Стихи. Книга Пятая

От прорастающего семени —

До облаков, паров, дождей,

Мир роста, смерти, воскресения,

Потенций, образов, идей

Ему открыт. Разноголосица

Природы каждый день нова,

Туманность звездная проносится,

И говорят тетерева.

Снега уходят. На проталинах

Дрожит кустарник молодой,

Озера налиты хрустальные,

Луга затоплены водой.

На темном дне широкий сом плеснул,

Рогатый лось мутит ручей,

В огромность женственного комплекса

Включен свободный мир вещей.

Ей имя жизнь. Увековечена

Она Творцом во всех и вся,

Она природа, сила, женщина,

Живет весь мир в себе неся.

Она поэта учит зрению,

Структуре почки и листа,

Она есть вечность, а во времени

Как Гретхен — ласкова, чиста.

Спит душа. Душа живет пустая,

Но в нее врывается, как гром,

Властной темой женственность вступает,

Будит мысли, двигает пером.

В птичьих крыльях, в птичьих перелетах

Бьется жизнь. Преобразился космос.

Кто она? Весна? Виденье Гёте?

Черный свод в летящих звездных космах…

Ты думаешь о солнце ли, о лете,

О камне Рима, о воде фонтанов —

Ты, как мотив в Прокофьевском балете,

Всегда просторна и всегда нежданна.

Звук переходит в краски и в движенье,

И вспыхивает золотом над бровью;

Смеется и, ломая напряженье,

Смешинки отдаются в каждом слове.

Ты счастлива. Ты — в световом каскаде,

Ты радостью и щедростью жива —

Все золото взяла себе на пряди,

Всю музыку — себе на кружева.

Художник мучается завистью

К цветку. Он ловит образ шаткий;

Как почка треснувшая, замысел

раскроется весенней шляпкой.

И смехом зазвенит по улицам,

Затараторит о делах

И с отраженьем поцелуется

В витринах, в лужах, в зеркалах.

Вниманью — впору разорваться,

Гирлянда шляпок поплыла

Смотреть балет витринных граций

За тонкой стенкой из стекла.

Сквозь пантомимы манекенов

Цветные брызнули лучи,

И льется шелковая пена

С плеча и бедер, как ручьи.

В окошках небо отразилось,

Играет солнце дверью створчатой —

Стоят витрины магазинов,

Насквозь прохваченные творчеством.

Прояснялась тема у Прокофьева:

Флейта шла, боясь передохнуть;

Воины единорогу копьями.

Сквозь кустарник преграждали путь.

Раздвигаясь, исчезали стены,

Шла сияющая глубина,

Ласковая музыка летела

В амбразуру синего окна.

В мокрых листьях утренняя кротость;

Тема — солнечные два крыла;

Музыка, как ты, вполоборота

Повернувшись, дух перевела.

Двигаясь по солнечным минутам,

В переходах сводчатых звуча,

Обернулась королевой Утой,

Плащ придерживая у плеча.

Может, ты — лишь световая буря,

Может, ты — всего лишь переход

Из одной реальности в другую,

Завихренное крещендо нот.

И колонн тринадцатого века,

Может, ты бессмертная сестра;

Перспектива солнечная в некий

Новый Китеж звука и добра.

Голубые стрельчатые окна,

Тень ветвей и ветреный простор;

В листьях капли радужные сохли,

Солнцем ослепленные в упор.

Сад шумел всем лиственным размахом,

В изумрудных жилках пела кровь его.

Переходы вслушивались в Баха,

Стены отзывались на Прокофьева.

Пробираясь сквозь ветки на ощупь,

Глядя окнами в ясную даль,

В подмосковных смеющихся рощах

Доморощенный бродит Версаль.

Он стыдится величья и позы,

Заслоняясь на легком ветру

Серебристым изгибом березы,

Опрокинутой в северный пруд.

Люстра входит альпийским обвалом,

Входит, гранями чуть шевеля,

В белый блеск танцевального зала

Колкой радугою хрусталя.

В легком кружеве речи французской,

Между старых сановных голов,

Властно топает туфелькой узкой

Королева кусковских балов…

Зацветая, колышутся травы,

И сквозь лиственный легкий узор

Ровно дышит имперская слава

В камышовых свирелях озер.

Были утки. Чернели овраги,

Проносились, играя, стрижи,

Шелестели рулоны бумаги

И ложились на лес чертежи.

Пахло тесом в бревенчатом доме,

В окнах пенился белый поток,

Наклонялся французский геометр

Над неконченным планом фортов.

