Ставка на бандитов

ГЛАВА 1

— …Вниманию встречающих, на третий путь прибывает скорый поезд номер тридцать четыре Саратов — Москва, нумерация вагонов с головы поезда. Повторяю: на третий путь прибывает… — Монотонно-казенный голос диктора, искаженный громкоговорящей системой, резко врезался в гомон толпы, хаотично двигающейся по грязному перрону Павелецкого вокзала.

Скрипя тормозами и противно лязгая железом бамперов, запыленный темно-зеленый состав остановился у платформы. К открывшимся дверям вагонов тут же хлынул поток встречающих, сквозь который неистово рвались вновь прибывшие пассажиры, пробивая себе путь чемоданами, локтями и нецензурной бранью.

Что ж, типично московская картинка; Павелецкий вокзал к тысяча девятьсот девяносто четвертому году не изменился со времен Венечки Ерофеева и бессмертной поэмы «Москва — Петушки».

Дождавшись, пока схлынула первая волна сутолоки и проход в вагоне освободился от бесчисленных баулов, сумок и путешественников, на серый асфальт перрона сошел мужчина лет сорока.

Худощавый, среднего роста человек, одетый в потертую кожаную куртку темно-коричневого цвета; черные брюки несколько старомодного покроя резко контрастировали с рыжими стоптанными туфлями. Картину дополняла допотопная светло-серая кепка-блин, сдвинутая на затылок.

В нем можно было бы угадать обыкновенного туриста из российской глубинки, приехавшего поглазеть на диковинки современной столичной цивилизации, или же банального спекулянта, обыкновенного барыгу, если бы не выражение лица.

Огромный кадык, резко переходящий в скуластый подбородок с тонкой линией обветренных губ, строгий профиль и нависающие на глаза надбровные дуги — и все это обтянуто землистого цвета дубленой кожей, испещренной глубокими морщинами с изобилием бросающихся в глаза шрамов; один из них перечеркивал левую щеку, доходя до виска.

Сквозь прищуренные веки на привычную вокзальную суету смотрела пара маленьких черных зрачков-буравчиков, цепко выхватывающих самую суть предмета, не забывая при этом о мелочах, которые иногда могут значить куда больше того, что сразу бросается в глаза. И несмотря на играющую на устах легкую улыбку, обнажающую золотую фиксу в нижнем ряду зубов, глаза тем не менее все время оставались серьезными.

Неторопливой, слегка развязной походкой приезжий направился к зданию вокзала, на ходу прикуривая «беломорину» со смятым мундштуком и щурясь от яркого майского солнца; за спиной пассажира болтался бесформенный баул, напоминающий то ли допотопную спортивную сумку, то ли солдатский вещмешок — «сидор».

Не успел приехавший пройти и десяти шагов, как сзади его окликнули:

— Гражданин, задержитесь на минуту.

Голос принадлежал молодому сержанту в милицейской форме с перекинутой через плечо радиостанцией и болтающейся на ремне кобурой.

Повернувшись вполоборота к патрулю, мужчина недовольно протянул:

— Ну-у?

— Старший сержант Коваленко, — представился милиционер, прикладывая руку к лаковому козырьку и критически оглядывая фигуру приезжего, а затем потребовал: — Предъявите ваши документы.

Обладатель ярко-рыжих туфель неспешно достал из внутреннего кармана куртки прозрачный полиэтиленовый пакет и протянул его сержанту. Тот, в свою очередь, извлек из пакета документы и принялся внимательно их изучать, невнятно бормоча:

— Так, так, ага, справка об освобождении. Гражданин Фомин Валерий Николаевич? — Патрульный принялся лениво сравнивать лицо мужчины с изображением на фотокарточке в левом нижнем углу документа, скрепленном жирной фиолетовой печатью, и, не дожидаясь какого-либо ответа, продолжил чтение: — Осужден по статье сто сорок четыре, часть вторая, а также…

— Слушай, начальник, про мои подвиги ты можешь и молча читать, я уже наслушался, — голос обладателя справки об освобождении звучал на редкость недружелюбно, — или ты только вслух читать умеешь?

Второй патрульный, с короткоствольным автоматом наперевес, явственно почувствовал в интонации бывшего зека сквозившее пренебрежение и, криво ухмыльнувшись, обратился к своему коллеге:

— Слышь, Сеня, а по-моему, эта наглая уголовная рожа нарывается на неприятности? — В довесок к своим словам мент направил ствол автомата на Фомина. — Давай отведем его в отделение, научим вежливому обращению с представителями закона!

Представитель закона, к которому были обращены эти слова, казалось, не отреагировал на замечание приятеля, а с еще большим интересом углубился в изучение обыкновенной казенной справки.

