Стихи. Книга Пятая

Присматривайся к профилю берёзы,

Когда она глядит в лицо грозы,

В рябой гранит вглядись у корневища,

Под хвоей изойди янтарной бронзой,

Лесному полдню и ручью последуй

По каменистому его руслу.

Скульптурный полдень летних облаков

По хвойному плывёт конгломерату

Певучих гор, по синему излому

Лесной горы, как дух скользит, свиваясь

Сквозная дымка — облако лесное

На частый гребень камня и сосны.

Лесной Олимп — престол лесного бога,

Летучих серн тенистая обитель,

Гранитный зуб, храни свою прохладу,

Рябых дождей серебряное войско

В долину брось и радугой гранёной

Замкнув утёс, дроби их тёплый перл.

Твой влажный плащ — как летняя гроза,

Смолистой бровью поведи, Юпитер,

На горный склон в лиловых ядрах грома,

Омой листву и обнови ручьи.

В янтарных речках горная форель

Свой корм дневной берет из рук Наяды,

И туча с золотистыми краями

Сияет, озираясь о стекло

Лесной воды, и бродит Артемида

И нимф пасет по рощам и опушкам,

И ясные лесные божества

Внизу стволов теснятся на закате.

Шумя водой, проходит летний день.

Скалистый дом на хвойной высоте

Лесной Олимп покинула Афина,

Ее полет прозрачнее пространства,

И стайка снов клубится на ладони.

Светофор и карниз рококо —

Два лица — непохожие братья,

И прозрачное время в квадрате

Между ними струится легко.

Две эпохи в игре световой,

Два потока, две маски в испуге —

Этот город, тугой, как скульптура

Дик жасмином и влажен листвой.

Шум деревьев и шум площадей,

И страница газеты и шорох

Парусины и сотня людей,

Задержавшихся у светофора.

Город стёкла заляпал дождём,

Побежал мимо окон, прищурясь,

Чиркнул тучи алмазным ножом

И румянцем прошёл по скульптуре.

Рококо потонуло в грозе,

В шорох веток, смеясь, погрузилось,

И цвела у киоска газет,

Расплываясь, медуза бензина.

Разноцветные пяля глаза,

Плыл фонарь, словно лодочка, хрупок

Рококо, светофор и гроза —

Трёх стихий круговая порука.

И любые палитры превысив,

Синей дымки хлебнувши вдали,

Чтоб холстов не искал живописец,

Все холсты нам под окна пришли.

Там душистый горошек Шекспира,

Там индейский, гортанный пароль,

Древний ствол баснословного мира,

Оссиан под дубовой корой.

Стережёт голубая свобода

На уступе — коронку цветка,

И бочонок домашнего мёда

Продаётся под дубом с лотка.

На краю зарастающих просек,

Низвергаясь, как синий дракон,

Бронебойная молния косит

Половину ствола под уклон.

Так кончается август и отпуск

Превращается в область легенд,

Поселяется вечная лёгкость

В лабиринте его стратегем.

Подо мной — каменистый карниз,

Надо мной — разноцветный угольник,

Я на кожаных лямках повис,

Рассекая пространство тугое.

Что такое упорство? Полёт,

Детский бред, обернувшийся страстью?

Нарастает, шумит и поет

Голубая резина пространства.

Я стихиям представлен на суд,

Я с пространством сейчас в поединке,

Поднимают меня и несут

Голубые столбы-невидимки.

Там, в долине — деревня. Рябой

Лоб утёса изломом показан.

Что такое вниманье? Бинокль,

Мне навстречу сверкнувший алмазом.

Я над речкой прошёл. Миновал

Нотный стан проводов телефона,

В стороне от меня перевал

На лесистый карабкался конус.

Инстинктивное чувство руля,

Острый парус с подвешенной ношей.

Отступила стихия. Земля

Напряжённые лижет подошвы.

Не опасно. Хоть ельник и дик,

Благосклонны лесистые кручи.

Я спущусь и под острый кадык

Лимонад заливаю шипучий.

Стихия-школьница, цветных мелков сестра,

Богиня парадокса и сюрприза,

Рождённая из росчерка пера

Снов рукодельница и пленница эскиза.

Лукавая, как профиль на полях,

На грани мысли и на грани танца,

В орбите света. Твой поющий взгляд

Навеки должен в памяти остаться.

Он станет опытом, покуда — безымянным,

Он станет музыкой — покуда — между строк,

Тебя ведь, как стихи, припоминают,

У этой памяти — огромный срок.

Живая щедрость шуток и затей —

От глаз её никто не застрахован,

Когда из них бушует светотень,

Прикрытая штриховкой тёмной хвои.

Посередине светлого кольца,

Творя непостоянные объёмы,

Ты в них не раскрывалась до конца,

Зато во сне проста была, как дома.

Лукавой нимфою иль деревенской дурой,

Природой утренней, прелестною натурой,

Свежо-тенистою тропинкою лесной,

Росой под листьями, перетерпевшей зной.

Ручьем сверкающим на каменном пороге,

Двумя берёзами у полевой дороги

Пусть будет лето нам. И пусть его пейзаж

Янтарным пламенем украсит вечер наш.

Вот утро первое (с рассветом мы встаём)

Как бы пронизано зелёным хрусталём,

Как бы озвучено чириканьем и свистом

И как бы влагою омыто серебристой.

Те дни — как персики — пушисты и румяны:

Откосы горные, лесистые поляны

Ласкают зренье нам, прохладу нам дают,

Под каждым деревом готовят нам уют.

И нет наивностей пленительней и краше,

Чем эти наши дни и разговоры наши.

И плеск воды в камнях, и тёмный мох на них,

Когда купаемся в лесной купальне нимф.

И тычется в кусты испуганная телка,

И старый дуб стоит на выгибе просёлка,

Покуда светотень, клубясь, меняет лица,

Античной свежестью листва его струится.

Летним утром в кружке подсвечника холодеет свечной огарок,

А июнь — травянисто ярок.

Ветки сами себя рисуют, акварелью слегка подцвечивая,

И выходят домам навстречу.

Это мир, это — быт, устойчиво угнездившийся возле парка,

Там девчонка живёт, дикарка,

По соседству с рухнувшим деревом, догнивающим на опушке.

Дно оврага горит веснушками.

К воркованью лесного голубя

Прислушиваются комнаты,

И тропинка головоломная

Уводит от книжной полки.