По соседству с порогом веселым

Стукотня топоров и пила.

Разбежались по рвам частоколы

И траншея в траве поползла.

В хриплый говор вечерних дозоров

Через узкие щели бойниц

Входят куперовские озера

Плеском листьев и шорохом птиц.

Пуля свистнула вкось рикошетом,

По-французски ругнулся капрал,

На бегу разбирали мушкеты,

Бросив карты спешили на вал.

Приступ шел по следам готовален,

Парень в красном валился в окоп,

Офицерскую перевязь рвали

На повязки для хмурых стрелков.

Там, где циркуль чертил полукружья,

Где линейка прорезала лес,

Длинноствольные фыркали ружья,

И таился в кустах ирокез.

Там теперь только тусклые даты,

Только яркий по склонам газон,

Только отблеск хрустальных закатов

Над притихшим простором озер.

Чтобы ты свои мысли узнала

По порогам и по камышу,

Я тебе от бобровых завалов,

От фортов приозерных пишу.

Когда тебе улыбка губы тронет,

Меня охватит голосами птиц,

На сыроватом от дождя балконе

Сияние пойдет от половиц.

Пойдут стихи. За стеклами окошек

Раскроется сияющий закат

И выплеснутся книги из обложек,

И выйдет в сад страница и строка.

Раздвинутся пропорции и стены,

И я увижу, что препятствий нет,

Концепции построятся в системы,

И заживут движением планет.

И обернется шорохом зеленым,

Просторной влагой обернется лес

И каждый лист забьется миллионом

Веселых торопящихся сердец.

Когда тебе улыбка губы тронет,

Пронижет солнце светом этажи,

Сойдя с листа поднимутся в бетоне,

В железных скрепах станут чертежи.

Весна ворвется ветреным порывом,

Прохватывая листья с высоты.

Смотри, твоя улыбка растворилась

И стала жизнью солнца и воды.

Вода озер, прозрачная как совесть,

Сквозь листья смотрит на меня в упор.

Как мне с тобой хитрить? Куда я скроюсь

От пристальной наивности озер?

Я выдан им. Мне защищаться нечем,

Я каждым шорохом изобличен.

Весь лес — глаза. Весь лес очеловечен,

Весь лес в едином слове заключен.

Проглядывают птичьи голоса

Сквозь муть рассвета над зеленым полем,

Лежит в траве белесая роса

Озябшая от нежности и боли.

Нет времени. Есть только полусон;

Нет логики. Есть только птичий шорох,

И лес в бреду глядит в твое лицо,

Без счета повторенное в озерах.

Здесь все луговые тропинки заглохли,

Здесь ропщет осина и хлюпает шаг,

Здесь бродит канадский Аксаков с биноклем

По пояс в траве и в сырых камышах.

Здесь лес гравирован на глади озерной

И косо сверкающей рябью задернут.

Утиный закат на болоте кровав,

Растерян бинокль в травяных островах.

Янтарной иглой перелесок чуть тронут,

Беспечная дичь налетела сюда.

В ободьях бинокля — лесистые склоны,

В оптических стеклах — камыш и вода.

Деревья охвачены дрожью холодной,

Укол комариный остер и летуч.

Страница коробится в кочках болотных,

Штрихи тростниковые брызжут из туч.

Как проблеск сознанья, как радость в душе —

Фрагменты воды в золотом камыше.

Оставь разрастаться лесную свободу,

Оставь зарастать голубые пруды,

Не тронь тростника, и воды не уродуй,

Пиши камышинкой на глади воды.

Под громыханье голубых трамваев

В предчувствии голубоватых Альп…

Дворцы белели в лиственной оправе

И в пику городским колоколам

Куранты голосистые играли,

Раскалывая сутки пополам.

Плыл чайный запах скошенного сена,

И цепь прудов терялась вдалеке,

И золотистым отголоском Вены

Являлся Моцарт в светлом парике.

Там музыка вечерняя казалась

Построенной из безупречных призм,

Там хрустали покачивались в залах,

И капал воск, и липа отзывалась

На беглый шум летящих водных брызг.

Век молодел под пальцами свежея,

А я был счастлив получить билет

На музыку зеркальных отражений,

На вымыслы, которым имя — свет.

Там флейта, поворот за поворотом,

К каким-то уводила тростникам,

И Моцарт алебастровым эротам

Смеющиеся губы размыкал.