Однако второй не унимался: выпятив грудь и поведя стволом автомата, он стал надвигаться на мужчину, нагло уставившись ему в глаза. Тот, в свою очередь, выдержав взгляд постового, скривился в пренебрежительной усмешке, ожидая дальнейшего развития событий. По всему было видно, что он не боится этого самодовольного стража порядка и всем своим видом подчеркивает это.

Последний факт, наверное, больше всего взбесил патрульного, и уже не владея полностью своими чувствами, он дал выход злобе:

— Чего скалишься, рожа? Пошел вперед, — он ткнул Фомина стволом в живот.

Не сделав и попытки сдвинуться с места, приезжий произнес:

— Ну ты, псина позорная, попридержи грабли, а то и пукалка твоя не поможет!

— Ах ты сука… — самообладание покинуло поганого мента окончательно, и он с силой нанес удар прикладом в лицо приезжего.

Приезжий увернулся от удара, отступив на шаг в сторону, и внезапно нанес резкий и точный хук в челюсть милиционеру. Патрульный покачнулся, явно не ожидая такого оборота событий, и, выронив оружие, нелепо шлепнулся на пятую точку.

Все произошло так стремительно, что сержант не успел отреагировать на событие, но эта сцена не осталась незамеченной со стороны прохожих. Вокруг места происшествия собралась небольшая толпа, сомкнувшись плотным кольцом, — большинство явно сочувствовало жертве ментовского произвола.

Наконец придя в себя, сержант выхватил из кобуры пистолет, передернул затвор и, наведя ствол на мужчину, нервно выкрикнул:

— Стоять! Стреляю без предупреждения!..

Как оказалось, жертва произвола и не пыталась бежать; скорчив на лице безразличную мину, мужчина уставился на сержанта, который переводил взгляд с сидящего на асфальте товарища, нелепо трясущего головой, на человека, повергшего его в нокаут.

— Ладно, начальник, — обратился Фомин к сержанту, — не гони волну, спрячь «дуру», никуда я не сбегу. А твой корешок сам напросился. Веди в кутузку. — Едва договорив, он протянул старшему патруля обе руки, для того чтобы тот защелкнул на них наручники.

Несмотря на кажущуюся покорность задержанного, сержант не решался убрать пистолет, хотя он ему и мешал надеть наручники. Тогда мент попытался проделать нехитрую манипуляцию одной рукой, однако по известному всем закону подлости наручники зацепились за складку одежды и с металлическим звоном упали на грязный заплеванный асфальт.

По толпе зевак пробежала волна веселья. И действительно, со стороны эта сцена больше походила на дешевую клоунскую репризу, чем на серьезную милицейскую операцию «по задержанию».

Не удержался от улыбки и сам задержанный, хотя, казалось, в его положении веселиться не от чего.

В этот момент сквозь кольцо любопытных протиснулись двое парней крепкого телосложения, с почти наголо обритыми затылками.

Один из них, метнув короткий взгляд в сторону задержанного, произнес низким, немного хрипловатым голосом:

— Сержант, опусти «волыну». Не ровен час, в прохожих дырок наделаешь, и придется тебе тогда сменить твой форменный клифт на спецовочку-телогреечку.

Закончив фразу, молодой человек сделал шаг в сторону милиционера. Однако нервы последнего были на последнем пределе, и он, направив ствол «Макарова» в сторону парней, истерично взвизгнул:

— Не подходи — убью!

Неизвестно, какой могла стать развязка печального инцидента, если бы мужчина, стоящий с протянутыми в сторону патрульного руками, не выкрикнул:

— Бур, стоять! — И, переходя на более покладистый тон, закончил: — Лучше подай мне «браслеты».

— Да ты что, пахан? Что б я, как последняя сука, надел на вора цацки…

Тот, кого уважительно назвали паханом, резко оборвал говорящего:

— Молкни! И делай что я говорю. — Затем, повернувшись к милиционеру, добавил: — Сержант, не менжуйся. Пошли в твой клоповник.

Тем временем окончательно пришел в себя второй патрульный. Сгоряча он хотел наброситься на задержанного — что для оскорбленного в лучших чувствах мента совершенно естественно, однако старший напарник остановил его: избить человека в присутствии многочисленных свидетелей было бы не только неразумно, но и непрофессионально.

Поняв, что конфликт приближается к развязке, толпа стала заметно редеть: никто из недавних наблюдателей не хотел подвизаться в качестве свидетеля задержания.

Когда же сержант предложил добровольцам проследовать в отделение для дачи показаний, вокруг вообще никого не осталось, не считая задержанного и двух недавно подошедших парней.

