Сознание и мозг. Как мозг кодирует мысли

Нарождающейся науке о сознании предстоит преодолеть немало трудностей. Сможем ли мы точно определить момент зарождения сознания у новорожденного младенца? Сможем ли узнать, сознают ли происходящее вокруг себя обезьяна, собака, дельфин? Сможем ли решить загадку самосознания — удивительной способности думать о том, что мы думаем? Уникален ли в этом отношении человеческий мозг? Существуют ли в человеческом мозгу характерные только для него цепочки, и если да, то можно ли объяснить их дисфункцией такое чисто человеческое заболевание, как шизофрения? И наконец, сможем ли мы, проанализировав эти цепочки, продублировать их на компьютере и создать таким образом искусственный интеллект?

Итак, черный ящик сознания открыт. Используя разнообразные экспериментальные парадигмы, мы научились делать видимыми или невидимыми одни и те же изображения, а затем фиксировать рисунок нейронной активности, возникающий лишь при доступе в сознательное восприятие. В том, как мозг обрабатывает видимые и невидимые изображения, мы разобрались куда лучше, чем предполагали первоначально. Мы отыскали множество электрофизиологических автографов, свидетельствующих об активации сознания. Эти автографы сознания оказались настолько надежны, что теперь их используют в больницах для поиска остаточного сознания у пациентов с серьезными травмами мозга.

Все это, конечно, только начало. На многие вопросы у нас по-прежнему нет ответов. В этой, последней главе я хочу рассказать о будущем исследований в области сознания, как я его вижу, — о тех интереснейших вопросах, над которыми нейробиологам предстоит трудиться еще много-много лет.

Некоторые эти вопросы можно считать чисто эмпирическими, и мы имеем уже некоторое представление о том, каким может быть ответ. Вот, например, когда возникает сознание — как в процессе развития отдельного человека, так и в ходе эволюции? Есть ли сознание у новорожденного? А у недоношенного младенца? А у еще неродившегося? Есть ли у обезьян, мышей и птиц рабочее пространство, подобное нашему?

Некоторые проблемы граничат с философией, однако я твердо убежден, что в конце концов и на них будут даны эмпирические ответы — нужно лишь понять, с какой стороны их следует атаковать экспериментами. Например, что такое самосознание? Ведь в человеческом разуме явно есть какое-то особенное свойство, под воздействием которого разум обращает луч сознания на самого себя и думает о том, как он сам думает. Но только ли человек на это способен? Почему человек так силен и одновременно так уязвим перед лицом психических заболеваний, той же шизофрении? Сможем ли мы, ответив на эти вопросы, создать искусственное сознание робота, наделенного способностью чувствовать? Будут ли у него чувства, опыт и даже ощущение свободы воли?

Ответа на эти загадки не знает пока никто. И я не буду притворяться, будто способен его отыскать. И все же я хочу показать вам возможные варианты, с которых можно было бы начать работу.

Есть ли сознание у младенца?

Начнем с вопроса о сознании у детей. Есть ли сознание у младенца? А у новорожденного? Недоношенного? Нерожденного, пребывающего в материнском чреве? Да, для появления сознания требуется определенная степень организации мозга, но какая именно?

Этот неоднозначный вопрос десятилетиями выбивал почву из-под ног у защитников святости человеческой жизни, которые противостояли рационалистам. И те и другие не раз делали провокационные заявления. Так, например, философ Майкл Тули из Университета Колорадо прямо пишет, что «новорожденный младенец — не личность и даже не подобие личности, поэтому в том, чтобы его уничтожить, нет ничего объективно дурного»¹. Тули полагает, что до того, как ребенку исполняется три месяца, инфантицид морально оправдан, поскольку новорожденный младенец «обладает концепцией длящегося «я» в той же степени, что и новорожденный котенок», а следовательно, «не имеет права на жизнь»². Ему вторит профессор биоэтики Питер Зингер из Принстона, который говорит, что «жизнь в морально значимом смысле начинается лишь с осознанием собственного существования во времени»:

Заявления, подобные этим, преждевременны по ряду причин. Они идут вразрез с моралью и интуицией, которые твердят нам, что права на полноценную жизнь заслуживает любой, от нобелевского лауреата до ребенка-инвалида. Кроме того, они не соответствуют нашему интуитивному ощущению наличия сознания — спросите любую мать, которая гулила со своим новорожденным младенцем и ловила его взгляд. Самое возмутительное в заявлениях Тули и Зингера — то, что их безапелляционные суждения не подтверждены никакими доказательствами. Откуда им знать, что у младенца отсутствует опыт переживания? Какие для этого есть научные основания? Да никаких — все эти заявления сделаны a priori, не основываются ни на каких экспериментах и часто оказываются неверны. Так, Зингер пишет, что «[пациенты в коме и вегетативном состоянии] ничем не отличаются от детей-инвалидов. Они не сознают себя, не способны мыслить рационально или автономно… их жизнь не имеет подлинной ценности. Их жизненный путь подошел к концу». В главе 6 мы видели, что такая позиция в корне неверна: при нейровизуализации исследователям удалось обнаружить у некоторых пациентов в вегетативном состоянии остатки сознания. Тот, кто делает такие безапелляционные утверждения, самым оскорбительным образом отрицает сложность жизни и сознания. Мозг заслуживает лучшего отношения.

Я предлагаю простой альтернативный вариант: давайте научимся ставить правильные эксперименты. Младенческий разум — это terra incognita, но о состоянии сознания можно судить по поведению человека, по строению его мозга, по данным нейровизуализации. Мы можем и должны искать в человеческих младенцах самых ранних возрастов все те автографы сознания, которые некогда нашли у взрослых людей.

Стратегия эта, разумеется, несовершенна, поскольку построена на аналогии. Мы надеемся, что на каком-то этапе развития младенца в первые годы жизни обнаружим те же самые объективные маркеры, которые, как нам известно, указывают на наличие субъективного восприятия у взрослых. Если мы их найдем, то сможем сказать, что в данном возрасте ребенок обладает субъективной точкой зрения на окружающий мир. Конечно, природа могла устроить все гораздо сложнее, и не исключено, что с возрастом автографы сознания меняются. Да и однозначный ответ получить удается не всегда. При наличии нескольких признаков они могут указывать на разные ответы, а рабочее пространство, у взрослого человека представляющее собой единую систему, у младенца может состоять из фрагментов или кусочков, каждый из которых развивается в собственном темпе. Тем не менее экспериментальный метод имеет одну уникальную черту: он позволяет увидеть объективную сторону дебатов. Любые научные знания стоят больше, чем утверждения a priori известных философов и религиозных лидеров.

Так есть ли у младенцев рабочее пространство сознания? Как у них со строением мозга? В прошлом веке многие педиатры полагали, что кора мозга ребенка, изобилующая крошечными нейронами, дендритами-недоростками и хиленькими аксонами без защитной миелиновой оболочки, чересчур незрела и потому в момент рождения ребенок не имеет разума. Считалось, что достаточно развиты лишь несколько островков зрительной, слуховой и моторной коры, снабжающие младенцев примитивными чувствами и рефлексами. Сенсорные стимулы сливаются и, говоря словами Уильяма Джеймса, возникает «единая, сбивающая с толку вспышка цвета и звука». Распространено было мнение, согласно которому высшие мыслительные центры префронтальной коры младенца бездействуют как минимум в течение первого года жизни и лишь затем начинают созревать. Этой воображаемой фронтальной лоботомией специалисты объясняли систематическую неспособность младенцев проходить тесты на моторное планирование и общий контроль (например, знаменитый тест Пиаже «А-не-Б»)⁴. Многие педиатры считали само собой разумеющимся, что дети не чувствуют боли — зачем им тогда анестезия? Детям делали уколы и даже операции, ничуть не задумываясь о возможности наличия у ребенка сознания.

Но последние достижения в области поведенческих тестов и нейровизуализации не оставили от этой пессимистической позиции камня на камне. Величайшая ошибка заключалась в том, что незрелость путали с дисфункцией. Кора головного мозга ребенка формируется и приобретает привычный вид еще в период внутриутробного развития, примерно в шесть с половиной месяцев гестационного возраста. Удаленные друг от друга области коры новорожденного уже связаны между собой прочной сетью длинных волокон⁵. Волокна эти не покрыты миелином, но информацию уже обрабатывают, пусть и гораздо медленнее. Самоорганизация спонтанной нейронной активности в функциональные сети начинается сразу после рождения⁶.

Возьмем обработку речевой информации. Младенцев звуки речи просто зачаровывают. По-видимому, узнавать речь они начинают еще во внутриутробном периоде, поскольку даже новорожденные отличают предложения, произнесенные на родном языке их матери, от предложений на иностранном языке⁷. Ребенок усваивает речь так быстро, что многие величайшие ученые, от Дарвина до Хомски и Пинкера, утверждали, что у человека имеется особый орган, «устройство усвоения речи», который развивается только у человека и отвечает за изучение языка. Мы с моей женой Гислейн Деан-Ламберц проверили эту идею самым непосредственным образом, с помощью МРТ заглянув в мозг младенцам, слушавшим разговор на родном языке матери⁸. Мы делали снимки активности мозга каждые три секунды, а спеленутые двухмесячные малыши в это время лежали на удобных матрасах и слушали речь из наушников, блокировавших исходивший от машины шум.

