Сороковые... Роковые

ГЛАВА 13

Варя шла домой четыре дня, ночуя в попутных деревеньках. Казалось бы — попривыкла уже к людскому горю, но увиденное по пути в Раднево цепляло с новой силой. У неё разболелось сердце, особенно тяжко было, когда видела худеньких, до прозрачности ребятишек с взглядами столетних стариков. Нищета, разруха, голод… больно смотреть в живую на такое, и в то же время, до слез и спазмов в горле брала гордость за народ, за этих вот замотанных, постаревших на много лет, но таких несгибаемых русских женщин, пожилых людей и подрастающих детей. Прекрасно зная, что ещё им предстоит, она мысленно низко кланялась им и действительно понимала — лучше Тютчева не скажешь:

— «У ней особенная стать! В Россию можно только верить!»

Руди с утра высматривал Варю, суетился, приготовил в чугунке немудрящую еду — нарезал крупными кусками картофель, посолил, украдкой, чтобы никто не увидел, залил молоком, поставил в печь, «томиттса» — как говорит Варья. Во втором чугунке заварил травы для банья. После обеда затопил банья — уже справлялся без помощи фрау-сосьедка, и приготовился ждать.

Варя уставшая, умученная, грязная прибрела уже ближе к комендантскому часу, еле переставляя ноги вошла в хату… Как обрадовался Руди! Он суетливо захлопотал вокруг неё, а она благодарно улыбаясь, отказалась от еды и, взяв чистое белье, пошла в баню.

Она долго намывалась и, казалось, вместе с водой уходит усталость, и становится легче на душе, не зря с древности считалось, что вода уносит все печали, и предки очень уважительно относились к воде — она очищает, уносит отрицательную энергию и всегда, глядя на текущую воду, в душе наступает равновесие.

Отмытая до скрипа вышла в предбанник и попала в такие уже родные и бережные объятья своего немца, который только что вошел.

— Варья! Варьюша, скучал, много! — жадно целуя её, бормотал этот ещё три месяца назад засушенный немец.

— Герушка, иди, мойся! Я так устала, подожду тебя в хате. Извини, ноги не держат.

— Я есть бистро!

Варя уснула прямо за столом, с ложкой в руке. Пришедший распаренный Герби бережно поднял свою, ставшую совсем худенькой, Варьюшу и осторожно донес до кровати. Отдав шепотом Руди приказание, осторожно лег рядом с ней, крепко обнял, уткнулся носом в её макушку и счастливо вздохнул, ему эти четыре ночи без неё показались годом.

В лагере же скакал и делал перевороты Игорь — Стешка краснея, призналась ему, что понесла она.

— Чё ты понесла и куда? — не врубился Игорь.

— От дурень, дитё у нас будеть!

— Ё… правда? Степушка, маленькая моя, правда?

Степушка, ниже его сантиметров на десять, засмеялась:

— От же, дурной, якая ж я малая? А Пелагеюшка тады якая?

— Там совсем кнопка, — отмахнулся Игорь, — это же невероятно, я — и отцом буду!

— Отчаго ж невероятно?

— Да это я от неожиданности брякнул! — нашелся Игорь, ну как вот ей объяснить, что если они домой вернутся, то его ребенок, рожденный в сорок третьем, будет ему в дветринадцатом году дедом почти.

— А то ты не знаешь, откуль дети бярутся! — разобиделась Стешка.

— Ну, сморозил я не то, это же так здорово — война идет, а тут человек зародился. Сын точно будет, я уверен!

— Ишь ты, бабка-угадка. Хто будеть, тот и будеть! — проворчала все ещё обиженная Стеша. Игорек, не долго думая, подхватил её на руки и закружил по полянке, потом бережно поставил у елки, а сам прошелся колесом, из карманов посыпались всякие мелкие предметы.

Стешка, любуясь своим таким сильным и ловким мужем, счастливо засмеялась:

— От, с кем повядешься… Ты ж у карманах, чисто как дед Никодим и Гринька, чаго только не носишь.

— Точно, дурной пример, он заразительный! — посмеивался Игорь, собирая свое добро у карманы. — А Гринька — он же друг первейший мой. Никодима вашего не видел никогда, но примерно представляю, что за фрукт, глядя на шпенделя.

— Варюх, ты ничего не замечаешь? — негромко спросил её Ищенко, когда она забирала у него починенный керогаз.

— Нет, что, опять какой-нибудь озабоченный фриц поблизости крутится?

— Нет, Варь, не это, скорее всего, ты со своим Герби милуясь, не заметила, а я-то сплю один, — улыбнулся Николаич. — Правда, Варь, не серчай, знаешь, с неделю назад было в ночь такое ощущение, что… как бы тебе сказать, ну, вот перед тем как нас сюда затянуло — тошнота появилась, сильная…

— Да, помню.

