Совсем другое небо

На третьей горит машина

Тревога застала их врасплох. Станда с Романом были заняты эндшпилем, склонившись над шахматной доской. Йирка писал Андуле. Борживой лечил ноги после воскресной танцульки, опустив их в ведро с ледяной водой. Оба водителя судачили про дела в автопарке. Услышав пронзительный вой сирены, парни бросились к тумбочкам и уже на бегу в коридоре затягивали ремни и застегивали гимнастерки. Никто не мешкал. Дежурный мог бы и не подгонять их словами: «Давайте, ребята! Давайте…»

— А… в чем, собственно говоря, дело? — заикаясь, спрашивал Михал.

У лестниц было шумно: шли отделение за отделением. К тревожным завываниям сирены присоединилось мигание красных огней. Их предостерегающий пурпур подстегивал:

— Быстрее! Быстрее! Быстрее!

Борживой еще в казарме проследил, чтобы никто из его солдат не отстал. За дверями казармы их встретил душный летний вечер. Все сразу стали ловить воздух открытым ртом. Йирка, загоревшее лицо которого свидетельствовало о том, что до армии большую часть своей жизни он провел под открытым небом, потянув носом воздух, заметил:

— Грозой пахнет…

— Ваши, видно, уже свечки зажигают, — пошутил кто-то, намекая на его крестьянское происхождение.

— Похоже, будет град… — сказал Йирка, махнув рукой в сторону неба. Он умел по облакам угадывать погоду.

Завитки грозовых туч стояли не шелохнувшись. Духоту, казалось, можно было резать ножом. Долго разглядывать небо не пришлось: рядом с ними затормозила красная «татра». Командир отделения занял место рядом с водителем, остальные прыгнули в кузов. Машина сорвалась с места. Синий сигнальный фонарь предупреждал о том, что машина имеет преимущественное право проезда. Борживой настроил рацию на прием и повторил сообщение диспетчера:

— Взлетно-посадочная полоса A3… Горит самолет…

— А, черт… — прокомментировал водитель, стискивая зубы. На лице у него заходили желваки.

Подавшись к приборной доске, он переключил скорость, дал газ. Машина вздрогнула, проскользнула между ангарами, миновала мастерские, пронеслась по стояночной площадке и влетела на взлетно-посадочную полосу. Позади остались тень навигационной башни и аппаратная, на которой светились буквы фирмы: «ТЕСЛА». Пневматические шины понеслись мимо опознавательных огней. Водитель указал взглядом на черный столб, подпиравший горизонт:

— Вот это фейерверк!

Борживой, не спуская глаз с черного дыма, прошептал:

— Факт! В третьей зоне горит машина…

Он с горечью вздохнул, облизал губы, посмотрел в зеркальце заднего обозрения. За ними спешили водометы, спецмашины, санитарная машина. Над головой трещал вертолет. Водитель поехал прямо на огонь.

— Вот как мы лихо! Первыми прибыли…

Мотор продолжал работать на высоких оборотах. Они уже ясно различали горящий самолет. Борживой привстал с сиденья и громко сказал:

— Похоже на «дакоту».

— В таком огне трудно разобрать, — заметил водитель.

Самолет был окутан пеленой черного дыма. Сквозь тяжелый маслянистый заслон изредка пробивались языки пламени. Водитель остановил машину метрах в десяти от места аварии. Вслед за ними затормозила машина начальника пожарной службы аэродрома. Майор, руководивший операцией по тушению, поторапливал солдат, выскочивших из «татры».

— Комбинезоны! Сержант… Отделению слушать мою команду!

Прибывали все новые подкрепления. Приехала даже передвижная операционная. Все службы военного аэродрома были поставлены на ноги. Со стороны горевшего самолета послышалась серия взрывов. Майор следил за «асбестниками», настойчиво повторяя:

— Главная задача — спасти экипаж! И… в темпе, в темпе!

Борживой быстро занял свое место у пенной пушки. Он бил в самый центр огня. Струи пены прокладывали путь спасателям в асбестовых комбинезонах. Один за другим они ныряли в двери «дакоты», которая раскалилась, как сковородка на плите. Солдаты работали, не обращая внимания на жар. Едкий дым слепил и душил. Около санитарной машины медики уже оказывали помощь пожарнику, который надышался дымом. Сквозь треск огня едва доносились команды майора:

— В кабину экипажа!