Мы поразились, обнаружив, насколько активен был их мозг, причем первичными слуховыми областями дело не ограничивалось. В работу вступала вся сеть, объединявшая различные области коры головного мозга (рис. 34). Рисунок активности складывался в хорошо известную нам схему и очерчивал классические языковые области, которые у младенцев находились в точности там же, где и у взрослых. Восприятием речи занимались височная и фронтальная языковые области левого полушария, а другие стимулы аналогичной сложности, например музыка Моцарта, поступали в области правого полушария⁹. На язык реагировал даже центр Брокá, располагающийся в левой части нижней префронтальной коры. Уже у двухмесячных детей эта область была достаточно зрелой, чтобы проявлять активность. Позже обнаружилось, что она относится к числу наиболее рано созревающих областей префронтальной коры головного мозга ребенка и наряду с некоторыми другими областями отличается наилучшими связями¹⁰.

Рисунок 34. У бодрствующего маленького ребенка префронтальная кора уже проявляет активность. Двухмесячные младенцы слушали предложения, произнесенные на языке матери, а деятельность их мозга в это время подвергалась сканированию с помощью фМРТ. Звуки речи активировали обширную речевую сеть, в том числе заднюю нижнюю фронтальную область, известную как центр Брокá. Когда запись проигрывали задом наперед и речь становилась мало узнаваема, активность заметно падала. В период бодрствования у детей также активировалась префронтальная кора правого полушария. Деятельность этой области также связана с сознанием, поскольку, когда ребенок засыпал, активность падала

Измерив скорость активации с помощью МРТ, мы подтвердили, что языковая сеть ребенка работает, но только гораздо медленнее, чем сеть взрослого человека, особенно в области префронтальной коры¹¹. Быть может, именно эта замедленность и мешает возникновению сознания? Что, если ребенок обрабатывает речь в «зомби-режиме» или как человек в коме — бессознательно реагируя на новые звуки? Тот факт, что у внимательно слушающего двухмесячного младенца при восприятии языка активируются те же корковые сети, что и у взрослого человека, еще ни о чем не говорит, поскольку мы знаем, что значительная часть этой сети (за исключением, возможно, центра Брокá) способна активироваться без участия сознания, например во время анестезии¹². Но вместе с тем мы своим экспериментом доказали, что у младенцев имеются зачатки вербальной кратковременной памяти. Когда мы повторяли одно и то же предложение через четырнадцать секунд, двухмесячные участники эксперимента демонстрировали узнавание¹³: при втором прослушивании центр Брокá становился значительно активнее, чем при первом. Детям было всего по два месяца, но в мозгу у них уже закрепился один из основных признаков сознания: способность в течение нескольких секунд удерживать информацию в кратковременной памяти.

Не менее важно было и то, что реакция младенцев на речь различалась в зависимости от того, бодрствовали они или спали. Слуховая область зрительной коры включалась всегда, однако дорсолатеральную префронтальную кору активность захватывала, только когда ребенок не спал; у спящих детей мы в этой области наблюдали лишь сглаженную кривую (рис. 34). Таким образом, можно заподозрить, что префронтальная кора, этот важнейший узел рабочего пространства у взрослых, уже играет важнейшую роль в работе сознания у бодрствующих младенцев.

Еще более выраженное свидетельство того, что дети нескольких лет от роду обладают сознанием, можно получить с помощью локально-глобального теста, о котором шла речь в главе 6, — теста, который используется для поисков остаточного сознания у взрослых пациентов в вегетативном состоянии. Он прост: пациенты слушают повторяющиеся последовательности звуков, например «бип-бип-бип-бип-у-у-у», а мы фиксируем активность их мозга с помощью ЭЭГ. Изредка последовательность нарушается, и в конце вместо «у-у-у» появляется другой звук, например «бип». Если эта неожиданность вызывает глобальную волну РЗ, которая охватывает всю префронтальную кору и связанные с ней зоны рабочей области, весьма вероятно, что у пациента наличествует сознание.

Участнику теста не нужно ничего знать, не нужно уметь говорить или следовать инструкциям. Тест так прост, что его можно проводить на детях (или на любых животных). Выслушать цепочку звуков способен любой ребенок, и, если его мозг достаточно умен, он уловит соответствующие закономерности. Связанные с различными событиями импульсы фиксируются у детей первых месяцев жизни. Беда только в том, что от слишком однообразного теста дети устают и начинают нервничать. Чтобы проверить наличие у них этого автографа сознания, моя жена Гислейн, по профессии нейропедиатр и специалист по вопросам младенческого познания, адаптировала наш локально-глобальный тест для своих задач. У нее получилось мультимедийное шоу, в котором симпатичные рожицы произносили последовательности гласных: «аа-аа-аа-ээ». Дети с удовольствием следили за болтливыми меняющимися рожицами, а мы, завладев детским вниманием, с радостью обнаружили, что уже в два месяца от роду мозг младенца выдает глобальную сознательную реакцию на неожиданные изменения — то есть нашли еще один автограф сознания¹⁴.

Большинство родителей не удивятся тому, что их двухмесячный ребенок уже показывает высокие результаты тестов на наличие сознания, однако наши тесты показывают, что детское сознание имеет одно важное отличие от взрослого: мозг младенца работает значительно медленнее, чем мозг взрослого человека. Каждый этап обработки информации занимает непропорционально много времени. На то, чтобы зафиксировать смену гласной и выдать неосознанную реакцию на несоответствие, мозгу младенцев, которых мы исследовали, требовалась треть секунды. На крупные изменения их префронтальная кора реагировала целую секунду — втрое-вчетверо медленнее, чем у взрослого человека. Следовательно, мозг ребенка первых недель жизни представляет собой функциональное глобальное рабочее пространство, только очень уж медленное.

Мой коллега Сид Куидер повторил наш опыт и обнаружил все то же, что и мы, но с новыми подробностями. Куидер экспериментировал со зрением и выбрал для эксперимента способность к распознаванию лица — еще одну область, в которой даже новорожденный младенец демонстрирует врожденные способности¹⁵. Маленькие дети обожают лица и с самого рождения волшебным образом норовят к ним повернуться. Этот естественный тропизм Куидер использовал для того, чтобы выяснить, действует ли на детей визуальная маска и совпадает ли их порог сознательного восприятия с аналогичным порогом у взрослых. Маскировочную парадигму, которую мы использовали при изучении осознанного зрения у взрослых, он адаптировал для пятимесячных детей¹⁶. Детям то быстро, то медленно показывали симпатичное лицо, а сразу после этого — некрасивый почерканный рисунок, игравший роль маски. Видели ли младенцы лицо? Сознавали ли они увиденное?

Из главы 1 вы можете помнить, что при использовании маски взрослые сообщают, что не видели ничего, за исключением случаев, когда цель остается видна более одной двадцатой доли секунды. Конечно, не умеющий говорить ребенок не может рассказать о том, что видел, но за него говорят его глаза (точно как у пациента в псевдокоме). Куидер обнаружил, что, когда детям максимально быстро показывали лицо, они не смотрели на него, то есть, по-видимому, не видели. Но как только лицо оставалось на экране достаточно долго, чтобы стимул преодолел порог, дети тотчас же к нему поворачивались. Маска действовала на них так же, как на взрослых, и лицо они воспринимали, только когда его изображение было «супралиминальным» и преодолевало порог восприятия. Важно заметить, что для того, чтобы изображение пересекло порог детского восприятия, оно должно было демонстрироваться в два-три раза дольше, чем в случае со взрослыми. Пятимесячные дети замечали лицо только тогда, когда его показывали дольше 100 миллисекунд, в то время как для взрослых маска перестает работать между 40 и 50 миллисекундами. Особенно интересен тот факт, что пороговые показатели у детей падают и становятся равны показателям взрослых тогда, когда ребенок достигает 10-12 месяцев от роду, то есть именно в тот момент, когда у него начинает проявляться поведение, зависящее от префронтальной коры¹⁷.

Продемонстрировав существование порога сознательного восприятия у младенцев, мы с Сидом Куидером и Гислейн Деан-Ламберц решили записать реакцию детского мозга на мимолетно демонстрируемые лица. Этапы обработки информации в коре и их последовательность совпали с тем, что мы наблюдали у взрослых: сначала сублиминальная линейная фаза, а за ней внезапное нелинейное массовое возбуждение (рис. 35). На первом этапе активность в задней части мозга постепенно нарастает независимо от того, было ли изображение показано выше или ниже порога восприятия: мозг ребенка явственно накапливает всю имеющуюся информацию о показанном лице. На втором этапе изображение, продемонстрированное выше порога восприятия, запускает медленную отрицательную волну в префронтальной коре. Функционально и топографически эта поздняя активность во многом напоминает наблюдающуюся у взрослых волну РЗ. Разумеется, если сенсорной информации достаточно, то даже младенческий мозг способен донести ее до префронтальной коры, хоть и значительно медленнее. Процесс этот делится на два этапа и у находящихся в сознании взрослых, которые могут сообщить о том, что видели, а потому мы можем предположить, что младенцы уже видят сознательно, пусть даже и не могут сказать об этом вслух.

Рисунок 35. У детей наблюдаются те же автографы сознательного восприятия, что и у взрослых, однако дети обрабатывают информацию значительно медленнее. В этом эксперименте детям 12-15 месяцев быстро показывали привлекательные лица, которые были замаскированы и становились то видимы, то невидимы. Мозг ребенка обрабатывал информацию в два этапа: поначалу происходило линейное накопление сенсорной информации, а затем резкая нелинейная активация. Эта активация может служить признаком сознательного восприятия, поскольку происходила она, только когда лицо демонстрировалось в течение 100 миллисекунд или более — именно столько нужно младенцу, чтобы сфокусировать взгляд. Заметим, что активация сознания наступала через 1 секунду после появления лица, а это примерно втрое превышает тот же самый показатель у взрослых

На самом деле очень медленная фронтальная негативная волна наблюдается всякий раз, когда мы экспериментируем с детьми и привлекаем их внимание к новому стимулу, как к слуховому, так и к зрительному¹⁸. Другие исследователи указывают на сходство этой волны с волной РЗ у взрослых¹⁹, которая возникает всякий раз при открытии доступа в сознательный опыт, независимо от того, какие задействованы чувства. Так, фронтальная негативная волна возникает, когда ребенок внимательно прислушивается к не вписывающимся в последовательность звукам²⁰, но только при условии, что он бодрствует, а не спит²¹. Мы экспериментировали снова и снова, и всякий раз эта медленная фронтальная реакция становилась чем-то вроде маркера сознательной обработки данных.

