Сорвать розу

ГЛАВА 42

Бабушка Микэ дождалась-таки того времени, когда появился правнук, родившийся в Грейс-Холле в апреле 1779 года, на две недели позже предполагаемой даты. Лайза назвала его в честь отца, Торна, и бабушки Микэ – Джордан Жак Джорис Холлоуэй. Считалось, что она – вдова верноподданного Британии, но их политические взгляды настолько разошлись, что ей пришлось выбрать себе фамилию не мужа, а бабушки и дедушки. Длинное, изящно звучащее имя малыша с самого младенчества сократилось до Джей-Джея.

Во время последней болезни бабушка Микэ попросила ставить в дневное время колыбель рядом с кроватью, чтобы, повернув голову, видеть ангельское лицо спящего младенца или любоваться его играми с пальцами на руках и ногах; бодрствующего малыша укладывали рядом с ней. Если Лайза или служанки пытались успокоить Джей-Джея, поднимавшего энергичную возню, бабушка раздраженно говорила прежним повелительным тоном:

– Оставьте нас в покое! Мы с правнуком понимаем друг друга.

Втайне довольные, что бабушка говорит в своей обычной манере, все беспрекословно выполняли ее приказания.

Однажды, когда малыш уснул, а Лайза тихо сидела в бабушкиной качалке и вязала, ей показалось, что блестящие глаза на впалых щеках широко открылись и смотрят прямо на нее. Она поднялась.

– Бабушка, что-нибудь нужно?

– Сядь, девочка. Не суетись. – Кивком указала на колыбель. – Он и ты… знаешь, не правда ли, – в вас двоих вся моя жизнь?

Лайза сдержала слезы.

– Мне бы хотелось, чтобы вы были рядом всегда… старые люди… но это эгоистично, – бессвязно проговорила старая дама, перескакивая с одной мысли на другую. Затем взгляд ее стал снова острым, а голос твердым и сильным. – Тем не менее мужчина имеет право знать, что у него родился сын!

– Знаю, бабушка, но не могу заставить себя… Может быть, когда закончится война.

– Когда война закончится, тебе будет… – ее забил приступ кашля. – Ты станешь миссис Микэ, как тебе нравится называть себя, будешь постоянно жить в Грейс-Холле и еще больше не захочешь… – Приступ кашля повторился, и Лайза, налив столовую ложку болеутоляющего, заставила бабушку проглотить снадобье. К обсуждению этого вопроса, каким бы важным он ни был для них, больше не возвращались, и бабушка тихо умерла во время сна пять недель спустя.

Как и было завещано много лет назад, Лайза унаследовала все поместье. Приехав на похороны, родители убеждали ее нанять управляющего, а самой вернуться с Джей-Джеем в Холланд-Хауз, но она только отрицательно качала головой.

– Мой дом здесь. Грейс-Холл – мое состояние и наследство Джей-Джея, а Холланд-Хауз станут наследовать Аренд и его сыновья. Вот все утрясется – приеду навестить вас, но пока идет война, останусь здесь.

Убежденные в правоте и мудрости ее слов, родители уехали в Холланд-Хауз в начале ноября, боясь застрять потом в зимних снежных заносах. Лайза, ставшая теперь миссис Микэ, превратилась в настоящую хозяйку Грейс-Холла.

В последнее время она вела уединенный образ жизни и наконец задумалась о том, что, если собирается доживать свои дни в Грейс-Холле, следует завязать теплые отношения или хотя бы наносить визиты соседям.

Надев красивое шелковое траурное платье, перешитое из бабушкиного, Лайза без особого энтузиазма решилась нанести ответные визиты тем, кто выразил свое соболезнование, решив начать тоже с вдовы, только настоящей, проживающей в Морристауне в особняке Фордов.

В отличие от Лайзы, миссис Теодосия Форд с удовольствием говорила о муже, полковнике американской армии, подхватившем смертельную болезнь во время ужасной кампании 1776 года в Нью-Джерси.

– Во всяком случае, я была с ним в это время, так как он вернулся умирать домой, – щебетала миссис Форд, наливая гостье чай из настоя ромашки. – А наш дорогой генерал приказал похоронить его со всеми воинскими почестями, соответствующими военному самого высокого ранга.

– Очень чуткое отношение, – вежливо пробормотала Лайза.

Миссис Форд явно не сочла оценку достаточной.

– Чуткое? – уточнила она. – Да нет в мире более доброго, внимательного, милосердного, талантливого человека, чем генерал Вашингтон.

– Жаль, что некоторая часть страны не всегда думает так же, – осмелилась заметить Лайза.

Миссис Форд покраснела.

– Как и все по-настоящему благородные люди, генерал со всех сторон окружен завистью и злобой, но, слава Богу, не здесь, в Морристауне: сейчас, когда он снова будет среди нас зимой, его будут окружать те, кто ценит его.

– Генерал Вашингтон приезжает сюда?

– Да, собирается зимовать здесь со своей армией, как в семьдесят седьмом, и я предложила ему свой дом для личного пользования с женой и помощниками и вчера получила согласие.

– Как великодушно с вашей стороны!

– Оказывая услугу нашему главнокомандующему, – просто ответила миссис Форд, – чувствую, что служу стране, за которую отдал жизнь мой муж.

– Вы планируете перебраться куда-нибудь в город? – спросила Лайза с искренним интересом.

– Нет, оставлю две комнаты для себя. – Она весело засмеялась. – Но мы переживем, не боюсь этого. Дело в том, что член медицинского корпуса ищет также неподалеку другое место.

– Какое?

– Пригодное для маленького частного военного госпиталя недалеко от Джоки-Холлоу, где расположится основная часть наших войск.

– Не понимаю, как маленький госпиталь сможет обслуживать такую армию, как наша.

– Но это же не единственный госпиталь, к тому же, насколько понимаю, – довольно рассеянно продолжала миссис Форд, – речь идет об экспериментальном, хотя точно не могу объяснить, каким образом… – Доктор Бенраш! – окликнула она человека, проходящего мимо открытой двери. – Как вы вовремя: пытаюсь объяснить миссис Микэ – миссис Микэ, позвольте представить вам нашего армейского доктора Бенраша, – что собой представляет госпиталь, который вы планируете открыть. Возможно, миссис Микэ сочтет мои объяснения о вашем экспериментальном госпитале не совсем понятными.

Обменявшись короткими приветствиями с доктором, Лайза с удовлетворением отметила, что он, в отличие от большинства из его коллег, хорошо одевается и чрезвычайно опрятен: волосы, за исключением выбившейся пряди, аккуратно связаны сзади, открывая тонкое, умное лицо; борода, такого же красно-золотистого цвета, как и волосы, искусно подрезана, длинные чувствительные пальцы и ногти выглядели тщательно ухоженными.

Лайза тепло улыбнулась ему и попросила сообщить ей информацию.

– Это госпиталь для выздоравливающих пациентов – не с инфекционными болезнями, а для тех, кто поправляется после полученных ран или других повреждений и должен, но не хочет жить.

Было слышно, как миссис Форд пробормотала что-то о воле Господней.

– Нет на то воли Господа, чтобы мужчины умирали в результате полной апатии, – с твердой уверенностью объяснил доктор Бенраш, – а я слишком часто наблюдаю такие случаи. Думая, что, наверно, умрут, многие действительно умирают без всякой на то причины – слишком хорошо думаю о Боге, чтобы называть такие смерти Его волей, мадам. Больше верю в то, что Его желание – предотвратить их.

– И вы собираетесь, доктор, лечить всех пациентов такими дозами мрачной решительности? – довольно насмешливо спросила Лайза и обрадовалась, уловив в его ответе чувство юмора.

– Нет, дорогая миссис Микэ. – Он улыбнулся в ответ. – В большинстве случаев понадобится тяжелый труд врачей и нянечек, хорошая пища и лекарства, которые сможем выпросить, одолжить или, если понадобится, добыть, а также некоторые простые предписания, касающиеся антиспастического лечения, и, наконец, немного удачи, молитвы, чуть-чуть помощи – поверьте, никогда не отрицал этого – всемогущего Бога.

Миссис Форд выглядела немного подавленной этим потоком красноречия и с извиняющимся видом повернулась к гостье, боясь, что та тоже утомлена. Даже ничуть не будучи обескураженной, Лайза искренне рассмеялась.

– Насколько просторным предполагается ваш госпиталь, сэр, и как прочно построенным? – уточнила она у доктора. – Приблизительно такого же размера, как особняк миссис Форд, или намного больше?

Мгновенно понявшая все миссис Форд широко открыла глаза.

– О, моя дорогая! – выдохнула хозяйка, а затем обратилась к доктору, всплеснув руками: – Грейс-Холл – идеальное для вас место, сэр, и располагается намного ближе к войскам, чем Морристаун.

– Вы предлагаете свой дом для госпиталя, мадам?

– Вначале осмотрите его, сэр, а уж потом продолжим обсуждение.

– А ваш муж не будет возражать?

– Мой муж… – Глаза Лайзы быстро сверкнули. – У меня его нет. Вдова, сэр. Семь месяцев, как являюсь наследницей Грейс-Холла, поэтому сама распоряжаюсь своей собственностью. – Поднявшись, она одернула свои черные юбки. – Из-за своего маленького сына не смогла бы принять в дом инфекционных больных, но если ваш госпиталь будет таким, как вы описали, это осуществимо. Мне бы тоже хотелось внести свою лепту в помощь родной стране, сэр, но так как женщины не могут стрелять…

– Так же, как и мужчины моей профессии, мадам, но мы помогаем войне другим способом.

Они быстро договорились, доктор обещал приехать в Грейс-Холл на следующее утро. Возвращаясь домой с Хайрамом – тем же самым кучером, который привез ее в Нью-Йорк искать лейтенанта Холлоуэя три года назад, – Лайза впервые за несколько месяцев почувствовала, как поднялось ее настроение, и, честно говоря, знала причину этого.

Госпиталь для раненых американцев в Грейс-Холле, в котором она будет работать, выхаживая их…

Будет оправдывать совершенные ею поступки так, как делала это тогда, когда носила еду, вино и медикаменты американским узникам войны в Нью-Йорке. Искупит свой грех за то, что, вынужденная обстоятельствами, вышла замуж за англичанина, и еще больший, полностью отдав свое сердце и несколько лет жизни офицеру в презренной форме врага страны.

Филадельфия, 1779 год.

Лайза, моя дорогая подруга!

Я рада, что у тебя родился сын. Какое счастье для этого малыша, что ты – его мать! Пусть растет здоровым и счастливым и принесет здоровье и счастье и тебе. Я также довольна, что Грейс-Холл стал твоим надежным домом. Возможно, после окончания войны разрешатся и другие твои вопросы. Пишу, надеясь, что ты прочитаешь это, но на самом деле не знаю, где, когда или как письмо дойдет до тебя, и дойдет ли вообще. Только надеюсь, что в конце концов получишь его, а позже поймешь, почему оно написано или почему не смогу получить письмо от тебя. Будет лучше, если ты даже не попытаешься связаться со мной. Я не дома, и возможно, меня там не будет несколько лет. Не могу объяснить причину, хотя и хотелось бы, но когда-нибудь все станет ясно. Может быть, догадаешься, если вспомнишь песню, которую мы пели вместе в день пикника на том холме, возвышающемся над…»

Письмо заканчивалось небольшим пятном, нанесенным зеленой краской, поэтому Лайза легко поняла его смысл: она узнала почерк Крейг, хотя стояла подпись Джоан Крейг, а маленькое пятнышко напоминало очертания Грин-Гейтс, песня же, которую они тогда пели, называлась «Болваны янки».

Ее сердце дрогнуло, когда поняла, что лишилась еще одной поддержки, не говоря уже о той опасности, в которую, вероятно, попала ее любимая подруга.

Уж эта война! Проклятая война!

ГЛАВА 43

Доктор Бенраш вошел в Грейс-Холл без стука, как того попросила Лайза.

– Помните, сейчас это госпиталь, а не частная резиденция, а вы в нем главный хирург.

Через несколько минут, поднявшись наверх, он застал хозяйку, взобравшуюся на последнюю ступеньку лестницы, и предложил съесть завтрак, принесенный Тилли.

– Предлагаю сделку, – крикнула она ему сверху. – Я съем весь завтрак при условии, если вы прекратите называть меня миссис Микэ – устала от формального обращения и скучаю по своему имени Лайза.

– Лай-за? Прекрасное имя! Вы оказали мне честь, разрешив называть вас так. – Он с минуту колебался, затем продолжил более смело: – Я сам заметил, что вам не по себе, когда вас называют миссис Микэ.

Улыбка исчезла с лица Лайзы. Прикусив дрожащую нижнюю губу, она, как кошка, спустилась по лестнице, опершись на его протянутую руку в конце спуска.

– Знаете, – согласилась она неуверенно, – доктор является чем-то вроде духовного исповедника, надежного хранителя чужих секретов и переживаний. – Лайза снова посмотрела на него, все еще кусая губу и сомневаясь.

– Только в том случае, если нуждаетесь в исповеди, – ласково сказал он.

Казалось, эта фраза прорвала дамбу на запруженной речке – слова потекли из нее настоящим потоком.

– О Боже, мне это необходимо. Дело в том, что я не миссис Микэ – так звали мою бабушку, а для меня это среднее имя.

– Местные сплетни, достаточно благожелательные, склоняются к тому, что вы оставили мужа еще до того, как его убили, узнав, что он – тори. Возможно, – доброжелательно спросил он, – а это не такой уж большой грех – вы никогда не были замужем?

– Нет, нет, действительно была! – воскликнула Лайза, смеясь сквозь слезы. – А местные сплетники добрее, чем я о них думала: мой муж не только тори, но и офицер британской армии; я прожила с ним целых два года в Нью-Йорке, зная, что он и британец, и тори, за что презираю себя. Мне хотелось, чтобы он оставил армию и поселился в Америке, соблюдая нейтралитет и не принимая чью-либо сторону… – Она лихорадочно стала рыться в карманах в поисках носового платка.

– Но он не захотел сделать этого?

– Не смог! – горячо воскликнула она. – Получив наследство от дяди и став виконтом, муж хотел, чтобы я вернулась с ним в Англию и жила в замке.

– Бог мой! – поразился собеседник. – Не хотите ли сказать, что он жив?

– Конечно. В противном случае я не могла бы пользоваться его именем.

Ответ Лайзы озадачил доктора.

– Боже праведный! И ничего не знает о мальчике?

– Я была так уверена, что второй родится девочка… такая, как та, что умерла… не наследник… – Ее голос прервался. – Можете вы представить меня, ведущей жизнь титулованной аристократки, миледи в замке? – почти умоляюще спросила она.

– Дорогая Лайза, уверен, вы будете чувствовать себя свободно и в замке, и в любой ситуации, но ваше право решить, какую жизнь вы хотите вести, – сказал он доброжелательно и предупредительно поднял руку, когда она принялась благодарить его. – Ваш муж не имеет права принуждать вас – это мое собственное мнение. Однако убежден, что у него есть право знать о сыне.

– Бабушка то же самое говорила незадолго до смерти. Мне хотелось сказать Торну, и скажу, но только когда кончится война. Итак, вы видите, – закончила она слегка вызывающе, – я оказалась в Морристауне в поисках убежища. А госпиталь… Становится стыдно, когда начинают превозносить мой патриотизм, потому что для меня это своего рода искупление вины.

– Дорогая девушка. – Он взял ее за руки. – Вам пора освободиться от тяжелой ноши вины, которую возложили на себя, что совершенно несправедливо: ни мужчина, ни женщина не могут выбирать, кому отдать свое сердце. Ваш муж, как британский подданный, поступал в соответствии со своими убеждениями; вы сделали то же самое – госпиталь в Грейс-Холле не способ искупления вины, а ниспосланный Богом благородный поступок, отвечающий нуждам нашей армии.

Пока она смотрела на него с повлажневшими от слез глазами, он взял с подноса чашку с наваристым бобовым супом и вложил ей в руки.

– Съешьте, это полезно для вас, – сказано так заботливо, как будто она была маленьким беспомощным ребенком.

Когда Лайза нерешительно приступила к еде, он задумчиво продолжил:

– Вы знаете, подозреваю, что мотивы поведения любого человека не так кристально чисты, как кажутся окружающим. Мы все когда-то убежали от жизни; все большие патриоты, будучи честными людьми, наверняка рассказывают басни о том, что искали славы, доказывая, что они мужчины… или сбежали от ответственности, женщины, а может и от нескольких, от одиночества, закона… а сбежали, вероятнее всего, от себя.

Лайза смотрела на него с откровенным обожанием, слезы высохли, румянец снова вернулся на лицо.

– А от кого или от чего вы сбежали, доктор? – спросила она с интересом.

Он улыбнулся и пожал плечами.

– От того, о чем не хотелось бы вспоминать, – признался откровенно. – Полагаю, у меня те же благородные и низкие цели, о которых упоминал. В течение нескольких лет убегал от многих женщин, которые были мне не нужны, от одиночества, вызванного тем, что у меня не было единственной женщины, к которой бы с радостью вернулся. И от закона, да, конечно, от закона тоже: у меня хранится напечатанное черным по белому объявление в газете, в котором говорится, что такой парень, как я, заслуживает только дегтя и перьев.

Продолжая говорить, он достал из кармана записную книжку, из которой извлек пожелтевшую газетную вырезку.

– Наткнулся на это объявление в одной из газет в Массачусетсе около четырех лет назад, – объяснил он, передавая заметку. – И конечно, – добавил он, пока Лайза бегло просматривала ее, – вероятнее всего, бежал от себя.

Прочитав со все возрастающим изумлением заметку, она перечитала ее снова, повторяя некоторые места вслух.

– «… исключительного негодяя… распутным занятиям… болтливым извращенцем… обучает совращающих грешным глупостям… вкладывая в головы женщин мысли…» Но что конкретно, – спросила она, но не с осуждением, заметил он, а с явным облегчением, – вы совершили?

Доктор вернул заметку назад в записную книжку.

– Научил женщин этого города – и признаюсь, по их же собственной просьбе – нескольким способам, как, не отказывая мужьям, избегать беременности.

– И за это, – воскликнула она, но ее собеседник благоразумно показал на открытую дверь, – за это, – она понизила голос, – вас хотели обмазать дегтем и вывалять в перьях? О небесные силы, это вместо того, чтобы выбрать мэром города? Мой муж… – Лайза запнулась, покраснев, но затем заговорила откровенно, хотя щеки ее горели румянцем. – Рассказал сам о таких вещах, очень заботясь обо мне.

– Похоже, он образец для подражания. Хотелось бы, чтобы было больше поступающих таким образом мужчин, – прозаично заметил доктор. Лайза тотчас же бросилась в наступление.

– Считаю, доктор, – проницательно отметила она, – вы вряд ли бы сбежали в армию, спасаясь только от одного маленького городка в Массачусетсе.

– Нет, конечно, но она обеспечила меня тем, в чем я остро нуждался, – друзьями, семьей, работой, за которую отвечаю, целью жизни, доброжелателями, которые будут печалиться, если умру. В том мире, где мне приходилось жить, этого всего не хватало.

– А семья?

– Оба родителя умерли, и приемный отец тоже. Была маленькая сестренка, которую едва помню – ее убили вместе с матерью.

– Убили?

– Еврейская судьба, тянущаяся с древних времен, – вырезать ради развлечения группу, а иногда целую деревню, населенную евреями.

– Ах! – тяжело вздохнула Лайза, выражая горе и сожаление.

– У меня тоже, Лайза, было имя, которое сейчас никем не упоминается. Кажется, даже я забыл жизнь, в которой меня называли Эли бен-Ашер. «Эли» на иврите означает «высокий», а его другое значение, используемое чаще всего в плачах и молитвах, – «Мой Бог, мой Бог». Для меня Богом стала эта американская земля, где могу нести благородную чепуху о цели моего пребывания в армии – вернуть долг, но если бы я сделал это, мое заявление было бы таким же подозрительным, как и любого другого солдата.

Лайза протянула ему руки и, когда он взял их, улыбнулась так ласково, как улыбалась только Джей-Джею.

– Вы вынуждаете меня повторить ваши же слова. Ваше пребывание в армии – не способ искупления вины, а ниспосланный Богом благородный поступок, отвечающий нуждам нашей армии. – Она сильнее сжала его руки. – У меня так давно не было друга, Эли. – Ее охватил приступ печали, когда она вспомнила о Крейг, о существовании которой ей следовало бы забыть, но ей удалось быстро его подавить. – Я так благодарна, что нашла наконец друга в вашем лице.

Он по очереди поднес ее руки к губам, и она больше почувствовала, чем услышала, его шепот:

– Благодарю вас, Лайза.

ГЛАВА 44

– Лайза! Лайза!

Громко выкрикивая ее имя, Эли взлетел по лестнице и ворвался в бабушкину спальню, из которой вся мебель и прочее убранство было вынесено на чердак, а в ней, как и в комнатах по обе стороны от нее, разместились ряды армейских походных кроватей, аккуратно застеленных простынями из миткаля и шерстяными одеялами, безжалостно нарезанными из больших одеял, хранившихся в сундуках бабушки Микэ.

Лайза вышла из своей спальни, держа Джей-Джея на одном бедре, застегивая верхнюю пуговицу корсажа.

– Пожар, или напали британцы?

– Кое-что получше. Другой беглец, – они обменялись смеющимися взглядами, – иди встречай: тот, которого ждал с нетерпением, мой юный друг Дэниел Люти. – Он взял у нее из рук Джей-Джея. – Давай понесу этого шельмеца, он становится тяжелее с каждым днем.

– Как будто не чувствую этого, – согласилась Лайза, спускаясь с ним вниз, чтобы встретить молодого человека плотного телосложения и с открытым лицом, белокурыми волосами, коротко подрезанными спереди и завивающимися сзади, придающими ему невинное выражение.

– Лайза, это Дэниел Люти, затребованный мною из полка, моя правая рука в госпитале Грейс-Холла. Ни одна женщина не борется с грязью, болезнями и беспорядком более упорно, – заверил ее Эли, дружески похлопывая своего друга по плечу. – А это, Дэниел, миссис Микэ, добрый ангел Грейс-Холла, которой нравится, чтобы ее называли мисс Лайза. А вот это энергичное создание известно под именем Джей-Джея.

Дэниел только снисходительно улыбнулся двум взрослым, в то время как Джей-Джею протянул обе руки. Малыш с удовольствием перебрался в случайные объятия своего нового обожателя, сразу же ухватившись за бахрому на рукавах его охотничьего блузона и издавая ласковые сентиментальные звуки одобрения.

– Вы голодны, Дэниел? – спросила, улыбаясь, Лайза, а когда мужчины расхохотались, добавила: – Вы смеетесь, потому что я задала такой глупый вопрос?

– Нет, Лайза, вопрос не глупый для человека, который не знаком с армией. Скоро ты узнаешь, что вряд ли можно встретить солдата, который постоянно не умирал бы от голода.

– Мое скитание было очень долгим, мадам, простите, мисс Лайза, – быстро поправился Дэниел, – и я чувствовал, что надо спешить, поэтому не тратил время на поиски съестного, и мне нечем было заправляться. Если доктор Бен говорит «сделай сейчас», обычно это означает, что все должно было быть сделано еще вчера.

– Ну, а у нас сейчас нет недостатка ни во времени, ни в пище. И доктор Бен не может требовать от вас работы, прежде чем вы полностью «заправитесь», к тому же сейчас у нас больше обслуживающего персонала, чем пациентов.

– Ешь и отдыхай сегодня, рядовой Люти, – посоветовал Эли, добавив: – Это последняя наша возможность: к концу недели палаты, вероятнее всего, окажутся переполненными.

– Идите со мной в кухню, Дэниел, – предложила Лайза, забирая у него Джей-Джея. – Там можно сесть возле огня и погреться во время еды, а то вы выглядите наполовину замерзшим.

– Не помню, чтобы когда-нибудь еще было так холодно, мадам, как этой зимой, – кажется, отморозил даже свою за… – Он прервал себя, смутившись так, что покраснели не только щеки, но даже мочки ушей. – В моей жизни еще не было случая, когда бы нужно было так много времени, чтобы отогреться.

Когда все собрались в кухне, теплой и благоухающей вкусными запахами, Лайза указала на стул, стоящий недалеко от плиты.

– Садитесь, Дэниел, – предложила она, озорно сверкнув глазами. – Надеюсь, там вы скоро согреете свою задницу.

Дэниел широко разинул рот от изумления, затем усмехнулся, а Эли откровенно засмеялся, и только Тилли, помогавшая накрыть стол, постаралась сохранить приличия, гневно запротестовав:

– Мисс Лайза!

– Это же армейский язык, Тилли, – успокоила ее Лайза. – Тебе следует быстрее привыкнуть к нему, потому что в противном случае, когда прибудут солдаты, будешь постоянно испытывать шок.

– Вот уж не собираюсь привыкать! – заявила Тилли решительно.

Но ее хозяйка оказалась лучшим пророком. Когда госпиталь в Грейс-Холле начал работу, тонкости этикета смылись накатывающимися волнами естественных нужд и эмоций: страдающие мужчины не очень-то помнили о манерах и не заботились о приличных выражениях, да никто и не ждал от них этого. Все девушки, по примеру Лайзы, быстро научились выносить запахи, ругань и страдания солдат, от чего несколькими неделями раньше их бы просто стошнило.

Лайза продолжала спокойно стоять рядом с Эли, когда изможденный, скандальный, бородатый солдат с дикими криками навел прямо на них ружье.

– Если вы, кровопийцы, попробуете отрезать мою больную ногу, клянусь, использую это ружье, чтобы снести ваши проклятые головы!

А позже, когда ему дали успокоительную дозу опиума и он слишком ослабел, чтобы бороться с ними, Лайза прижала своим телом верхнюю часть его туловища, Дэниел держал остальную, лишив его возможности двигаться. Каждым нервом, несмотря на восковые пробки, которыми были заткнуты уши, она чувствовала звук пилы, которой Эли прокладывал свой жестокий путь через ткани и кости.

Она научилась улыбаться и отвечать на дерзость солдат, таких, например, как тот мальчик из Ред-Брука, который однажды протянул руку и бесстыдно ущипнул ее за зад, грубо сказав при этом:

– Ты не станешь возражать, девушка, если я попользуюсь тобой за амбаром в одну из лунных ночей?

Она перенесла это, потому что Эли объяснил после первой ее ужасной реакции, что у этого семнадцатилетнего паренька из Ред-Брука никогда, наверно, не было женщины, и вряд ли он выживет, чтобы иметь ее в будущем.

Лайза поняла, что большая часть солдатской ругани – простая развязность, а вульгарная речь – привычка. Их грубость служила своего рода самозащитой от страданий, страха перед будущим и боязни не иметь его.

Они не хотели замерзать, голодать или умирать, не собирались лишаться частей своего тела; молодые солдаты скучали по мамам и папам и часто умирали, так и не увидев их; некоторые страстно стремились к своим возлюбленным, а те, кто старше, – к женам и детям.

Одним из самых универсальных лекарств в госпитале Грейс-Холла оказался, как быстро выяснилось, Джей-Джей: сладко улыбающийся, иногда плачущий и капризный малыш служил всем им очевидным доказательством вечности мира.

Лица мужчин расплывались в непроизвольной улыбке, когда какая-нибудь из женщин появлялась с Джей-Джеем на руках в дверях главной палаты, в которой находились солдаты с ампутированными конечностями или нуждающиеся в ампутации. Солдаты с извлеченными из них пулями, слабые, как младенцы в первые дни жизни, слыша его крик, доносившийся до них из спальни, гордо и удовлетворенно переглядывались.

– У этого малыша мощная пара легких.

– Сегодня кричит особенно громко, не правда ли? В конце концов Эли начал прописывать некоторым пациентам Джей-Джея в необходимых дозах.

– Джо Хиггинс сегодня в подавленном состоянии. Думаю, Джей-Джей слегка взбодрит его.

Лайза пошла в палату, где лежал Джо Хиггинс, замкнутый и ни на что не реагирующий с того дня, как друзья вытащили его из зоны патрулирования, раненого и истекающего кровью. Пулю извлекли из его бедра и предупредили, что одна нога будет до конца жизни больной, а он раньше так гордился своим высоким, стройным телом, что решил для себя – лучше умереть.

Лайза встретилась со случаем, о котором Эли говорил в их первую встречу: иногда мужчины, даже не обреченные на смерть по состоянию здоровья, сдавались и умирали из-за полнейшей апатии и нежелания расстаться с прежним образом жизни.

Нельзя допустить, чтобы это случилось с Джо Хиггинсом.

Она шла по проходу между кроватями, и все лежащие на них мужчины, вскинув оживленно головы, любовались подпрыгивающим у нее на руках Джей-Джеем, – все, кроме Джо Хиггинса, отвернувшегося к стенке.

Лайза остановилась возле раненого, лежавшего на соседней с Джо кровати, посмотрела на него, подмигнув, громко воскликнула:

– Сэмюель Леггет, как вы умудрились сбить свои повязки? Клянусь, с вами больше хлопот, чем с этим мальчишкой! – Она оглянулась вокруг, притворившись раздраженной. – Капрал Хиггинс, присмотрите за моим мальчиком, пока буду заниматься Сэмюелем.

Не дожидаясь ответа капрала, она усадила Джей-Джея на кровать возле него.

– Вот и его игрушки, чтобы не скучал, – и бросила на кровать корзинку, в которой были ключи, болтающиеся на короткой, толстой цепочке, пуля, маленькая тряпичная кукла и деревянный свисток.

Промывая лицо и шею раненого, натирая ему спину маслом, сделанным из растений бабушкиного сада, Лайза притворялась, что заново бинтует, слушая его похвалы: она самый лучший врач в армии, а также самый лучший натирщик спин; когда его сила вернется к нему снова, он спросит капитана полка, не будет ли нарушением армейских правил его мечта о плотской любви со своим доктором? А если нет, то может ли он воплотить свои мечты в действительность, когда почувствует себя лучше?

Лайза, слегка повернув голову, увидела, что Джо немного приподнялся, крепче удерживая ее маленького сынишку. Закончив обработку, она шлепнула Сэмюеля по заднице, точно так же, как обычно награждала Джей-Джея.

– Объявляю, что у вас самый непристойный рот во всей континентальной армии, Сэмюель Леггет, – продолжала придираться Лайза. – Если доберусь до вашего капитана раньше вас, – пригрозила она, – вас наверняка отдадут под трибунал, – и повернулась к Джо Хиггинсу, будто собираясь забрать Джей-Джея.

– Надеюсь, он не слишком утомил вас, капрал. К сожалению, у меня одна пара рук, а только для того, чтобы ухаживать за ним, надо иметь две.

– Не возражаю, пусть еще побудет со мной, если это каким-нибудь образом поможет вам, – неловко предложил Джо.

– Да, у меня есть неотложное дело… и если вы уверены…

– Могу подержать его, мадам.

Лайза выскочила из палаты и побежала сообщить об этом Эли.

– Он позволил Джей-Джею ползать по нему… играл с ним… даже улыбался!

Вернувшись через десять минут, сочтя дозу достаточной, она увидела Джо не только улыбающимся, но и смеющимся.

– Очень благодарна вам, капрал, – сказала Лайза, забирая Джей-Джея и игрушки.

– Буду рад присмотреть за ним в любое время, мисс Лайза. – Затем добавил, выжимая из себя слова: – У меня тоже есть мальчик, такой же дружелюбный и общительный, как и ваш, приблизительно такого же возраста, когда видел его в последний раз, но было это два года назад. – В его голосе чувствовалась горечь, к нему снова вернулся угрюмый вид.

– Но, Джо, вы будете счастливы, так как скоро снова увидите его.

– Конечно. И он увидит меня – калеку с больной ногой. Вы думаете, он помнит меня таким, каким я был – красивым и стройным? А как насчет Салли? Она ведь выбирала себе в мужья не скрученного калеку.

– Вы хотите сказать, – невинным голосом спросила Лайза, – что она выходила за вас замуж только из-за красивой внешности?

Джо сердито посмотрел на нее.

– Вы не имеете права так плохо говорить о моей Салли – она преданная и любящая женщина.

– Это не я плохо говорю о ней, а вы, Джо: если она такая преданная и любящая, то будет благодарить Бога на коленях, что вы вернулись домой живым. Про себя скажу: так бы и сделала.

Довольная улыбка расползлась по лицу Джо.

– Согласен с вами, мадам. – Затем снова помрачнел. – А как же с сыном? Подрастающие мальчики хотят гордиться своими отцами.

– О, Джо, вы действительно болван. Совершенно забыли, каковы мальчишки: для вашего сына легкое прихрамывание отца равносильно золотой медали, для него это доказательство, что его отец – герой великой американской войны за независимость.

– Какой же я проклятый дурак! Прошу прощения, мадам, – добавил он извиняющимся тоном, его голос обрел силу и уверенность, а глаза стали чистыми и сияющими.

Лайза отошла от него с переполненным гордостью сердцем, перехватывая направленные на нее со всех сторон взоры солдат, выражающие молчаливое одобрение за хорошо проделанную работу.

Еще не старый, но рано поседевший рядовой Сэмюель Леггет сказал от имени всех:

– Мисс Лайза, скажу вам то, что собирался сказать давно: вы – мечта любого мужчины, находящегося в здравом уме.

ГЛАВА 45

Прогноз Дэниела подтвердился: зима оказалась самой длинной, холодной и жестокой не только за все военное время, но и за весь восемнадцатый век.

Река Гудзон замерзла на расстоянии между Нью-Йорком и Нью-Джерси, так же как и Ист-Ривер в Нью-Йорке, где плавающие пристанища кошмаров, называемые британцами кораблями-тюрьмами, стояли вмерзшими в лед; пролив Зунд, начиная с верхней точки Лонг-Айленда до Манхэттена и далее до Коннектикута, полностью покрылся льдом, достаточно толстым, чтобы по нему можно было ходить.

В Джоки-Холлоу, близ Морристауна, за каждым снегопадом следовал другой, еще более сильный, и американская армия страдала и выносила непредвиденные лишения. Ночь за ночью солдаты ложились спать, накрываясь только тонким одеялом, да и то если оно было, подкладывая под себя на замерзшую землю всю имеющуюся одежду, которой тоже было немного. Пока они спали, снег продолжал беспрерывно падать, и утренний подъем заставал груду дрожащих тел, засыпанных сугробами.

Города и населенные пункты оказались совершенно заблокированными и отрезанными от остального мира, так что армия не имела возможности пополнять запасы продовольствия и боеприпасов; люди строили бревенчатые домики, получая половину рациона или только его четверть, а иногда и того меньше; большинство из них продали бы душу дьяволу за кусок хлеба, за возможность обогреться у огня, за глоток рома; но работа продолжалась, и избушки были все-таки построены.

