Над рекой

Очертания его тела обрисовались в замерзшей грязи, в которой он лежал ничком под упавшим деревом. Следы на начинавшем таять снегу были отчетливыми, а там, где он взбирался на скалу, они образовали темные мокрые проталины. Он лежал здесь давно, настолько давно, чтобы время успело потерять для него всякий смысл и значение.

Над ближней горой вставала луна, белая и полная, с вытравленным на серебряном диске узором голых ветвей деревьев. Лунный свет упал на распростертое тело, и он повернулся к ночному светилу лицом. Луна освещала своим магическим светом этот мир деревьев и скал, частью которого являлся и он, давая этому миру жизнь и новые силы; осветила и его лицо с запавшими сверкающими глазами и опухшими синеватыми щеками.

Ночь была теплой. В долине снег давно уже сошел, из влажной весенней земли пробивались ростки цветов, во всех низких заболоченных местах наперебой соревновались в красноречии лягушки, крупная форель резвилась в омутах реки. Шел май месяц, но на горе, под уступами скал северного ее склона, куда лучи солнца никогда не доставали, все еще лежал глубокий снег, покрытый голубоватой коркой льда, и в черной грязи под деревьями, росшими по склону, поблескивали иголки инея.

Всю ночь напролет в теплом, нагретом за день воздухе летели, пересекая лунный диск, стаи перелетных птиц.

И всю ночь с высоты раздавалась их перекличка, долетавшая до земли из темных высот словно отзвуки других миров. Но среди всех ночных голосов был один — громче, явственней и настойчивей всех прочих. Он то звучал ударами в хрустальные тарелки, то отзывался проказливым хихиканьем эльфов и всегда сопровождался нескончаемым тихим шепотом. То был голос реки.

Но он не слышал ничего этого, оставаясь на том же самом месте, где его впервые разбудило полнолуние, он поднимал лицо к волшебному небесному фонарю, упиваясь сверкающим его светом, проходящим огнем по его жилам, словно глоток давно забытого волшебного напитка из другого, прошлого, мира. Лунный свет разгонял тупую боль, которой холод наполнял его конечности и рассудок. Он впитывал живительное сияние, как впитывал его и весь окружающий мир, где каждый уголок светился своим собственным, неповторимым бледным светом.

Это был странный мир. Каким был тот, прежний, он не мог вспомнить, но точно знал, что другим. Здесь же лунный свет заполнял все пространство жемчужным туманом, сквозь который, подобно призрачным сталагмитам, поднимались колонны деревьев. Источником причудливой игры света была не только луна, неотъемлемая часть пейзажа, но и серые лишайники под его ногами. Свет трепетал и в грубой коре стволов деревьев, мерцал блуждающими огоньками на кончиках каждой ветки, каждого сучка. Ели и пихты тоже были украшены серебристыми пушистыми иголками. Светящийся туман клубился у подножий лесных деревьев-великанов, доходя им до щиколоток: и только кое-где чернели островки скал и камней. В этом новом мире, к которому он теперь принадлежал, свет властвовал во всем, кроме скал и его самого.

Он впитывал лунный свет каждой порой, каждой клеточкой тела, свет огнем проходил по его венам, по костям, вытесняя промозглую сырость из его членов, наполняя благодатным теплом. Но свет, который он поглощал, не сиял так, как на покрывавшихся почками деревьях, не играл, как. на мхах и лишайниках. Он посмотрел на свои распухшие руки, согнул синие обезображенные пальцы, пошевелил пальцами ног в размокших и расползшихся башмаках и ощутил липкое прикосновение влажной одежды и обуви. Это она не позволяла лучам лунного света обласкать его страждущее тело, одежда холодила и тяжким невыносимым бременем сковывала его члены, сохраняя в них зимнюю стужу и не впуская спасительное жемчужное тепло света. Он нашел на выступе скалы удобное место, ярко освещенное луной, присел на корточки и неуклюже, болезненно отклеивая от кожи, снял с себя постылые лохмотья и растянулся на камне, лицом к улыбающейся луне.