В целом мы можем с уверенностью утверждать, что доступ в сознательный опыт имеется как у взрослых, так и у детей, но у детей он идет гораздо медленнее, зачастую в четыре раза. Откуда взялась эта медлительность? Вспомним, что мозг ребенка отличается незрелостью. Основные волокна, передающие сигнал на большие расстояния и складывающиеся у взрослого в глобальное рабочее пространство, имеются у ребенка уже при рождении²², однако изолирующим слоем еще не покрыты. Миелиновые оболочки — жировые мембраны, окутывающие аксон, — созревают на протяжении всего детства и даже подросткового периода. В первую очередь они создают электрическую изоляцию, обеспечивая таким образом повышенную скорость и точность распространения нейронных импульсов в отдаленные точки. Мозговая сеть сознания у ребенка уже собрана, но еще не заизолирована, поэтому интеграция идет гораздо медленнее. Медлительность детского мозга чем-то напоминает медлительность мозга пациента, очнувшегося от комы. В обоих случаях можно добиться адаптивной реакции, однако улыбаться, хмуриться или издавать запинающиеся звуки человек начинает лишь через одну-две секунды. Сознание у него затуманено, заторможено и все же однозначно присутствует.

Самые младшие участники нашего эксперимента были двух месяцев от роду, поэтому мы до сих пор не знаем, в какой именно момент у ребенка возникает сознание. Наделен ли сознанием младенец? Или для того, чтобы его корковые структуры должным образом заработали, нужно несколько недель? Не имея полных данных, гадать не буду, однако не удивлюсь, если мы обнаружим, что ребенок рождается уже снабженный сознанием. У новорожденного в мозгу есть длинные связующие волокна, оплетающие весь мозг, и недооценивать их возможности было бы неразумно. Спустя несколько часов после рождения младенцы уже демонстрируют сложное внимание, в частности способность различать группы предметов, исходя из примерного количества этих предметов²³.

Шведский педиатр Хьюго Лангеркранц и французский нейробиолог Жан-Пьер Шанжо предложили очень интересную гипотезу, согласно которой момент рождения совпадает с первым эпизодом доступа к сознанию²⁴. По их мнению, плод в чреве матери фактически пребывает под действием седативных веществ — к нему постоянно поступают, например, «нейростероидный анестетик прагнанолон и снотворное вещество простагландин D2; все они вырабатываются плацентой». При родах происходит массовый выброс гормонов стресса и стимулирующих нейротрансмиттеров, например катехоламинов; в следующие несколько часов новорожденный, как правило, просыпается, широко открывает глаза и ощущает прилив энергии. Возможно, в этот момент у него впервые происходит сознательный опыт? Если эта фармакологическая теория верна, тогда мы недооценивали важность родов: именно в них рождается сознательный разум.

Сознание у животных?

Вопрос, которым мы задались, когда речь зашла о детях, можно задать и применительно к нашим безгласным двоюродным братьям — животным. Животные не могут описать собственных мыслей, но значит ли это, что мыслей у них нет? Животных на земле огромное множество, и разных: одни терпеливо поджидают добычу (гепарды, орлы, мурены), другие тщательно планируют свои маршруты (слоны, гуси), любят поиграть (кошки, выдры), умеют решать задачи (сороки, осьминоги), мастерски подражают голосам (попугаи) и обладают отличными социальными навыками (летучие мыши, волки). Было бы удивительно, если бы ни у одного из этих животных не наблюдалась хоть какая-то доля нашего сознательного опыта. Моя теория гласит, что архитектура сознательного пространства играет особо важную роль, способствуя информационному обмену между областями мозга. Таким образом, сознание — это полезный инструмент, который развился много лет назад в ходе эволюции и, возможно, возникал не однажды.

И правда, не наивность ли — полагать, будто система рабочего пространства есть только у человека? Да ничего подобного. Плотная сеть длинных связей, соединяющих префронтальную кору с другими ассоциативными участками коры, есть у макак, и система рабочего пространства такого рода вполне может отыскаться у всех млекопитающих. У мыши и у той есть крошечная префронтальная и поясная кора, которая активируется, когда мышь в течение секунды удерживает в мозгу зрительную информацию²⁵. Интересно было бы знать, нет ли цепочек с аналогичными функциями и у некоторых птиц, особенно у тех из них, кто способен к вокальной коммуникации и имитации²⁶.

Мнение о наличии у животных сознания не должно основываться исключительно на особенностях строения их мозга. Обезьяны не могут говорить, но их можно научить при помощи кнопок на компьютере. Этот подход позволяет нам получить множество фактов, свидетельствующих о том, что обезьяны имеют субъективный опыт, очень схожий с нашим. Так, применяя поощрение, можно научить обезьяну нажимать одну клавишу, если она, обезьяна, увидит свет, и другую — если света не видно. Затем это моторное действие можно приравнять к простейшему «отчету»: невербальному жесту, с помощью которого обезьяна как бы говорит: «Кажется, я видела свет» или «Я ничего не видела». Можно обучить обезьяну классифицировать увиденные образы: пусть нажимает на одну кнопку, когда видит лицо, и на другую, — когда видит что-то иное. Затем обученное животное можно протестировать с помощью тех же зрительных парадигм, которые используются для исследования сознательной и бессознательной обработки данных у людей.

Результаты подобных поведенческих исследований указывают на то, что у обезьян бывают такие же зрительные иллюзии, как и у нас. Если мы покажем обезьяне два разных изображения, по одному на каждый глаз, она сообщит о бинокулярном соперничестве — начнет нажимать то на одну, то на другую клавишу, давая понять, что в один момент времени видит лишь одно изображение. Изображения будут постоянно сменять друг друга в ее сознании, и происходить это будет в том же ритме, что и у любого человека²⁷. Маскирующие техники на обезьянах тоже работают. Когда мы показываем обезьянам картинку, за которой следует случайная маска, макаки сообщают, что не видели скрытого изображения, хотя в зрительной коре у них наблюдаются избирательные и неустойчивые нейронные импульсы²⁸. Следовательно, обезьяны, так же как и мы, имеют некую разновидность сублиминального восприятия, а также явственно выраженный порог, за которым изображение становится видимым.

И наконец, при травме зрительной коры у обезьян также развивается слепозрение. Несмотря на травму, они по-прежнему способны точно указать на источник света, расположенный так, что травма не позволяет его видеть. Тем не менее если обучить обезьян сообщать о наличии или отсутствии света, то при появлении светового стимула в пострадавшей части поля зрения они дают сигнал «нет света», то есть, по-видимому, так же, как и люди со слепозрением, не осознают воспринимаемого²⁹.

Практически нет сомнений в том, что макаки способны использовать свое рудиментарное рабочее пространство для того, чтобы думать о прошлом. Они с легкостью проходят тест на отложенный ответ, хотя для этого им приходится держать информацию в голове в течение длительного времени после исчезновения стимула. Обезьяны, как и мы, делают это за счет поддержания постоянной подачи импульсов нейронов префронтальной и теменной коры³⁰. Когда они пассивно смотрят фильм, то префронтальная кора у них активируется сильнее, чем у человека³¹. Возможно, мы превосходим обезьяну по способности подавлять отвлечение, и, когда мы смотрим кино, префронтальная кора нашего мозга отстраняется от поступающего потока данных и позволяет мозгу свободно блуждать³². При всем при том у макак имеется сеть областей, срабатывающих спонтанно, «по умолчанию». Эта сеть активируется в периоды покоя³³, а входят в нее те самые области, которые бывают задействованы, когда мы занимаемся самоанализом, вспоминаем или думаем ни о чем³⁴.

А что же с нашей лакмусовой бумажкой сознательного слухового восприятия, с локально-глобальным тестом, который мы использовали для того, чтобы выявить остаточное сознание у пациентов, восстанавливающихся после комы? Мои коллеги Бешир Джаррайя и Линн Уриг проверили, замечают ли обезьяны, что последовательность «бип-бип-бип-бип» аномальна на фоне более частых «бип-бип-бип-у-у-у». Замечают. При проведении функциональной МРТ видно, что префронтальная кора мозга у обезьян активируется лишь при отчетливом нарушении последовательностей³⁵. Под воздействием анестезии эта реакция префронтальной коры у обезьян сходит на нет так же, как у людей. Вот и еще один автограф сознания, который, по-видимому, имеется и у обезьян.

В пилотном исследовании под руководством Карима Бенченана этот элементарный тест успешно прошли даже мыши. В будущем, когда мы займемся систематическим тестированием представителей разных видов, я не удивлюсь, если обнаружится, что у всех млекопитающих, а возможно, и у многих видов птиц и рыб наблюдаются признаки возникшего в ходе эволюции сознательного рабочего пространства, схожего с нашим.

Осознает ли обезьяна себя?

У макак глобальное рабочее пространство, во многом схожее с человеческим, однозначно наличествует. Но можно ли сказать, что оно совпадает с нашим полностью? В этой книге я говорил о наиболее важном аспекте сознания: доступе в сознательный опыт, или способности осознавать отдельные сенсорные стимулы. Эта базовая способность наблюдается даже у обезьян, а может, и у многих других видов. Однако когда дело доходит до высших когнитивных функций, человек стоит особняком. Вопрос следует задать так: есть ли у сознательного рабочего пространства человека какие-либо дополнительные свойства, радикально отличающие нас от всех других животных.