Эли потребовал от штаб-квартиры в Морристауне, чтобы ему выделили дюжину солдат для охраны самого госпиталя, въезда в него, внешних построек, кладовых, парадной и задней двери. Этот пост считался привилегированным, так как охранники находились внутри дома в прихожей.

Ему предоставили только половину дюжины, которая должна была дежурить посменно, и Эли сказал Лайзе:

– Ну, что ж, хотя бы эти шесть человек будут ежедневно накормлены, обогреты и останутся в живых.

Самым ослабевшим поручали нести вахту в прихожей, усаживая их на стулья, где они могли с комфортом подремать, слабо сжимая свои ружья, и где Лайза, Тилли или Эми угощали их теплым сидром, элем, чашкой горячего супа или куском мяса с ломтем хлеба.

– Спасибо, мадам, спасибо, Бог наградит вас, – обычно благодарили солдаты.

Хайрама отправляли с такой же миссией к солдатам, несшим охрану снаружи. Их также приглашали в дом погреться.

– Там нечего охранять. Если наши люди не могут пробиться сквозь снег, – практично спросила Лайза, – то как может это сделать враг? И все, что у меня есть ценного, я уже спрятала, поэтому и тем, кто находится в доме, тоже нечего охранять.

Лайза поступила таким образом по настоянию Эли, хотя вначале энергично возражала.

– Люди, которым мы помогаем, часто играющие с Джей-Джеем, не могут воровать у нас.

– Наши солдаты, дорогая Лайза, – пытался втолковать ей Эли, – стали настоящими мелкими жуликами. Человек, который не украл бы ни гроша в обычное время, сейчас, если представится такой случай, не задумываясь возьмет серебряную солонку твоей бабушки или что-нибудь из драгоценностей. Зачем давать им такую возможность и вводить в соблазн?

После того как несколько маленьких предметов таинственно исчезли, Лайза философски признала, что Эли прав, и спрятала все ценности. Она оставила разбросанными по дому грошовые вещи и фальшивые драгоценности, дав возможность мелким воришкам почувствовать себя счастливыми, но однажды расстроилась до слез пропажей обручального кольца, которое сняла, помогая Эли наложить полотняный жгут солдату с внезапно открывшимся кровотечением.

Солдаты часто видели ее в расстроенном состоянии, но никогда оно не было вызвано личными мотивами.

– Мисс Лайза, – пообещал Сэмюель Леггет, – если дадите нам немного времени… Придите, скажем так, через десять минут, мы найдем ваше кольцо.

Вернувшись, она увидела золотое кольцо с вкрапленными бриллиантами на том же столе, где его и оставила.

– Упало на пол, – вежливо сообщил Сэмюель, и все мужчины улыбнулись.

Лайза, до этого очень внимательно осмотревшая пол, не моргнув глазом, приняла ложь, более взволнованная возвращением кольца, чем его пропажей.

– Спасибо всем вам, большое спасибо.

Она подошла к окну, чтобы взять себя в руки и не расплакаться, и вдруг, увидев что-то странное, изумленно закричала:

– О небо, у нас гости! Кажется, что там… да, теперь уверена, это женщина… и по пояс в снегу, бедняжка. Боже, должно быть промокла до нитки. – Лайза вылетела из комнаты и понеслась вниз, на ходу приказывая Тилли и Эми согреть два чайника воды, чтобы хватило на две лохани.

Распахнув парадную дверь, увидела мужчину в тяжелом пальто и шапке, со свисающими с лица сосульками, тяжело поднимающегося по ступеням.

– Входите, входите, – и он вошел, пошатываясь и прижимая к себе сверток, похожий на узел с одеждой, но оказавшийся – когда осторожно положил свою ношу на пол – женщиной. Другая женщина, та, которую Лайза смутно видела через замерзшее окно, сказала так любезно, как будто нанесла обычный визит:

– Большое спасибо, мадам. – Затем тоже свалилась в обморок.

Эли и Дэниел напоили мужчину ромом, выкупали в горячей воде, растерев с ног до головы так энергично, что тело стало ярко-красным, затем дали другой напиток, в котором было больше рома, чем чая. Лайза, Тилли и Эми проделали такую же процедуру с двумя молодыми леди.

Затем женщин уложили вместе на кровать Лайзы, а мужчину на соломенный тюфяк ближе к кухонной плите, где он блаженно храпел остаток дня и всю ночь, не обращая внимания на громкую кухонную суету и бесконечное обсуждение странной троицы, свалившейся как снег на голову.

Первой, с кем Лайза столкнулась на следующий день, оказалась молодая женщина, вежливо разговаривавшая с ней вчера, пока не потеряла сознание. Она вышла из спальни, одетая в то же самое черное платье, снятое с нее накануне, высушенное и выглаженное Тилли, так же как и платье ее попутчицы.

Гостья сразу же вспомнила лицо хозяйки: эта молодая женщина в цветастом платье и фартуке служанки, с волосами, подвязанными желтым шарфом так, чтобы они не лезли на лоб, была одной из трех, пригласивших ее войти в дом и затем ухаживавших за ней и ее подругой, – но не могла, однако, вспомнить малыша, который протягивал руки к вновь прибывшей, обаятельно улыбнулся, показав четыре верхних зуба:

– Ма-ма?

Лайза искренне рассмеялась, увидев удивленный взгляд на лице неожиданной гостьи.

– Не удивляйтесь, – успокоила она. – Все женщины для Джей-Джея мамы, а все мужчины в госпитале Грейс-Холла – папы.

– Госпиталя? – поразилась гостья. – Кажется, вспоминаю… что это частное жилище?

– Да, это так, – подтвердила Лайза спокойно. – Я миссис Микэ… вдова, а Грейс-Холл – мой дом. Генерал Вашингтон использует его как специальный госпиталь на время войны.

Лицо девушки в черном просветлело.

– Генерал Вашингтон, – пробормотала она. – Тогда мы действительно… теперь понятно, что мы кружили… снег залепил все указатели… но это же Морристаун? Генерал находится поблизости?

– Генерал живет в особняке Фордов, в городе, расположенном в дюжине или более миль отсюда.

– Дюжина миль! О нет! Мы так надеялись здесь получить защиту генерала Вашингтона.

– Но вы ее и получили, – сказала Лайза. – Даже если вы пока не можете переговорить с генералом лично, вы должны знать, что Грейс-Холл находится под защитой континентальной армии.

Девушка, спотыкаясь, отступила на шаг назад, а затем прислонилась к стене.

– Ох, слава Богу! – горячо произнесла она, улыбнувшись Лайзе. – Простите меня, – сказала она. – Позволила глупую истерику… но дело в том, что, с тех пор как мы убежали, нам довелось пережить довольно драматичное время.

– Убежали?

– Надеюсь, это не шокирует вас?

– Вовсе нет. Думаю, у вас была для этого серьезная причина.

– Мы были уверены в этом, – прозвучал честный ответ. – Я Шошанна Райленд, а моя кузина – Феба Райленд – все еще продолжает спать. Опекун, назначенный британцами, пытался заставить меня выйти за него замуж… и хотел завладеть моим богатым поместьем. У него были, – продолжала Шошанна сдержанно, – еще более мерзкие планы по отношению к Фебе.

– Поэтому вы решили, что казармы американской армии – единственное место, где он не осмелится преследовать вас, чтобы вернуть назад?

– Совершенно верно, – согласилась Шошанна, удовлетворенная таким быстрым взаимопониманием. – Возможно, генерал Вашингтон не помнит меня, хотя я была с отцом на одной из встреч, но надеюсь, вспомнит имя и в связи с чем состоялась эта встреча, потому что сам сказал в тот раз, что такой поступок землевладельца, как добровольная сдача урожая и продовольственных запасов для нужд армии, заслуживает внимания.

– Сама я только дважды встречалась с генералом. Первый раз, когда он приехал посмотреть на госпиталь и поблагодарить меня за Грейс-Холл, и второй – во время приезда миссис Вашингтон сюда; но мне говорили, что у него очень хорошая память как на хорошее, так и на плохое.

– О, очень надеюсь, что вы правы! – горячо согласилась Шошанна. – Мы думали, его влияние поможет нам найти жилье в Морристауне, и тогда мы сможем быть как можно ближе к армии и помогать ей любыми способами… готовить, стирать, ухаживать за ранеными… Уверяю вас, мы нисколько не преувеличиваем своих намерений относительно того, что хотели бы делать.

– В таком случае, – предложила Лайза, – почему бы вам не остаться здесь, в Джоки-Холлоу, где расположена большая часть войск и где в ваших услугах больше всего нуждаются? Кроме того, сомневаюсь, что вы сумеете найти какое-нибудь жилье в Морристауне, там сейчас остро не хватает квартир. Сам генерал живет в стесненных условиях в особняке Фордов, где ютятся восемнадцать человек из его сопровождения вместе с миссис Форд, ее детьми и слугами.

– А в Джоки-Холлоу можно где-нибудь устроиться?

– Только здесь, в госпитале Грейс-Холла. Идеальное место для двух женщин, «которые не преувеличивают своих намерений» относительно работы, которую хотели бы выполнять.

– Вы хотите сказать, чтобы мы остались… и работали здесь?

– Это будет спасением для меня, так же как и для вас, – с удовольствием заверила Лайза. – За исключением повара, здесь всего две служанки – Тилли и Эми, и мы трое выполняем всю работу по выхаживанию раненых, да об этом вот товарище еще нужно позаботиться. – Она ласково посмотрела на Джей-Джея, заснувшего на ее плече. – Мы все переутомлены и измучены; и Эли, главный хирург, и Дэниел Люти, его основной помощник, и небольшая горстка медицинских работников – все они не в лучшем положении. Две лишние пары рук будут для нас как манна небесная. Простите меня, но снег, который для вас оказался бедствием, для меня стал Божьим даром, потому что привел вас сюда.

– Да, признаюсь, проклинала его сначала, – подтвердила Шошанна. – Мы были в пути всего полдня, когда сломался наш экипаж, и тогда вынуждены были спрятаться на одной из ферм. Несколько дней валил снег, а когда прекратился, обменяли экипаж и одну из лошадей на сани. Затем наша лошадь – это бедное животное – не выдержала нагрузки, и Тому пришлось пристрелить ее. Том, между прочим, тоже прекрасно ухаживает за больными. Он присматривал за моим отцом в последние месяцы его жизни.

– Все лучше и лучше, – отметила Лайза, а Шошанна едва заметно улыбнулась и продолжила свой рассказ.

– Мы решили идти дальше пешком, чтобы не замерзнуть в ожидании помощи. Скорее всего, это случилось не далее как в четверти мили отсюда, но показалось по меньшей мере в шесть раз больше, пока мы не увидели ваши ворота.

– Шошанна!

Они обе посмотрели наверх. На последней ступеньке лестницы, ведущей на следующий этаж, опершись на перила, стояла Феба: невыразительная черная одежда, которая была на ней, только подчеркивала ее потрясающую красоту, рядом с которой заурядная миловидность ее кузины сразу же потеряла всякую прелесть.

Шошанна услышала судорожный вздох миссис Микэ и улыбнулась немножко печально. Затем сказала спустившейся вниз девушке.

– Феба, дорогая, нашим бедам пришел конец. – Взяв кузину за руку, заметила, что та все еще выглядела обеспокоенной. – Судьба была так благосклонна к нам, что забросила на крыльцо Грейс-Холла, госпиталя американской армии. Это спасение для нас, сказала миссис Микэ. О, прошу прощения, познакомьтесь – миссис Микэ, а это моя кузина Феба Райленд. Здесь, если я правильно поняла, очень нуждаются в нашей помощи.

– Вот и замечательно, – согласилась Феба с удивительной улыбкой. – Я готова работать хоть сейчас, – добавила она довольно жалобно, – если дадут сначала хоть что-нибудь поесть.

– Вот дурная голова! – Лайза хлопнула себя по лбу. – Конечно, вы обе умираете от голода. Подождите здесь, пока положу в колыбель Джей-Джея. – Она легко поднялась по ступенькам и вернулась через три минуты. Подойдя к ним, Лайза весело объявила:

– Давайте все мы, трое беглецов, спустимся в кухню, познакомимся с двумя другими и поедим все вместе. Затем покажу вам палаты.

– Трое беглецов! – изумленно воскликнула Шошанна. – И еще с двумя беглецами познакомимся?

– Это длинная и запутанная история, – сказала Лайза, проклиная свой длинный язык. Хотя ее и тянуло к этим двум девушкам, она не была еще готова рассказать им обо всем. – Так как мы будем работать и жить вместе, у нас будет достаточно времени поговорить и выслушать рассказы друг друга.

ГЛАВА 46

Спустя несколько месяцев Шошанне и Фебе уже казалось, что они являлись частью госпиталя в Грейс-Холле всю свою жизнь. Как и обещала Шошанна, ни одна из них не преувеличивала своих намерений относительно работы, которую приходилось выполнять. Они научились, не вздрагивая, бинтовать ужасно выглядящие, неприятно пахнущие раны, мыть исхудавшие тела, кормить с ложечки взрослых мужчин и менять им белье, выносить помои, держать за руки и ласково разговаривать с солдатами, лежащими при смерти.

Шошанна, практичная и не выдававшая своих эмоций, оказалась незаменимой в бревенчатой пристройке к кухне, приспособленной под операционную. Ее не тошнило, и она не падала в обморок в отличие от Азы Холланд, молодого доктора с двухлетним медицинским образованием. Единственное, что выдавало ее волнение, это внезапная бледность и крепко сжатые губы, но руки у нее никогда не дрожали, и она не теряла над собой контроля.

Фебу, по совету кузины, не допускали в операционную, а посылали к самым трудным пациентам.

– Ей не под силу вынести вид крови и ампутаций, – убедительно пояснила Шошанна, – но она не станет избегать ни одного человека в палате, какие бы ужасные повреждения у него ни были, если знает, что может помочь ему.

Так получилось, что хотя Эли и Дэниел увидели Шошанну в первые же часы ее работы, прошел еще один день, прежде чем они встретили Фебу, совершая обход палат.

Она сидела возле кровати одного из солдат и читала ему. Эли и Дэниел, увидев ее, остановились как вкопанные. Лайза упоминала, что она мила, но такое описание не соответствовало действительности. Эта девушка в черном с густыми блестящими локонами, спадавшими на длинную и тонкую лебединую шею и белоснежный воротник, была не просто мила, была – и любой мужчина может подтвердить это – неописуемо красива.

Ее голос был приятно мелодичен, и когда Эли, как загипнотизированный, подходил все ближе и ближе, он испытал еще одно ошеломляющее потрясение – она читала капралу Лайонелу Такеру Библию, в этом не было ничего необычного, но… но…

– Читает на иврите! – недоверчиво сказал Эли тоже оцепеневшему Дэниелу.

Подойдя к кровати капрала Такера, они увидели ее лицо кремового цвета с легким румянцем, гладкий высокий лоб, высокие скулы, восхитительные, темные, мечтательные глаза с густыми ресницами, счастливую улыбку, открывшую два ряда здоровых зубов.

Дэниел пробормотал что-то на немецком, а Эли только покачал головой.

– Нет, нет, мой друг, не фантазируй, она человеческое существо и больше похожа на древнюю еврейскую принцессу, чем на небесного ангела. Помнишь страстное послание Соломона? «Помни, ты – моя прекрасная любовь; помни, ты… ты похитила мое сердце, моя сестра, моя супруга…»

Так как он прошептал прекрасную песнь Соломона на иврите, Дэниел ничего не понял.

Внезапно почувствовав двух мужчин рядом с собой, Феба посмотрела на них, и на этот раз ее улыбка предназначалась им. Дэниел моргнул глазами и молча уставился на нее. Эли проглотил слюну и заговорил.

– Доброе утро. Вы, должно быть, мисс Феба. Это Дэниел – Дэниел Люти из Пенсильвании, я Эли бен-Ашер, глава госпиталя. Мы рады, что вы оправились от сурового испытания.

– О, за это надо благодарить всех вас, доктор бен-Ашер. Все, что нам с Шошанной нужно было, это тепло, отдых и хорошая пища.

– Этим можно было бы вылечить большинство болезней в Джоки-Холлоу, – ответил Эли совершенно серьезно, – если бы конгресс, погода, фермеры и жадные спекулянты, а также британцы позволили нам сделать это.

Он обошел ее, чтобы поприветствовать Такера.

– Не знал, что вы понимаете иврит, капрал.

– Я учился на священника в Йеле, когда началась война, доктор Бен. Все еще надеюсь когда-нибудь вернуться к занятиям. Леди была так добра, когда попросил ее попрактиковать меня в языке. Она прекрасно образованная леди, не правда ли, и к тому же красивая?

– Очень красивая, – согласился Эли, разматывая бинты на левой ноге капрала Такера.

У Дэниела развязался язык, и он обратился прямо к Фебе:

– Раньше никогда не встречал леди, говорящую на древнем языке Библии.

Круглый подбородок вздернулся, прелестные губы слегка сжались, а в ее сердечном голосе появился оттенок холодности.

– Вы не одобряете?

– Не имею права одобрять или не одобрять, мадам. У моего народа образование женщины сводится к домашним делам и заботам.

– А, вспомнила, вы – меннонит. Но разве ваши женщины, – она перешла на немецкий, – не поют псалмы и не читают молитвы и Святую книгу на этом языке?

– Ей-богу, да! – поклялся на немецком Дэниел, затем извинился и тут же спросил: – Сколько языков вы знаете, мисс Феба?

– Английский, иврит, немецкий, латинский, греческий и французский, – серьезно перечислила она. – А вы, Дэниел?

– О, мне далеко до вас, мисс Феба. Только английский и немецкий, ну и, возможно, – внезапно ласково улыбнулся ей, – возможно, немножко армейский, если его считать отдельным языком.

Ее лебединая шея поднялась и очаровательно изогнулась, когда она откинула голову и громко засмеялась.

– Из того, что я услышала за один день, можно сделать вывод, что это отдельный язык.

Затем молодые люди, не отрывая глаз друг от друга, повели молчаливый разговор.

«У нее не только красивая внешность, – подумал Дэниел, и его мысли заметались в голове, словно белка в клетке. – Она красива во всем».

«Я думала, это очередной красивый солдат, пока он не улыбнулся, – сказала себе Феба. – Однако это не так, в нем есть что-то странно привлекательное».

«У нее мягкие руки; это говорит о том, что она никогда не выполняла тяжелой работы, хотя чувствую, что ее жизнь не всегда была легкой».

«Он огрубевший солдат; тем не менее, говорят, ласков с ранеными, как заботливая женщина. В нем чувствуется доброта».

«Она леди, а не лагерная девчонка, готовая продать себя за шиллинг; я не должен мечтать о том, чтобы заняться любовью с ней».

«Он не мистер Фултон Крейн, от которого у меня шли мурашки по телу. Интересно, что я почувствовала бы, занимаясь с ним любовью?»

«Нас познакомили всего пять минут назад, надо прекратить думать об этом».

«Мы только что познакомились; недостойно леди иметь такие мысли».

«Не могу ничего поделать с собой, мне хочется потрогать ее локоны, дотронуться руками до ее горла».

«Мне стыдно так думать, но, о Боже, как хочется, чтобы он дотронулся до меня!»

«Хочу прикрыть ее веки и ощутить ее ресницы, а затем целовать, целовать и целовать, как никто никогда не целовал ее раньше».

«Хочу почувствовать его губы на своем лице. О, как хочу, чтобы он поцеловал меня!»

«Невозможно влюбиться так быстро. Это ни к чему не приведет. Из нее не воспитывали работящую жену фермера, как из меня – джентльмена».

«Это совершенно исключено. О чем мы будем говорить вечерами? Он не такой джентльмен, как мой дядя Джон Генри».

«Я недостаточно образован для нее, и от ее шести языков не будет никакой пользы, когда нужно будет доить коров или кормить цыплят».

«Когда мне захочется позаниматься или поиграть на фортепиано, он, возможно, будет ждать, чтобы я готовила, пекла или убиралась по дому».

«Все это не имеет значения. Если надо, можно нанять прислугу. Если, конечно, она будет моей».

«Мне все равно. Все равно. Из приданого дяди можно нанять одну служанку или двух. Хочу только его».

Обменявшись тысячью мыслей, но не произнеся вслух и полдюжины предложений, они оба вернулись к своим занятиям: Дэниел продолжил обход палат с Эли, а Феба дочитала главу капралу Такеру.

И так осмотрительно эта пара вела себя, что в течение нескольких недель ни Шошанна, ни Лайза, ни даже остроглазые солдаты не подозревали, что Феба и Дэниел, принадлежавшие к совершенно разным мирам, с той первой короткой встречи полностью отдали друг другу свои сердца.

Только доктор знал правду с самого начала: Эли – самый заинтересованный зритель в этой личной драме… Эли, к своему несчастью мгновенно влюбившийся в Фебу Райленд.

ГЛАВА 47

Чарльз Стюарт Гленденнинг, проклиная и снег, поваливший почти сразу же, когда он пересек Гудзон, и жалкую клячу, купленную для продолжения странствий, страшно обрадовался, увидев указатель гостиницы, опасно покачивавшийся на сломанном столбе. Перспектива заказать бутылку бренди под добрый горячий ужин, устроиться у камина, подсунув ноги к огню, и согреть тело чрезвычайно воодушевила его.

– Поторапливайся, Гризельда, старый мешок с костями, – понукал он животное. – Еще несколько ярдов – и ты, накрытая одеялом, уткнешь свой нос в ведро с овсом.

Гризельда же плелась таким медленным шагом, что Чарли, уставший от седла, взвыл от вернувшегося отчаяния. Он продолжал ругаться, когда мешком свалился с ее спины и передал поводья в руки молодого дрожащего конюха, прервав поток брани только для того, чтобы отдать указания, как накормить и позаботиться о Гризельде; затем снова выкрикнул отборную ругань, поднимаясь в гостиницу по четырем скрипящим деревянным ступеням.

В распивочном зале, за исключением спящего в углу, с натянутой на лицо шляпой, скромно одетого джентльмена, он оказался один. Любую компанию, в которой нуждался сейчас Чарли, заменял ярко горящий камин. Стряхнув снег сначала с ног, а затем со снятых пальто и шляпы, он уселся ближе к огню, оказавшись напротив спящего джентльмена, и объявил владельцу гостиницы о своем присутствии тяжелым ударом кулака по круглому дубовому столу.

Боль в окоченевших пальцах была такой сильной, что молодой человек возобновил ругань, изобилующую такими проклятиями, что джентльмен напротив проснулся и теперь сидел, слушая Чарли с восхищением.

Когда он поднял голову и отодвинул стул немного назад, чтобы лучше видеть соседа с таким изощренным набором ругательств, оба начали узнавать друг друга. Не будучи лично знакомы, они неоднократно встречались в кофейне Ривингтона в Нью-Йорке, а также на пароме, переправлявшем их через Гудзон. А теперь в таверне Нью-Джерси?

– Сэр, – произнес сонный джентльмен, подозрительно сощурив глаза. – Примите мои аплодисменты. Еще ни разу в жизни не приходилось слышать такого явного богохульства. Не мог удержаться, чтобы не поинтересоваться, из какого источника оно извергается?

Голос Чарли был тоже полон льстивой учтивости.

– Мой отец шотландец, сэр, и я научился многим прекрасным выражениям, еще сидя на его коленях, но признаюсь, что Оксфорд и два путешествия через Атлантику полностью завершили мое образование. По моему мнению, сэр, матросы сыграли здесь главнейшую роль.

– А, Оксфорд. Так вот откуда ваш акцент. Вас кто-нибудь мог бы принять за англичанина.

– Это не продлилось бы долго, – сказал Чарли совершенно спокойно, – во всяком случае, без значительной опасности для существования этого человека. Я из штата Вирджиния, сэр, лидера среди бывших колоний, которые принесли вам, англичанам, так много хлопот.

– Как я понимаю, вы без всякого сомнения отнесли меня к англичанам?

– Знаю, что вы англичанин, независимо от того, где вы получили образование.

– В Оксфорде, так же, как и вы.

– Жаль.

– В самом деле?

– Не хотелось бы стать палачом бывшего университетского товарища, – сказал Чарли с предельной вежливостью, – но, думаю, вам понятна затруднительность моего положения, сэр. Собираясь вступить в американскую армию, не могу позволить сбежать английскому шпиону.

– Шпион? Я? – англичанин громко рассмеялся, и в это время появился хозяин гостиницы с подносом, расставляя ароматно пахнущие чаши.

– Бобовый суп, мясо и горячий хлеб из духовки, только что испеченный моей Бетти. Что предпочитаете, сэр, эль или сидр?

– Эль и немного бренди, – одновременно попросили оба гостя, затем печально переглянулись.

– Принесите все, что есть, для моего юного друга, – сказал англичанин решительным властным тоном, что сразу же отметил Чарли: «Этот человек привык командовать».

Несколько минут они молча утоляли голод. Покончив с супом, англичанин посмотрел через стол на Чарли, подбиравшего остатки восхитительной подливы корочкой хлеба.

– Продолжим наш разговор. Насколько помню, мы остановились на том моменте, когда вы обдумывали, как меня повесить…

– С сожалением обдумывал, как вас повесить, – поправил его Чарли.

– Да, с сожалением, но повесить, как шпиона. А я в этот момент обдумывал возможность – и тоже с сожалением – уготовить вам ту же самую, и по той же причине, участь.

– Я – шпион! – Чарли чуть не подавился хлебом. – Абсурд. Я возвращаюсь из Англии и собираюсь присоединиться к американской армии.

– Рад слышать это ваше утверждение, – сказал англичанин, – и нахожу таким же смехотворным ваше обвинение меня в шпионаже. Признаюсь: служил в британской армии, как и многие члены моей семьи до меня, но вступил в нее задолго до того, как чай был потоплен в бостонской гавани, а ваши колонии решили стать штатами; поэтому было бы нечестно, очевидно, использовать эту ошибку молодости против меня. Я уже заплатил за это громадную цену в личном плане и, уволившись в запас более года назад, придерживаюсь нейтралитета, поэтому стоит ли меня подвергать преследованию за это снова? Возможно, мы движемся к одному и тому же месту назначения, сэр… если правда, что вы собираетесь присоединиться к армии; но, даю честное благородное слово, я не шпион.

– Если бы вы были им, то вряд ли бы признались, – отметил Чарли. – Сочли бы благородным долгом лгать мне.

– Вы тяжелый и упрямый молодой человек. Кроме того, я… а, вот и следующее блюдо. И ваш эль.

– И бренди, слава Богу.

– Вы можете благодарить Бога, если хотите, молодой джентльмен, – с легкой фамильярностью вмешался в разговор хозяин гостиницы, обслуживая их, – но вам лучше поверить, что он получил большую помощь от меня. Именно я спрятал лучшие бутылки и сохранил их от двух голодных армий и от всех кровожадных мародеров, называющих себя по-разному, а на самом деле являющихся проклятыми ворами.

Прежде чем спуститься в подвал, он закрыл бар на висячий замок.

– Если вам что-нибудь понадобится, стукните по столу стаканами, и я тотчас же прибегу.

– Как я уже пытался объяснить, кажется неправдоподобным, – продолжил англичанин недовольным тоном, продолжая расправляться с тушеным мясом, – что только от меня требуют доказательств, хотя чертовски странно то обстоятельство, что вы появляетесь везде, где бы мне ни пришлось оказаться… в кофейне в Нью-Йорке… на пароме, переправлявшемся через Гудзон… а теперь вот и в этой гостинице.

– Точно то же самое чувствую и я, – возразил Чарли. – Может быть, нам следует пойти к ближайшему судье, и пусть он разберется в наших историях?

– Заманчивое предложение, но, простите, учитывая нынешние времена, не слишком ли наивное? Эта страна разрывается на части неопределенностью положения, и каким образом нам узнать, кому в настоящий момент симпатизирует судья? Вполне возможно, нас повесят обоих.

– Не могу отрицать, в вашем рассуждении есть здравый смысл. Ну, а какое же альтернативное решение вы предлагаете?

– Заказать еще по порции мяса, если согласны, – Чарли охотно кивнул, и англичанин постучал пустым стаканом по столу, – и покончим с бренди. А затем расскажем друг другу правдивую историю о том, почему каждый из нас находится здесь.

Чарли одним глотком допил бренди и тоже начал стучать стаканом по столу.

– Кажется, – сказал он рассудительно, – это самый верный способ решения нашей трудной проблемы, сэр.

Англичанин откинул голову и захохотал.

– Я чем-то рассмешил вас, сэр?

– Не вы, а слово «thorny», которое вы выбрали для определения нашей проблемы. Еще одно совпадение. Меня зовут Торн[26] Холлоуэй, бывший капитан службы Его Величества, а теперь к вашим услугам, сэр.

– Чарльз Стюарт Гленденнинг, будь проклято Его Величество и вся Ганноверская династия, как сказал бы любой добрый шотландец.

– Вынужден поправить вас. По совести говоря, вы не имеете права говорить от имени всех шотландцев, мистер Чарльз Стюарт Гленденнинг, – многие из них сражаются в этот раз на нашей стороне.

– «На нашей стороне»? Не похоже, что вы нейтральны по отношению ко мне, мистер Холлоуэй.

– Прошу прощения, мистер Гленденнинг, провал в памяти. По правде говоря, приходится все время помнить об отречении от такого наследия.

Вошел хозяин гостиницы, чтобы принять следующий заказ, который вскоре принесла пухленькая маленькая служанка с развевающимися локонами и дразнящим задом. Разговор прервался, так как и темные, и зеленые глаза, не отрываясь, проводили ее до дверей кухни. Нежный взгляд, брошенный через плечо, предназначался, как кисло заметил более старший мужчина, красноволосому гиганту с ястребиным носом, разделяющему с ним совместную трапезу и решающему, созрел ли его собеседник для того, чтобы быть повешенным.

Расправившись со вторыми порциями мяса, кружками эля и полной бутылкой бренди, Торн Холлоуэй и Чарльз Стюарт Гленденнинг, отодвинув стулья от стола и придвинувшись ближе к камину, вытянули ноги, взяли с полки по глиняной трубке, прикурили и приготовились слушать.

– Кто первый? – спросил Торн.

– Вы, – быстро ответил Чарльз. Торн покачал головой.

– Какой подозрительный молодой человек! Хорошо, мистер Гленденнинг, покажу вам пример честности, которому, надеюсь, вы последуете. Мое имя и бывший армейский чин вы уже знаете. Я продал свой патент капитана и уволился из армии летом 1778 года. Документы, – добавил он вежливо, – находятся в моем бумажнике, если захотите, можете их изучить позже, чтобы убедиться в правдивости моего рассказа. Через несколько месяцев после увольнения из армии, – продолжал он, – я уехал в Англию по семейным делам и только недавно вернулся.

Он помолчал, глядя на Чарли и как будто спрашивая: «Достаточно ли я рассказал?»

– Очень откровенный рассказ, – быстро среагировал Чарли, – но, к сожалению, неполный. Меня больше интересует не ваше прошлое, а настоящее и будущее. Вспомните, я уже говорил, что собираюсь вступить в континентальную армию, именно поэтому и нахожусь на пути в Морристаун, штат Нью-Джерси, где расквартированы – и это не секрет – на зиму войска генерала Вашингтона.

– Тогда выясняется – еще одно совпадение, – мы движемся в одном и том же направлении, потому что моя цель не совсем Морристаун, но место очень близкое к нему, называемое Джоки-Холлоу.

– Чтобы вступить в нашу армию, сэр? Торн помрачнел.

– Могу соблюдать нейтралитет, сэр, – сказал он ледяным тоном, – но не стану предателем никогда.

– Но вы не похожи и на торговца, сэр, – ответил Чарли так же холодно, – поэтому остается предположить, что вы собираетесь добывать информацию о наших войсках.

– Ты, чертов молокосос! – гневно вырвалось у Торна. – Я добираюсь в Джоки-Холлоу в поисках моей жены, такой же упрямой и своевольной американки, как ты!

– Вы женились на американской девушке? – спросил Чарли с удивлением, слишком заинтригованный, чтобы возразить против такого унизительного обращения.

– Разве я только что не сказал об этом? – прорычал Торн, вытаскивая кожаный бумажник из кармана пальто, откуда извлек пачку бумаг и бросил их на колени Чарли. – Прочтите сами, мистер Гленденнинг.

Чарли бегло просмотрел документы, имеющие отношение к воинской службе и увольнению капитана Торна Холлоуэя из армии. Самая интересная бумага, сложенная вчетверо, содержала обращение штаб-квартиры британской армии в Нью-Йорке. Он прочел вслух приглушенным голосом: «Ориентировка разведчикам, отправляющимся на занятую американцами территорию. Ищите, но не пытайтесь приблизиться или задержать Лайзу Холлоуэй, возможно называющую себя Лайзой Ван Гулик или Лайзой Микэ, предположительно скрывающуюся на вражеской территории. Возраст – двадцать один год, выглядит моложе. Рост – выше среднего, стройная, с хорошо оформившейся фигурой. Волосы – бледно-золотистые, глаза – зеленовато-голубые. Согласно информации, исходящей из британской штаб-квартиры в Манхэттене, Бродвей, дом 1, за предоставление информации о ее местонахождении объявлена награда в 200 фунтов стерлингов».

Он прервал чтение, подняв глаза на безучастное лицо Торна.

– Я так полагаю, что информация получена…

– В конце концов, после того, как мои агенты проверили в течение года несколько ложных следов, я получил информацию, но уже после того, как прибыл в Нью-Йорк.

– От английского шпиона?

– Верно, – бесстрастно ответил Тон. – От английского шпиона. Вы же знаете, обе стороны пользуются их услугами. Он был в Морристауне в прошлом месяце, не считаю нужным скрывать в связи с тем, что, находясь далеко отсюда, он уже в безопасности и никогда не вернется. Не хотите ли прочесть письмо, которое он прислал на мою квартиру в Нью-Йорке?

Не дожидаясь согласия Чарли, он вручил ему упомянутый документ, адресованный тому, кто ищет Лайзу Холлоуэй, скрывающуюся под именем Лайзы Микэ. «Я обладаю информацией, где в штате Нью-Джерси ее можно найти, которую выдам по получении обещанной награды».

– Вы, конечно, не заплатили за это двести фунтов, – сказал Чарли, расправляя письмо на ладони. – Любой человек может объявить, что у него есть информация, так как вы сами дали много фактов в объявлении.