Шло время, но были то часы или минуты, и существовали ли еще на свете такие вещи, как часы и минуты, он сказать не мог. В этом новом, странном мире время для него не имело ровным счетом никакого значения, но время шло, пусть и неощутимо для него. Луна поднялась высоко над горизонтом, и лучи ее стали еще приятнее и теплее, они страстно ласкали его нагую плоть. По мере того как в теле его накапливалось тепло, в нем появилось и другое ощущение, гложущее все его естество, — ощущение голода. Он не мог себе позволить нежиться под луной: голод гнал его вперед, на поиски добычи. Он подошел к огромному столетнему великану-буку, возвышавшемуся над всеми деревьями, и, когда тень от дерева упала на него, ощутил мгновенный озноб, затем обхватил, широко раскинув руки, ствол дерева, и свечение, источаемое корой этой живой колонны, пронзило каждую, клеточку его плоти. Он отломил от ветки продолговатую почку, заостренную на конце, — она лежала на его ладони, словно бриллиант, источающий свой бледный свет, — затем поднес почку ко рту и почувствовал, как ее тепло растеклось по телу.

Он питался почками, когда удавалось их найти, отламывая их с ветвей неуклюжими пальцами, жадно подбирал во мху те, что осыпались сами. Он растирал их между зубами и проглатывал, и огонь, теплившийся в них, проникал в его холодеющую плоть и слегка согревал ее. Он отрывал с камней куски лишайников и пытался жевать и их, но они всегда оказывались слишком жесткими и волокнистыми. Он отведал и еловые лапы, на которых светились живыми огоньками иглы, но смолистый привкус обжигал губы и язык.

Он сидел, согнувшись в три погибели у большого камня, уставившись невидящим взором в глубины леса. То, что он успел проглотить, немного помогло ему переносить пронизывающий его кости и плоть холод, но ни в коей мере не могло утолить гложущий его внутренности адский голод и жажду, отчаянно мучившую его. В растительной пище была жизнь, жизненное тепло, и оно согревало, но это было совсем не то, в чем он нуждался, не то…

Вдруг в поле его зрения попало что-то движущееся, и он стал внимательно следить за бесшумно проплывающим меж сияющих жемчужным огнем верхушек деревьев ослепительным круглым облачком. Оно пристроилось на дереве прямо над его головой. Облачко — дымка света вокруг пятна- было настолько ярким, и тепло, исходящее от таинственного объекта, было так явственно ощутимо даже на расстоянии, что голод его стал просто нестерпимым, а жажда сжигала внутренности с небывалой силой.

Сова, конечно же, увидела его, но приняла за пень-гнилушку. Птица уселась на ветку высокой ели и стала осматривать окрестности в поисках добычи. Вдруг она расправила крылья, снялась и в бесшумном полете словно призрак канула в ночь. Она не видела, как нечто бесформенное, принятое ею за пень, встало на ноги и последовало за ней, туда, где она учуяла добычу.

Ежик, хрустевший сучьями, заметил пролетавшую над ним сову, но не придал этому обстоятельству никакого значения — на что, и в самом деле, имел полное право. Ворона, усевшаяся на ночлег в гнезде, окаменела от ужаса, однако большой пернатый хищник не пожелал с ней связываться, привлеченный иной добычей.

Среди леса, даже так высоко на горе, имелись вырубки, на которых привольно разрослась куманика, а в зарослях куманики жила-копошилась всякая мелочь, которая, собственно, и была законной добычей для совы и ей подобных.

Он подоспел к краю вырубки как раз вовремя, чтобы стать свидетелем охоты и слышать крик раненого зайца. В его глазах это выглядело примерно так: огненный шар сверкающей в ночи молнии стремительно ударил по другому огненному шару в траве. Заковыляв, не обращая внимания на колючки, он бросился всем телом на двух животных прежде, чем сове удалось освободиться от добычи и взлететь.