Не доходя какой-то сотни метров до милицейской дежурки, тот, которого Фомин назвал Буром, обратился к сержанту едва слышным шепотом:

— Слышь, командир, кому нужен этот цирк, давай замнем, внакладе не останешься.

Сержант, бросив косой взгляд в спину впереди идущего приятеля, задумался на какой-то миг и отрицательно качнул головой.

Однако Бур продолжал настаивать на своем:

— Отвалим вам ментовское полугодовое жалованье! — И, видя, что тот колеблется, назвал сумму: — Два лимона на двоих, лады?

— С ним договаривайся, — также шепотом ответил сержант, указав на напарника. Чувствовалось, что размер вознаграждения оказал свое магическое действие.

Ускорив шаг, бритоголовый догнал второго мента и, придержав его за рукав, сказал:

— Начальник, давай добазаримся…

— Убери руки, — резко ответил тот, — никаких базаров не будет. А то я вас в одну камеру упрячу.

Очевидно, с этим стражем порядка договориться не удастся. Слишком его разозлило недавнее унижение. Предложи они сейчас ему хоть сто миллионов, он и тогда не согласился бы отпустить задержанного Фомина.

Тот, в свою очередь, услышал обрывок фразы и, догадавшись, в чем суть разговора, строго бросил парню:

— Бур, кочумарь, это пес, и мозгов у него как у канарейки на хер намазано. С ним базарить — фонарь голимый.

Бур послушно умолк, слегка поотстав от мента.

Тем более что они уже входили в помещение линейного отделения милиции. Навстречу им поднялся невысокого роста усатый старший лейтенант с объемным брюшком и нарукавной повязкой «Дежурный».

— Ну что у тебя, Коваленко?

Старший патруля не успел ответить на вопрос, как в диалог вмешался его напарник:

— Этот уркаган, — он кивнул головой в сторону Фомина, — напал на сотрудника милиции.

По-видимому, репутация постового мента была хорошо известна начальству, так как дежурный прервал его:

— Я не с тобой разговариваю, Макарский. — Затем, повернувшись к сержанту Коваленко, спросил: — Что, действительно напал?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, — ответил более лояльный к пахану милиционер и, протягивая дежурному документы Фомина, добавил: — Вот справка об освобождении и маршрутный лист.

Усатый толстяк в милицейской форме небрежным жестом взял протянутые бумаги и положил их на стол. Затем, указав на задержанного, распорядился:

— В камеру его. Коваленко, к концу дежурства напишешь мне рапорт по всей форме. — Тут его взгляд остановился на двух стоящих в стороне крепких парнях. — А это кто? Свидетели?..

— Да какие свидетели, — встрял в разговор Макарский, — дружки задержанного. Взятку мне предлагали. Такие же уголовники.

Последняя фраза заставила лейтенанта внимательнее присмотреться к бритоголовым.

Их модная дорогая одежда, толстые золотые цепи на груди с распахнутыми воротами рубах, массивные перстни и характерные прически выдавали в молодых людях так называемых «новых русских». Он бы не удивился, если бы в кармане у одного из них зазвонил мобильный телефон — в Москве это теперь новинка и, как говорят коллеги-милиционеры, стоит страшных денег.

Единственное, в чем старлей не сомневался, так это в том, что взятку за своего товарища они выложили бы серьезную. Он даже представил себе десять пятидесятитысячных купюр, готовых перекочевать из их дорогих портмоне в его видавший виды бумажник.

Представил и, разумеется, улыбнулся столь приятным мыслям.

А может, задержанный им вовсе не товарищ — слишком велик контраст между с иголочки одетыми денди и этим провинциалом с классически уголовным прошлым в нелепых ярко-рыжих ботинках и допотопной серой кепке вроде тех, в которых ходили в шестидесятые герои Василия Макаровича Шукшина.

Однако многолетний опыт работы в органах, выработавший волчье чутье на возможную поживу, заставил лейтенанта принять решение.

— Значит, так, ты, Коваленко, с напарником отправляйтесь на дежурство, людей и так не хватает, а я с этим делом сам разберусь.

На лице Макарского отразилось явное недоумение: в милиции он работал недавно, поэтому профессиональный ход мысли старшего товарища остался для него загадкой; он понял из сказанного лишь то, что сейчас расправиться с обидчиком, к несчастью, не удастся. Поэтому, поигрывая желваками, он решил хотя бы отконвоировать задержанного в камеру.

Но более опытный Коваленко быстро сообразил, что к их возвращению уркагана скорей всего в отделении не окажется. Тяжело вздохнув, он направился к выходу, бросив в спину удаляющемуся напарнику:

— Давай быстрей. Одному мне, что ли, париться на жаре, — а в ушах колокольным боем отдавалось недавно сделанное ему деловое предложение: «Два миллиона! Два миллиона!»