— Вот, такое же ощущение тошноты, только не сильно, а так, слегка. Так я подумал — скорее всего-домой отправимся, если ничего не случится, непредвиденного, хотя в нашем теперешнем житье, это может случиться каждую минуту.

— Не, хозяюшка, надо марок десять или пропитанием прибавить, ты посмотри, какая филигранная работа — керосинка твоя как новая.

— Ну, если чадить будет, — включилась в торг Варя, понимая, что кто-то появился рядом.

— Ты это, бабенка, не жмися! — Пробасил из-за Вариной спины пропитой такой голос, — Николаич усё на совесть делает!

Варя, оглянувшись, увидела пропитую рожу полицая Силантия, постоянно ошивавшегося на базаре, как бы для порядку, хотя многие знали, что поднеси ему горилки немного, и он много чего может не заметить и не настучать, за такое дело его даже выделяли из всех остальных, проклятий и плевков в спину ему доставалось на порядок меньше, чем остальным.

— Да нету у меня больше денег! — воскликнула Варя, — от, картохи мелкой могу немного насыпать, согласен ли?

— Конечно, картоха — она кормилица. Пойдем-ка, хозяюшка сразу, а то обманешь ненароком.

Ищенко шустро закрыл свое «ателье» и пошел с Варей за картохами. Варя пояснила стоящему у калитки часовому, это мастер, починивший керогаз, и она ему должна отдать за работу картофель.

— Гут! Шнеллер! — кивнул немец Вилли — большой приятель Руди, и пропустил их во двор.

Герби уже был в хате, и Варя входя шумнула:

— Герр майор, это Варя с мастером.

— Руди, битте, — она отдала керогаз и полезла в подпол за картошкой.

Герби неприязненно посмотрел на Ищенко и ушел в комнату — там взволнованно заходил взад-вперед, он просто дико завидовал вот этому мужику. Варя давно сказала ему, что она не одна попала сюда. Он будет жить рядом с Варьюшей, встречаться, смеяться, пить вино на праздники, а Герби всего этого не увидит, не сможет обнять свою, так необходимую ему, Варью. На самом деле чья-то жестокая шутка… Судьбами людей так закрутить, но с другой стороны — не случись этого, он никогда бы не узнал свою либен руссишфрау. Он, всегда считавший себя уравновешенным и редко проявлявший эмоции, теперь как сопливый пацан, оглушительно, с треском влюбился в женщину, в два раза старше его, и молил Бога, или кого-то там ещё, кто закинул в его время и жизнь Варью, чтобы дали ему хоть ещё немного времени-побыть рядом с ней.

Варя незаметно сунула Николаичу банку рыбных консервов, он поблагодарил, кивнул головой на комнату и показал Варе большой палец. Увидел же он, как нежно глянул на Варюху этот надменный немец. И как яростно сверкнул глазами на него, Ищенко, явно ревнуя.

А гроссаналитик сказал вечером Варе:

— Я долго не понимайт, что есть в тебе другой, не такой, как все русски.

— Етцт, сичас знайт — ваша взгляд, вы не есть бояться смотреть, люди другой эпоха — равноправный взгляд.

— Что, так заметно? — испугалась Варя.

— Найн, это есть заметно специалист!

Герби рассказал, что Варя и зацепила-то его сначала взглядом, и он долго ломал голову, вас в дизе фрау не так, а когда понял, решил разобраться дальше.

— И что, пожалел?

— Не надо загте глюпост, их либе дих, как по русску, отшень-отшень, ты есть майн жизн.

— И ты, сухарик мой — моя жизнь, я не знаю, что впереди, но поверь, сколько мне отпущено — столько и буду тебя любить и вспоминать каждый день. Знаешь, я замуж выходила по-любви, жили с мужем неплохо, искренне горевала, когда он умер, но то, что я испытываю к тебе… даже четверти нет, что было тогда. Герушка, у нас с тобой действительно — единение душ, встреться мы в мирное время, даже если бы и потянулись друг к другу, половины бы не было, а здесь, сейчас, зная, что каждый день может быть последним, мы с тобой до донышка открылись, а такое, поверь мне, бывает не часто.

Зо, аллес зо! Так, все так! — Обнимая её, подтвердил Герби.

Фридрих мысленно сам себя поблагодарил за то, что послал эту фрау за мазью, фатеру действительно полегчало, но он его и удивил, начав какие-то разговоры об отъезде в Фатерлянд.

— Варум?