Первым кандидатом в уникальные, исключительно человеку свойственные черты является самосознание. Мы ведь — sapiens sapiens, единственный вид, который знает, что он знает. Разве способность размышлять о собственном существовании — не чисто человеческая черта? В книге Strong Opinions (1973) великолепный писатель и страстный энтомолог Владимир Набоков говорит именно об этом:

Но Набоков ошибался. «Познай себя» — знаменитый призыв, высеченный на пронаосе храма Аполлона в Дельфах, — касается не одного лишь человека. В последние годы исследователи обнаружили у животных поразительно сложную умственную деятельность, связанную с самопознанием. Может показаться, что в задачах, требующих суждений второго порядка — например, когда мы замечаем свои ошибки или взвешиваем успех или поражение, — животные окажутся совершенно беспомощны, однако это совсем не так.

Этот домен компетентности называется «метапознание», то есть способность думать о том, что мы думаем. Его очень точно охарактеризовал Доналд Рамсфелд, министр обороны при Джордже У. Буше, когда на брифинге в министерстве обороны произнес ставшие знаменитыми слова об известных известностях («когда мы что-то знаем»), известных неизвестностях («когда мы знаем, что мы чего-то не знаем») и неизвестных неизвестностях («когда мы чего-то не знаем и об этом не знаем»). Метапознание — это способность знать границы собственных знаний, определять меру веры или уверенности в собственных мыслях. И факты указывают на то, что у обезьян, дельфинов и даже крыс и голубей зачатки этой способности имеются.

Откуда мы знаем, что животные знают, что они знают? Возьмем Натуа — дельфина, который свободно резвится в коралловом бассейне Центра исследования дельфинов г. Марафон (Флорида)³⁶. Дельфина обучили классифицировать раздающиеся под водой звуки в зависимости от их высоты. С этим он прекрасно справляется — при низком звуке нажимает панель на левой стене, а при высоком — на правой.

Границу между высокими и низкими звуками экспериментатор установил на высоте в 2100 герц. Когда звук далек от этого значения, дельфин быстро плывет в нужную сторону. Но когда частота звука приближается к 2100 герц, Натуа начинает реагировать очень медленно, трясет головой и только после этого неуверенно плывет в ту или иную сторону, причем нередко ошибается.

Означает ли это его неуверенное поведение, что он «знает», что ему трудно принять решение? Нет. Само по себе усложнение задачи на короткой дистанции не представляет собой ничего особенного. И у людей, и у животных время принятия решения и количество совершаемых ошибок увеличивается всякий раз, когда разница, на основе которой следует принять решение, становится малозаметна. Важно, правда, отметить, что у людей выраженная высота звука пробуждает чувство уверенности в собственных силах — чувство второго порядка. Когда же звук становится слишком близок к граничному значению, мы понимаем, что столкнулись с трудностями. Мы испытываем неуверенность, зная, что наше решение может оказаться неверным. При возможности мы просто выходим из ситуации, открыто говоря, что понятия не имеем, каков будет правильный ответ. Это и есть типичное метакогнитивное знание: «я знаю, что не знаю».

Но знает ли Натуа о собственной неуверенности в ответе? Может ли он сказать, что знает правильный ответ или что в ответе не уверен? Способен ли он вообще испытывать уверенность в собственной правоте? Чтобы ответить на эти вопросы, Дж. Дэвид Смит из университета штата Нью-Йорк разработал хитроумный фокус: «ответ избегания». Потренировав дельфина с различными стимулами, он установил в бассейне третью панель для ответов. Путем проб и ошибок Натуа узнает, что всякий раз, когда он нажимает на панель, звук-стимул немедленно сменяется отчетливо низким звуком (1200 герц), а дельфин получает за это награду. Если третья панель на месте, Натуа всегда может избежать выполнения главного задания. Правда, уходить от ответа во всех тестах подряд нельзя: если дельфин использует третью панель слишком часто, вознаграждение резко уменьшается.

Этот эксперимент принес интереснейший результат: когда Натуа приходится делить звуки на высокие и низкие, возможность ухода от ответа он использует, только когда задание оказывается слишком трудным. Он нажимает на третью панель, только когда частота звука приближается к порогу в 2100 герц, то есть именно тогда, когда он с большой вероятностью может ошибиться. Выглядит это так, словно он использует третью панель как «комментарий» второго порядка к собственной деятельности первого порядка. Нажимая на эту панель, он «сообщает», что выполнить задание ему слишком трудно и что он предпочитает задачу полегче. Дельфин достаточно умен, чтобы распознать собственную неуверенность. Он как Румсфелд — знает, чего не знает.

Некоторые исследователи оспаривают эту эксцентрическую интерпретацию. Они отмечают, что бихевиористическое описание задачи может быть куда более простым: дельфин демонстрирует выученное моторное поведение, позволяющее получить максимальное вознаграждение. Единственное отличие этого эксперимента от прочих — три варианта ответа вместо двух. Произошла самая обычная вещь, которая часто случается в ходе обучения с подкреплением: животное точно знает, при каком стимуле ему выгоднее всего нажимать на третью панель — собственно, и все, обычное механическое поведение.

Жертвой этой примитивной интерпретации пали многие эксперименты прошлого, однако новые исследования на обезьянах, крысах и голубях позволяют ученым поспорить с критиками и с большей уверенностью говорить о наличии у животных настоящей способности к метапознанию. Животные нередко используют ответ с отказом куда разумнее, чем это можно было бы объяснить, если бы они руководствовались только вознаграждением³⁷. Так, если животное имеет возможность уйти от ответа после того, как сделает выбор, но до того, как узнает, был ли выбор правильным или нет, оно отлично начинает разбираться в том, какие задания для него сложны, а какие — нет. Нам это известно потому, что задания, от которых животные уклоняются, оказываются выполнены хуже, чем задания, когда животное придерживается первоначально данного ответа, даже если в обоих случаях использовался один и тот же стимул. Похоже, животные внутренне отслеживают свое психическое состояние и уходят от ответа именно тогда, когда по той или иной причине отвлеклись, а сигнал был не так очевиден, как раньше. Выглядит все так, словно они действительно способны отслеживать степень собственной уверенности при выполнении каждого задания и отказываться, только когда эта уверенность отсутствует³⁸.

Насколько абстрактно это самопонимание у животных? Недавние эксперименты показывают, что как минимум у обезьян оно связано не только с заученностью поведения; макаки начинают спонтанно использовать вариант избегания ответа и в ситуациях, не имеющих никакого отношения к ситуации обучения. Поняв, что означает эта клавиша при исполнении задания на сенсорное восприятие, они тут же начинают использовать ее и в совершенно новом для себя контексте задания на память. Научившись сообщать «я не расслышал», они обобщают это заявление и переходят к «я не запомнил»³⁹.

Самосознание той или иной степени у животных явно наличествует, но может ли оно все лежать в сфере бессознательного? Здесь нам следует быть осторожными, потому что, как мы помним из главы 2, наше поведение в значительной степени основано на деятельности бессознательных механизмов. Механизмы отслеживания собственных действий и те могут действовать бессознательно. Когда я нажимаю не ту клавишу на клавиатуре или когда мои глаза смотрят не туда, мозг автоматически регистрирует и исправляет эти ошибки, а я могу этого и не заметить⁴⁰. Правда, есть несколько фактов, на основании которых можно заподозрить, что самопознание у обезьян построено не на подсознательном автоматизме. Когда обезьяна решает улизнуть от выполнения задания, она действует гибко и обобщает свой навык, используя его там, где не учили. Она несколько секунд обдумывает принятое решение — это много, и бессознательные процессы едва ли способны обеспечить такую длительность. Для уклонения от задачи требуется подать специально назначенный сигнал, нажав соответствующую клавишу. На нейрофизиологическом уровне это значит, что в мозгу происходит медленное накопление фактов и подключаются высокоуровневые зоны теменной и префронтальной коры⁴¹. Экстраполируя наши познания в области человеческого мозга, можно предположить, что такого рода медленные и сложные суждения второго уровня едва ли могут происходить без участия сознания.

Если наши выводы верны (впрочем, тут требуются дополнительные исследования), тогда в поведении животного прослеживаются отличительные признаки сознательного и рефлексивного разума. Получается, что мы не единственные, кто знает, что он знает, и звание sapiens sapiens представитель рода Homo должен будет разделить с другими видами животных, которые также способны размышлять о состоянии собственного разума.

Сознание — только ли у человека?

Итак, у обезьян явно имеется сознательное нейронное рабочее пространство, обезьяны могут использовать его для того, чтобы раздумывать о себе и об окружающем мире, зато люди, несомненно, демонстрируют превосходно развитое свойство интроспекции. Но чем таким особенным отличается человеческий мозг? Банальными размерами? Развитой речью? Навыками в области социального взаимодействия? Длительной пластичностью? Способностью к обучению?

Поиск ответов на эти вопросы станет одной из самых увлекательных задач будущих исследований в области когнитивной нейробиологии. Здесь и сейчас я могу дать только очень осторожный ответ: хотя большинство структур мозга у нас с другими животными одинаковы, человеческий мозг может быть уникален своей способностью сочетать эти структуры с помощью сложного «языка мысли». Рене Декарт был совершенно прав: один лишь Homo sapiens «использует слова или иные знаки, составляя их вместе, как делаем это мы, когда хотим сообщить свою мысль окружающим». Способность составлять мысли может быть важнейшим фактором, который благотворно влияет на наши внутренние мысли. Человеческая уникальность кроется в том, как тонко и точно мы формулируем наши идеи, употребляя для этого составные или рекурсивные символьные структуры.