Про себя он уже решил впредь попроситься в другую смену, только бы избавиться от этого напарника, придурка-альтруиста.

Дождавшись, когда они остались втроем, Бур обратился к приятелю:

— Музыкант, не в падлу, сходи позвони.

Тот, ни слова не говоря, развернулся и вышел, плотно притворив за собой дверь. Проводив товарища взглядом, оставшийся вплотную приблизился к дежурному:

— Начальник, разговор есть.

— Слушаю, — ответил старлей, пытаясь изобразить на своем лице полное недоумение по поводу предстоящей беседы.

— Давай замнем толковище. Сам посуди — человек только «откинулся», двенадцать лет — это ведь тебе не бутерброд с маслом. Жизнь изменилась, а он остался прежним. Нервы у него… Ну, передернул слегка, с кем не бывает. А этому сосунку, — он имел в виду Макарского, — мы оплатим попорченную вывеску.

Обладатель роскошных усов и не менее роскошного брюшка не перебивал говорившего. Больше всего его интересовала теперь сумма. Про себя он решил, что меньше чем на триста штук не согласится. И вдруг его как в прорубь бросили.

— Я думаю, на лимоне сойдемся? — Бур задвинул пробный шар.

—..?

Если бы не годы трудной и опасной службы, дежурный сделал бы обратное сальто, не сходя с места, а так как он был человек закаленный и к тому же настоящий профессионал своего дела, то лишь покраснел как вареный рак и стер со лба предательски выступившую испарину. Раздув щеки, старлей что-то невнятно пробормотал.

Бур воспринял это по-своему и, улыбнувшись, повысил ставки

— Ну не крахоборничай, старлей. Полтора миллиона — и расходимся краями.

В этот момент из дальнего конца коридора, где располагалось помещение для задержанных, послышался приглушенный шум.

На секунду прислушавшись, дежурный бросился туда, громко топоча подковками форменных сапог по покрытому линолеумом коридору. Бур поспешил за ним.

Перед ними предстала неприглядная картина: Макарский вырывался из рук держащих его товарищей, размахивая во все стороны резиновой дубинкой.

Напротив бушевавшего патрульного стоял Фомин с окровавленным лицом, даже не пытаясь уворачиваться от ударов, всем своим видом подчеркивая полное отсутствие страха и жгучую ненависть как к нападавшему, так и к его коллегам. На тонких губах недавнего зека играла пренебрежительная улыбка, однако глаза налились кровью и, казалось, пронзали насквозь все и вся.

— Прекратить! — заорал дежурный таким неожиданным фальцетом, что все обернулись и тупо уставились на него. — Макарский, ты отстраняешься от дежурства. Сдай оружие. О поведении, недостойном высокого звания сотрудника столичной милиции, завтра будет доложено начальнику. И лично я буду ходатайствовать о твоем увольнении.

По-видимому, угроза была реальной, так как присутствующие милиционеры, не удостоив даже взглядом распоясавшегося патрульного, разошлись по своим местам. А последний, растерянно озираясь по сторонам, только сейчас понял, насколько все серьезно. Нервным жестом отбросив дубинку, он развернулся и побрел по коридору в сторону дежурки.

Старший лейтенант, обернувшись к просителю, пробурчал:

— Забирай своего приятеля, — он указал на Фомина и добавил: — Туалет здесь, пусть умоется.

Дождавшись, пока старший товарищ смыл с лица кровь, Бур протянул ему белоснежный носовой платок. Фомин отмахнулся:

— Не надо, испачкаю.

— Да черт с ним, — возразил бритоголовый, — выброшу в помойку. А насчет этого мусора не переживай, Монах. Я ему сам швайку под ребро засуну.

— Ладно, ладно, разберемся, — ответил тот, кого назвали Монахом, — пойдем отсюда.

— Ты иди, пахан, а я собаке кость кину, — Бур имел в виду обещанную взятку.

Фомин тяжко вздохнул и вразвалочку направился к выходу, пробурчав себе под нос:

— Боже, что делается на свете. На этих блядей еще и «капусту» тратить. Бр-р-р-р…

— Что? — переспросил молодой человек, не расслышав сказанного Монахом.

Тот отозвался не поворачиваясь, лишь устало махнув рукой:

— Да ничего, это я так, про себя.

Проследовав за ссутулившейся фигурой пахана, который, миновав перегородку дежурной комнаты и даже не удостоив взглядом старшего лейтенанта, сидящего за массивным письменным столом, вышел на улицу, Бур подошел к казенной двери и, постучав, приоткрыл ее.

Толстяк старлей резво поднялся со своего места и, подойдя к посетителю, державшему в руке пачку ассигнаций, озираясь по сторонам, проворно перехватил протянутые деньги и спрятал в бездонный карман брюк.