Тишина почтовой страницы,

Лиловеющий бег чернил,

И на серые половицы

Ясень тень свою уронил.

Что взойдёт на почтовой бумаге,

Голубоватой, как тени в комнатах,

Может, голубь лесной в овраге

Навеки себя запомнит,

Или утренний этот огарок

И зелёные эти окна

Неожиданно, как подарок,

В стих войдут, на листе просохнут.

Будут летнее утро славить,

А потом назовутся память?

И вот, казалось, музыка застыла

И схлынула, как бы войдя в кристалл,

На апогее звуковой стихии

Готическим цветком поющий контур стал.

И в сердцевине музыкальной розы,

Смычком исторгнутой из мглы первостихий

В замену музыки какой-то райский воздух

Раскатом вечности касается щеки.

Вот кварталов синие прогалины,

Синеватое движенье улиц,

Мост подвешен над туманным Гангом,

И на нём фонарики проснулись.

Люди эти — луны светлокожие,

Друг на друга, как бобы, похожие.

Все спешат — и всем наверно — страшно,

Вот мелькают люди и толкутся,

А меня ведёт клочок бумажки —

У меня — приятель из Калькутты.

Он — рабочий на текстильной фабрике,

У себя хотел меня оставить…

Ночь идёт — хрустальная красавица,

Закрывается хрустальным сари.

Берег Ганга — он хорош на зависть,

Мимо ходят барки-плоскодонки.

Ганг — всё тот же. Только мне сказали —

У него название другое.

Здешний Ганг — боксёр-американец,

Он мосты таскает и буксиры,

И на нём фонарики сверкают,

И его фонарики — красивы.

Плещется в воде иллюминация,

Звёзды Кришны с фонарями путая —

Я ходил сегодня наниматься:

Всё искал парнишку из Калькутты.

Всё ходил, надеялся на чудо,

Всю неделю по конторам рыскал,

А потом, стремительный, как джудо,

Синий дождь размыл мою записку.

На школьных стёклах — туча грозовая,

Но в голосах экзаменов весна,

И майское чириканье трамвая

В сырой листве мелькает, как блесна.

Приходит мысль об импрессионисте

Покуда запевает колесо,

Пока в вагон одним ударом кисти

Сияющее вписано лицо.

И словно краской, наливаясь счастьем

И будущим сверкая наяву,

Она Авророй рдеет на площадке,

Она, как гром, проходит сквозь листву.

Она живёт вчера, сегодня, завтра

И в кубике трамвайного стекла

Звучит палитрой школьного азарта

На апогее сильного крыла.

Но в школе ничего не понимая

В стихийности своих перипетий,

К. румяным стёклам школьного трамвая

Мы молнию подносим, как фитиль.

Это чудо наитием древним

Опечатано раз навсегда —

У подножья тенистого гребня

Золотистая дремлет вода.

Все рассветы на нём отдыхали,

Он им тайны своей не давал,

Только мифы лесистым дыханьем

Омывают его перевал.

О, я уйду, как никнут камыши,

Я отлечу, как отлетает эхо —

Пусть гибнет тело, клетка для души,

Для изначальной лёгкости помеха.

Любила я вечернюю зарю

И горных коз на склонах Киферона,

И вот, теперь сама я догорю,

Уйду, как листья отрясает крона.

Покорна я, раз мой настал черёд,

Мы — сёстры, жрицы, матери и жёны,

Хранительницы древних очагов,

Мы — не строптивы, мы храним законы.

Когда я в детстве слушала свирель,

Когда была я девочкой весёлой,

Любила травы, солнце и зверей,

Любила игры, ласточек и школу,

Всегда, бывало, думала — умру

И стрельчатою ласточкой прикинусь,

А если брат переживёт сестру,

Пусть ведает другую половину.

Ты не поймёшь, как с братом мы дружны,

Ты узнице на слово не поверишь,

Тиранам, видно, сёстры не нужны,

Ты рос один, ты был самодовлеющ.

Ты не поймёшь, что я была сестрой

Не брату только, а ветрам и влаге,

И голубым туманам над горой,

И дереву, упавшему в овраге,

Светилам ночи, камню и заре,

Чужому брату и чужой сестре.

Во славу боевого топора

Ты вырастал в своей суровой школе,

Но я ведь и тебе, тиран, сестра,

Когда велит мне сестринская доля.

Ты твёрд, тиран, ты прочен, как гранит,

Ты сам себе и памятник, и память,

Мы рождены, чтоб братьев хоронить,

А ты рожден, тиран, чтоб нами править.

Мы мучимся и всходим на костёр,

Нам не дано направить ход событий,

Но я умру сейчас за всех сестёр,

За братьев всех, и за тебя, правитель.

Я не была ещё ничьей женой,

Я не жалею — быть сестрой — почётней,

Всей полнотой, всей женской крутизной

Служила я моим друзьям бессчётным.

Дышала хвоей, знала первый снег,

Любила брата и его затеи,

Его дела. Я всем была для всех,

Прозрачней утра и ручья светлее.

Мне — умереть? Пожалуй, и умру —

Блаженных теней так свободна поступь,

А ты не верь так слепо топору —

Не знаешь ты, что все бессмертны сёстры.

Ты позабыл, тиран, что смерти — нет,

Я отошла без горечи и горя,

Я отдала свой потаённый свет

Алмазному созвездью Антигоны.

Я отлетела просто, как жила,

От детства к смерти я была готова,

Как будто жизнь ей прологом была,

В любой сестре я воскресаю снова.

Древний Крит он — как бритва, напорист,

Дикий камень с рогами быка,

И ему виноградное море

Неостывшие лижет бока.

Посейдона прокладная ласка,

Кноса дикого белая кость,

Шелест пены у острова Наксос,

Шорох влаги, прозрачной насквозь.

Все бы струйки зеленые выпить,

Все бы гроты запомнить в горах —

Здесь у нас, как созвездия, мифы

Обступили весёлый корабль.

Этот вечер с гомеровской прытью

Нам подводит волну под уздцы —

Мы снимаем шаланды на Крите,

Веницейского форта зубцы.

В этом легком, светящемся шуме

Различаем строфический ритм —

До чего же Гомер хитроумен.

Подарив нам и Трою, и Крит!

Афинский рейд, серебряный Пирей —

Он, словно детство, дважды баснословен,

Весь в колыханьи этой синей крови,

Во власти вечной детскости морей.