– Я имел уже дело с ложными заявлениями, – сказал Торн так кратко, что Чарли стало почти стыдно за тех, кто пытался обмануть его, – но армейская разведка утверждает, что там действительно есть миссис Микэ с необычным именем Лайза, которая унаследовала особняк Грейс-Холл со всеми фермами и землей в Джоки-Холлоу от своей вдовой французской бабушки, тоже миссис Микэ. Все детали совпадают, включая подробное описание внешности моей жены. Шпион получил часть платы от меня и мое письменное обязательство выдать награду полностью, если найду Лайзу в Джоки-Холлоу.

– Но ведь вам нужно пройти через американские посты, прежде чем вы попадете в Джоки-Холлоу. Вас вполне могут принять за шпиона там.

– В таком случае, – заявил Торн Холлоуэй, ничуть не расстроившись, – я обращусь к генералу Вашингтону как джентльмен к джентльмену и как муж к мужу, а не как враг к врагу в этой проклятой ненужной войне.

– Ну, у вас и самообладание, скажу прямо! – восхищенно воскликнул Чарли. – А что… если она снова убежит… хочу спросить… – его бросило в краску от смущения, – … предполагаю, что она от вас убежала?

– Правильно.

– Но она может не захотеть вернуться к вам, сэр, – сказал Чарли неуверенно. – Что тогда?

Торн внезапно улыбнулся, и Чарли оказался не первым, кто был разоружен его внезапной теплой улыбкой, которая осветила глаза и смягчила суровое выражение лица, придав ему скрытое до сих пор очарование.

– В таком случае, – Торн улыбнулся снова, – нужно будет найти способ, который бы заставил ее переменить решение.

ГЛАВА 48

В течение нескольких последующих недель Торн и Чарли застревали из-за снегопадов то в одной гостинице, то в другой, истребив за это время громадное количество пищи и запив ее таким же количеством напитков. Они играли в карты, трик-трак и кости, одалживали друг другу книги. И говорили, говорили… К тому времени, когда просвет в снегопаде позволил им добраться до конечной цели, они знали друг о друге почти все.

Торн прекрасно понимал, что под оболочкой самоуверенности и дерзости скрывался легко ранимый мальчик по имени Чарльз Стюарт, обожавший своего старшего брата Робби и одновременно завидовавший его месту в сердце родителей, потому что также хотел иметь любовь матери и уважение отца.

Чарли часто проводил ночи в постели с женщинами. Торн мог бы назвать имена служанок и хозяйки гостиницы, которые дополнили список его побед, но он также знал, что в глубине сердца юноши оставалось место для настоящей и прочной любви женщины, которая бы принадлежала всегда ему и только ему.

В свою очередь Чарли был посвящен в подробности о доставлявшем неприятности, но любимом брате Джеймсе, погибшем в сражении на Лонг-Айленде и чуть не опозорившем семью, если бы остался жив; о дяде, воспитавшем их обоих. О Лайзе ему было сказано так много, что он мог бы узнать ее на улице; ему было известно о ней все, начиная с макушки бледно-золотистой головы до длинных, изящных ног, включая серпообразный шрам на левом бедре и ямочку на правом колене.

Он от души рассмеялся, узнав, что ему следовало бы обращаться к своему лучшему другу, Торну Холлоуэю, как к лорду Водсвортскому.

Морристаун занимал в их размышлениях так много места и в течение такого долгого времени их бесконечных дорожных приключений, что оба были немного шокированы, добравшись до покрытого снегом пространства с необычной вокруг деятельностью и увидев людей, поголовно одетых в форменную одежду американской армии, преимущественно голубую и цвета буйволовой кожи.

Чарли обратился к ближайшему солдату, который не проявил никакого интереса к их появлению.

– Как называется это место, дружище?

Солдат помолчал, плюнул с рассчитанной аккуратностью на левую переднюю ногу Гризельды, затем презрительно сказал:

– Так же, как называлось вчера, и так же, как будет называться завтра, сынок. Морристаун.

– А где производится набор новобранцев? – настаивал Чарли, в то время как Торн благоразумно хранил молчание.

– Набор новобранцев?! Ну, это трудно сказать. Где-то что-то подобное было, но сейчас многие из нас хотели бы убраться отсюда, а не оставаться согласно присяге. Ты хочешь вступить в армию, сынок?

Чарли, не желавший, чтобы его британский друг получил какие-нибудь сведения – если он даже уже и знал их, – не предназначенные для его ушей, резко сказал, не отвечая на вопрос:

– Покажите, пожалуйста, место, где остановился генерал Вашингтон.

Сплюнув на этот раз прямо на правую переднюю ногу Гризельды, солдат сердитым голосом объяснил, куда идти.

Очень быстро, так, что после всех их трудностей им было нелегко поверить в это, они добрались до особняка Фордов – красивый дом, построенный в георгианском стиле. На этот раз очень приятный солдат взял под свою опеку лошадей, а они поднялись по ступенькам.

Охранники преградили им путь, и это было первым признаком того, что продвижение по Морристауну было не совсем свободным.

Чарльз, бросив предупредительный взгляд на Торна, снова заговорил от имени обоих.

– Чарльз Стюарт Гленденнинг из штата Вирджиния. Прибыл, чтобы вступить в армию, если можно. Однако оказалось, что армия не очень нуждается во мне. Можно ли поговорить с кем-нибудь из офицеров, отвечающих за это?

Им обоим разрешили пройти в пустую прихожую, уставленную с двух сторон рядами скамеек, служившими сиденьями для тех, кому приходится ждать приема у генерала, а также для его помощников.

Чарли и Торн тихо сели, наблюдая от нечего делать в течение следующего получаса за семью или восьмью мужчинами, явившимися с теми или иными просьбами. Несколько бдительных охранников патрулировали расположенные по обе стороны от коридора комнаты, парадное крыльцо и черный ход.

Когда подошла очередь, их провели в последнюю комнату справа, гудевшую, как переполненный улей. Офицер, сидевший около двери, приподнялся и вежливо кивнул, сказав с комично поднятыми бровями:

– Я капитан Макгенри, помощник генерала Вашингтона. Насколько понял, вы джентльмены, желающие вступить в армию.

– Только один из нас, – быстро уточнил Чарли. – Это я, Чарльз Стюарт Гленденнинг из Вирджинии, сэр, и, прежде чем вы заподозрите меня из-за акцента – полностью отдаю себе отчет в том, что говорю, как проклятый англичанин, – скажу, что вернулся из Оксфорда после нескольких лет обучения.

– Из Оксфорда? – пробормотал капитан Макгенри. – В Морристаун?

– Откровенно говоря, капитан, легче было добраться из Оксфорда в Нью-Йорк через Атлантику, чем из Нью-Йорка в эту часть Нью-Джерси.

– Вы прямо из Нью-Йорка?

– Трудно назвать эти скитания словом «прямо». Благодаря буранам, не говоря уже о жалкой паре кляч, по ошибке называемых лошадьми, мы потратили на дорогу несколько недель.

Капитан Макгенри сочувственно улыбнулся.

– Мы проверим вашу личность, конечно, но позвольте, мистер Гленденнинг, приветствовать вас, пока неофициально, со вступлением в нашу армию. – Он с улыбкой повернулся к Торну, который решил, что настала очередь сказать свое слово.

– Капитан Макгенри, я лорд Водсвортский из Дербишира, находящегося в Англии. – Сказав это, он выложил на стол все те документы, которые в свое время послужили доказательством для Чарли.

– Вы видите, вышел в отставку из британской армии в середине 1778 года. Хотя мне понятно то недовольство, которое вы испытываете к нам в Америке, могу помочь вам только своим участием в заседаниях в палате лордов. В вашей стране я должен, естественно, сохранять нейтралитет.

– Какое дело привело вас в Морристаун, сэр? – несмотря на спокойный тон разговора, рука капитана Макгенри легла на рукоятку шпаги, а незаметный кивок головы отправил двух охранников к двери.

Торн едва заметно улыбнулся.

– Не имею оружия, капитан. А если бы и имел, какой вред мог бы причинить один человек целой армии?

– Мы уже встречались с неоднократными угрозами в отношении нашего главнокомандующего, сэр. Какому-нибудь фанатику может прийти в голову мысль повергнуть армию в хаос, убив его.

– Я уже сказал вам, что был солдатом, капитан Макгенри, – холодно ответил Торн. – Я не террорист и никогда им не был.

– Ваша цель прибытия, лорд Водсвортский?

– Если прочтете бумаги, которые я предложил вам, ответ будет простым. Сами убедитесь, что у меня одна, и единственная, цель – найти свою жену, американку, и забрать ее домой.

Капитан Макгенри перевел взгляд с Торна на Чарли и обратно.

– Добирались вместе… Я так понимаю, что вы друзья?

– Очень хорошие, – подтвердил Чарльз Гленденнинг.

– Исключительно хорошие, – согласился лорд Водсвортский.

Капитан Макгенри пожал плечами и показал на два виндзорских стула, стоящих напротив его стола.

– Джентльмены, пожалуйста, садитесь. Сомневаюсь, что мы сумеем быстро разобраться в ваших историях.

Они оба сели и вели себя тихо, наблюдая за озабоченным лицом капитана Макгенри, который прочитывал, а затем переворачивал каждую страницу подробного документального изложения истории Торна. Затем увидели внезапно изменившееся выражение его лица. Какое-то время он внимательно смотрел на Торна таким изумленным и недоверчивым взглядом, что казалось, его глаза сейчас выскочат из орбит.

Затем, ничего не говоря, капитан с участившимся дыханием вернулся к бумагам, вчитываясь в них почти со страстной сосредоточенностью.

Торн и Чарли, немного наклонившись вперед, пытались увидеть, какая из бумаг вызвала такую напряженную реакцию. Их оказалось две: первая – письменные показания священника, совершавшего обряд бракосочетания капитана британской армии Торна Холлоуэя и незамужней Лайзы Микэ ван Гулик, проживающих на Боуэри-Лейн в городе Нью-Йорке, и вторая – объявление о розыске Лайзы: «Ориентировка разведчикам, отправляющимся на занятую американцами территорию. Ищите…».

Капитан Макгенри поднял голову и спросил приглушенным от волнения голосом:

– Так вы муж Лайзы Микэ?

– Как видите, – начал объяснять Торн довольно суровым голосом, – она выбрала себе здесь укороченную форму ее настоящего законного имени; и получилось, что я женат на леди, известной вам под именем Лайзы Микэ. Вы, может быть, даже знакомы с ней?

Капитан Макгенри поспешно встал, похоже даже не услышав вопроса.

– Мои извинения, джентльмены, – сказал он возбужденно. – Скоро вернусь.

Через несколько минут он вошел с красивым молодым человеком невысокого роста, но держащимся так самоуверенно, как будто был шести футов роста, щеголявшим нарядной формой, какую им не приходилось еще видеть.

– Полковник Гамильтон, вот два джентльмена, о которых я вам говорил: Лорд Водсвортский, мистер Гленденнинг. Джентльмены, это полковник Александр Гамильтон. – Продолжая говорить, он собрал со стола документы Торна и передал полковнику Гамильтону, который спокойно и быстро прочел их.

– Хотя у меня нет желания совать нос в ваши личные дела, лорд Водсвортский, вы должны понимать, что необходимо выяснить некоторые…

– Отлично понимаю, – резко прервал его Торн. – Спрашивайте, что хотите, сэр. Отвечу на любой вопрос, – добавил он тихо. – Уверяю вас в этом.

Полковник Гамильтон принял это заверение, слегка приподняв брови и скривив губы. Они все сели снова, и расспросы начались с предельной учтивостью.

– Может быть, расскажете, как случилось, что вы и миссис Микэ так долго живете врозь?

– Миссис Холлоуэй – тогда она носила это имя – и я, – начал Торн, нарочито сделав ударение на этом факте, – поженились в Нью-Йорке в 1776 году. Сначала между нами не было никаких конфликтов по поводу преданности нашим сторонам. Война была новой для нас, и такими же были… наши чувства друг к другу. Я потерял брата на Лонг-Айленде, но тем не менее понимал точку зрения американцев. – Он слегка поморщился. – Однако затем тюрьмы в Нью-Йорке и тюрьмы-корабли на Ист-Ривер начали заполняться американцами – никто не скрывал, что они страдали. Лайза – моя жена – носила им хлеб, вино и медикаменты каждую неделю. В то же время в армию ушел ее брат, и когда мне приходилось уезжать от нее, мысль, что я сражаюсь не только против ее народа, но и, возможно, против ее брата, приносила ей ужасные мучения. Сейчас понимаю, что она считала себя предателем по отношению к своей стране, но, признаю, тогда еще не понимал силу внутреннего конфликта, разрывавшего ее на части. Во время кампании в Филадельфии умер мой дядя, сделав меня пятым виконтом Водсвортским. Встав перед необходимостью поехать в Англию со мной как с членом британского сословия пэров, моя жена предпочла остаться в Америке. Уходя от меня, отказалась даже сообщить, где будет находиться, чтобы мне не удалось разыскать ее и попытаться изменить решение. Все эти четырнадцать месяцев и даже более мои агенты искали ее, особенно после того, как я отказался от собственных бесполезных поисков и вернулся в Англию улаживать там дела. Как только смог, вернулся назад в Америку, чтобы найти леди Водсвортскую.

– Ваша жена знала, что вы будете разыскивать ее?

– Я написал в письме, которое ее родители переслали ей в ноябре 1778 года, что все равно найду ее. Она могла не знать точно, где и когда это случится, но уверяю вас, полковник Гамильтон, у нее нет сомнений по поводу моего поведения.

– Понятно. – Полковник Гамильтон задумчиво побарабанил пальцами по столу капитана Макгенри. – Если вы позволите мне удалиться на минуту, думаю… – Он прервал свои размышления, чтобы предложить капитану Макгенри: – Нашим гостям не помешает немного подкрепиться.

Полковник Гамильтон удалился в одном направлении, а капитан Макгенри в другом, и хотя комната уже в основном была покинута офицерами и просителями, Чарли и Торн с удивлением заметили, что их не выпускали из поля зрения два охранника, приставленные к двери.

Чарли сидел ссутулясь в кресле, приготовившись ждать, а Торн без устали ходил по комнате, про себя отмечая, что красивый письменный стол в углу, так же как и большое зеркало, украшенное сверху птицей Феникс, – английская работа, выполненная в стиле Чиппендейла. Набор белой посуды, стоящий в углу серванта, также оказался английской керамикой. И самым парадоксальным показался ему тот факт, что на металлической задней стенке камина – он наклонился, чтобы наверняка удостовериться в этом – красовался британский королевский герб.

Капитан Макгенри вернулся со слугой, принесшим на подносе две кружки эля, блюдо с орехами и вазу с яблоками.

Чарли горячо поблагодарил его и схватил поднос; Торн покачал головой и продолжил свою бесстрастную ходьбу.

Спустя четверть часа вернулся полковник Гамильтон в сопровождении человека внушительного роста, далее следовали два телохранителя.

Капитан Макгенри вскочил и удалился в дальний конец комнаты, телохранители вышли за дверь и установили наблюдение за ней.

– Ваше превосходительство, – доложил полковник Гамильтон, – вот эти люди.

ГЛАВА 49

Бедный Чарли, с пустой кружкой в одной руке и салфеткой на коленях, усыпанной ореховой скорлупой и огрызками яблок, страшно смутился, не зная, куда деть весь этот мусор, мешающий встать и приветствовать генерала Джорджа Вашингтона, главнокомандующего континентальной армией.

Торн, заметив трудное положение друга, выступил вперед и отвлек внимание на себя.

– Генерал Вашингтон! – Несмотря на свой штатский вид, он как солдат солдату отсалютовал американцу. – Это большая честь, сэр. – Он искоса посмотрел на Чарли, который к этому времени уже преодолел возникшие трудности, переложив все на поднос. – Разрешите представить моего друга, мистера Чарльза Стюарта Гленденнинга из Вирджинии, совершившего далекий и опасный путь в надежде вступить в американскую армию.

Чарли нервно поклонился, не зная, будет ли правильным отдать честь.

– Мистер Гленденнинг, – приветствовал его генерал Вашингтон с приятной неформальностью. – Рад видеть вас здесь, и особенно приятно, что вы родом из Вирджинии. Я не знаком с вами, но кажется, мы с вашим отцом работали вместе в парламенте. Припоминаю… это было в шестидесятых годах, и он представлял округ Энрико, не правда ли?

Чарли занервничал еще сильнее. Можно ли поправить командующего всеми армиями?

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – сдерживая волнение, решился юноша, – но наше поместье находится в Глен-Оуксе, и мой отец представлял округ Джеймс. К тому же папу выбирали, кажется, в семьдесят втором.

Джордж Вашингтон коротко кивнул.

– Ну, да ладно, однако в вас сразу признаешь одного из Гленденнингов – так же ярко проявляются фамильные черты, как и у вашего младшего брата.

– С-с-сэр, – пролепетал бедный Чарли. – Я и есть младший брат. Мой старший брат Робби, то есть Роберт Брюс, наследник отца, тоже высокий, но, в отличие от всех Гленденнингов, у него не красный цвет волос и не ястребиный нос.

– Вы близки со своим братом?

Чарли так увлекся ответом на этот довольно странный вопрос, что перестал нервничать.

– Мы не слишком много были вместе в последнее время, – говорил он медленно, – сначала ему посчастливилось провести четыре года в Оксфорде, затем мне… но, да, мы привязаны друг к другу, несмотря на расстояния. За исключением Торна – его светлости, хочу сказать, – у меня не было лучшего друга, чем Робби.

Торн заметил, как генерал Вашингтон и полковник Гамильтон быстро переглянулись между собой, но с этой минуты напряжение ощутимо ослабло.

Генерал Вашингтон снова повернулся к Торну.

– Лорд Водсвортский, – обратился он к нему, – уважаю ваши намерения и сожалею, что у них не будет счастливого конца. Мне нелегко говорить вам это. У вас правильные сведения, что ваша жена находилась здесь, но сейчас обстоятельства изменились.

– Не хотите ли сказать, что она здесь, но отказывается видеть меня, и вы помогаете и содействуете ей? – резко спросил Торн.

Генерал Вашингтон не очень вежливо стукнул кулаком по столу.

– Ваша светлость, ваша жена действительно находится под покровительством моей армии. Если бы она отказалась видеть вас, вы бы были сразу проинформированы об этом и отправлены назад. Мне нет никакой необходимости лгать.

Когда Торн подошел к окну, наблюдая за мальчиком восьми лет и девочкой немного старше, резвившихся в снегу, в комнате повисла гнетущая тишина. Затем он снова повернулся к американцу.

– Прошу прощения, ваше превосходительство. Моим оправданием за резкость выражений может служить только крушение надежд – я так верил в этот раз… так надеялся… Вы знакомы с моей женой, генерал Вашингтон?

– Дважды встречался с ней: первый раз, знакомясь с возможностью устройства госпиталя в Грейс-Холле, а второй раз во время ее встречи с миссис Вашингтон. Ее несколько раз приглашали на наши приемы, но она отказывалась, ссылаясь на необходимость соблюдать приличия, считая, что не имеет права танцевать, а также на занятость работой.

Торн поднял поникшую было голову.

– Правила приличия? Лайза? Не уверен, что мы говорим об одной и той же женщине. Ее никогда не волновали приличия.

Генерал поднял руку, подавая сигнал своим подчиненным.

– Будьте добры, джентльмены, оставьте нас одних. Капитан Макгенри, позаботьтесь о том, чтобы дверь была закрыта и охрана немного отошла от входа.

Торн нервно потирал руки, ожидая, когда останется наедине с американским главнокомандующим. Сердце сжалось от предчувствия, что его ждут еще более неприятные известия.

– Ваша жена выдает себя за вдову. Думаю, на это у нее несколько причин. Первая, скорее всего, заключается в том, чтобы сбить вас со следа; вторая – вытекает из закона штата Нью-Джерси, согласно которому имущество тори или лоялистов может быть конфисковано в пользу штата. А по старому колониальному закону, который еще не отменен, собственность жены в случае замужества переходит к мужу. Конечно, в отношении миссис Микэ этого не может случиться…

– Почему?

– Как я уже говорил, она находится под защитой американской армии, превратив Грейс-Холл в госпиталь для больных и раненых. Наши солдаты называют ее своим «добрым ангелом».

Американец и англичанин посмотрели друг на друга. Взгляд первого выражал сочувствие, а второй, опустив затуманенные печалью глаза, сделал жест отчаяния.

– Тогда не понимаю – Грейс-Холл принадлежит ей, и работа в госпитале так много значит для нее, зачем тогда было уезжать?

– Она уехала в Нью-Йорк, сопровождаемая охраной.

– В Нью-Йорк! – лицо Торна осветилось радостью. – Значит, ее можно найти там. – Он пристально посмотрел на Вашингтона. – Или нельзя? Будет она там?

– Не могу сказать. Она отправилась туда по своим особым делам. Сколько времени ей понадобится – неизвестно.

Торн побледнел.

– Особым делам? Боже мой, неужели вы отправили ее за сбором информации?

– Побойтесь Бога, милорд. Если бы так, разве рассказал бы я вам об этом? Говорю еще раз – по собственным особым делам, и по таким, что ее сопровождает не только моя охрана, но и ваши люди, включая американо-английский конвой до Гудзона и обратно.

– Если поехать за ней, – сказал Торн, раздумывая, – можно упустить ее по дороге. Мы разминемся друг с другом и никогда не узнаем об этом. Кажется, у меня нет другого выбора, как только ждать ее здесь.

– К несчастью, лорд Водсвортский, – сказал твердо генерал Вашингтон, – это как раз то, чего я не могу разрешить. Верю вашему рассказу и рассказу мистера Гленденнинга. Все факты подтверждают его. А если бы и не подтверждали, слишком хорошо думаю о ваших соотечественниках и уверен, что для прикрытия они придумали бы более правдоподобную версию. Ни один шпион не стал бы действовать таким неподходящим образом.

– Почему же мне нельзя остаться и подождать жену, ваше превосходительство? Я дам честное слово, если хотите. Слово чести, нигде не обмолвлюсь о том, что видел или слышал здесь. Если вы боитесь, что мне станет многое известно, ради Бога, заприте меня в тюрьму. Изолируйте так, чтобы не было контактов ни с одной живой душой. Даже обязуюсь не разговаривать со своим охранником. Только разрешите дождаться возвращения Лайзы.

– Держать королевского пэра в американской военной тюрьме? Незаконно арестовать штатского человека? Разрешить бывшему британскому офицеру остаться на территории расположения армии? Вы же сами служили, лорд Водсвортский, и должны понимать, что я не могу допустить такое нарушение воинских правил. Мои симпатии на вашей стороне, но не настолько, чтобы принести вред своей стране. Завтра на рассвете отправитесь с охраной до британской линии, а там ваши соотечественники доставят вас живым и невредимым в Нью-Йорк.

Торн спокойно посмотрел на непреклонное лицо американского командующего и понял, что потерпел поражение.

– Примите мою благодарность, генерал Вашингтон, – ответил он хладнокровно. – Вы были слишком добры.

– Не составите ли нам компанию за ужином сегодня, лорд Водсвортский?

Торн принял приглашение и выразил признательность за него. Капитан Макгенри проводил его в маленькую комнату наверху, которая принадлежала, как потом выяснилось, полковнику Гамильтону и была обставлена лишь двумя раскладушками и обычными офицерскими походными сундуками.

Несмотря на кажущуюся непринужденность и доброжелательность, он все время находился в поле зрения двух или более военнослужащих, а иногда и собственных телохранителей генерала, которые предусмотрительно были поблизости даже во время его посещения уборной.

Ужин, во многом соответствующий английскому стилю, был подан в этот вечер в большой столовой, в которой Торна и Чарли допрашивали накануне и которая, по всей вероятности, служила в дневное время залом для заседаний.

Поражало обилие мясных блюд и огромный выбор домашней птицы; к каждому блюду подавались овощи. Торн так и не понял, был ли это обычный армейский обед в Морристауне или специально устроенное пиршество в его честь на тот случай, когда ему придется встретиться с британским командованием в Нью-Йорке.

Следом за вторыми блюдами подали пироги и пудинги, после чего, приподняв огромные медные канделябры, убрали прекрасную льняную скатерть. Вскоре на столе по всей его длине стояли большие вазы с яблоками, маленькие с орехами и вином в таком количестве, что хозяева и гости провели целых два часа, произнося тосты и закусывая их орешками.

Тосты в угоду английскому гостю произносились очень осторожно, без обычных проклятий в адрес британцев. Все сердечно зааплодировали, когда титулованный англичанин встал и предложил:

– За американских леди, непревзойденных красавиц, умных и очаровательных.

Прощаясь с главнокомандующим и желая ему спокойной ночи, Торн спросил, можно ли ему еще раз увидеться с Чарльзом Стюартом Гленденнингом.

– К сожалению, нет, сэр.

– Тогда, может быть, письмо… – Он слегка улыбнулся. – Открытое письмо, просто несколько слов на прощание, которые могут прочитать все, кто пожелает.

– Полковник Гамильтон возьмет ваше письмо, лорд Водсвортский, и позаботится о его доставке.

На следующее утро, прежде чем сесть завтракать, командующий и его помощники вместе прочитали прощальное послание лорда Водсвортского своему другу.

Дорогой Чарльз Стюарт!

Очень жаль, что мы расстались так поспешно, но я всегда буду помнить теплоту и радость наших отношений и чувствовать признательность за дружбу, которая установилась сразу же, как только мы преодолели убеждение, что наша обязанность – повесить друг друга.

Пусть наша дружба, Чарли, останется незыблемой, несмотря на ссоры парламентов, конгрессов и королей. Надеюсь снова встретиться с тобой, когда для двух наших стран наступят лучшие времена.

Об одном прошу тебя: если когда-нибудь встретишь мою жену, забудь, что мы знаем друг друга; не говори, что я в Америке и знаю, где ее можно найти. Иначе она может исчезнуть снова, а меньше всего на свете мне хотелось бы начинать поиски заново.

Армия во время войны не самое безопасное место, поэтому будь осторожен, мой друг. Я горевал бы вдвойне, если бы тебя поразила британская пуля.

В хорошие иль плохие времена, к твоим услугам,

Чарльз Стюарт

Торн Холлоуэй,

Лорд Водсвортский.

ГЛАВА 50

Улучшение в погоде, хотя и довольно незначительное, способствовало более быстрому возвращению Торна в Нью-Йорк, сделав ожидание менее тягостным. Причалив на Гудзоне со стороны города, он нанял экипаж, довезший его до британской штаб-квартиры, велел кучеру ждать его с единственной дорожной сумкой.

Генерала сэра Генри Клинтона не было на месте. Торн вскрикнул от досады, узнав от одного из помощников, что он чем-то занят. Конечно, ему следовало бы помнить генеральскую привычку играть по утрам в бильярд или в шары со своей свитой.

Торн разговаривал в самой чопорной манере, напомнив таким образом собеседнику, что, помимо всего прочего, он – лорд Водсвортский.

– Мне нужно поговорить с кем-нибудь, кто может дать информацию о местонахождении американской женщины по имени Лайза Микэ, которой разрешили прибыть в Нью-Йорк под охраной британской и американской армий.

– Как ее зовут?

– Миссис Лайза Микэ.

– Вам следует поговорить с капитаном Андрэ. Если вы присядете, лорд Водсвортский, я узнаю у него.

Когда помощник вернулся, он имел довольный вид.

– Капитан Андрэ просит зайти в кабинет генерала, милорд. Следуйте за мной.

Капитан Джон Андрэ приветствовал Торна из-за стола генерала Клинтона. Они тепло пожали друг другу руки, вспомнив, что знакомы еще со времен службы Торна в армии.

Не было необходимости играть для Андрэ роль лорда Водсвортского, поэтому он сразу перешел к делу.

– Лайза Микэ – моя жена. Я забрался в центр расположения американской армии в Нью-Джерси, чтобы отыскать ее, а выяснил только то, что наша штаб-квартира санкционировала ее приезд в Нью-Йорк. Где она сейчас?

Андрэ с сочувствием пожал плечами.

– Она приехала вчера вечером и остановилась в гостинице, сопровождаемая охраной. Этим утром, – он посмотрел на часы, – если уже завершила свое дело, возможно, пересекает Гудзон по пути в Нью-Джерси.

– А какое у нее дело? – спросил Торн. Андрэ опустил глаза и нервно побарабанил пальцами по столу.

– Она была названа умирающей женщиной, тоже американкой, опекуном ее только что родившегося ребенка. Генерал распорядился, чтобы ей дали достаточно времени и охрану, чтобы забрать ребенка и уехать.

– Уехать! Боже! Я ищу ее уже четырнадцать месяцев, чтобы забрать – нет, не сюда, а в Англию. Отправьте за ней лодку. Проклятие, ее надо вернуть.

– Весьма сожалею, милорд, – ответил Андрэ мягко. – Ваш приезд непредвиденный, а мы гарантировали ей безопасную переправу через Гудзон и возвращение на американскую сторону.

– Где и когда она должна пересечь Гудзон? – резко спросил Торн.

– Если вы подождете минутку, я возьму копию приказа.

Торн ходил взад-вперед по кабинету до тех пор, пока не вернулся капитан, протягивая ему листок бумаги. Он вручил его Торну, заметив с сожалением:

– Сомневаюсь, что у вас хватит времени догнать ее, милорд, если только у вашего экипажа не вырастут крылья.

Торн на ходу поблагодарил его, выскочил из комнаты, пронесся по коридору и по ступенькам к ожидающему экипажу. Он указал направление, добавив:

– Плачу вдвойне, если будете ехать так, как будто все дьяволы гонятся за вами.

– Сделаю все возможное, – заверил его кучер, щелкнув кнутом. Торн был почти выброшен из сиденья и держался за ручку во время всей этой короткой, опасной гонки, бросив несколько однофунтовых банкнот ему в руки.

– Ждите здесь, независимо от времени, – попросил он, – и получите еще больше.

На пристани он обратился к стоявшему солдату.

– С этой пристани должны были отправить с охраной женщину с ребенком. Она еще не уехала?

– Вон там, на краю причала, как раз садится в лодку, – показал солдат.

Торн посмотрел и бросился туда бегом, остановился на причале, в течение нескольких секунд любуясь ее бледным привлекательным лицом.

Ничего не замечая, сосредоточив все внимание на маленьком, завернутом в одеяло свертке, лежащем на ее согнутой руке, она передвинулась на скамье, пытаясь занять более удобное положение; с ее головы упала шаль, и взору Торна открылось золото волос, заплетенных в две шелковистые косы, скользнувшие по плечам и опустившиеся ниже пояса.

– Лайза. – Ему казалось, что он просто выдохнул ее имя, но она повернула голову, и ее недоверчивый вздох: «Торн!» – повис в воздухе, как громкая команда.

Четыре солдата, стоявшие между ними, словно растворились вдали, когда Торн, немного наклонясь, прыгнул в лодку и оказался рядом с ней. Он обнял ее вместе с ребенком, радуясь уже тому, что она наконец-то с ним, что держит ее так близко. Лайза, в конце концов подняла голову, ожидая первый поцелуй.

Торн повернулся к ближайшему солдату.

– У вас есть дети?

– Трое, сэр.

– Прекрасно. Тогда вы знаете, как подержать вот этого ребенка. – Он взял сверток из рук жены и передал его улыбающемуся капралу, снова привлек ее в объятия и стал целовать долгими и жадными поцелуями.

Когда к поцелуям примешался соленый привкус от слез, скатывающихся по лицу Лайзы, Торн поднял лицо и нежно высушил ее слезы носовым платком.

– Грош цена моим решениям, – сказал он, взяв ее за руки. – Четырнадцать месяцев клялся, что прежде чем поцеловать, побью тебя.

– А я поклялась вовсе не целовать тебя. Лицо Торна застыло при этом намеке.

– Первым делом объясни, как изъять тебя из этой проклятой лодки.

Прежде чем Лайза успела открыть рот, в их разговор вмешался сопровождающий ее лейтенант.

– Извините, сэр, – почтительно сказал он Торну. – Мне приказано немедленно доставить леди на другую сторону, чтобы передать ее в руки американцев.

– Так пусть тогда эта лодка быстрее отправляется! – резко скомандовал Торн. – Я поеду с вами и буду говорить с людьми на той стороне.

Он шлепнулся рядом с Лайзой на твердое узкое сиденье, и капрал вернул ребенка.

– Торн, – сказала она мягко, когда лодка отплыла от пристани, – нашим солдатам приказано доставить меня обратно в Морристаун. Даже если бы я захотела, они не…

– Пытаешься убедить, что ты не хочешь? Поцелуи говорят об обратном.

– Никогда не говорила, что не люблю тебя, Торн. Люблю. И всегда любила. Но мы оба давно решили, на чьей мы стороне: мой выбор – Америка, а твой – Британия. Я ненавижу британцев, – ее голос внезапно дрогнул, – и сейчас даже больше, чем прежде.

– Почему?

– Не выходила множество американских солдат – из-за этой малышки. – Она плотнее прижала ребенка к себе. – Если она умрет, потому что ее мать была американкой, то кого мне винить в этом, если не британцев?

– Мне жаль ваших солдат, как и наших, если уж говорить об этом. Жаль мать этой малышки, и, вернувшись со мной, будь уверена, о ней в Нью-Йорке позаботятся наилучшим образом.

– Не в Нью-Йорке она получит наилучший уход – он ждет ее в Джоки-Холлоу. Доктор Эли бен-Ашер… единственный человек, которому я доверю ее жизнь.

– Итак, после четырнадцати месяцев разлуки, – горько констатировал он, – я должен оставить тебя, удовлетворившись отпущенными мне четырнадцатью минутами времени?

Вместо ответа Лайза развернула одеяло, открывая неправдоподобно крошечное, бледное личико.

– Ты предлагаешь мне выбирать между жизнью для нас и смертью для нее?

– Бог мой, конечно, нет. Не хочу иметь это ни на своей совести, ни на твоей, а просто прошу принять во внимание возможность медицинской помощи в Нью-Йорке – мы в состоянии обеспечить самую лучшую.

– Эли бен-Ашер, возможно, самый перегруженный и низкооплачиваемый доктор во всех тринадцати штатах, но уровень выздоровления пациентов у него очень высок. Он самый лучший врач, а у Гленниз, – ее глаза наполнились слезами, когда она укутывала малышку, – должен быть самый лучший. Я – должница матери и дочери.

Она бросила взгляд через Гудзон на берег Джерси.

– Гленниз, – сказал он задумчиво. – Прекрасное имя. Она будет нашей дочерью, Лайза? Нашим первым ребенком?

– Я… я собиралась удочерить ее, – запинаясь проговорила Лайза, а ее сердце дрогнуло от такого естественного вопроса.

