре 41-го Ашота Григорьевича вызвали в штаб округа и при­казали в кратчайшие сроки сформировать и подготовить кавалерий­ский полк. Лазарьянц и меня взял с собой.

***

Дежурство тянулось утомительно. Но вот уже и побудку сыграли — скоро лейтенант Кротов сменит. Грохнув дверью, вбежал капитан Семёнов, командир третьего эскадрона. Без шапки, полушубок нарас­пашку.

— Беда! Двое солдат сбежали: Тимофеев и Артемьев. С оружием! И коней увели!

На шум вышел майор Окунев, стирая пену с лица, — брился. Длинно и затейливо выматерился:

—Побег! Куда ж ты глядел, раззява! От влипли. Патроны у них есть? Небось, на стрельбах наэкономили?

—На стрельбах я слежу строго, — устало заметил Семёнов. — У меня не сэкономишь. Да что толку? За пачку махорки у сержантов вы­меняют.

—Групповое дезертирство с оружием! Не спрячешь. Как же ты, капитан, батю подвёл! Теперь полковник Захаров из штаба корпуса его без соли съест. Он только повода ждёт. Ай, беда. Откуда твои беглые?

— Здешние они. Из Скачихи, вёрст шестьдесят отсюда будет.

Майор посуровел:

— Слушай приказ! Возьмёшь пару сержантов, поопытнее, лейте­нанта Рабиновича, ну и Чалдона9, конечно. Ты упустил, ты и верни! Чтоб до отбоя были в части! Тогда и никакого ЧП не будет. Всего-на­всего самоволка! Для скорости возьми заводных коней. И пару ППШ прихвати.

Собирались офицеры спешно — и пошли крупной рысью, почти без остановок, лишь меняя уставших коней.

Позёмка мела ледяной крупкой. Холодно. Яков чувствовал себя неуютно. «Первое серьёзное дело. — думал он. — Неужели придётся стрелять в этих дураков?»

На перекрёстке дорог Семёнов долго лазил по карте.

«Да он и сориентировать её не может!» — сообразил Яков, и про­тянул руку:

— Разрешите, товарищ капитан! Нам надо по левой дороге.

Семёнов повернулся к нему:

— Разбираешься в картах? Будешь штурманом.

Капитан с облегчением отдал Яшке планшет. Почему-то сразу стало спокойнее. Всё-таки при деле.

Деревня Скачиха лежала в голой степи — вокруг ни деревца.

— Дезертиры, небось, давно смылись, — ворчал Чалдон, — станут они ждать нас.

Семёнов отправил Иванова с сержантами к Тимофееву, а сам с Яшей поехал к избе Артемьевых.

Крытая соломой пятистенка с земляным полом. Беднота страш­ная. С русской печки выглядывали шесть испуганных детских рожиц, мал мала меньше, да стояла в углу каменно молчащая женщина, мать дезертира.

Искали тщательно. Но беглеца уже и след простыл. С тем же при­шёл и смершевец:

— Сбёгли! Небось, в лесу землянку вырыли и затаились.

Капитан Семёнов растеряно чесал в затылке:

— Подвели батю. Беда! Что делать?

Зелёное пятно леса на карте тянулось до самого Хопра. Яков мучительно искал выход:

— Лес большой. Не обыщешь. Да и вечер близко. Где они могли спрятаться? — и вдруг догадался: — Скорее всего, их надо искать вот здесь.

Яша ткнул карандашом.

— Почему? — удивился Иванов.

— Земля промёрзла. Копать землянку легче всего в откосе оврага. Если у беглецов нет на примете какой-нибудь избёнки в лесу, навер­няка, тут.

— Дело говоришь! — обрадовался Семёнов. — По коням!

На дне оврага, в неглубоком снегу, офицеры увидели следы двух лошадей! Парни совершенно не ждали быстрой погони и сдались сразу.

Из конторы совхоза «Красная Звезда» Яков позвонил в штаб:

— Нашли. Везём.

Когда впереди показалось двухэтажное здание штаба полка, ка­питан Семёнов наклонился в седле и сказал негромко:

— Ты меня нынче выручил, лейтенант! Не забуду.

Только что сыграли отбой. Полковник Лазарьянц ещё не вер­нулся. Офицеры сдали беглецов на губу и пошли в столовую — весь день ничего не ели.

Повар налил им по миске горячего густого борща. Довольный майор Окунев вынул фляжку. Но выпить не успели. На подъёме к штабу натужно ревел их старенький ГАЗ — нагружен так, что рессоры едва держат. Из кабины выбрался полковник, разминая затёкшие ноги.

Майор Окунев взял под козырёк, отрапортовал о ЧП и его ус­пешном окончании.

—Сами справились. Молодцы! — похвалил Лазарьянц, пожимая руку начштаба. — Ну, и я не зря гонял. Рация, миномёты и много чего ещё. Пошли в столовую. Покормите?

— Лихо! — ахнул Окунев. — Как же вам это удалось?

—Просто. Двух майоров из штаба округа сводил в лучший ресто­ран Саратова. Правда, оставил там половину своей сберкнижки. Да было за что.

***

В конце февраля полк подняли по тревоге, погрузили в эшелон.

«На фронт! — думал Яша, глядя на заснеженные поля и дороги. — Под Москвой наступление, как раз и мы попадём».

Но полк выгрузили на станции Щёлково, и он надолго обосно­вался на опушке леса у деревни Загорянка. Полковник Лазарьянц каж­дый день мучил своих бойцов учениями. Сколько солдаты окопов выкопали, не счесть.

Яша как-то не выдержал, спросил полковника:

—Мы здесь совсем в землю зарылись, как кроты. Всё ж таки — ка­валерия!

Лазарьянц рассмеялся:

— С шашками наголо на танки и пулемёты? Бесполезно. Мы ка­валерия для того, чтобы быть в нужном месте в нужное время. А земля и от танков, и от мессеров укроет.

Лейтенанта Рабиновича регулярно гоняли в Мытищи. Там и штаб корпуса, и райисполком. И в этот раз начштаба отправил с бума­гами:

—В райисполком. И без подписи Коршунова не возвращайся!

Но Яше не повезло. Предисполкома укатил в Москву.

—Вернётся часа через три, — сказала секретарша. — Ждите.

Лейтенант уселся ждать у окошка. За окном грязный двор, по­мойка.

«И книги не захватил», — подумал Яша.

У соседнего окна долбила на стареньком «Ундервуде» девочка- машинистка. Яшка уже видел её в прошлые заезды.

Некрасивая, с короткой мальчиковой стрижкой, в старой бурой кофточке, аккуратно заштопанной на локтях. Воробушек. А вот печа­тала машинистка здорово — строчит, прямо как пулемёт. У локтя де­вушки Яша заметил томик в потёртой обложке.

«Интересно! — подумал лейтенант и перегнулся посмотреть. — Ничего себе! «Жизнь Клима Самгина», том третий».

Этот огромный роман Горького Яша начинал три раза. Но так и не дошёл дальше сороковой страницы — скукота и тягомотина. «А эта пигалица читает уже третий том! Сильна!» — Яков невольно зауважал Воробушка.

Тем временем девушка отстучала свою бумагу и раскрыла томик.

— Вам нравится «Самгин»? — спросил Яша.

— Третий раз перечитываю. Очень глубокая книга.

— А я не одолел, — признался Яков. — Тяжело написано.

— Это только сначала. Потом привыкаешь.

Познакомились. Олю недавно вывезли из Ленинграда по дороге жизни.

—Нас всех в Ярославле остригли наголо, — сказала девушка. — Я приехала в Мытищи к бабушке. А родители умерли с голоду ещё в ян­варе.

Оля кончила школу перед войной. И пошла в госпиталь санитар­кой. Потому и выжила. Девушка выросла в интеллигентной семье. Много читала. И Яша, воображавший, что знает о книгах всё, сразу по­чувствовал её превосходство.

Наконец вернулся Коршунов, подписал нужную бумагу, и Яков простился с новой приятельницей, пообещав:

— Ещё увидимся.

Через день, погоняя Весту по грязной дороге, Яша тихо улы­бался, предвкушая встречу с Олей. Он сдал в штаб под расписку засур- гученный пакет и поспешил в райисполком. Как раз попал к обеденному перерыву. Торопливо накинув пальтишко с вытертым ка­ракулевым воротничком, Оля вышла. Целый час они бродили по тихим улочкам. Ужасно хотелось взять Олю под руку, но Яша робел. Го­ворили о школе, читали стихи. Яков любил раннего Багрицкого. Про­чёл девушке «Контрабандистов», «Арбуз».

Оля слушала хорошо. Подсказала забытую строчку.

«Чем бы удивить её?», — думал Яша. Перед самой войной друг дал ему на три дня серенький томик Киплинга с парусником на обложке. Парень вспомнил «Балладу о трёх котиколовах».

Оле понравилось. Киплинга она не знала.

— А ты кого любишь? — спросил Яша.

— Пастернака.

Яков удивился:

— Ну.. Там же всё о дождях, о природе.

Девушка улыбнулась лукаво:

—А ты послушай! — и прочла «Коробка с красным померанцем — моя коморка», потом «Любить иных — тяжёлый крест»:

—Все поэты пишут стихи женщинам, в которых они влюблены, до тех пор, пока не добьются ответа. И только Пастернак умеет писать о сбывшейся любви!

Это был какой-то совсем другой Пастернак. Однако Оле пора было возвращаться в контору.

— Скоро опять приеду! — махнул рукой Яша, проводив девушку до крыльца.

***

Ещё дважды Яшке довелось встретиться с Олей. А потом, рано утром, пришёл приказ: грузиться на фронт. «Уехать не попрощавшись? Невозможно!» — подумал Яша и кинулся к полковнику:

— Ашот Григорьевич! У меня в Мытищах невеста осталась! От­пустите проститься! Честное слово, к погрузке я вернусь!

Лазарьянц задумался, посмотрел на часы:

—Риск! Но невеста — дело серьёзное. У тебя три часа двадцать минут! Опоздаешь — подведёшь и полк, и меня. Смотри.

Яков нещадно гнал свою Весту. Наконец Мытищи. Привязал ко­былу к коновязи во дворе, вбежал в приёмную:

— Оля! Мы грузимся. На фронт.

Толстая начальница посмотрела с сочувствием, кивнула:

— Ладно. Иди. Обойдёмся без тебя.

Куда пойти? Стали в углу двора, отгородившись от любопытных окон широкой спиной Весты.

— Любимая моя! — сказал Яша.

Как жадно они целовались! Как клялись, в вечной любви и вер­ности! Яша забыл всё на свете. Впервые в жизни его целовала жен­щина!

Но неумолимая стрелка отсчитывала минуты. Пора! Оля, выти­рая слёзы, поцеловала любимого в последний раз:

— Пиши!

Потом Яков пытался вспомнить обратную дорогу и не мог. Он летел, как на крыльях, повторяя:

—Оля любит меня! Любит!

***

Полк уже грузился. Майор Окунев махнул ему рукой:

—Молодец, лейтенант! Вовремя. Отдай кобылу старшине Гор- ленко да беги в конец эшелона. Поедешь со связистами.

И только тут Яков вдруг сообразил, что не знает ни адреса, ни даже фамилии любимой — не спросил.

«Куда ж я ей напишу? Всего и запомнил, что до войны Оля жила на Большом проспекте Васильевского острова. Непременно найду её в Ленинграде после войны!» — решил Яша.

Половина теплушки была плотно забита имуществом роты связи: рация, мотки провода, телефонные аппараты, какие-то мешки. Напротив, на просторных нарах расположились комроты Юрьев, Яков и два сержанта-связиста.

Старшина роты — толстый, круглолицый Остап Семеняка, осно­вателен, запаслив и скуп. Притащил откуда-то чугунную буржуйку, чей- то забор — запас дров на дорогу и даже керосиновую лампу со стеклом. Поедем со всеми удобствами.

Щуплый, вихрастый, беззаботный, как скворушка Вася Герак- лиди — его полная противоположность. Этот часами копался в брюхе своей рации, что-то перепаивал, насвистывал блатные песенки и ма­терил рацию последними словами:

—Бандура старая! Позапрошлый век! Какой дурак тебя выду­мал?!

Со старшиной радист ладил, хотя они и подкалывали друг друга непрерывно.

Яшка с капитаном Юрьевым как-то не сошёлся, хоть и познако­мился с ним в первый же день в полку. Немногословный, замкнутый Костя Юрьев казался куда старше своих тридцати лет.

Теплушка едва тащилась: московский железнодорожный узел пе­регружен. Эшелон по много часов стол на полустанках.

— Экспресс, девятый день — девятая верста! — ворчал Вася. — Как драный кобель, у каждого столбика остановится.

— А куды спешить? — отвечал Остап. — Под пули да под бомбы за­всегда успеешь.

Вокруг Москвы, до Покровского-Стрешнева, добирались сутки.

