Сорок бочек арестантов

ВЫПАВШАЯ ИЗ ГНЕЗДА

Нужно, конечно, было идти по дороге. Но я поняла это позже, когда проплутала по лесу добрых два часа. Просто, когда я была в Таборах и тамошний доброжелательный краснолицый дядька советовал мне идти напрямую через лес, обещая, что так я сэкономлю три километра пути, из Таборов Гуту было хорошо видно. И было видно, что до нее совсем недалеко. А в лесу тропинка, по которой я шла, уперлась в речушку и поплелась вдоль нее в обход, а потом в овраг - и взялась обходить овраг, а потом пересеклась еще с тремя тропинками, так, что стало вовсе неясно, по какой же мне теперь идти. Солнце тем временем не плутало, а совершало свой путь по небу прямолинейно, и теперь уже целенаправленно убыстряло бег к линии горизонта. Бронза сосновых стволов стала явственно отдавать красной медью, небо стало из джинсово-голубого пронзительно-синим. Сумерки еще не ощущались, но уже угадывались где-то с противоположной от солнца стороны. Сосновый бор - место радостное и оптимистичное, пронизанное солнечными зайчиками и светлым и чистым запахом. Но это днем. А встретить в этом лесу сумерки, а то и провести в нем ночь - совсем не радостная перспектива для стопроцентной городской девушки-филфаковки.

Я полезла на сосну, в надежде с высоты снова увидеть светлые шиферные крыши и голубые ставни Гуты. Сосны щедро раскидывали сучья и ветви на высоте метров двадцати, а до этого перлись в небо сплошной гладкой колонной. Так что лезть мне пришлось, обнимая сосновый ствол руками и ногами, плотно прижимаясь к нему грудью и животом, и попутно обтирая волосами. Пахучая сосновая живица щедро обмазывала мои джинсы и футболку, и умащала главу мою благоуханным елеем. Крупные черные муравьи, сновавшие по ущельям сосновой коры, охотно налипали на пахучую смолу, очевидно надеясь через сорок миллионов лет ощутить свое бессмертие, плотно запакованное в солнечных окатышах янтаря. Рыжие сухие сосновые иглы дамскими шпильками пикировали мне в волосы и вместе с муравьями надежно вмуровывались в смолу. Наконец я добралась до первого сука и смогла передвигаться, переступая ногами с ветки на ветку. С вершины сосны на зеленом каракулевом лесном одеяле по обе стороны от меня вальяжно расположились путь отбытия и пункт назначения. Таборы и Старая Гута. За два с половиной часа я одолела полтора километра.

Спуск с сосны был ничуть не проще подъема, поскольку в пределах моей видимости не было ничего, кроме слоящейся тончайшими бумажными лепестками сосновой коры с засохшими ладанными белесыми бугорками моей любимой живицы. Ступив ногами на пружинистую хвойную подстилку, я с трудом отклеила живот футболки от соснового ствола и быстро, пока не потерялось направление, помаршировала туда, где мне помнилась Гута. Солнце бежало со мной наперегонки. Когда лес кончился и начались огороды, оно висело в двух пальцах над верхушками деревьев у меня за спиной. Автобус на Староконстантинов, единственная связь с Большой Землей, должен был отбыть полчаса назад. Бежать на автостанцию не имело смысла и только гостеприимство местных жителей могло спасти меня от холода, комаров, бродячих собак, приставучих пьяниц, отсыревшей одежды, сумеречных призраков и онемения всех мышц организма - словом, от всего того, что предшествует наступлению рассвета для одинокого путника на большой дороге из Гуты в Старо-Константинов. Я понеслась как педальный конь по деревенскому главному проспекту, добивая свои ноги и хищно высматривая аборигенов, не успевших спрятаться за своими заборами. Когда я наткнулась на свою жертву, солнце уже уволилось за лес и еле подсвечивало облака на зеленеющем небе. Облака стирали с себя золотые отблески и наливались темно-фиолетовой свинцовой мизантропией.

Жертв было две, классические дед и баба из сказки про Колобка, с корректировкой на малороссийский местный колорит.

- Добрый вечир, - жизнерадостно приветствовала я старосветскую парочку, улыбаясь оптимистичной улыбкой доярки с советского плаката. Парочка молчала, рассматривая меня без единого звука, без жестикуляции, без малейшего мимического движения.

- Добрый вечир, кажу - я стояла напротив них как ковбой на главной улице американского среднезападного городка. В живых мог остаться только кто-то один. Пусть молчат хоть два часа, я буду стоять и смотреть на них. Кто первый дрогнет, тому хана. Лобовая атака. Подвиг Гастелло. Повесть о настоящем человеке. Нам нет преград.