В соответствии с этим я вслед за Ноамом Хомски полагаю, что язык развивался не как система коммуникации, а как средство репрезентации и главным его достоинством является то, что он позволяет обдумывать новые идеи, а не просто делиться ими с окружающими. Наш мозг постоянно и непрерывно назначает символы для всех ментальных репрезентаций, а потом составляет из этих символов совершенно новые комбинации. Глобальное нейронное рабочее пространство человека может быть уникально своей способностью формулировать такие сознательные мысли, как, например, «выше Тома», «слева от красной двери» или «то, чего не дали Джону». В каждом из этих примеров сочетается несколько элементарных концепций, лежащих в совершенно разных доменах компетенций: размер (высокий), человек (Том, Джон), пространство (слева), цвет (красный), предмет (дверь), логика (не) или действие (дать). Каждая из этих концепций изначально кодируется отдельной цепочкой в мозгу, однако затем мозг собирает их произвольным образом, причем не только за счет ассоциации — на это способны и животные, — но и за счет того, что складывает их в сложные структуры, наделяя каждую собственным значением и никогда не путая, к примеру, «жену брата» и «брата жены» или «собака кусает человека» и «человек кусает собаку».

Я могу предположить, что этот составной язык мышления лежит в основе множества человеческих способностей, от способности создавать сложные инструменты до создания высшей математики. Когда же речь заходит о сознании, то именно владение языком мышления может стать причиной, объясняющей происхождение нашей сложной способности к самосознанию. У человека необычайно развит рассудок разума — то, что психологи зовут «теорией сознания», экстенсивный набор интуитивных правил, позволяющих нам воображать и обдумывать то, что думают окружающие. И в самом деле, в любом человеческом языке имеется богатый словарь для описания психических состояний. Из десяти наиболее часто употребляемых глаголов английского языка шесть относятся к знаниям, чувствам или целям (find, tell, ask, seem, feel, try — находить, говорить, спрашивать/просить, казаться, чувствовать/ощущать, пытаться). Важно заметить, что употребляем мы эти слова как по отношению к себе, так и по отношению к другим, используя идентичные конструкции с местоимениями (I — «я» — десятое по частоте использования слово английского языка, a you — «ты» — занимает восемнадцатое место). Таким образом, то, что знаем мы, будет выражено точно в том же формате, что и то, что знает другой («я считаю так, а ты считаешь эдак», тем более что в английском языке форма глагола в обоих случаях будет одинаковой — «I believe X, but you believe Y»). Телепатия такого рода присуща нам с самого начала: даже семимесячный младенец уже отличает то, что знает он, от того, что знают другие⁴². Не исключено, что свойством этим обладает только человек: дети двух с половиной лет уже лучше шимпанзе и других приматов понимают смысл социальных ситуаций⁴³.

Рекурсивная функция человеческого языка вполне может оказаться двигателем сложных составных мыслей, которые недоступны представителям других видов. Не вооружись мы синтаксисом, смогли бы мы хотя бы просто вообразить такую составную конструкцию, как «Он думает, что я не знаю, что он лжет»? Такого рода мысленные построения выходят далеко за пределы возможностей наших двоюродных братьев-приматов⁴⁴. У тех уровень метапознания состоит всего из двух этапов (мысль и степень убежденности в ее истинности), мы же, благодаря рекурсивности языка, располагаем потенциально бесконечным набором концепций.

Точно так же человек может быть единственным из приматов, нейронное рабочее пространство которого уникальным образом приспособилось к внутреннему манипулированию составными мыслями и убеждениями. Это подтверждается и фактами нейробиологии, пусть и немногочисленными. Как уже говорилось в главе 5, префронтальная кора, важнейший коммуникационный узел рабочего пространства сознания, составляет значительную часть мозга любого примата, но поистине огромных размеров достигает лишь у человека⁴⁵. Нейроны префронтальной коры человека имеют самые крупные дендритные структуры, превосходящие структуры в мозгу у других приматов⁴⁶. В результате префронтальная кора человеческого мозга, по всей вероятности, значительно динамичнее собирает и интегрирует информацию, поступающую от процессоров мозга; тем и может объясняться наша уникальная способность к интроспекции и самоанализу — действиям, никак не связанным с окружающим миром.

Различные области срединной линии мозга и передней фронтальной доли мозга систематически активируются всякий раз, когда мы задействуем свою способность мыслить и задумываемся о вещах социальных или о самих себе⁴⁷. Одна из этих областей — фронтополярная кора, или поле Бродмана 10, — у Homo sapiens значительно больше, чем у любого другого примата. (Специалисты даже сомневаются в том, что это поле имеется у некоторых видов макак.) Расположенное ниже белое вещество, способствующее осуществлению связей на дальние расстояния, у человека непропорционально велико, больше, чем у других приматов, даже если учесть значительную разницу в размере мозга вообще⁴⁸. В свете всех этих открытий передняя префронтальная кора становится главным кандидатом на звание участка, отвечающего за характерную для человека способность к интроспекции.

Еще одной особой областью можно назвать центр Брокá в левой нижней фронтальной части коры мозга. Этот центр играет важнейшую роль в речевой деятельности человека. Его нейроны третьего слоя, занятые распространением информации на большие расстояния, расположены более свободно и потому между ними существует больше связей⁴⁹. В центре Брокá, а также в передней части поясной извилины, отвечающей за самоконтроль, Константин фон Экономо обнаружил гигантские нейроны, которые вполне могут оказаться присущи только мозгу человека и человекообразных приматов (например, шимпанзе и бонобо), поскольку в мозгу у других приматов, например макак, они найдены не были⁵⁰. Имея большие размеры и длинные аксоны, эти клетки, по всей видимости, весьма активно участвуют в передаче сознательных сообщений в мозгу человека.

Все перечисленные адаптивные механизмы указывают на одну и ту же тенденцию развития. В процессе эволюции сети префронтальной коры мозга будущего человека становились все плотнее и плотнее — во многом это повлияло на увеличение размеров мозга. Цепочки, занятые в рабочем пространстве, тоже разрастались сверх меры, однако это, вероятно, лишь верхушка айсберга. Мы не просто приматы с большим мозгом. Не удивлюсь, если в будущем нейробиологи-когнитивисты обнаружат в человеческом мозгу уникальные микроцепочки, благодаря которым мозг получает доступ к рекурсивным речеподобным операциям следующего уровня. Пусть у наших кузенов-приматов есть своя внутренняя жизнь вкупе со способностью сознательно оценивать окружающее — наш внутренний мир неизмеримо богаче, и, возможно, объясняется это уникальной способностью к формированию составных мыслей.

В целом человеческое сознание уникально, оно — результат двух явлений эволюции, одно из которых следует из другого. У всех приматов сознание изначально развивалось в качестве средства коммуникации, префронтальная кора и связанные с ней длинные цепочки выбивались из привычной модульной структуры локальных нейронных цепей и передавали информацию в самые дальние уголки мозга. Но только у человека это средство коммуникации подверглось дальнейшей эволюции, приведшей к появлению «языка мышления», с помощью которого мы формулируем сложные утверждения и делимся ими с окружающими.

Болезни сознания?

Два последовательных скачка развития рабочего пространства в человеческом мозгу должны были быть связаны с действием определенных биологических механизмов, в основе которых лежат конкретные гены. Следовательно, мы вполне можем спросить: могут ли какие-либо заболевания влиять на машинерию человеческого сознания? Способны ли генетические мутации или поражения мозга повернуть эволюцию вспять и стать причиной избирательной несостоятельности глобального нейронного рабочего пространства?

Лежащие в основе сознания длинные кортикальные связи могут оказаться очень уязвимыми. По сравнению с любыми другими клетками нейроны — это просто монстры, их аксоны имеют в длину по сантиметру и более. Необходимость сохранять такой длинный аппендикс, более чем в тысячу раз превышающий размерами саму клетку, связана с нестандартными проблемами в области экспрессии генов и молекулярного трафика. Копирование ДНК всегда происходит в ядре клетки, однако конечный результат должен быть передан на синапсы, расположенные в нескольких сантиметрах от этой точки. Для решения этой сложной логистической проблемы требуется непростая биологическая машинерия. Следовательно, можно предположить, что возникшая система связей на большие расстояния в рамках рабочего пространства может быть уязвима для специфических проблем.

Мы с Жан-Пьером Шанжо выдвинули предположение о том, что на этом уровне можно объяснить появление загадочного кластера психиатрических симптомов, сегодня называемого шизофренией⁵¹. Шизофрения — распространенное психическое заболевание, наблюдающееся примерно у 0,7 процента взрослого населения Земли. Шизофреник — подросток или молодой человек — утрачивает связь с реальностью, страдает бредом и галлюцинациями (так называемые «позитивные» симптомы); одновременно с этим у него резко снижаются интеллектуальное и эмоциональное развитие, наблюдается бессвязная речь и патологически цикличные действия («негативные» симптомы).

Ученым долгое время не удавалось отыскать единую общую сущность, способную породить столь разнообразные проявления. Поразительно, впрочем, что все перечисленные нарушения, как правило, поражают функции, которые могут относиться к области глобального рабочего пространства человеческого сознания: социальные убеждения, самонаблюдение, метакогнитивные суждения и даже элементарный доступ к информации, получаемой посредством восприятия⁵².