Ночь Яша пролежал на нарах, отвернувшись к стенке. Ругал себя последними словами: «Надо ж быть таким разгильдяем! Даже фамилии не спросил. Неужто теперь писать «Мытищи, райисполком, маши­нистке Оле»? Позорище! Ну, ладно, после первого боя что-нибудь при­думаю».

Утром немного отошёл и сел к двери покурить. На нарах похра­пывал капитан Юрьев. Остап тоже спал. А Вася подсел рядом.

— Где ж ты так здорово рацию освоил? — спросил Яша.

— В детдоме. Нас Алексей Петрович учил. Замечательный мужик! У самого академика Берга работал! Его в тридцать пятом из Ле­нинграда выслали. У нас в детдоме даже своя коротковолновая станция работала! Весь мир ловили: Австралию, Сан-Франциско, Бельгию, Япо­нию.

— А в детдом как попал?

—Родители бежали из Самары от голода. В Караганде мать забо­лела сыпняком и померла. Меня и определили в детдом. Сперва всё сбежать хотел, а потом мне там понравилось.

— А мы в тридцать втором уехали из Павлограда. Дядька в Таш­кент увёз. Тем и спаслись.

—Подвиньтесь, хлопцы! — окликнул старшина. — С утречка по­дымить треба.

От протянутой Яшей «Беломорины» отказался, свернул толстую «козью ножку» с махоркой и задымил.

— Яка ж судьбина чудная! — сказал старшина задумчиво. — И тебя, лейтенант, голодомор с ридной Вкраины выгнал.

— Что ли и тебя тоже? — удивился Вася.

— А як же ж! Мы ж с пид Херсона. Тату в колгоспи счетоводом робил, а маты ще до того померла. Помню, тату пришов с правления, говорит: «Сбирайтесь, сынку, треба тикать, спасаться. Прислали при­каз с центру: срочно сдать продналог в двойном размере, да чтоб до зёрнышка! К лету тут все с голоду помирать будут. Человечину станут исты.

Я у них в списке, уеду — ловить будут, як дезертира. А вы хлопцы ще молодые, вам жить надо. Тикайте до Сталинграду. Там велика стройка, где-нигде приткнётесь, будете живы».

Верно сказав тату, так потом и было! Мне тогда уже двенадцать стукнуло, меня тату за старшего назначил и наказал, чтоб и Тарас, и Андрий во всём меня слушались. Собрал тату нам торбы: одёжку, хлеба, шматок сала на дорогу, да, как стемнело, вывел на шлях, перекрестил. Мы и пошли.

Ночь шли, день в стогу отсыпались. А на вторую ночь вышли к станции, залезли в вагон с трубами. Он и привёз нас в самый Сталин­град.

На завод меня не взяли, молод ещё, да и бумаг нияких. Устроился в столярную мастерскую подсобником. Вырыли мы зем­лянку. Старую буржуйку Тарас где-то на свалке нашёл. Живемо. Братья в школу ходют, я работаю. Потом и паспорт получил, чин чином. Ось так. А нынче вот идемо помирать за тую радянску власть.

Остап выкинул остаток самокрутки под откос, замолчал, посмот­рел Яше в лицо, поднялся:

—Пора и печку растопляты.

«Испугался, что я настучу на него!» — догадался Яков.

Позавтракали пшенкой из концентрата. Яков достал Олин пода­рок — томик Толстого, но читать не смог: впереди фронт. Страшно.

На вокзале в Саратове однорукий инвалид говорил, что в пехоте комвзвода редко доживает до второго боя.

«Офицер связи, конечно, не Ванька-взводный, — думал Яша. — Шансов уцелеть побольше. Хорошо, коли сразу насмерть. А если из­увечит? По Ташкенту ездил на фанерке с подшипниками безногий ин­валид, подорвался на мине в Финскую.

Пел, тянул: «Калека, калека!» Как там в песенке из кинофильма «Орлёнок»? «Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет.». Мне, правда, уже почти девятнадцать. Главное, не опозорится, не показать свой страх перед товарищами. Лучше уж пуля!».

К ним подсел Юрьев.

—Товарищ капитан! — спросил Вася. — А вы долго были на фронте?

Юрьев пожал плечами:

—Как считать. Восемь дней. А кажется, целая жизнь.

—Расскажите! Как там?

Капитан поправил очки с толстенными стёклами:

— Я ж человек сугубо штатский. Белый билет. Работал в Слободке старшим телефонистом. Кто ж тогда ждал, что немец до самой Москвы дойдёт? Шестого октября вызывают меня к начальству. Ирина Алексе­евна, такая важная барыня, член райкома, а тут стала вежливая:

«Слышали? Немцы уже Спас-Деменск взяли. Районное началь­ство чемоданы укладывает, — а голосок-то дрожит. — Останьтесь за меня, Константин Петрович! Я вас очень прошу. Вы ж беспартийный, вас немцы не тронут».

«Эвакуация ещё не объявлена, вот она и трусит», — подумал я, и говорю:

— Ладно. Возьмёте мою Машу с дочкой, тогда останусь.

Ирина замялась:

—Места в машине совсем мало. А куда вы их отправляете?

—В Ярославль, к тётке.

— Только чтоб без вещей.

Пошёл домой, вижу, мужики затаскивают буфет Ирины на наш почтовый газик. Дубовый, тяжеленный, с резными колонками, ну, ико­ностас, да и только. Собрал я жену с дочкой, смотрим, грузовик уже битком набит: и мебель, и узлы, и чемоданы. Я освободил своим щель у заднего борта. Пару чемоданов и узел с тёплыми вещами всё же втис­нул. Они уехали, а я остался.

С утра седьмого отправил я девочек-телефонисток по домам. Жду. К полудню загудели моторы. Выглянул, на дороге немцы-мотоцик­листы. За ними танки с крестами. Поднял топор, крушить родной ком­мутатор жалко, а надо. Вдруг звонок:

—Слободка? Кто у телефона?

— Дежурный Юрьев. А кто говорит?

— Генерал-лейтенант Маландин из штаба фронта. Немцы да­леко?

— Да вот, под окнами танки ревут.

—Много их?

Я выглянул и отвечаю:

—Вижу шестнадцать штук. Но, наверное, больше.

Генерал выматерился и бросил трубку.

«Хорошо ж у тебя разведка работает!» — подумал я, разбил ком­мутатор и пошёл домой.

— А немцы вас не тронули? — спросил с любопытством Вася Ге- раклиди.

— Я ж не в форме. На фиг я им нужен. Дом наш стоял у оврага, на самом краю посёлка. Вечером стучат. Смотрю, наши! На пилотках — звёздочки, а автоматы немецкие.

Лейтенант и говорит: «Слушай, друг! Ты местный? Выведешь нас к своим, за Угру?»

Чего ж не вывести? Всего двенадцать вёрст. Я там каждую тропку знаю. Пошли.

В лесочке наших видимо-невидимо. Дивизия из окружения про­бивается. Привели меня к генералу Попову. Невысокий, с меня ро­стом, а усы знатные.

Говорит: «Надо скрыто вывести колонну к броду на реке, чтоб немцы не заметили».

Повёл я окруженцев. Там всего один кусок по открытому полю, с полверсты. Да деревня далеко, никто и не увидел. А потом по про­секе. Генерал всю дорогу шёл со мной рядом, впереди.

Перешли через брод, а там уже наши часовые. Приехал полков­ник из штаба армии, расцеловал генерала: «Как вы во время поспели! У нас тут почти никого нет. Занимайте оборону по берегу. А патронов и снаряды я пришлю».

Попов тут и приказал зачислить меня в штаб: «Принимай связь, старший лейтенант Юрьев! Да чтоб был порядок!». Так я и стал воен­ным.

— А воевали-то вы как? — спросил Вася.

— Никак. Нарыли окопов и стояли. Немцы рвались вдоль шоссе от Юхнова. Мост наши успели взорвать, а оборону там держали кур­санты из Подольского пехотного и артиллерийского училищ. Вот уж им досталось! Юнкерсы с утра до вечера висят, из пушек по ним бьют, а потом танки. Лезут и лезут! А ребята стоят! Пять суток держались. Я к ним телефонную линию тянул. Генерал все пушки на левый фланг по­ставил. Пока снаряды были, помогали им. У них на позиции живого места не было! Кто в госпиталь попал, тот и жив остался.

— А потом что?

—Немцы прорвали фронт совсем в другом месте. Пришлось от­ступать. Мессера заметили нашу колонну в чистом поле и расстреляли из пулемётов. Попова насмерть. А я получил пулю в плечо и попал в госпиталь.

***

Эшелон остановился за станцией Шаховская. Поручив разгрузку майору Окуневу, полковник ускакал в штаб дивизии. Вернувшись, рас­стелил на патронном ящике карту:

— Товарищи командиры! Дивизия ведёт наступление на юг, в на­правлении на Ховань.

Немцы сопротивляются упорно. Нам приказано прорвать обо­рону врага на западе, у деревни Муриково. Сколько там немцев, в штабе не знают. Думают, что оборона там слабая. Следует торопиться. Есть шанс прорваться, пока немцы не закрепились всерьёз. Слушайте приказ! Я с третьим эскадроном ухожу вперёд, на Муриково. Осталь­ным поспешить с разгрузкой и двигаться следом. Лейтенант Рабино­вич, за мной!

Снег в поле ещё не стаял, да и грязь на дороге за ночь подмёрзла. Кони шли бодро. От деревни Паново одни трубы остались. Едко пахло гарью. В огородах копошились оборванные бабы.

— Вот гады! Всё жгут напрочь, — выругался капитан Семёнов.

В Муриково уцелело пять домов. Немцы прорубили в стенах узкие щели-бойницы, превратив дома в блокгаузы. Разведку встретили пулемётным огнём.

Полковник долго разглядывал деревню в бинокль, лёжа в придо­рожной канаве.

— Думаю, их тут не больше роты. Скачите назад, Яков Израиле- вич, и приведите сюда батарею, да поскорей. Без пушек нам штурмо­вать врага не с руки.

Яшка азартно погонял Весту. «Вот и фронт! — думал он. — И не страшно...»

Лазарьянц приказал выкатить пушку на прямую наводку. Коман­дир батареи лейтенант Соколов сам стал за наводчика и с третьего сна­ряда попал в амбразуру. А ещё минут через десять немцы прекратили огонь.

— Сбежали! — обрадовался Яков.

***

Полк третий день гнал немцев. Прошли почти тридцать кило­метров! Враг отступал не торопясь, огрызаясь на каждом рубеже. Но отходил.

Яшка целыми днями мотался по эскадронам. Он уже считал себя бывалым фронтовиком! Правда, ни одного немца пока ещё не убил, но был уверен — это впереди.

К вечеру Яков вернулся с передовой в штаб, в деревню Бори­сово. Полковник сидел над картой. «Как же батя вымотался и постарел за эти дни!» — подумал Яков.

Лазарьянц поднял голову:

— Докладывайте!

— А что докладывать? У немцев плотная, хорошо подготовленная оборона. Без серьёзной артподготовки и соваться нечего. У Соколова по два снаряда на орудие осталось. Наступление захлебнулось.

Полковник озабоченно кивнул:

— Вы правы. Мы выдохлись. Да меня другое заботит. Посмот­рите, Яков Израилевич! Полк втянулся в узкий мешок. Соседей ни справа, ни слева. Вам не кажется, что мы в ловушке? Генерал Штумпф ударит в основание прорыва — и полк пропал.

Окажемся в окружении без боеприпасов, почти без продоволь­ствия. Через неделю немцы нас голыми руками возьмут. А из штаба армии погоняют: «Вперёд! Не останавливаться!». Я, конечно, оставил в Рябинках Николая Иваныча с третьим эскадроном. Наказал ему: сле­дить за флангами. В сущности, вопрос только в том, где и когда ударит Штумпф? Может, вот здесь, вдоль заброшенной узкоколейки? Что, ка­питан, телефонной связи всё ещё нет? — обратился полковник к Юрь­еву.

Тот виновато пожал плечами:

— Так провод в Малинках кончился. Тянуть нечего.

—Худо! Вот что, лейтенант! Скачите в Малинки. Свяжитесь с майором Окуневым. Пусть срочно вышлет разведку в район узкоко­лейки. Как бы не было поздно.

Яков козырнул и вышел.

Фуража в полку уже не осталось. Коней кормили соломой, да и той не хватало. По дороге с передовой Яков заметил стожок сена, об­радовался и захватил, сколько смог. Веста в углу двора с аппетитом хрумкала это лакомство.

— Бедная старушка! — пожалел её Яшка. — И поужинать не успе­ешь.

И снова грязная дорога и мелкий дождь. Сугробы исчезали на глазах.

В Малинках Яшке повезло: успел связаться с Окуневым.

— Какая, на фиг, разведка! — кричал в телефон Николай Иваныч. — Немец прёт от узкоколейки! Не меньше батальона. У них даже пара танков есть! Рябинку удержать не сможем, сил нет. Постараюсь заце­питься за речкой.

Яков изо всех сил гнал Весту обратно: «Полковник как в воду гля­дел, — крутилось в голове. — Два эскадрона и батарея в окружении. Что с нами будет? Выберемся ли?».