Там голуби почтовые летели

Сквозь нотный стан несбыточных химер,

А добрый лев благословлял затею,

И лапу клал на сине-белый герб.

Пока движенье ледников

Земли опять не поглотило,

Пока в разрывы облаков

Глядят огромные светила,

И отражается в воде

Звезда себя не узнавая,

И солнце властвует везде,

Как мира точка узловая,

Пока могучий метеор

Крушит таёжные трущобы

И каменные спины гор

Клубятся зеленью парчевой —

Мы слышим сонмы голосов

В прохладной готике органа,

И жизнь трепещет, как висок,

И песнь, как призма многогранна.

И слышит там, за гранью дней

Душа, ушедшая из тела,

Как светлый реквием по ней

Поет Сикстинская Капелла.

В кабинете гравюры на дереве

Подмалеваны красным мелком;

А в окошке гравюрное дерево

Золотому закату доверило

Древний выгиб, поросший грибком.

Это дерево в облаке шарило,

Эта крона ждала Рименшнайдера,

Наклоняясь тяжелым стволом

Над моим необъятным столом.

Размыкая тугое кольцо,

Брызнут щепки, и резчик веселый

Ветру даст человеческий голос

И слепому наросту лицо.

И фигуры в резном алтаре

По-готически выгнут ладони,

Заиграет на легкой заре

Это дерево, как молодое.

А остаток сухого ствола

Подберет новоявленный Дюрер,

И войдет в древесину пила

И нарежет досок на гравюры.

Скрипичный ключ, озерный лебедь,

Зеленый отблеск от воды;

На солнечном вечернем небе

Грозы лиловые следы.

Под окнами давили гравий

Колеса лаковых карет;

А окна Моцарта играли

И падал золотистый свет.

Световая бабочка окна

Словно хочет тюлем заслониться,

И густая ночь оживлена

Золотистым шелестом страницы.

Над листом мелькает карандаш

И рука слегка вращает глобус —

Ты кусочек вечности отдашь,

Чтоб светиться то окно могло бы.

Чтобы этот комнатный уют

В красновато-карем абажуре

Улыбался, думал и дежурил,

Как круги светящихся кают.

Мир в окне — он идеально тих,

Даль, как память приглушает звуки:

Этот глобус, карандаш и руки —

Словно чистый диапозитив.

Свет еще реален и горит,

Но уже, забыв про частный случай,

Переходит в музыку и ритм

И скупой язык бессмертью учит.

Соседство розы с серебром:

В кофейнике двоятся листья

И облака. А дальний гром

Нахмурил брови, как завистник.

И если громовой удар

На стекла ринется ознобом,

И яблок золотой загар

Поблекнет в пасмурной столовой,

И зазвенит в шкафу хрусталь,

И мы оглянемся в тревоге,

А дождь в саду пойдет свистать

В сырых кустах, ломая ноги,

Дом встанет прочно, как ковчег,

И круглый стол, и эта скатерть

При каждом громовом раскате

Ответят в ласковом ключе.

В семейном блеске серебра

И в бархатном покое розы

Треск гальванической угрозы

Померкнет, схлынув со двора.

Все окна настежь. Над столом

Скользят смеющиеся тени,

А роза рдеющим челом

Глядит в серебряный кофейник.

Там, где лестницы рвутся на волю,

Забывая калитку закрыть,

Где дупло, как окно слуховое

Ловит ухом веселую прыть

Шустрых птиц, озабоченных стройкой

Без бетона и без чертежа,

Где от тополя пахнет настойкой

И ольха прозябает дрожа,

Где входя сквозь проломы забора,

Застревая в пролете окна

Черной тушью по синему город

Властно пишет свои письмена,

Где душистой и остренькой стрелкой

Раскрывается почка дыша —

Там скользит серебристою белкой,

Растекаясь по древу душа.

И не было ни окон, ни исходов.

Железной гарью пахли пустыри,

И небо жгло, и горлу снился отдых,

И череп стал расплавленным внутри.

Потом он стал скафандром водолаза,

Он расширялся в целый шар земной.

В мозг врезались, чернея, ветки вяза

Через стекло. И ветки стали мной.

Уже во мне кипел прилив деревьев,

Уже во мне клубились облака,

У серых птиц нахохливались перья,

Морской болезнью маялась тоска.

Сияющий зеленоватый вал

Меня накрыл и я утратил память,

Я стал водой, стал солью, стал досками,

Я волнами по ветру кочевал.

Я плыл в хрустальном солнечном раздолье,

Но боль вошла, томительно сверля,

И я узнал по этой тусклой боли,

Что воротилось время и земля.