Наблюдай за этой сценой кто-нибудь посторонний, ему сложно было бы заметить суть произведенной манипуляции — настолько быстро купюры сменили хозяина.

Выйдя из здания вокзала и оказавшись на Павелецкой площади, троица остановилась: Монах окинул взглядом открывшуюся панораму Садового кольца с его старинными зданиями и вечно перегруженной проезжей частью потоками снующих автомобилей; двое молодых друзей Фомина просто ждали, когда тот вдоволь насмотрится на то, чего не видел более двенадцати лет, а они просто не замечают из-за привычного течения жизни.

Наконец Монах обернулся к своим спутникам и, будто впервые их увидев, произнес:

— Ну вы и прикинулись, ни дать ни взять — фраера, — он покачал головой, сохраняя серьезное, можно даже сказать, строгое выражение, и только глаза смеялись, весело искрясь. — Можно подумать, что раздербанили жирного «утюга».

Бур, склонив голову, посмотрел на свою одежду, а затем, почувствовав в словах Фомина нотки юмора, сказал:

— Валера, все сильно изменилось, и «фарцы» больше нет. А «прикид мазевый» можно купить в любом бывшем продмаге, а ныне коммерческом магазине или, того круче, каком-нибудь супершопе. А жратва теперь для крутых только в супермаркетах продается, никак не ниже.

— Больно ты, Рома, заумно базлать стал: вроде и по-русски, а ни хрена не разберешь, феню, что ли, новую изобрел, потому как старую я куда лучше тебя знаю, — Фомин притворно сконфузился и дурашливо поскреб затылок: видимо, для откинувшегося вора в законе слова «супершоп» или «супермаркет» звучали столь же непривычно и диковинно, как для продавцов этих магазинов — блатные понятия «рамс» или «лепень».

— Это, пахан, не феня, — вмешался в разговор третий, которого Рома Бур называл Музыкантом, — сейчас такие закордонные словечки каждый младенец начинает говорить раньше, чем слово «мама».

— Ладно, Бог с ними, со словечками этими, — сказал Монах, оборачиваясь к товарищам, — сдается мне, что мы не с того начали. Ну, здорово, что ли…

Фомин протянул Музыканту руку для пожатия, но тот вместо этого крепко обнял пахана. То же повторилось и с Буром, который после теплого приветствия, слегка смутившись, произнес:

— Ты это, Валера, прости, что не успели раньше подъехать.

— Ладно, какой тут базар, — примирительно протянул Монах. — Чем сопли размазывать, поди лучше «мотор» подгони.

На лице Музыканта появилась довольная улыбка. Он многозначительным жестом извлек из кармана брелок с изображенным кругом, поделенным на три равных сектора, — фирменной эмблемой «Мерседес-Бенц» — и с гордостью вымолвил:

— У тебя теперь будет свой собственный мотор. И не фуфло какое-то жигулевское, а крутая тачка, да еще с личным шофером.

Последнее замечание явно не понравилось Монаху. Он вообще был противником какой-либо собственности, кроме общаковой.

На зоне ему часто приходилось слышать о том, что воры обзаводятся дорогими машинами, коттеджами, предметами роскоши. Только для себя он решил, что это не к лицу настоящему авторитету. Чем тратить столько денег на всякие безделушки, лучше отправить больше грева на зоны для братвы, пусть они лишний раз кайфанут, просто досыта пожрут или заплатят администрации ИТУ за перевод какого-нибудь подорвавшего здоровье блатного на «химию» или хотя бы на больничку.

Поэтому Фомин ответил Музыканту достаточно резко:

— С каких это пор вору положено персональное авто? Я вроде пока не президент и даже не министр. А ты что, между делом шестерить начал? Тогда нам не по пути.

Музыкант смешался. Он был готов услышать все что угодно, только не это — слово «шестерить» неприятно резануло его слух, и улыбка сама собой сползла с лица.

— Пахан, ты знаешь, я ни перед кем не шестерил, — голос говорящего звучал хоть и несколько приглушено, но с нескрываемым вызовом. Однако вовремя сообразив, что сейчас не время переть на рожон, попытался объяснить: — Да сейчас такой машиной никого не удивишь. Любой уважающий себя московский барыга ездит на «мерсе», «тойоте» или «БМВ», а потом, она явно лучше «запорожца», что ж мне теперь, на своих двоих шкандыбать, если я могу себе позволить что-то получше?

— Ладно, Музыка, — Монах назвал своего товарища по фамилии, как бывало лишь в минуты недовольства, — показывай свою тачку. В конце концов, это твое дело, на что тратить свое «лавэ».