– Разве тебе не кажется, что малютка должна иметь и отца тоже?

– А ты… хочешь? – Смалодушничав, она отказалась от мысли рассказать о Джей-Джее в оставшееся у них время.

Он кисло улыбнулся.

– Разве тебе не удавалось все время делать со мной то, что хочешь ты? – спросил он. – Доказательством тому служит и то, что я против своего желания принимаю твое намерение вернуться в Морристаун. Но не думай, – добавил он вдруг окрепшим голосом, – что останешься там навсегда.

– Торн, я хочу… А что, если… – Она спрятала дрожащие руки в складках одеяла. – Обещаю, – начала она снова, – даю тебе слово, что приеду к тебе в Нью-Йорк или в Англию, как только ты пожелаешь, в любой момент после окончания войны.

– После окончания войны! Ты предполагаешь, это устраивает меня? Пока еще ни моя сторона, ни твоя не объявила, когда наступит это счастливое событие. Может пройти еще четырнадцать месяцев, а то два или три раза по четырнадцать. – Его голос звучал резко. – Не собираюсь жить без жены, без детей и – грубо говоря – вести монашеский образ жизни!

Лайза покраснела, солдаты в красных мундирах быстро наклонили головы, пытаясь спрятать улыбки, а его голос летел над Гудзоном.

– Мы женаты, ей-Богу, Лайза, и я хочу, чтобы ты была там, где и должна быть, – со мной.

Пока лодка причаливала, в воздухе висело напряженное молчание. Несколько американских солдат, одетых в более щеголеватую форму, чем Лайза привыкла видеть в Джоки-Холлоу, вышли им навстречу, но британский лейтенант загородил дорогу Торну.

– Сожалею, сэр, но полученный мною приказ не разрешает вам выйти здесь.

Еще раз Торн взял завернутую малышку и передал ее капралу. Еще раз он поцеловал свою жену, пылко и томительно долго, как будто они были одни во всем мире.

– Делай то, что считаешь нужным, Лайза, – сказал он ей на ухо, – но помни, что и я буду делать то же самое.

ГЛАВА 51

Все собрались у входа, чтобы попрощаться с Сэмюелем. Эли подарил ему новую пару сапог, и никто не осмелился спросить, где он их взял; Шошанна приколола булавками его пустой левый рукав к чисто выстиранной рубашке. Помятую жестяную солдатскую флягу, найденную на трупе британского драгуна в Монмуте, наполнили смесью рома с водой. Джей-Джей прилип к его ноге, жалобно хныча «па-па», – Сэмюель едва сдержал слезы.

– Скажите мисс Лайзе, – попросил он охрипшим от волнения голосом, – что я был огорчен, уехав, не попрощавшись с ней.

Ему махали руками, пока он спускался по ступенькам. Когда за Сэмюелем закрылась дверь, Эли, увидев вокруг себя подавленные лица, резко сказал:

– Нечего переживать, как будто похоронили его, а он жив, остался мужчиной и едет домой! – Доктор щелкнул пальцами. – Живо все за работу. Это госпиталь, а не дом отдыха. А тебе, малыш, – он подбросил Джей-Джея на плечо, – пора отправляться спать.

– Я уложу его, – предложила Феба, протягивая руки, но Эли отрицательно покачал головой.

– Попросил бы, чтобы ты побыла немного с этим мальчиком… с тем, который участвовал в походе лорда Стерлинга на Стейтен-Айленд.

– С Джессом Доуном?

– Да, с ним.

– Очень трудный парень, – согласился Аза Холланд задумчиво, – но я не осуждаю его – вряд ли ему когда-либо придется ходить.

Все разбежались по своим делам. Эли задержал Фебу, легко прикоснувшись к ее плечу. Она взглянула на него чистым, дружелюбным взглядом. «Будь это рука Дэниела, – подумал он печально, – этот взгляд выражал бы совсем другое».

– Да, Эли?

– Феба, как врач не могу понять, почему этот мальчик не встает на ноги: у него нет ни пулевых, ни резаных ран, ни переломов, ни даже контузии. Кажется, все дело в страданиях души, а не тела.

– Но как это может влиять на ноги?

– Если бы удалось ответить на этот вопрос, малышка, я стал бы генеральным директором всех госпиталей в Соединенных Штатах; однако уверен, что дух может управлять телом. На моих глазах произошло множество необъяснимых случаев. У этого мальчика идет непрестанная работа мысли. Сумей мы разгадать его думы, возможно, нашли бы способ вылечить его. – Уже поднимаясь по ступенькам с Джей-Джеем, он добавил, как будто эта мысль только что пришла ему в голову: – Попробуй расшевелить его своими стихами!

Неплохая мысль, решила Феба, полчаса спустя вымыв Джесса, сменив ему ночную рубашку и постельное белье. Все время, находясь с ним, она беспрестанно говорила, но в ответ не только не услышала ни единой реплики, но даже не заметила изменения выражения лица сурового солдата.

Ну что ж, нечего терять, придется попробовать предложенный Эли вариант. Задумавшись на несколько мгновений и глубоко вздохнув, девушка стала у подножия кровати Джесса, чтобы ему были видны ее глаза, и сказала:

– Я написала стихотворение о тебе. – И начала быстро декламировать его:

На соседней кровати раздался смешок, и Джесс сердито посмотрел на Фебу.

– С какой радости мне улыбаться?

– Может, и ни с какой, – ответила она бесстрастно. – Но ты не один здесь такой несчастный, однако все остальные не ведут себя подобным образом.

– Если они такие дураки, что им безразлично, как сложится дальше их жизнь… Вам бы вы понравилось, если бы, не могли ходить?

– Совсем не понравилось, но я бы не бездействовала.

– Может быть, у вас найдется для меня пара новых ног?

– У меня нет, а вот у тебя, держу пари, есть. Она выбежала из палаты, хотя он продолжал звать ее:

– Вернитесь сюда, вернитесь ко мне, девушка. Мы же не закончили разговор, несомненно.

Она была так возбуждена, что без стука ворвалась в крошечную комнату, ранее служившую чуланом, а теперь превращенную в кабинет доктора Бена, где он мог урвать несколько случайных часов для сна.

Эли сидел на своей походной кровати, ссутулясь и опустив голову на руки. Увидев капли крови на его незастегнутом рукаве, Феба опустилась перед ним на колени и взяла за руки – у него всегда был такой вид, когда кого-либо не удавалось спасти.

– Кто на этот раз? – прошептала она.

– Гарри Лоув. Вынужден был ампутировать… гангрена… знал, что рискую… он не выдержал. Слава Богу, дал ему достаточную дозу наркотика, чтобы не чувствовал боли… не понимал… Не забуду его улыбку перед смертью, успокаивающую меня! «Я буду лучшим мужчиной, чем большинство тех, кто имеет две ноги, док», – вот что он сказал… и это верно… но у меня не хватило умения спасти его.

Феба поднялась, силой увлекая его за собой.

– А сейчас не время заниматься самобичеванием, – спокойно возразила она, стягивая с него окровавленную рубашку. – Если ты не мог спасти его, значит, никто не смог бы, кроме Бога; а тебе пока не следует сравнивать его с собой. Смени рубашку и умойся, приведи себя в порядок перед тем, как пойти к Джессу Доуну. Я ушла от него несколько минут назад, вся сложность заключалась не в том, чтобы разговорить его, а в том, как остановить, – он готов к твоему лечению.

Эли вытащил чистую рубашку из кожаного чемодана, оживившись в предвкушении новой сложной задачи.

– Феба, ты колдунья. Ты совершенно права по отношению ко мне: действительно, это было просто самобичевание. Спасибо, малышка. – Он наклонился и запечатлел быстрый поцелуй на ее полуоткрытом рте. – Передай, чтобы его перевезли в столовую, моя дорогая. Если он действительно готов к разговору, нам лучше всего остаться без свидетелей.

Феба вышла, без всякой надобности сильно захлопнув дверь, не совсем понимая, что так рассердило ее. Решив, что причина крылась в покровительственном обращении, громко обратилась к закрытой двери:

– Я не малышка!

Смущенная и немного огорченная, зачем-то приложила пальцы к губам, которые только что поцеловал Эли. Поцелуй – если его можно так назвать – закончился почти раньше, чем начался, поэтому непонятно, что она почувствовала в это время. Будь он более продолжительным, возможно, знала бы… Когда же Дэниел хоть раз поцелует ее, пусть дружески, или торопливо, или в знак благодарности, как сделал это Эли!

Закрыв глаза, Феба представила поцелуи Дэниела, которых так ждала с их первой встречи… о них так тосковала, но так и не дождалась.

Он любил ее, в этом была уверенность. Казалось, между ними вспыхивают искры, когда они оказываются в одной комнате, – его глаза сияют, голос приобретает другой тембр. Однако, несмотря на ее чувства, приветливые взгляды, дрожащие ресницы, приглашающие его, соблазнительные улыбки, Дэниел всегда соблюдал дистанцию.

– Будь он проклят! – громко воскликнула Феба, кончиками пальцев поглаживая свои нецелованные губы. – Будь проклят! Проклят! Проклят! Неужели самой придется добиваться его?

– Мисс Феба, что с вами?

Открыв глаза, Феба встретила мягкий обожающе беспокойный взгляд Лиши Хиксома, еще одного помощника Эли.

– Ничего, – ответила она, покраснев от досады и смущения. – Элиша, доктор Бен просил, чтобы рядового Джесса Доуна – ну того, который не может ходить – доставили в столовую. Можете воспользоваться креслом-каталкой.

Поздним вечером, когда столовая из конференц-зала снова превратилась в обеденный зал, где они не только ели, но и отдыхали, расположившись поудобнее, Эли рассказал о чудесном излечении Джесса Доуна: ввезли его в комнату в кресле, а вышел он оттуда на собственных ногах.

– Из-за долгого пребывания в постели ему трудно было держаться на ногах, но шел он совершенно нормально.

Тилли поставила на стол блюдо с бараниной.

– Это было чудо! – сказала она через голову Шошанны с легкой непринужденностью, царившей в Грейс-Холле.

– Не совсем так, Тилли, – усмехнулся Эли, а затем нежно улыбнулся. – Во многом это заслуга Фебы. Она так взбудоражила его, что все дурное настроение, которое так долго накапливалось, выплеснулось… и ему захотелось сорвать злость на ком-нибудь.

– Так в чем же была загадка, Эли, – спросила Шошанна, – если, как выяснилось, его ноги были вовсе не повреждены?

– Он боялся, – ответил Эли. – После шести месяцев службы в армии та перестрелка в середине января, когда они пытались захватить британский лагерь на Стейтен-Айленд, оказалась его первым настоящим сражением. Ему впервые довелось услышать свист пуль, несущих смерть, увидеть убитых друзей рядом с собой… кровь, стоны, крики, запахи, и его охватил страх смерти – он запаниковал, бедный парнишка. Боже мой, это ведь все в семнадцать лет.

– Он сделал что-нибудь такое, что заставило его стыдиться самого себя? – уточнил Дэниел.

Эли одобрительно кивнул.

– Вот в этом вся суть, Дэниел: он стоял за кустами, дрожа от страха, пока через несколько минут Стерлинг не приказал отступать. Все то время, пока они добирались до своего лагеря, его естественный инстинктивный поступок трансформировался в его мозгу в величайший акт трусости.

Тилли, которая не ушла на кухню, продолжая с интересом слушать обсуждение, снова вмешалась в разговор.

– Ну и ну, доктор Бен. Вы говорите, что его неспособность ходить связана с уверенностью, что он оказался трусом?

– Так оно и есть, Тилли. – Он обвел взглядом всех присутствующих за столом. – У меня нет, конечно, никаких научных доказательств, кроме рядового Доуна, но я убежден, что это так.

Доктор Аза Холланд, обладающий аналитическим складом ума, в течение какого-то времени обдумывал свой вопрос к Эли.

– В этом случае, доктор бен-Ашер, ваш вывод таков: из-за того, что ноги не смогли вынести его на поле боя, а он был уверен, что они должны были сделать это, его мозг продиктовал телу соответствующее заслуженное наказание – потерю способности пользоваться ими?

– Хорошо сказано, доктор.

Феба уходила из столовой последней. Весь обед она чувствовала взгляд Дэниела, выражающий гордость и пылкое одобрение, и нарочно задержалась, надеясь, что он скажет ей об этом сам.

И Дэниел сказал.

– Мисс Феба, восхищен тем, что вы сделали сегодня.

Она подошла к нему ближе.

– Правда, Дэниел?

Дэниел проглотил подкативший к горлу комок, когда почувствовал шуршание юбок у своих ног и прикосновение к себе затвердевших кончиков ее грудей.

– Да, мадам, восхищен.

– Тогда не называй меня «мадам» и «мисс Феба».

Она подвинулась ближе к нему, и у Дэниела закружилась голова от ее податливой близости – его одурманил чистый запах лавандового масла и сияющие темные глаза, завораживающе уставившиеся прямо на него.

– Феба, – прошептал он. – Феба.

– Ты уверен, что восхищаешься мной, Дэниел?

– Да, Феба.

– Тогда докажи это.

Его ухаживание могло быть слишком медленным и осторожным, но он не был настолько неискушенным в любви, чтобы спрашивать, что имелось в виду: его руки обняли ее, он прижал ее тело к себе и стал целовать со страстной нежностью влюбленного молодого человека, сгорающего от желания.

Феба поняла, что отвечает на его поцелуи с таким же пылом – этому не надо учиться, пронеслось у нее в подсознании. Умение приходит само собой, инстинктивно, и улучшается с каждым новым поцелуем.

Прижавшись тесно друг к другу, поглощенные взаимными поцелуями, они не увидели и не услышали, как Эли вернулся за забытой записной книжкой.

Он отступил назад – записную книжку можно забрать и позже: не стоит мешать так страстно влюбленной паре… его другу… и девушке, которую они оба любили.

С самого начала ему было ясно, что Феба – не его девушка: об этом говорили взгляды, которые она бросала на Дэниела, а он на нее. И тем не менее воспоминания о страстно целующейся паре ранили его намного больше, чем он мог предполагать. Потерять ее, так и не имев…

Он задержался в коридоре возле маленького коричнево-красного стола, протянув руки к зажженной свече – длинные профессиональные руки хирурга.

– Благословенный наш Лорд, Бог наш, Король всей Вселенной… – пробормотал он. – А ты, Эли бен-Ашер, поблагодари Бога за то, что они имеют то, чего у тебя никогда не будет.

Шошанна, увидев ту же сцену, что и Эли, тихонько скрылась в темноте коридора – слишком интимный момент, чтобы обнажать его: ни Эли, ни любой другой мужчина не хотел бы, чтобы его незащищенное сердце и душу выставили напоказ.

Слезы катились по ее щекам, когда она попыталась найти успокоение с Джей-Джеем – слезы сочувствия к Эли, страха за Фебу и жалости к себе.

ГЛАВА 52

– Лайза приехала! Лайза приехала!

Радостное известие разнеслось по всему Грейс-Холлу, и Эли, Шошанна, Феба, служанки Тилли и Эми, так же как и Хайрам, даже некоторые из солдат, неуклюже передвигавшиеся на костылях, бросились друг за другом к двери, чтобы первыми встретить ее.

Поток холодного воздуха ворвался вслед за ней в прихожую, где она весело обменивалась объятиями и поцелуями.

– А как Джей-Джей? – был ее первый вопрос, и настоящий хор голосов, заверявших, что он здоров, раздался вокруг нее.

Джей-Джей, естественно, рос прекрасным, восхитительным, как во поле трава, самым любимым, самым испорченным ребенком на свете!

– А как он перенес, что его отняли от груди?

– Покапризничал немного, но потом ему очень понравилась разнообразная пища, которой мы его кормили.

– Слава Богу! – воскликнула Лайза. – А то этой крошке понадобится все питание, которое я могу дать ей.

Под их недоверчивыми взглядами она осторожно вынула из глубины полотняной, ручной работы сумки, висевшей у нее на руке, маленький, из фланелевого одеяла сверток и, развернув его, открыла крошечное бледное личико.

– Ребенок! – раздалось сразу несколько голосов.

– Ее зовут Гленниз. Гленниз Сент-Джон, – сообщила Лайза, глядя на спящую малышку глазами, полными слез. – Она такая хрупкая и слабая; мне сказали, что родилась на шесть или семь недель раньше срока. У нее не хватает силы, чтобы сосать, поэтому приходится каждую каплю молока или воды вливать в нее мне. – Всхлипнув, она протянула ребенка Эли. – Как ты думаешь, спасем мы ее?

Эли взял малышку.

– Во всяком случае, сделаем все возможное и невозможное. Взгляни на Джей-Джея, пока я буду осматривать эту маленькую мисс.

– Да, конечно. – Лайза взбежала по ступенькам. – Как я скучала без него! – бросила она через плечо. – Как тосковала по всей своей родной семье!

Спустя полчаса она отыскала Эли; Джей-Джей спал у нее на руках, обняв за шею, положив взъерошенную голову на плечо, упершись голыми ногами ей в живот.

– Как хорошо снова оказаться дома, – призналась Лайза, когда Эли усадил ее в кресло-качалку. Она умиротворенно раскачивалась взад-вперед, целуя золотистые локоны Джей-Джея. – Чувствую себя надежно только дома.

– Ты слишком молода и хороша собой, чтобы прожить свою жизнь, беспокоясь только о надежности, Лайза, – ответил Эли, и она насмешливо подняла брови.

– Да, действительно! Посмотрите, кто читает наставления! – высмеяла она его ласково. – Что-то не вижу, чтобы и ты прилагал большие усилия, пытаясь изменить свою жизнь.

– Лайза, Феба любит моего друга Дэниела, а он любит ее, и любая попытка с моей стороны встать между ними только замутит воду.

– Даже если ты больше подходишь ей, чем он?

– Это решает она, Лайза.

– Хочешь сказать, чтобы я не вмешивалась не в свое дело?

– Нет, хочу сказать, что ценю дружбу, на которой основан твой интерес, но не верю, что можно что-то изменить.

Лайза наклонилась вперед и протянула руку, которую он тепло пожал.

– Ладно, мой друг. А сейчас расскажи о малышке. Выживет ли она? Я так боялась по дороге сюда. Временами казалось, что она умирает.

– Конечно, было бы лучше подождать, пока девочка окрепнет, а уж потом совершать такое путешествие, но и понятно твое беспокойство о Джей-Джее. Он…

– О, нет, Эли, нет! Я бы никогда не стала рисковать Кр… ребенком, только исходя из эгоистического желания быть с Джей-Джеем несколькими неделями раньше; к тому же знала, что он здоров и находится в строгих и надежных руках – твоих, Шошанны, Фебы, Тилли. Есть вещи, о которых не могу рассказать тебе сейчас, но у меня не было другого выхода, как только немедленно увезти Гленниз. Что можно сделать, чтобы спасти ее? Готова испробовать все возможности.

– Не думаю, что от тебя потребуется что-то особенное. Старайся накормить ее грудью как можно больше, держи в тепле, создай уют и удобства. Пусть спит больше, но когда будет бодрствовать, укачивай на руках, чтобы она проявляла интерес к окружающему миру и хотела бы жить. Надеюсь, понимаешь, что Джей-Джей будет ревновать тебя, – предупредил он.

– Знаю, – ответила Лайза, судорожно прижав к себе своего собственного здорового ребенка. – Как будто у меня не хватит любви на них двоих!

Так как Лайза отдавала Джей-Джея на попечение других женщин, когда кормила малышку грудью, он не ревновал, что его собственность отдана незнакомке, и, к удивлению всех, обращался с Гленниз как с привлекательной и необычной игрушкой, предоставленной в его распоряжение, – что-то вроде выводка котят на кухне.

Укачивал ее в колыбели, из которой вырос несколько месяцев назад, издавал ласковые успокаивающие звуки, когда она плакала. Ему очень хотелось посадить ее, чтобы поиграть – мысли об играх решительно владели им, – поэтому приходилось внимательно следить за ними обоими.

Разрываясь между необходимостью нянчиться с Гленниз и настойчивыми требованиями внимания со стороны Джей-Джея, Лайза уделяла меньше времени, чем прежде, больным солдатам; тем не менее так старалась не отстать от других, что Эли сначала прочитал ей вежливую лекцию, а потом прочитал нотацию.

– Если заболеешь, от тебя не будет никакой пользы ни нам, ни малышке, ни Джей-Джею, ни солдатам – станешь еще одной тяжкой ношей для нас.

Лайза разразилась истерикой.

– Чувствую себя такой бесполезной, – рыдала она.

– Бесполезной! Боже мой, девочка, ты же душа и сердце Грейс-Холла! Поддерживаешь жизнь в этой малышке, независимо от того, кто она и откуда взялась. Как мать ребенка, украшаешь жизнь каждого из нас и создала этот оазис мира и человечности в центре холода, жестокости и лишений. Понимаешь ли, что в нескольких милях отсюда солдаты, борющиеся за свободу, мерзнут и голодают? Что если они не выдерживают этого и убегают домой, а на них, самое малое, ставят клеймо и секут? Вспомни того мальчика, которого ты полночи держала за руку. Его спина была превращена в клочья. Тридцать девять ударов плетью, и только за то, что ему хотелось поехать домой повидаться с мамой.

– А как ты помогла Фебе и мне, Лайза? – Шошанна наклонилась, чтобы обнять ее. – Не просто предложила нам убежище, а дала дом. Ты для нас и сестра, и друг, не считая того, что предоставила возможность служить своей стране, испытывая от этого радость и гордость.

– Все дело в том, – откровенно признал Эли, – что у нас слишком много работы и мало развлечений, а каждому человеку надо время от времени повеселиться, но в данный момент у нас есть приглашение.

Лайза и Шошанна посмотрели друг на друга, а потом на него.

– Как повеселиться?

– Где?

– В штаб-квартире. В особняке Фордов. Нас пригласили туда на обед, который состоится после одного из собраний.

– Кого это «нас»?

– Меня, главного хирурга. И трех леди Грейс-Холла – миссис Микэ и обеих мисс Райленд.

– Не могу уехать надолго, малышка будет беспокоиться, – сказала Лайза. Затем у нее в глазах появился мечтательный взгляд. – Собрание… танцы… музыка… как давно все это было…

– Лайза права, – добродетельно подтвердила Шошанна. – Мы не можем так легкомысленно тратить время. – Сказав это, она тяжело вздохнула и прикусила нижнюю губу. – Танцы… вечеринка… мужчины, целые и здоровые. Кажется, у нас нет и подходящих платьев.

– Если вы трое вместе с Эми и Тилли не сможете разобраться со своими платьями, тогда наденьте дерюги и посыпьте голову пеплом, но пойти вам придется все равно, и не только потому, что я, как ваш доктор, приказываю сделать это, а потому, что генерал всех американских армий желает этого, а его желание равносильно приказу.

– Не хочешь ли сказать, что генерал Вашингтон лично заинтересован в том, чтобы нас пригласили… нас назвали по именам?

– Не сам лично, а его помощник. Да, надо сказать Фебе, чтобы успела подготовиться: дело в том, что мисс Райленд, прославившуюся среди солдат как «поэт из Джоки-Холлоу», попросят прочитать компании свое сочинение после ужина до начала танцев.

Лайза и Шошанна снова переглянулись, еще больше оцепенев от изумления.

– О Боже, – только и смогли они вымолвить в ответ.

– Что вы так разволновались? У Фебы достаточно стихотворений, чтобы заполнить несколько томов. Уверен, она подберет подходящие к этому случаю.

– Ты не понимаешь, Эли. Стихи, которые Феба читает солдатам, носят развлекательный характер. А ее настоящие стихотворения…

– И каковы же ее настоящие стихотворения? – осведомился Эли с недоумением.

– Это не те милые стихи, – терпеливо объяснила Шошанна, – которые люди ожидают услышать от нее. Глядя на Фебу, они видят красивую, хрупкую девушку, слышат прекрасный, мелодичный голос и, конечно, ожидают, что она прочитает какие-нибудь очаровательно-безвкусные сонеты.

– А она не прочитает? – спросил с интересом Эли.

– Лучше поверить, что ни за что не сделает этого!

– Отлично! – согласился Эли, демонстрируя блаженное неведение. – Военных нужно немного встряхнуть.

Оставшись одни, Лайза и Шошанна снова посмотрели друг на друга, но уже не так взволнованно.

– Возможно, он прав.

– Я уже не так отношусь к командованию с тех пор, как увидела спину этого бедного мальчика.

– Мы были уверены, что только британцы выводят из строя наших солдат, но никак не свои люди.

– На фермах полно продуктов, почему же наши солдаты голодают…

– Не говоря уж о запасах в Филадельфии…

– А этот проклятый Конгресс…

– А воры…

– Феба! – воскликнули они вместе, а та предупредила их, чтобы не разбудили Джей-Джея. – Феба, – перешли подруги на шепот, – мы едем на праздник в особняк Фордов в Морристауне.

– Надо подновить платья, – тотчас же среагировала Феба. – Эми поможет, она обожает шить.

– Но хозяева хотят, чтобы ты после ужина прочла что-нибудь из своих сочинений.

– Конечно, – спокойно ответила Феба. – Только что закончила новое стихотворение.

– Мисс Феба, – обратился офицер, сидевший справа от нее за ужином в особняке Фордов несколько дней спустя, – наслышаны, что солдаты называют вас поэтом из Джоки-Холлоу. Никогда бы не поверил, что интеллект может уживаться рядом с такой красотой.

Прежде чем ответить, Феба ослепительно улыбнулась ему.

– Как любезно с вашей стороны, майор, напомнить мне об этом.

– Мисс Феба. – Офицер, сидевший слева, ревниво привлек ее внимание. – Хочу сказать, как очаровательно вы выглядите в своем голубом вельветовом платье – ничто так не украшает праздник, как нежная красивая леди.

Сидящая напротив Шошанна уткнулась в стакан с вином, а Лайза уронила свой кружевной носовой платок. Когда майоры закончили борьбу за право оказывать Фебе внимание, она уже вполне овладела собой.

Во время обеда компанию предупредили, что мисс Феба Райленд, которую называют в Морристауне солдатским поэтом из Джоки-Холлоу, прочтет стихи собственного сочинения.

Феба обвела взглядом сидевших за столом, ожидая, пока стихнут вежливые аплодисменты.

– Леди и джентльмены, – спокойно обратилась она к слушателям, – причина, по которой мужчины в Джоки-Холлоу называют меня солдатским поэтом, в том, что, когда я пишу стихи, говорю не от своего собственного имени, а от имени солдат. – Феба любезно улыбнулась компании. – Это стихотворение называется «Солдатская элегия».

Закончилось чтение, но майор еще долго соображал, как это интеллект уживается с такой красотой, уставившись на Фебу широко открытыми глазами; другой офицер, составивший о ней мнение как о нежной и красивой леди, выглядел так, будто роза без шипов, которой он только что восторгался, превратилась в гремучую змею.

ГЛАВА 53

Так долго сдерживаемый смех прорвался, когда обитатели Грейс-Холла возвращались домой. Держась за бока под обитым мехом плащом, Шошанна еле вымолвила:

– Не могу! Невозможно забыть их лица!

– А мне кажется, они не забудут ваших, – возразила Феба, – когда ты и Лайза фыркали в салфетки все время, пока я читала!

– Не могу ничего поделать с собой! – задыхалась от смеха Лайза. – С каким изумлением все уставились на тебя, даже Эли; а мы предупреждали тебя, Эли, предупреждали ведь.

– Да, – согласился он, – но кто бы мог подумать, что скромная маленькая девочка в голубом вельвете, стреляя черными невинными глазками и расточая сладкие улыбки, собирается произнести слова, которые вообще запрещены к употреблению в штаб-квартире.

– Я говорила от имени солдат и предупредила об этом, – возразила Феба.

– Если говоришь от их имени, – продолжил Эли, – ты должна придерживаться фактов: ведь наверняка знаешь, что война взвинчивает цены, заверяю вас, что даже в Джоки-Холлоу определенные услуги стоят дороже, чем несколько пенсов.

– Преклоняюсь перед таким глубоким знанием предмета, добытым, без сомнения, – сказала Феба со слащавой улыбкой, – собственным опытом.

– Продолжай в том же духе, девочка, – предупредил он ее, – и я назову тебе одну попку в Джоки-Холлоу, которая не замерзает, потому что ее хорошо разогревают.

Лайза и Шошанна захихикали снова, Феба величественно замолчала, и Эли первым расхохотался, задыхаясь от смеха и вытирая слезы.

– Ей-богу, сегодня ночью понадобится, по меньшей мере, месячная норма настойки опия.

Когда они прибыли в Грейс-Холл, Тилли ждала их в кухне, покачивая на руках Гленниз.

– Малышка вела себя прекрасно, мисс Лайза, – выпалила служанка, предваряя вопрос. – Только один раз начала беспокоиться, и я дала ей палец от перчатки, наполненный молоком, и, как вы говорили, это успокоило ее. После этого не было ни единого звука.

Будто противореча ей, Гленниз открыла заспанные глаза и издала слабый жалобный писк, всегда разрывавший сердце Лайзы – ей бы ничего не было жалко, чтобы услышать возмущенный, как у Джей-Джея, вопль.

– Поднимусь с ней наверх. – Она потянулась за ребенком, но Эли твердо сказал: – Выпей чего-нибудь горячего сначала, тебе это необходимо.

– Да, действительно, мисс Лайза. – Тилли вскочила со стула и усадила хозяйку. Лайза, прикрыв плащом, как занавеской, обнаженную грудь, приложила к ней Гленниз, а свободной рукой приняла кружку, протянутую Шошанной.

Вдруг со стороны операционной до них донесся крик, полный боли и гнева, и Эли прислушался.

– Что происходит?

– Около двадцати минут назад несколько солдат принесли своего товарища. Не знаю, насколько тяжело он ранен, но ругается отменно. Доктор Дэниел и доктор Холланд находятся сейчас с ним.

– Пойду с тобой, Эли, – предложила Шошанна, и Эли кивнул в знак благодарности. Поставив кружки с сидром, они поспешили по крытому переходу в операционную, где взволнованный Аза Холланд и усмехающийся Дэниел пытались оказать помощь солдату, активно сопротивлявшемуся.

– Что происходит? – властным голосом спросил Эли, и доктор Холланд посмотрел на него с искренним облегчением.

– Безобразие, – взвыл солдат, лежащий на операционном столе лицом вниз со спущенными до лодыжек бриджами, – этот проклятый болван, выдающий себя за доктора, вылил на задницу прекрасный добрый ром, который чертовски жжет, вместо того чтобы предложить его принять внутрь, где бы он сделал доброе дело.

– Этот «проклятый болван» действует по моему приказу, а я, прежде чем вы успеете спросить, доктор бен-Ашер, руководитель этого госпиталя. Что с пациентом, доктор Холланд?

– А с ним ничего особенного, – вмешался опять солдат, – какой-то дурак-фермер влепил крупную дробь, когда мне хотелось всего лишь пару цыплят для нашего котелка – органическое отвращение к чувству голода.

– Не указывайте фермера и цыплят в рапорте, – приказал Эли, подходя ближе. – В него выстрелил неизвестный человек, когда он стоял на посту. Все слышали это? На твоем месте, солдат, я бы так не распространялся о своем «подвиге», пока тебе плетью не разукрасили спину так, чтобы ничем не отличалась от усыпанного дробью зада. Воровство – даже пищи – проступок, наказуемый поркой. Можете идти, Аза. Дэниел, где ром? Дай его Шошанне. Лягте, рядовой, вы дьявольски надоедливы. – Он толкнул солдата в затылок и прижал его лицо к столу. – Ром мы используем для того, чтобы избежать инфекции. Полей, Шошанна, пожалуйста.

Шошанна щедрой рукой полила зад солдата, затем, налив его в стакан, предложила:

– Выпейте, прежде чем доктор бен-Ашер начнет вытаскивать дробь.

Услышав ее голос, солдат приподнял голову, издав невероятные проклятия, попытался натянуть бриджи, но Эли успел придавить локтем его спину. Он не смог двигаться и лежал, вопя от возмущения.

– Что эта женщина делает здесь, когда я лежу голый, как осел? Выставьте ее отсюда.

– Рядовой Кто-бы-ты-ни-был, – возмутилась Шошанна, надвигаясь на него с упертыми в бока руками. – Так уж вышло, что я медицинская сестра в этом госпитале и могу заверить, что если кто-либо имел дело хоть с одной задницей солдата, то, за исключением небольшой разницы в размерах, может считать, что видел их все. Мне не только пришлось видеть их дюжинами, но мыть и вытирать; а в вашей нет ничего особенного, кроме того, что представляет собой кровавое глупое место, в которое всажена дробь. Выпейте ром и прекратите понапрасну тратить наше время.

Протянув руку, раненый взял стакан, поднял голову и вылил ром в горло, как воду.

– Еще, – грубовато потребовал он, возвращая стакан.

– Ладно, Шошанна, – согласился Эли, – пусть выпьет и успокоится.

Шошанна налила еще рому, и солдат выпил снова. Затем, повинуясь кивку Эли, Дэниел прижал его, а Шошанна опустилась на колени, чтобы оказаться с раненым на одном уровне, обняла его одной рукой и зажала его руку, свесившуюся со стола. Повернувшись, солдат встретился с ее взглядом.

– Как вас зовут? – прошептала Шошанна.

– Чарльз Стюарт Гленденнинг. О, какого дьявола…

– Продолжайте разговаривать; это продлится недолго. Вы хотите, чтобы дробь осталась там?

– Нет… проклятие! Продолжайте разговаривать вы.

– Откуда вы родом, рядовой Гленденнинг?

– Из божьей страны, мадам. Из Вирджинии. А сейчас прибыл из Англии. В этот адский климат, в это идиотское место под названием Нью-Джерси. Перепрыгнув, ох… – Пот выступил на его лбу, и Шошанна ласково стерла его рукой. – А вы откуда родом, мадам?

– Из Нью-Джерси, – смеясь, ответила Шошанна.

– Так вот чем это объясняется, – сказал он мрачно.

– Объясняется что?

– Вы выглядите… О! Они не убьют меня? – Шошанна снова вытерла пот, и солдат сказал слабым голосом: – Вернемся к разговору, милая девушка. – Она послушно повернула к нему лицо. – Вы выглядите как женщина, и пахнете – о Боже, действительно пахнете как женщина, – однако разговариваете и действуете по-другому.

– Наверное, тогда я не женщина, – согласилась Шошанна. – Я медсестра.

– Придвиньтесь ближе, пожалуйста.