Большая сильная птица яростно отбивалась от неожиданного нападения клювом и крепкими острыми когтями, оставляя на вздутой коже его лица глубокие кривые царапины, но он впился зубами ей в грудь — прямо сквозь перья и кожу — и, разрывая мясо, жадно пил горячую кровь, лившуюся в его пересохшее горло. Пальцы его мяли и рвали тело совы, куски мяса он засовывал в рот, выплевывая перья и кости. Потом он принялся за зайца. Пустота в желудке исчезла, а вместе с ней на время прошла и жажда, отступила тупая ломота в промороженных костях. Ему даже показалось, что пальцы тоже начали слегка светиться тем бледным сиянием, которое испускало все живое в лесу.

Он охотился всю ночь: прочесывая вырубку и близлежащие окрестности, обнаружил и съел двух лесных мышей и целую пригоршню жуков и других насекомых. Он уяснил, что тугие завитушки подрастающих папоротников были полны живности, пришедшейся ему по вкусу больше, чем почки и лишайники. Отупляющий холод удалось отогнать, он мог теперь передвигаться свободнее, рассуждать более здраво, но вот жажда постепенно стала вновь овладевать им.

Из смутных воспоминаний, оставшихся у него о покинутом мире, в памяти всплыл звук журчащей воды. Вода должна утолять жажду. Он слышал этот звук, доносящийся сквозь туман, где-то внизу, под горой. Вода плескалась на камнях-голышах, журчала и бормотала, проходя через туннели, образованные корнями деревьев и мхами. Но вода была далеко, он определил по звуку, далеко внизу, в долине, там текла река, ревя и пенясь. Когда он прислушался к отдаленному плеску воды, его охватил холод, но это ощущение быстро прошло. Медленно, старательно выбирая дорогу, он начал спускаться в долину.

Вода вырывалась на свободу у основания высокой каменной стены и, отдохнув немного в чистой заводи под отвесным обрывом, убегала по мшистым валунам, крутилась и вертелась, ужом выскальзывала поверх плоских камней, ныряя в расщелины, заворачиваясь в маленькие сверкающие водовороты, и снова исчезала под перепутанными корнями и стволами упавших деревьев, выходила из-под них еще более полноводной и стремительной, мчалась к последнему утесу и оттуда уже срывалась в долину каскадом сияющих брызг вниз, в долину. Он увидел эту картину и остановился.

Над водой висела пелена черного пара, который, причудливо извиваясь, вкручивался в светящийся туман, висевший над лесом и подножием деревьев. Там, где ручей замедлял свое течение в тихой заводи, слой черных испарений был не так густ, там лунный свет просачивался сквозь него и отражался, сверкая лучами в гладкой поверхности воды, но там, где поток пробивал дорогу среди камней и переплетенных корней деревьев, там он был густ, непроницаем и безнадежен.

Он беспокойно облизнул губы шершавым распухшим языком и осторожно двинулся вперед. Его снова охватила промозглая сырость, притупляющая все чувства и оглушающая неустанно работающий в лунном свете мозг. Вода должна утолять жажду — это он неизвестными путями как-то ухитрился запомнить, а эта сияющая поющая штука и была водой. У основания каменного утеса, обрывисто спускавшегося к воде, черный туман был прозрачен. Он наклонился и погрузил сложенные ковшиком ладони в воду.

Когда над его руками сошелся черный туман, из них ушли все ощущения. Холод — одуряющий, нестерпимый холод — словно кислотой разъел его плоть и кости. Туман высасывал из него все тепло, лишал его сил, почерпнутых из жемчужного лунного света и из теплой крови совы. Он судорожно выпрямился и, обессиленный, упал бесформенной кучей на берегу ручья.

Так он пролежал довольно долго. Мало-помалу лучи лунного света привели его в чувство. Постепенно он стал ощущать, что из мускулов потихоньку уходит окаменелость, что он в состоянии передвигать ногами и шевелить пальцами. Он подтянул ноги к животу и с трудом встал, опираясь о стену утеса. Он посмотрел горящими глазами на воду и почувствовал, что у него перехватило глотку и кишки снова сводит голодная судорога. Вода для него означала смерть. Черный туман, висевший над проточной водой, оказался смертоносным, лишающим жизненных сил любого, кто к нему прикоснется. Предостерегающий знак: смертельно опасно! Л кровь, кровь свежая, жгучая, сияющая, это была жизнь!