- Вечер добрый, - не выдержала бабка, когда у меня уже начали неметь ноги и я готова была сдаться (но не сдалась бы все равно, хоть ты тресни). Они проиграли. Победитель получает все. Теперь я буду ночевать у них, в курятнике, на сеновале, укрывшись пугалом на огороде - где угодно, но не на дороге и не в лесу.

- Я перепрошую, спизнылась на автобус до Староконстантынова. Чи не пидскажете, може у вас можна десь переночувать? Мени не обовъязково в хати, можна десь на горище або у сарайчику, бо страшно ж ночью дивчини самий...

У большинства одесситов нет привычки говорить по-украински, да в те времена употребление этого языка в Одессе вообще считалось дурным тоном и признаком чужака в нашем городе. Украинские слова легко входили в одесский язык наравне со словами из идиш, французского, молдавского, английского сленга и Б-г знает еще чего. Но говорить на украинском или на суржике коренные одесситы считали ниже своего достоинства. Поэтому украинская речь в моем исполнении звучала предательски чужеродно.

- А звидки вы? - спросила бабка, продолжая рассматривать меня.

Я сделала вид, что поняла ее вопрос как «Откуда вы в данный момент появились?», а не как «Где вы родились и где проживаете» - так было выгоднее, потому что сказать «Я из Одессы» было чревато ассоциациями с воровством, бандитизмом, налетами, Сонькой Золотой ручкой и украденным с веревок бельем.

- Я з Таборив, - ответила я, делая рожицу простой сельской девочки.

- А в кого ви там булы?

- В Петра, - Петром звали краснолицего дядьку, который объяснял мне, что правильнее всего идти через лес.

- В Охрименка?

- Ну да, в Петра, - я на всякий случай не врала, а крутила дипломатические увертки. Талеиран в селе Гута.

- А що ж ви в нього не зосталысь?

- Так треба ж було йихаты до Староконстянтинова, - сельская тупизна позволяет хоть сто лет отвечать на вопросы, так ничего и не ответив.

- А що ж вин, не знае, колы автобус?

- Та знае, я дви годыны як выйшла, та пишла лисом и ось, спизнылася.

-Так тут лисом пивгодыны.

- Так я ж заблукала.

Лица моих визави изобразили полное и стопроцентное неверие ни одному моему слову. Заблудиться между Таборами и Гутой тут не смог бы и грудной ребенок.

- А вы Гундосчиху знаете? - это был, судя по всему, ключевой вопрос, от которого зависела моя судьба. Еще никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Рассказать про Гундосчиху я ничего не смогла бы, поэтому решила сказать правду.

- Нет, не знаю. - Точно?

- Прысягаюсь.

- И совсем не знаете и никогда не видели?

Судя по всему, ответ про Гундосчиху удовлетворил моих собеседников и оставалось только убедить допрашивающих в правдивости моих слов.

- Никогда-никогда ни разу не видела и даже не слыхала о такой. От вас в первый раз слышу. А кто она такая?

Дедок взглянул направо и налево и суетливо включился в разговор.

- Так что ж ты держишь дытыну на улице, пошли уже уложим ее спать. Ночь на улице, дытына устала...

Передо мной отворили калитку. «Получилось» - ликовала я. В хате в крохотной комнатке с потолками чуть ниже моего роста и окошком со спичечный коробок огромная кровать ожидала меня вспененной периной и пирамидой сдобных подушек. Я разделась и утонула в блаженстве волглого белья, пахнущего свежестью и плесенью одновременно. Моя распрямившаяся впервые за день спина растворилась в перине и потащила меня за собой в сон, наполненный сосновыми стволами и папоротниками.

Разбудили меня, как и положено, петухи. Крохотное окно умудрилось пропустить в себя весь забортный свет и комнатка с белеными стенами была наполнена рассветом.

Пока я искала в рюкзаке, на что сменить тот костюм лешего, в который превратилась вчера моя одежда, в комнатку без стука вошла бабка.

- Проснулась уже? Я слышу, ты ходишь. Пишлы снидать.

- Хвылынку, переоденусь.

Бабка деликатно прикрыла за собой дверь. Я надела чистую футболку и джинсы и оценила шансы спасти свой вчерашний туалет. Шансы были невелики. Сосновая смола за ночь окаменела, превратив мои джинсы и футболку в жесткую конструкцию, испещренную хвоей и черными шариками невинно убиенных муравьев. Оставалось догадываться, как выглядели мои волосы. Судя по ощущениям, их легче было срезать, чем отмыть. Ладно, добраться бы до дому, подумала я, выходя во двор.