До стоянки они дошли молча, каждый думал о своем.

Бур и Музыкант рассуждали примерно так: нельзя винить пахана за то, что многое для него непонятно, ведь он долго не был на свободе, но со временем все встанет на свои места.

Монах же, в свою очередь, размышлял над тем, что, пожалуй, не стоит рубить сплеча. Нужно осмотреться, войти в привычное русло жизни, а затем делать выводы.

Может, молодежь и права?

Действительно, зачем грызть горбушку, если можно намазать батон толстым слоем масла, да еще и с икрой в придачу. Однако что-то подсказывало ему: не все так просто, как видится на первый взгляд. Тем не менее он решил не спешить с выводами.

Ход его мыслей прервал резкий звук отключаемой сигнализации и последовавший за этим характерный щелчок центрального замка, открывающего двери. Только сейчас Фомин смог рассмотреть машину Музыканта.

Черный полированный кузов «мерседеса» отливал зеркальным блеском, поглощая в себя солнечные лучи, и лишь на лобовом стекле и немногочисленных хромированных деталях причудливо играли яркие блики.

Обойдя автомобиль сзади, Монах прочел надпись, сделанную на крышке багажника: «Мерседес-Бенц 300 SEC». А затем, обнаружив только две двери, он спросил, обращаясь к Музыканту:

— Что, на четыре дверцы «капусты» не хватило?

Тот искренне рассмеялся и снисходительно, но беззлобно парировал:

— Эх ты, Валера, деревня — да это же купе. Можно сказать, спортивная модель, почти последний писк моды, — чувствовалось, как сильно Музыкант влюблен в свою машину.

Не укрылось это и от Монаха, тревожно кольнуло.

Когда троица устроилась внутри комфортабельного салона, «мерс», лихо сорвавшись с места, так что недавнего зека с силой вдавило в кресло, выскочил на оживленную магистраль Садового кольца.

Свернув влево, по направлению к Октябрьской площади, Музыка обратился к сидящему рядом пахану:

— Ну что, домой?

— Нет, покатай меня по городу, — почти ласково произнес Монах, истосковался я по Москве. Хоть и называют ее большой деревней, все же люблю ее, родимую.

Сидя на заднем сиденье, Бур хотел возразить, сославшись на огромные пробки, однако быстро сообразил, что для Фомина это не имеет никакого значения, и лишь попросил Музыканта сделать музыку в салоне немного потише.

Из динамиков стереосистемы лилась ненавязчивая мелодия. За окном автомобиля проплывали московские улицы, погруженные в свою будничную суету. Это была не та столица, которую в свое время двадцатипятилетним пареньком покинул Валера Фомин, уже тогда вор в законе по кличке Монах, с отсидкой за плечами…

Фомин молча смотрел в окно, вспоминал, листал книгу жизни, и горечи в ней накопилось много больше, чем сладости…

Хотя — как сказать.

Свое прозвище, или, как говорят в лагерях, погоняло, он получил в колонии для несовершеннолетних преступников за скрытый характер, скромные потребности, а еще за то, что, сбыв краденое и отдав положенную сумму в воровской «общак», он большую часть денег оставлял в церквах в виде пожертвований, тратя на себя лишь жалкую толику средств.

В те далекие годы он ощущал себя молодым и здоровым человеком, который идет на преступление не ради личной корысти и амбиций, а подобно английскому средневековому герою Робин Гуду, стремящемуся сделать мир добрым и счастливым, «из принципа».

Но, попав на скамью подсудимых, Валера вдруг услышал о себе только то, что он вор, «антисоциальный элемент, нуждающийся в немедленной изоляции от общества». С тех пор его представления о мире, в котором он живет, претерпели серьезные изменения.

На «малолетку» он заехал юным блатным романтиком, скромным мальчонкой, пытавшимся видеть в людях только хорошее. А по прошествии двух лет, когда Фомину исполнилось восемнадцать и его перевели «на взросляк» (так как по приговору суда он получил четыре года лишения свободы, а на «малолетке» сидят до совершеннолетия, то оставшийся срок предстояло провести в одном из ИТУ), он преобразился в Монаха — хитрого и матерого уголовника, отрицательно настроенного не только к администрации колонии, но и к человечеству вообще.

И неизвестно, в кого бы мог превратиться новоиспеченный блатной, если бы не его отец.

Вор в законе, прошедший через одиночки, карцеры и БУРы, то есть бараки усиленного режима, колонии строгого и особого режима, «крытки» вплоть до печально известного «Белого Лебедя», где содержались «социально опасные преступники, воры в законе и авторитеты, резко отрицательно настроенные к режиму» (это — официальная формулировка), Фомин-старший не только не поддался «мусорской ломке», но смог сохранить в себе человечность.