Но он проперчен дымом судовым,

Он деловит, как скряга-клерк в конторе:

Меня он вечным детством удивит

И вечной старостью меня же переспорит.

И Ариадну тут одну Тезей покинул

На каменном плато, на склоне без теней,

И молодой Протей, играющий с дельфином,

Зовётся морем тут и руки тянет к ней.

Эта почва на солнце сгорает,

А в кустарниках тонут гроба —

Тишина погребальных керамик,

Притуплённая пеплом трава.

И блуждая по древним Афинам

В каменистой пыли мостовых,

Словно ты уже землю покинул

И на мраморной стеле затих.

Ты давно уже — тень между теней

На просторах нездешних долин,

И туда только запах растений

Долетает, едва уловим.

Громадного пейзажа переливы —

Седой нарцисс и синий кипарис,

И жёсткий блеск серебряной оливы,

Вздымаясь вверх, соскальзывает вниз.

Там с облака Кастальский ключ сбегает

Как молния на пыльную траву,

И там Парнас гранеными зубами

Жующий снег — уходит в синеву.

Там боги-грозы серебрятся в небе,

Гнездятся в камне фебовы орлы,

Там гребень скал, как петушиный гребень,

Сквозь облачные светится валы.

Там Пан себя пасёт и нимф, себе послушных,

Коровы спят в светящейся тени,

Находит грот Дельфийская пастушка,

И Пифия вещает искони.

Там козы скачут по гранитным плешам,

И синий склон туманами повит,

И осенён кустарником ослепшим

Заворожённый мифами гранит.

Карабкаюсь на этот камень жёсткий:

Горячий воздух грозами тесним,

И светится афинская извёстка,

И пахнет штукатурка и жасмин.

Иду наверх, стирая каблуки,

Сквозит кустарник каменистым крапом,

А в лавке продаются черепки,

На них скупой орнамент нацарапан.

Он к нам пришёл из Крита и Микен,

В нём словно звук заворожен певучий,

А кипарисы у скалистых стен

Похожи на синеющие тучи.

Пока ещё дремала Византия,

Видала сны про вечность и про власть,

Похитил бык одну Кариатиду —

Она потом Европой назвалась.

Вся изнутри светилась ясным воском

И русым льном курилась сквозь века,

И сквозь войной испепелённый остов

В ней пела по Акрополю тоска.

Играют зорю при подъёме флагов,

И в тонкой ряби утренних олив

Спит Византия в древних саркофагах,

Все подступы камнями завалив.

Вот Парфенон вступает в город сверху

Солдатским шагом розовых колонн,

А рядом эта сгорбленная церковь

Стоит смиренно, как земной поклон.

И только эти пятна золотые

Дрожат на стёртых плитах, как свирель —

Твой древний камень прочен, Византия,

В узоре геральдических зверей.

И этих пятен светлая весёлость

Не ведает ни сроков, ни оков —

Гул вековой, как тот афинский голубь,

Доносится из глубины веков.

И мрамор плит, разбитых и разрытых,

И тень листвы на квадрах базилик,

Орнаменты, бегущие по плитам —

Вот Византии неизбывный лик.

Закатный блеск алеет над Европой,

А Византия — как предел времён,

И золотой сторонится Акрополь,

Античный мир, вечерний Парфенон.

Блеск воздуха над зеленью долин,

Крылатость византийского пространства,

И словно дремлет терпкая полынь,

И веет отрешенностью бесстрастной.

Задумайся, опомнись, покорись.

Будь скуп на речь, как эти камни скупы.

У входа замер тёмный кипарис,

И спят колонны, прислонясь к уступам.

Воочию здесь вечность начата,

Она в одно мгновенье уместилась,

И буден мимолётная тщета

Поражена обратной перспективой.

Порви непостоянную канву

Причинности холодной и лукавой,

И близкий рай проступит наяву

И одарит своей нетленной славой.

И отвергая многоцветный мир,

Мы по нему пройдём неуловимо,

Пока поблёкнет солнечный эфир

В сиянии бессмертных херувимов.

Отвесом выверен и флейтой закалён,

Акрополь залетел на этот холм кремнистый,

В движении светящихся колонн

Возник над городом, как жертвенник и пристань.

Он остановлен раз и навсегда,

Его фундаменты в скупую зелень вбиты.

Он стал ещё упорнее, когда

Турецкий взрыв потряс его граниты.

Вот подходит волна вырезная

И взрывается с рёвом глухим —

Ничего-то я в жизни не знаю,

Не бывала я дальше Афин.

Я — девчонка с пирейских причалов,

На канатах ребёнком спала,

Я в шаланде, как в люльке, качалась,

Вместо соски мне губка была.

Я устроюсь служить в ресторане,

Я пойду убирать в номерах,

И полюбит меня иностранец,

С корабля неизвестный моряк.

Я станцую на крышке бочонка

В опостылом табачном дыму —

Он мне скажет: «Ай лав ю, девчонка,

Я тебя в Сан-Франциско возьму».

И забуду я губки и реи,

И скольженье родных якорей,

Я, простая девчонка Пирея,

Непутёвая дочка морей.

Наш солнечный отпуск запаян

В игольчатый хвойный кристалл,

И речка извилистым краем

Струится по этим местам,

И влагу её перспектив

Глотает цветной объектив.

А я в постоянной заботе

О прихотях летней строки,

В походе на фотоблокноте,

Как в шашки, играю в стихи,

Стремнины пишу и коряги

И приступы пенистой браги.

В серебряном горле ущелья,

На выступах влажных пластов,

Берёз молодые качели

Зарю застигают врасплох,

И вьётся, в камнях трепеща,

Тенистая пропись плюща.

По оспинам каменной бани

Из щели сочится родник,

А листья одними губами

Плетут нескончаемый миф,

И капель спектральное сито

На тёмные падает плиты.

Палитра могучего лета,

Где утренний завтрак тенист

И где изумрудного цвета

Ветвится и пенится лист,

Где горлинка ухает гулко

И свежая светится булка,

Где шороху старого вяза

Оставлен широкий простор

И робкие блики Диаза

Сквозь листья бегут на фарфор,

Где в солнечном спектре утра

Тончайший налёт серебра.

Сказать ли? В причудах палитры

Ты толк понимала не зря —

Бывало, бобры или выдры

Являлись ни свет ни заря,

Вон, видишь, и дятел затих

И глазом косит в объектив.