Взволнованный Яшкин доклад полковник выслушал спокойно:

—Прорвёмся! Время ещё не упущено.

Вбежал старшина Горленко.

— Товарищ полковник! Немец в Малинках! Мы отрезаны!

— Я уже знаю. Посмотрите, Александр Петрович! — Лазарьянц показал на карте. — За деревней — овражек. Вот тут он близко подходит к узкоколейке.

По нему надо провести полк. Обязательно с пушками. Без артил­лерии пропадём. Просмотрите подходы, много ли там немцев, где у них пулемёты. Себя постарайтесь не обнаружить.

—А вы, лейтенант, — обратился полковник к Якову, — срочно приведите сюда первый эскадрон и батарею Соколова. Капитан Юрьев, вы во второй эскадрон. Только что стемнело. У нас вся ночь. Можно успеть. Но времени терять нельзя.

— Ашот Григорьевич! — осторожно спросил Юрьев. — Вас за от­ступление без приказа под трибунал не пошлют?

—Может, и пошлют, — улыбнулся полковник. — Очень даже воз­можно. Да полк спасать всё равно нужно.

***

Когда все собрались, полковник приказал построить людей и вышел на крыльцо.

—Товарищи бойцы! — он говорил громко и уверенно. — Немцы ударом вдоль узкоколейки отрезали нас от основных сил. Но мы про­рвём окружение и выйдем к своим!

Предстоит тяжелый марш, а потом бой. Немцы нас не ждут. По­дойдём тихонько, ударим внезапно, они и не устоят. — Лазарьянц вздох­нул. — Кто отстанет, считай, погиб.

Полковник шёл первым. Лошадей вели в поводу — темень, дождь, пудовая грязь на сапогах. По дну оврага — ледяная вода, где по щиколотку, а где и по пояс.

Три вёрсты показались Якову вечностью. Он промёрз насмерть. Зуб на зуб не попадал. «Сейчас рухну! — думал он. — Не могу больше!»

Но все шли, шел и Яша. Однако вот и конец оврага. Горленко уже ждал их:

—Один пулемёт на насыпи слева, вон там. Второй правей, мет­рах в ста.

Матерясь шепотом, где волоком, где на руках солдаты подняли наверх пушки.

— Орудия на прямую наводку!

У пологого склона оврага капитан Козлов строил первый эскад­рон к атаке.

— Сабли наголо!

Яков, с трудом сгибая замёрзшие ноги, влез в седло. Грохнул пу­шечный выстрел. Второй. Третий.

— Ура!

Эскадрон поскакал в атаку. Яшка гнал Весту следом, с поднятой шашкой, как в кино стараясь не отстать. Немцы стреляли, но пуле­мёты было уже не слышно.

Вдруг Веста оступилась в яме и тяжело рухнула набок. Яшка по­пытался не попасть под упавшую кобылу, но левую ногу зажало. До чего ж он испугался!

—Только бы вылезти! Только не остаться здесь, в поле, одному, — повторял Яша.

Извернулся, цепляясь за прошлогоднюю траву, вытащил ногу из сапога. Встал, шатаясь. Попробовал идти. Нога жутко болела, но вроде не сломана.

Саблю в темноте Яша, конечно, не нашёл. Впереди стреляли. А он хромал по мёрзлой степи в одном сапоге. Шел и молился:

— Только бы не упасть! Только бы дойти до своих!

Мамин тёплый носок немного грел закоченевшую ногу.

Но вот, наконец, и насыпь. На рельсах стоял Сашка Горленко.

— Давай живей, братья-славяне! — подгонял он отставших. Заме­тил Яшку, обрадовался: — Лейтенант! Молодец. Не ранен? Сапог поте­рял — не беда. В первом бою и не то бывает. Васька! Найди лейтенанту пару сапог с дохлого фрица. Смотри-ка! Вон и твоя Веста бредёт! Ум­ница старушка. Нашла хозяина.

До чего противно и стыдно было обувать изношенные сапоги с убитого немца, да что делать.

Подбежал вестовой:

— Товарищи командиры! К полковнику!

Отряхивая с шинели грязь и глину, Яков пошёл. Нога вроде уже не болела.

Лазарьянц собрал командиров вокруг карты.

— Капитан Козлов, потери подсчитали?

— В эскадроне пятеро раненых. Двое тяжело.

— Ясно. Горленко, пулемёты на флангах выставил? Поторопите отставших. Надо нам добраться до леса, пока не рассвело, пока немец не очухался.

Лазарьянц повернулся к Якову:

— Мы пойдём через лес вот по этой дороге. Езжайте вперёд, лей­тенант, предупредите своих, чтоб нас по ошибке не перестреляли. И постарайтесь связаться с Николаем Иванычем.

***

К весне наше контрнаступление выдохлось. Кончались резервы. Ката­строфически не хватало мин и снарядов. Как наступать, имея по десятку вы­стрелов на орудие? Но Сталин требовал:

«Не давать врагу передышки! Вперёд! Любой ценой!»

Кавполк Лазарьянца отправили в рейд по немецким тылам подо Ржевом. Фронт за ними сомкнулся, и полк остался без снабжения. Ге­нерал Потапов обещал регулярно присылать боеприпасы по воздуху. Но, то ли забыл, то ли самолётов под рукой не оказалось. Снаряды скоро кончились.

А по пятам кавалеристов уже шла полицейская дивизия СС, от­резая полку все пути на восток, к фронту. Пришлось уходить на запад. Выручали партизаны. Дважды они выводили полк из окружения бо­лотными тропами.

Один раз повезло: наткнулись в лесу на артиллерийский склад, брошенный при осеннем отступлении, — восемнадцать ящиков снаря­дов, тех самых, трёхдюймовых. Правда, мин почти не осталось, их пар­тизаны разобрали раньше.

Ожили наши пушки! После жестокого боя Лазарьянц в третий раз вырвался из немецкого кольца и увёл полк на север, в густые твер­ские леса. В этом бою оторвало ногу лихому разведчику Горленко. Те­перь его везли в обозе с другими ранеными. Голодные кони едва шли. Фураж тоже кончился, а молодой травки всё ещё не было.

После тяжёлого ночного марша Лазарьянц вызвал Яшу к себе. Полковник, как всегда, сидел над картой.

— Посмотрите, Яков Израилевич. Если сможем пройти вот этим маршрутом, то выйдем к Волге. А за Волгой — наши! Думаю, немцев в этих лесах нет. Но пройдём ли мы болото? Возьмите ребят из взвода Горленко и попытайтесь найти подходящую тропку. Помните, нужно вывезти и раненых, и пушки. К вечеру жду вас с добрыми вестями.

Целый день Яков с тремя разведчиками колесил по лесу. Как назло, тропы либо исчезали в густой чаще, либо упирались в болото.

Наконец, повезло. По старой просеке разведчики дошли до оче­редного болота. Решили проверить. Метров сто шли по пояс в ледяной воде, но дальше неплохая лесная дорога вывела к Волге — и грунт не илистый: телеги с ранеными, да и пушки вполне пройдут. Впереди, на обрыве высокого берега, тянулась линия немецких окопов.

Разведчики тщательно отметили проходы вешками из молодых ёлок, чтобы ночью не сбиться с пути.

Полковник внимательно выслушал доклад Яши.

— Отличная работа, лейтенант! Благодарю за службу! — Лазарь- янц устало махнул рукой: — Сидите, Яков Израилевич! Можно не вска­кивать по стойке смирно. Я понимаю, что вы смертельно устали.

Но есть ещё одно дело, которое, кроме вас, некому поручить. Надо добраться до своих и предупредить о нашем прорыве. Без по­мощи с той стороны будет неизмеримо труднее! И раненых не выве­зем. Вы плавать умеете?

— Умею. Но не очень.

— Ваша Веста очень плоха. Возьмите моего Верного. Держитесь за луку седла, конь вас переправит. Поспите часа два и отправляйтесь.

Когда Яша проснулся, полк готовился к выходу. Полковник Ла- зарьянц подозвал лейтенанта:

— Собрались? Попробуйте пройти к Волге по руслу лесной речки. Вечером над водой обычно туман. Надеюсь, он вас укроет. Зав­тра утром, в 8.00, пусть дадут три ракеты: две красных и зелёную, я буду знать, что вы дошли. Полк спрячем вот здесь, в километре от берега. Да, возьмите фляжку со спиртом. Вода ещё очень холодная. Согрее­тесь. Ну, с Богом! Постарайтесь доплыть живым! На вас вся надежда!

Полковник обнял Яшу.

В сумерках, стараясь ступать как можно тише, Яша шел по руслу речки. Верного он вёл в поводу.

Справа, на высоком берегу, заиграла губная гармошка, слыша­лись голоса немцев.

«Совсем близко! Неужто заметят?» — подумал Яков, стараясь ды­шать потише, потом вошёл в воду.

Над рекой действительно стоял густой туман. Яше было холодно и мучительно страшно. Верный плыл ровно, спокойно выгребая к дальнему берегу. Яше осталось только покрепче держаться за луку.

События этой ночи он потом вспоминал какими-то клочками, обрывками. Помнил: очень боялся, что подстрелят наши, изо всех сил кричал:

— Свой! Свой! Не стреляйте!

В блиндаже командира батальона Яше дали стакан водки (про фляжку спирта лейтенант совсем забыл) и переодели в сухое. Потом повезли к генералу Антонову.

Разговор в штабе дивизии Яша уже помнил хорошо.

Генерал, огромный, под два метра, с бритой головой, удивился:

—Офицер связи от Лазарьянца! Жив Ашот Григорьевич? Мы ж ваш полк давно похоронили. Потери большие?

— 23 убитых и полсотни раненых.

— И Ашот их не бросил?

— Никак нет. Везём в обозе. Для того и лодки нужны.

— И пушки целы?

— Снаряды все вышли. А пушки целы.

— Во, мужики! — повернулся генерал к своим командирам. — Учи­тесь, как надо беречь своих бойцов. Давай к карте, лейтенант. Где сей­час полк?

Яков показал.

—Здесь и переправляться собираетесь? Худо. Не угадал Лазарь- янц. Все наши лодки и плоты на три версты ниже по течению. А здесь опорный пункт немцев совсем рядом. Они ж полполка перебьют на пе­реправе. Можно перевести полк вот сюда, южнее?

—Конечно, можно. Да как сообщить об этом? Полковую рацию немцы грохнули в первый день рейда.

Генерал сел и долго, в упор, смотрел на Якова серыми, внима­тельными глазами.

— Верно. А ведь, кроме тебя, до Лазарьянца никто не дойдёт. Как ещё сообщить ему план прорыва? Пойдёшь через Волгу ещё раз.

Яков поёжился: «Снова через Волгу? Опять дрожать от страха и от стужи? Б-р-р. Ой, как не хочется. А деться некуда. Другой и вправду не дойдёт. Надо!» — и кивнул:

— Что ж делать. Поплыву.

Генерал вдруг обнял и расцеловал лейтенанта:

—Герой, парень! — Антонов повернулся к адъютанту: — Наград­ную коробку! — достал из картонной коробки серебряную медаль. — От имени Верховного Совета СССР награждаю тебя медалью «За отвагу»! Заслужил! Носи. Слушай, лейтенант, выйдешь живым, представлю к ордену! Смотри: полк надо перевести в этот лесок. Завтра ночью, когда будете готовы, дайте три зелёных ракеты. Навалимся с двух сторон, фриц и побежит. Бекмурзаева ко мне!

Пришел командир разведроты, капитан Бекмурзаев. Генерал приказал:

— Надо переправить лейтенанта на тот берег. Живым! Лазарь- янц вывел свой полк из окружения. Что предлагаешь?

Капитан подошел к карте:

—Ты где переправился через Волгу? Вот здесь? Здорово плава­ешь?

— За луку держался. Конь и вывез.

— Правильно придумал. И место выбрал точно. Тут и обратно пойдёшь. А чтоб немцы тебя не подстрелили, мы им устроим неболь­шой спектакль. Тут и вот тут. Отвлечение.

Товарищ генерал, разрешите привлечь к операции батарею Лифшица? Ударим из миномётов, фрицам не до тебя будет! — Бекмур- заев хлопнул Яшу по плечу. — Снарядов у нас кот наплакал, а мины вчера завезли. Не робей, парень, прикроем надёжно. Фрицы в твою сторону и не глянут.

Командир разведроты проводил Якова до самой воды. Забот­ливо увернул подсохшее обмундирование в плащ-палатку, прикрепил к седлу:

— На том берегу переоденешься. Смотри, кладу тебе фонарик. Дойдёшь до своих, мигни три тире, три точки и снова три тире. Я буду знать, что всё в порядке. Отвечу тем же. Ну, удачи тебе.

На немецкие окопы справа обрушился шквал мин. А через пару минут началась жаркая перестрелка и в ста метрах слева. Поёжившись, Яша спустился в реку. Верный ровно тащил лейтенанта к правому бе­регу. Тумана уже не было, и Яше казалось, что и он и конь резко выде­ляются на чёрной воде реки. К счастью, луна спряталась в облаках.