Что-то затопотало в тени под утесом: по хорошо проторенной тропинке вразвалочку шествовал комок горящих в темноте иголок: дикобраз отправился на водопой. Он почуял в дикобразе живое существо, и в животе у него все перевернулось от голода, но между ним и этим теплокровным стоял непреодолимый барьер, черный барьер протоки. А странное создание непостижимым образом преодолело эту преграду в самом узком месте и безбоязненно погромыхивало вверх по тропе, прямо к нему в руки.

Он убил. Лицо его и тело были истыканы иголками, прежде чем опрометчивое существо было мертво, но онемевшими руками он разорвал маленькое тельце и напился горячей живительной крови, которая возвратила ему жизнь и тепло, отнятые у него черным туманом. Выяснилось, что кровь единственно достойная в этом мире вещь, только в ней он и нуждался. Тогда он бросил бессильно раскинувшиеся обескровленные останки дикобраза оземь и повернул обратно в лес.

Оказывается, вода у подножия горы была везде: тут и там черные полосы ее исчерчивали светящуюся почву в лесу. А крови тут он так и не смог найти, поэтому пришлось взбираться все выше и выше, на вершину хребта, по возможности обходя источники, из которых била вода.

Вставало солнце, жгучий золотой свет солнечных лучей был настоящим бедствием для его бледной кожи: он иссушал ее, вызывал в горле нестерпимую резь. Ему пришлось искать убежища в тени пещеры. Кровь бы утолила эту жестокую жажду, от которой он сейчас страдал, она бы согрела его от холода, который немедленно заключил его, в свои цепкие объятия, как только он скрылся во мраке пещеры. Почки, растительная пища, да, все это может немного согреть, но они не утоляют жажду и не помогают преодолевать муки голода. Кровь… Где взять кровь?

Наступила другая ночь, долгожданная ночь, когда он стоял на каменном отроге горы, подставляя тело яркому свету восходящей луны, и смотрел на весь подлунный серебристый мир. Внизу река и долина, а рядом вздымались горы опушенные светом растущих на них деревьев, укрытые мерцающим туманом, из которого торчали черные вершины, отчетливо вырисовывавшиеся на фоне серебристых облаков. Он мог видеть; как с вершин текут горные водяные потоки, подобно черным траурным лентам, разбегаясь и сливаясь воедино, все бегут вниз, к реке в долине, неумолчно бормочущей и укрытой черным паром.

Долина полна жизни: там есть растительная пища, над которой парит белая дымка света, перемешиваясь в кипящем до краев вареве лунного света, образуя жемчужную взвесь, живописно разделенную черными холодными лентами и стенами реки и ее притоков. Там были и другие источники животворного света: созвездия электрических огоньков, разбросанных среди серебристых лужаек и полей. Больше всего желтых точек скопилось у устья долины, где горы широко расступались, ближе к истокам реки они становились более редкими, а у него под ногами внизу долины горел один-единственный огонек.

Он стоял, купаясь в волнах лунного света своим мертвенно-бледным телом, и смотрел на эту золотистую искорку. Он знал, что в его прежней жизни с этим огоньком было связано что-то очень важное, что-то такое, что он должен был припомнить — и не мог. Что-то влекущее таилось в том далеком огоньке, какая-то невидимая нить была протянута через бледно-серебристое пространство от огонька к нему, притягивая к себе.

Весь следующий день он провел, отлеживаясь под трухлявым бревном на полпути вниз с горы. Как только взошла луна, он снова тронулся в путь и вскоре набрел на раненую самку оленя, придавленную упавшим деревом, со сломанным хребтом. Он разорвал зубами ее горло и пил дымящуюся кровь, вливавшую тепло и жизнь в его тело, пробуждая его от полусонного существования к активности и полному сознанию. Холод ушел, и теперь он был уверен, что пальцы его излучают собственный свет. Теперь он по-настоящему ожил!