Шошанна повиновалась, и их носы почти столкнулись. Она ощутила слабые спазмы в желудке, когда взгляд Чарльза Стюарта Гленденнинга впился в ее глаза. Он немного подвинулся и прижался губами к ее рту: сначала это было всего лишь легкое прикосновение, но потом его руки поднялись и обняли ее. Несмотря на его положение и состояние, Чарльз Стюарт Гленденнинг поцеловал с такой неожиданной силой, что тут же потерял сознание.

Шошанна вытерла пот со своего лица, пытаясь понять, что ослабило ее – пары рома или поцелуй.

Эли и Дэниел, воспользовавшись неподвижностью солдата, торопились удалить оставшуюся дробь. Продезинфицировав открытые ранки, забинтовав и закутав его безвольное тело в простыню, Дэниел, перекинув его через плечо, отнес больного в ближайшую маленькую палату.

Несмотря на проведенный в штаб-квартире вечер и длительную работу ночью, Шошанна долго не могла заснуть, думая о поцелуе, совершенно отличавшемся от всех тех, которые запомнились. Соседские мальчишки, время от времени прижимавшие ее где-нибудь в уголке, были неопытны. Если бы Чарльз Стюарт Гленденнинг стоял на собственных ногах и был здоров, их объятие могло бы быть таким же тесным и страстным, как объятие Фебы и Дэниела, которое она видела.

Да, но Феба и Дэниел любят друг друга, а она совершенно не знает этого солдата. Шошанна застонала вслух, охваченная стыдом, – как ужасно она вела себя с абсолютно незнакомым человеком! Может, ей удастся убедить его, если такая встреча повторится снова – эта мысль опять заставила ее вздрогнуть, – что поступила так из простого сочувствия, отвлекая его от боли. Может быть, и на самом деле она по этой причине так реагировала на него, вертелось в ее голове оправдание, но через минуту девушка уже бранила себя за лицемерие.

– Шошанна… не спишь… что-нибудь случилось? – поворачиваясь, пробормотала Феба.

– Нет, ничего, спи.

Через некоторое время она заснула. Все рабочие часы на следующее утро и даже днем она провела в большой палате, избегая объекта своих размышлений еще и потому, что очень хотела встречи.

Ближе к вечеру Эли сунул ей в руки поднос с лекарствами.

– Там список, кому что давать.

Шошанна посмотрела на список с сильно бьющимся сердцем: в нем были имена всех мужчин, лежащих в больших и маленьких палатах.

Оставив маленькую палату напоследок и зайдя в нее, увидела, что все страхи напрасны – Чарльз Стюарт Гленденнинг крепко спал, лежа на животе, с повернутым к окну лицом и со свесившейся с кровати рукой. Она раздавала лекарства всем солдатам, поддразнивая и отпуская шуточки, взбила подушку в одном месте, поправила повязку в другом, расправила постельное белье на кроватях.

Чарльз Стюарт Гленденнинг продолжал спать.

– Ему было очень плохо? – шепотом спросила она у соседа по кровати.

– Если верить тому, что он говорил, – прошептал тот в ответ, – а выражался он очень образным языком, ему уже никогда не придется сидеть нормально. У этого мальчика хороший запас ругательных слов.

Шошанна наклонилась над спящим солдатом с улыбкой на губах, вспомнив его «хороший запас ругательных слов».

– Я сплю, – раздался голос рядового Гленденнинга, – но еще не умер. Ко мне подошла женщина, ангельская медсестра, пахнет жасмином. Вопрос в том, какое из милых созданий наклонилось сейчас надо мной – золотистая богиня или черноволосая фея?

Ясно: золотистая богиня – Лайза, а черноволосой феей может быть только Феба. Эти слова, вызвавшие внезапный приступ боли, напомнили ей, что ей не следует забывать, укоряла себя Шошанна. Ему даже не пришло в голову назвать или описать ее!

– Ни та и ни другая, – ответила она сухим бесстрастным голосом. – А наклонилась над вами обыкновенная коричневая военнослужащая, которую вы прошлой ночью даже не признали за женщину.

Шошанна готова была откусить себе язык, когда вырвались эти слова. Ей хотелось просто напомнить ему о конфликте, произошедшем между ними прошлой ночью, но не подумала, что это может послужить ему напоминанием о ночном поцелуе. И, кроме того, нечаянно выдала свою горечь.

Феба была для нее дороже всех в мире, любит она и Лайзу, но неужели же обречена прожить всю жизнь в тени их красоты? Что сказал даже тот презренный мистер Фултон Крейн во время их первой встречи? «Конечно, хозяйка даже близко не такая привлекательная, как служанка». Это, должно быть, причинило ей острую боль, иначе почему она все еще помнила об этом?

Рядовому Гленденнингу удалось приподнять себя и стать на колени. Несмотря на свою фланелевую ночную рубашку и перебинтованный зад, он изящно поклонился ей.

– Если в приступе скромности я сомневался в этом, поняв, что незнакомая леди видит части моего тела, не предназначенные для обзора любой леди, тогда примите мои искренние извинения, мадам. Вы не только выглядели очень женственно в платье, которое было на вас надето прошлой ночью – мне понравился его цвет, мисс Шошанна, так гармонирующий с вашими каштановыми волосами и живыми карими глазами, – но и явились единственной женщиной, повергнувшей меня своим поцелуем в бессознательное состояние.

Редко красневшая Шошанна залилась румянцем от смущения.

– Сладкая лесть, не про нашу честь, – ответила она, пытаясь съязвить. – Два стакана рома и пара хирургических щипцов, вытаскивающих дробь из вашей… из вас, – очень сильнодействующее сочетание.

– В том, что вы говорите, что-то есть, – согласился юноша задумчиво, – но остаюсь при своем мнении. До тех пор, пока… – он с надеждой посмотрел на нее. – Вам не хотелось бы проверить? – И так как Шошанна недоуменно уставилась на него, солдат из Вирджинии мило предложил: – Давайте поцелуемся еще раз. Если я не потеряю сознание, значит виной всему был ром и дробь.

– Наверное, – на этот раз ей нетрудно было ответить колко, – вопрос навсегда останется открытым.

Он улыбнулся ей, прежде чем упасть животом на подушки, и Шошанна молча повернулась, чтобы уйти.

– О, мисс Шошанна, я бы не выиграл спор, если бы был на вашем месте.

Когда он заговорил с ней, она остановилась, не поворачиваясь. Напряженно выслушав его реплику, снова двинулась к двери.

– Мисс Шошанна, – донесся до нее мягкий убедительный голос, и она непроизвольно повернулась к кровати.

– Не коричневая военнослужащая, – категорически изрек он. – Никогда не называйте себя так. Ваш цвет… ореховый; да, похожий на мильтоновский[27] «пикантный орехово-коричневый эль». Пикантная и орехово-коричневая, вот вы какая.

Он заложил руки за шею и, повернув голову на подушке, улыбнулся. Это была такая заразительная улыбка, что она непроизвольно ответила на нее. Было что-то дьявольски-дерзкое и в его улыбке, и в сияющих зеленых глазах. Глядя на красные волосы и ястребиный нос, нельзя было назвать его красивым, но что-то в нем притягивало, и это чувство было новым для нее.

«Он заставляет меня чувствовать себя женщиной, вот в чем его волшебство», – интуитивно поняла Шошанна. И она не пошла, а побежала к дверям палаты, спасаясь бегством от себя и от того, что могло бы оказаться опасным потворством ее желаниям.

ГЛАВА 54

О солдате из Вирджинии много говорили этим вечером в Грейс-Холле во время ужина.

– У него смешное произношение, не похожее на говор южан.

– Он сказал, что провел три года в Оксфорде, – пояснил Эли, – и приехал вступать в армию прямо из Англии.

– Ах, так вот почему… – начала Шошанна, но, смутившись, резко оборвала себя.

– Что почему?

– Да так, ничего особенного, – ответила она небрежно. – Цитировал Мильтона, что нехарактерно для рядовых солдат. – И про себя повторила: «Пикантная и орехово-коричневая, вот вы какая».

– Никак не пойму его, – сказала Лайза. – Солдаты говорят, что у него такой набор ругательств, которых никто никогда раньше не слышал, что не гармонирует с его пуританскими чертами.

– Пуританскими чертами?! – насмешливо воскликнули все вместе.

– Понимаю, звучит необычно, – запротестовала Лайза, – но он точно придерживается строгих нравов. Утром, когда я поправляла его постель, казался очень дружелюбным, но и очень любопытным также; задавал самые разные вопросы, – она недовольно поежилась, – например, сколько живу здесь, когда потеряла мужа. А днем, увидев меня с Гленниз на руках, счел само собой разумеющимся, что это моя дочь, хотя нетрудно было сообразить, что не может быть ребенка младенческого возраста от мужа, погибшего более двух лет назад. Когда же принесла ему завтрак, обращался со мной так, что любой человек мог бы подумать – это и есть муж, которого предали. Считаю, что кто-то просветил его, потому что к обеду он снова стал милым и вежливым, но опять задавал чертовски дерзкие вопросы.

– Хочешь, Лайза, поговорю с ним относительно его манеры поведения?

– Эли, если не смогу справиться с одним-единственным рядовым, чья задница полна дроби, мне придется закрывать госпиталь. Но, однако, в нем есть что-то привлекательное. У меня такое ощущение, что это не праздное любопытство. Хотелось бы выяснить, что он из себя представляет.

– Мне такие нравятся, – решительно объявила Феба. – Они глубже, чем кажутся на первый взгляд, скрывая за легкомысленным поведением свои чувства.

– Ну и оригинал, – усмехаясь, сказал Эли. – Вирджинец в Пенсильванском полку…

– Это и мой полк тоже, – сообщил им Дэниел. – Полюбопытствовал, как его туда угораздило, и вот что услышал: «Это произошло так, Дэниел. Собираясь поступить на военную службу, направился туда, где мог, как мне сказали, найти кавалерийский отряд из Вирджинии. И вот еду на своей жалкой старой кляче и жую цыплячью ножку, как вдруг перед моей лошадью возникает высокий, тощий – кожа да кости – бородатый парень и говорит мне: «Есть у тебя лишняя такая же ножка? Меняемся на ром?» А у меня оказалось целых два цыпленка и полная фляжка бренди, все это предусмотрительно захватил в гостинице. Поэтому, естественно, дал этому парню ножку и гузку, не потребовав взамен ром, после чего тот заявил, что не встречал в своей жизни ни единого вирджинца, достойного даже плевка, но моя особа, вероятнее всего, исключение. Тогда я объявил, что никогда не встречал пенсильванца, за которого разрешил бы сестре выйти замуж, но если бы у меня была незамужняя, сделал бы, наверно, исключение тоже. Итак, слово за слово, мы подошли к его друзьям, которые объединили весь свой ром с моим бренди. Без сожаления выложил то, что осталось от цыплят, и кусок сыра, и когда проснулся на следующее утро, двум моим друзьям пришлось поддерживать меня с обеих сторон, чтобы прямо стоял на побудке. Оказывается, я не только смешал бренди и ром, но и вступил в Пенсильванский полк, который отнесся ко мне с настоящим почтением, потому что, обменяв свою хромую лошадь на мешок муки и три захваченных у британцев фляги, за которые просили пятнадцать тысяч американских долларов, я сразил всех своими коммерческими способностями, и нам понадобилось четыре дня, чтобы опустошить этот мешок и фляги. Вы, янки, не такая уж плохая компания, Дэниел», – подвел он итог. – Дэниел закончил рассказ под взрывы смеха. – «Особенно пенсильванцы, но когда речь идет о женщинах, предпочтительно взять ее из Нью-Джерси». Эли обвел взглядом сидящих за столом.

– Из Нью-Джерси, говоришь? Интересно, – сказал он лукаво. – Догадываюсь, что это решение принято им из-за одной из наших женщин.

– Не из-за меня, – смеясь, сказала Лайза.

– И не из-за меня, – улыбаясь, повторила Феба. А я здесь при чем? – пробормотала Шошанна, наклонив покрасневшее лицо над тарелкой.

Все остальные обменялись многозначительными взглядами и резко сменили тему разговора.

На следующий день Лайза меняла белье в палате, когда туда вошла Феба с Джей-Джеем на руках. Все солдаты, его старые друзья, зазывали мальчика к себе, а вирджинец дружелюбно обратился к Лайзе, сортирующей кучу белья для прачечной возле него:

– Какой хороший мальчуган. Кому… – внезапно нахмурился, затем проглотил подступивший к горлу комок. – Не думал, что те двое замужем. Кому, – постарался, чтобы вопрос прозвучал небрежно, – он принадлежит?

– Мне, – сказала Лайза многозначительно. – Феба не замужем. – Она лукаво посмотрела на него. – Шошанна – тоже.

Она думала, что ему хотелось услышать именно это заверение, и удивилась, когда он, широко открыв глаза, сел, закричав от боли, прикоснувшись задом к кровати, и спросил прерывающимся голосом:

– Вы… вы с мужем имеете совместного ребенка?

– Рядовой Гленденнинг, – раздраженно отрезала Лайза, – какой ненормальный интерес вы проявляете к моему прошлому, или вас беспокоит моя нравственность? Уверяю, Джей-Джей родился в браке с моим законным мужем. Вас удовлетворило мое заявление, или вам бы хотелось взглянуть на мое брачное свидетельство?

– Очень хотелось бы взглянуть, но сомневаюсь, что вы покажете его мне или кому-либо еще, миссис Микэ, – ответил солдат, сделав ударение на имени. Лайза побледнела, затем покраснела, ее бросало то в жар, то в холод. Казалось, что ему каким-то образом известно о ней все. Или, если не все – вспомнилась его удивленная реакция на Джей-Джея и Гленниз, – то он наверняка знает, что она не миссис Микэ.

Может, рассказать Эли? Может ли он… о Боже! Может ли оказаться шпионом?

Вряд ли. По ее мнению, вирджинец слишком честен и откровенен, чтобы быть хорошим шпионом, но на этой войне случаются странные вещи, – она подумала о Крейг, – и если есть хоть небольшая вероятность…

Как всегда, Лайза направилась со своими вопросами к Эли, и вскоре после этого разговора рядового Гленденнинга подняли с постели и привели на собственных ногах в маленький кабинет доктора в сопровождении Дэниела, на которого он мог в любую минуту опереться. Затем Дэниел, как договорились заранее, удалился, закрыв за собой дверь, и Эли остался наедине с солдатом.

– Не предлагаю вам сесть, рядовой Гленденнинг.

– Зовите меня Чарли. Вы правы, лучше постою.

– Чарли, разрешите сразу перейти к делу. Почему вы так интересуетесь миссис Микэ?

– Знаю, что она не миссис Микэ.

Лицо Эли осталось невозмутимым. Он осторожно подбирал слова.

– Вопрос не в том, является ли она миссис Микэ или нет, а в том, почему вас это так интересует?

– Потому что ее муж – мой лучший друг, и он измучен ее поисками.

– Возможно, поясните?

– Вы хотите объяснений, как случилось, что рядовой пехотинец стал другом английского лорда? – По выражению лица Эли он понял, что попал в точку. – Да, доктор, я действительно знаю Торна Холлоуэя. Мы вместе останавливались в гостиницах между Нью-Йорком и Нью-Джерси в течение нашего многонедельного блуждания. О Лайзе Холлоуэй ее муж рассказал мне все – как голодающий не может оторваться от еды, так он не мог не говорить о ней. Его заставили вернуться в Нью-Йорк, потому что, хотя его уволили из армии, не могли лишить британского происхождения. Не считаю этого человека своим врагом, что бы ни происходило между нашими странами, и мне кажется неправильным, когда жена по собственному желанию находится здесь, а муж там.

– Она здесь не на пикнике, – резко напомнил ему Эли. – Несмотря на то, что Торн ваш друг, вы вступили в американскую армию, не так ли? У Лайзы был еще более трудный выбор, но она приняла такое же, как и вы, решение – тоже вступила в американскую армию, отдала свой дом под госпиталь, все, что производится на ее фермах, поступает солдатам. И только Бог знает, как ей удается так работать. У нее было не так уж много личного счастья с тех пор, как они расстались, и последнее, в чем наша хозяйка меньше всего нуждается, так это в осуждении со стороны самодовольного педанта.

Чарли усмехнулся, ничуть не смущенный таким нелестным отзывом о себе.

– Вы очень хороший друг, доктор Бен. Мне было бы приятно служить у вас. – Затем выражение его лица стало серьезным. – Поймите, никто не осуждает ее, клянусь, нет; но признайте, печально, что после всех рассказов Торна открывается самая важная тайна этой женщины, о которой ее муж не знает, – у них родился сын.

– Между нами, Чарли, – плечи Эли непроизвольно опустились, – это тоже всегда беспокоило меня. Мы с Лайзой говорили об этом, и знаю, что она собирается рассказать мужу, когда закончится война. Права она или нет – судить не нам. Это ее решение.

– Если бы даже нашелся способ переслать Торну письмо в разгар этой войны, чего нельзя сделать, – честно заверил его Чарли, – клянусь, ни словом не обмолвился бы о Джей-Джее, если именно это вас беспокоит. Как вы уже сказали, решать должны они сами. Мне даже в голову не приходило так грубо прикоснуться к ее жизни, а, по-видимому, это случилось, раз так напугал ее. Торн просил меня, если мы с Лайзой когда-нибудь встретимся, не говорить ей, что ему известно ее местонахождение, потому что боится ее нового бегства.

– Она больше не убежит: здесь ее дом и в нем она решила остаться. Придется придумать какую-нибудь историю о вас, чтобы не волновать ее.

– Но только не говорите ей, что знаю Торна, – предупредил его Чарли.

– Ни слова об этом, – согласился Эли.

– Тогда я пошел, если… – Он посмотрел на сидящего Эли с подозрительной улыбкой. – Если не хотите больше ничего мне сказать.

– Нет. Да. Забудьте это, идите спать.

Чарли внезапно присел на корточки, скрестив руки между коленями.

– Мне кажется, Эли – вы не будете возражать, если стану звать вас так, не правда ли, доктор Бен?

– А если буду? – сухо спросил Эли, затем улыбнулся так же заразительно, как Чарли. – Ну, что там у тебя на уме, солдат?

– По-моему, вы забыли предупредить меня не заигрывать с мисс Шошанной, считая, что мисс Феба знает, как ответить на заигрывания, и мисс Лайза сумеет быстро поставить мужчину на место, но мисс Шошанна ничего этого не умеет, и вы боитесь, что я причиняю ей боль, так как под ее грубоватыми манерами, хотели вы сказать, скрывается легко ранимая душа.

– Легко, очень легко ранимая.

– Не беспокойтесь, это не заигрывание, и Шошанне не причиню боли. На самом деле планирую…

– Что? – поторопил его Эли, так как пауза затянулась.

Улыбка Чарли была почти извиняющейся.

– Жениться на ней.

– Да?!

– Если она, конечно, согласится.

– Естественно! – Эли сдержал волнение.

– Кажется, я безнадежно влюбился в нее, когда услышал ее подробный рассказ, что нет ничего особенного в моей заднице; но, может быть, это случилось тридцатью секундами позже, когда мы поцеловались. – Он выпрямился, используя стену для поддержки. – Не окажете ли услугу, Эли?

– А у меня разве есть выбор? – пробормотал Эли.

– Вы собираетесь кое-что скрыть от Лайзы; сделайте это и относительно Шошанны тоже. Мне хотелось бы ухаживать за ней и самому добиться ее расположения.

ГЛАВА 55

Хотя холода продолжались и в апреле, они не были уже такими суровыми, как прежде, и работать в госпитале стало немного легче. И произошло это не потому, что стало поступать меньше раненых и больных, отметил Чарльз Стюарт Гленденнинг во время одного из своих многочисленных визитов: тяжелобольных отправляли умирать куда-то еще, да к тому же американская армия ежедневно уменьшалась за счет дезертирства. Количество солдат, оставшихся в Морристауне, постоянно снижалось в угрожающих размерах в течение всей зимы.

– Как, по вашему мнению, мне удалось так быстро вырасти из рядового до сержанта? – спросил однажды вечером за обедом неугомонный Чарли, безоговорочно принятый в жизнь тесно связанной между собой небольшой группы служебного персонала в Грейс-Холле. Его пребывание ограничивалось теперь ужинами с последующими долгими разговорами и дискуссиями, в которых он принимал участие всегда, когда приезжал, – а это случалось часто.

– Из-за обаяния, – предположила Лайза в ответ на его вопрос.

– Из-за мужественного вида, – выразила свое мнение Феба.

– Из-за твоей вирджинской сладкоречивости, – сказала Шошанна.

Он обезоруживающе улыбнулся им.

– Если не принимать в расчет способности…

– Да, наверное, следует отложить в сторону вопрос о способностях, – вкрадчивым голосом прервал его Эли, на что Дэниел и Элиша захохотали, а Чарли обиженно поднял брови.

– Так вот, сообщаю, – продолжил он, будто его и не прерывали, – что сейчас остро не хватает солдат, в том числе и офицеров.

– Стало быть, – заметил флегматичный Аза, – если так будет продолжаться и дальше, ты, похоже, станешь к лету капитаном.

– Хотелось бы, – серьезно подтвердил Чарли, – но не такой ценой: солдатам приходится варить суп из топора, чтобы наполнить желудки и не умереть с голоду. Будущее кажется бесперспективным. Надвигается беда… Чувствую это сердцем.

Увидев, что за столом повисло мрачное молчание, Чарли готов был убить себя. Решив одним махом покончить с таким настроением, он весело обратился к Эли:

– Доктор Бен, можете вы вручить мне Шошанну на часок после ужина? Сейчас тихий час, и мне хочется посидеть с ней в гостиной, мы все-таки находимся в стадии ухаживания.

– Можешь пригласить ее и на два часа… Нет, постой, почему это я такой скряга? Возьми ее, – решил Эли, – на весь вечер.

– Благодарю вас, доктор.

– Всегда рад помочь вам, сержант.

Крепкая ножка Шошанны отбила такт по деревянному полу под столом.

– Почему-то никто не заметил, что мною сейчас так распоряжаются. Кто-нибудь собирается спросить меня?

– Дорогая мисс Шошанна, – официально обратился к ней Чарли, – можете ли вы доставить мне неоценимое удовольствие провести вечер в вашем обществе в гостиной мисс Лайзы?

– Не могу.

– Видишь. – Чарли пожал плечами. – Вот почему я в первую очередь спросил не у тебя. Эли, вы – глава госпиталя. Прикажите ей, пожалуйста.

– Шошанна, – важно повторил Эли, – пожалуйста, ради всех нас, пойди в гостиную с Чарли после ужина.

Шошанна перевела взгляд с тайно подмигивающего Эли на опасно сияющие глаза Чарли. Быстро окинув взглядом сидящих за столом друзей, с трудом сдерживающих улыбки, поняла, что осталась без союзников. А истина заключалась в другом: в глубине сердца девушка понимала, что, становясь на сторону Чарли, все желают ей счастья.

– Хорошо, – сдалась она с чувством собственного достоинства, и Чарли тотчас же бросился отодвинуть ее стул.

– Но я еще не пила чай, – слабо запротестовала Шошанна.

– Забудь об этом, – не по-рыцарски поторопился Чарли, подмигивая Лайзе.

Шошанна открыла рот, потом закрыла и поднялась; слегка покраснев, оперлась на предложенную Чарли руку, но отбросила ее сразу же, как только подошли к гостиной.

– Почему ты всегда ведешь себя как клоун? – спросила она сердито.

– Ты хочешь видеть меня серьезным? Стану им. – Закрыв дверь, Чарли неожиданно опустился на одно колено. – Мисс Шошанна, – театрально произнес он, – почти с первой нашей встречи вы завоевали мое уважение, привязанность и сердце. Согласны вы быть моей?

Шошанна нетерпеливо толкнула его в плечо.

– Нет, не согласна. Встань, Чарли, и прекрати разыгрывать из себя дурака. Давай… ох!

«Ох!» вызвал вид стола, обычно стоявшего посередине гостиной с поставленными вокруг виндзорскими стульями; сейчас его придвинули к дивану, место вазы и часов заняли поднос с серебряным заварочным чайником и чашки с блюдцами китайского фарфора, а также тарелка с бутербродами и сахарным печеньем.

– Лайза решила, что, возможно, тебе захочется выпить чаю здесь, – объяснил Чарли, поднимаясь на ноги и заключая Шошанну в свои железные объятия.

Освободившись от них, она села на диван и показала на место рядом с собой.

– О Чарли! – Наливая чай, она и смеялась, и сердилась одновременно. – Вы с Лайзой запланировали все заранее. Иногда ты можешь быть милым, а иногда ведешь себя как идиот.

– Именно поэтому ты не хочешь выходить за меня замуж? – рассудительно спросил он. – Или потому, что не испытываешь любви ко мне?

Легкий румянец окрасил лицо Шошанны, когда она предложила ему чашку чая, заваренного на травах, и стала наливать себе, не отвечая прямо на его вопрос.

– Ты все превращаешь в игру, – ответила уклончиво. – Делаешь предметом смеха абсолютно все. Не то чтобы мне не нравилось смеяться, или играть, или развлекаться… но не все же время! Некоторые вещи нужно принимать серьезно. Ты… ты умеешь держаться с женщинами, Чарли… Я… я не хочу… просто я не… я бы… я не выношу… – Она быстро глотнула чая, не сумев выразить словами то, что чувствовала.

Чарли откинулся на диван.

– Ты пытаешься объяснить, что конкретно желаешь видеть в муже?

– А что в этом плохого? – оправдываясь, спросила Шошанна.

– Ничего. Разумное желание. Сам бы хотел иметь подобные надежды в отношении своей жены. Но ни мужчина, ни женщина не могут давать никаких обещаний. Откуда тебе знать, как ты будешь выглядеть или что будешь делать или чувствовать через двадцать, тридцать, а может и сорок лет? Считаю, это зависит от взаимопонимания и доверия между двумя людьми, от того, что они ценят друг в друге и в браке.

Шошанна протянула тарелку с бутербродами и пирожными, и он взял и то, и другое.

– Приложу все усилия, чтобы сделать тебя счастливой, Шошанна, но как можно давать какие-либо гарантии?

– Знаю, нельзя, – тихо согласилась она, и они продолжили пить чай в полном молчании.

Не произнося ни слова, они поставили на стол чашки. Чарли приподнял ее с дивана и усадил к себе на колени, долгими поцелуями усиливая ее страсть, а потом принялся за корсаж, и она, повернувшись так, чтобы ему удобнее было его расшнуровать, задрожала от наслаждения, когда его губы начали интимную атаку на другую вожделенную территорию.

Шошанна не помнила, когда сбросила туфли и как оказалась лежащей на диване. Чарли, лежа на ней, опирался на локти, чтобы не придавить тяжестью своего тела. Однако ей хотелось ощущать эту тяжесть, и она прижимала его к себе до тех пор, пока не оказалась окончательно подмятой.

– Пожалуйста, – снова и снова повторяла она. – Пожалуйста!

Чарли поднял голову.

– Что, «пожалуйста»?

– Я… я…

– Ты хочешь меня, да, Шошанна?

– Я… кажется, да.

– Тогда произнеси это. Скажи мне.

– Я хочу тебя, Чарли, – прошептала она с закрытыми глазами.

– Хочешь заняться любовью на диване в гостиной Лайзы? – почти грубо переспросил он.

Ей показалось, что она поняла причину его беспокойства.

– Они знают… никто не потревожит нас здесь. Ты дал им понять… сказал за ужином… нас оставят наедине.

Он наклонился, чтобы еще раз поцеловать ее, затем, глядя на нее сверху вниз, улыбнулся довольно странной улыбкой.

– Наедине, чтобы занимались любовью? Ты это имеешь в виду?

– Да, Чарли, – застенчиво улыбнулась в ответ Шошанна.

Он приподнялся и сел так, что его колени оказались между ее ног. Положив руки ей на плечи, провел ими медленно во всему телу, остановившись возле колен. Его прикосновение было в определенной степени интимно-грубым и одновременно будто относилось не к ней. Он резко опустил ее и встал.

– Извини, Шошанна. Передумал, – сказал он. Шошанна села, прикрывая руками обнаженную грудь, дрожа от стыда и неуверенности.

– Я бы не отказался поучаствовать в этом, – начал он спокойно, – если бы обе стороны согласились совершить это как акт поспешного получения обоюдного удовольствия. Но мне не очень нравится идея быть использованным в качестве жеребца и в то же время оставаться недостаточно хорошим, чтобы выйти за меня замуж. – Медленно дойдя до двери, он обернулся. На минуту его сердце сжалось от вида ее дрожащего тела и жалкого мертвенно-бледного лица, но он отбросил всякую жалость. – Если когда-нибудь передумаешь, приди и скажи об этом. Может быть, – произнес он жестко, – в чем не очень уверен, – я все еще буду ждать тебя.

Чарли продолжал наведываться в Грейс-Холл всякий раз, когда случалась такая возможность, помогал им в работе, если в этом была нужда, ужинал вместе с ними, когда позволяло время, обычно собирая остатки ужина в салфетку и унося в бревенчатую избушку, где жил с десятью пенсильванцами. Те с удовольствием брали на себя часть его обязанностей, чтобы он мог чаще навещать госпиталь в Грейс-Холле, потому что их товарищ никогда не возвращался с пустыми руками.

Единственное, чего он больше никогда не позволял, – так это не искал уединения с Шошанной и не пытался ухаживать за ней, продолжая дразнить и посмеиваться над ней, но делал это так же, как в отношении Лайзы или Фебы.

Шошанна высоко держала голову и отказывалась слушать, когда Лайза или Феба пытались поговорить с ней.

– Оставьте ее в покое, – посоветовал Эли. – Она сама справится с этим.

В конце марта Дэниелу приказали вернуться в полк, но он продолжал так же часто и по той же самой причине, что и Чарли, посещать Грейс-Холл.

Однажды вечером, ближе к концу мая, после трехдневного или четырехдневного отсутствия, Дэниел появился в дверях столовой, застав всех за ужином. Его приветствовал хор голосов, а Феба направилась к серванту, чтобы достать из него тарелку и чашку, но Дэниел предупредил:

– Не сейчас, Феба. – Посмотрел на Эли поверх ее головы. – Я доставил пару пациентов для вас, доктор Бен. Сегодня вечером в лагере были волнения.

Эли вытер губы салфеткой и отодвинул стул.

– Какие?

– Ты бы назвал их мятежом. Сегодня утром по приказу генерала было объявлено, что к завтрашнему дню от каждой бригады должны быть выделены по пятьдесят человек под командой офицеров для совершения казни одиннадцати приговоренных к смерти солдат: десяти – за дезертирство, и одного за подделку документов о дезертирах. Днем они… они… – он болезненно задохнулся. – Цветные солдаты из лагеря у всех на глазах стали копать могилы. Предполагаю, – добавил Дэниел с необычной для него горечью, – начальство хотело, чтобы это послужило уроком… и предупреждением, ведь только Бог знает, как большинство из нас хочет выбраться из этой войны и из этого места.

Эли подал ему стакан глинтвейна, и Дэниел жадно выпил его, прежде чем продолжил охрипшим голосом:

– Но оказалось, что добились противоположного эффекта. Когда наступили сумерки, два полка из Коннектикута решили, что сыты по горло урезанными пайками или вообще отсутствием оных, а также пятимесячной задержкой оплаты, и забастовали, начав сниматься с позиций. Полковник Мейгз получил удар, пытаясь помешать этому, и наш полк бросили, чтобы вернуть их назад и схватить зачинщиков.

– Пенсильванский полк должен был стрелять в коннектикутских солдат? – с ужасом спросила Лайза, и они все облегченно вздохнули, когда Дэниел дал отрицательный ответ.

– Нет, все не так серьезно, просто устроили шумный скандал. Нескольких наших парней поранили в одной из таких потасовок. – Он поколебался, затем добавил с необычным смятением: – Я доставил сюда двоих, чтобы подлечить их… один из них Чарли.

– Чарли! – воскликнула Шошанна высоким голосом, вскочила из-за стола и понеслась, как стрела, к двери, не слыша и не обращая внимания на Дэниела, крикнувшего ей вдогонку:

– Мисс Шошанна, его рана несерьезная, говорит, что это не более чем царапина.

Несмотря на уверения Дэниела, все встали из-за стола и последовали за Шошанной в операционную по крытому переходу.

Юноша, лица которого еще не касалась бритва, сидел в углу без видимых признаков ранений, Чарли лежал на операционном столе, по рукаву его рубашки текла кровь. Шошанна стояла над ним, расстегивая рубашку и роняя крупные капли слез. Он раздраженно говорил ей:

– Ради Бога, девушка, сказано тебе, что это порез. Ты бы лучше использовала слезы для дезинфекции, потому что, как только явится Эли, первое, что он сделает, так это истратит добрый ром на мою руку, а мне бы лучше принять его вовнутрь.

Оказалось, что у юного пенсильванского солдата сломана нога, и после того, как Аза и Эли вправили ее, он страшно обрадовался, что его на какое-то время оставят в Грейс-Холле.

Чарли взвыл от боли, когда его «порез», оказавшийся глубоким разрезом от плеча до локтя, полученным от сабли, дезинфицировали, подготавливая к наложению швов. Во время всей этой процедуры он громко и горько жаловался, перемежая недовольство руганью.

– Так и вижу, как через много лет внуки, сидя на моих коленях, будут спрашивать: «А что ты делал во время войны за независимость, дед?» «Был настоящим героем, – скажу им, – единственным вирджинцем в Пенсильванском полку, попав туда по случаю, потому что был пьян, когда вступал в армию». – «А был ли когда-нибудь ранен, дед?» – «Конечно, был, мои дорогие малыши. Не пробыл в армии и двух недель, как встретился фермер, недовольный моей попыткой одолжить у него из курятника несколько цыплят, вот и всадил мне в задницу целый заряд дроби. Но это не все, мои ласковые. Вашего старого героического деда послали убедить коннектикутских парней, что в армии не принято отправляться домой, даже если этого очень хочется, и в этой потасовке его умудрился порезать один из его офицеров. Этот сукин сын лейтенант, пытаясь стать солдатом и не зная, как это сделать, буквально воткнул свою проклятую саблю в меня!» Представляете, какое неизгладимое впечатление произведут на этих маленьких нахалов мои подвиги?

– Заткнись! – внезапно закричала на него Шошанна. – Всем известно, что ты слишком хорошо ругаешься и очень много болтаешь! Ты всегда говоришь, когда от тебя этого не ждут, и молчишь, когда следовало бы говорить!

Продолжая ругаться, она схватила Чарли за плечо, и Эли предостерег ее:

– Полегче, девочка, мне еще нужно сделать несколько стежков.