«Неужто, немцы нас не видят? — думал Яша. — Такая прекрасная мишень».

Страшнее всего было встать на ноги в устье притока. Совсем близко грохотал немецкий пулемёт, и огоньки трассирующих пуль ухо­дили над головой Яши куда-то в темноту. Оглянись какой-нибудь фриц в эту сторону — и всё, хана! Но не до того было фрицам! Не заметили!

Отойдя от реки метров на сто, Яков переоделся и подал Бекмур- заеву условленный сигнал. Тот ответил сразу. На душе стало легче. «Надо же! Дошёл».

Увидав Якова, полковник Лазарьянц высоко поднял брови от удивления:

— Живой! Вот уж точно в рубашке родился! Докладывай! — и, до­слушав, отодвинул карту. — Редчайшая удача! Да ещё и вышел к Анто­нову. Я Ивана Антоновича давно знаю. Надёжный человек. Не подведёт. Ну что ж, перейдём на новое место, когда стемнеет. Днём разведчики поищут дорогу. А вы, Яков Израилевич, идите, отоспитесь. Завтра опять бессонная ночь.

Прорвались к своим, как по писаному. Немцы совсем не ждали удара с тыла, и полк вышел почти без потерь. Десятка полтора лодок и пара плотов перевезли всех на наш берег. А там уже ждали. Даже гру­зовик с санитарами прислал для раненых генерал Антонов!

Яшка помог поднять в кузов Горленко.

— А ты молоток, Яшка! Даже не ждал от тебя, — сказал старшина. Разведчик достал из кобуры свою гордость, трофейный Вальтер, и про­тянул Якову:

—На, держи! Я своё уже отвоевал.

В начале лета на полевой дороге за Яковом погнался мессер. Пилот гнал одинокого всадника, как зайца! Яшка нещадно нахлёсты­вал Весту, петлял, и, наконец, спрятался в роще, но от пулемётной пули в плечо всё-таки не ушёл.

***

Из полевого госпиталя лейтенанта выписали через три недели, и направили в 363-ю пехотную дивизию. Другие люди, другое началь­ство, другие порядки. Яша с тоской вспоминал Ашота Григорьевича. Раз в жизни ему попался такой замечательный начальник и учитель. Да и таких друзей, какие были у него в полку Лазарьянца, лейтенант встречал нечасто.

Начальник штаба, краснорожий подполковник Онищенко, не­взлюбил Яшу и придирался к нему по всякой мелочи. Комдив Козлов, усатый, толстый старик из царских вахмистров, когда-то служил в Пер­вой конной вместе с Тимошенко. По старой дружбе и дорос до гене­рала. В совремённой тактике и стратегии комдив разбирался слабо, но был хитёр кондовой мужицкой хитростью. Впрочем, Яков видел его редко.

А вот с командиром разведроты, Петей Балашовым, он подру­жился. Благо, и жили в одной землянке.

От мамы из Ташкента регулярно приходили письма.

Дивизия стояла на берегу Дона. Немцы рвались на восток, к Ста­линграду, к Баку. А здесь было сравнительно тихо. Время от времени грохотала артиллерийская дуэль — и опять мирно. Тихая, невредная война.

***

В начале октября Козлов решил объехать свои полки на передо­вой. Там он бывал нечасто. Как всегда, генерал прихватил с собой де­сяток офицеров: вдруг понадобятся. В их число попали и Яков с Балашовым.

Офицеры ждали начальство, сидя в кузове старенького грузо­вика у входа в генеральский бункер. Сапёры неделю копали и укреп­ляли это убежище — фугаской не прошибёшь.

Наконец, генерал вышел и гордо сел рядом с шофёром в новень­кий американский джип, недавно присланный по ленд-лизу. Подпол­ковник Онищенко полез на заднее сиденье. Впереди грохнуло. На обрыве оврага поднялся высокий столб огня. Сзади, метрах в пятиде­сяти, прогремел второй взрыв.

—Шестидюймовки! Немец в вилку берёт! — крикнул Балашов и нырнул в кювет. — Давай сюда! Сейчас шарахнет!

Яков не успел спрыгнуть. Возле джипа рванул снаряд. Что-то сильно ударило в грудь, и лейтенант потерял сознание. Очнулся от сильной боли. Штабной фельдшер Корсаков бинтовал Яшу, пригова­ривая:

— Терпи, лейтенант, сейчас я тебе укольчик сделаю.

Дышать было очень трудно. В груди что-то булькало.

«Лёгкое задето! — подумал лейтенант. — Но ведь живой.»

Над ним склонился Петя Балашов:

— Повезло тебе, Яшка! Онищенко — насмерть. Комдиву ногу ото­рвало. Самолёт за ним уже вызвали. Отправим тебя вместе с генера­лом. Прямо в Москву попадёшь, в хороший госпиталь.

Потом лейтенант долго лежал на обочине, ждал самолёта. Нако­нец, прилетел Ли-2. Яшу положили на носилки и понесли. Балашов шёл рядом.

— Слышь, Яшка! Оставь мне твой Вальтер. В госпитале всё равно отберут, — сказал Петя. — А я тебе цейсовскую «Лейку». Трофейная! Махнём не глядя?!

Яша посмотрел на него с удивлением:

— О чём ты? Бери так.

Балашов обрадовался, вытащил из его кобуры пистолет и всё- таки сунул в Яшкин вещмешок трофейный фотоаппарат.

Встреча

Юная медсестра в белоснежном, туго накрахмаленном халате со­всем не походила не зачуханную санитарку, вечно с ведром и грязной тряпкой.

Легкораненых в новом отделении не было. Тане было больно смотреть на этих совсем юных мальчиков, жадно, с хрипами, ловив­ших воздух простреленными лёгкими.

Но тут всё-таки была палата №16, для выздоравливающих. И её обитатели не обделяли вниманием милую медсестрицу.

По ночам, в Танино дежурство, парни регулярно подсаживались к её столику. Точили лясы, говорили комплименты, заигрывали. А те, что понахальнее, норовили облапить. Девушка вольностей не по­ощряла.

— У меня жених на фронте! — говорила Таня.

Однажды, после дежурства, она столкнулась возле подъезда с Ви- тиной мамой. Та подняла на девушку заплаканные глаза и сказала ти­хонько:

— Нет больше нашего Вити! Похоронка пришла. Вы ведь дру­жили.

Ближе к осени в 16-й палате появился смуглый черноусый краса­вец, лейтенант Алим Темирбеков. В первое же Танино ночное де­журство он уселся возле её столика:

— Откуда ты взялась, такая красивая? И почему я тебя раньше не встретил?!

Алим сразу располагал к себе. Было в парне какое-то скрытое очарование.

Таня держалась строго. Лейтенант будто и не замечал этого. Шутил, смешил девушку. Алим воевал штурманом на Ли-2. Не раз летал к партизанам, в тыл к немцам. Какие замечательные истории он рас­сказывал! Чего с ним только не случалось.

Ближе к утру парень подвинулся поближе, положил на Танину ладошку свою смуглую руку и сказал ласково:

— Я без тебя жить не смогу! Выходи за меня замуж, Таня! — Алим коротко оглянулся. Столик медсестры стоял в середине широкого ко­ридора, отовсюду видно. — Я люблю тебя! Скоро меня выпишут, зайдём в ЗАГС. А потом посажу тебя в свой самолёт — и прямо в Дербент, к маме. Скажу ей: «Гляди, какую красавицу я взял в жёны!».

Таня пыталась сопротивляться:

— Разве так можно? Я ж тебя совсем не знаю.

—Бывает любовь с первого взгляда! Веришь? — Алим нагнулся и стал жадно целовать Танину руку. — Пошли в тёмную кладовку, хоть по­целуемся, как люди.

От жарких и ласковых слов Таня будто опьянела и совсем пере­стала соображать. На её счастье вошла Алевтина Петровна, старшая сестра, и мгновенно всё поняла.

— Темирбеков! Ты что здесь делаешь? Марш в постель! — сказала она. — А ты, Татьяна, пройди ко мне!

Закрыв дверь в свой крохотный кабинет, Алевтина Петровна строго оглядела девушку:

— Что, совсем тебя охмурил этот кобель? Небось, жениться обе­щал? У него ж в Дербенте жена и трое детей! Смотри!

Старшая сестра протянула Тане историю болезни лейтенанта.

Больше всего ей хотелось провалиться сквозь землю. Девушка с трудом удержала слёзы. «Идиотка! Дура набитая! Поверила ласковым словам. Какой стыд! — думала она. — Приди Алевтина Петровна чуть позже, я бы и пошла с этим гадом в кладовку».

Старшая сестра смягчилась:

— Ступай! Да впредь будь осторожнее. Не всем стоит верить, — участливо сказала она. — А приклеится кто, заходи. В истории болезни многое можно найти.

***

Яше вырезали осколок и ушили пробитое лёгкое. После опера­ции лейтенант лежал в палате №13 и медленно приходил в себя. Рядом с ним, на койке у окна, лежал капитан Вадим Сергиевский.

«Красив! — подумал Яков. — Похож на Сергея Есенина».

Капитана готовили к операции. Осколок мины застрял у него со­всем близко от сердца, и шансов выжить было не слишком много.

Вечером сосед достал из планшета книжку и принялся читать. Яша сразу опознал томик Багрицкого и вполголоса заметил: «А в по­ходной сумке трубка и табак.».

Сосед мгновенно продолжил строку: « Тихонов, Сельвинский, Пастернак.».

— Любишь поэзию, лейтенант?

— Мы с тобой одной крови, ты и я! — ответил Яша словами Ма­угли.

Они сошлись мгновенно, будто выросли вместе.

Долго читали любимые стихи, один начинал строчку, другой подхватывал. В русской поэзии их вкусы почти совпадали. Яшка, ко­нечно, похвастался Киплингом, Вадим выдал в ответ Омара Хайяма. Проговорили до ночи.

Больше всего молодых офицеров мучил вопрос: почему мы от­ступаем?!

— Второй год воюем! — взволнованно толковал Яша. — Немец уже в Сталинграде и на Кавказе. Ленинград — в блокаде. От Москвы в про­шлом году врага отбросили, а нынче опять начался великий драп. У вас читали Приказ Верховного №227 «Ни шагу назад»?

Умеет Сталин сказать так, чтоб дошло до сердца: «Части Южного фронта оставили Ростов и Новочеркасск без серьёзного сопротивления, покрыв свои знамёна позором... ».

Как в 1812 году. Помнишь: «Казалось бы, ну ниже нельзя сидеть в дыре.»9 Тогда ведь и Москву сдали! Всё равно, я уверен, наша возьмёт. Что-то изменилось. То ли мы чему-то научились, то ли фрицы выдох­лись? Скажи, Вадим. Ты ведь штабной офицер, тебе виднее.

—Великий стратег! — засмеялся Вадим. — ПНШ-39 в стрелковой дивизии. Но ты верно подметил, друг Яша! Фрицы выдохлись! Смотри! — Вадим передвинулся поближе к Яшке. — В мае этот старый дурак, маршал Тимошенко, снова загнал в западню под Харьковом наши лучшие дивизии! Катастрофа, как в сорок первом. Украину и за­щищать было нечем! Вот и драпали! Но оружие не бросали, дивизиями в плен не сдавались!

Гитлера губит наглость и жадность. Мало ему Волги и Сталин­града, подай ему ещё и бакинскую нефть. Погнался за двумя зайцами. Навались бы немцы в августе всеми силами на Сталинград, нам не удер­жаться.

А теперь 62-я и 64-я армии в волжский берег зубами вцепились. Не оторвать! И на Кавказе фриц завяз у перевалов. Силёнок не хва­тило. Третий месяц Первая Гвардейская и наша, 66-я армия, штурмуют немецкую оборону севернее Сталинграда. Рвёмся вдоль Волги. Обо­рона там у фрица, дай боже!

У нас танков мало, снарядов не хватает, а всё равно атакуем! Людей губим. Но ведь не напрасно. Паулюсу приходится перебрасы­вать лучшие части на север. Потому сталинградцы и держатся.

Ну, а Приказ 227. — Вадим понизил голос. — Его всем читали. Палаческий приказ! У нас расстреляли отличного комбата Ковалёва. Отказался послать своих бойцов в лобовую атаку без артподготовки и без всякой поддержки. У смершевца был давний зуб на майора, вот и отомстил.

Думаю, испугался Верховный. На каждом фронте — штрафбаты для провинившихся командиров. В армиях — штрафные роты для бой­цов и сержантов. Да ещё и заградотряды! Это не от силы, а от отчая­ния. И зря! Не тот уже фриц! Да и мы не те, что год назад. Погоди, грянут морозы покрепче, и мы ударим! Да так, что от фрицев пух и перья полетят. Скоро грянет наше наступление под Сталинградом9!

— У нас с тобой и родословная схожа, — улыбнулся Яков, меняя тему. — Оба из духовного сословия. Кто-то из твоих предков был попом, а из моих — раввином.

—По фамилии определил?