Во дворе к стволу столетней груши был приделан чуть более молодой умывальник. Рядом стоял стол с пожелтевшей и потрескавшейся клеенкой, сохранившей свой клетчатый рисунок только у самых обтрепанных краев. Вытоптанная земля вокруг стола была испещрена куриным пометом. Сами куры, в количестве трех штук, порпались возле небольшого дощатого курятника в углу двора. Пока я умывалась над рукомойником, из хаты вышел хозяин, несущий в одной руке большую глиняную миску, а в другой стопку общербленных тарелок.

- Сидайте, - дружелюбно пригласил дед, расставляя немудреную сервировку, - поснидаем.

Мы уселись на топорных табуретках, и я смогла рассмотреть предназначенное нам блюдо. В глиняной миске слегка подваренные яйца были размяты с резаным зеленым луком, укропом и, по-моему, щавелем.

К нам присоединилась бабка, дополнив стол резаным крупными желтыми кубиками старым салом, несколькими толстыми ломтями четырнадцатикопеечного хлеба и молочной бутылкой с мутным самогоном. Все мое нутро решительно взбунтовалось против такого утреннего рациона, а смешанный аромат старого сала и бурячанки грозил рвотным рефлексом. Но обижать своими городскими мансами людей, которые предоставили мне свой кров, было бы одновременно свинством и чистоплюйством.

-Так вы звыняйте, что вчера так долго не пускали вас. Все через ту Гундосчиху, соседку нашу. Бона людям робыть, и нам робыть, так мы подумали, может вы тоже з тех, - дедок деловито разливал самогон по граненым стаканам, пальца по три в каждый.

- Ты меньше патякай, а то бутылку зараз назад в хату отнесу - перебила его бабка и обратилась ко мне - вы ешьте, ешьте, тюречку вот себе накладывайте, сало берить...

- А что она вам поробыла, та Гундосчиха - живо заинтересовалась я, тщательно оттягивая момент произнесения тоста и неизбежного вслед за этим глотания убийственной бурячанки.

- Багато чого поробыла. Корову извела, индюков тоже. Мы сперва не понимали, ну хворает корова и хворает, а потом нам уже другая соседка рассказала, что Гундосчиха ей поробыла...

- Бона поробыла, а мы не знали. Потом уже и водой свяченой поливали, и что только не робылы, а чего уж, когда худоба померла. А Гундосчиха всю жизнь людям робыть, а еще до нее и мать у ней, и бабка - обе были ведьмы.

- Настоящие ведьмы? - заинтересовалась я.

- А как же не настоящие. У нас вообще в селе люди не такживуть, как везде. Вот в Таборах даже. Живут люди и живут, а у нас один одному роблять. Это может потому, что у нас село не хрестиянськое.

-А какое же?

- Тут раньше все больше жиды жили, то есть еврэи - бабка очень интересно произносила это слово, то ли как эвреи, то ли еврэи. Филолог во мне проснулся и мысленно достал блокнот и ручку. – И церквы тут нашей не было, как и нет, а была только ихняя. Наших только и было три десятка хат. А ихних было много, они еще спокон веку тут жили. Вот за речкой в сторону Староконстянтинова будет их кладбище, так оно больше, чем все наше село. Только крестов нет ни одного. Им нельзя. А ставят они такие надгробки, и там по ихнему написано, и иногда вырезаны рука, или львы и звезда ихняя.

- Еврэи свиней не держат, и свинину не едят - поделился своими познаниями дедок - а нам, християнам, можно. И горилочку можно, и сало. Так что не тяните, гранчаки берите, разом поднимайте, салом заедайте - в дедуле вдруг на секунду проснулся удалой парубок и балагур, и в его выцветших глазах даже промелькнула молодая искра.

Мне пришлось пригубить бурякового самогону и сивуха шибанула мне в нос неповторимым ароматом сельского праздника. Я закусила хлебной корочкой, избегая даже смотреть на старое до янтарной прозрачности сало. Один взгляд на него вызывал воспоминания о растекающемся под нёбом вонючем жире.

Бабулька лихо выпила свои полстакана, зажевала салом с пером зеленого лука и продолжила тему.

- Тут в Каменном Броде фабрика была ихнего богатея Зусмана. Вот даже тарелка эта с той фабрики - бабулька перевернула тарелку, на которой лежала зелень. На донышке тарелки действительно красовалось клеймо «Ф-ка Зусмана. Каменный Бродъ.» - ну и вокруг в селах было больше еврэев, чем наших. А у нас, в Гуте, жил ихний Рабин.