Солдаты в комбинезонах из асбестовой ткани пробивались к экипажу, попавшему в плен к огню. Гектолитры гасящей пены убирали с их пути пламя. Наконец им удалось выбить дверь кабины пилотов, которую заклинило. Пожарные отыскивали и одного за другим выносили пилотов в безопасное место. Тут же была проведена блиц-акция: вертолеты со знаком Красного Креста немедленно взмыли в воздух, взяв курс на больницу. Майор обратил внимание на Борживого: тот показался ему слишком уставшим. Майор отдал приказ:

— Смениться, товарищ младший сержант!

— Разрешите, товарищ майор, присоединиться к спасательному взводу.

— После отдыха…

Борживой, опасаясь, что все кончится без него, крикнул водителю в машине:

— Кинь мне комбинезон!

Ефрейтор помог ему надеть асбестовый комбинезон. Пока Борживой натягивал маску, в корпус самолета впились резаки пил. От самолета отваливались часть за частью. Огонь начинал отступать. Борживой попытался перекричать рев пилы:

— Сколько времени длится тушение?

— Уже полчаса! — показал ефрейтор на пальцах. — Такого никто не вынесет…

— В этом асбесте человек не сгорит, а сварится в собственном соку… — заметил Борживой.

Неожиданный порыв ветра раздул гаснущий было огонь. Пожар разгорелся с новой силой. «Асбестники» из-за непереносимого жара вынуждены были отступить. Кто-то расстроенно доложил:

— Товарищ майор… вертолет отвез пять членов экипажа, а их должно быть шесть!

— Туда уже никто не прорвется, — заметил кто-то из пожарников.

— Быстрей, ребята! Темп! Речь идет о человеческой жизни! — заторопил майор.

— Покропи меня! — крикнул Борживой солдату у пенной пушки и подставил струям свое тело, а потом, схватив конец рукава, исчез за красной пеленой огня. Его встретило настоящее огненное море. Борживой поливал пеной вокруг себя, подбираясь к кабине. Невыносимый жар не давал ему возможности проникнуть внутрь кабины, но он вплотную подошел к раскаленной открытой двери, заглянул туда и убедился, что в кабине действительно никого нет. Однако возвращаться он не спешил, а продолжал упорно гасить пламя, не обращая внимания ни на треск огня, ни на рев пилы, режущей металл. Его захватила борьба с неукротимой стихией. Перед глазами вертелись цветные круги, но он с радостью понимал, что пожар отступает. Неожиданно около себя он увидел еще одного «асбестника». Кто-то взял у него из рук рукав, показывая жестом, чтобы он ушел. Борживой, шатаясь, выбрался из обломков фюзеляжа. Ефрейтор помог ему снять комбинезон, Борживой жадно схватил кружку с чаем и подкрепляющим экстрактом. Медработник, натирая ему лицо кремом, сказал:

— Ты хорошо поработал, приятель!

— Я рад, что ты так думаешь, — улыбаясь, ответил Борживой.

— Поздравляю, товарищ младший сержант! — обратился к нему майор. — Вы служили примером остальным. Как отдохнете, постройте отделение.

Огонь, оставшийся только в центре, отступал. Ему не помог даже поднявшийся неожиданно ветер. Языки пламени постепенно теряли силу. Наконец погас последний огонек, и только дым струился из-под обломков в нескольких местах. Командир спасательных работ отправил машины на стоянку. Борживой подождал, пока построится отделение, а потом доложил:

— Товарищ майор, младший сержант Шлемр докладывает, что спасательное отделение построено!

— Вольно! — сказал командир и постучал пальцем по циферблату массивных часов: — Известно ли вам, что мы этому петуху подстригли когти меньше чем за час? Неплохо, ребята, но в дальнейшем попробуем выжать еще больше. Благодарю вас…

Несмотря на усталость, солдаты удовлетворенно улыбнулись. Перед ними дотлевали обломки старой «дакоты». Сверху прогремел гром, первые капли надвигавшегося ливня зашипели на обломках сгоревшего самолета. Солдаты радовались этим каплям, приносившим свежесть. Борживой подставил лицо набиравшему силу дождю и отдал приказ садиться в машину. Рядом складывали манекены «потерпевших аварию» летчиков. По мокрой бетонке подъезжал специальный уборочный взвод.

Водитель включил скорость и сказал как бы в подтверждение слов майора:

— Твое отделение могло бы участвовать в соревновании авиапожарных, если такие соревнования вообще существуют… Меньше чем за час — я такого не помню.

— В будущем будет еще лучше! — улыбнулся Борживой.

Перед тем как оставить взлетно-посадочную полосу, он высунулся из окна и помахал рукой обломкам «Дакоты».