Бывало, янтарное пламя

Глядит в каменистое дно,

А ты уже лезешь на камень

И краски берешь в полотно,

И в диск голубого стекла

Смолистая плещет игла.

В погоне за новой удачей

За камнем в дубовой тени

Почти баснословная зрячесть

Хрустальные строила дни.

И белый каскад водяной

Светился у нас за спиной,

Стремнины алмазное жало

Пронзало зелёный наряд,

И камеру ты заряжала,

На мох положив аппарат,

А после вносила в блокнот

Накопленный опыт охот.

Сказать ли? Влюбленностью плёнок

Был вылеплен утренний лес,

А твой объектив, как ребёнок,

В любые опасности лез,

Взбирался, бывало, неистов,

На самый рискованный выступ.

Кусочки твоих биографий

Врастали в каменья и мхи,

Окошки цветных фотографий,

Как грации, были легки,

Как призраки, тихи. Бывало

У речек ты их забывала.

Бывало, на синем экране

Ущербная блекнет луна,

Ольха предрассветною ранью

Из водного смотрит окна,

И стайка испуганных коз

Скрывается в бровке берёз,

Бывало, сияет осина

Узором своим вырезным,

А ночь, промочив мокасины,

Идёт по полянам лесным,

По тёмным камням бородатым

Вослед за твоим аппаратом.

Ты мифы камней осязала,

Гремучий и пенистый бой,

Лесистую бровь Оссиана

И дантовский камень рябой.

И пруд этот, ряской покрытый,

И флегму коров Феокрита.

Бывало, рогатые фавны

К тебе подходили в упор,

А бук, этот пращур державный,

Глядел на крутой косогор,

На глыбы гигантского роста.

На ласковых фей Ариосто.

Бывало, о пушкинской прозе

Мечтала, предчувствуя кадр,

Был пруд, как строка, грациозен,

И дуб по гомеровски стар,

А зренье твоё обострил

Старинный Протей мимикрий.

Проделки влюблённого Цейса,

Эмульсий сквозных кружева —

Большая природа — в процессе

Своих превращений — жива,

И брёвна плавучие вертит

В воронках своих диалектик.

А дома — улов разбирая,

Меняя звено на звено,

Мозаикой летнего рая

Заставим сиять полотно.

Тебе диктовала свобода:

Гляди, понимай, не спеши —

Казалось, не ты, а природа

У Цейса училась в глуши,

Училась свирели лесной

И шуму воды ледяной.

И стала созвездию равной,

И озером стала лесным,

Ты — хлебом кормившая фавнов,

В лицо узнававшая нимф,

Ты стала лесной Мнемозиной,

Ты летней Психеей была,

Ты бабочку изобразила

Дыханьем цветного крыла,

Как будто бы в летний дневник

Запаян светящийся миг.

Как будто цветной мотылёк

На тёплой ладони прилёг.

Она с собой приносит снова

Повадку голубя лесного,

Ольху, опушку и грозу

Как бы у голубя в глазу,

И просиял зрачковой влагой

Подстрочный гул лесных оврагов.

Как чуток солнечный висок,

Кукушка просится в тетрадку —

Её застенчивая краткость

На фоне хвойных голосов.

Ещё с весны для простоты

Давно уж мы с тобой на «ты»,

И тонко светится, тиха,

Двойная строчка дневника.

В твоих глазах стоит с утра

Масть дымчатого серебра,

Ты словно раствориться хочешь

Внутри просторных многоточий,

Чтобы светиться сквозь строку

Внутри кукушкиных «ку-ку».

Прозрачен воздух наш вдвойне,

В нём голуби лесные гулки,

И ты доверилась вполне

Двойному вензелю прогулки.

И будет жить статьёй особой

Для нас — простор лесных дорог,

И этот голубь с хвойным зобом

Зарю на перья соберёт,

В еловом сумраке продлится

Твоя зелёная страница,

И твой — как голубь на заре —

Портрет в озёрном серебре.

Кастальский ключ — не выдумка поэта —

В тенистый бархат плещет серебро,

Уступами живая эстафета

Свергается в бездонное ведро.

Кастальский ключ — бессмертие природы,

Гранитных глыб недремлющий язык,

Ключ памяти. Зернистая порода

Зеленоватым кружевом сквозит.

Лесной ручей, смывающий усталость

Весёлым бегом пенистой воды,

Кастальский ключ — фантазия кристаллов,

Счастливый разум кварцевой гряды.

Разбилась насмерть дикая коза

В сырой расщелине пониже водопада.

В её глазах последняя гроза

Остеклянела меловым разрядом.

Коза ошиблась — узок был карниз,

Был ветер — в ноздри, кромка обломилась,

Был влажен край, нога скользнула вниз

И, верно, отвернулась Артемида.

Тенистая тропинка на двоих,

Свободно раздвигающая стены

И капля, просиявшая на миг

Каким-то ясновиденьем блаженным.

Отзывчивость в наклоне головы,

Простое — да — не знающее позы

И светотень и стебелёк травы

Звенит у корня пушкинской берёзы.

Лиловый шторм, лиловый дождь сирени

Обваливался в глиняный кувшин.

Сирень стояла в кувшине по пояс,

И было так: шли облака, и поезд

Бежал по рельсам. Паровозный дым

Казался сизым облаком тугим,

Он бился вдоль полотен, и вершил

Своё движенье май неукротимый,

Железный май сиреневой плотиной,

Казалось, на заборы нависал.

Провинция? Поездка? Курск? Вокзал?

Сиреневая гроздь неустрашима,

Она плывёт, наполнив города,

Скуластым бликом на лице кувшина,

Она цветёт, бессмертием горда.

Сирень нова. Цветёт без повторений,

Цепляется за нити проводов,

И снова так: весна, аврал сирени,

Овраг сирени в кувшине с водой.

И в комнатах, как май, неукротима,

Цветёт навек, цветёт врагам на страх,

Смотри: она полнеба охватила

У памяти на солнечных холстах.

Что этой дикой горечи острее?

Румян старик, остёр сангвиник,

Хмельная девушка мила,

А ночь, глядишь, на стёкла двинет

Метелью острой, как метла.

По кругу рук гуляет штопор,

Зелёный змий смолёных пробок

Ещё захлёстывает зал,

А Хоггарта гравюрный коготь

Уже врезается в металл.

Нас двери прочные укроют,

Не выдаст мёрзлое окно.

Который там король на троне —

Кромвель? Не всё ли нам равно.