В тысяча девятьсот семьдесят пятом году Валерия Николаевича Фомина, «учитывая его исключительную социальную опасность» как постоянного нарушителя режима ИТК, перевели в колонию усиленного режима для совершеннолетних, где ему предстояло провести два года. Его отец, тоже вор, смог сделать так, что Монах, Фомин-младший, попал на ту зону, которую сам и «держал».

Встреча получилась довольно сдержанной.

Фомин-отец, вор по кличке Паук, неоднократно получал малявки с «малолетки», в которых сообщалось о том, как зарекомендовал себя его сын, и хотя отзывы оказались положительными с точки зрения воровской морали и «понятий», тем не менее ему самому хотелось убедиться в непредвзятости тамошнего «смотрящего».

Как только этапных спустили в зону после карантина, Монаха ввели в бытовку, где за старинным письменным столом восседал Паук.

В первый момент Валера не узнал отца: ввалившиеся щеки, слезящиеся глаза и непомерная худоба никак не соответствовали образу того человека, который запомнил сын: почему-то, кстати или некстати, вспомнилось, как когда-то учил его плавать на черноморском курорте, покупал мороженое и рассказывал интересные сказки.

Правда, тогда Валерику было чуть больше шести лет и с тех пор они не виделись…

Там, в бытовке, рядом с Пауком сидели еще двое мужчин, которые, улыбаясь, уставились на Монаха, просвечивая его, словно рентгеном, своим острым взглядом. Но это казалось пустяком по сравнению с тем, как смотрел на сына отец: его взгляд, подобно тяжкой бетонной плите, пригибал того к земле, в какой-то момент Монаху даже показалось, что если он не отведет глаз от лица пахана, то его или сплющит, как букашку, до состояния мокрого пятна, или просто лопнут глаза.

Впоследствии он неоднократно вспоминал эту сцену и по коже пробегала волна нервного напряжения. Никогда в будущем ему не приходилось испытывать ничего подобного. Что же это было? Может быть, страх? Но нет — бояться Фомин перестал давно. Тогда что? До сих пор он не находил ответа на этот вопрос.

Все же он тогда не отвел глаз, потому что знал — это может дать повод усомниться в его честности.

В душе оставшись довольным от первой встречи с сыном, которого не видел больше десяти лет, Паук встал и, подойдя, обнял того:

— Здорово, бродяга. Вот и ты выбрал для себя этот путь…

В ответ Монах не смог вымолвить ни слова, а лишь крепче прижал к себе щуплую фигуру отца.

Державшим зону блатным Фомин пришелся по сердцу. В общем и целом приняли его хорошо, и не потому, что он был сыном «смотрящего». К слову сказать, Паук не сделал бы для Валеры никакой скидки, окажись что не так.

Отталкивала от Валеры людей лишь излишняя жестокость.

Однажды, когда отряд вернулся с работ, один из «мужиков» по ошибке плюхнулся на кровать Монаха в грязной одежде.

Фомин подошел и зло уставился на него. «Мужик» поспешил встать, но на одеяле остались следы опилок.

— Что же ты, тварь, своим говном мне иконку обфоршмачил? — сквозь зубы процедил блатной.

— Извини, Монах, попутал, — попытался оправдаться тот, — я сейчас почищу. Да потом не пидер же я какой, чтобы тебя этим унизить.

— Был не пидер, — криво усмехнулся Валера и, не замахиваясь, ударил «мужика» под ребра так, что у того сперло дыхание и на глаза навернулись слезы.

Не останавливаясь на достигнутом, Фомин продолжал наносить удары, пока «мужик» не свалился с ног, обливаясь кровью.

Это избиение привлекло к себе внимание остальных зеков, и они плотным кольцом обступили чего-то не поделивших между собой осужденных. Никто не вмешивался до тех пор, пока Монах не начал расстегивать брюки, имея ясные намерения «опустить» обидчика, каковым он бесспорно того считал.

— За что-о-о? — взмолился «мужик».

Один из стоящих в стороне «петухов» проблеял:

— Правильно, правильно. Мы давно на этого красавчика глаз положили…

— Усохни, паскуда! — фраза прозвучала как удар хлыста.

Голос принадлежал Никите, «смотрящему» отряда. И хотя он не мог приказать Монаху, бывшему по статусу равным ему, так как принадлежал к свите пахана зоны, все же приблизился к Фомину и спросил:

— Объясни, Валера, братве, в чем виноват Шарик, — он назвал кличку «мужика», — и за что ты собираешься спустить его в «петушатник»?

Монах в резких выражениях рассказал о нанесенном оскорблении.

Однако Никита счел нужным вмешаться.