– Все равно, – вызывающе сказала Шошанна, но руку с плеча все же убрала. – Говорит слишком много, – никогда не встречала человека, который бы говорил так много и умудрялся сказать так мало.

Чарли посмотрел на нее глазами, затуманенными болью и выпитым ромом. По сигналу Эли Лайза снова поднесла стакан к его губам. Он отпил немного, но большая часть стекла по уголкам его рта.

– А что т-ты ж-ждешь от меня, Ш-Ш-Шанна? Что я люблю тебя? Разве не знаешь этого? Проклятая г-глупая девчонка, разве на чувствуешь этого? Конечно, Лайза… золотистая богиня… но она… друг… и Феба… о, наша Феба, маленькая красавица, н-но н-не для меня. Ты, т-только ты, с п-первого раза, как увидел тебя в этой… в этой с-самой комнате. Лила ром на мою задницу, – ничего особенного, сказала ты, то ругаясь на меня, то целуя. Единственная, кого я хочу, Шошанна, только… трудно, когда любишь кого-то… даешь ему… ей возможность причинить боль. Знаешь ли ты это, милая девочка?

Все вокруг как будто растаяло вдали, ее кузина… друзья… врачи… другие пациенты. Для Чарли и Шошанны не имело никакого значения, что они не одни. В эту минуту им было бы все равно, если бы все солдаты в Джоки-Холлоу слушали их.

– Знаю, – ответила Шошанна. – Пришла к пониманию этого нелегким путем. Ты научил меня этому, Чарльз Стюарт Гленденнинг.

– Если эт-то т-так, можешь называть меня Чарли.

– Да, любимый Чарли. – Шошанна встала на цыпочки, обняв его, но сделала это очень осторожно, боясь задеть его руку или плечо. – Не беспокойся о детях, Чарли, – прошептала она. – Скажу им, что их дедушка был настоящим героем и его дважды ранили в борьбе за свободу, один раз в руку, а другой раз в спину.

– И никаких фермеров?

– Никаких.

– И задницы тоже?

– Останется самой большой тайной в нашем браке, – пообещала Шошанна, и, улыбнувшись и вздохнув, Чарли тяжело навалился на нее и крепко заснул.

ГЛАВА 56

Несмотря на заверения Эли, что Чарли получил достаточное количество наркотиков, чтобы проспать до утра, Шошанна не отходила от него всю ночь, одновременно оказывая внимание и тем солдатам, которые нуждались в этом, но неизменно возвращалась к Чарли, протирая ему влажной салфеткой лицо, когда его бросало в жар, держа за руку и шепча ласковые слова, если беспокойно ворочался.

Когда Чарли наконец проснулся, первой увидел склонившуюся над ним Фебу.

– Шошанна, – позвал он.

– Мы заставили ее поспать несколько часов, – ласково сказала Феба. – Она просидела возле тебя всю ночь.

– Ах-х, – глубоко и удовлетворенно вздохнул он, затем закрыл глаза, и когда снова открыл их, Шошанна была уже рядом.

– Чарли, – быстро прошептала она, – прекрасные новости из лагеря: десять из одиннадцати солдат, которых должны были казнить сегодня, все, кроме одного, подделывавшего бумаги на реабилитацию дезертиров, – помилованы.

– Только одного повесили?

– Только одного, – ответила Шошанна, слегка вздрагивая.

– Бедный парень, – прошептал Чарли, – но рад за остальных.

– Да, – сказала Шошанна упавшим голосом, – это прекрасно. – Она не смогла сдержать дрожь.

Чарли посмотрел на нее и похлопал по кровати рядом с собой.

– Сядь здесь. – Голос его еще был слаб, но фраза прозвучала больше командой, чем приглашением. – Расскажи все, Шошанна. Я взрослый мужчина.

– Эли хочет, чтобы мы в течение нескольких дней пощадили тебя.

– Шошанна! – прошептал он больше с угрозой, чем с просьбой. Она собралась запротестовать, но он опередил ее. – Если мы не можем обсуждать наши чувства и опасения друг с другом, тогда с кем?

Девушка быстро наклонилась и поцеловала его в лоб.

– Я ужасно расстроилась. Это было так страшно. Дэниел заскочил на несколько минут только для того, чтобы рассказать о помилованных солдатах и о том, как это происходило. Как жестоко… о Боже, так мерзко.

Он сжал руку подруги.

– Расскажи.

– Их вывели на площадку для казни – всех одиннадцать. Предусматривалось, что трое приговоренных к расстрелу должны стоять на площадке и наблюдать за казнью остальных, а восемь – подняться по лестнице на большой эшафот, где они и стояли с петлями на шее, а перед ними – открытые гробы и вырытые могилы. И все это время преподобный Роджер говорил, как справедлив приговор за это преступление и что им необходимо приготовить себя к принятию смерти. В середине молитвы вперед неожиданно выступил офицер и прочел указ главнокомандующего о помиловании трех, стоящих на земле, и семи на эшафоте.

– Обычная армейская манера, – сказал утомленно Чарли. – Заставить нас всех бояться Бога и власти главнокомандующего.

– Отвратительный спектакль, в котором не было никакой необходимости. Как будто нельзя было отменить казнь немного раньше. Как может человек… я уважала генерала Вашингтона, – сказала Шошанна, всхлипывая.

– Да, отвратительно, – признал Чарли печально, – но, возможно, такое считается необходимым – армия распадается на куски, страна тоже; вместе с ними гибнет дело, борьбе за которое мы посвятили свои жизни. Если продолжится процесс распада, здесь, в Морристауне, не станет ни армии, ни дела, ни тем более страны, за которую нужно бороться. Он, наверное, думает, что лучше допустить меньшее зло, чем потом страдать от большего. Некоторые из командования обвиняют генерала в излишней жестокости. Намного меньше тех офицеров, которые казнили бы большее количество солдат.

Чарли чрезмерно возбудился. Забыв о собственных чувствах, Шошанна попыталась успокоить его и очень обрадовалась, увидев входящего в палату Эли.

– Сейчас вернусь, – сказала она Чарли и бросилась наперерез Эли, быстро прошептав: – Попробуй успокоить его, Эли.

Когда принесли подносы с ленчем, Шошанна усадила Чарли в подушки и села к нему на кровать, собираясь помочь, если ему будет неудобно есть одной рукой.

Слегка остудив бульон, поднесла к его губам чашу, сказав:

– Пей, так будет легче.

Чарли послушно проглотил бульон, затем съел каждый кусочек баранины и всю порцию овощей, подносимых к его рту; умудрился выпить чашку чая самостоятельно, но с радостью принял помощь, расправляясь с пудингом; затем покорно позволил вытереть рот, а когда унесли поднос – вымыть лицо и зачесать назад его красные волосы.

– Что ты ухмыляешься? – подозрительно спросила Шошанна, расправляя одеяла.

– Подозреваю, тебе нравится моя беспомощность и твоя власть надо мной.

Она задумалась.

– Раз ты упомянул об этом, скажу, что мне действительно следует воспользоваться твоей беспомощностью, которая проявляется не слишком часто.

Улыбка исчезла с лица Чарли.

– Не говори так, Шошанна. – Отвернулся от нее и сказал приглушенным голосом: – Чувствую беспомощность, когда думаю о перспективе жизни без тебя.

– Чарли. – Юноша даже не посмотрел на нее. – Чарли! – Девушка перешла на другую сторону кровати и когда протянула к нему руки, чтобы повернуть лицо, увидела, что оно стало влажным. – Чарли, – позвала она в третий раз с еще большим удивлением, обнимая его. – Тебе не придется жить без меня. Думаю, что ясно объяснила это вчера в операционной. Ты же не хочешь, чтобы наши внуки росли незаконнорожденными, не правда ли?

Чарли слабо рассмеялся – ее сердце победно забилось. Воодушевленная этой маленькой победой, она бодро продолжила:

– И я надеюсь, что наши дети тоже родятся в браке, Чарльз Стюарт Гленденнинг, потому как все идет к тому, что будет свадьба.

– Значит, мы помолвлены? – спросил Чарли, глаза которого были теперь сухими и возбужденными.

– Помолвлены, – подтвердила Шошанна.

– Мы поженимся в первый же день после окончания войны.

– После окончания войны! – Шошанна уперла руки в бока. – Со всем моим уважением к твоему генералу и твоему делу, Чарльз Стюарт, к этому времени я уже выйду из возраста, когда можно рожать детей. А что случилось с первой пресвитерианской церковью в Морристауне, где женятся многие из твоих лагерных товарищей? Могу поговорить с преподобным отцом и выяснить, надо ли делать оглашение в церкви, но после этого не останется никаких причин, чтобы не пожениться сразу после того, как ты встанешь из этой кровати.

Чарли уставился на нее в изумлении.

– Из этой кровати, – бессмысленно повторил он.

– И, конечно, когда снова обретешь свою силу, – сказала Шошанна, слегка покраснев от сделанного добавления.

– Снова обрету свою силу, – опять повторил Чарли.

– Если это не слишком быстро для тебя. Трус, – добавила Шошанна с легкой улыбкой на губах и очаровательно покрасневшими щеками.

– Трус! – воскликнул Чарли, схватив сначала ее левую руку, затем правую. – Это ты трусиха, а не я. Я бы женился на тебе в эту же минуту… завтра… в прошлом месяце. О, Шошанна, если бы ты только знала, если бы ты…

– Знаю, – прервала его Шошанна. – Я тоже люблю тебя. – Она приложила пальцы к своим губам, затем прижала их к его рту. – А теперь спи, мой солдатик. У меня полно работы.

Она пришла к нему в палату и села рядом, когда большинство ее обитателей уже спало. Чарли радостно улыбнулся ей.

– Эли собирается в штаб-квартиру в Морристаун завтра утром со своим ежемесячным докладом о госпитале, – тихо сказала она, поглаживая его лицо. – Он зайдет в церковь, чтобы сделать необходимые приготовления к свадьбе.

Вместо того чтобы радоваться, Чарли почувствовал беспокойство.

– Шошанна, мы с тобой, наверно, недостаточно обсудили нашу жизнь после войны. Я часто упоминал в разговорах Глен-Оукс, мой дом, но не знаю, поняла ли ты, что он отойдет моему брату Робби, а не мне – я второй сын.

– Ты говорил о Робби тысячу раз.

– Но видишь ли, мои надежды на будущее… они не такие, как ты могла подумать. Я хорошо научился управлять поместьем Глен-Оукса, но если даже в один прекрасный день получу деньги – в таком же количестве, как и приданое сестер, – их явно не хватит, чтобы купить приличное место. Но буду работать, Шошанна, работать так, как не работал ни один человек, чтобы обеспечить тебя домом, который ты заслуживаешь. В Вирджинии хорошая земля. И можно купить ее дешевле, если поехать в западную часть штата. Я…

– Ты так ненавидишь этот климат, что не хочешь жить в Нью-Джерси? Обещаю, что не все зимы будут похожи на зиму 1780 года. Эта зима, клянусь, была испытанием господним нашей силы духа.

– Ты будешь счастливее в Нью-Джерси, моя девочка?

– Если мы не проиграем войну и все поместья патриотов не будут конфискованы, мы должны остаться в Нью-Джерси, Чарли. Здесь мой дом и моя земля.

– Твой дом? – эхом отозвался Чарли. – Твоя земля?

– Ты же знаешь, что мы не всегда жили в Грейс-Холле. Феба и я оказались здесь как беглецы.

– Беглецы?

– Когда умер мой отец, британцы назначили опекуном моим и всей собственности дальнего родственника. Он пытался силой заставить меня выйти за него замуж. Ему нужно было мое богатство, конечно.

Чарли посмотрел на нее.

– На тебя не похоже, Шошанна, чтобы ты, таким образом, убежала от борьбы, – сказал он медленно. – Я бы скорее предположил, что ты плюнешь ему в глаза, чем убежишь.

– Он хотел сделать Фебу своей любовницей, угрожая продать ее на юге, если буду сопротивляться.

– Продать ее?! Ради Бога, да как можно продать Фебу?

– Мой и ее отец были родными братьями. Ее мать, хоть и была официально зарегистрирована с моим дядей, являлась дочерью рабыни и ее хозяина. Мистер Крейн, мой опекун, захватил все документы, подтверждавшие, что и Феба, и ее мать были свободными.

Она посмотрела на изумленное лицо Чарли.

– Это другая причина, по которой мне нельзя жить с тобой в Вирджинии, Чарли. Я не смогу общаться с людьми, владеющими рабами, и где моя собственная кузина… которую люблю больше всех после тебя… не сможет быть почетным гостем. Ее дети, в которых сохранится частица африканской крови, – медленно продолжила она, – будут кузенами моих детей. Изменились ли твои планы относительно меня, сержант Гленденнинг?

– Придвинься ближе, и я надеру тебе уши за такой вопрос, – сварливо пообещал ей Чарли. – Итак, решено – Нью-Джерси. Думаю, необходимо привыкнуть к этой хр… – Его глаза встретились с глазами Шошанны, и он смиренно поправился: – к этой отвратительной погоде. И надеюсь, что мои Деньги, – оживленно сказал он после минутного размышления, – пригодятся, чтобы увеличить количество земли и улучшить дом.

Настала очередь Шошанны притвориться смиренной.

– Не надо увеличивать количество земли… Правда, я обещала папе отдать одну пятую земли Фебе или выплатить ее стоимость в твердой валюте, как ее приданое… но это при условии, что у меня остались деньги. Скиннеры лишили нас урожая и большей части домашнего скота.

– А какая у тебя площадь?

– Меньше чем двадцать пять тысяч акров,[28] – улыбаясь, ответила Шошанна. Чарли вскочил и сел в кровати, сморщившись, а затем выругавшись от боли, пронзившей его плечо и руку. Она добавила поспешно: – На самом деле, наверно, только около двадцати двух тысяч. Но в Райленде красивый большой дом, возможно, не такой красивый, как Грейс-Холл, но такой же большой… есть комната для детей… и для внуков тоже, – добавила она. – Что-нибудь не так, Чарли? – спросила она невинно, широко раскрыв глаза.

– Дай подумать… все здесь были уверены, что Лайза приютила двух попавших в буран маленьких бедных сироток, не имеющих средств к существованию.

– Лайза знает правду, и действительно все так и было, – Шошанна притворилась обиженной. – Приютила двух маленьких попавших в буран сироток… но имеющих средства к существованию.

– Значит, моя роль такова, – задумался Чарли, – убийца дракона, покоритель наследницы.

– Была бы рада, если бы дракон был убит, но я не более принцесса, чем ты принц. Не от меня зависит, что оказалась наследницей, как и от тебя не зависит то, что в один прекрасный день получишь деньги. Хочу, чтобы ты стал моим мужем и любил бы меня до конца моей жизни, и сама стану любить тебя так, как не любили ни одного мужчину. Все остальное придет само собой, Чарли, – дети, неприятности; хорошие времена и плохие; счастье и печаль.

Она стала на колени и положила голову на его здоровое плечо.

– А из нашей любви мы будем черпать силу, чтобы вынести все беды, которые встретятся нам, и испытать радость разделенного счастья.

ГЛАВА 57

Больше всех удивилась невеста, когда после произнесения брачных клятв и короткого, но страстного поцелуя Чарльза Стюарта Гленденнинга увидела сидящего в церкви генерала Вашингтона, окруженного помощниками и охраной.

– Здесь генерал, – прошептала она мужу, который видел только ее.

Чарли посмотрел туда, куда она показывала, и встретился взглядом с главнокомандующим, с которым познакомился в тот зимний день, когда они с Торном прибыли в Морристаун. Генерал Вашингтон улыбнулся в ответ на его взгляд, вспомнив неуклюжего будущего солдата, робко отвечавшего на его вопросы в особняке Фордов.

Еще больше удивив всех, генерал Вашингтон с немногочисленной свитой неожиданно пришел в пивную таверны Арнольда, где Лайза устроила небольшое празднество с легкими закусками и музыкой для танцев.

Официально поздравив жениха и невесту, генерал Вашингтон подошел к Лайзе.

– Миссис Микэ, – сказал он после того, как она выпрямилась, сделав глубокий реверанс, – уделите несколько минут вашего времени, пожалуйста. Полковник Гамильтон договорился о комнате, где мы трое можем побеседовать наедине.

Весьма заинтригованная и лишь слегка обеспокоенная, Лайза вместе с генералом Вашингтоном и полковником Гамильтоном в сопровождении охраны оказалась в маленькой задней комнате с одним солдатом у окна и двумя у двери.

– Миссис Микэ, вы знаете, как глубоко я уважаю вас, да и вся наша армия, – начал главнокомандующий, – потому что понимаем, чем обязаны; и мы сомневаемся… Дорогая миссис Микэ, или мне называть вас леди Водсвортская? Лайза побледнела.

– Как давно… вы узнали? – запинаясь, спросила она.

– Когда вы были в Нью-Йорке по своим благотворительным делам, ваш муж, разыскивая вас, приезжал в Морристаун в сопровождении парня из Вирджинии, того, который сегодня женится.

– Чарли? – спросила Лайза недоверчиво.

– Они познакомились во время странствий и останавливались в гостиницах в течение нескольких недель, – объяснил полковник Гамильтон.

– Ваш муж выяснил, где вас можно найти, миледи, – продолжал генерал Вашингтон. – Просил разрешения, которое я не мог дать, подождать вас здесь, произведя на меня впечатление человека, который вряд ли легко откажется… и он действительно не отказался. Вот уже на протяжении нескольких месяцев веду переговоры с британцами, инициатором которых, уверяю, является он.

Генерал посмотрел на окно, давая себе время обрести обычное хладнокровие.

– Знаете вы или нет, но я приостановил обмен заключенными между британцами и нами, потому что в то время, как мы продолжали отправлять им здоровых мужчин, способных почти немедленно вернуться на поле боя, взамен получаем, – его голос почти сорвался, – людей, пробывших в заключении слишком долго, изнуренных болезнями и голодом, таких хилых и слабых, что для большинства из них мы только и можем сделать, что облегчить им смерть.

Лайза сложила руки и наклонила голову.

– Пожалуйста, генерал Вашингтон, – умоляющим голосом сказала она, – что вы пытаетесь объяснить мне?

– Мне предложили десять человек из тюрьмы на корабле «Джерси», которых захватили совсем недавно, с гарантией самого генерала Клинтона, что они здоровы и бодры; короче говоря, десять здоровых боевых мужчин, которых в противном случае… – Он беспомощно махнул рукой. – Никто лучше вас не знает, какая их ждет судьба, если их в скором времени не забрать с «Джерси».

В голове Лайзы насмешливым эхом прозвучал голос Торна: «Делай то, что считаешь нужным, Лайза… но помни, то же самое буду делать и я».

– Как я понимаю, ваше превосходительство, – сказала она с внезапно пересохшим горлом, – вы пытаетесь объяснить мне, что взамен тех десяти они требуют меня?

– Требуют Лайзу Холлоуэй, леди Водсвортскую, живущую в Грейс-Холле недалеко от Морристауна под именем миссис Микэ.

– У меня есть право выбора, ваше превосходительство?

– Не принуждаю и не агитирую вас. Даже не прошу – просто обрисовал ситуацию.

– И сделав это, – безжизненным голосом сказала Лайза, – вы не оставили мне выбора. – Она разняла руки, глубоко опустилась в кресло, закрыв ими на мгновение свое лицо, затем, горько улыбаясь, посмотрела на двух мужчин. – Боже мой, никто из американцев, кроме самих узников, лучше меня не знает, что такое «Джерси»! Для всех, кто там остается, это означает ужас и непременную смерть. Вы понимаете, что мои личные желания не имеют никакого значения, если на карту поставлена жизнь десяти человек.

Вдруг ее поразила неожиданная мысль, и она обратилась к полковнику Гамильтону:

– Был кто-нибудь еще упомянут в требовании британцев… или только я?

Полковник Гамильтон прокашлялся.

– Была упомянута малышка, которую вы привезли с собой из Нью-Йорка. Вам разрешено взять с собой ее и няню по вашему выбору, если пожелаете.

– О моем сыне речи не было?

– Ни слова, – с беспокойством подтвердил полковник Гамильтон, – но, конечно, ваш муж будет вне себя от радости, узнав о нем.

– Нет! – резко вскрикнула Лайза. – Не говорите ничего о сыне. Он останется в Грейс-Холле с моими друзьями.

Полковник Гамильтон выглядел озадаченным, а генерал Вашингтон медленно сказал:

– Пусть будет так, если это действительно ваше желание.

Лайза вздернула подбородок.

– Когда нужно отправляться?

– Все зависит только от вашего решения. Люди, ведущие переговоры, ждут нашего ответа.

– Тогда пусть это свершится скорее, – сказала Лайза, все еще высоко держа голову. – Те десять человек подвергаются адским пыткам даже в эту минуту, когда мы с вами разговариваем. Ваше превосходительство! Полковник Гамильтон! – она снова сделала глубокий реверанс. – Разрешите покинуть вас, джентльмены. Мне хочется, чтобы на свадьбе было весело. Прошу вас как можно быстрее прислать мне в Грейс-Холл сообщение, когда должна выехать в Нью-Йорк.

Хотя потом они много говорили об этом событии, в ту минуту только Феба заметила, что состояние Лайзы на приеме в таверне по случаю бракосочетания было не просто радостным, а лихорадочно-возбужденным.

Она танцевала каждый танец и пила фруктовый пунш с ромом в гораздо большем, чем обычно, количестве, почти не закусывая, поэтому довольно сильно опьянела, и к концу вечера речь ее стала бессвязной, а поведение несколько неконтролируемым.

Молодожены сняли в гостинице комнату, в которой могли провести первые три ночи, прежде чем жених вернется в свой полк, а невеста в госпиталь. Эли повез Фебу и Лайзу домой в Грейс-Холл, и Лайза казалась настолько погруженной в собственные мысли, что он почувствовал себя счастливым наедине с Фебой.

Они смеялись, обмениваясь веселыми шутками и остроумными замечаниями по поводу свадьбы. Затем Феба стала придумывать начала стихов и от удовольствия хлопала в ладоши, когда ему удавалось сносно закончить их.

– Попробуй справиться вот с этим, – спустя некоторое время предложила она, озорно сверкнув глазами.

Сосредоточившись на минуту, Эли щелкнул пальцами и закончил:

– И женился в Нью-Джерси на нецелованной мисси,[29] – с торжеством произнесла Феба, затем легкомысленно схватила руку Эли и прижала к себе.

– О, Эли, какой ты забавный! – воскликнула она, и в ту же секунду крамольная мысль пронеслась у нее в голове. Как совпадают их мысли! Как их умы подходят друг другу! А затем еще более предательская: если бы Дэниел мог хоть иногда быть таким!

Затем непрошеное воспоминание о единственном поцелуе Эли вернулось к ней. Если бы они были в любовных отношениях, было бы это так же прекрасно, как с Дэниелом?

Испугавшись и возмутившись возникшей в ее чувствах предательской путаницей, она резко отвернулась от Эли и спросила Лайзу:

– А ты что притихла, дорогая? Слишком много пунша, или свадьба навеяла на тебя печаль?

– Ни то и ни другое. – Чтобы доказать это, она немедленно включилась в разговор, но с такой неестественной и истеричной веселостью, что беспокойство за нее отвлекло Эли даже от Фебы.

– Лайза, – раздраженно сказал он, когда ее нарочитый смех стал действовать им обоим на нервы, – не расскажешь ли, что, черт возьми, происходит в твоей голове? И не вздумай утверждать, – предупредил он, прежде чем она успела открыть рот, – что виновато волнение из-за свадьбы. Если это сделаешь, клянусь, вытащу тебя из экипажа и брошу здесь, чтобы пешком одна добиралась домой. Я хорошо тебя знаю; мы оба знаем тебя лучше, чем ты думаешь.

Лайза посмотрела на них обоих. Слезы навернулись ей на глаза, затем хлынули потоком, и сквозь рыдания она произнесла:

– Я должна вернуться в Нью-Йорк. Генерал Вашингтон сказал, что он не принуждает, не агитирует и даже не просит, но, конечно, все это делает, – он и полковник Гамильтон.

– Лайза, милая, – пробормотала Феба, обнимая свою подругу.

– Лайза, дорогая, ты несешь бессмыслицу, – ласково сказал Эли. – Попробуй объяснить спокойно. Ты же знаешь, мы поможем тебе выбраться из любой ситуации.

Лайза перестала плакать, вытерла слезы, затем освободилась от Фебы.

– Никто не поможет мне, – сказала она уныло. – Именно я должна помочь другим. Это все… из-за моего мужа. Британцы, несомненно под его влиянием – проклятие, сама подала ему эту идею, – предложили десять здоровых солдат, недавно попавших в тюрьму на корабле «Джерси» в обмен на меня. Генерал сказал, что это добровольное дело. Мне можно не ехать, если не захочу. Но он, конечно, знал, и все мы знаем, что я должна поехать. Как смогу жить, если буду знать, что десять человек страдают на борту корабля – а это равносильно тому, чтобы обречь их на смерть – только потому, что хочу остаться в Грейс-Холле?

– Твой муж? – изумленно спросила Феба, а Эли наклонился, чтобы взять руку Лайзы и пожать с молчаливым сочувствием.

– Торн Холлоуэй, в прошлом капитан Вооруженных сил Его Величества, – печально сказала Лайза, – а ныне лорд Водсвортский. У меня нет выбора, должна ехать, правда, Эли? – спросила она, и он снова пожал ей руку, но ответил довольно твердо:

– Да, Лайза, нет выбора, надо ехать. И может быть… – он не высказал до конца мысль, что это, возможно, лучший выход и для нее, и для мужа, и для тех десяти.

Сразу же на следующий день Лайза начала укладываться и отдавать распоряжения, частично устные, а частично в письменном виде.

Тилли была убита горем, узнав, что ей не разрешили поехать в Нью-Йорк со своей хозяйкой.

– Кто будет заботиться о вас, о Джей-Джее и Гленниз, если не я? – возмущенно спросила она.

– Гленниз должна быть со мной, потому что еще не отнята от груди. Но именно из-за Джей-Джея ты должна остаться здесь, в Грейс-Холле. Я уеду, Шошанна пока витает в облаках, а на Фебу и Эли ляжет двойная нагрузка. Ты нужна им, Тилли, и мне тоже.

Они все посмотрели на нее, изумленно открыв рты, и только Тилли произнесла, задыхаясь:

– О небо! О звезды! Мисс Лайза! Не хотите же вы сказать, что оставляете здесь своего сына, когда тот мужчина увезет вас, возможно, в другую страну?

– Не бойся этого, Тилли, – мягко сказала она. – Надеюсь вернуться в Грейс-Холл раньше, чем вы успеете соскучиться без меня, и, возможно, останусь здесь еще на несколько месяцев. Нет, – она обвела взглядом озабоченные лица вокруг себя, – поверьте, я в своем уме. Даже будучи на меня зол, мой муж убедил британцев предложить за меня десять американцев – десять крепких, здоровых мужчин, вырванных из ада. Он сделал это, даже не зная, что у нас есть ребенок… сын! Как вы думаете, какую цену предложат британцы за Джордана Жака Джо-риса Холлоуэя, будущего виконта Водсвортского?

Она дерзко рассмеялась.

– Подскажу генералу Вашингтону, что будет большой глупостью расстаться с нашим Джей-Джеем меньше чем за пятнадцать человек. А одним из пунктов соглашения станет условие, что я под честное слово вернусь в Грейс-Холл в ожидании результатов переговоров. Мне не хочется надолго расставаться с сыном.

– Лайза, – попытался образумить ее Эли, – подумай хорошенько, не соверши опрометчивого поступка: если поедешь к нему в Нью-Йорк без ребенка и выдвинешь это требование, можешь подвергнуть опасности все будущие отношения с мужем.

– Возможно, – согласилась Лайза. – Но вспомни о том, что у нескольких мужчин вообще может не быть будущего. К тому же вполне допустимо, что даже без этого условия муж никогда не простит меня. Будь что будет, ведь идет война. Принимая во внимание спасение мужчин, мне необходимо сделать это!

– Не переубеждай ее, Эли, она права, – внезапно вмешалась Феба. Обняв Лайзу, она баюкала ее и успокаивала, как ребенка. – Ну, ну, не расстраивайся! Все будет хорошо.

ГЛАВА 58

Согласие Лайзы сдвинуло дело с мертвой точки, и события стали развиваться с такой быстротой, что Шошанна едва успела вернуться в госпиталь до отъезда хозяйки Грейс-Холла.

Обмен состоялся на небольшой ферме недалеко от Гудзона, где металлический забор отделял один контингент от другого. Американский майор коротко переговорил с британским капитаном, после чего американские узники, обносившиеся, бородатые, дрожащие от волнения, прошли одной шеренгой на расстоянии десяти футов друг от друга через брешь в заборе, подошли к двери фермерского дома и зашли в кухню, где для них была приготовлена еда, питье и приличная одежда.

Когда в фермерский дом зашел пятый узник, Лайза, никем не сопровождаемая, не оглядываясь, с коробкой в левой руке и открытой сумкой ручной работы в правой, пошла по направлению к группе британских солдат и офицеров. Она точно рассчитала и подошла к ним, когда десятый узник добрался до фермы.

Дрожа, как и освобожденные, от волнения, она огляделась по сторонам, но не увидела Торна среди британцев.

Словно прочитав ее мысли, британский капитан сказал уважительным тоном:

– Муж встретит вас на нью-йоркской стороне, леди Водсвортская.

Лодка быстро переправилась через Гудзон. Большую часть времени Лайза провела, баюкая Гленниз, время от времени поглядывая в сторону Нью-Джерси. Живот подводило, она не могла понять отчего – то ли от страха, то ли от волнения.

– Торн, Торн, – прошептала она его имя, обращаясь к реке, позволив себе первый раз за эти годы вспомнить, как сильно, как очень сильно она любила его. И он тоже любил ее! Как любил ее… выдержал разлуку и испытание ее упрямым патриотизмом.

Вспомнила, как гневно звучали его слова во время переправы через Гудзон, когда у них для встречи оказалось всего несколько минут за четырнадцать или более месяцев разлуки.

«Делай то, что считаешь нужным, Лайза… но помни, я буду делать то же самое».

Она открыла глаза и в панике схватилась за поручень, вспомнив, что его любовь может превратиться в ненависть, в гнев, в твердую решимость не дать обвести себя вокруг пальца, в тысячу других вещей, которые не предвещают ничего хорошего в будущем.

Лодка причалила, заботливые руки помогли выйти из нее, и она оказалась стоящей на пристани, прижав к себе сумку со спящей Гленниз; матрос нес за ней ее багаж, состоявший из единственной коробки.

Экипаж, стоявший на некотором расстоянии, подкатил к пристани, из него вышел Торн, остановился, глядя на нее и выжидая. Она двинулась навстречу первой.

Лайза шла на ватных ногах, боясь каждую минуту лишиться чувств. Это состояние ошеломило ее – когда это появилось, что она боится Торна?

Даже в ту первую встречу, целью которой было купить замужество у его брата, она так не боялась этого темноглазого, темноволосого незнакомца, как сейчас. Этот мужчина, контролирующий выражение своего неулыбчивого лица… ожидающий ее с неумолимым видом, стал плотью и кровью лорда Водсвортского, а не ее Торном.

Лайза не дошла до него нескольких шагов, когда ее дрожащие коленки подогнулись. Едва не упав, она все-таки выпрямилась и обрела жесткую решимость быть не менее спокойной, чем он.

Она остановилась так неожиданно, что матрос, следовавший с ее коробкой, столкнулся с ней. Она слушала его сконфуженные извинения, с трудом сдерживая слезы, не в состоянии сделать эти последние несколько шагов.

Матрос, бросив коробку в экипаж, повернул назад, поблагодарив за щедрую монету, полученную им. Торн вдруг тоже бросил свою шляпу туда же и побежал к Лайзе, успевшей поставить сумку с Гленниз на землю.

Они обнялись, тесно прижавшись друг к другу и просунув руки под плащи. Его рука, откинув ее капюшон, нежно ласкала шею, затем, приподняв волосы, накрутила локоны вокруг пальцев.

– Лайза. – Он произнес ее имя по слогам. – Лайза, если бы ты знала, как я ждал этого момента…

– Я тоже, – прошептала Лайза в порыве откровенности, которую никогда не позволяла себе раньше, и поняла, что это было правдой. – Все еще люблю тебя, – сказала она удивленно и дотронулась до его щеки. – Мы так давно не виделись. Тот день на Гудзоне был как сказка. Позже мне показалось, что его не было вовсе. Больше ни в чем не была уверена… ни в себе… ни в тебе.

– Конечно, ты любишь меня, – повторил он грубовато. – И я, даже когда очень сердился, никогда не переставал любить тебя. Что мы…

Их разговор прервался требовательным криком, раздавшимся в сумке. Это не было прежнее жалобное попискивание, а настоящий вопль здорового ребенка. Лайза быстро наклонилась и подняла сумку с Гленниз. Торн заглянул в нее.

– Боже мой! Она не похожа на прежнего заморыша. Какая цветущая!

– Конечно, – согласилась Лайза, воинственно вздернув подбородок. – Я же говорила тебе, что Эли бен-Ашер именно тот доктор, который спасет ее.

– Искренне рад. – Торн посмотрел на нее с такой любовью, что Лайза на минуту забыла о лежащей на нее вине.

– Ты не взяла с собой Тилли или кормилицу для малышки?

– Она приедет позже. – Страх и робость снова вернулись к ней. Ей все равно придется скоро сказать ему… почему бы не сейчас? Трусиха, обвиняла она себя. Дуреха! И тем не менее, когда экипаж катил по улицам, а он держал Гленниз на коленях и ее в своих объятиях, Лайза хранила молчание, стараясь продлить эти восхитительные минуты любви и мира.

Прошла вечность с тех пор, как он целовал ее. Тем желаннее это сейчас… волнующее ощущение обоюдного биения их сердец… его руки, гладящие и успокаивающие…

Он почувствовал ее слезы на своих пальцах и немного отклонился от нее.

– Лайза, – сказал он охрипшим голосом. – Лайза. – Увидев, что его глаза тоже стали влажными, она вернулась в его объятия, не столько боясь, сколько не желая испортить это редкое сладостное мгновение.

Дорога от причала до Боуэри-Лейн показалась слишком короткой. Лайза стояла на улице, глядя на дом, в котором они жили с первого дня ее замужества.

– Ты… ты снял ту же самую квартиру? – запинаясь, выговорила она.

– Никогда не переставал платить арендную плату, – ответил он просто. – Мне не хотелось, чтобы ты, однажды вернувшись назад, не нашла здесь своего дома.