Минус тридцать пять

Мороз вычистил воздух до прозрачности. Ледяную тишину белой пустыни нарушал лишь скрип лыж. При каждом шаге раздавался такой звук, будто проводили ножом по стеклу. По лыжне шел солдат. Его белая маскировочная одежда сливалась с окружающим ландшафтом.

Время от времени он сбрасывал с головы полотняный капюшон, снимал косматую баранью шапку-ушанку и прижимал ее на миг к лицу, чтобы согреть щеки и нос. Глядя на клубы пара, вылетающие изо рта, думал: «Наверное, все двадцать пять…»

Ему оставалась еще треть пути, затем часовой отдых, а потом еще пятнадцать километров лыжни. По крайней мере, так говорили пограничники, находившиеся в непосредственном соседстве с их ротой. Рота должна была обнаружить «нарушителя» на дальних подступах к проволочным заграждениям. Луна светила как, шахтерская лампа. Ели и сосны отбрасывали длинные тени. Карманный фонарик не понадобился, и солдат привязал его к поясному ремню. Поправив шапку с капюшоном, солдат сильно оттолкнулся палками и продолжил свой путь.

Проторенный след вел его лесом на вершину холма, крутой склон которого уходил из-под ног. Лыжи отдавали назад. Пришлось подниматься «елочкой». Это был трудный участок. Солдата бросило в жар. Он поднял уши шапки. Щеки его полыхали огнем, на лбу блестели капли пота. Одолев наконец подъем, он перевел дух. И, как в награду, перед ним открылся великолепный вид раскинувшейся внизу долины. Невозможно было оторвать взгляд от этой бесконечной дали белых просторов. Пораженный этой красотой, он прошептал:

— Мне будет не хватать этого на гражданке…

Будучи истинным пражанином, он беззаветно влюбился в Шумаву, даже несмотря на ее изменчивую, капризную погоду.

Он поправил на себе снаряжение и поехал вниз. Спуск был быстрым. Солдат пружинил в коленях, минуя примятые места, свидетельствовавшие о падении его предшественников. На лету он невольно успел заметить следы зайцев, косуль и дикого кабана. В том месте, где крутой склон резко переходил в равнину, его поджидала беда. Колючий северный ветер налетел неожиданно сбоку. Напором ветра его отбросило в сторону, и носок правой лыжи врезался в корку смерзшегося снега. Это было так неожиданно, что он не смог удержаться от падения и даже не почувствовал, как льдинки впились ему в лицо.

— О черт!.. — выругался солдат вслух.

Он сбросил с рук палки, оперся ладонями о снег и попытался встать. Лыжа крепко сидела под ледяным панцирем и не выдергивалась. Солдат упал навзничь на автомат, ручка затвора врезалась ему в лопатку. Закряхтев, он перевалился на бок и попробовал встать на колени, но острая боль в щиколотке скривила ему лицо.

— Неужто настолько серьезно?..

Стиснув зубы, он потянулся к креплению. Замок пружины с треском отскочил. Солдат, увидев свою повернутую под непривычным углом ногу, осторожно выправил ее, чтобы ощупать щиколотку, затем обхватил ногу ладонями. В таком положении она не так болела. Скорее, он чувствовал странное покалывание. Солдат вновь попытался встать, но острая боль заставила его вскрикнуть.

— Этого еще не хватало! — буркнул он и снова упал. Парень пробовал успокоить себя. Наблюдая, как выдыхаемый им воздух превращался в клубы пара, он старался не думать о случившемся и прошептал: — Минус тридцать…

Он снял и другую лыжу, положил около себя, затем сел на нее и, взяв автомат, вытряхнул снег из ствола, протер автомат платком. Для проверки зарядил и разрядил оружие. Оно было в порядке. Проверил ракетницу. Микротелефон тоже был на месте.

Боль в ноге усиливалась. Солдат осторожно снял ботинок, помял щиколотку через носок и с радостью отметил, что перелома нет. Но нога быстро отекала, и он поставил диагноз: вывих. Обулся с трудом. Отекшая нога походила на полено.

Затаив дыхание от боли, он зашнуровал ботинок и затянул ремешки. Спина стала мокрой от пота. Что же делать дальше? Он взялся было за микротелефон — проще всего было связаться с ротой и попросить помощи. Взглянул на часы — фосфорный циферблат показывал половину первого. Солдат понимал, что, как только он свяжется с ротой, ему вышлют замену. Значит, кто-то другой пойдет выполнять его задание, пойдет на мороз после дневной службы. До роты оставалось не так уж далеко, поэтому он сказал себе:

— Ведь я же мужчина.

