Солдатские сказки

Козёл в сарафане

Отслужил Карап в солдатах двадцать пять лет — полный казённый век.

Ну, а после отставки, известно, каждый солдат — сам себе голова. Если, конечно, голова ещё цела.

Вернулся Карап домой, в село Пустые Горшки. А дом-то уж пуст. Родители не дождались, померли. Братья и сёстры кто куда разъехались.

Вот, чтобы от тоски не лопнуть, нанялся Карап сельским пастухом. Каждое утро пригонял на луг стадо — в большинстве знакомых коров.

Трава на том лугу была райская — сочная, сладкая, как-то особенно муравна. Воздухи нежны и легковетрены. И всякое соцветье — клевер, василёк, донник, короставник — мило глазу. Уместна и музыка, вроде бузиновой дудочки, которой Карап веселил коров. У весёлой-то коровы, говорят, молоко цельней.

Редко, конечно, но бывают такие места, где всем хорошо.

Например, в бане — хорошо многим, а иным дурно.

А на Караповом лугу — благодать и умиротворение. У коров, право, такой вид, будто не стадо жвачных, а отряд природоведов. В глазах — мысль и разные вопросы.

Сам Карап не на каждый ответ знал. А другой раз, случалось, лукавил.

— Почему Карапом звать? — призадумывался вроде, откладывая дудку. — Был, бодёнушки, — кабы нет?! — такой святой в святцах. Великий великомученик. Басурмане долго-предолго в котле его варили и заживо скушали.

Коровы вздыхали так, как только коровы и могут, — сокрушительно. Не верили в злодейство.

И правильно. Пастух, коротенький толстячок, от роду имел прозвище — Карапузик. Но с годами «узик» отвалился. Какой уж там «узик», когда кругом широты и толщины!

В полку для него еле-еле амуницию подыскивали. Кормили абы как, особенно в походах — вода да сухари — но как был боров, так и остался. Такое вот природоведение!

С раннего утра посиживал Карап среди мирного стада, как тучный арбуз на бахче. На дудке играл, на вопросы отвечал. Без кнута обходился. Затемно провожал коров по домам.

Такое это место было, Карапов луг, где всем хорошо. Уходить грустно.

В середине августа есть день, когда ведьмы шалят — задаивают коров чуть не до смерти и молоком обпиваются. На заре обыкновенно падает сливочный туман — только и видать по вершинам.

Вроде дерево… То ли труба на крыше? Колокольня ли? А тут, что ли чья-то лысая макушка? А вот рога — чёрт знает чьи рога!

Но у Карапа было средство. Как говорится, нос курнос, а рыло дудкой. Во весь дух дудел, прокладывая зыбкую тропу — эдакую нору в тумане. По ней гуськом брели коровы.

От Пустых Горшков до Карапова луга висело в тумане длинное, извилистое «фью — и — и — ти — ю — у» — распугивало ведьм. Для ведьмы хуже дудки нет отравы.

Туман быстро унесло. На солнце серебрились летние паутинки. Такой паутинкой дурную память завязывают. Ни ведьм, ни тумана, ни суеты, ни мороки, ни полкового командира. Чудесно! Коровы, как добрая родня, мерно жуют траву.

— Почему так хорошо, бодёнушки? — переспросил Карап. — Да нет у меня перед вами гордости. У вас молоко, у меня — дудка. Нет к вам зависти. Чистое место — наш луг! Всему тут своё время.

Как раз в это время и послышалось сзади:

— Сидит горшок на горшке, сидит пустой на полном!

Карап обернулся. Перед ним стоял козёл — самец козы — величиной с пару банных веников.

— Иван Иваныч! — обознался было Карап, но осёкся. — Кабы нет!..

Козёл был чужаком. Самодовольный щёголь с кудрявой бородой и в красном сарафане. Глядел на Карапа, будто размышлял, — человек это или что-то бахчевое. Рога круто завивались, оттягивая лоб и задирая морду, отчего выражение было надменным. Он постукивал копытом оземь. И увядали васильки.