В соответствии с клинической картиной больные шизофренией демонстрируют крайнюю уверенность в истинности самых странных своих убеждений. Метакогнитивные процессы и теория сознания могут быть поражены так сильно, что пациент оказывается не способен отличить собственные мысли, знания, действия и воспоминания от мыслей, знаний, действий и воспоминаний окружающих. При шизофрении серьезно страдает способность сознательной интеграции информации в целостную сеть убеждений — это нарушение приводит к появлению бреда и непоследовательного поведения. Так, например, могут быть серьезно нарушены сознательные воспоминания пациентов — рассмотрев картинки или слова, спустя несколько минут они уже не помнят, что видели некоторые из них. Нередко наблюдаются сильнейшие нарушения метакогнитивного знания о том, когда и где пациент получил ту или иную информацию и получил ли ее вообще. Живительно, что скрытые бессознательные воспоминания при этом могут оставаться в целости⁵³.

Учитывая все вышесказанное, мы с коллегами задумались о том, не связана ли шизофрения с базовым дефицитом сознательного восприятия. Мы исследовали реакцию шизофреников на «маскировку» — кажущееся исчезновение слова или изображения, за которыми после короткого интервала следует другое изображение. Результат был однозначен: минимальная длительность демонстрации, при которой замаскированное слово становилось видимым, у шизофреников резко отличалась от этого показателя у здорового человека⁵⁴. Порог сознательного восприятия был поднят выше: шизофреники гораздо дольше оставались в сублиминальной области и сообщали о сознательном видении слова или изображения только после значительно более долгого его показа. Демонстрация цифры в течение всего 29 миллисекунд давала явственный бессознательный эффект прайма — в точности как у здорового человека. Сохранение столь тонких механизмов указывает на то, что бессознательная передача и обработка данных, от распознавания образа до присвоения ему значения, при шизофрении практически не страдала. По-видимому, основная проблема шизофреника связана с глобальным сведением поступающей информации в единое целое.

Интересно, что мы с коллегами наблюдали аналогичное сочетание нетронутых механизмов сублиминальной обработки информации и нарушенного доступа в сознательный опыт у пациентов с множественным склерозом — болезнью, которая избирательно поражает связи в белом веществе мозга⁵⁵. В самом начале болезни, до появления сколь-либо выраженных симптомов, пациенты оказываются не в состоянии сознательно воспринять мельком показанные слова и цифры, однако подсознательно продолжают их обрабатывать. Предсказать, насколько серьезно будет выражен дефицит сознательного восприятия, можно на основании степени повреждения длинных связей, соединяющих префронтальную кору головного мозга с задними областями зрительной коры⁵⁶. Это очень важное наблюдение: во-первых, оно подтверждает, что нарушения белого вещества могут избирательно влиять на сознательный доступ; а во-вторых, поскольку у небольшой доли пациентов с множественным склерозом развиваются психические заболевания, схожие с шизофренией, мы опять-таки можем предположить, что утрата длинных связей оказывается важнейшим фактором наступления психического заболевания.

Результаты нейровизуализации указывают на то, что способность шизофреников к массовой активации сознания значительно снижена. Ранние зрительные процессы и процессы внимания в основном остаются прежними, однако отсутствует массовая синхронная активация, порождающая волну РЗ в верхней части головы и сигнализирующая о наступлении сознательного восприятия⁵⁷. Еще один автограф сознательного восприятия — внезапное возникновение взаимосвязанной «мозговой сети» с множественными связями между удаленными кортикальными областями на уровне бета-частот (13—30 герц) — у больных шизофренией тоже отсутствует⁵⁸.

Есть ли у нас еще более наглядные доказательства того, что нарушение анатомических структур сетей глобального рабочего пространства ведет к шизофрении? Да, есть. При диффузно-тензорной визуализации мы видим крупные аномалии длинных пучков аксонов, соединяющих между собой различные области коры. Особенно сильные нарушения наблюдаются в тканях мозолистого тела, связывающих два полушария; не менее тяжело страдают связи, соединяющие префронтальную кору с другими отдаленными областями коры, гиппокампа и зрительного бугра⁵⁹. Это приводит к серьезным нарушениям связей в состоянии покоя: в период отдыха у пациентов с шизофренией префронтальная кора утрачивает функцию основного узла коммуникаций, а импульсы гораздо меньше связаны с функциональным целым, чем в нормальной ситуации⁶⁰.

На микроскопическом уровне можно видеть, что огромные пирамидальные клетки дорсолатеральной префронтальной коры (уровни 2 и 3) с множественными дендритами, способными получать сотни синаптических соединений, у пациентов с шизофренией имеют значительно меньшие размеры. У них меньше шипиков — выростов на возбудительных синапсах; человеческий мозг в норме отличается крайне частым расположением этих шипиков. Подобная утрата связей вполне может быть основной причиной шизофрении. Собственно говоря, многие гены, которые при шизофрении оказываются повреждены, влияют на одну или обе основные системы молекулярной нейротрансмиссии — на рецепторы дофамина D2 и на глутаматные NMDA-рецепторы, которые играют основную роль в передаче возбуждения префронтальными синапсами и в их пластичности⁶¹.

Вот еще один интереснейший факт: взрослый человек может испытать напоминающий шизофрению психоз при приеме таких препаратов, как фенциклидин (более известный как РСР или ангельская пыль) и кетамин. Эти агенты блокируют нейротрансмиссию, причем именно в области возбуждающих синапсов NMDA-разновидности, которые, как нам сегодня известно, отвечают за передачу информации на большие расстояния в коре головного мозга сверху вниз⁶². В моей компьютерной модели сети глобального рабочего пространства синапсы NMDA играли важнейшую роль в массовой активации сознания, так как образовывали длинные петли, связывавшие между собой высокоуровневые области коры сверху вниз, после чего информация попадала к процессорам нижнего уровня, от которых исходил первоначальный импульс. Когда мы удалили из модели NMDA-рецепторы, всеобщая связанность резко упала и массовая активация не наступила⁶³. Другие модели также свидетельствуют о том, что NMDA-рецепторы равно важны для медленного накопления фактов, лежащего в основе осознанного принятия решений⁶⁴.

Таким образом, глобальная утрата связей сверху вниз может оказаться важным фактором, позволяющим объяснить появление негативных симптомов у больных шизофренией. Нарушение связей не затрагивает прямую передачу сенсорной информации, однако избирательно препятствует ее глобальной интеграции через петли, обеспечивающие связь сверху вниз и охватывающие большие расстояния. Получается, что у больных шизофренией абсолютно нормальным образом происходит прямая передача и обработка информации, в том числе способность к мелким операциям, провоцирующим сублиминальный прайминг. Однако у больных возникают проблемы с дальнейшим массовым возбуждением и распространением информации, а также страдают способность к сознательному мониторингу, вниманию сверху вниз, кратковременная память и сфера принятия решений.

А что же позитивные симптомы шизофрении — причудливые галлюцинации и бред? Нейробиологи-когнитивисты Пол Флетчер и Крис Фрит предложили исчерпывающее объяснение, построенное на идее нарушения распространения информации⁶⁵. Как уже говорилось в главе 2, мозг работает как Шерлок Холмс, как сыщик, который извлекает максимум сведений из разнообразных поступающих данных, как сенсорных, так и социальных. Такого рода статистическое научение подразумевает двусторонний обмен информацией⁶⁶: сенсорные регионы отправляют свои сообщения вверх по иерархии, а более высокие области отвечают, отправляя сверху вниз свои прогнозы; из этого складывается алгоритм научения, который постоянно используется для разъяснения странной информации, поступающей от органов чувств. Научение прекращается в тот момент, когда высокоуровневые репрезентации становятся столь точны, что сделанные предсказания полностью соответствуют данным, идущим снизу вверх. Получаемый мозгом на этом этапе сигнал об ошибке (то есть о разнице между прогнозом и наблюдаемыми сигналами) ничтожно мал, и, как следствие, удивляться становится нечему: входящий сигнал перестает быть сколь-либо интересным и уже больше не запускает процесс обучения.

А теперь вообразим, что в случае шизофрении количество поступающих сверху вниз сообщений сокращается ввиду повреждения длинных связей или дисфункции NMDA-рецепторов. Это, по утверждению Флетчера и Фрита, приводит к сильнейшему нарушению настройки механизмов статистического научения. Поступающая сенсорная информация не получает удовлетворительного объяснения. Сигналы ошибки продолжают и продолжают поступать, их воздействие влечет за собой бесконечную лавину возможных интерпретаций. Шизофреник постоянно чувствует, что чего-то недопонял, что в мире остается множество скрытых слоев смысла, глубинных уровней объяснений, которые только он может ощутить и просчитать. И тогда он принимается придумывать бесконечные неестественные интерпретации всего происходящего вокруг.

Посмотрим, например, как мозг шизофреника отслеживает движения тела. В норме, когда мы совершаем движение, прогнозирующий механизм обнуляет то, что мы чувствуем в результате. Таким образом, когда мы берем чашку с кофе, то не удивляемся ощущению тепла или тяжести в руке, поскольку все это было предсказуемо. Мы еще не успели сомкнуть пальцы, а моторные области мозга послали вниз, в сенсорные области прогноз о том, что сейчас они ощутят все сопутствующее захвату. Прогноз этот работает так хорошо, что когда мы берем чашку, то даже не осознаем прикосновения к ней, и сознавать происходящее начинаем лишь в случае, если прогноз оказался ошибочным — например, чашка, которую мы схватили, оказалась слишком горячей.