Он пошел дальше по отрогу горы и к рассвету пришел на берег реки. Чернота стояла непроницаемой стеной, скрывая от взгляда противоположный берег. Сквозь туман он слышал шорох воды по гравию, клокотание водоворотов и бормотание стремнин. Эти звуки заставляли страдать от жажды, мучили и тревожили все его существо, но он благоразумно ретировался обратно в лес, потому что небо на востоке начало светлеть.

Когда луна поднялась в четвертый для него раз, он не смог отыскать для себя никакой пищи. Лучи лунного света снова вывели его из леса на берег реки в том месте, где она запруживалась и растекалась в широкую спокойную заводь, где туман был реже всего, где над зеркальной поверхностью воды он мог видеть отсвет желтой лампы в доме, который привел его' сюда с горы.

Он стоял по пояс в камышах и осоке, росших по краям заводи, и наблюдал за двумя четырехугольниками желтого света. Где-то в ледяной пустоте его мозга копошилось какое-то воспоминание, связанное с этим домом. Но это было воспоминание из другого мира, навеки им оставленного, и он, так и. не вспомнив, отбросил его.

Свет лампы из окон отражался в глади запруди, они так призывно светили, что черный туман казался дымчатым полупрозрачным экраном, поставленным между наблюдателем и объектом наблюдения, лишь приглушающим яркость лампы. Вода была похожа на твердое и отполированное черное зеркало, в котором фантомы сосен с противоположной стороны росли вниз головой, в тихих глубинах. Звезды отражались мерцающими точками и среди них — убывающий диск луны.

Он не слышал, как хлопнула в доме дверь. В нем росло новое ощущение. Оно было ни на что не похоже: это был не голод и не жажда, они отступили перед его иным всепоглощающим, всесильным, но не понятным побуждением. Он чувствовал, как оно охватило его мышцы и вывело его сознание из подчинения, заставляя шаг за шагом медленно красться по траве тимофеевке вдоль реки. Он обязан был что-то совершить. Но что?

Она вышла из тени и, встав в лучах лунного сияния на том берегу, долго-долго глядела на луну. Желтый свет лампы был у нее за спиной, и потоки серебряного света проливались на ее стройное белое тело, на блестящие черные волосы, подчеркивая и обласкивая каждый изгиб, тонкой; точеной фигурки. Собственный свет обволакивал ее как серебряная аура, мягкая и теплая, исходящая из ее белой кожи и льнущая к ней любовно, укутывая мягким светом ее красоту. Эта красота заставила его выйти из тени на свет, из леса на берег реки.

Поначалу она его не заметила. Ночь была теплой, в воздухе носились весенние ароматы. Она стояла на камне у края воды, закинув руки за голову, придерживая на затылке копну роскошных волос цвета воронова крыла. Все ее юное прекрасное тело было тугим как натянутая тетива, стройным и аппетитным, она подставляла, потягиваясь, тело искрящимся лучам лунного света и теплому ветерку, который вызывал легкую рябь на блестящей поверхности воды. Луна, казалось, плавала в воде, совсем неподалеку от нее — попробуй, дотянись! Она завязала волосы на затылке в тяжелый узел и быстро ступила в воду. Она стояла в воде, доходившей ей чуть выше колен, и смотрела, как от ног по зеркальной поверхности воды разбегаются круги.

И в этот момент она увидела его.

Он стоял на другом берегу, лицо наполовину спрятано в тени, сутулый, нагой. Руки его были руками скелета, складки белой дряблой кожи свисали на ребрах. Глаза словно два темных провала, на втянувшихся щеках топорщилась неопрятная черная щетина. Вдоль и поперек лицо его было исполосовано царапинами от совиных когтей, истыкано иглами дикобраза. Большую часть иголок он выдернул, на их месте зияли фиолетовые отметины, как следы от оспы; но несколько игл все еще торчали из бока — там, где животное ударило его хвостом. Тело его в лунном свете выглядело синевато-белым, с трупными пятнами и грязными полосами.