Фатер обстоятельно пояснил, что суставы одной мазью не вылечить, надо ехать лечиться как положено, с уколами, массажами и прочими процедурами. Фрицци сказал, что подумает, но если уезжать, то не раньше февраля, в марте отсюда невозможно будет вывезти все оборудование, обстановку и все прочее. После Нового года начнут собирать все. Зная своего очень вдумчивого и расчетливого фатера, сначала насторожился было, потом же подумал, что фатер явно не может без своего умника Пауля, как же — младшенький, любимый. Фрицци в душе все-так же болезненнно ревновал фатера к Паулю, он точно знал, что фатер в младшеньком, как говорят эти русские — души не чает. А то, что фатер своим нюхом чует большие неприятности, у него даже и мысли такой не возникло.

Погода установилась ясная и Фрицци с Кляйнмихелем и многочисленной охраной поехали на медведя. Этот сухарь фон Виллов, как всегда, отговорился срочной работой, поехал куда-то в сторону Харькова, да и приглашали-то его чисто из приличия — знали уже, что этот надменный, замкнутый фон ответит отказом. Кляйнмихель поморщился:

— Жду — не дождусь, когда эта надменная рожа свалит в Берлин, наверняка ведь педантично все докладывает!

И не догадывались оба, что надменный фон, вечером разительно меняется — внимательный, заботливый, частенько весело смеющийся молодой человек, тщательно прячущий грусть от неизбежного расставания с Варьюшей.

А на охоте случилась беда. В берлогу долго совали жерди, стараясь разбудить и раздразнить медведя, собаки, не приученные на такую охоту — их больше на людей натаскивали, только истошно лаяли, не приближаясь к берлоге. А у Лешего был только волк, который при появлении чужих скрывался и найти его было невозможно.

И додразнили… из берлоги раздался оглушающий рев, охотники брызнули в разные стороны, а из берлоги выпрыгнул громадный медведь и, грозно рявкнув, огромными прыжками понесся на людей. Захлопали выстрелы, медведь, не обращая внимания на хлещущую кровь, успел уцепить лапой одного и, с ревом отбросив уже неподвижное после его когтей тело, несся прямо на Кляйнмихеля. Тот лихорадочно раз за разом стрелял в медведя, и мишка упал все же, не добежав до него метра три. Охотничий азарт затмил все — Кляйнмихель выскочил на поляну и с воплями восторга подбежал в поверженному медведю.

— Назад! — не своим голосом заорал Леший. — Герр майор, цурюк!

Кляйнмихель отмахнулся от него и, крикнув фотографу, чтобы немедленно заснял его у поверженного медведя, поставил на него ногу… Мишка дернулся и уцепив лапами эсэсовца, в последнем усилии подгреб его под себя, зажав в когтях намертво, дернулся и затих.

Как орали перепуганные немцы, изрешетили всю тушу автоматными очередями, но Кляйнмихелю это мало помогло. Пока смогли перевернуть медведя, пока пытались разомкнуть когтистые лапы, которые так и не разогнулись… пришлось рубить, перемазались в крови все, и вытащили еле дышащего, изувеченного Кляйнмихеля.

— Я же сто раз повторил, нельзя подходить к только что упавшему медведю, они даже смертельно раненые опасны!! — искренне сокрушался Леший.

Кляйнмихеля с большими предосторожностями уложили на брезент и аккуратно понесли к машинам, каждый из немцев понимал, если он выживет — будет чудо, но и нормальным он уже не будет, медвежья хватка — это страшно. И винить в его беде было некого, он сам выскочил, не обращая внимания на крики егеря, вот и поплатился.

Фридрих предупредил всех, бывших здесь, о том, чтобы держали язык за зубами, иначе болтунов ждет жестокое наказание.

Врач в Радневе, осмотрев изуродованного Кляйнмихеля, ужаснулся, покачал головой:

— Скорее всего не выживет, в Орел не довезем, не транспортабельный, вызовем сюда армейского хирурга.

Как назло поднялась метель, и хирург приехал только к концу следующего дня — прогноз был неутешительным: — Если выживет, будет инвалидом, его даже в столичной клинике не смогут собрать, это как в мясорубке побывать.

В Радневе все равно узнали, что этого гада и изверга возмездие все же настигло, и какое. Неделю эсэсовец держался на обезболивании, и все-таки не выжил. Как горевал Фрицци, а почти в каждой хате говорилось однозначно:

— Собаке — собачья смерть!

Варя крестилась:

— Герушка, какой ты молодец, что с этими гадами никуда не ездишь!

Подошел Новый, сорок третий год. С какой надеждой ждали его все многочисленные народы Советской страны, как молились и надеялись матери, жены, родные-близкие всех, у кого на фронте были отцы, братья, сыновья, дочери — что минует их смерть, сберегут их молитвы близких, спасут от тяжких ран и невзгод.