Сзади стена огромного роста,

Спереди город рябит, как во сне.

Триумфальная арка открыта в звезды,

И мелом намазан на статуях снег.

Где мы? В Нью-Йорке? Но смыты преграды:

Мы вдвинуты в рамки иного пласта;

Сквозь прорезь чугунных оград Петрограда

Льдины ныряют в пролеты моста.

Век девятнадцатый в вечность канул,

Но луч от него на будни упал.

Свеченье эпохи поймал Тынянов

Системой оптических зеркал.

Почерк его пером без помарок

На петроградском снегу нанесен,

И я узнаю себя в мемуарах,

Я ставлю их, как спектакль режиссер.

Меня окружают знакомые лица,

Они сквозь печать потянулись ко мне,

А я оторвался на миг от страницы

И в стеклах увидел арку и снег.

И вдруг поминаю, что времен нету,

Что все календарные даты — зря:

Только в мозгу полет силуэтов

Проекционного фонаря.

Я знаю, возможны любые сдвиги,

Места, и времени, и бытия.

Сам я могу раствориться в книге,

В странице могу исчезнуть я.

Как омут глядит триумфальная арка,

Льдины исчезли в ее пустоте,

Тынянов в снегу потухает огарком,

И блекнут ученые руны статей.

Легкий ветер гулял по лицу опрокинутой фрашки,

Батареи бессмыслиц горохом стреляли в уме,

Металлический лебедь вплывал в отвороты рубашки,

И гвоздил носорог, раздвигая тростник буриме.

Колесила игла по следам бакалавров и бедствий,

Крокодил забывал погасить телефонный звонок,

Поражали причины фатальным отсутствием следствий,

И большие озера стояли неделю без ног.

Никакая рука никогда не видала сомнений,

Между прочим, Аякс заходил каждый вечер за мной,

Ярославский вокзал на морозе остался в Тюмени,

И казалось, квирит полоскал города белизной.

Слушай, красный урюк, рубиконовы рыжие вздохи,

Поднимайте, мустанги, свои золотые века!

Логофетовы звери, по-моему, очень неплохи,

Луговая крапива корвету ломает бока.

Что ж, пускай начинают, пока не забыта сноровка —

Для одних — канделябр, для других — Афонасий Ильин,

Только, чур, ни гу-гу, и пускай забывает веревка

Про Кассандровы солнца и ложную ласку долин.

Я не помню козлов! Если хочешь, проведай тунгуса,

Если хочешь — лицо обрати к перекличке ветрил,

Пусть смеется Мандрил, и улыбка китового уса

Пусть не знает пощады, когда ее рак обострил.

Чересчур горячо?! А бывает, что льды горячее.

Обкорнали костры, а теперь — бунтовать из-за пчел?!

Я шутить не люблю. Голубую стрекозку Кащея

Я от самых бровей до последнего вздоха учел.

Не сдавай цитадель. Открывай кулебяку раструбом!

Ассеманьев закон не забудет веселых локтей,

Лошадиный пробег Теберде не покажется грубым,

Белолобый Брабант передернет клыки плоскостей.

Бурелом громоздится на склон,

В нем дремучая ель загрустила,

И зелеными звездами клен

Припекает поляне затылок.

Циклопический каменотес

Сквозь завал, в ледниковом разгроме

Валуны на вершину понес,

Да оставил ржаветь в буреломе.

А внизу — первозданный уют

И овраги не пахнут угрозой,

Даже эти леса признают

Столбовое дворянство березы.

Иных названий детству не ищу,

Иных страниц так сказочно раздолье,

Что я сегодня милый долг плачу

Лесистой благодати Подмосковья.

Подумать только — это тут возник

Тот легкий сплав из мысли и пространства,

Тот травянистый, ласковый дневник,

Двойник души, с которым не расстаться.

Там слышится застенчивый, как вздох,

Как шелест перевернутой страницы,

Волоколамск в полете поездов,

Там Истра недодуманная снится.

Все, чем живем, что знаем, что велим

Себе до смерти вспоминать в разлуках,

Вместилось в Новый Иерусалим,

В еловый шорох и в зеленый купол.

Мы скажем: память, скажем: род, семья,

Минувший век, лирические узы,

Портретный век, он весь про те края,

В нем ровный гул моих лесов под Рузой.

Колесный шум, тележный шум страды,

Ушедших лиц, страстей старинных тени.