Она увидела его и узнала. Рука ее потянулась к крестику, запрятанному в ложбинке горла и горящему как уголек. Она крикнула и тут же задохнулась от ужаса:

— Джо! Джо!

Он смотрел на нее и припоминал. Нить, привязывавшая его к этому дому, была она сама, ее присутствие. Оно притягивало его к себе сильнее всякого голода, сильнее жажды, сильнее даже, чем смерть, наперекор черному туману, поднимавшемуся над рекой. Он был сейчас между ними, разделяя их и не позволяя встретиться, но эта нить тянула его за собой, и он шаг за шагом входил в воду. Рябь воды заплескалась вокруг его ног, и он почувствовал, как от нее поднимаются черные испарения, ощутил, как немеют ступни, холод пробирается вверх по ногам в туловище. Прошли уже сутки с момента, когда он прикончил оленя и напился досыта горячей крови, но теперь тепло покинуло его, а вместе с ним и силы. Дальше идти в воду он не мог. Он стоял по колено в реке, пристально глядя на нее через неширокий, но непреодолимый барьер, разделяющий их. Он пытался заговорить с ней, окликнуть по имени, но не мог вспомнить человеческие слова.

И тогда она закричала и побежала от него подобно ослепительно белой молнии среди сумрака ночи; он услышал, как хлопнула дверь дома, увидел, как в окнах, горящих желтым светом, одна за другой опускаются шторы. А он все стоял и смотрел ей вслед, пока холод не подобрался под самое горло и не стал его душить. Только тогда он развернулся и побрел через силу на берег.

Луна нашла его высоко-высоко в горах, где он перебирался с уступа на уступ, выше всех горных источников и ключей, направляющегося к седловине между горами, откуда начиналась долина. Он не мог перейти через горный поток — хорошо, пусть так, — но он мог обойти его стороной. По дороге ему удалось убить зайца, и кровь животного придала ему сил двигаться дальше, а кости и плоть уже были пропитаны ледяным холодом, жажда терзала словно дикий зверь. Но новый голод, страстное желание той девушки, было сильнее всех напастей. Только она, эта жажда, гнала его вперед.

Луна все еще была высоко, когда он стоял под соснами перед порогом ее дома. Дверь была заперта, уже миновала половина ночи; собирались тучи, заполняя небо и пробегая быстрыми полосами по серебряному диску, временами закрывая его совсем. На востоке прогремел гром, перекатываясь эхом по горам, пока не затих окончательно, заглушенный звуками воды в реке.

Нить, протянутая между ними, была прочней стальной проволоки, она заставила его карабкаться по головокружительным высотам, пока не привела прямо к этой двери, которая была крепко-накрепко заперта. Шторы на окнах задернуты, но сквозь трещины в старых рамах пробивался желтый свет лампы. Он поднял было руку, собираясь дотронуться до оконной рамы, но тотчас же отдернул, увидев, что на рамах высечен крест, призванный отгонять его и ему подобных от этого жилища.

Он издал тихий скулящий звук, как та самка оленя, которую он прикончил: на двери тоже имелось изображение креста, преградившее ему путь. Он попятился, ступив с крыльца обратно на землю. Вдруг дверь открылась и на пороге появилась Она.

Она стояла спиной к свету лампы, и он мог различать лишь стройный силуэт фигуры, да еще горящий золотым огнем крестик на шее и льнущую к ней серебристую дымку, такую теплую и яркую, что, как ему показалось, она была сильнее лунного сияния. Даже сквозь платье, что было на ней, он ощущал, как ее молодое живое тело излучает жизненную энергию. Он стоял, купаясь в лучах этой энергии, тянулся к ней, охваченный одновременно накопившимся в нем холодом, жаждой и муками голода.