— Конечно. Вознесенский, Рождественский, Сергиевский — по­повские фамилии.

—Они верили в Бога, мы — в коммунизм.

Вадим был старше Якова на два года, но многое совпадало. Отец Вадима в Гражданскую был комиссаром дивизии в корпусе Уборевича. Умер от туберкулёза в двадцать девятом. Гриша Циперович, брат Яши­ной мамы, воевал комиссаром полка во Второй конной армии. Погиб под Перекопом.

Оба они были готовы отдать жизнь за власть Советов. Обоих мучило разительное несоответствие прекрасных принципов комму­низма, в которые они верили всей душой, с тем, что видели своими гла­зами.

Стемнело. В палате притушили свет. А друзья всё никак не могли наговориться.

— Говорят, вернут царские погоны! — заметил Яша. Все соседи уже спали, можно было не бояться, но он всё равно говорил шёпотом. — Мы всё дальше уходим от заветов революции!

—Термидор начался не вчера, — кивнул Вадим. — Ещё в двадцать восьмом, когда придушили последнюю оппозицию, и усатый взял власть.

—И я так думаю, — признался Яков. — Какую страшную цену мы платим за командармов, расстрелянных в тридцать восьмом!

—Несомненно. И всё же, мы единственная в мире страна дикта­туры пролетариата. Я уверен, после войны ленинские принципы не­избежно восстановят.

—Спать, полуночники! — шикнула заглянувшая медсестра.

Друзья замолчали. Вадим протянул Яше свой планшет:

— Завтра операция. Возьми. Если что, прочтёшь стихи, вспом­нишь меня.

— Да ты с ума сошёл! — возмутился Яков. — Тут такие хирурги!

—Вернусь, отдашь обратно. — ответил Вадим. — Давай спать.

Утром Сергиевского увезли в операционную. Всё шло по плану. Удачно вынули осколок, не задев сердца. Начали зашивать рану. Ото­рвавшийся тромб оборвал жизнь Вадима.

***

Ноябрь только начался, но в ледяном трамвае было жутко хо­лодно.

Под казённой шинелью у Тани две тёплых кофточки, но она всё равно мёрзла.

У операционных сестёр график не такой, как у палатных. Лидия Петровна будет ассистировать на срочных операциях. Может, и до зав­трашнего вечера не придёт. Днём прибыл эшелон тяжелораненых.

А у Тани выходной. Один выходной за две недели! Столько дел надо провернуть! Как бы успеть сделать хоть самые неотложные. Скоро седьмое ноября. Праздник. Надо бы устроить генеральную уборку. Но на это, точно, ни времени, ни сил не хватит.

В комнате на стёклах толстый слой наледи: жилые дома не отап­ливали. Для буржуйки дров не осталось. Не беда! Можно принести с кухни примус.

Не раздеваясь, только сняв варежки, Таня налила бак холодной воды и поставила на примус. Самая главная и самая трудная работа — стирка!

В противогазной сумке давно нет противогаза, зато она так удобна для всего остального. Нынче там лежал кусок хозяйственного мыла: вчера выпросила у сестры-хозяйки. Полкуска Таня натёрла на крупной тёрке и забросила бурые червячки в бельевой бак. Второй по­ловиной нужно намылить бельё. Первым делом — халаты.

На заводе сотрудникам до войны раз в год выдавали по белому халату. Тётя Лида носила очень аккуратно. Вот и появился запас. А без этого совсем бы худо.

Таня упорно тёрла и тёрла халаты.

«Как мёрзнут руки в ледяной воде! Не дай Бог, останется пят­нышко. Тётя Лида ругать не станет, лишь посмотрит с укоризной. Нет уж! Делать надо так, как следует!»

В стирку пошли три наволочки, своё и тётино бельишко, старая простыня.

«Не забыть поставить пару заплаток, пока не начала распол­заться», — подумала Таня. Наконец, всё загружено в бак. Пусть стоит до утра, отмокает. Теперь можно и чайник поставить на примус.

Тане было лень заваривать сухую смесь листьев земляники и мяты, привезённую из Белоомута. Девушку вполне устроил чай «белая роза».

Так вкусно пить из нарядной чашки крутой кипяток и макать в блюдечко с рыбьим жиром кусочки подсоленного черного хлеба! Сё- страм в госпитале каждый месяц давали бутылочку рыбьего жира.

Наконец, можно поспать! Таня сняла только юбку и кофту, на­дела ещё пару тёплых толстых носков и нырнула в холодную постель, под три одеяла. «Надышать, согреться».

Будильник поднял в полшестого. В шесть открывалась булочная

— опоздаешь, и белого уже не достанется. Одевшись как можно теплее, Таня влезла в старые тёти Лидины валенки, подумав: «Пора их отнести в ремонт Капитонычу, пока подмётки держатся», — и поспешила в ма­газин.

Очередь уже стояла. С неба сыпало, и на платках и шапках лежал толстый слой снега. Люди терпеливо ждали, зажав в кулаке самое цен­ное — хлебные карточки. Бывает, не дай бог, голодные подростки ста­рались выдернуть карточку и убежать.

В шесть ожил чёрный рупор на столбе. Зазвучал гимн. Толсторо­жая продавщица запустила первую партию. Сегодня очередь не слиш­ком велика, и с третьей партией Таня зашла в тёплый магазин.

В госпитале кормили вполне терпимо. Таня с тётей Лидой всю неделю экономили, чтобы набрать на целую буханку. Богатство! Уло­жив хлеб в противогазную сумку, Таня перешла в отдел бакалеи. Оче­редь небольшая, и Таня отоварила по продуктовым карточкам на ноябрь сахар-песок и перловку. Вот ведь удача! Растянуть бы это хоть на полмесяца.

Дома девушка с наслаждением выпила сладкий чай с ломтем аро­матного хлеба, но рассиживаться некогда — снова за стирку. Сперва Таня добавила в бак две столовые ложки силикатного канцелярского клея (этот секрет знали все: халаты и простыни будут куда чище), потом поставила бак на примус: бельё нужно кипятить не меньше двух часов.

Попросив соседок присмотреть за бельём, Таня побежала на рынок.

Трамвай довёз до Зацепы. Вокруг рынка на полверсты толпа: крик, ругань, торговля, матерщина. Тане не до того. В дальнем углу стояли бабы из Подмосковья. Таня удачно обменяла у них буханку хлеба на картошку и овощи — на неделю хватит.

Дома — снова на кухню. Бельё кипело — всё в порядке, можно по­думать об обеде.

«Сварить несколько картошек в мундире? Нельзя. Слишком большая роскошь. Значит, опять постный супчик с перловкой. Все нуж­ные овощи есть. Но масло кончилось! В бутылке ни капли. Что делать? —подумала Таня. — Без жиров совсем не вкусно. Не беда! Сварю-ка я в супе пробку. Вон она, какая жирная!».

Пообедав, девушка вывалила бельё в жестяное корыто. Добавила холодной воды. Самая работа — отстирать дочиста на ребристой доске. В буфете на полке стоит в стеклянной банке ещё довоенный запас крах­мала. Уже давно соседи не оставляли на коммунальной кухне ничего съедобного.

Отполоскав халаты, Таня накрахмалила их и понесла таз с бельём на чердак. На морозе бельё сохнет быстро, утром останется его только отгладить. В госпиталь надо было прибыть к восьми вечера, ус­петь на смену до комендантского часа.

***

После смерти капитана Сергиевского прошла неделя. Перед от­боем Таня, как обычно, обходила свои палаты. На одеяле у лейтенанта Рабиновича заметила знакомый переплёт:

— Пастернак! «Сестра моя жизнь».

Татьяна хорошо знала своих раненых. Но на этого вихрастого, носатого паренька раньше совершенно не обращала внимания. Немуд­рено! В её палатах больше шести десятков таких.

Девушка невольно остановилась. Рука сама потянулась к книге.

— Разрешите?

—Конечно! Берите. Неужто вы любите Пастернака, сестра? — удивился Яша.

— Люблю, — тихонько ответила Таня. — И не только Пастер­нака.

В огромном городе моём ночь.

Из дома сонного иду прочь,

И люди думают: жена,, дочь...

А я запомнила одно - ночь.

Стихи сами собой выпрыгнули из памяти, и Таня читала их почти шёпотом, как будто для себя. Волшебный ритм и музыка стиха завораживали.

— До чего здорово! — протянул Яша. — Чьё это?

— Цветаевой.

— Белоэмигрантки? Всё равно, стихи замечательные! Прочтите ещё!

Таня присела на краешек больничной койки. Вспомнилось по­чему-то:

Из рук моих нерукотворный град Прими, мой странный, мой прекрас­ный брат....

Девушка старалась читать совсем тихо. Но все раненые, лежав­шие на соседних койках, повернулись к ней и слушали с напряжённым вниманием.

Таня заметила это и смутилась.

— Пора спать! Хватит! — сказала она и вышла.

Раненые поговорили о странной медсестре, о стихах и затихли.

А Яков не мог уснуть. О Цветаевой ему когда-то говорила Дина Шапиро, лучший поэт в классе. Стихи растревожили лейтенанта. Но куда больше взволновало его лицо Тани.

«Совсем не красавица! Нормальное девичье личико. Однако стоило ей начать читать стихи, как лицо преобразилось. Будто волшеб­ный фонарик осветил его изнутри! Так странно! Вроде, обычная мед­сестра. И вдруг — глаз не отведёшь», — думал Яша.

Про Олю он уже давно не вспомиинал. Перегорело. Полгода под огнём — достаточное время в девятнадцать лет.

Яша ворочался с бока на бок, считал слонов, старался уснуть — ничего не помогало. Вдохновенное лицо медсестры стояло перед гла­зами.

После часа ночи Яша не выдержал. Встал, взял книжку Пастер­нака и тихонько вышел в коридор. Таня что-то вязала за своим столи­ком. Яша, робея, протянул ей книгу:

— Вам понравилось? Возьмите почитать.

Девушка улыбнулась:

—У меня такая уже есть. Что ж вы не спите, Рабинович? При­мите порошок.

Парень взял порошок, но уходить не собирался.

—Спасибо. Можно, я немного посижу рядом с вами? — спросил Яша.

«Занятный парень. Не наглец. Стихи любит. Где-то теперь Валя Крулевский, моя первая школьная влюблённость?» — подумала Таня и кивнула:

— Ладно уж. Садись. Только ненадолго.

Скоро они уже говорили, как старые друзья. Незаметно перешли на ты. Таня расспрашивала Якова о боях, о его семье.

О фронте парень говорил с юмором, в основном, о друзьях, не о себе. Не хвастался. А вот о родных рассказывал охотно и с любовью. Видно было, что семья для него — очень много.

Потом и Яша спросил о Таниной семье, о её родителях.

Таня задумалась. Почему-то ей не хотелось врать этому милому парню так, как она привыкла врать всем.

«Соврёшь, а потом вдруг выплывет. — подумала девушка. — Скажу правду!»

— Мой отец, полковник Коровин, — расстрелян в тридцать вось­мом году. А мать — в Караганде, в лагере.

Таня увидела, как побледнел Яков.

«Испугался! — подумала она — Может, так и лучше».

Яша резко вскочил, потянулся к ней, видно, хотел обнять, но не решился.

— Бедная ты моя! — прошептал он дрожащими губами. — Как же ты вынесла этот ужас? Ты ж была совсем девочкой!

У Тани отлегло на душе. «Не ошиблась!».

— Приехала в Москву, к тёте Лиде. Знаешь, какая у меня замеча­тельная тётя!

Они проговорили бы до самого утра, но в 14-й палате застонал раненый.

— Смирнову опять плохо! — вскочила Таня. — Пойду, сделаю ему укол. А ты, Яша, ступай спать. Мы ещё наговоримся.

Она сказала это так ласково, что Яков ушёл совершенно счаст­ливый.

***

Дальше всё пошло быстро. В часы Таниных ночных дежурств Яков усаживался на стул рядом и терпеливо ждал, пока девушка упра­вится с делами. Так много хотелось рассказать о себе, узнать о другом!

Влюблённые взгляды юноши Таню радовали. Пока что она ми­лостиво позволяла ему любить себя. Яша ей нравился.

Через несколько дней, вечером, Таня спросила тётю Лиду:

— У меня лежит раненый. Большой любитель поэзии. Можно я дам ему почитать Цветаеву? Парень надёжный. Я за него ручаюсь.

Тётя глянула на Таню с острым интересом и просила:

—Влюбилась?

—Ну что вы, тётя Лида! Нет! — покраснела девушка.

— Что за парень?

— Лейтенант Рабинович. Из Ташкента.

Историю болезни Якова Таня изучила досконально.

— Еврей. Это неплохо. Из них выходят отличные мужья. И детей евреи любят. Вот что. Зайду-ка я завтра к тебе, посмотрю на твоего принца. Можно ли ему доверить Цветаеву, и не только.

Таня смутилась:

—Вы поаккуратнее, тётя Лида!

—Зачем? — рассмеялась тётя. — Так прямо и спрошу: «Позвольте узнать, господин Рабинович, честные ли у вас намеренъш?» Не боись. Лиш­него не ляпну.