Сосновый шум, заросшие пруды,

Ветшающие церкви и именья.

Что мне поделать? Я-то ведь из тех,

Что мифы ткут и явь читают в мифах.

Гляжу на камень выщербленных стен,

На темную иконную олифу.

Век миротворец. Золотой разлив

Того, что нынче стало безымянным,

Скульптурный быт, до боли тонкий лик,

Прохладный, как лесистая поляна.

Такая трепетная акварель

В иной аллее вдруг возьмет за горло,

И кажется, что нет любви острей,

Чем наша боль по этим дням просторным.

Деревья эти музыкой гласят

О веке том, который государил;

Я прошлое возделывал, как сад,

А в настоящем был, как столб, бездарен.

Я эти виды видывал во сне,

Я открывал их в мраморе и слове…

Спокойно спит у памяти на дне

Зеленая гробница Подмосковья.

Китайская штука из белой бумаги,

Из школьной тетради — китайская магия,

С подробным решеньем какой-то задачи,

С большим, как крыло, обещаньем удачи.

Поэзия — клинопись Шамполиона,

Насмешливых муз агентурные шифры,

Застенчивый облик веранд застекленных.

Влюбленность, суровой ниткой прошитая.

Когда на бечевке бумажного змея

Она поднимается с детских площадок,

Кончается детство, и новое зелье

Уже называется — взрослая радость.

За бледным китайцем с мочальным хвостом

Взмывает строка за железную крышу

И видит задворки оттуда. Потом

Весь мир, осененный лучинным крестом,

Уже обретает иные черты.

Просторные кровли. Напор высоты.

Летун в облаках — синеватое лезвие,

Упругая нитка с флажком на конце,

Узкая рукопись, надпись — поэзия —

Синим пером на скуластом лице.

В темной трещине влажных пластов,

В диком месте таится, негадан,

На уступе — лиловый цветок.

Орошенный водой водопада.

Каждый шаг — как сюжетный рассказ,

В каждом звуке — прохладная радость.

Это утро — как влажный алмаз

В переливе играющих радуг.

Эта влажная дымка чиста.

И любые провалы искупит

Водопадная свежесть листа

И лиловый цветок на уступе.

В какой-то зазубринке памяти

Цветная улыбка вина —

Допустим, Вы осень расплавите

И выпьете краски до дна,

Допустим, Вы вспомните просеку,

Горячую печку и кров,

Допустим, у памяти спросите,

Что думал уют вечеров,

Когда он наматывал кружево

На кончик стального пера,

Когда он с каменами ужинал,

С Энеем сидел у костра,

Что думала дикость лесная,

Куда уводила тропа?

И память ответит: «Не знаю,

Я к старости стала глупа».

Июнь был чист, как женская ладонь,

В нем было много синевы и влаги,

Соперничая с белизной бумаги,

Он ясен был, как месяц молодой.

Он мне подарен с кончика пера,

И, в частности, он был, как я, свободен,

И долгие гуляли вечера

В сырой траве лесных своих угодий.

И я ходил по пояс в светляках,

И ты в траве промачивала ноги,

И дерево у полевой дороги,

Блаженствуя, тонуло в лопухах.

Зимой, на исходе семестра,

Как издавна заведено.

Созвездья Святого Сильвестра.

Шутя, заглянули в окно.

К окошку был космос причален.

И. в стекла войдя без труда,

Звезда угораздила в чайник,

И сразу вскипела вода.

Орудуя зеркальцем синим.

Рассвет водворился внутри,

И вспыхнуло пламя в камине

От чистого блеска зари.

И воду в тазу зарумянив.

И в комнате чувствуя власть,

Заря подает умыванье,

Прищурясь и тихо смеясь.

И празднику света поверив,

Водой откупившись от сна.

В светящийся иней деревьев

Я сверху гляжу из окна.

Всех кровель морозные грани

Румяным крылом охватив.

На всех колокольнях играя,

Заря подбирает мотив.

На мерзлом стекле шевелится

Кристаллов орнамент простой,

И книга раскроет страницу,

И рукопись ляжет на стол.

И в мыслях — алмазная резкость,

И крыш синеватый излом.

А вьюги Святого Сильвестра

С полночи звенят за стеклом.

Там красок не будет, они не нужны,

Витражи там падают в пропасть,

И только бельгийские ноют дожди

В своих серебристых окопах.

Рябых заграждений заржавленный еж,

Тарельчатый шлем и обмотки —

Туг смысла — не сыщешь, костей — не найдешь,

Тут бестолочь жизни короткой.