— Погоди, друг. Я считаю, что за это «опускать» грех. Если я не прав, пусть нас рассудят, — он обернулся к присутствующим.

Один из «отрицаловки», здоровенный детина по кличке Вакула, подал голос в защиту «мужика»:

— Никита прав. Ну дал ты ему по ушам, пусть постирает твою постель, а «марамоить» за это грех. Так можно всем трудягам гребни приделать.

По-видимому, слова двух авторитетных людей возымели свое действие, так как Монах оставил свою попытку и, повернувшись к окружающим, мрачно промолвил:

— Ладно, пусть будет так.

Произошедший инцидент не остался без внимания отца, и он приказал Фомину прийти.

Когда Монах вошел в бытовку, Паук предложил ему присесть, разлил в кружки чифирь и спокойно произнес:

— Что-то в тебе не так, Валера. Не пойму что. Вроде бы ты правильно живешь и с людьми ладить умеешь, но откуда в тебе столько злобы?

Сын попытался что-то возразить отцу, однако тот его прервал:

— Подожди, не перебивай. Придет время, я дам тебе слово, а пока слушай. Понимаешь, дело даже не в Шарике. Дело в тебе. Посмотри, какая вокруг жизнь: «мусора» давят со всех сторон, причем, заметь, на «мужика» не меньше, чем на блатного, да еще мы его гнобить будем, а на нем «промка», — Фомин-отец имел в виду промышленную зону, то есть место, где работали осужденные, — план, дома либо жена брюхатая да мамка старая, либо босяки мал мала меньше письма слезные шлют. Ну загонишь ты его в «петушатник», а план для «мусоров» — первое дело, поэтому они начнут болты закручивать…

Монах слушал, не перебивая, а отец продолжал:

— А из лидера какой работник, чем ты его в узде держать будешь, бояться ему больше нечего — ниже все равно «опускать» некуда, а это значит, что псы легавые нас с тобой на делянку погонят. Начнется поножовщина и беспредел. И поверь мне, система человека все равно сильнее. Половину переломают, а кто при своем останется, тех по крыткам раскидают. Вот тебе и шалман.

Монах, поняв, что отец завершил объяснение, понурив голову, тихо пробормотал:

— Отец, я, конечно, понимаю, что ты прав, только сидит во мне какая-то падла и грызет изнутри. Я никого, кроме блатных, за людей не считаю.

— Молод ты еще, многое до тебя не доходит.

Но запомни мои слова: люди делятся не на блатных и «мужиков», а на порядочных и негодяев — ментов и лидеров я не считаю, они для меня птицы одного полета. Может быть, ты неправильно представляешь себе воровскую идею? Вор в законе — это не только знатный шулер, марвихер, щипач или медвежатник, это в первую очередь тонкий знаток человеческих душ, своего рода священник. Ясно, что зона — не институт благородных девиц, но все же нельзя опускаться до состояния скотов, будь терпимее к окружающим, но и не спускай серьезных обид. Это очень тонкая грань, а тебе она кажется широким трактом. Подумай об этом. Весь принцип воровской идеи строится на строгих понятиях, большинство которых ты уже уяснил, но главное — порядочность, честность и справедливость. В следующий раз, прежде чем что-то сделать, ответь для себя на три вопроса: порядочен ли я, честен ли, справедлив ли? И если на все эти вопросы будет один ответ — да, — тогда вперед…

Сейчас, сидя в удобном кресле скоростного авто и разглядывая броскую рекламу, в изобилии запрудившую Москву, Монах почувствовал себя «первоходом», который в первый раз переступил порог зоны.

Окружающая обстановка казалась ему новой и непонятной. На какой-то миг он даже растерялся, что случалось с ним крайне редко. Как жить дальше, что делать, найдется ли ему место под голубым небом свободы? Однако ответить на эти вопросы сможет только время, а ему остается лишь ждать, оставаясь самим собой.

Пока Монах предавался воспоминаниям, «мерс» выехал на Калининский проспект со стороны Бульварного кольца и двинулся по направлению к Кутузовскому.

Это были родные места, здесь прошло детство, но как все стало не похоже на ту коммунистическую столицу с ее призывными плакатами «Даешь!..», «Претворим в жизнь решения съезда партии…» и ликами бессменных вождей, поэтому появилось ощущение нереальности происходящего.

Наконец Фомин увидел родной дом, на котором пестрела вывеска с названием коммерческого магазина.

Плавно остановив машину, Музыкант произнес:

— Все, пахан, прибыли. Этаж и квартиру, надеюсь, не забыл?

— Разберемся, — отмахнулся Монах и неторопливой походкой направился к подъезду, вглядываясь в лица сидящих на лавочке старух, тщетно пытаясь узнать кого-нибудь из старых знакомых.