Во время утреннего обхода, пока Таня в свите доктора Соколова шла через 11-ю и 12-ю палаты, тётя зашла в 13-ю. Поговорила с Яшей о поэзии, оставила ему под честное слово машинописную книгу Цветае­вой и вышла.

В коридоре поймала Таню за локоток:

— Хороший парень. Одобряю.

После обеда Яков дождался свободного промежутка у Тани.

—Замечательная тётя у тебя! Откуда у неё эти редкие стихи? — спросил он.

— Печатает на машинке для любителей поэзии. Подрабатывает.

— А где сейчас Цветаева? Во Франции?

От критика Тарасенкова, друга Марины Ивановны, тётя Лида узнала о страшной судьбе поэта. И Таня смогла рассказать, что Цве­таева вернулась в СССР вместе с мужем и дочерью. А их обоих аресто­вали как шпионов. Не выдержала Марина Ивановна, покончила с собой.

— Какого поэта загубили! — прошептал Яша.

На стенке ожила чёрная тарелка громкоговорителя. Торже­ственный голос Левитана возгласил:

— От Советского Информбюро!

Мгновенно смолкли все разговоры. Потянулись поближе к радио ходячие, приподнялись на своих постелях лежачие раненые.

— Наступление под Сталинградом! Наконец-то. Дождались.

— Не спеши радоваться! Не вышло бы, как в мае, под Харьковом.

— Ты что? Офигел? Зима — наше время.

Через пять дней, 23 ноября 1942 года, наши замкнули кольцо под Калачом. Впервые в клещи попали сами немцы! Война решительно по­вернула на запад, на Берлин!

***

Время шло. На утреннем обходе доктор Соколов долго и тща­тельно выслушивал Якова. Смотрел последний рентгеновский снимок.

— Будем готовить вас к выписке, лейтенант. Вы из Ташкента? По­лагаю, дадим вам пару месяцев на долечивание.

Таня стояла далеко, но, конечно, не упустила ни слова!

За своим столиком, открыв для вида «Лист назначений», напря­жённо думала:

«Пора решать! В четверг или даже в среду Якова выписывают. Сам он не решится. Будет думать, прикидывать и так, и сяк, но с места не сдвинется. Придётся мне действовать самой.

—Ты его любишь? — строго спросила себя Таня. И, подумав, сама же ответила:

— Да. Люблю. Наверное, не так ярко и не так горячо, как любила мама отца. Но, может, это придёт потом? Хочешь за Яшу замуж? Хочу. Яша, конечно, совсем не тот прекрасный принц, о каком я когда-то мечтала. Ждала человека сильного, решительного, такого, как папа, чтоб за ним, как за каменной стеной. Может быть, таким стал бы Витя. Не срослось.

С Яшей не так. Станет трудно, придётся надеяться только на себя. Правда, Яков совсем не трус. Поставь ему цель, всё сделает, как надо. Он милый, мой Яшенька. Добрый. И очень любит меня. Значит, надо действовать».

Перед выходным Таня зашла к заведующему отделением и по­просила разрешения вывести Рабиновича в город:

—Пора ему привыкать.

Соколов сдвинул очки на кончик носа, с интересом посмотрел на Таню:

— Пожалуй, верно. Разрешаю. Только на первых порах одного не отпускайте.

В воскресенье Таня впервые вышла из ворот госпиталя вместе с Яшей. Девушка заботливо укутала грудь и шею любимого пушистым шарфом:

—Тебе нельзя простужаться.

Яков очень обрадовался прогулке. Он совсем не видел Москвы. Доехали до Садового кольца на трамвае, дальше пошли пешком по улице Семашко к бульварам. С неба медленно падали крупные хлопья снега. Таня варежкой расчистила сиденье на скамейке:

—Посидим. Тебя скоро выпишут, Яша. Что будешь делать?

Яков сидел нахохлившись. Смотрел на снежинки. Молчал.

«Не лёгко ему решиться. догадалась Таня. — Скажешь сейчас за­ветное слово — ответственность на всю жизнь! —Торопить не стала. — Пусть думает сам...».

Наконец Яша повернул взволнованное лицо к девушке:

—Ты же знаешь! Я люблю тебя. Выйдешь за меня замуж?

— Да! — звонко ответила Таня. — Выйду! — и поцеловала его.

Они долго ещё целовались на лавочке, потом, взявшись за руки, пошли к Москва-реке и дальше, к Кремлю. Пьяный от счастья Яков даже Кремля почти не заметил.

Свернули к дому. Яша восторженно говорил, как замечательно им будет в Ташкенте:

— Это такой солнечный город! А сколько фруктов! И мама так обрадуется. Может, ты боишься моей мамы? — Он с тревогой глянул на девушку.

Таня усмехнулась:

— Ни капельки. У такого, как ты, не может быть злой мамы. Какой же ты фантазёр, Яша! В Ташкент. Да кто меня отпустит? Я же в армии. Старший сержант. А сестёр всегда не хватает. Вот ежели приду к начальству с огромным пузом, тогда, может, демобилизуют. Да ты не грусти, Яшенька! Буду ждать тебя. Сколько надо, столько и буду ждать. Я верная.

Яша сник: «Как же так? Неизбежная разлука! Почти сразу».

«Зря я его так, в лоб, напрямую, — подумала Таня. — Трудно ему будет в жизни! Что на сердце, то и на лице».

— Я не согласен! Так нельзя! — Яков напряженно искал выход. — Без тебя я не уеду. Буду сидеть дома, мыть полы, варить кашу, ждать тебя с дежурства.

— Оставь! — засмеялась девушка. Приятно видеть, что тебя так любят! А в семнадцать лет особенно. — Что-нибудь придумаем.

Подошёл трамвай, и влюблённые поехали на Таганку.

—Знакомься, тётя! — торжественно заявила Таня, входя в ком­нату. — Это Яша — мой жених.

Тётя Лида кивнула приветливо:

— Очень рада за вас. Раздевайтесь.

— Яшу на днях выписывают, — торопилась рассказать Таня. — Ему дадут на долечивание месяц или два. Меня-то из госпиталя наверняка не отпустят, придётся ехать в Ташкент к родителям одному. А Яков го­ворит, что останется здесь, со мной. Вот ведь нелепость! Тут и голодно, и холодно, а у него дырка в лёгком.

—Садитесь за стол. Вы, небось, голодные. Может, на сытый же­лудок и найдём выход.

На бежевой скатерти уже стояли парадные тарелки кузнецов­ского фарфора и даже хрустальный графин с вишнёвой наливкой.

Вчера тётя Лида спешно довязала нарядную кофточку из довоен­ных запасов шерсти и удачно продала на Зацепском рынке.

Впервые за год Лидия Петровна сварила мясной борщ и приго­товила тушёную картошку с американской «Сбиной тушенкой»9.

Выпили по рюмочке «За счастье» и дружно навалились на борщ.

— Такой роскоши я с до войны не ела! — восхитилась Таня, выти­рая хлебом тарелку из-под тушёной картошки.

— Пора чай ставить, — поднялась тётя. — Да, возьми вот, письмо от мамы.

Таня жадно схватила измятый треугольник:

— Что ж вы его сразу не отдали?

— Настроение портить не хотела.

Девушка читала письмо, и её лицо менялось на глазах.

— Дурные вести? — тревожно спросил Яша.

— Хуже некуда. Маму из лагерной аптеки перевели на общие ра­боты. И цинга у мамы начинается. Она пишет: «Всё нормально. Не тре­вожьтесь обо мне». Да на общих работах мама и до весны не доживёт!

Таня до боли зажала кулаки, чтобы не разрыдаться в голос.

С кухни вернулась тётя Лида, кивнула:

—Надо бы посылку Верочке. Валенки, тёплые вещи, витаминов побольше. Беда только, что посылка в лагерь идёт полгода! Оказию бы найти. Да где её взять?

— Есть такая оказия! — обрадовался Яша. — Твоя мама в Кара­ганде?

— Их лагерь под Акмолинском.

— Мне это почти по дороге. Ну, крюк на сутки-двое. Оформлю литер9 через Акмолинск и завезу

—Спасибо, Яша. Но свиданье в лагере дают близким родствен­никам. Да и посылку наверняка примут только от дочери. Куда ни кинь, а Тане нужно ехать с тобой вместе. Одна надежда на Ольгу Яковлевну. Мой резерв «Верховного Главнокомандования». Может быть, доктор Крупеник и поможет.

— Она точно не откажет, выручит, — обрадовалась Таня.

—Не знаю, — невесело молвила тётя. — Честно сказать, шансов мало. Но дорогу осилит идущий.

***

Назавтра, рано утром, Таня и Лидия Петровна вошли вслед за Ольгой Яковлевной в приёмную главного врача. Старуха секретарша строго посмотрела на них из-под очков.

—Здравствуйте, Берта Соломоновна! — тепло поздоровалась с ней Ольга Яковлевна. — Как ваши внуки? Не болеют? Сам-то на месте? — обернулась: — Подождите меня здесь. Когда понадобитесь, позову.

Таня нервничала. Чтобы не думать, она тихонько разглядывала Берту Соломоновну. Эту старую еврейку с редкими, ярко-рыжими во­лосами уважали и побаивались даже ведущие хирурги.

Под столом что-то звякнуло, и старуха скрылась в кабинете. Потом туда прошёл однорукий подполковник Жучкин, начальник от­дела кадров.

«Сколько ещё ждать?» — переживала Таня. Наконец, в дверях по­казалась улыбающаяся Ольга Яковлевна:

— Уговорила! Вообще-то, так не принято. Но ведь и запрета нет! Ты с лейтенантом ещё не расписалась? Хорошо. Фамилию не меняй. Неудобно будет тебе командировку выписать. Поедешь с ним сопро­вождающей.

В среду Яков получил все документы. Прямо из госпиталя зашли в ЗАГС и минут через десять вышли уже мужем и женой. В те годы даже свидетеля не требовалось.

После обеда Лидия Петровна отпросилась: надо ж прибраться в комнате, да и свадебный обед приготовить. Из чего? По дороге при­кидывала свои возможности:

«Вишнёвой наливки осталось на донышке. Стыдно на стол по­ставить. Правда, есть бутылка водки и довоенный портвейн «777». Кар­тошки и овощей купили с запасом. На программу-минимум хватит.

Значит, винегрет, селёдка с луком, горячая картошка, солёные огурцы. В кастрюле на донышке остаток квашеной капусты. Чем бы украсить стол? Свадьба всё-таки раз в жизни. В буфете две последних банки крабовых консервов «Чатка». Год назад они башнями стояли на пустых полках магазинов, никто не брал даже без карточек. Кабы гор­сточку риса и пару варёных яиц, такой бы вышел роскошный салат! Но на нет и суда нет.

Ладно. Хлеба хватит, на карточки дали кокосовое масло. Сделаю бутерброды с кокосовым маслом и с крабами. На парадном голубом блюде будут смотреться красиво.

У Яши в дорожном пайке свиная тушёнка. Её брать нельзя ни в коем случае. У детей впереди дальняя и трудная дорога. Хорошо, я на­доумила его взять табачный паёк махоркой. Будет что поменять на про­дукты в дороге. Есть ещё килька в томате.

Обойдёмся! Слава Богу, не голодаем. А каково в Ленинграде? Подумать страшно.».

Вечером пришла Ольга Яковлевна, расцеловала Таню:

— Теперь ты, можно сказать, моя крестница! А это на стол! — ска­зала доктор и вынула из кармана шинели банку английского бекона.

—Какая роскошь! — ахнула Таня.

Через много лет после войны, она рассказывала дочке о нежном, ни с чем не сравнимым вкусе тонких, переложенных промасленной бу­магой ломтиков этого бекона.

Потом явилась Варя. Уж единственную подругу Таня не могла не пригласить.

— Какой скромницей тебя все считали в классе, — сказала Варя, гордо вручая свой драгоценный подарок: две почти новые простыни, — а замуж выскочила раньше меня! Обидно. Не думай! Я надолго не от­стану! Заходи, Вася, знакомься. Мой жених — Вася Ершов.

Невысокий, почти квадратный лейтенант с густыми русыми усами крепко сжал Яше руку:

—Поздравляю! Свой брат, фронтовик! Правильно выбрала Тать­яна.

Как водится, желали молодым счастья, кричали «Горько», гово­рили тосты. Но долго засиживаться было нельзя: в 22.00 начинался ко­мендантский час.

Перемыв посуду, тётя Лида ушла ночевать к Ольге Яковлевне.

Дорога

Дни до отъезда были заполнены беготнёй и хлопотами. Нако­нец, всё собрано. Тёплые вещи и продукты для мамы надёжно упако­вали в большой мешок. Тётя Лида заботливо уложила Танин чемодан.

—В лагере — свои порядки, — объяснялала Лидия Петровна пле­мяннице. — Даром тебе там никто ничего не сделает. Люди в охране, конечно, тоже разные. Но большинство не прочь хапнуть. Придётся давать взятки. Иначе ты маме не поможешь. Смотри, я кладу здесь фляжку с медицинским спиртом. Это валюта! Вы уж постарайтесь, дети!