В лагере у Панаса царило приподнятое настроение, все почему-то уверовали, что сорок третий точно будет переломным годом, и наваляют наши фашистам в хвост и в гриву. Мужики из будущего ненавязчиво и аккуратно внушали всем остальным, «по-другому не может быть, и что русскому здорово — то немцу смерть». Да и сводки Совинфомрмбюро, которые доставал Панас неведомо откуда, приносили радость, стало понятно, что под Сталинградом фашистам навешали… звзездюлей, по выражению Игоря. А Сергей добавил:

— То ли ещё будет, это цветочки — ягодки впереди! Разбудили медведя в берлоге, вон как эсэсовец нарвался… сфоткаться захотел на поверженной туше. Ага, как же, медведь — он даже на последнем издыхании страшен, вот так и со всеми фашистами будет. Сорок третий — это вам, суки, не сорок первый. Все эвакуированные заводы в Сибири и на Урале наверняка работают — бабы и ребятишки точно с утра до ночи пашут, жилы рвут, на Победу, как по другому может быть у нас? — Он показал неприличный жест. — Ни хрена, ещё в Берлине на их долбаном рейхстаге оставят наши солдаты свои имена.

— Дай-то Бог! — вздохнул кто-то.

— Вы, чё, мужики, моя бабуля всегда говорит, что Руси Православной Богородица во веки веков всегда будет заступница! Вот посмОтрите! За январь наши зубы выбьют Паулюсу, и потихоньку пойдут в сторону границы. Быстро не получится, много их, сук, на нашей земле, но мы ещё, кто доживет, за Победу будем пить стоя!! Сколько уже завоевателей об нас зубы обломали, ну-ка навскидку? Всякие половцы, печенеги, прочая лабуда!

Мужики оживились, загомонили:

— Татары, монголы, шведы, немцы!!

— Ещё Невский им на Чудском озере навешал, тонули рыцари за милую душу! — воскликнул Женька.

Сева добавил:

— Литовцы, поляки, лжеДмитрии, всякий сброд, Мамая потом Дмитрий Донской наказал знатно!

— Точно, ещё Сусанин поляков завел в леса, поди до сих пор бродят.

И посыпались шутки-подколки, как из мешка. — А уж французы со своим Наполеоном, мерзли суки, как вон в сорок первом эти фашистюги.

— Во, что и требовалось доказать!! — подвел итог Панас.

Сергей добавил:

— Невский сказал тогда: «Кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет!»

— Точно, истинно!! — загомонили опять партизаны.

— От и мы на Новый год имя салют устроим, от всей души! — молчаливый, незаметный Кашкин решил тоже сказать.

— Ну если молчун заговорил, то точно, Победа будет наша!

Мужики, а наши придут — нас куда?

— Как куда, а фрицев гнать кто будет? Сосунки семнадцати-восемнадцатилетние? Сколько кадровых полегло, сколько в плену, кому как не нам добивать эту сволочню? Стопроцентно сразу в действующую армию шагом марш.

Панас, прежде выспросив у мужиков, что в сорок третьем будет, в начале года, веско сказал:

— Мне по секрету сообщили, у нас в Красной армии погоны вводятся, как при царе, и автоматы в армии теперь есть.

— Да ты что? — вскинулся Осипов. — Это же такая машинка, куда немецким до наших!! ППШ я держал в руках на офицерских курсах, перед самой войной, как скажет Игорек, супер! Ух, если жив буду, на четвереньках, зубами рвать буду, но доползу до их логова, если нет, то там, — он указал глазами на небо, — наверняка, скидка будет — Родину защищал до последней капли крови.

Панас к вечеру сказал своим мужикам:

— Вот как у вас получается, без трескотни и лозунгов обычными словами, а до каждого слова доходят. Вон Кашкин, ведь от него только два слова все слышат «да и нет»! Если доживу до Победы, потом изо всех сил буду скрипеть до девяноста, ждать буду Вас.

— С чего ты так решил?

— Ну кто вас сюда на испытания закинул, тот и заберет, а вы, пережив такое — побывав в настоящем сорок втором-третьем, обязательно приедете к нам, не может того быть, чтобы вы не приехали. А мы с Василем и Гринькой должны дожить до встречи с вами, всем чертям назло.

— Панас, раз уж разговор зашел, — проговорил Игорь, — будешь жив — не оставь Стешу с ребенком, я-то как бы буду внуком своему сыну или дочке.

— И мою Полюшку не забудь!

— Как можно? Они мне совсем не чужие, эх, дожить бы только!!