Лайза наклонилась над Гленниз, пряча и пылающее лицо, и слезы. О Боже, подумалось ей, с каждой минутой все труднее и труднее сказать ему правду.

Комната, которая когда-то принадлежала Торну, а потом Тилли, была приспособлена теперь под детскую: для того ребенка, о котором ее муж знал. Лайза положила Гленниз в заботливо приготовленную колыбель, накрыла фланелевой простынкой, а сверху одеяльцем из прекрасной английской шерсти.

Торн открыл внутреннюю дверь, и она вошла в комнату, которая когда-то была ее, а затем стала их общей, закрыла глаза, непроизвольно вспоминая прекрасные ночи, проведенные здесь.

– Время ленча, и я страшно проголодался, так как не хотелось завтракать, – сказал муж, возвращая ее к реальности. – Несомненно, малышка чувствует то же самое и скоро потребует подкрепления, поэтому мы должны позаботиться об этом. Сейчас середина дня, не очень приличное время для того, чтобы раздеться и отправиться в постель, и слуги будут знать – каким-то образом они всегда все знают, – потом об этом заговорит весь Нью-Йорк. Выложив тебе все разумные причины, по которым нельзя этого делать, – он положил ей на плечи обе руки, – хочу предложить – не лечь ли нам в постель прямо сейчас, Лайза?

– Да, пожалуй, – ответила Лайза. – Думаю, добавила она сдавленным голосом, – что умру, если не сделаем этого.

Торн, подняв ее в воздух, звонко поцеловал, затем снова поставил и объявил голосом, полным сдерживаемого смеха и торжества:

– Бог простит меня, но твоя кончина сегодня будет на моей совести, моя любовь.

После длительной разлуки они никак не могли насытиться своей близостью, и снова и снова неистово бросались друг к другу в объятия, получая после долгого вынужденного воздержания изумительное наслаждение.

Лежа в его объятиях, устроившись на плече, обессиленная и счастливая, Лайза совсем забыла о признании, которое собиралась сделать.

Резкий крик голодного ребенка вернул ее к действительности. Торн услышал его тоже.

– О Боже! – простонал он. – Где мы найдем кормилицу так быстро? – Она подняла голову, и он повернулся к ней. – Поговорить с хозяйкой дома, что ли? – пробормотал он.

Сердце Лайзы благодарно забилось.

– Отдыхай, – прошептала она ему на ухо. – Сама позабочусь об этом, милый.

У нее не было времени одеваться, и так как ее собственная сумка была еще не распакована, она взяла из шкафа старый голубой халат Торна, подпоясала его кушаком и поспешила к Гленниз.

Увидев кресло-качалку, уселась в него с малышкой, с благодарностью думая, как это похоже на Торна позаботиться о таких мелочах. Она откинулась в кресле, Гленниз удовлетворенно сосала грудь, и Лайза чувствовала себя тоже пресыщенной и удовлетворенной.

Приложив Гленниз к другой груди, сквозь свое дремотное состояние смутно услышала, как открылась и закрылась дверь. Открыв глаза, Лайза увидела стоящего перед ней Торна, одетого только в бриджи.

– И-из-звини, – необдуманно вырвалось у нее. – Еще не вытащила собственный халат.

– Так ты за это извиняешься?

– О! – Лайза посмотрела вниз на ребенка, нежно прижимающегося к ее груди… так, как совсем недавно прижимался к ней муж.

– Девочка не моя, если это то, о чем ты думаешь сейчас, – сказала она сквозь стучащие зубы.

– Знаю все! – рявкнул Торн. – Ты думаешь, британская штаб-квартира не выдала мне в полном объеме сведения о тебе, когда вернулся из Джерси и запросил их? Но ясно, как Божий день, что у тебя был ребенок. Скажу генералу, – начал он так язвительно, что Лайза вздрогнула, – надо улучшать службу разведки: муж в этом случае узнает последним. Не сочти за дерзость с моей стороны, когда у тебя был ребенок… и заодно, конечно, от кого?

Лайза побледнела, услышав это нагромождение сарказма и оскорблений, но почувствовала себя более собранной, чем когда-либо с того момента, как прошла по тропинке мимо узников к ожидавшим ее британцам, зная, что гнев Торна, хотя и беспочвенный, – справедлив.

Она спокойно посмотрела на мужа.

– Мне есть в чем считать себя виноватой перед тобой, но только не в нарушении супружеской верности. В апреле 1779 года, когда я жила с бабушкой в Грейс-Холле, за несколько месяцев до ее смерти и еще до того, как дом превратился в госпиталь, у нас – у тебя и у меня – родился ребенок, названный в честь твоего и моего отца, а также в честь бабушки, и зарегистрированный в Морристауне как Джордан Жак Джорис Холлоуэй. В госпитале известен под именем Джей-Джей.

Она посмотрела вниз на Гленниз.

– К счастью для этой крошки, во время поездки за ней в Нью-Йорк твой сын – этот маленький жадный монстр – еще не был отнят от груди. Вот почему она осталась жива.

Торн беспорядочно взъерошил себе волосы.

– Джей-Джей – мой? У меня есть сын? – недоверчиво переспросил он.

– Очень хороший сын, хотя и немножко избалованный.

– И ему больше года?

– Да, Торн.

Она поняла по его прищуренным глазам, что голова у него начала работать в нормальном режиме.

– Ты была беременна, когда оставила меня?

– Да.

– И ты знала это?

– Да.

– И считала правильным не поставить меня в известность, что намечается наследник?

– Думала, – Лайза сделала первую попытку оправдаться, – что родится еще одна девочка.

– И, как всегда безгранично мудрая, решила, к чему мне дочь?

– Нет, Торн, конечно, нет, только…

– Только что? – спросил он с такой злостью, что Лайза откинулась в кресле, крепче прижав к себе спящую Гленниз и плотнее запахивая на себе халат.

– Обещала Эли, – произнесла она дрожащим голосом, – что…

– Опять этот Эли! – гневно прервал он. – Меня тошнит от этого имени: «Эли бен-Ашер, единственный доктор, которому можно доверить жизнь Гленниз». Наши шпионы допустили ошибку в отношении Джей-Джея, считая его ребенком одной из медсестер, – свирепо крикнул он, – но они много знают о твоем кумире… главном хирурге госпиталя… еврее, родившемся в Европе… строгом блюстителе чистоплотности… с удивительно низким уровнем смертности, то ли благодаря ему, то ли потому, что тяжелых больных отправляли куда-то умирать. Очень, очень хороший друг, этот твой Эли, все сообщения об этом говорят.

– Да, – не возражала Лайза, успокоившись снова, – очень хороший друг, и говорил мне, что поступаю неправильно, не сказав тебе о Джей-Джее. Я обещала ему, что скажу, когда закончится война.

Вместо того чтобы успокоить, это признание, казалось, возбудило его еще больше: глаза потемнели, лицо стало красным, ноздри раздулись, губы сжались. Прошло две минуты, прежде чем ему удалось облечь свои чувства в слова, но для Лайзы эти две минуты показались вечностью.

– Как благородно с твоей стороны! Наверно, это следует расценивать как великодушие: планировала сказать, что у меня есть сын, когда закончится война. Когда же: в этом году, в следующем; возможно, через два года – конец войны ведь так предсказуем? К черту, Лайза. Как ты могла так поступить со мной, и почему – ради Бога – не привезла нашего сына с собой в Нью-Йорк?

Пока он говорил, Лайза перепеленала малышку. Прежде чем ответить мужу, она уложила сухую и согревшуюся Гленниз в колыбель.

– В британском предложении не было ничего сказано о Джей-Джее, речь шла об обмене десяти узников с «Джерси» только на меня.

– Но, Боже, ни ты, ни великий Вашингтон не настолько глупы, чтобы предположить, что мы не примем Джей-Джея!

– Великий Вашингтон решил – после моего согласия, – чтобы британцы сделали предложение и относительно Джей-Джея: если только за мой приезд сюда нам возвращено десять здоровых солдат, то сколько следует отдать за твоего сына?..

Она только слегка вздрогнула, когда он двинулся к ней со сжатыми кулаками и опасным блеском в глазах.

– Ты, сука! Подлая интриганка! Втянула собственного сына в свои военные игры!

– Называй меня как хочешь, милорд, но использую сына не для игр. Не в них дело. Спустись к Ист-Ривер, Торн. Найди лодку, пусть доставят тебя на «Джерси» в заливе Уолэбаут. Поднимись на борт, если имеешь крепкий желудок и сможешь вынести эту вонь. И скажи своему храброму британскому генералу, что американский ублюдок-главнокомандующий, так же как и американская сука, на которой тебя угораздило жениться, не отдадут твоего наследника меньше чем за пятнадцать здоровых мужчин с «Джерси». И второе условие. – Она подняла голову и дерзко сказала ему: – Я под честное слово возвращаюсь в Морристаун на время переговоров, чтобы быть с Джей-Джеем, а затем привезти его тебе.

Лайза снова села в кресло-качалку и закончила тихим, но твердым голосом:

– Не вижу потерь, милорд: получишь сына, несомненно, увезешь нас в Англию – он останется с тобой на всю жизнь, и у тебя появится достаточно времени, чтобы обдумать, как отомстить мне.

ГЛАВА 59

– Не тороплю тебя, Лайза, – заметил Эли на третий день после ее возвращения в Грейс-Холл, – и другие тоже… но если когда-либо захочешь рассказать, мы готовы выслушать в любое время.

Она бросилась к нему в объятия, заплакав так, как никогда раньше не позволяла себе.

– Сначала все шло так, как будто мы никогда не расставались. Я влюбилась в него снова в ту же минуту, как увидела. – Отодвинувшись от Эли, Лайза вытерла слезы уголком фартука. – У нас было чудесное воссоединение… три замечательных часа. Муж радовался Гленниз, но пока не узнал о Джей-Джее; и сразу же отправился в британскую штаб-квартиру для переговоров, сказав, что никогда не простит, и заторопился отправить меня назад. – Трогательно посмотрев на Эли, она нервно рассмеялась. – Намекала, что у него будет достаточно времени в Англии, чтобы отыграться, и у меня такое ощущение, что он использует его полностью.

Эли снова обнял ее.

– Звучит не так уж плохо, – успокоил он ее. – Ясно, что Торн любит тебя, и очень сильно, но разгневан, и на это есть причины. Совершенно уверен, что к тому времени, когда ты вернешься к нему, ему и думать не захочется об отмщении. – Эли отодвинул ее от себя и сказал: – Ты очень соблазнительная женщина, Лайза. Если не используешь это свое преимущество и не заставишь мужчину забыть о гневе, тогда ты не та женщина, за которую привык тебя принимать.

Лайза не была так уверена в этом, как он.

– По крайней мере, – глубокомысленно заявила Шошанна Фебе день или два спустя, – она снова обрела мужество.

– Гмм, – ответила Феба не слишком вежливо. – Наверное, обрела. Шошанна, а как ты думаешь?..

Она замолчала, и после минутной паузы Шошанна спросила ее:

– Что думаю?

– Мужчины действительно восхищаются мужеством в женщине?

– Все зависит от женщины… и от мужчины. – Она рассеянно улыбнулась. – Чарли, например, восхищается.

– Дэниел тоже; но как расценит мужчина поступок девушки, если она сама предложит выйти за него замуж? Сочтет это мужеством или посчитает бесстыдством?

Шошанна от неожиданности села на кровать.

– Собираешься спросить, не следует ли тебе предложить Дэниелу жениться? И хочешь сказать, что он никогда не предлагал тебе выйти за него замуж?

– Рассказывает, как сильно любит меня, планирует будущее… но, черт возьми, Шэнни, никогда ничего конкретного. А ты знаешь, что армия скоро выступит в поход.

– Знаю, – ответила Шошанна, содрогнувшись от мысли, что Чарли покинет Морристаун.

– Хочется какой-либо определенности, прежде чем он уедет, – продолжила Феба, откинув назад локоны. Она выглядела ангельски красивой, несмотря на упрямо сжатый рот. – Если не решится на это, значит, должна сделать предложение я.

Однажды теплым вечером в начале июня Дэниел навестил госпиталь. По этому случаю в гостиной заранее был накрыт стол к чаю с пирожными и булочками только для двоих.

Дэниел чувствовал себя не очень удобно: на одном колене у него стояла тарелка с пирожными, а на другом чашка с блюдцем. Неожиданно Феба, поднявшись с дивана, картинно опустилась перед ним на колени.

– Чарли опускался только на одно колено, – пояснила она удивленному Дэниелу. – А вдруг два лучше? Шошанна рассказывала, что почти в шутливым тоне он сумел сказать, как сильно ее любит, и спросил, намерена ли она принадлежать ему. Так вот, Дэниел, – продолжила девушка доверчиво, – я знаю, ты безумно любишь меня, так не пора ли сказать что-либо о помолвке?

Дэниел проглотил подступивший к горлу комок, но так и не смог заговорить.

– Ладно, – вздохнула Феба. – Дэниел Люти, мы любим друг друга, и так как ты не просишь выйти за тебя замуж, выходит, что должна сделать это я. Пожалуйста, жду конкретного «да» или «нет».

– Но, Феба…

– Только «да» или «нет», Дэниел.

– Я не достоин тебя.

– В объяснениях нет нужды. Это твоя последняя возможность. – Она улыбнулась. – Так «да» или «нет»?

Дэниел оперся о стол, оторвал ее от пола и заключил в свои объятия.

– Не могу ответить так, как требуешь, Феба: это сложнее, чем «да» или «нет», – признался он между поцелуями. – Что касается моей любви к тебе, то «да», тысячу раз «да», но как быть с клятвами, которых я не могу тебе дать, пока не решил, что делать с армией.

– Делать с армией? – переспросила Феба. – Дэниел, ты ничего не можешь сделать! Ты солдат.

– Все эти годы, что служу в армии, учился тому, что должен был знать с самого начала: мне не следует быть солдатом, я – фермер. Вера, что борюсь за праведное и справедливое дело, помогла мне делать то, что не принимало сердце. А сейчас прихожу к выводу, что, побеждая врагов, мы сами часто становимся врагами – мое сердце предчувствует, что не смогу дальше идти этой дорогой.

– Можно оставить службу, когда закончится срок, – прошептала Феба, – а это значит к концу года. И тогда ничто не заставит тебя продолжать ее.

– Но это же трусость – видеть то, что делается неправильно, и искать обходные пути.

– Нет, Дэниел, нет. – Феба побледнела от страха. – Опасно идти каким-нибудь другим путем. Я хочу, чтобы ты жил ради меня.

– Ты действительно веришь в то, что будешь рада выйти замуж за фермера-меннонита?

– За такого фермера, как ты, да, – уверенно сказала Феба. – Если же спрашиваешь, смогу ли сама стать меннонитом, то отвечу «нет»: знаю себя достаточно хорошо и не верю, что смогу справиться с женской ролью, возложенной на меня как на меннонита. Обязательно ли им нужно стать, прежде чем выйти замуж за тебя?

– Нет, Феба, моя вера не будет преградой между нами.

– Сможешь ли ты так же заниматься фермерством в Нью-Джерси, как и в Пенсильвании?

– Конечно. Возможно, и более счастливо, так как я в своих убеждениях далеко ушел от собственного народа.

Феба подтянула ноги на диван и крепче прижалась к нему.

– Я владею или буду владеть землей в Джерси, когда закончится война. В таком случае, что стоит между нами, дражайший Дэниел?

«Дражайший Дэниел» покрылся сначала холодным потом, потом горячим, лишившись решительности из-за близости ее тела. Благоразумие исчезло, совесть умолкла.

– Ничто, – ответил он хриплым голосом. – Ничто. – И стал целовать ее страстно и пылко, хотя Феба не собиралась заставлять его заниматься утешением или сумасшедшей любовью. Ей хотелось добиться обещания пожениться.

Разжав объятия, она посмотрела ему в глаза.

– Так мы помолвлены, Дэниел? – робко спросила девушка.

Дэниел содрогнулся от страстного желания.

– Великий Боже, да! – пробормотал он на немецком.

Феба радостно подпрыгнула у него на коленях, затем склонила голову и стала вертеть одну из пуговиц его мундира.

– Можем мы пожениться немедленно? – невинно уточнила она.

– Нет, – твердо ответил Дэниел.

Ее нижняя губа капризно поджалась.

– Нет, – последовал ответ. – Нет, нет и нет. – Дэниел снял ее с колен и встал сам. – Феба, моя возлюбленная, – бормотал он на немецком, – разве не чувствуешь, как хочу тебя сейчас… сию минуту. Почти взял тебя на этом диване в гостиной, прости меня, Боже. Но если останусь в армии, снова уйду на войну. Сейчас не время думать о женитьбе.

– Чарли и Шошанна… – начала она упорно, но он закрыл ей рот поцелуем.

– Каждый человек поступает так, как считает нужным, Феба. Мое сердце говорит, что мне нельзя связывать тебя. Если со мной что-нибудь случится… а у тебя будет ребенок… Верь в мою любовь и в то, что буду жив и вернусь к тебе. Если Бог решит иначе, тоже верь, что я хотел тебе только счастья.

Феба вытерла щеки ладонью.

– Какая печальная помолвка! – всхлипнула Феба. Дэниел засмеялся и стер слезы поцелуем.

– Тогда давай считать себя счастливыми и сделаем все, что положено в этом случае, – предложил он. – Иди сюда, поцелуй меня и давай расскажем нашим друзьям.

Их друзья, включая Эли, не удивились, приготовили еду и питье не только для них, но и больным в палатах. Нашлась и музыка: один солдат-инвалид играл на флейте, а второй – на скрипке. Все пели, танцевали и веселились, даже раненые, потому что женитьба – это утверждение жизни.

Намного позже, когда Грейс-Холл успокоился и заснул, Лайза вышла на галерею, где стоял Эли, глядя на бледную чистую луну.

– Как жаль, Эли, дорогой друг, – ласково успокаивала она, пожимая его руку.

Он нежно улыбнулся.

– Это не явилось для меня неожиданностью, – напомнил доктор. – Мы все с самого начала видели, что, оказывая внимание только Дэниелу, она видела во мне лишь друга. – Он искренне рассмеялся. – Феба слишком мудра в некоторых вопросах, а в других совершенно наивна. Может быть, меня попросят стать крестным отцом их первого ребенка? Мне тоже жаль, Лайза, но не волнуйся за меня.

– Я не волнуюсь, – не согласилась Лайза. – Знаю, что всегда сумеешь… ты… ты… ты Эли; но хочу видеть тебя счастливым. Дэниел – хороший мальчик, все любят его, но не возражай – ты самый нужный мужчина для Фебы.

Казалось, первый раз за все время Эли изменила его собранность и хладнокровие.

– К несчастью, наша Феба не согласна с тобой. – Он сжал руку Лайзы. – Если так беспокоишься, давай поговорим о твоем замужестве.

– А что говорить о моем замужестве? – Лайза вздернула подбородок.

Эли быстро взял ее за подбородок и слегка наклонил его вниз.

– Вот так, – сказал он. – Не будь высокомерной с мужем, когда увидишь его. Помни, у него есть право и веские причины быть сердитым, и тебе нельзя срывать на нем зло за всю британскую армию. Поэтому не задирай нос и прояви покорность, тогда, возможно, соглашусь стать крестным отцом и твоего ребенка тоже. – Она увидела в лунном свете его улыбку. – Вот был бы поворот судьбы, правда? Сын мелкого еврейского торговца в Лейпциге, врач – в Америке, и крестный отец наследника британского пэра!

– Обещай, что приедешь когда-нибудь в Англию, Эли. – Она прильнула к нему, охваченная внезапным страхом. – Не могу даже думать о том, что никогда не увижу тебя снова. Вы все останетесь здесь, вы моя настоящая семья.

Феба оказалась почти пророком.

В конце июня разведывательная служба сообщила в американскую штаб-квартиру, что британцы выступили в поход: шесть военных кораблей продвинулись вверх по Гудзону и остановились в опасной близости от Уэст-Пойнта. Небольшие силы остались с генералом Грином, а главнокомандующий двинулся с основной частью армии к Помптону в Джерси, который находился в трех или четырех марш-бросках от Нью-Йорка и Уэст-Пойнта.

Чарли, Дэниел и доктор Аза Холланд ушли с войсками Вашингтона. Когда они вернутся в Морристаун, если посчастливится вернуться, Лайза и Джей-Джей, несомненно, уедут, и уже, возможно, в Англию. Их прощание с ней было особенно трогательным.

Чарли крепко обнял Шошанну, Дэниел держал Фебу за руку, попрощавшись с ней ранее наедине. Обе руки Эли сжимали мужчины.

– Позаботься о моей жене, – попросил Чарли, и Эли серьезно кивнул.

– Не оставишь нашу Фебу, друг Эли? – спросил Дэниел тихим голосом.

Брови Эли изумленно нахмурились.

– Нашу Фебу?

– Солдаты в Джоки-Холлоу страдали как никогда прежде во время этой войны, – начал Дэниел, как обычно, спокойно и неторопливо. – Когда будет написана история нашего восстания против Англии, Джоки-Холлоу станет известен как место величайшего кризиса и тяжелых испытаний нашего времени, более сурового и смертоносного, чем Бостон, Лонг-Айленд, Монмут и даже Вэлли Фордж, но для меня оно явилось периодом величайшего счастья, которое когда-либо мог бы испытать простой мальчик с пенсильванской фермы. Понадобилась война, призвавшая меня в солдаты, и вот два таких разных человека, я и Феба, встретились.

– Но вы же встретились и полюбили друг друга.

– Пути Господни неисповедимы. Одной рукой Он дает, другой – отбирает.

– О чем толкуешь, Дэниел?

– Убежден, что так или иначе за счастье надо платить… – Он снова сжал руки Эли. – У меня такое большое чувство к этой девушке, друг Эли. Хочу, чтобы ее любили и лелеяли всю жизнь. И по большому счету, не имеет значения, кто будет ее любить, я или ты. До свидания, мой друг. Пусть хранит тебя Бог. Пусть Он хранит вас обоих.

Лайза с таким же трудом сдерживала слезы, как Шошанна и Феба, когда мужчины отходили от дома, и разрыдалась, стоило им скрыться из виду.

Эли подождал полчаса, пока три женщины давали волю слезам. Затем сказал:

– Принимайтесь за работу: больные и раненые требуют такого же ухода, как и раньше, а Тилли и Эми не справляются, к тому же вы пугаете Джей-Джея.

Слезы иссякли, лица приободрились. Джей-Джей, радостный и счастливый, снова переходил из одних рук в другие.

Жизнь в Грейс-Холле потекла, как и прежде: солдат отправляли в армию, когда объявляли их здоровыми, или домой, если они надолго выходили из строя; на их место приходили другие, как из армии генерала Грина, так и из других разбросанных повсюду полков.

В сентябре пришло сообщение, которого Лайза ждала все лето, гласившее, что между британцами и генералом Вашингтоном достигнуто соглашение, по которому пятнадцать человек, восемь с «Джерси» и семь из военной тюрьмы в Нью-Йорке, будут выданы в обмен на мальчика, известного как Джей-Джей, Джордана Жака Джориса, сына и наследника Торна Холлоуэя, виконта Водсвортского.

Обмен был назначен… Лайза тревожно высчитала… Боже, осталось меньше недели, а так много надо успеть сделать… так много запланировать… и Торн. Торн. Ее сердце сжалось, когда вспомнила холодного, безразличного незнакомца, который попрощался с ней несколько месяцев назад, приказав хорошо заботиться о его сыне.

Его сын!

Надменно вздернулся подбородок, но тут же вспомнилось предупреждение Эли. «…Не будь высокомерной с мужем… У него есть веские причины быть сердитым… Прояви покорность…»

Тилли, которой предоставили право выбора поехать с Лайзой или остаться в Грейс-Холле, в отчаянии всплеснула руками.

– Мисс Лайза, и в мыслях не держала отказываться от поездки с вами и от нашего любимого мальчика, а также от Гленниз, но что могу поделать? Тим Корбетт, суровый крепкий сержант, превращавшийся в воск в руках Джей-Джея, предложил выйти за него замуж. О, мисс Лайза, иметь собственного мужа, а может, не слишком поздно и для ребенка…

– Тим Корбетт! Ну, Тилли, это же замечательно! Он очень подходит тебе, – успокоила Лайза, не показав, что ее сердце дрогнуло. Она обняла женщину, ставшую для нее почти матерью с тех пор, как обе отправились в Нью-Йорк покупать мужа. – Я позабочусь о содержании, и вы можете, если захотите, остаться в Грейс-Холле. С этой минуты доктор Бен назначается моим поверенным здесь – это значит, что ему доверяется полностью распоряжаться Грейс-Холлом как в мирное, так и в военное время. Он будет часто писать мне, так что вы в любое время можете подать мне весточку.

Настал час расставания. Вспомнив о шутливых обещаниях Эли стать крестным отцом ее ребенка, Лайза не стала спрашивать, приедет ли он в Англию. Улыбаясь сквозь слезы, она сошла по ступенькам Грейс-Холла, держа малышку на руках, а Джей-Джея за руку. И только когда Эли помог ей сесть в экипаж, обернулась, помахала маленькой печальной группе людей, стоящих на галерее.

– Прощай, мой дорогой, искренний друг, – обратилась она к Эли.

– Лучше сказать «до свидания», Лайза. До встречи.

– До следующей встречи, – эхом отозвалась Лайза. Сержант тронул экипаж, а капрал вспрыгнул на него сзади. Экипаж сопровождали двадцать пеших солдат и трое офицеров на лошадях.

Все произошло почти так же, как и в прошлый раз, за исключением того, что она прошла по тропинке с прильнувшими к ней Джей-Джеем, Гленниз, которая стала на несколько фунтов тяжелее, а солдаты несли за ней не одну-единственную коробку, а полдюжины сундуков. И на этот раз было не десять, а пятнадцать заключенных. Пятнадцать человек, вырванных из лап смерти из британских тюрем. Она сосчитала их одного за другим и прошептала малышке:

– Это не вернет твою маму, Гленниз, но, во всяком случае, это кое-что.

Лайза пошла к лодке в направлении, указанном британцами, думая, что через полчаса самое страшное останется позади: Торн ждет ее, как и в тот раз, на той стороне, и она узнает, начнется ли война между ними, будут ли они жить в браке в любви или в ненависти.

Лайза пробормотала «Благодарю вас» одному из лодочников, помогшему ей с малышкой сесть на скамью, а затем усадившего рядом Джей-Джея.

– Приветствую вас, миледи. – Лайза с удивлением посмотрела вокруг: Торн – без пальто, с непокрытой головой, с закатанными рукавами рубашки.

– Торн, – едва вымолвила она. Затем обратилась к сыну: – Джей-Джей, это твой папа.

Джей-Джей привык в госпитале видеть разных мужчин: незнакомых, стоящих и сидящих, одетых и раздетых, лежащих в постели.

– Па-па, – беззаботно пролепетал Джей-Джей и поковылял к нему, пытаясь ухватиться за отцовские бриджи.

Блаженная улыбка разлилась по лицу Торна.

Подняв своего маленького сына, он крепко прижал его к себе.

– Хороший па-па, – сказал Джей-Джей, похлопывая его по лицу. – … Ай… фетку Жей-Жею.

Торн посмотрел на Лайзу с забавным страхом.

– У тебя есть конфетка для него? – перевела она слова сына. – Я говорила, что его немного избаловали.

– Я дам тебе конфетку, когда приедем домой, – серьезно сказал он своему сыну, – и только в том случае, если разрешит мама. – Торн сел возле Лайзы, усадив Джей-Джея на колени.

– А как наша девчушка? – вышло у него совершенно непринужденно, и Лайза проглотила подступивший к горлу комок.

– Молодец. Эли говорит, что с нашей помощью это жалкое подобие девочки проявило большую волю к жизни.

– Дочь своей матери, – пробормотал Торн.

– Да, дочь ее матери, – прошептала Лайза. Она повернулась и посмотрела мужу прямо в глаза.

– Ты все еще сердишься на меня? – прозвучал ее вопрос.

– В глубине души да.

– Когда-то ты сказал, что никогда не простишь меня. Что-нибудь изменилось?

– Не совсем уверен: иногда чувствую, что простил, а реже – никогда не смогу.

– Но ты хочешь видеть меня своей женой? – Подбородок начал гордо подниматься, но вспомнился Эли. – Это из-за Джей-Джея?

– Из-за того, что люблю тебя, Лайза. Ничто не смогло изменить этого, и никогда не изменит.

ГЛАВА 60

Несколько месяцев, а не считанные дни и недели понадобились Торну, чтобы закончить все дела и уехать в Англию. В этом никто не мог его упрекнуть, и меньше всего Лайза. Ее муж неофициально помогал генералу Клинтону в работе с секретной корреспонденцией, которой раньше занимался майор Андрэ.

Он не смог отказать в исключительно деликатной просьбе генерала Клинтона, чье сердце и душа были разбиты ужасной смертью офицера, которого тот любил, как сына, схваченного и повешенного американцами, – его гибель оплакивала вся армия.

Лайза с радостью хваталась за любой предлог, лишь бы отсрочить отъезд в Англию. На Рождество, наконец, состоялся давно откладываемый визит в Холланд-Хауз. Муж отвез в ее родной дом всю их семью. Аренда, конечно, там не было, он находился с армией где-то в плоскогорьях на берегу Гудзона, но все замужние сестры приехали со своими мужьями и детьми.

Как хорошо было снова почувствовать себя ребенком у папы и мамы! Даже враждебно настроенная Кэтрин, совершенно безразличная к тому, что муж младшей дочери носил титул лорда, признала себя побежденной, убедившись, как он любит и заботится о Лайзе и детях.

– Я оказалась неправа по отношению к Торну, – однажды призналась она дочери. – Он – хороший человек, ты за ним, как за каменной стеной, но сомневаюсь, – последовал тяжелый вздох, – что буду видеться с тобой, когда уедешь в Англию, чаще, чем в эти ужасные годы войны.

После такой переоценки Лайза уже не могла признаться матери, что ее не совсем устраивал этот брак.

Торн был хорошим отцом для обоих детей, добрым и заботливым мужем, всегда милым и неизменно учтивым. Обладая богатством и древним титулом, никогда этим не кичился; став без всяких усилий милордом, в один прекрасный день объявит ее тоже миледи в своем замке.

Но она многое бы отдала – почти все – за одну из их добрых ссор: повысил бы он хоть раз на нее голос, а она дала бы ему отпор. Его подчеркнуто вежливые манеры подавляли Лайзу – Торн превратился в такого чертовски скучного и сдержанно-вежливого мужа, что это убивало ее.

Вернувшись в Нью-Йорк, они восстановили прежние отношения. Он приходил к ней в комнату и занимался с ней любовью, не так часто, как раньше, но и не редко. Лайза сама себе стала казаться домоправительницей, подающей обед, а не женой в постели, особенно выслушивая его вежливые благодарности перед возвращением в свою комнату. От этого их близость, ставшая такой спокойной, неинтересной, вежливой и благоразумной, будто превратилась в любовь двух незнакомцев, встречающихся по ночам!

Мужчина, деливший с ней постель, перестал брать ее в кресле или на коврике около камина, не бросал, визжащую, на пуховое одеяло и не переворачивал будуара во время шутливых схваток, и уж, конечно, не просил слуг оставить их одних, чтобы раздеть ее в середине дня.

Ему хотелось – и он брал ее, нуждался в ней – и пользовался ею. Продолжая любить ее, проделывал это довольно часто… И в то же время все еще сердился, не доверял и не прощал.

На одном из приемов, устроенном британским командующим, Лайза, осмотрев комнату для танцев, с негодованием узнала высокого человека в британском обмундировании, появившегося в дверях. Ей многого удалось добиться за это время, подавляя свою гордыню, как и советовал Эли, но на этот раз у нее не хватило сил.

Последний раз она видела этого человека одетым в голубую форму американской армии во время военного суда над ним в Морристауне, его судили за должностное преступление, заключавшееся в использовании высокого служебного положения в целях личной наживы.

Может быть, простое сходство… Боясь ошибиться, она потянула за рукав мужа, спрашивая:

– Тот мужчина, вон там… Это не Бенедикт Арнольд?

Торн посмотрел в сторону, куда она показывала, и кивнул.

– К несчастью, да. Сэр Генри желает, чтобы мы оказали ему всяческое почтение, так как его вернули теперь, цитирую, к «надлежащей преданности». – Он усмехнулся. – Несомненно, другие американские офицеры могут последовать его продажному примеру. Лайза! Лайза, куда ты?

– Куда, черт возьми, ты думаешь, я иду? – почти выкрикнула его жена, не делая ни малейшей попытки понизить голос. – Наружу… туда, где можно дышать чистым воздухом. Этот… эта тварь портит его.

И начала отчаянно проталкиваться к двери, не заботясь о тех, кто попадался на ее пути, и Торн, последовавший за ней, потерял драгоценные секунды, принося извинения вместо нее. Лайза уже почти достигла двери, когда генерал Клинтон поймал ее за руку.

– Дорогая леди Водсвортская, – необычно радушно начал он, – разрешите представить вам одного из ваших соотечественников. Лайза выдернула руку.

– Нет, сэр Генри, вы не смеете представлять его мне, – в тишине зала прозвучал ее чистый, звенящий голос. – Американцев можно заставить есть тараканов в ваших вонючих британских тюрьмах, генерал, но, слава Богу, они не обязаны насиловать себя в любых других обстоятельствах. Спокойной ночи, сэр Генри.

Не обращая внимания на ошеломленное выражение лица генерала Клинтона и искаженное яростью лицо генерала Арнольда, она выскочила за дверь и, не увидев нанятого экипажа, быстро пошла по булыжной мостовой.

Лайза была уже в двадцати ярдах,[30] когда Торн спустился по ступенькам и отправился вдогонку.

Не успела она произнести ни слова, как очутилась в экипаже. Всю короткую дорогу до дома Торн ощущал ее дрожь и был уверен, что это гнев, а не страх. Для него оставалось загадкой, как можно публично оскорбить самого могущественного в стране британского генерала и столь же непопулярного человека в Америке и дрожать от ярости, но не от страха!

Он сделал пробный шаг.

– Сэр Генри ждет извинений.

– За что?

– Ты оскорбила его гостя.

– Если ты имеешь в виду этого предателя Арнольда, то оскорбить его невозможно.

– Возможно, генерал Клинтон, – продолжал муж спокойно, – имеет на сей счет другую точку зрения?

– Генерал Клинтон, – не сдержалась миледи Водсвортская, проведшая столько времени в обществе американских солдат, – может принять любое извинение, которое ему хочется получить от меня, – она снова повысила голод, – и засунуть его в одно место.