Тётя хорошо помнила поездки в лагерь к любимому Стёпе.

С фронта опять пришёл эшелон тяжелораненых. Предстояли срочные операции, поэтому молодых провожали Варя с Васей.

На Казанском вокзале не протолкнёшься — молодожёны с тру­дом разыскали свой плацкартный вагон.

Но не тут то было! На их местах две наглые бабищи разложили множество узлов и чемоданов. Предъявленные билеты их ничуть не смутили.

—Шёл бы ты, лейтенант, — и дальше этажей на восемь.

Проводник как нарочно пропал. Ершов взорвался:

— Ах вы, сволочи! Не уступить место раненому фронтовику! Спе­кулянтки!

Из соседнего купе к бабам тут же выдвинулось подкрепление — человек пять. Явно назревала драка. Варя решительно отодвинула Васю в сторону:

— Спокойно! Разбираться будем не здесь. Выйдем пока что! — она поставила Таню с Яшей возле вагона и скомандовала: — Не уходите. Мы с Васей к военному коменданту.

Увидев подходящий патруль, бабы слиняли.

— Теперь доедем! — с облегчением вздохнула Таня. — Два нижних места.

***

Дорога долгая. До Акмолинска поезд тащился одиннадцать дней. В вагоне наладился устойчивый быт. На крупных станциях Таня бе­жала на продпункт за хлебом, потом с чайником за кипятком. Якова из вагона старалась не выпускать:

—Ещё простудишься!

За Волгой на перронах появились базарчики. Бабы выносили к поезду кульки с горячей картошкой, солёные огурцы, тёплые, аромат­ные лепёшки. Вот где пригодилась пайковая махорка!

Входили и выходили люди, но они будто выключились из шум­ного мира вагона. Свой, заветный мирок — две полки и столик.

Яков рос в семье старшим. Большая часть маминого тепла доста­валась младшеньким: Хаве и Мише. Теперь парень наслаждался окру­жавшим его теплом и заботой.

Они никогда не ели кое-как, на газетке. Таня обязательно сте­лила чистую салфетку, ставила в середину соль, красиво раскладывала варёные картофелины. Баночку лярда, полученную в Москве, онаухит- рилась растянуть на восемь дней, намазывая свиной жир на хлеб тон­чайшим слоем.

Таня присматривалась к мужу, отмечала его привычки:

«Аккуратист! Даже немного педант. Терпелив. Не придира. И очень ласков. Нет, не ошиблась я в Яше!».

С каждым днём она всё больше и больше привязывалась к Якову.

По очереди читали взятую в дорогу «Войну и мир». Яша — войну и рассуждения Толстого об истории, Таня, конечно, — мир. Яша пере­сказывал жене любимые книги, тихонько читал стихи.

За окном бежали бесконечные снежные степи, редкие дере­вушки — Россия.

Ближе к Акмолинску Таня стала часто задумываться. Загрустила.

—Что ты захандрила, девочка моя? — тронул её за плечо Яша. — Боишься?

— Боюсь, — призналась она. — Как мы там? Лагерь огромный. Может, до той Малиновки сто вёрст по пустыне?

— Найдём, — засмеялся Яков. — Искать дорогу — это ж моя про­фессия.

В Акмолинске он усадил жену в зале ожидания:

— Жди. Пошёл на разведку.

На привокзальной площади шумела густая толпа. Базар. В табач­ном ряду инвалиды маленькими гранёными стаканчиками продавали махорку. Яков выбрал усатого бойца с медалью «За отвагу» под распах­нутым ватником. Угостил папиросой:

—Слушай, друг! Подскажи, как добраться до Малиновки.

Солдат, не торопясь, высек кресалом огонёк, раскурил «Беломорину».

— Сладкий табак, а настоящей крепости, как в махорке, нету. — Он явно оценивал подошедшего лейтенанта: — Кто таков? — и наконец, ответил: — Тебе что ли бабий лагерь нужен? Ищешь кого?

— У жены там мать.

— Тёща, значит. Вроде, не врёшь. Ну, это просто. Грузовичок ихний недавно привёз на этап партию зечек. Потом они, должно, на продсклад поедут. Отовариваться. Дашь сержанту полбанки, подбро­сит, — объяснил боец и ткнул рукой направо.

В очереди возле продсклада стояли шесть грузовиков. Обшар­панный, грязный газик из Малиновки оказался первым, у самых ворот. Трое солдат с винтовками и скуластый, плотный сержант-казах курили рядом. Яша подошел к сержанту, спросил:

—Прихватишь в Малиновку? Родина тебя не забудет! — и распах­нул шинель, демонстрируя бутылку водки в кармане.

Сержант заинтересовался:

—Покажь, что там у тебя. Московская! Прихватим.

— Я с женой. Подойдём минут через десять.

—Добро. Только не опаздывай. Погрузимся, сразу поеду. Три­дцать вёрст, не близко.

Сержант галантно усадил Таню в кабину, рядом с собой. Яков за­бросил вещи в кузов и уселся рядом с бойцами. Поехали.

До Малиновки добрались в полной темноте. Таня растеряно оглядела убогие домишки, тусклый свет в окнах.

—Всё уже закрыто. Куда ж мы пойдём?

—Айда ко мне, — добродушно пригласил сержант. — Перено­чуете. А найдёшь баночку консервов, то и вовсе славно. Ребятишки на одной картошке с хлопковым маслом живут.

Сержант прихватил Танин чемодан, пошёл вперёд.

Саманная хата, крытая толем. Пол земляной, посередь дома большая русская печь. Но чистенько, стены выбелены, на окнах мар­левые занавески.

Кареглазая, полная хохлушка Оксана приветливо улыбнулась:

—Проходьте, будьте ласки.

С печки свесились пять скуластых, в отца, детских головок: гости! Интересно!

Таня отдала хозяйке банку американской свиной тушёнки.

Хозяйка обрадовалась:

— О це гарно! — споро раздула в печке сухие кизяки, поставила на таганок большую сковородку, нарезала лук.

Ребятишки жадно принюхивались к лакомому запаху. Оксана ухватом вытащила из печи большой чугун варёной картошки, выло­жила в него тушёнку с луком, растолкла, пригласила:

—Просимо вечерять.

Гостям женщина поставила пожелтевшие фаянсовые тарелки с голубой надписью «Общепит». Свои ели из одной эмалированной миски, черпая деревянными ложками по очереди.

После ужина Таня стала с хозяйкой перемывать посуду:

— Как мне получить свиданье с мамой? — спросила она, — К кому пойти?

—То треба к начальнику. Михал Терентьич не злыдень, небось, дозволит. Тильки ты писулю заготовь, заявление.

Утром пошли к лагерю. Высокий забор из колючей проволоки, серые вышки с часовыми — невесело. Возле штаба лагеря дождались майора Юзиленко. Тот бегло оглядел пришедших.

—Ко мне? Заходите.

Невысокий, пузатый Михаил Терентьевич напоминал постарев­шего плюшевого мишку, зачем-то нацепившего пенсне. Важно усев­шись за большой стол, начальник неспеша читал Танино заявление.

«Он совсем не страшный!» — подумала Таня.

Однако майор медлил с ответом.

— Из Москвы? Неблизкий путь. Надо бы разрешить. Да вот беда, Коровина сейчас в БУРе9. Свидание не положено, — сказал Михаил Те­рентьевич. Он ещё раз глянул на несчастное лицо молодой женщины, вздохнул. — Ладно! Так и быть. На три часа разрешаю! Но не больше.

Таня и Яша долго ждали в маленькой комнатке для свиданий.

— Как тут грязно! Небось, месяц не подметали.

Таня нетерпеливо шагала из угла в угол, чутко вслушиваясь, не прозвучат ли шаги в коридоре. Последние минуты перед встречей тя­нулись особенно долго. Яша молча сидел на табуретке у окна.

Наконец, идут! Охранник ногой распахнул дверь:

— Заходь!

«Мама! Отёчное лицо. Чёрные мешки под глазами. Драный ват­ник.».

Таня, заплакав, бросилась к матери, обняла, прижалась всем телом — столько лет не видела! Нескоро они смогли разомкнуть руки и посмотреть друг на друга.

— Тяжело тебе здесь? — спросила Таня.

— Ну уж нет! — улыбнулась мама. — Сперва ты рассказывай! Твоя очередь.

— Знакомься, мамочка! Это Яша — мой муж.

Лицо Веры Петровны посветлело. На миг она стала похожа на ту весёлую, неистовую маму Веру, которую вспоминала Таня все эти годы.

— Дожила! Моя маленькая девочка замужем! — радостно сказала Вера Петровна. Повернулась к Яше, пристально всмотрелась в его лицо: — Очень рада. Счастья вам, дети! Большого и долгого счастья. Но всё-таки расскажи подробно.

Мама слушала напряжённо, боясь упустить хоть слово. Требо­вала подробностей: из писем можно узнать так мало.

О лагере Вера Петровна говорила скупо:

—Всё нормально. Работаю на стройке. Люди здесь очень хоро­шие. Просто удивительно интеллигентная публика. У меня тут замеча­тельные друзья.

Таня не отставала:

— Почему ж тебя перевели на общие? И за что в карцер?

Мама устало пожала плечами:

—Обыкновенное дело. С кумом9 не сговорилась. Лейтенант Ко- белев вздумал завербовать меня в сексоты9. Уж как он жал на меня! Сперва уговаривал: «Вы ж советская женщина», — потом матерился, кулаком стучал. Ну, не могу я на друзей доносить! Он и вызверился. «Сгною!» — кричит. Сначала на общие работы послал, да не на швей­ную фабрику, а на стройку, потом, вот, в БУР. Ты, дочка, не плачь. В карцере, хоть и на хлебе и воде, а всё полегче, чем носилки с раство­ром на леса таскать.

Таня жадно целовала жесткие мозоли на маминых руках:

— Кто может помочь тебе? К кому обратиться?

— Вряд ли кто и поможет. Начальник лагеря? Юзиленко — трус. Не станет он с кумом ссориться. Может, спросить у Келадзе? Это наш начальник УРЧ10. Уж он-то все ходы и выходы знает.

Таня раскрыла мешок с тёплыми вещами и продуктами:

— Поешь! Ты ж голодная.

Вера Петровна отмахнулась:

— Успею ещё. Наемся. Наглядеться бы на тебя вдоволь!

Три часа пролетели незаметно. Пришёл хмурый охранник и увёл маму обратно в карцер. А Таня с Яшей отправились искать Келадзе.

Георгий Михайлович, пожилой, сутулый грузин с грустными гла­зами, слушал Таню сочувственно. Флягу со спиртом отодвинул с возму­щением.

— Что вы! Вера Петровна — мой друг. Я для неё и так всё сделаю, — сказал начальник УРЧ. Потом передумал. — За эту фляжку я её сего­дня из БУРа вызволю. Вот с общими работами куда сложнее. Кобелев совсем озверел. Разве что через Олимпиаду Степановну?

— А кто это?

— Жена Юзилевича. Наша гранд-дама и редкая стерва. Но взятки берёт. Сумеете её заинтересовать — всё сделает. Сейчас она в парик­махерской, красоту наводит. Массаж, маникюр. Попробуйте.

И вновь Яша и Таня ждали в маленькой парикмахерской, на по­тёртом диванчике.

Гранд-дама надменно восседала перед склонившейся над её ру­ками маникюршей. Роскошная чернобурка прикрывала уже заметно отяжелевший бюст Олимпиады Степановны.

—Как же я к ней подойду? — шёпотом спросила Таня. — В жизни не давала взяток.

—Не трусь! Я сам. Прорвёмся! — сказал Яков и достал из сумки белый платок со шкурками.

Мастерица закончила. Дама подняла к глазам холёные руки, рас­сматривая ярко-алый маникюр. Яков решительно шагнул ей навстречу.

—Извините, ради бога, Олимпиада Степановна! Нам просто не к кому обратиться, кроме вас, — сказал он, и развернул платок.

Дама строго оглядела незнакомого лейтенанта. Потом увидела шкурки.

— Настоящий сур! — с восторгом воскликнула женщина, и жадно выхватила платок из рук Яши. Она поворачивала каракуль, разгляды­вая его с лица и с изнанки, ощупывала и поглаживала золотистые тугие завитки. — В самом деле, сур! И отличной выделки. Откуда у вас такая редкость?

Олимпиаду Степановну с подозрением глянула на Яшу. Но уж больно не походил на жулика этот молодой лейтенант.

— Не тревожьтесь. Шкурки не краденые, — успокоил её Яша.

Начальница решительно уселась на диванчик, не выпуская же­ланные шкурки из рук.

— Хорошо. Какое у вас дело ко мне?

— Дело в одной заключенной, Вере Петровне Коровиной.

—Аптекарша, что не пошла на сотрудничество с Кобелевым! Помню. Она вам кто?

— Мать моей жены.

Яков кивнул на прячущуюся за его плечами Таню.