Карап, ища поддержки, оборотился к коровам. На их лицах было смятение. Изо ртов торчали пучки клевера. Всё окаменело на лугу. А стадо казалось гипсовым.

— Васька, Васька — бесова родня! — крикнул Карап, перекрестился дудкой и заиграл польку «Не годится с козлом водиться».

А козёл — в пляс! Кривляться да ломаться, задирая сарафан. То ли отдалялся, то ли нарочно уменьшался, но очень ловко растворялся среди донника и короставника. Скинул сарафан, который завис над лугом, как короткая заря, и — нету козла. Утёк, точно туман.

И всё вроде бы, как прежде, хорошо. Да почуял Карап другое время. Старое кончилось. Новому начало.

У коров в глазах — лживая суетливость, и вопросы их подловатые.

— Кто тут пустой горшок? — вздохнул Карап и даже закашлялся. — Не знаю, бодёнушки, что и ответить… Козлы — они насмешники. Особенно, когда в сарафанах.

Но коровы и тут не поверили. Глядели на Карапа так, будто именно он — пустой горшок. Верно, они нашептали-насплетничали своим хозяевам, потому что на другой день по всему лугу бродили сельчане-пустогоршковцы с большими лопатами и кирками.

— Ты где, Карапушко-служивый, обыкновенно посиживаешь? — спрашивали ласково.

— Не припомню, братцы! То тут, то там! Присяду, пройдусь, прилягу. Да ведь козёл-то, говорю, — насмешник. Голова моя пустая на полном тулове — вот вам, и пустой горшок на полном! — убеждал, как мог, Карап.

— Точно-точно! — щурились мужики. — Но проверить надобно…

Весь луг перекопали. До подземных вод добрались. Никаких горшков! Конечно, душу отвели на Карапе — бока намяли и голову отщелбанили.

А вскоре превратился луг в топкое болото, зарос ржавой осокой. Земля под ногами хлюпала да всхлипывала. Кочки пыхтели и ворочались, ускользая. В самом воздухе — хворь и досада, точно в прифронтовом лазарете. По ночам блуждали бледные огни. Метались и дурно вопили какие-то тени. Воняло серой, и поднималось порой красное, как козий сарафан, зарево.

— Козёл скачет, — шептались тогда в Пустых Горшках и обходили болото стороною.

А Карап, бедняга, начал сохнуть. Куда подевались наливные бока? Худой, чёрный, как весенний грач. И кашлял, как целая воронья стая, — кар-кар-кар.

— Жрёт меня козёл заживо, — жаловался Карап. — Как — кар-кар-кар — басурмане великомученика. А всё за то, что в солдатчине никого не покалечил, не убил, верил в чистое да хорошее. Но зыбко — кар-кар — на этом свете! Где твердь земная, там уж болото! Своими руками — кар-кар — выкопали…

— Хватит каркать! — сердились мужики. — Докаркаешься! Дуй в дудку и помалкивай!

Да и правда — дуя в дудку, Карап не кашлял. Как-то легчало.

И вот оставил он коров, пошёл в музыканты — по свадьбам играть.

Однажды с тремя другими возвращался со свадьбы. Из Жиличей в Пустые Горшки. Повеселились, и хмель вёл кривыми дорожками.

Вдруг приметили — некто пятый увязался. Вертлявый, козловатый мужичонка.

— А пойдёмте-ка, братья! Тут ещё свадьбочка за углом! Только вас и дожидаются.

— Руки вялы, — засомневались музыканты. — Ноги куролесят. И в ушах музыки не слыхать…

— О! — обрадовался мужичонка. — Руки-ноги-уши! Всё при вас, чего и себе желаю!

И стало заметно, что у него ни рук, ни ног, ни ушей, ни, простите, носа — эдакая брюква на цыпочках. Но повлёк он музыкантов так живо, что опомниться не успели, как увидели большой белый дом. С колоннами и балконами. С большой вазой на крыше, где пританцовывал куст жасмина, и цветы его не сидели на месте, но беспокойно порхали, как бледные мотыльки.