Муж едва прокашлялся, прикрыв рот носовым платком, и, что самое странное, хорошо знающий улицы города кучер пропустил поворот на Боури-Лейн.

Лайза вплыла в дом и величаво поднялась по ступенькам.

– Спокойной ночи, – лишь бы отделаться от него. А то его лекция может не закончиться и утром.

Лайза из своей комнаты прошла через внутреннюю дверь в спальню, где новая служанка Клара дремала в кресле-качалке и, сразу же проснувшись, сообщила:

– Вели себя прекрасно, миледи: маленькая Гленниз начала ворочаться несколько минут назад, наверное, – она лучезарно улыбнулась, освобождая кресло, – ее пора кормить.

Лайза, расстегнув пуговицы, спустила платье и сорочку с одного плеча. Клара подала Гленниз.

– Извините, миледи, спущусь в кухню выпить чашку чая, вернусь и уложу малышку.

Служанка отсутствовала минут двадцать, но за это время в комнате появился посетитель – ее муж – и остановился, лениво опершись на закрытую дверь, ничего не говоря, только наблюдая. Почувствовав его взгляд на своей высокой, с затвердевшей от молока груди, Лайза нервно зашевелилась, перекладывая младенца от одного соска к другому.

«Как будто никогда не видел», – с раздражением подумала она, понимая, что этот взгляд отличался от тех, которые наблюдала в последние месяцы; улыбка тоже обещала интимность и ласку.

Лайза обрадовалась, что ему не видны ее дрожащие руки, но, поймав его взгляд, поняла, что от него ничего не укроешь – отлично знает, как подействовать на нее.

Малышка перестала сосать до прихода Клары, но Лайза продолжала держать ее, нежно укачивая и используя как защиту от Торна. Защиту? – мысленно переспросила она себя с досадой, когда это слово еще раз отдалось эхом в мозгу. Интересно, с чего это ей вдруг понадобилась защита от Торна?

Как только вернулась Клара, она передала ей ребенка.

– Позови, если понадоблюсь, – сказала буднично, как обычно говорила каждый вечер.

– Хорошо, миледи, – ответила Клара, и Лайза торопливо вышла из комнаты, небрежно бросив через плечо:

– Пока, Торн.

– Спокойной ночи, Лайза.

Однако спустя четверть часа он вошел в ее комнату через дверь из коридора, одетый в новый халат и шлепанцы.

– Что ты хочешь? – нелюбезно спросила Лайза. Он решил ответить в том же духе.

– Тебя, – ответил он, развязывая пояс.

– Убирайся, – грубо предложила жена. – Устала. И, кроме того, – продолжила она, увидев скрученный и брошенный на ближайший стул халат, – не хочу тебя – нет настроения.

Не самые приятные слова для обнаженного мужчины, у которого уже появились все признаки приподнятого настроения. Торн, не ожидая продолжения, устроился в постели рядом с ней.

– Моя маленькая мегера, – нежно обратился он, – знаешь ли, что на Бродвее всю ночь сегодня будут гореть свечи, чтобы очистить возможный позор английского флага, причиненный твоей маленькой вспышкой по отношению к генералу Арнольду?

– Можешь считать его генералом для себя, но не навязывать американцам, – вскипела снова Лайза. – Пройдут годы, Америка станет свободной от Британии, и имя Бенедикта Арнольда покроется позором.

– Не удивлюсь, если окажешься правой, – признался Торн, – но где же твоя острая наблюдательность – постель не лучшее место для политических дискуссий.

– Но…

И не смогла больше произнести ни слова, потому что его твердые губы прервали ее речь и биение ее сердца, заставив кровь петь в жилах.

Вернулись прежние поцелуи Торна, когда страстные прикосновения через минуту сменялись нежными и наоборот. Так… так… открывая ему свое тело, подумала она, так обычно они раньше занимались любовью.

– Думал, моя прежняя Лайза никогда не вернется назад… а останется только женоподобной незнакомкой, каковой была в последнее время.

– Я боялась, ты никогда не простишь меня.

– Мне стало понятно, что могу простить все, кроме твоего холода и желания расстаться со мной. Последовал твоему совету и съездил на «Джерси», и не смог выдержать более нескольких минут.

– Попробую полюбить Англию, правда, попробую, Торн, но в душе навсегда останусь американкой.

– А мне и хочется, чтобы ты ею осталась – это даст возможность взять самое лучшее из двух миров.

– Кажется, малышка плачет.

– Скорее всего, Джей-Джей. Лайза села.

– Скоро вернусь.

Торн быстро уложил ее снова.

– Никуда не пойдешь – с ними Клара. В эту ночь будешь моей – полностью моей и только моей.

ГЛАВА 61

Впоследствии Лайза говорила, что единственный взгляд на Бенедикта Арнольда лишил ее молока: оно стало пропадать сразу же после той встречи на вечере у генерала Клинтона, и для переезда в Англию нужно было срочно найти кормилицу.

Прямолинейная американка, жена лорда Водсвортского, вызвала замешательство в обществе, которое перечеркнуло службу ее мужа. Им был получен намек – к его большому удовольствию, – что командование больше не нуждается в его услугах и не будет возражать, если он ускорит отъезд.

Торн немедленно начал готовиться к нему, а Лайза с такой же поспешностью выбирать кормилицу для Гленниз. После встречи с тремя роженицами, предложенными местными акушерками, выбор пал на шотландку Джинни-Марию Маклафлин, которая после короткого замужества со старшим сержантом уже четыре месяца была вдовой, а теперь родила мертвого ребенка. Случилось это за день до Встречи с Лайзой.

Перевезли Джинни-Марию в дом на Боури-Лейн в армейском медицинском фургоне с мягкими матрацами и одеялами, вложенными Лайзой.

– Очень сочувствую вам, Джинни-Мария, – прошептала Лайза, в первый раз наклонившись над кроватью и подавая Гленниз в протянутые руки шотландской девушки. – Понимаю, вам сейчас очень трудно, вы все время будете думать о собственном ребенке.

– Нет, миледи, все не так, как вы предполагаете, – честно созналась Джинни-Мария, когда Гленниз ухватилась ртом за полную грудь. – Произвести ребенка на свет, когда его отца уже нет в живых… ничего хорошего не сулит. И я, имея несколько монет в кармане, боялась, что никогда уже не увижу Шотландию и двух детей, которых оставила у матери.

– У вас уже двое детей… вы же так молоды!

– Рано вышла замуж, мадам… в шестнадцать, а в семнадцать родилась Джейн, а Джеймс появился на свет всего год спустя. А в этот раз, кажется, заболела от страха. Мне понадобились бы годы работы, чтобы скопить денег на дорогу домой. А теперь другое дело: даже если стану не нужна этой малышке, окажусь близко к дому, да еще и с кошельком.

С легкой завистью посмотрев на Гленниз, полностью удовлетворенную новым источником питания, Лайза спустилась в маленькую комнату, служившую Торну кабинетом.

Он повернулся к ней с улыбкой и встал, держа перо в руке.

– Все нормально?

– Джинни-Мария страшно рада, что переберется с нами через океан. Не скажу, что она любит Англию, но она ближе к Шотландии, чем Америка. Представь себе, у этого ребенка уже своих двое детей. А Гленниз, – добавила она небрежно, не давая ему возможности ответить, – счастлива, как петух, попавший в курятник.

Он наклонился и взял ее лицо в свои руки.

– Не волнуйся, – успокоил муж. – К тому времени, как наша дочь подрастет настолько, что ей не нужна будет кормилица, она будет знать, где ей следует быть… и с кем.

Лайза покраснела оттого, что он прочитал ее мысли, а Торн, не отпуская ее, спросил:

– Будешь готова к отплытию в третью неделю февраля?

– Это же больше месяца! Тогда у меня еще уйма времени, – ответила Лайза, в этот раз не пытаясь вырваться от него. – К тому времени и Джинни-Мария поправится полностью и сможет помочь с обоими детьми. Я даже не распаковывала несколько сундуков. Месяц – это более чем достаточно, – повторила она, а затем спросила осторожно: – Мне все еще оставаться взаперти, или генерал Клинтон разрешит выходить на улицы Нью-Йорка?

– Вообще-то сэр Генри попросил меня выполнить еще одно поручение до того, как мы уедем, – небрежно сообщил он, и сердце Лайзы опустилось. – Из-за твоих связей сочли полезным мое участие в обмене узниками. На следующей неделе поеду на указанное место в округе Моррис.

– Округ Моррис! – воскликнула она с бьющимся сердцем. – Но это… Торн, это…

– Брать детей туда нельзя. Согласишься оставить их здесь с нянями, пока я отвезу тебя на несколько дней в Морристаун?

– О, Торн, конечно, да! Спасибо, милый.

Она бросилась к нему, ее волосы щекотали его шею.

– Никогда не слышал, чтобы ты так благодарила. Так насколько… – Она отодвинулась и, смеясь, посмотрела на него. – Так насколько велика твоя благодарность? – спросил он.

– Пойдем в спальню, и я покажу тебе, – пригласила она, а Торн сказал:

– Дай пять минут, закончу это последнее письмо для сэра Генри.

– Нет, – сказала Лайза. – Сию минуту.

– Именно сию?

Она прикусила кончик языка, затем сбросила туфли и провела ступней вверх и вниз по его ноге.

– Сэр Генри может подождать, а я нет.

Очарованный этим заявлением, он бросил ручку и последовал за ней в спальню. Письмо к сэру Генри ждало очень, очень долго.

На третьей неделе января Торн со своим эскортом, состоявшим наполовину из британцев, наполовину из американцев, оставил Лайзу в особняке Фордов.

– Если разрешат, заеду за тобой в Грейс-Холл, – сказал он на прощание. – В противном случае пришлю весточку, когда встретимся здесь. Лайза?

– Да, любимый?

– У меня в заложниках дети, – напомнил он полушутя.

– Если бы они и были со мной, – ответила она ласково, – я все равно бы вернулась к тебе, Торн: Англия не страшит меня, а разлуку с тобой не переживу.

Не обращая внимания на ухмылки присутствующих, он пылко поцеловал ее; Лайза вошла в особняк и попросила сопровождение для поездки домой.

Когда возбуждение, вызванное ее приездом в Грейс-Холл, немного улеглось, посыпался град вопросов. Наперебой рассказывали друг другу, как жили это время, и Лайза от души посмеялась над историей о том, как она «насолила» Бенедикту Арнольду.

Вечером Элиша тактично удалился сразу после ужина якобы проверить палаты, дав возможность женщинам и Эли остаться наедине.

– Все так скучают без Джей-Джея, – сказала Феба.

– И без тебя тоже, Лайза, – добавила Шошанна преданно.

Лайза посмотрела вокруг затуманенным взглядом.

– Я тоже так без вас скучала! – Затем, перехватив вопросительный взгляд Эли, ответила: – Да, Торн и я счастливы теперь. Имея такого мужа, даже примирилась с мыслью об Англии.

На следующий день она встала рано, надела на голову шапочку и повязала передник – миледи снова превратилась в медсестру мисс Лайзу.

Четыре дня спустя эскорт доставил Торна к дверям Грейс-Холла. Эли и дежурных солдат познакомили с правилами поведения: эскорт заберет лорда и леди Водсвортских через два дня, в течение которых его светлости не разрешается покидать дом или разговаривать с кем-нибудь за пределами дома под угрозой расстрела; ему также запрещается общаться с солдатами в доме под угрозой ареста за шпионскую деятельность.

Торн, смеясь, вошел в дом, а Лайза возмутилась этим набором инструкций.

– Может быть, им хотелось бы, чтобы тебя заперли в подвале? – спросила она резко.

– Если это удобный подвал, согласен, – ответил Торн, все еще смеясь. – За время пребывания в армии мне приходилось спать в местах и похуже.

Лайза потащила его за рукав в большую палату, где Феба застилала кровати, а Шошанна меняла белье.

– Это Торн, мой муж, – объявила она, и обе девушки, бросив свои дела, подбежали знакомиться с ним, протягивая ему руки, а он обнял каждую из них за плечи и звонко расцеловал.

Затем Феба и Шошанна продолжили работать, а Лайза повела Торна в кабинет Эли, надеясь, что два этих человека, так сильно и так по-разному ею любимых, понравятся друг другу, несмотря на большую пропасть, лежащую между ними.

– Эли, это мой муж. – Она специально представила Торна первым. – Торн, вот доктор Эли бен-Ашер, мой лучший друг.

Племянник виконта и сын мелкого торговца пожали друг другу руки.

– Эли.

– Торн.

– Спасибо, что вы заботились о моей жене, пока я сам не мог этого делать. Кажется, также должен благодарить вас за хороший совет, хотя жена не захотела им воспользоваться.

– Мы все в Грейс-Холле ваши должники, Торн. Многие люди остались в живых благодаря этому госпиталю. Спасены также двадцать пять узников, потому что Лайза, рискуя браком, добилась их свободы.

– Согласен с вашей точкой зрения, доктор. Признаюсь, в течение долгого времени придерживался другой точки зрения, но жена не была бы Лайзой, если бы не сделала то, что считала правильным.

– Стоит выпить за это, – предложила неугомонная Лайза, из которой ключом било счастье: эти двое, кажется, поняли друг друга. – В серванте осталось еще то сладкое вино?

Эли нашел вино, а Лайза достала стаканы и налила всем троим. Торн решительно проглотил «сладкое вино», а остальные от души рассмеялись, глядя на выражение его лица.

Шошанна и Феба уступили большую спальню Лайзе и Торну.

– Эта кровать принадлежала когда-то бабушке Микэ, – похвалилась она, лежа ночью в его объятиях. – Если бы мне несколько лет назад сказали, что когда-то буду спать здесь с английским лордом, ставшим моим мужем, подумала бы, что это безумное предположение. Но я здесь, и так счастлива, что это пугает меня. Люблю тебя, Торн, – сказала она, зевая.

– Я тоже люблю тебя, золотая Лайза. Давай спать. На следующий день Торн провел большую часть времени с Эли, сопровождая его даже во время обхода. Он не заговаривал напрямую ни с одним американским солдатом, которые не скрывали своего любопытства в отношении «мужчины мисс Лайзы» и задавали множество вопросов. Никто не отдавал приказа, что они не имеют права расспрашивать его, а ответы получали через Эли.

На вторую ночь в Грейс-Холле отдохнувшие Лайза и Торн долго занимались любовью в большой прекрасной кровати бабушки Микэ, а потом так крепко заснули, что ничего не слышали, пока хриплый голос не прошептал «Шошанна!» и им в глаза не ударил свет свечи. Голос принадлежал мужчине, поэтому Лайза, спавшая обнаженной, услышав его и почувствовав холод от открытой двери, нырнула под одеяло. Торн, свободный от таких условностей, сел в кровати.

– Боже! – воскликнул он. – Чарльз Стюарт!

– Чарли! – взвизгнула Лайза в ту же минуту.

– Торн Холлоуэй! – выдохнул Чарли. – Какого черта ты здесь делаешь?

– Приехал, чтобы сопровождать меня обратно в Нью-Йорк. Ему разрешили. А ты что делаешь здесь, Чарли?

Он вдруг присел на край кровати; вид у него был измученный и изможденный, лицо небритое, с глубоко ввалившимися глазами.

– Извините. Подумал… это же комната Шошанны и я… я не знал… – Он зажал голову руками.

Торн спокойно вылез из кровати, надел бриджи и рубашку, затем подал Лайзе халат.

– Что случилось, Чарли? – спросил Торн, но Чарли повернулся к Лайзе.

– Как сказать Фебе? – спросил он несчастным голосом. – Я думал, Шошанна сделает это за меня… Фебе лучше услышать это от нее…

– Дэниел? – спросила Лайза. – Что, ранен?

– Нет, – уныло ответил Чарли. – Убит.

– Убит? О Боже мой! – она в замешательстве посмотрела на Чарли. – Это случилось в сражении?

– Знаешь, как это бывает на зимних квартирах, – устало произнес Чарли. – Или ты, Торн, не знаешь. Черт, ты же британец. Мне не следует рассказывать тебе об этом.

– Уйду, если хочешь. Но даю слово никогда и никому не повторить того, что услышу в этой комнате.

– Оставайся. Я доверяю тебе, и к тому же это не такой уж большой секрет, тем более, что среди нас полно шпионов. Обычная история: холод, плохое питание, безденежье, отсутствие пополнения, и – мятеж в нескольких полках, расположенных в Нью-Джерси, а затем в Пенсильванском полку. Я не выступал с ними, а Дэниел решился на это, не потому, что присоединился к ним, а чтобы самому прочувствовать их точку зрения. Вы знаете идеи Дэниела о том, что правильно, а что неправильно; был уверен, что их жалобы справедливы. Очевидно, генералу Вашингтону надоело все это. Он выслал войска, требуя остановить мятежников, и после того, как это удалось, из каждого полка выбрали по одному нарушителю. Приказали троих из них расстрелять на месте, но хуже всего оказалось то, – его лицо побледнело еще больше, – что сформировали команду для расстрела из двенадцати мятежников. И один из этих дерьмовых офицеров назвал Дэниела – самого мирного человека во всей американской армии!

У Лайзы пересохло во рту, и она с трудом смогла произнести:

– Дэниела расстреляли, как мятежника?

– Нет, он, попав в расстрельную бригаду, добровольно предложил поменяться местами с одним из тех, кого должны были расстрелять, сказав, что ни за что не выстрелит в безоружного человека, как это предписывают армейские приказы; и так как его все равно судили бы военным судом и расстреляли за невыполнение приказа, ему безразлично, когда пройти через это, а заодно он спасет кому-нибудь жизнь. Лайза, – умоляюще сказал Чарли, и она села на кровать, обняла его. Он весь дрожал. – Лайза, он улыбался! Клянусь, это не было притворством: было похоже, что этой минуты он так долго ждал, наконец-то дождался, почему и не боялся. Просил передать, что всех любит, особенно Фебу, желал ей счастья. С последними словами обратился к отцу, сказав, что Эли знает, куда отправить и что написать. Это странное заклинание для меня прозвучало бессмыслицей: Дэниел просил Эли передать отцу, что понял, почему меннонит должен был спасти преследовавшего его шерифа, а его дедушка не стрелял в индейцев, надеялся, что это утешит его семью. Находите ли вы в этом какой-нибудь смысл?

– Нет, – сказали Лайза и Торн, но, Эли, конечно, понял и попытался объяснить им на следующий день.

– Всю свою короткую жизнь, думается, – медленно начал он, – Дэниел шел навстречу смерти – смерти мученика, возможно. Ему не хотелось жить как меннониту, но умер, как один из них.

Шошанна увела плачущую Фебу, поэтому Лайза резко ответила:

– Это утешение для Дэниела и его семьи, а если верить в его подсознательное стремление к мученической смерти, то Фебу оно разочарует, узнай она, что он предпочел смерть жизни с ней.

Торн посмотрел на лицо Эли и тактично увел жену.

– Не пытайся заглянуть к нему в сердце сейчас; не то обнаружишь там то, что ни один мужчина не захотел бы выставлять напоказ: его сердце разрывается, потому что этот мальчик Дэниел был его другом, а он страстно желает его женщину.

– Эли проявит достаточно мудрости, и Феба станет его женщиной. – Слезы навернулись ей на глаза. – Вскоре прибудет эскорт – лучше потратить последние несколько минут на то, чтобы помочь Шошанне успокоить Фебу.

– У тебя есть неделя, – ответил Торн.

– Что?!

– Ваша армия не разрешила мне остаться, однако ты нужна здесь – вижу это. Но через неделю, что бы ни случилось, вернешься ко мне. Если нет, пришлю британский полк… нет, целую бригаду, и она сотрет Морристаун с лица земли. – Он слегка и не слишком ласково встряхнул ее. – Понятно, Лайза Холлоуэй?

– Да, милорд. Люблю тебя и обещаю. Обещаю. Когда прибыл эскорт, она все еще обнимала его, целуя и давая обещания.

На второй день после сообщения о казни Дэниела Феба вернулась к работе в госпитале. Эли и служанки попытались подменять ее, Шошанна только покачала головой.

– Нет, ей полезно работать: она отвлекается, когда у нее заняты руки. Чем меньше у нее времени для размышлений, тем лучше.

– Она извинялась, – сообщила Шошанна по секрету Лайзе, оставшись наедине. – Чарли собирался на следующее утро возвращаться в Помптон, а я просидела с ней всю ночь, поэтому и подумала, что он и я… что мы… ей жаль, что не были вместе… – Встретив слегка насмешливый взгляд Лайзы, Шошанна вызывающе закончила: – Но мы все-таки были вместе! Когда настойка опия, которую ей дал Эли, подействовала, я оставила с ней Тилли, а сама пошла к Чарли. Он… он нуждался в утешении!

– Конечно, нуждался. Я бы сделала то же самое, – успокоила ее Лайза. – Любая жена сделала бы это. Которая любит своего мужа, хотела я сказать.

– Я люблю его, – ответила Шошанна. – Он совсем не такой, каким старается показать себя, Лайза. Он… он замечательный.

– Знаю. У меня тоже замечательный муж, – поддержала ее Лайза. – Но это никак не решает судьбу отношений Фебы и Эли.

– Не сомневаюсь, когда-нибудь они решат ее. – Шошанна пожала плечами. – А сейчас, к несчастью, он демонстрирует благородство, а она пробует заменить страсть поэзией – им понадобится много лет, – мрачно предсказала она, – если их предоставить самим себе.

ГЛАВА 62

На следующий день поздно ночью госпиталь погрузился в свой обычный тревожный сон, нарушаемый редкой бранью или стоном, частым скрипом матрацев и легкими шагами обутых в шлепанцы ног. Феба, вызвавшись на ночное дежурство, подавала воду или просто дотрагивалась рукой до испуганного или капризного солдата.

Наконец все утихло, и только слышался скрип пера, она записывала в свою тетрадь стихи.

Эли тоже дожидался этих поздних тихих часов: завершив последний обход палат, погрузился в печальные воспоминания, собираясь написать письмо отцу Дэниела, но резко остановился, увидев Фебу, – она сидела за маленьким столом, склонив гордую голову, на написанные стихи упали ее темные локоны и капали крупные слезы. Девушка непроизвольно вздрогнула, увидев Эли, из ее ослабевших пальцев ручка упала на пол, раскрытыми ладонями она попыталась закрыть только что исписанную страницу. Все, и солдаты в том числе, привыкли, что Феба пишет и охотно читает вслух свои стихи, доктор также не обратил бы на них внимания, не сделай она этого непроизвольного движения. Значит, написанное в этот раз предназначалось только для нее, и он решил, что ему как доктору следует знать ее мысли и чувства.

– Можно? – спросил он, протянув руку к тетради. Феба прижала ее к груди.

– Нет, не могу показать, – протестовала она шепотом. – Это личное.

Твердым взглядом он посмотрел прямо в ее темные глаза.

– Дай, Феба. – И, как загипнотизированная, девушка подчинилась.

Пока Феба, закрыв лицо руками, тихо плакала, Эли прочел строки, на которых едва высохли чернила. Закончив чтение, заговорил не сразу, обдумывая дальнейшие действия.

– Подожди! – попросил он после минутных размышлений и исчез в темноте коридора.

Вернулся минут через пять.

– Тилли заменит тебя. Пойдем со мной.

Он помог ей встать, и Феба пошла послушно, как кукла, управляемая умелым кукловодом.

В комнате, служившей ему кабинетом и спальней, Эли тихонько подтолкнул ее к кровати. С необычной для нее апатией она осталась там, куда ее усадили.

– Прочтем твое стихотворение, Феба, но на этот раз вместе.

Кровь прилила к ее лицу, губы пытались выдавить единственное слово, которое так и не сумела произнести. Нет. Нет. Нет.

Не обращая внимания, Эли открыл тетрадь.

– Пожалуйста, – едва слышно прошептала Феба.

Он игнорировал ее просьбу, однако во время чтения крепко сжимал ее напряженную руку.

Эли выпустил ее руку и протянул тетрадь.

– Остальное прочти сама.

– Нет. – Она посмотрела в его суровое и непреклонное лицо, с трудом узнавая знакомые черты. – Я… я не могу, – жалобно просила бедняжка.

– Можешь, – чуть мягче сказал Эли, а затем снова неумолимо: – можешь, Феба.

И она прочитала:

Ее голос задрожал, когда зазвучали последние слова, и она с яростью отбросила тетрадь. Эли опустился перед ней на колени, обнял плачущую девушку.

– Хотелось тебе или нет, но ты излила свою душу в этом стихотворении, Феба. Не сердись из-за того, что выдала свои сердечные тайны – нет ничего постыдного в оплакивании себя и Дэниела. У тебя есть право горевать о потере дома, детей, стабильности, своего собственного мужчины, который бы любил тебя. Ты горячая девушка, Феба, и тебе нужен горячий, любящий человек.

Почувствовав справедливость его слов, она оттолкнула Эли и уставилась на него открытыми глазами, а он рассудительно продолжал:

– По всему выходит, что мне надо стать этим мужчиной, Феба, твоим мужчиной.

Феба встала, ее голос задрожал от возмущения.

– Как ты можешь быть таким… это… это… Эли поднял тетрадь, разгладив скомканные страницы.

– Все нормально, – заговорил он спокойно, глядя на стихотворение снова. – Это то, чего мне хотелось, Богу известны мои мысли и желания. Это и то, о чем думал Дэниел, наказывая заботиться о тебе, когда сам не сможет. А если посмотреть правде в глаза, то этого ждешь и ты, Феба.

– Как ты можешь так говорить? – задохнулась от возмущения Феба, и слезы брызнули у нее из глаз. – Как смеешь даже думать об этом. Дэниел умер так недавно!

– Ты сказала об этом, Феба… и написала: в одной строчке оплакиваешь Дэниела, а в другой пугаешься старости, не испытав любви и страстных объятий.

Продолжая говорить, Эли открыл сервант и налил своего сладкого вина в маленький стаканчик.

– Наберись храбрости, посмотри правде в глаза, Феба. Моя любовь открыта для тебя сейчас, как и все это время, мои руки ждут тебя. Мне… тоже не хочется прожить свою жизнь в одиночестве.

Она не ответила, ему пришлось вложить стакан в ее безжизненные пальцы.

– Выпей, оно вдохнет в тебя новые силы. Феба перестала плакать, хотя на ее щеках все еще оставались следы слез. Осторожно поставив полный стакан на письменный стол, она пробормотала какие-то слова, едва уловимые, вызвавшие настороженность доктора.

– Что ты сказала?

– Прочитала строчку из «Песни песней», которая…

– … является песней Соломона. Знаю ее. Но что конкретно, – ему страшно не терпелось, – ты сказала?

И Феба повторила, на этот раз внятнее и громче.

– Пусть он поцелует меня поцелуями своего рта, ибо любовь лучше вина.

Продекламировав эту древнюю строчку, Феба расстегнула пуговицы своего платья и стащила его через голову. Эли застыл столбом, когда ее нижние юбки скользнули к лодыжкам; настала очередь и фланелевой рубашки, и он увидел, как от холода приподнялись ее соски, а кремовое тело покрылось гусиной кожей.

– Я черная, но красивая, – процитировала обнаженная дрожащая девственница, стоя в шести футах от него, и эти слова словно развеяли чары, державшие Эли в неподвижном состоянии.

Он бросился к ней, обнял, пытаясь согреть, а когда из этого ничего не вышло, схватил с кровати одеяло, завернул в него свою любимую, подбросил дров в камин, собрал горячие угли в металлическую грелку, стараясь согреть простыни.

Все это длилось пять или шесть минут, но они показались им вечностью. Очутившись в постели, оба обнаженные, чуть не задохнулись, соприкасаясь обнаженной плотью.

– Смотри, как ты прекрасна, моя любовь; как прекрасна, – говорил Эли с жаром, перецеловав каждый пальчик на руке, а потом и на ноге, как и все соблазнительные места на ее теле с ног до головы.

Она отвечала на его поцелуи, объятия, исследуя его тело так же восторженно, как и он ее – не стыдясь, несдержанно и необузданно. Именно Эли, а не она, заколебался, прежде чем решиться на последний шаг, – вспоминался Дэниел, появился ноющий страх: не руководит ли им собственное эгоистичное желание воспользоваться этим порывом Фебы?

Как будто прочитав его мысли, она подняла руки, взяла его лицо, кончиками пальцев погладила губы.

– Я принадлежу своему любимому, и он желает меня, – процитировала еще одну строку. А затем добавила: – Твои губы… твои руки… твое тело доходят до самого моего сердца. Войди в меня, Эли. Я тоже хочу тебя. Не как замену любимого, хочу тебя, тебя самого.

Мерцающий свет свечи отразился тысячами искр в глазах Фебы и Эли.

– Обожаю тебя, – прошептал он хриплым голосом, а затем минутой позже ликующе воскликнул: – Ты теперь моя.

– Твоя, – подтвердила она со счастливым доверием.

Назавтра Эли проснулся один в своей узкой походной кровати. Камин погас, комната настыла. Прошедшая ночь казалась удивительным сном… если бы все это не произошло на самом деле – слишком явными были воспоминания: Феба в его объятиях, и ласки… и эти предательские пятна крови на простынях.

Он быстро оделся, насвистывая и напевая, как делал много лет назад, когда они с отцом были мелкими торговцами, разъезжавшими по Новой Англии.

Фебы нигде не было видно. Он улыбнулся, готовый ждать, но начал утренний обход в сопровождении Лайзы.

– Эли, – спросила Лайза, когда они переходили из большой палаты в меньшую, – не собираешься ли купить или взять в аренду Грейс-Холл?

Он посмотрел на нее с удивлением.

– Трудно отказываться от него, – призналась она. – Очень люблю это место, но придется жить в Англии. Нет смысла держать его для себя, но и не хочется, чтобы все превратилось в руины и пепел. Сам говорил, что намереваешься купить дом и основать частную практику после войны. Почему бы не здесь, где тебя знают и ты уже практически осел?

– Звучит восхитительно, – изумился Эли. – Я… я могу позволить себе это… Никогда не тратил даже половины моих доходов. Я… я очень хочу… поселиться недалеко от Шошанны и Чарли и…

– Почему бы тебе не поселиться рядом с Фебой, а еще лучше вместе с ней? Иногда думаю, Эли бен-Ашер – самый большой дурак на свете: любит ее… хочет ее… с первого дня, как увидел, и вместо того, чтобы что-нибудь предпринять еще тогда, ушел в сторону, уступив ее Дэниелу, даже не подумав о том, что вы двое больше всего подходите друг другу! В голове не укладывается, неужто собираешься поступить сейчас точно так же? Где, ради Бога, ты найдешь жену, более подходящую твоей вере, которая гордилась бы возможностью стать еврейской принцессой, разделила бы твою любовь к книгам, твои знания языков, испытывала бы интерес к твоей работе, имела бы такое же чувство юмора? Дэниел очень любил ее, но, вернувшись домой, ждал бы от нее хорошего обеда, а не изложения «Комментария Цезаря». Он – фермер и надеялся бы, чтобы поступки жены соответствовали ее положению. Феба была бы несчастной всю жизнь. Ты же можешь нанять слуг, чтобы ей остаться наедине с любимыми занятиями. Как ты думаешь, много ли она найдет похожих на тебя мужчин? А сколько таких, которых не смутила бы ее африканская прабабушка? Если хочешь, Эли, ради Бога, протяни руку и возьми ее. Или попытайся, во всяком случае!

Эли, несколько раз тщетно пробовавший прервать Лайзу, подождал, пока не иссякнет ее красноречие.

– У меня твердое намерение жениться на Фебе, – сказал он, – и я сообщил бы тебе об этом, если бы ты во время своей убедительной лекции дала бы такую возможность.

Лайза покраснела и замолчала, оставаясь молчаливой даже во время завтрака, хотя видела, как Феба часто бросала исподтишка взгляды на Эли, Лайза догадывалась, что Шошанна тоже внесла свою лепту в это дело.

Эли нежно и иронично наблюдал за тремя женщинами, думая, которая из них первой сделает предложение вместо него.

Его взгляд встретился с глазами Фебы, краска бросилась ей в лицо, как и прошлой ночью, – не просто горячая девушка, подумал он, а пылкая и страстная!

Черт побери, решил Эли, переполненный счастьем медового месяца. Он сам сделает предложение – и прямо сейчас.

– Феба, – спросил он громко спокойным голосом, – не станешь возражать, если наша свадьба состоится раньше, чем Лайза уедет в Нью-Йорк?

Лайза открыла рот от изумления, а Шошанна пробормотала грубое выражение, недавно услышанное от Чарли, но Феба, не моргнув глазом, ответила возлюбленному.

– Конечно, – согласилась она, улыбнувшись кузине и подруге. – Какая же свадьба без Лайзы.

Удивительно, но нашелся священник, согласившийся отслужить церемонию, прочитать английский перевод, сделанный из еврейского молитвенника. Сначала Эли, а потом Феба повторили клятвы на иврите.

Церемония состоялась в самой большой палате, и все солдаты – кто передвигался или был прикован к койке – стали ее участниками.

После поданного вина, эля, холодного мяса и чая с пирожными последовали восклицания, объятия и поцелуи.

В середине празднества внесли израненного солдата. Эли пошел оказать ему помощь, Феба тоже поторопилась сменить свадебное платье на халат медсестры.

А час спустя все снова собрались на галерее, дрожа от холода. Лайза готовилась отправиться в путь со своим эскортом.

– Будь счастлива, – пожелала она Фебе на прощание.

– До встречи снова, дорогой друг, – пообещала Эли, который крепко поцеловал ее.

– Пиши чаще, – прошептала Шошанне. – Буду скучать без вас.

Слезы застыли у нее на глазах, то ли от быстрой скачки по направлению к Гудзону, то ли потому, что уезжала, покидая навсегда Грейс-Холл, привычную жизнь, семью, друзей.

Пройдет много-много лет – когда-нибудь, да случится – и она снова пересечет Гудзон. Но она постоянно помнит, что в Нью-Йорке ее ждут Джей-Джей и Гленниз. На пристани встретит Торн. Вспомнив Торна, ей захотелось откинуть капюшон, предоставив ветру свободу трепать ее волосы.

– Торн, – прошептала она. – Торн, как я люблю тебя.

Всего на одну минуту солнце выглянуло из-за серых облаков, а когда исчезло, Лайза улыбнулась – первый раз за долгое время, пересекая Гудзон – не с тоской по оставшемуся там Нью-Джерси, а в гордом ожидании будущего.

Сначала – Нью-Йорк, затем – Лондон; ей нечего бояться – рядом с Торном любой дом превращается в замок.