Прошла, наверное, минута, а может, пять, а может статься, прошли лишь какие-то доли мгновения, когда Она наконец заговорила. Голос ее был тих и слаб:

— Джо, — сказала она. — Джо, дорогой. Ты где-то поранился. Заходи в дом.

После того как Она сама его пригласила, его уже не могло остановить изображение креста на двери. Он ощутил, перешагнув через порог, как пала эта последняя преграда. Тучи рассеялись, и луна ярко светила в дверной проем. Он остановился, разглядывая девушку и одновременно обозревая знакомую комнату с выскобленным дощатым полом, оштукатуренными стенами, аккуратным черным очагом — рассматривал так, будто видел в первый раз. Никаких воспоминаний все эти вещи в нем не пробуждали. Но девушка притягивала как магнит.

Он заметил, как глаза ее потемнели от страха и кровь отлила от лица, когда Она впервые смогла рассмотреть его при свете электричества. Он взглянул на свои руки — синюшная кожа покрыта струпьями, на свое обнаженное, лишенное жизненных соков тело, измазанное грязью и забрызганное кровью убитых животных. Он тихо завыл, захрипел горловым клекотом и неуверенно, спотыкаясь, шагнул к ней, но девушка, отшатнувшись, схватилась рукой за маленькое распятие на горле и спряталась за стол.

Он уставился на крест. Горевший золотым огнем, крестик так же верно разделял их, как черный туман над проточной водой непреодолимо отделял его от вожделенного существа до того, как он пробрался к ней через горы. Он всем своим существом чувствовал очищающее сияние креста, жгучее словно солнечные лучи; это сияние могло сжечь его, превратить в жалкий пепел. Он заскулил в предчувствии страшного наказания, заскулил словно побитый пес. Его тоска по ней превратилась для него теперь в нестерпимую пытку, заглушавшую все остальное, но как бы страстно он ни желал ее, он не мог продвинуться в достижении вожделенного предмета ни на шаг.

Девушка проследила за его взглядом. Золотое распятие было его подарком в той, прежней жизни. Она знала это, он — нет. Медленным движением она расстегнула цепочку, на которой висел крестик, и бросила в его протянутую к ней.

Распятие жгло ладонь как горячий уголь. Он отдернул руку назад, но раскаленный металл распятия как будто прилип и не отпускал его плоть. Он чувствовал, что проклятое изображение вот-вот сожжет его, в отчаянии размахнулся и бросил его в угол. Потом схватился обеими руками за стоявший между ними стол и резко отшвырнул прочь. Теперь ему ничего не мешало. Она была перед ним, беззащитная, прижавшаяся спиной к стене, с искаженным от ужаса лицом. Он слышал, как она закричала.

А нестерпимое желание, которое заставило его прийти сюда, спуститься с горы, подавляя голод, жажду и леденящий озноб, которые были основными движущими силами его естества до того момента, как он увидел девушку, взяло над ним верх. Теперь, когда они стояли лицом к лицу, древние и могучие силы зашевелились в нем и овладели его онемевшим мозгом. Когда она закричала, ч плотина, сдерживавшая их, казалось, прорвалась: он чувствовал под напрягшимися пальцами ее бьющееся и вырывающееся стройное тело, ощущал аромат, исходивший от кожи и волос, видел ее полные страха и обреченности расширенные темные глаза, устремленные прямо в его — тусклые и мертвые.

Когда все было кончено, жажда утолена, голод ушел. Его кости покинула та стужа, от которой он не мог избавиться другим способом, мускулы больше не были налиты свинцом, их не сводила судорога. И невыносимое желание обладать ею тоже прошло. Он без любопытства поглядел на лежащую на полу растерзанную девушку как на кучу рваного тряпья и повернулся, собираясь уходить.

В это мгновение разразилась гроза. Дверь, которую он оставил открытой, теперь была завешена стеной лившейся с неба воды. Между каплями дождя вился черный туман, заслонявший весь мир. Он решил попробовать и выставил под ливень руку, на которой была выжжена печать креста. Ощутив холод черного тумана, быстро отдернул обратно.

