Статьи 1895-1906

[Послесловие к рассказу Клавдии Грос]

Рассказ написан лучше, чем нужно бы. Жаль, это умаляет его внутреннее достоинство. О таких вещах нужно писать грубее, так, чтоб каждое слово входило в грудь читателя, как гвоздь в дерево, — глубоко и плотно. В таком случае можно бы надеяться на более сильный отзвук. Ибо всегда искреннее и громче кричит человек тогда, когда ему больно.

Посмотрите, как эта девушка любит детей… И как она искренна: одну из своих крестниц она не любила, — об этом ей можно б и не говорить. Но она говорит — просто, прямо. Искренность всюду звучит в этом рассказе. Но однако в нём есть одно лживое место. Таким я считаю сцену в беседке со студентом академии и револьвером. Я думаю, что ничего этого не было. Наверно, девушка выдумала всё это, а теперь, может быть, искренно верит, что так и было. Её ложь — хорошая ложь. Мой покойный товарищ Саша Коновалов именно эту ложь имел в виду, когда говорил, что «иногда враньё-то лучше правды объясняет человека!»

Источник этой лжи — страстное и каждому человеку, кто б он ни был, более или менее, но необходимо присущее желание чего-либо благородного, героического, истинно человечного. Такое — редко в проклятых условиях жизни, в которых человек скован и — нет свободы творческому духу его! Хорошее — приходится выдумывать, ибо все звенья цепи, которой мы скованы, одинаково тяжелы и все до ран перетирают тело. И если б только тело!

Женский, человеческий стыд тоже жив у этой продажной девушки. Рассказывая о поездке в вагоне с офицером, она пишет: «Он был порядочный… не злоупотреблял моей беззащитностью…» «Мы ехали больше недели», — говорит она и — ставит точки. Вы должны понять, что эти точки — слёзы стыда, обидные, горькие слёзы.

«Он был порядочный, он не злоупотреблял моей беззащитностью… Но ведь у меня не было гроша за душой… я была истощена голодом…»

У мужчины не хватило догадки накормить голодную и, очевидно, не нашлось ни стыда, ни совести для того, чтобы отказаться от её тела, — от платы, предложенной ему за рубль, нужный ей на хлеб.

Здесь она продаёт себя с голода, дальше торгует собой ради удовлетворения прихотей любовника… Разумеется, она продавалась и просто «так», без необходимости. Иногда это бывало из удальства, иногда по минутному увлечению какой-нибудь красивой рожей.

Но чаще всего — я это знаю — она падала в грязь «от скуки жизни». «Скука жизни» — это страшная, тёмная силища, которая одним дуновением своим может искалечить слабого человека на всю жизнь. От неё спиваются, сходят с ума, развратничают, убивают… Она может зародиться в глубине всякой души, потому что она есть опять-таки инстинктивная тоска духа человеческого о хорошем, о красоте жизни, о свободе…

Вы слышали, проститутка спрашивает:

— А разве человек без веры жить может?

И отвечает:

— Нет!..

И, может быть, именно в то время, когда этот её вопрос, ещё не решённый ею, жёг ей сердце, кто-нибудь из нас обнимал её пьяными объятиями, целовал слюнявыми губами и, досадуя на то, что она вяло отвечает на ласки, говорил ей:

— Что ты как-кая невесёлая, а? Ну же! Будь поразвяз-зней… я тебе прибавлю двугривенный!..

…Для чего я говорю всё это? Чтобы вы чувствовали — живых людей давим, живые умерщвляем души.

Быть может, найдутся люди, которые с брезгливой миной скажут:

— Зачем всё это печатать? Нелепая идея! В литературе совсем не место проституткам с их россказнями…

Это будут глупые и лживые слова. В литературе место всякой правде. И в ней есть проститутки с россказнями, есть, к сожалению. Их имена хорошо известны для того, чтобы здесь называть их. Адреса их знают те, кому они продаются.

В литературе место всякому голосу — если это искренний голос. Литература есть трибуна для всякого человека, имеющего в сердце горячее желание поведать людям о неустройстве жизни и о страданиях человеческих, о том, что надо уважать человека, и о необходимости для всех людей — свободы! свободы! свободы!