Кому отчёт дадим и выкуп

За чехарду ушедших лет?

Смотри, девчонка, будешь хныкать,

Мементо мори, пьяный дед.

И нужно ли сейчас напоминать,

Что пруд лесной древнее Оссиана

И что кукушка — летняя поляна —

Кукует, позабыв о временах,

Что слава перочинного ножа

В орешнике ещё живёт, свежа?

И нужно ли отыскивать примеры

Для азбучного знанья детских лет —

Мы в детстве — современники Гомера,

А времени у нас в помине нет.

Оглянемся, и без труда припомним

Клубящееся детство летних комнат,

Кусты, гербарий, бабочек в спирту,

Двух бабушек, прогулки и поездки

И ту серебряную высоту,

Которая нам после — не известна

И, кажется, никем не занята,

А в детстве — как купание, проста.

Когда собвей над гаванью повис,

Окутанный железной паутиной

И кувырком на стёкла сорвались

В шальных ракурсах влажные картины,

Мгновенье, как хрустальная метла,

Ударило в зрачки и задрожало,

И солнечная чайка замерла

В сквозной четырёхмерности квартала.

Тут лесной Эльсинор, водопадные сфинксы рябые,

Водопадных террас серовато-стальной разворот,

Эликсиром листвы театральные древние были

Пропитала насквозь водопадов железная страсть.

В толщу горных пород

Узловатые корни ввинтились,

Освежает берёза слепому титану висок,

Он огромно высок,

Этот срезанный каменный вылеп,

Плосколицый Рамзее, прародитель осин,

Оссиан.

Водопадная капля дрожит на листе пятипалом,

Птица

Правит свой путь, серебром водопад осиян,

Лес водой окроплён, у осин — серебристые лица,

И не может заснуть кавалькада бегущей воды,

А на камне — босые следы.

Тут укус комариный остёр,

Быстроногие нимфы Эпира

Зову кельтских сестёр

Отвечают сквозь капельный плеск,

И под шорох дубов в камне ласточки строят квартиры

И живут на пороге небес.

В узком теле ствола просыпается дрожь на закате,

И в последнем луче водопадные капли слезят,

Эта пена бела, как огромная белая скатерть,

И блаженствует ферма вдали, и созвездья приходят назад.

Синим движеньем строки наполнять молодые тетради,

Мерить шагами тропу, верить изгибу ствола,

И наблюдать облака и по-птичьи сидеть на ограде,

Вечером пить молоко возле простого стола.

Я не останусь в долгу перед иволгой этой и ульем,

Буду купаться, гулять, спать при открытом окне,

С вечера влажный балкон сосчитает плетёные стулья,

И налетит мошкара роем на лампу ко мне.

Клетка моя — наверху, и окошко моё — над карнизом:

Снизу слышны голоса двух полукруглых террас,

Слышно, как плещется чай под фарфоровой рокот сервиза

И наполняется тишь ласковым кружевом фраз.

После обеда в июле — как в рощу зашедшее стадо —

Там белобрысый пастух лёг под берёзу вздремнуть,

На развороте листа заснула моя Илиада,

И позабыло перо долгий гекзаметр загнуть.

В те баснословные дни, когда измеряли покосом,

Синью возможной грозы, квасом и осами день,

В те необъятные дни не лгали тележные оси

Скрипом гружёных возов вторя заботам людей.

Те вечера в колпаках светились, как память чужая —

Наши — окрошка и лёд, наш золотистый балкон,

Наш неописанный рай, куда налегке приезжали

И через лес прошагав, видели свет из окон.

Нынче и вспомнить нелепо, как те вечера мемуарны —

Словно вздувал самовар там голенищем Гомер,

Словно фонарь не мигал на хвосте у вагонов товарных,

А хоронился в лесу с огнивом Пан-старовер.

Кожаных сто корешков светились за стёклами шкафа,

Свечки тенистый уют в спальне горел, как Шенье,

И наплывал парафин, и на бронзу зелёную капал,

Словно в прохладе стиха было просторно в семье.

Время, сквозь летний диктант ускользало, неслось и струилось!

Вязло в душистой смоле, в диком овраге росло,

Были светлы вечера, и замедленно солнце садилось,

И молодой березняк влагой шумел, как весло.

Что необъятнее лет, баснословных, как этот гекзаметр:

Этот далёкий пейзаж древнее пишет перо,

Даже и солнце сегодня смеётся другими глазами,

Кстати — и полдень забыл, как по-французски — ведро.

Только быть может — прочтём с отливающей воском страницы,

Локтем стыдливо прикрыв тот золотистый обрез,

Как тёмно-бурую шишку клевали носатые птицы

И пробирался меж хвой утренний пурпур небес.

Словно навеки смола отгорела на синем пороге,

А незадачливый день рукопись сжёг на свече,

Словно былые угодья покинули старые боги,

Словно и дятел стучит в необратимом ключе.

Сырую эту облачную прядь

Я заношу в походную тетрадь,

Чтобы в контексте путевых заметок,

За постоянной радугой дождя

Цвела наивность женственности этой,

Не изменяясь и не проходя.

Присядь на скамейку, подумай, взгляни:

Какие-то парни читают Парни,

Приезжий колхозник, спустившись в метро,

Мальбранша раскрыл, улыбаясь хитро.

Неотразимо пленяет картина:

В скверике нянька читает Плотина.

Сидя на лестнице, два штукатура

Канта штудируют в час перекура.

Даже бетонщик сказал между прочим,

Что, мол, Витрувий в деталях не точен.

Слесарь Шенье переводит стихами,

Любит Проперция автомеханик,

Слегка поседевший работник обкома

Бергсона читает на службе и дома.

Меня утомила прогулка сквозная:

Я был потрясен этой бездной познанья,

Я только подумал, снимая пальто,

Что Маркса теперь не читает никто.

Говорят, что Курдоят померла,

Говорят, что наплодила ребят,

Говорят, что приходил Тамерлан,

Говорят, что видел Ной Арарат.

Говорят, что Курдоят — это ложь

Говорят, что Арарат — это миф,

Говорят, что снег идёт без калош,

Говорят, что Курдоят — Суламиф.

Ваши степи широки, как моря,

От Кызыла до снегов лопаря,

Тамерлан неистребим, как трава,

Курдоят не померла, а жива,

Над пустыней Гоби звёзды стоят

И лопочут: Курдоят, Курдоят.