Он положил оружие в вещевой мешок, поправил ремни, подтянул шарф. Опершись на палки, поднялся на здоровой ноге. Снежная корка не выдержала тяжести его тела, и он по колено провалился в снег. Поняв, что пешком идти не удастся, он с трудом закрепил лыжи и попытался идти на них, перенося тяжесть тела на левую ногу. Так он доковылял до равнины, где идти стало удобнее, и облегченно вздохнул:

— Здесь-то я пройду…

Ему предстоял путь по замерзшему болоту. Каждый бугорок как гвоздь впивался в ногу. Летом по этим местам пройти было нельзя: березовые кресты по краям болот вели счет загубленным жизням.

Он прикинул в уме расстояние, которое ему осталось пройти. До расположения роты было добрых три километра. Через каждые сто метров стояли столбы телефонной связи. У каждого из них он останавливался, приваливался к нему и говорил себе:

— Не дури, ты же можешь легко связаться!

К очередному столбу он прижался ухом. В дереве слышалось гудение. Оно помогло на какой-то миг забыть про боль в ноге, которая становилась все сильнее.

Наклонившись вперед, пошатываясь, солдат с трудом передвигался на здоровой ноге, волоча за собой поврежденную. Он помогал себе палками и со стороны, вероятно, был похож на канатоходца. Мороз спирал дыхание, ресницы склеивала ледяная корка.

— Как на Юконе… — превозмогая боль, шепнул он.

Его любимым писателем был Джек Лондон, и сейчас солдат представлял себя на месте героя из рассказа «Любовь к жизни». Парень вспоминал и советского летчика, сбитого в тылу врага и с обмороженными ногами пробиравшегося к своим. Их пример помогал ему преодолевать трудности мучительного пути. Он останавливался у каждого телефонного столба, мысленно подсчитывая пройденные метры. На морозном воздухе пар от дыхания осаждался наледью на шарфе, который закрывал шею до самого подбородка. Сначала это был просто иней, но постепенно он превратился в ледяную корку. Время от времени солдат тер застывший нос. Щеки его горели, будто исхлестанные крапивой. Острая боль в щиколотке мешала идти быстрее. Парень взглянул на часы: было около двух часов ночи. Покинув роту в одиннадцать, он должен был быть на встрече в половине первого, но, подгоняемый морозом, пришел на стык участков пограничных рот на полчаса раньше, ровно в полночь. Беда случилась с ним, когда ему оставалось пройти до роты меньше пяти километров, всего полчаса ходьбы.

— Я сумею доказать…

Что это была за ночь! Он спотыкался, стонал, ругался. Кто бы мог подумать, к чему может привести простой вывих! Подавшись вперед, солдат напряженно всматривался в даль в надежде увидеть огни ротной казармы. Он вспоминал Джека Лондона и представлял себе переход в тысячу шестьсот километров, который совершил Белый День в полярную ночь. Вспоминал Мересьева.

— Дойду!.. — с каким-то озлоблением кричал он встречному ветру. — Никто не будет вставать с постели из-за того, что Юра Коларж вывихнул себе ногу. Я дойду!

И вдруг почувствовал гордость за себя. Правда, когда здоровая нога стала подкашиваться от усталости, он невольно застонал. Вывихнутый сустав горел и зудел. Ему так и хотелось разуться и пойти босиком. Он попробовал было пойти без лыж, но стал проваливаться. Так он и тащился на «досках», ориентируясь по полосам заснеженных лугов, болот и ельников.

— Слава богу… — проговорил он, когда увидел, что вдали стала вырисовываться башня костела — единственного строения, оставшегося от находившейся там когда-то деревни. Под его куполом в стиле барокко приютилась казарма роты, два окна которой светились как маяк.

— Еще пятьсот метров, — тяжело вздохнул солдат.

Добравшись до накатанной дороги, он тотчас сбросил лыжи и связал их кожаным ремешком. Палки служили ему костылями. Когда он доковылял до шлагбаума, его охватило удивительное чувство удовлетворенности, что он выдержал испытание, что никого не побеспокоил… Он остановился возле часового, у которого из бараньего тулупа торчал лишь кончик носа, а потом показались глаза и рот. Когда часовой заговорил, вокруг его лица образовалось облако пара.

— Дружище! Юра! Где ты шатался? Тебе давно положено быть в тепле…

— Если б ты знал… — Опершись на лыжи, солдат хотел поведать свою одиссею.

— Чего там… — прервал его часовой. — Командир приказал снять дозоры из-за сильного мороза. Остались только пикеты… Знаешь, ведь температура почти тридцать пять градусов. Тебя ждали с машиной на месте встречи, а ты не пришел! Видно, чуть-чуть разминулись…