А теперь вообразите себе, что в вашем мире спускаемые вниз предсказания оказываются ошибочными постоянно. Чашка с кофе и та подводит: когда вы ее берете, то ощущения, которые испытываете, чуть-чуть отличаются от того, что ожидали. Вы начинаете гадать, кто или что влияет на ваши чувства. Еще очень странным делом кажется речь. Когда вы говорите, то можете слышать свой собственный голос — как забавно он звучит! Странности звучания все время привлекают ваше внимание, вы начинаете думать, что кто-то посторонний искажает вашу речь. Отсюда уже недалеко до того, чтобы поверить в голоса в собственной голове, а заодно и в то, что некие злые силы, может, ваши соседи, а может, агенты ЦРУ, захватили контроль над вашим телом и порушили вам всю жизнь. Вы постоянно замечаете вещи, которых другие не видят, и постоянно ищете породившие их причины — собственно, таково довольно точное описание шизофренической симптоматики.

Таким образом, представляется вполне вероятным, что шизофрения — это болезнь, связанная с нарушением длинных связей, передающих в мозгу сигналы и формирующих систему рабочего пространства сознания. Я, конечно, вовсе не хочу сказать, что больные шизофренией — зомби, лишенные сознания. Я просто полагаю, что при шизофрении больше всех прочих автоматических процессов страдает сознательная передача данных. Обычные болезни не решаются пересечь границу и атаковать нервную систему, а вот шизофрения вполне может поражать биологические механизмы, лежащие в основе длинных нейронных связей, идущих сверху вниз.

Правда, связи эти при шизофрении разрываются не полностью — случись это, больной лишился бы сознания. Но возможно ли и такое серьезное заболевание? В 2007 году нейробиологи университета Пенсильвании открыли поразительную новую болезнь⁶⁷. В больницу поступали молодые пациенты с разнообразными симптомами. Среди них было много женщин, страдавших раком яичников, но прочие больные жаловались всего лишь на головную боль, лихорадку или гриппозные симптомы. Болезнь быстро развивалась и затем приняла неожиданную и страшную форму. У больных наблюдались «выраженная психиатрическая симптоматика, в том числе тревожность, возбуждение, странное поведение, бред, параноидальное мышление, зрительные и слуховые галлюцинации» — то есть выраженная, приобретенная и быстро развивающаяся разновидность шизофрении. Спустя три недели пациентов начало покидать сознание. На ЭЭГ у них наблюдались медленные волны мозга, схожие с волнами засыпающего или находящегося в коме человека. Больные переставали двигаться, реагировать на стимулы и даже самостоятельно дышать. В последующие месяцы несколько человек умерли; остальные спустя некоторое время выздоровели и вернулись к нормальной жизни, однако утверждали, что ничего не помнят о периоде, когда находились без сознания.

Что это было? Тщательные исследования показали, что пациенты страдали от массированного аутоиммунного заболевания. Вместо того чтобы выискивать враждебные вирусы или бактерии, их иммунная система стала бороться с самим организмом. Она избирательно уничтожала определенную молекулу: NMDA-рецептор нейротрансмиттера глутамата. Как мы уже видели, этот рецептор играет важнейшую роль в процессе передачи информации на кортикальные синапсы сверху вниз. Когда исследователи подвергли культуру нейронов воздействию сыворотки крови пациентов, NMDA-синапсы буквально растворились за каких-то несколько часов — однако восстановились сразу после того, как вредоносная сыворотка была удалена.

Поразительно видеть, как исчезновение одной-единственной молекулы влечет за собой утрату психического здоровья, а затем и сознания. Возможно, мы наблюдаем первое заболевание, избирательно поражающее длинные связи, которые, в соответствии с моей моделью глобального нейронного рабочего пространства, лежат в основе любого сознательного опыта. Разрушение связей быстро приводит к разрушению сознания — вначале это выглядит как искусственная форма шизофрении, а затем человек утрачивает всякую способность бодрствовать. В будущем это заболевание вполне может использоваться как образец болезни, молекулярные механизмы которой позволили пролить свет на природу и развитие психических заболеваний, а также на их связь с сознательным опытом.

Машинное сознание?

И вот мы начали понимать, в чем заключаются функции сознания, какие структуры в коре головного мозга его поддерживают, какие молекулярные процессы для него необходимы и каковы могут быть его нарушения, — так можем ли мы теперь подумать об имитации сознания с помощью компьютера? Лично я не вижу этому никаких логических препятствий, более того, считаю, что это весьма интересное направление научно-исследовательской деятельности, непростой, но захватывающий проект, который может быть реализован в компьютерной отрасли в последующие десятилетия. Нет нужды уточнять, что сегодня о создании такой машины не приходится и мечтать, однако тот факт, что мы можем сделать предположение о некоторых ее основных свойствах, сам по себе указывает на то, что наука о сознании не стоит на месте.

В главе 5 я в общих чертах описал компьютерную модель доступа в сознательный опыт. Идеи, которые легли в основу этой модели, могли бы стать началом создания новой разновидности программной архитектуры. Современный компьютер выполняет множество целевых программ одновременно, и наша модель также могла бы содержать множество специализированных программ, каждая из которых выполняла бы собственную функцию: распознавала лица, отслеживала движения, ориентировалась в пространстве, генерировала речь или управляла моторными функциями. Важно то, что некоторые из этих программ получали бы данные не снаружи, а изнутри системы — так возникла бы некая разновидность интроспекции и самопознания. Так, специализированное устройство для отслеживания ошибок могло бы прогнозировать вероятность отклонения организма от выполнения его текущих целей. В современных компьютерах можно наблюдать зачатки реализации этой идеи — все чаще используются программы, следящие за остатком заряда, дискового пространства, за целостностью памяти или внутренними конфликтами.

На мой взгляд, этим компьютерам не хватает трех основных функций: гибкости коммуникации, пластичности и автономности. Во-первых, программы должны иметь возможность гибко коммуницировать друг с другом. В идеале результат деятельности любой из программ в любой момент может оказаться в центре внимания всей системы. Выбранная информация попадет в рабочее пространство — систему, которая обладает ограниченной емкостью, работает медленно и последовательно, однако имеет большое преимущество, заключающееся в способности снова передавать информацию в любую из программ. В современных компьютерах обмен подобного рода обычно запрещен: каждое приложение использует отдельное пространство памяти и не может передать другому приложению результаты своей работы. Отсутствуют способы, с помощью которых программы могли бы обмениваться экспертной информацией — ну разве что буфер информационного обмена, но он крайне примитивен и находится под контролем пользователя. Архитектура, которую вообразил себе я, позволила бы значительно повысить гибкость процессов информационного обмена, поскольку имела бы некий универсальный и автономный буфер обмена — глобальное рабочее пространство.

Как будут использовать информацию программы, которые получат ее из буфера обмена? Здесь потребуется вторая составляющая из моего списка: мощный алгоритм обучения. Каждая отдельная программа не будет сохранять статичность, но будет наделена способностью искать наилучшее применение полученной информации. Каждая программа будет приспосабливаться к алгоритму обучения, схожему с мозгом и способному охватить множество прогнозируемых связей между входящими данными. Таким образом система будет адаптироваться к окружающей среде и даже к особенностям собственной архитектуры и потому устоит даже в случае, когда, например, подведет подпрограмма. Она сама разберется, какие входящие данные заслуживают внимания и как можно их сочетать для выполнения полезных функций.

И здесь мы подходим к третьему свойству нашей воображаемой системы: автономности. Даже в отсутствие какого-либо взаимодействия с пользователем компьютер станет использовать собственную систему ценностей, чтобы решить, какие данные заслуживают медленного осознанного рассмотрения в глобальном рабочем пространстве. Спонтанная активность постепенно приведет к появлению в рабочем пространстве случайных «мыслей», которые будут сохранены или отвергнуты в зависимости от их соответствия базовым целям организма. Последовательность колебаний внутренних состояний возникнет даже в случае, если информация извне поступать не будет.

Поведение этого организма-имитации будет напоминать деятельность нашего собственного сознания. Он сможет без помощи человека ставить собственные цели, исследовать мир и определять собственное внутреннее состояние. Он сможет в любой момент задействовать свои ресурсы для создания внутренней репрезентации — иными словами, содержания своего сознания.

Конечно, все это пока еще очень смутно и неясно. Для того чтобы эти рассуждения превратились в реальную схему со всеми подробностями, понадобится очень много работы. Однако лично я в принципе не вижу никаких причин, которые помешали бы созданию искусственного сознания.

Многие мыслители с этим не согласны. Приведем вкратце их аргументы. Одни полагают, что сознание невозможно свести к обработке информации, потому что, сколько информации ни обработай, сознательный опыт из этого не возникнет. Так, философ университета Нью-Йорка Нед Блок признает, что теорией рабочего пространства можно объяснить сознательный доступ, однако утверждает, что теория эта не способна объяснить наши первичные ощущения, так называемые квалиа, — субъективные состояния или необработанные ощущения того, «как на самом деле» мы воспринимаем чувство, боль или прекрасный закат⁶⁸.