— Понятно. Значит, надо снять её с общих и вернуть в аптеку. Сделаю, — заверила Олимпиада Степановна и торопливо засунула ка­ракуль в свой большой ридикюль. — Прелестная шляпка получится.

— Вы в самом деле можете помочь маме? — робко спросила Таня.

Олимпиада Степановна широко улыбнулась:

— Не тревожься, милочка! У меня такие связи в Акмолинске! Ко- белев и пикнуть не посмеет.

К вечеру Веру Петровну выпустили из карцера и вернули в ап­теку. Но второе свидание разрешили только на другой день, утром.

— Ты просто волшебница, доченька! — удивлялась Вера Пет­ровна. — Такое трудное дело провернула! Я ведь совершенно не надея­лась.

— Да я-то тут причём? Тётя Лида ещё в Москве положила нам эти шкурки, Машин подарок. А Яша сговорился с этой страшной бабой. Честное слово, я бы не решилась. Тебе ведь уже недолго осталось, ма­мочка! Всего полгода. А потом твой срок кончится.

Мать грустно погладила Танину руку:

— Не надейся, дочка. Не жди. При мне в нашем лагере закон­чился срок у тридцати двух женщин. А выпустили только пятерых. Остальные сидят, «до конца войны». И совершенно не понятно, по­чему выпустили именно этих, а не других.

Яша хмыкнул:

— Скорее всего, их выкупили. И не без участия мадам Юзилевич.

Вечером попутный грузовик отвёз Яшу и Таню в Акмолинск к ночному поезду.

Ташкент

Приехали они рано. Из Акмолинска не успели дать телеграмму — никто не встречал. Трамваи ещё не ходили. Пошли пешком через весь город, мёрзлый, полутёмный тыловой Ташкент.

Пусто. Неглубокие арыки между тротуаром и дорогой покрыты тонким ледком. На перекрёстках — мостики. Глухие глинобитные за­боры. Стены почти без окон. На воротах надписи: «Во дворе злая со­бака». Чужой, страшный город.

« Неужто тут и жить всю жизнь?» — подумала Таня.

Яша почувствовал её испуг:

— Не бойся! Здесь только зимой так мрачно. В конце февраля сады зацветут. Красота обалденная. А заборы и стены потому, что тут вся жизнь — во внутреннем дворике. Там обычно растёт старое тени­стое дерево и течёт арык, в жару от него прохладно. Над арыком — по­мост, айван. На нём на самодельных стёганых одеялах, курпачах, сидят, пьют чай. Это очень здорово, увидишь. Тебе понравится.

Дошли! Мама со слезами бросилась Яше на шею:

— Вернулся!

А во двор уже высыпала вся семья. Тоненькая, глазастая девушка (Таня догадалась, что это Хава, сестра Яши) приветливо поцеловала её, помогла снять рюкзак. А возле деревянной лестницы, на балхану10, застенчиво улыбаясь, ждали своей очереди младший брат Миша, худой, носатый подросток, и папа, франтоватый мужчина, в белоснеж­ной рубашке, при галстуке, с небольшими аккуратными усами.

***

Совсем в другом городе, жизнь спустя, внучка замерла над фото­графией в старом альбоме.

— Бабушка! Это ж твоя свадьба? Расскажи! — попросила девочка.

Татьяна Николаевна прикрыла глаза и вновь увидела широкий двор в доме дяди Исаака, длинные столы, поставленные на козлы, и толпу родичей, друзей и соседей, собравшихся посмотреть на это диво — вернувшегося с фронта Яшу и его молодую жену.

Сара Ильинична встала с рюмкой в руке. Все смолкли. Свекровь завела еврейскую величальную: «Ло мир ал инейнем...». Песню подхва­тили все: и русские, и узбеки дружно, слаженно. К хмурому небу взвился звонкий, серебряный голос Хавы: «Немен а биселе ваа-а-айн!».

У Тани потеплело на сердце. «Тут мой дом, — подумала она. — Всё будет совсем хорошо.».

Минута полного, яркого счастья врезалась в память на всю жизнь. Сколько раз потом за праздничным столом Татьяна Никола­евна пела эту прекрасную мелодию!

— Ты правильно угадала, Верочка. Это моя свадьба.

— Какие вы тут молодые с дедом Яшей! А что тебе подарили?

— Бабушка Рива принесла на большом блюде фаршированную рыбу, «гефилте фиш». В разгар войны это казалось просто чудом!

— Это бабушка учила тебя так вкусно готовить?

—Она. А тётя Фира подарила нам два билета на «Фрейлехс» с Михоэлсом и Зускиным. До сих пор помню, как поёт мать невесты про­сит, умоляет мать жениха: «Мухтенесте майне, мухтенесте гетайре...».10 Какой был спектакль!..

В тот вечер среди гостей прыгал на костылях Вова Свечкин, единственный одноклассник Яши, избежавший фронта. В третьем классе он сорвался с подножки и угодил под трамвай.

Нынче Вова учился на втором курсе истфака и, захлёбываясь, рассказывал об археологических раскопках, в которых он участвовал летом: «Представляешь! Мы нашли жилища пятого тысячелетия до нашей эры!»

Яков загорелся. Археологией он увлекался с восьмого класса. Од­новременно с географией, историей средних веков, путешествиями.

Назавтра же пошёл в университет. Раненого фронтовика с охо­той зачислили на первый курс: «Семестр вы почти пропустили. Но ведь догоните».

С утра почти все разбегались. Первыми уходили на Ростсельмаш папа и Миша. Папа работал там старшим бухгалтером. Миша бросил школу, ушёл на завод точить корпуса мин.

Проверив во фронтовом планшете блокнот и остро заточенные карандаши, уходил на лекции Яша.

Убегала в свой десятый класс Хава. Дома оставались только мама с Таней.

Сара Ильинична очень тепло отнеслась к молоденькой невестке. Жалела девочку. Никогда не шпыняла. Замечания делала самым веж­ливым тоном. Но Таня её всё равно побаивалась. С Хавой сдружилась сразу, да и с Мишей было легко. Но свекровь...

Ещё в Москве Таня много о ней думала: «Какая она? Как встре­тит?» .

Ей казалось, что любая мать обязательно ревнует сына к не­вестке. Пришла неизвестная девчонка и увела её сыночка!

Мужу, она об этом, конечно, не говорила. Скажи Яше хоть сло­вечко против его ненаглядной мамочки, он потом до смерти не забу­дет!

Очень не скоро Таня поверила в искренность доброго отноше­ния Сары Ильиничны. Пока что ей было неуютно в этом ещё чужом, непривычном доме.

Скоро она пошла в ближний госпиталь. Там опытной медсестре обрадовались и тут же оформили на временную работу.

В перерыве между лекциями Яша столкнулся в длинном кори­доре с одноклассницей Диной Шапиро. Нынче она училась на фило­логическом факультете и одновременно подрабатывала секретарём редакции в газете «Советский Узбекистан».

— Яшка! Вихрастый! Вернулся! — обрадовалась Дина. С уваже­нием она смотрела на орден и медали на Яшиной гимнастёрке. — Бы­валый фронтовик! Приехал долечиваться? Стихи-то пишешь? — и, резко сменив тему: — Слушай! Ты же классно снимал «Фотокором»10. Выручай! На Ростсельмаше послезавтра отчётная партконференция, а наш фотограф загремел в больницу с дизентерией! Нашёл время! Сделай хоть пяток снимков. Прилично заплатят.

Яша сразу вспомнил о трофейной цейсовской «Лейке», но засом­невался:

— Да у меня и плёнки нет. Всё на свадьбе отщёлкал.

—В редакционной фотолаборатории всё есть! Давай, действуй!

И в самом деле, Яша нашёл там не только отличную, мелкозер­нистую плёнку, но даже магний для вспышки. Выдали фронтовику и временное удостоверение фотокорреспондента.

На Ростсельмаш Яков пошёл заранее. Обязательны были снимки президиума и главных докладчиков. Но хотелось получить ещё и серию живых, не казённых кадров.

В комитете комсомола ему в помощь выделили Валю, толстую, очкастую девицу в смешных кудряшках. Отправились по цехам.

Яков с особым удовольствием снимал заслуженных передови­ков, работавших на заводе ещё с первой пятилетки. Их выразитель­ные, изрезанные морщинами лица напомнили ему стариков Рембрандта. Потом фотографировал женщин, подростков. Именно они и делали большую часть плана.

Всю ночь Яша проявлял и печатал. А утром положил на стол главного редактора кипу глянцевых фотографий. Главный одобрил. Под Яшины кадры отвели половину страницы! Кроме президиума и докладчиков в газету попали и старики, и бабы, и подростки, стоящие перед станком на ящике (иначе до суппорта не дотянуться!). Попало и Мишино фото — ударник! — 132% плана.

Через несколько дней Яше выплатили пять тысяч. Так много он и не ждал. Ему и в голову не пришло, что со временем работа фоторе­портёра станет его профессией.

В выходной день Сара Ильинична повела ребят на Алайский базар. Тут можно было купить всё на свете: от поддельных золотых часов до пулемёта. Толкались долго, но всё-таки нашли почти новые хромовые сапоги для Яши и байку для Тани. Пришла пора запасаться пелёнками и распашонками.

В конце февраля его вызвали на врачебную комиссию.

Таня вздохнула: «Пора и мне собираться. Яшу отправят на фронт».

— Не спеши, девочка, — сказала свекровь и мягко положила не­вестке руку на плечо. — У твоей мамы скоро кончается срок. Просто так её ведь не отпустят. Придётся кому-то туда ехать, договариваться с этой бабой, дать ей в лапу. — Сара Ильинична достала из комода по­тёртый кожаный футляр: — Смотри, какая красота! Настоящие богем­ские гранаты. Им больше ста лет. Это мои парадные серьги. Мама подарила на свадьбу. Думала, и я передать их Хаве на её свадьбу. Но ведь это только цацки. Свобода твоей мамы куда дороже. Поедешь, по­стараешься её выкупить.

Предложение свекрови поразило Таню до глубины души.

«А я-то, дурища, ей не верила!» — укорила она себя:

— Что вы, Сара Ильинична! Разве так можно? Лучше я напишу Маше, она что-нибудь придумает.

— Дело, — кивнула свекровь. — Напиши. До Туркмении недалеко. А серьги полежат. На всякий случай. Понадобиться — возьмём.

Но вот ещё: и тебе, и будущему малышу в Ташкенте будет легче. Безопаснее. Сытнее. Если маму выпустят, то в Москву Вере Петровне дороги нет. А здесь мы её потихоньку пропишем. По блату

Таня два дня думала. И решила остаться в Ташкенте.

Эпилог

Яша получил направление в Калинин. Там лейтенанта снова определили офицером связи в 128-й кавалерийский полк. Подполков­ник Курицын, угрюмый, очень требовательный командир полка, со­вершенно не походил на Лазарьянца. Но и Яша уже не был тем желторотым лейтенантом, как год назад.

Вместе с этим полком Яков Рабинович прошёл Белоруссию, Прибалтику, Восточную Пруссию и кончил войну на песчаной косе Фиш Гоф у холодного Балтийского моря.

Таня в августе родила дочку, Лидочку. Поэтому в лагерь поехала Маша с мешком черных каракулевых шкурок. Не подвела Олимпиада Степановна! Вера Петровна не только вышла на свободу, но и получила направление на поселение в Узбекистан!

Из Ташкента возвращались домой тысячи эвакуированных. И главный врач госпиталя сумел пробить Тане — ценный кадр! — комнату в большой коммуналке. Такая удача! Прописать Веру Петровну не смогли даже по блату. Но начальник райотдела милиции, майор Бер- дымухамедов, сказал дяде Исааку:

— Пусть живёт спокойно. Не тронем.

А летом сорок пятого вернулся Яша — демобилизовали. Зажили своим домом. Яков привёз с фронта трофейный аппарат: отличную цейсовскую зеркалку. Так что было чем снимать.

Правда, в пятьдесят первом, в разгар компании по борьбе с кос­мополитами, перетрусивший главный редактор вызвал Яшу:

— Вы ж понимаете, Рабинович, в настоящее время я не могу вас оставить в штате редакции.

«Ещё бы, — подумал Яков. — Ты же сам Гольдман!»

Очень кстати пришло письмо из Саратова от Николая Ивано­вича Окунева. Бывший начштаба полка наткнулся на Яшину фотогра­фию в «Огоньке» и разыскал однополчанина.

Окунев работал третьим секретарём горкома и, узнав о Яшиных бедах, пригласил его к себе:

— О жилье и о работе не беспокойся! Обеспечу.

Яша поехал сначала один. Работать устроился сразу: фотокором в областной газете. Сначала жил, снимая у хозяев угол. Но месяца через два в городе сдали новый дом для партноменклатуры. Зав. отдела горкома получил отдельную квартиру. А Якову достались две комнаты в коммуналке, и он тут же перетащил на Волгу Таню с обоими детьми.

Вера Петровна смогла к ним приехать только после смерти Ста­лина.

2009 г.

Загрузка...