- Цадик его звали - поправил дед.

Рабин Цадик - согласилась бабка - только его еще звали Йосип. И очень этот Рабин Йосип был у них знаменитый. Считался вроде как святой. Кому что надо было, к нему шли. Даже и наши. Вот и тетка моя, детей у нее не было аж до пятдесяти лет. Она и в Киев в пещеры ходила, и в Почаев. Ну нету и нету. А у моей матери было шестеро, и она страшно завидовала. Тут собрался этот Рабин Йосип в Умань. Там какой-то ихний еврэйский святой похоронен. И если на той могиле того святого чего попросить - все будет. Так наши еврэи с Гуты все понесли до того Рабина записки, кому что надо. И тетка моя приносит. Он ей: ты чего, Ганна, ты ж не нашей веры. Она и говорит: вы, еврэи, Б-га дольше знаете, он вас лучше слушает. Так что, говорит, прошу тебя, Рабин Йосип, Христа ради, отнеси мою записочку тоже до вашего святого.

- Они в Христа не веруют - дедушка веско указал пальцем куда-то в облака.

- Веруют - не веруют, а пристала она к тому Рабину так, что записку он взял. И через год ровно родила. Сына Ми колу. Только его потом в войну убили.

- Ну то ты ж не знаешь, может она б и так родила.

- Знать не знаю, а только она говорила, что как тот Рабин поехал до своей Умани, ей приснилось, что она стоит возле хаты, а какой-то старый еврэй снимаете телеги и подает ей колыску.

Ну может и того... Вообще правда, Рабины большую силу имеют. Они и молнии не боятся. Вот вы в городе как говорите - ночь воробьиная. Это когда гроза или буря ночью. А правильно говорить - рабиновая. Кроме Рабина никто в такую ночь ходить не будет. А они не боятся, потому что сколько свет стоит, еще ни одного Рабина молнией не убило.

- А зачем раввинам ходить по ночам в бурю? - спросила я.

- А это когда посуха, идет Рабин на самый высокий холм в округе. И там молится, чтобы дождь пошел. И пока дождь не пойдет, с того холма не уходит. Ну и возвращается-то уже под грозой - как о чем-то совершенно естественном сообщил дедок. Рабины вообще большую силу имели. Даже и с той Гундосчиховой бабкой. Заелась она с тем рабином

- только его Цадик звали, а не Йосип - и решила ему поробыть. И на хату его взялась поробыть, и на худобу, и на детей. А он тогда в Староконстянтинове был, у тамошнего корчмаря мать хоронил. Так отсюда приехал до него один еврэй и говорит: Рабин, на вас Гундосчиха поробыла и на весь дом ваш. А тот спокойно так отвечает и даже ласково

- никто, говорит, кроме Господа, судьбой не распоряжается. Похоронили они мать того корчмаря и едут обратно. Так проезжают мимо хаты старой Гундосчихи - она тогда с краю села жила, смотрят, а ее уже выносят. То значит все, что она поробыла, он против нее перевернул.

- Ну, чтоб нам добро было, а врагов наших чтоб земля взяла - оптимистично произнес дедок и мне снова пришлось влить в себя едкий керосин бурячанки.

- Так я поеду, пожалуй, спасибо вам за ночлег, за завтрак - начала я откланиваться.

- Куда ж ты поедешь, когда автобус только в два часа будет - отмахнулся дедок, и плеснул всем еще на два пальца самогону.

Я поняла, что в этой хате я была праздником, первым гостем за кто знает сколько лет, свободными ушами, в которые неизбежно будет втиснуто все, что так хочется рассказать, а некому. И я сидела и слушала, как рубали еврэив в гражданскую. А после добивали немцы в Отечественную, как из всех осталось восьмеро человек, как соседка моих деда и бабки сховала еврэйську дытыну, а когда после войны мать разыскала ее, то дытына сказала: «Я до тэбэ не пийду, ты жидивка, йиж сама свою жидивську курочку», а когда мать спросила соседку, отчего же та спасала еврейского ребенка, если так ненавидит евреев, соседка ответила: «Та воно ж ще дытына...»

«На Волыни нет больше пчел» - вспомнился мне Бабель, жара и самогон раскалывали мне голову, и я чувствовала себя впрессованной во время, как те черные шарики муравьев в живичной смоле на моей футболке...

Пузырь времени лопнул с наступлением часа дня. Меня проводили до щелястой калитки, показали дорогу на автостанцию и пригласили заходить, когда буду в Таборах или в Гуте.