Май маячил ближе и ближе,

Славился ярмаркой невест —

Той весной в предместьи Парижа

Был установлен майский шест.

Ах, Анета, зной веселья,

Власть глазного огня,

Бунт весны, полёт карусели,

Бег деревянного коня.

Творит Анета свой обряд,

Её художник — бородат,

И та весна, как воск горит,

И так заманчив блеск палитр.

Ах, Анета, тень каштана

Дрожь парижского дна —

Всё свершилось, словно по плану,

Словно, как прежде — ты — одна.

Что неотступней, что наивней

Сентиментальных этих фраз?!

Майский шест, поблекший от ливней,

Тусклый металл померкших глаз.

У моста распухшее тело

Лодочник выловил весной:

Я — министр, и что мне за дело

До карусели вырезной.

Ах, Анета, дочь Парижа,

Ритм его мостовых —

Май подходит ближе и ближе,

Май ко всему давно привык.

Тенисты, как женская память,

Овраги родного гнезда,

Ступеньки террасы лукавить

Не могут. Прозрачна вода

И утренних птиц переливы,

Как женское детство, пугливы.

Гляжу в сыроватую глину,

В просёлки и след колеса —

Портретное сходство тропинок

Вернее живого лица,

И те недомолвки во взгляде

Хрустальнее школьной тетради.

Нам время в закрытом конверте

Дано при рожденьи — живи!

И память — улыбка бессмертья

Уже проступает в крови,

А детская память на лица

До смертного часа продлится.

Участница прогулок кружевных!

Мы вместе возводили эти башни,

И нам сегодня мил, как день вчерашний,

Туманный камень. Он слегка ревнив,

Он дремлет, никому не уступая,

Но в ожиданьи нашей эскапады

Он простоял лет тысячу за миг.

Ты — память первозданная моя,

Художница пространственности гибкой,

Хранительница круга бытия

И будней акварельная улыбка.

Как много лиц у твоего лица,

Их больше, чем счастливых дней — у лета,

Озёр — у лирики, у готики — розеток

И статуй — у соборного венца.

Суровый сказочник Арденнского предгорья,

Туманный Аахен, осмигранный свод

Нам открывается в серебряном уборе

Летящих туч. И кажется — плывёт.

Его хранит жемчужная среда —

Косых дождей полупрозрачный куколь,

И в этом мире молодого звука

Он стар, как мифа чистая вода.

Пройдя, как пилигримы, сквозь века,

Преодолев ненастье и усталость,

Мы входим из чужого далека

В объятья синеватого портала.

Задумайся, припомни, оглянись,

Взгляни на этот выступ одичалый,

На массы стен, на вырезной карниз,

Которым наша воля увенчалась.

Собор ветрам открыт со всех сторон,

И всех дорог осела пыль на плитах

И высится тысячелетний трон

На галерее серого гранита.

Растёт нагромождение капелл,

И может статься, в смертном расставаньи

Припомню я, как влажный камень пел,

Как в Аахене светилась мостовая.

Пока заострилась романская аркада

И тенью готики впечаталась в квартал

И раздвигая гроздья винограда,

Старинный Рейн светился и сверкал,

Гремел собор, крутые рёбра выгнув

И радугу на стёклах преломив,

А молодая крепость каролингов,

Как в изумрудный хмель, закутывалась в миф.

Там ветер шёл по лицам тёмных статуй

И серебрились окна на горе,

И три колонны — форума остаток

Купались в предвечернем янтаре.

О, этот форум, кельтская берлога,

Туманный склон, звериные следы,

Военный лагерь в шорохе еловом,

Холодное журчание воды,

Старинная дорога пилигрима,

Горбатая соборная спина,

И камни мостовых, как ветераны Рима.

Стареют от побед, от ветра и вина.

И башня смотрит, чёрный перст воздев —

Июнь — богат, июнь бессрочно долог,

О, эта музыка весёлых недомолвок

И крепнущая дружба двух сердец!

Нам эти дни захватывают дух —

Старинный замок наших тайн не выдаст,

Он молчалив и так бездонно глух,

Что стал теперь нам этим тактом близок.

О, как прозрачны летние дожди,

Как влажны тучи грозовой раскраски,

И им уже не скажешь «подожди!»

Как круты лестницы, бегущие к развязке.

И переулки лепятся к скале,

И площади — в скульптурной светотени,

И Моцарту в граненом хрустале

Тепло от свеч. И по седым ступеням

Влезают улицы на цитадель,

И молодая поступь двух недель

Чиста, как воск, как озеро — тениста,

Свежа, как почерк импрессиониста

И как «Ночная музыка» легка:

Ещё не обозначилась строка,

Насытившись пространственностью гибкой,

А этот день, как женская улыбка,

Едва успев раскрыться до конца,

Уже бледнеет, уходя с лица.

Является серебряный мазок —

Сухой асфальт при шелесте каштана

И статуэтка на краю фонтана,

И облако, гружённое грозой.

Там шевелятся столики кафе,

Пивной фургон застрял на повороте,

Там август оформляется в строфе

И тянет холодком из подворотен.

Синеют кровли стёклами мансард,

Царят внизу шарманщик и разносчик,

И готика тенистый свой фасад

Набросила на улицу и площадь.

И в треске голубиного пера,

Соседской прачкой, Золушкой одета

По этим закоулкам и дворам

Проходит Муза Городского Лета.

Художник, полюбивший пустыри,

Бельё трущоб, дворы в оконной раме —

Нужна тебе натурщица? Бери,

Пиши её в голубоватой гамме.

Добейся в угле этой простоты,

Всё мастерство твоё поставь на карту,

Чтоб улыбнулась прачка сквозь холсты

Застенчивей стекла твоей мансарды.

Не то — пиши кирпичное каре

И эту рябь на плитах освещённых,

Покуда блики солнца на дворе

Рыжей веснушек уличных девчонок.

И вечерние улицы слыша,

И любуясь цветной пестротой,

Голубеет окошко под крышей

Из гнезда черепицы крутой.

Тут о кельтах звенит ностальгия

И влетая в оконный пролёт,

Ветерок — синеокий бельгиец

Об антверпенской верфи поёт.

Немка тут поливала герани

И голландка белила холсты,

И на ратуше куклы играли,

Улыбаясь камням с высоты.

И уж вовсе не важно, он чей,

Старый Аахен горячих ключей.