О датах задумался — проще без дат —

Тяжелая боль без исхода.

…Проехал на Марну убитый солдат

В такси допотопного года.

И сумерки станут сгущаться в стекле,

И лампочка вспыхнет в подъезде,

И город потонет в сияющей мгле

Реклам, фонарей и созвездий.

О, сколько там улиц! Квартал за квартал,

Бульвар за бульвар забегает,

А ветер, покуда он ночь скоротал,

Метался и лязгал зубами.

Он терся о крышу бездомной листвой,

Какой-то мотив повторяя,

Кружился, летя за киоск угловой,

Бессонно качал фонарями.

Нью-йоркские ночи — им нету числа,

Ноябрь словно бритвой изрезан,

До света знобила чернильная мгла

И зябло в окошке железо.

Мы оценим сухость летних улиц

И улыбку светлого окна,

В тесноте из столиков и стульев

Мы пригубим красного вина.

Торопились сутки и недели

И не помнили, сходя на нет,

Сколько мы за столиком сидели,

Пять минут или пятнадцать лет.

Словно мы играли и смеялись,

Сидя под стеклянным колпаком,

Только за окном у нас сменялись

Рим, Равенна, Мюнхен или Кельн.

В светотени этого уюта,

Как цветные сумерки легка,

Ты была бессмертием минуты

И значеньем каждого глотка.

Тени переменятся местами,

И поблекнет улица стекла —

Мы сейчас расплатимся и встанем

И поймем, что это жизнь прошла.

Возьми картон и напиши дворы,

Счастливые, в зеленом переливе,

С наплывами дичающей коры,

Тенистые деревья вековые,

И ветки, наклоненные к окну,

И тихих кровель сонную волну,

Верни предместья на сто лет назад,

Пускай в своей наивности бывалой

Воркующей элегией сквозят

Конюшни, чердаки и сеновалы.

И посели в непуганом краю

Какую-нибудь крепкую семью.

Балкон скрипит подгнившей половицей,

И летние проскальзывают дни,

А ты и плоский камень сохрани

Перед крыльцом, чтобы в седло садиться.

Румяная улыбка догвуда

Цветет в двух метрах от террасы —

Каких еще вам надо доводов,

Каких реальностей и красок?

Жить стоит. Только этой истине

Не так-то просто подчиниться,

Нам помогает шорох лиственный

Да книжный холодок страницы.

Густые переулки кружатся,

И столько в блеске этих кружев

Пичуг. И все-то им пичужится,

С пяти часов они пичужат.

Там светотень играет в шахматы,

Живет и плещется широко,

А окна верхние распахнуты,

И в них ударил свет с востока.

Пока над крышей старый вяз скрипит,

Пока бормочет, прозревая,

В домах приготовляют завтраки

И жарят хлеб и кофе варят.

Тут ласточка все время вертится,

И нам она незаменима:

А вдруг она росток бессмертия

Нам принесет из мезонина?

Клекотом Ливий и Палестин,

Опасной игрой и вызовом —

Мир кажется клочьями ярких картин

За плоским стеклом телевизора.

Во всех концах фитили чадят.

А истина с грязью спутана —

Мир кажется скопищем формул и дат

В зеленом сиянье компьютера.

Мир — словно сплющен. Его ведут

Законы числа и случая,

А мы бесцветны, как плоть медуз,

А мы, как вода, текучи.

А мы бесприютней цветного клочка,

Пылинкой на стыке лезвий

Мы длимся. Но в чистой влаге зрачка

Мы носим разум созвездий.

Регенсбург — Ратисбона. сияющий колокол, вечер

И романская свежесть тенистого камня колонн —

На гладком полу — светотень золотистых насечек —

Солнце готику чтит и плавно течет под уклон.

Камень пахнет вином. Дремуч этот камень заката —

Церковная служба, римляне, григорианский хорал.

Капителью резной, с цветком зари розоватой

Ратисбона ответит смолкающим колоколам.

В тень готической арки, в пролет амбразуры оконной

Заплывает закат перед тем, как в ночи потонуть.

Чистым звуком веков над рекой сквозит Ратисбона.

Темным камнем прикрыв свою негасимую суть.

От одной даты

До другой даты,

Старик, помешавшийся на нуле,

Я сам себе — ненужный придаток,

Нелепо волочащийся по земле.

А мне нужен зоркий сокол —

Упругий бросок вперед,

А мне нужен помысл высокий,

Который не умрет.