Старенький ПАЗик уже ждал пассажиров и точно в назначенное время вобрал меня в свое нутро в числе плотных немолодых женщин с авоськами, курами, десятками буханок хлеба, большими алюминиевыми бидонами и отдельными мужьями с одинаково выцветшими глазами и черной косой сеткой морщин на шее ниже затылка. В автобусе стоял хорошо ощутимый аромат бурячанки, да и я сама, по-видимому, вносила свой вклад в это парфюмерное единство. Меня слегка укачивало на ухабистой дороге, выпитый самогон замутнял и притуплял сознание. Казалось, пейзаж за окном от Гуты до Староконстантинова, и от Староконстантинова, где я сделала пересадку, до Житомира, был все время один и тот же: абсолютно плоская равнина с белым, выгоревшим небом над ней, словно репродукция, приклеенная к окну снаружи.

Когда-то здесь располагался центр мира и процветала Черняховская культура, высочайшая для своего времени. По этим равнинам бродили стада длиннорогих коров, в степи строились огромные круглые города, а древние черняховцы первыми сочиняли мифы и сказки, которыми мы живем по сей день. Сейчас у меня было чувство, что я еду по задворкам вселенной, по местам, от которых отвернулись ангелы. Въезд в Житомир не поднял настроения. Часов до восьми я металась по городу, разыскивая Лильку, которая, конечно, уже вся переволновалась и была уверена, что мое тело найдут под папоротниками в лесу где-нибудь через полгода. Мы счастливо воссоединились и отправились на вокзал, потому что темнело, и по многим признакам мы ощущали, что бродить по вечернему Житомиру не стоит. Но и на вокзале было очень неуютно. Традиция не ездить никуда в трезвом виде и общая стилистика отношения к женщинам, характерная для жителей окраин небольших городов - одним словом, жлобство, украшенное пивом и семечками, не обещали нам спокойного и расслабленного ожидания полуночного поезда. Покружив по привокзальной площади, а потом снова по вокзалу, пропахшему мочой, никогда не стиранными носками, матом, перегаром и сигаретами «Прима» без фильтра (четырнадцать копеек пачка), мы обнаружили спасительный оазис в виде маленького буфета на втором этаже. Пиво в нем не продавалось и поэтому публика была поприличнее. За пятью столиками располагались две молодые парочки и три одинокие девушки, тоже, по-видимому, обретшие тут спасительное убежище. Пока мы брали мутный кофе в липких граненых стаканах, одна из девушек как раз ушла и мы с Лилькой стали монопольными обладательницами стола.

Мы пили приторный кофе, курили Лилькины сигареты одну за другой (Б-же мой, я почти сутки не курила!) и Лилька рассказывала мне свои страхи за меня, а я ей - свои приключения. Мы снова были вместе, мы говорили на одном языке, мы понимали шутки друг друга, а стрелки часов пинками под последний вагон подгоняли к нам поезд, который должен был увезти нас в Одессу. Домой.

В тот момент, когда я рассказывала Лильке про Таборы и Гуту, про куриц, которые клевали корм из немецких касок, про найденный мной на сельской дороге дукач, изготовленный из серебряного талера Марии-Терезии, про дорожную разметку, сделанную из фарфорового крошева - утилизация брака соседнего Барановского фарфорового завода, про кладбище в Таборах, которое сотни вышитых рушников, надетых на кресты, превратили в какой-то этнографический ансамбль, про то, как я первый раз в жизни пила самогон, и справилась - в этот момент от соседнего столика к нам подошла девушка попросить спички. Она направилась к нам, держа незажженную сигарету перед своим лицом и всем своим видом показывая, что жаждет огоньку. Я прервала свое повествование и молча протянула ей спички.

- Спасибо - неестественно громко поблагодарила девушка и выразительно закивала головой.

- Не за что - вежливо ответила я, подозревая в ней несколько неадекватную особу.

- Ой, дивчата, а вы розмовляетэ? - совершенно нормальным голосом изумилась девушка, расплываясь в здоровой улыбке психически нормального человека. - А я думала, вы глухонемые...

- Мы? Глухонемые?

- Нуда, вы ж розмовлялы, як глухоними...

На минуту мы с Лилькой действительно онемели. Потом в моей голове зашевелилась смутная догадка. Я внимательно осмотрела соседние столики, буфетную стойку, за которой буфетчица любезничала с каким-то свои кавалером, первый этаж, на котором толпилось и юрбилось с полсотни граждан. Люди вокруг разговаривали, спорили, некоторые даже ругались. В углу парень явно подкатывался к девушке, и, похоже, рассказывал ей какие-то непристойности. Две подружки сплетничали. Но при этом руки у всех оставались неподвижными.

Одесситов среди них не было.