Затянут башлык на граните суровом,

Гигантски скульптурен сияющий каменный выступ,

Из нижней деревни уходят на выгон коровы

И царственно дик между елями камень тенистый.

Аукайся, дальний утёс, с угловатой лавиной,

Деревня деревню привычно по имени кликай.

Железное солнце проходит над синей долиной,

На вырубках знойных рябая растёт земляника.

Как воздух, прозрачна чреда деревенского танца

(Ему ты училась в альпийской серебряной школе!)

Его танцевала в кругу молодого пространства

Под белой церковкой, в тени голубой колокольни.

О нет, не улыбка альпийского снега, не камень,

Не поступь весенней коровы, не рокот органа,

То лёгкие нимфы на горных полянах мелькают

И сёстры-берёзы приветствуют их, улыбаясь.

Пустеет открытый коровник, хлебнувший простора,

Вода оглашает уступы кипением талым,

Леса умываются снегом и светятся горы,

И ясно в долину глядят, отливая металлом.

Дик пейзаж, да и воздух — другой,

Угловаты лесистые дали,

Две долины сходились на гольф,

Три хребта об орле торговались.

Голубая воронка ветров

Завертелась на сером изломе,

Был барометр с утра нездоров

И отчаянно падал термометр.

Полицейские видели рысь,

Жил медведь у восточного склона,

Облака молодые вились

Над суровой горой Вашингтона.

Облака улетят, только дунь,

Ветер то шевельнётся, то ляжет,

Дневниковая запись. Июнь

На границе лесистого кряжа.

Наверху — голубая игла,

А под хвоей — гранёные рифы.

За щитом ветрового стекла —

Боевая винтовка шерифа.

И в Аахене звучат колокола,

И в Брюсселе шумит субботний рынок,

И светится в Антверпене игла,

Над ратушей своё сиянье вскинув.

Патрицианский вылеплен квартал,

И снасти корабельные упруги,

И лоснится начищенный металл,

И пристань гравирована. А в Брюгге?

А в Брюгге шевелятся кружева

И шествуют гранёные колонны

И в полусвете видимый едва

Застенчиво мерцает лик Мадонны.

А в Брюгге сон строенья оковал,

У времени свой перл ценнейший выкрав,

А в Брюгге тихо плещется канал,

Качая многоцветные палитры.

Импровизируя свежо и многогранно,

Приходит музыка соборного органа:

Всем видам адских мук мгновенно брошен вызов —

Барочный рай скульптур вмиг осенил карнизы,

Он улыбнулся нам победно и легко

И просияв лицом, назвался рококо.

Движенья звучные взмывают, хорошея,

Угроза лёгкая, укор и утешенье.

Там чудо светится, и ангелы поют,

И в тихой радости присутствует уют.

Проделки юных нимф изменчивы, как память,

Свежее облачка клубится белый камень,

Судьба записана размеренно и чисто

Изящным почерком седого органиста,

И тени синие бегут под потолок,

И в пальцах светится альпийский холодок.

Это — лето блаженствует, пенясь,

Это — воля колёсных осей,

Это — тень под навесом кофейни

Или — поезд из Вены в Марсель.

Пробегает по аркам высоким

Молодой, как лавина, гудок,

За окном наливается соком

Виноградная гроздь городов.

Переплавив концы и начала

В этой солнечной буре картин,

Уплываем от близких причалов

И к далёким истокам летим.

Скажу о Зальцбурге — в тени альпийской выси,

С хрустальной каватиной на устах

Являются фигурные кулисы

И длится иронический спектакль.

Скажу о Зальцбурге — старинного закала

Железо в кружеве сияет синевой,

И замыкает тишину квартала

Барочный выступ церкви угловой.

Скажу о Зальцбурге — о ласточках косящих,

О сумерках с просторным янтарём,

И город весь, как театральный ящик,

Из музыки и камня сотворён.

Уют без адреса и срока —

В альпийской хижине — тепло,

Улыбок тихое барокко

Плывёт на горы сквозь стекло.

Стреляет пламя очага,

Горят наплывы скипидара

И про альпийские луга

Поёт альпийская гитара.

Там шпалы параллельные бежали

И синий лес в упрямый камень врос,

Умел июнь, играя падежами,

Зарифмовать грозу и паровоз.

Умел и женственность понять в разрезе

Барочного кипенья облаков,

И холодеть на кованом железе,

На синеве скульптурных потолков.

Полотно загрунтовано густо,

Город этак повёрнут и так —

Серебристая дымка искусства

Проступает сквозь старый чердак.

Пробуждается голубь и школьник,

Мостовые дрожат серебром,

И бельгийская готика колет

Облака заострённым пером.

Этот голубь, воркующий гулко,

Дописал очертания крыш,

И на каждом углу переулка

Сквозь Брюссель проступает Париж.

Каждый угол меняет картину,

И любой насыщается вкус —

Эй, художник, ломай перспективу,

Покажи небывалый ракурс.

Но Брюссель остаётся Брюсселем

Под любым небывалым углом —

Он на дальнюю точку нацелен

И в бессмертье, как рыцарь, влюблён.

От летнего дождя влажна бумага,

Свежа листва и окроплён асфальт —

Вчера мне Мюнхен подан в ритме шага,

В меня струится каменная даль.

Фонтан, дождём холодных виноградин

Обрушился в смеющийся бассейн,

Весь город дан, как записи в тетрадях.

Всей глубиной и панорамой всей.

Мир беглых лет и положений острых

И прописей, далёких, как века,

И плеск воды. Из города на остров

Сквозная переброшена строка.

В те годы он не знал далёких сроков

И вкуса атлантической воды,

Он был движеньем школьного урока

И дрожью перламутровой среды.

Мой Мюнхен был оставлен, не окончен,

Он задыхался, словно бег колонн,

Он прерван был случайным многоточьем

И чутким фиксативом закреплён.

Он был потушен, как свечной огарок,

В тот самый день, как был всего нужней,

И молодое лето над Изаром

Ушло в пыли серебряных дождей.

Сном Мнемозины стало это лето

Вдруг наплывающее невпопад

Кружением скульптурного балета,

Беспамятством маниакальных дат.

И Мюнхен плещет музыкой программной

Столетью в постаревшее лицо,

Он клинописью светится на камне,

В альпийское введён полукольцо.

И в сутолоке летнего вокзала

Он всё ещё не хочет отпустить

Моей руки. Там время привязалось

Навек ко мне, чтоб я не мог уйти.