Их голоса он услышал буквально за секунду до того, как они появились на пороге — трое мужчин, мокрые, растерянно топчущиеся в дверях, недоуменно переводящие взгляды с него на то, что лежало на полу, и обратно. В мгновение ока он вспомнил их всех: ее брат Луи, остальные двое были Жан и Поль. С ними были и собаки, но те, едва зачуяв его, с воем убежали прочь.

Луи знал его так же хорошо, как знала его сестра, знали и те двое другие. В словах Луи, произнесенных шепотом, была не только ненависть, в них слышался ужас. Они знали о проклятии, тяготевшем над всем родом Джо Лабати, знали, что означала его пропажа после той первой метели, когда он ушел на гору и больше не возвратился. Но из них только один, Луи, видел, как упало дерево и насмерть придавило его. Именно Луи нарисовал на снегу, занесшем тело Джо, крест, именно Луи не сделал ничего больше и оставил труп там, где он лежал, — под деревом. Луи Лярю не желал, чтобы проклятие рода Лабати пало на его сестру и ее потомство.

Старый Поль выстрелил из ружья картечью. У них на глазах картечь прорвала мертвое тело, они видели, как из ужасной раны сочится темная жидкость на неживую белую кожу, видели, как мертвец, неожиданно появившийся среди людей, чтобы мстить, мертвец Джо Лабати с горящими глазами на черепоподобной голове кинулся на них. Они обратились в бегство.

Луи не сдвинулся с места, и это создание набросилось на него с яростью раненого медведя, сбило его с ног, опрокинуло на пол. Скользкие пальцы мертвого рвали одежду у Луи на горле. Но распятие, висевшее у Луи на шее, спасло его, как оно могло бы спасти и его сестру, — страшное создание отпустило Луи и скрылось в потоках ливня.

Дождь хлестал по его голому телу ледяными струями, вымывая из него все силы подобно тому, как вода растворяет соль. Черный туман заполнил весь лес, заслоняя; серебристое свечение всех живых предметов. Он сомкнулся над головой бегущего и впитывался в его плоть, высасывая жизнь, почерпнутую им в чужой крови, лишая его тепла. Он ощущал, как великий холод снова заключает его в свои цепкие объятия. Луны не было видно, он был слеп — его охватил леденящий, отупляющий холод, мышцы тела окаменели, и к тому же он ничего не видел: налетел на одно дерево, потом на другое, затем его ослабевшие ноги подкосились и он рухнул ничком на берегу реки.

Он лежал, наполовину в проточной воде, окруженный черным туманом, и чувствовал, что они подбираются к нему. Он слышал, как хрустела галька под их сапогами, ощутил прикосновения их рук, когда они вытаскивали его из воды, переворачивали кверху лицом. Он видел их: три столба света, желтый огонь распятий у всех троих на горле, вьющийся вокруг них черный туман — они стояли над ним и смотрели. Он Почувствовал, как Луи кованым сапогом жестоко ударил его в бок, почувствовал, как рвутся кожа и ткани, со страшным хрустом ломаются ребра. Но вот боли — боли он не почувствовал. Только холод, жуткий, невыносимый холод, который, казалось, никогда не покидал его.

Он знал, что они чем-то заняты, копошатся как насекомые, но холод уже сковал его мозг, спрятался огромными ледышками за его глазами, а дождь окутал смертельным туманом. Может быть, когда взойдет луна, тогда ее свет оживит его заново? Может быть, ему еще суждено убивать и ощущать горячую, струящуюся кровь, кровь, дарующую тепло и силы? Он уже почти ничего не видел, хотя глаза его были широко раскрыты. Он лишь различил, что старый Поль держит в руках деревянный кол с остро отточенным концом. Еще он видел, как Луи отобрал у Поля кол и поднял его обеими руками над его головой. Видел, как белые зубы Луи обнажились в жестоком оскале.

Видел, как кол начал резко скользить вниз…

Загрузка...