Лакей — с виду фикус в расцвете сил — отворил широкие двери. Музыканты очутились в светлой зале.

Под люстрой, похожей на огромный торт со свечами, сверкал стол, за которым сидело множество народа. На столе был торт, копия люстры, а вокруг него тоже гости, но меньших размеров — то ли мыши, то ли хомяки, — и у каждого своё кресло.

Музыкантов усадили в уголке. Козловато-брюквенный мужичонка приосанился, оказавшись в красном камзоле и курчавой бороде.

— Сию минуту прибудет моя невеста Марго из Парижа! — объявил он. — Но мы начнём, не дожидаясь. Угощайтесь, гости дорогие!

Все, в том числе и музыканты, принялись выпивать и закусывать.

Морская свинка в бескозырке доставила поднос с запечённым кабаном и красное вино в невероятно длинных и кривых бутылках, подобных козлиным рогам.

Карап и рад бы закусить, но мешала дудка — как примёрзла к губе! И тихонько гугукала, будто остерегая. Он огляделся и увидел, что за столом-то сидят всё больше коровы — знакомое стадо в полном составе. Конечно, умытые, причёсанные, приодетые. Кое-кто в румянах, с накладными ресницами и яркой помадой на губах.

«Ну, бодёнушки, сильны! — подумал Карап. — Кнута на вас нету!»

— Графиня Марго! — прошелестел лакей-фикус, отворяя двери, — Прямиком из Парижу!

Карап, несколько удивлённый коровами, тут уж совершенно изумился. В зал вошла его родная бабушка Марфуша. Выглядела как никогда — в подвенечном платье, с чёрной косой, уложенной вокруг головы, статная и розовощёкая! Приятно поглядеть!

Одно смущало — бабушке Марфуше уже исполнилось девяносто, когда лет пять назад внезапно померла от свинки. И в Париже сроду не бывала!

Особенно эта брехня неприятно поразила Карапа. Помилуйте, люди добрые, какой Париж? Какая графиня?! Он даже плюнул сгоряча.

И тут же бузиновая дудка сама собой запела — как настоящая флейта.

Такой красоты музыка потекла, что все пустились в пляс.

Коровы, как дурные девки. Мыши с хомяками, фикус с морской свиной. Козёл в красном камзоле с бабушкой Марфушей.

— Вот так свадьбочка! — орал козёл, выкидывая коленца.

Его камзол обернулся сарафаном, а подол сметал гостей да гасил одну за другой свечи.

— Пустой горшок на полном! — рявкнул козёл на ухо Карапу, и всё разом померкло.

Очнулся Карап посреди болота — с дудкой в руке и кабаньим ухом во рту. Голова была так пуста, что позванивала. Приподнявшись, он увидел под собой горшок, полный золота. Между кочек в осоке оно сияло особенно отрадно.

Поодаль на холме стояли кучей самые верные Карапу коровы.

Ну, как поступил бы любой служивый, у которого хоть что-то в голове, хоть самая малость?

— Конечно, бодёнушки! Кабы нет! — ответил Карап, выплюнув ухо, — Золото — по карманам, по мешкам-мешочкам, в шляпу, в сапоги, да в Париж!

Он опрокинул горшок, и монеты, богато позвякивая, ныряли в трясину. Напоследок отсверкивали, как вспугнутая стайка золотых рыбок.

Горестно блея, лишённый человеческой речи, мелькнул стороною козёл в красном сарафане.

— Теперь полный горшок на пустом! — крикнул Карап, усаживаясь поудобнее.

Заиграл на дудке польку «Не годится с козлом водиться», и болото на глазах подсыхало, превращалось в прежний Карапов луг.

Один золотой оставил себе Карап — помянуть бабушку Марфушу. И то зря!

У мужиков пустогоршковцев лопаты да кирки ещё не затупились, острые. Чихать им на козла в сарафане, когда золото рядом, а горшки пустые.