Дэвид Чалмерс, знаменитый философ из Университета Аризоны, также утверждает, что, даже если теория рабочего пространства позволяет объяснить, какие операции могут выполняться сознательно, а какие нет, она все равно не годится для объяснения загадки субъективного восприятия от первого лица⁶⁹. Чалмерс известен тем, что ввел деление на легкие и трудные проблемы сознания. Легкая проблема сознания, утверждает он, сводится к объяснению разнообразных функций мозга: каким образом мы узнаем лицо, слово, пейзаж? Как мы извлекаем информацию из ощущений и руководствуемся ею при дальнейшем поведении? Как мы создаем предложения для описания наших ощущений? «Хотя все эти вопросы мы относим к вопросам о сознании, — утверждает Чалмерс, — на самом деле все они касаются объективных механизмов когнитивной системы, и, следовательно, мы имеем все основания ожидать, что ответы на них будут получены в ходе дальнейшего развития психологии и нейробиологии»⁷⁰. А вот трудная, с его точки зрения, проблема — это:

Лично я считаю, что Чалмерс перепутал этикетки: его «легкая» проблема относится к разряду тяжелых, а тяжелая кажется непростой лишь ввиду того, что лежит в не самой развитой области знаний. Когда наши познания обогатятся находками в области когнитивной нейробиологии и компьютерных имитаций, трудная проблема Чалмерса исчезнет сама собой. Гипотетическая концепция квалиа — чисто психического опыта, оторванного от любой функции обработки информации — когда-нибудь будет считаться таким же причудливым вымыслом донаучной эпохи, как витализм (бытовавшее в середине XIX века мнение о том, что в каких бы подробностях мы ни изучили химические процессы, протекающие в живых организмах, познать истинные свойства жизни мы не сможем). Современная молекулярная биология не оставила камня на камне от этого убеждения, показав, как молекулярные механизмы наших клеток образуют самовоспроизводящийся автомат. Точно так же наука о сознании будет откусывать от «трудной проблемы» по кусочку до тех пор, пока проблема не исчезнет совершенно. Так, например, нынешние модели зрительного восприятия уже позволяют объяснить не только почему в человеческом мозгу возникают самые разные зрительные иллюзии, но и почему подобные иллюзии возникнут в любой рациональной машине, если поставить перед ней туже самую вычислительную проблему⁷¹. Наука о сознании уже дает объяснение важным фрагментам нашего субъективного опыта, и я не вижу на этом ее пути никаких ограничений.

Близкий довод философского плана звучит так: как бы мы ни старались создать имитацию мозга, всем нашим программам будет не хватать главного свойства человеческого сознания, а именно свободы воли. Для некоторых словосочетание «машина со свободой воли» — оксюморон, поскольку машина детерминистична: ее действия предопределены внутренним устройством и изначальным состоянием. Она может действовать непредсказуемо ввиду неточности измерений и хаоса, но не способна сойти с причинно-следственного пути, который продиктован ей ее же физическим устройством. Этот детерминизм не оставляет места личной свободе. Как писал поэт и философ Лукреций в I веке до н. э.:

Даже самых передовых современных ученых эта проблема озадачивает настолько, что они ищут спасения в новейших законах физики. Отыскать недостающий компонент свободы, утверждают они, поможет только квантовая механика. Одним из таких скептиков был Джон Экклс (1903—1997), получивший в 1963 году Нобелевскую премию за открытия, касающиеся химических механизмов передачи сигналов в синапсах. С его точки зрения, главная задача нейробиологии заключалась в том, чтобы выяснить, «каким образом личность контролирует мозг» («Личность и мозг» — так назывался один из его трудов)⁷³ — спорный вопрос, отдающий к тому же дуализмом. В конце концов Экклс пришел к ничем не обоснованному выводу, что нематериальные мысли воздействуют на материальный мозг за счет изменения вероятности квантовых событий на синапсах.

Еще один блестящий современный ученый, знаменитый физик сэр Роджер Пенроуз, считает, что сознание и свобода воли существуют на основе механизмов квантовой механики⁷⁴. Совместно с анестезиологом Стюартом Хамероффом Пенроуз разработал причудливую теорию, в которой мозг предстает эдаким квантовым компьютером. Квантовая физическая система способна находиться во многих состояниях одновременно, и мозг использует эту ее способность для исследования практически бесконечного числа вариантов в конечное время — так можно объяснить, каким образом математики ухитряются разобраться в теореме Гёделя.

К сожалению, все эти гротескные предположения не имеют под собой серьезной научной основы из области нейробиологии или когнитивистики. Знание о том, что разум выбирает свои действия «произвольно», нуждается, конечно, в подкреплении фактами, однако квантовая физика — современная версия «движений непрерывной цепи», о которой писал Лукреций, — тут не подмога. Большинство физиков согласны с тем, что омываемый теплой кровью мозг не способен к квантовым вычислениям, ведь для них требуются низкие температуры, позволяющие избежать быстрой утраты квантовой когерентности. Да и декогерентность квантов обычно происходит значительно быстрее (одна фемтосекунда, 10^-15), нежели мы успеваем осознать те или иные аспекты внешнего мира.

А самое главное — даже если бы квантовые явления и влияли на деятельность мозга, такое их неотъемлемое качество, как непредсказуемость, едва ли могло бы сыграть роль того, что мы называем свободой воли. Как разумно утверждает Дэн Деннет, случайность в чистом виде не дала бы нам «сколь-либо стоящей свободы»⁷⁵. Едва ли мы пожелали бы, чтобы наши тела хаотично сотрясались от неконтролируемых разрядов, генерируемых на субатомном уровне. Получилось бы что-то вроде тиков и подергиваний, которыми страдают больные синдромом Туретта. Можно ли представить себе что-либо более далекое от нашей концепции свободы?

Говоря о «свободе воли», мы, как правило, имеем в виду другую, куда более интересную свободу. Свобода воли означает, что в соответствующих обстоятельствах мы вольны принимать решения на основе высокоуровневых мыслей, ценностей, убеждений и прошлого опыта, а также держать под контролем нежелательные низкоуровневые импульсы. Принимая решение, мы совершаем акт свободы воли — рассматриваем все возможные варианты, взвешиваем их и выбираем наиболее предпочтительный. К добровольному выбору может примешиваться некоторая доля случайности, однако случайность здесь — далеко не главное. Как правило, наши преднамеренные действия совершаются отнюдь не случайно: мы тщательно изучаем возможности и сознательно выбираем ту, которая нравится нам больше.

Эта концепция свободы воли не требует применения квантовой физики и вполне может быть реализована на стандартном компьютере. Глобальное нейронное рабочее пространство позволяет нам собирать необходимую информацию из текущих ощущений и из воспоминаний, синтезировать ее, оценивать ее последствия, обдумывать все это столько времени, сколько мы пожелаем, и, наконец, использовать внутренние рассуждения для того, чтобы они руководили нашими действиями. Это мы и называем волевым решением.

Таким образом, рассуждая о свободе воли, мы должны четко различать два свойства, которые приписываем своим решениям: их фундаментальную непредопределенность (сомнительно) и их автономность (вполне адекватно). Мозг приходит в то или иное состояние по вполне определенным причинам, и законы физики тут обойти невозможно — по крайней мере, никому еще не удавалось. Однако если мы принимаем решения сознательно, автономно, без каких-либо помех, взвешивая за и против прежде, чем сделать окончательный выбор, — значит, мы в своих решениях свободны. Вполне корректно говорить о собственном решении, даже если оно было принято под влиянием генов, опыта и ценностных функций, которые под их воздействием зафиксировались в наших нейронных цепочках. Да, из-за флюктуаций спонтанной мозговой активности наши решения могут быть непредсказуемыми, даже для нас. Однако эта непредсказуемость вовсе не является определяющим свойством свободной воли, и с абсолютной непредопределенностью ее путать тоже не стоит. В зачет идет только автономное принятие решений.

Таким образом, я полагаю, что «машина, наделенная свободой воли» — это не оксюморон, а просто краткое описание того, чем являемся мы сами. И мне совсем не трудно вообразить искусственное устройство, способное волевым усилием принимать решение о дальнейших действиях. Даже если архитектура нашего мозга абсолютно детерминистична, как та же самая компьютерная стимуляция, мы все равно можем утверждать, что она обладает свободой воли в том или ином виде. Всякий раз, когда нейронная структура действует автономно и преднамеренно, мы можем назвать ее «свободным разумом» — и, когда мы сумеем разобрать ее на части и собрать заново, сможем и воспроизвести ее в искусственных машинах.

В общем, в концепцию наделенной сознанием машины вполне вписываются и квалиа, и свобода воли. Всесторонне исследовав сознание и мозг, мы понимаем теперь, как аккуратно следует относиться к собственным представлениям о том, что может и чего не может сложная нейронная машинерия. Объемы информации, обрабатываемой развитой сетью из шестнадцати миллиардов кортикальных нейронов, так велики, что не поддаются никакому воображению. Наши нейроны непрестанно и частью автономно пульсируют, создавая наш внутренний мир. В зависимости от нашего настроя, целей и воспоминаний они по-разному реагируют на один и тот же сенсорный стимул. Нейронные коды сознания у каждого мозга свои. И хотя нейроны, отвечающие за кодирование цвета, формы или движения, у нас у всех одинаковы, складывающиеся из них структуры являются результатом долгого процесса развития, в ходе которого мозг приобретает уникальность, а действующие и бездействующие синапсы складываются и образуют нашу индивидуальность.

Нейронный код, возникающий на стыке генетических особенностей, прошлого опыта и случайности, уникален в каждый момент и для каждого человека. Немыслимое множество возможных состояний дает исток богатому миру внутренних репрезентаций, которые связаны с окружающим миром, однако не зависят от него всецело. Субъективное чувство боли, красоты, желания или сожаления связано с нейронными аттракторами, которые сохраняют стабильность на этом динамичном фоне. Эти чувства абсолютно субъективны, потому что мозг вплетает входящие данные в ткань прошлых воспоминаний и будущих целей и тем обогащает поступающую сенсорную информацию дополнительным слоем личных данных.

Так возникает «запоминаемое настоящее»⁷⁶, индивидуальный шифр происходящего здесь и сейчас, дополненный воспоминаниями и прогнозами, постоянный источник восприятия происходящего от первого лица — наполненный сознанием внутренний мир.

И вот эта сложнейшая биологическая машина работает у вас в мозгу прямо сейчас. Закройте книгу, подумайте о собственном существовании — и принявшиеся за дело совокупности нейронов в буквальном смысле слова примутся формировать ваш разум.