Тот блеск темноглазый, тот шорох, бегущий на мрамор,

В готическом блеске — улыбка хрустальной медузы,

Морских укреплений вдали волнорез многогранный,

И тёмная барка качается, полная грузов.

Пространство канала покрыто чешуйчатой дрожью.

Наш день многоцветен, сияюще ясен и долог.

Ты дрогнешь плечами, посмотришь на остров Сан-Джоржо

И вечер узнаешь по голосу дальней гондолы.

По приезде

Наскальный дом нас встретил тишиной,

За стёклами у нас текли созвездья

Далёкой астрономией ночной.

Лишь ласточка об утре возвестила,

Весь горизонт, как откровенье, нов

И этажи гористой перспективы

Уступами оскалены у ног.

Скупые башни высились, как стража,

А за окном зияла крутизна,

И прелесть зафигурного пейзажа

Голубкой ворковала у окна.

Блаженно просиял румяный воздух —

Святой Франциск нам виделся везде.

Живёт Ассизи в угловатых гнёздах,

И мы ютились в каменном гнезде.

Смиренно-тих Ассизи богомольный,

Он ни концов не знает, ни начал,

А в утреннем пролёте колокольни

Неутомимый колокол звучал.

Ночь растворилась в итальянском лете,

Как будто навсегда устранена,

А ласточки тринадцатым столетьем

Шумели у открытого окна.

Блок мрамора — алмазная икра,

Гранёный выступ — как седой паломник,

Тугих хребтов могучая игра,

Кирка, забытая на дне каменоломни.

Незыблемые чаши двух озёр,

Высокий мост, где ждут крутых аварий,

И хвои неотступный кругозор,

И каза, где гнездился карбонарий.

Италия — свистящий перевал

Под тенью одичалой цитадели,

И терпкий дым струится между елей,

И тишина густа как интервал.

Тут рослые водились молодцы,

У них была порука круговая,

Здесь лошадей хватали под уздцы,

Сто лет назад здесь почту разбивали.

Да и теперь на этих тропках синих

Царят контрабандист и карабинер.

Под зонтиком старинного кафе,

Под готикой старинного собора,

В зеркальной чистоте оконных створок

Сидишь, встречая старость налегке.

Вот, за угол свернула чья-то жизнь,

Исчезла в утре, в камне растворилась,

Поблекла в том окошке. Сизокрылым

Мелькнула голубем, взлетев на этажи.

Полубельгийский древний городок

С полуфламандской свежестью улыбок —

Как этот воздух чист. Как этот камень гибок,

Как ясен день в полёте поездов.

Исходит камень лестницей крутой —

Ты сам себя на улицах встречаешь

В том переулке, в той мансарде, в той

Гранёной башне с узкими плечами.

Смерть уведёт тебя в другой квартал и в третий,

Но самого себя нигде уже не встретишь.

Манхеттен серебрист и ритмы светофоров,

И мокрый снегопад, и голоса витрин

Каким-то кажутся нерасчлененным хором,

В котором мы и сами говорим,

Что время — режиссёрская затея,

А микрофон — осипшая свирель,

И рядом с нами движутся в метели

Карандаши картинных галерей.

И верится, что мыслим — не впустую,

И кажется — нам фея ворожит,

Пока мы носим в мускулах скульптуру

И акварель между ресниц дрожит.

Море тихо шаланду колышет,

Словно рифма колышет стихи,

И тогда ты впервые услышал,

Как на Крите поют петухи.

Простор зеркальных соответствий,

Весёлых кадров кругозор —

В её американском детстве

Так много белок и озёр.

Обаянье далёкого гребня,

Полевые изгибы дорог,

Огоньки задремавшей деревни,

Первозданная флегма коров.

Весь город акварелью тронут,

И все кварталы нам тесны —

Нью-Йорк — Флоренция — Верона —

Авиалиния весны.

Секунда — тонкий силуэт

И ускользающий набросок —

И снова нам покою нет

От блеска молнии раскосой.

Ушедшему солнцу на смену,

Две мощных включая луны,

Водитель воздушную стену

Сверлит по дорогам страны.

Сторонятся меридианы,

Туманится горный излом,

И плещутся два океана

За этим горячим стеклом.

Британии непризнанная дочь

С парламентом устала совещаться —

Дымит Варфоломеевская ночь,

Обвешанная гроздьями взрывчатки.

А город не верит ни в память, ни в стих,

Ни в женский глазной хрусталик —

Вот ночь, и на ней — фонарь блестит,

И нет никаких весталок.

А мы с тобой забыли о часах,

Мы две зари при встрече помирили,

Заворожённый в праздничном берилле,

Наш день был щедр, покуда не иссяк.

Оглох переулок, соборные рёбра застыли,

Окошко не стукнет, не брякнет задвижка ночная,

Луна отыскала осколок разбитой бутыли

И тихо играет, в алмазы его превращая.

Мир входит, кинолентами опутан,

Зерном в экран и студнем в решето,

Мир бредит, как помешанный компьютер

И словно растворяется в ничто.

Красочный блик для картины Нью-Йорка,

Символ его тематической сложности:

Персики зреют у нас на задворках,

И виноград оплывает на ножницы.

Рассвет горел румянцем ледяным,

Сияньем винным в хрустале древесном,

Стеклянный голос ряженого леса

Гремел с утра, и плыл каминный дым.

Деревья, как холодные костры,

Серебряное изрыгали пламя,

И к стёклам побелевшими губами

Прижались оснежённые дворы.

Нью-Йорк не даётся — Нью-Йорк сквозь пальцы течёт,

Окна, летя по ветру, теряют улицам счёт.

Нью-Йорк обжигает пальцы жёсткой своей корой,

Как горячий каштан в мороз на Сорок Второй.

Это лето для нас водопадной водой завершилось,

Мы на память берём нестареющий вид из окна,

Кленовый листок в значке полицейской машины,

Виноградную гроздь и цветную бутылку вина.

Плыли лилии в клюквенном морсе,

И знобило осину в лесу,

Отраженья разбойничьих Корсик

Проходили во сне по лицу.

Острый парус струится над лесом,

Над столетними соснами вея —

Я вишу под упрямым навесом,

Привязавшись к бумажному змею.

Кем будешь? Бессонницей синей,

Богиней из пены морской,

Сиянием камня Бернини,

Моей ли нью-йоркской строкой.

Там у доски сломался школьный мел —

Кусочек детства в нём окаменел.