Строки, имена, судьбы...

…Давно нет книжной лавки Макавеева, в помине нет уже и старой площади. Но книги, полученные из его рук тридцать с лишним лет тому назад, и по сей день одни из лучших в моей библиотеке.

Среди них — первый перевод на болгарский язык ершовского "Конька-Горбунка" Асе на Белковского и вышедшее в Париже в 1701 году "Историческое путешествие по Европе" Клода Жордана, "содержащее в себе всё, что есть самого достопримечательного в Московии". Это — запрещенные в России издания чертковского "Свободного слова", издания Ладыжникова и Гуго Штейница, лондонское издание "Пролога" Чернышевского, выпущенные в 1861 году в Берлине Николаем Гербелем стихотворения Пушкина, не вошедшие по цензурным соображениям в петербургское шеститомное собрание его сочинений, изданные в 1890 году на_: рижским социально-революционным литературным фондом путевые заметки Джорджа Кениана "Сибирь и ссылка".

Множество, множество книг. Каждая из них могла бы стать темой для самостоятельного очерка. Я расскажу только о двух…

Этому "Евангелию поучительному на все недели года", переведенному со славянского и греческого на болгарский язык врачанским епископом Софронием, удалось избежать мытарств и странствий по городам и весям. До поступления в лавку Макавеева книга бережно хранилась, по всей вероятности, в чьей-то частной либо в церковной библиотеке. Хорошо сохранился обтянутый тисненной кожей деревянный переплет с двумя медными застежками, сделанный, как указывает надпись от 25 января 1863 года, "книгоповезателем" Ангелко Абаци. Окаймленные изящной орнаментальной виньеткой листы не потеряли своего первоначального молочно-серого цвета.

На первой странице "Евангелия" — гравюра с изображением парящего в облаках, закованного в латы ангела-хранителя с грозным мечом в руке и длинный заголовок. Из него мы узнаем, что прежний перевод Софрония, сделанный им очень "неразумительно", исправлен и переписан "на чисто болгарский язык" свиштовским учителем Теодором Теодоровым и напечатан "на душевную и телесную пользу православным христианам" Иованном Стояновым в книгопечатне Медакова в городе Новый-Сад в 1856 году.

Портрет Софрония Врачанского

Примечательно, что тираж этого издания был, видимо, регламентирован заранее проведенной подпиской. На последних страницах "Евангелия" напечатаны подробные списки всех "родолюбцев", изъявивших желание получить то или иное количество экземпляров и поддержать этим просветительное начинание, приобретавшее в условиях тягчайшего турецкого политического и духовного гнета огромный патриотический резонанс. Подписка обеспечила "Евангелию" тираж в тысячу с лишним экземпляров.

В списках указаны имена людей самого разного общественного положения, сплоченных единым душевным порывом — любовью к порабощенной отчизне, стремлением к свободе, к утверждению национального самосознания. Среди них — митрополиты и епископы, игумены монастырей, монахи и священники, иконописцы-зографы, почтенные граждане, учителя и учительницы, воспитанники школ, представители торговли и ремесел. В списках мы встречаем имя одного из видных деятелей болгарского национального Возрождения — крупного европейского ученого, издававшего свои труды преимущественно в Париже, автора известного в Болгарии школьного "Рыбного букваря" Петра X. Верона.

Курьезны "визитные карточки" некоторых подписчиков, например: "Родолюбивый и высокоученый в болгарском и в греческом языках учитель Александр Христов из Самокова — доброжелатель и любитель болгарского просвещения, в прилежании чудесно воспитывающий учеников своих, дабы те закончили школу учеными, а не неучами".

В чем же редкость этого "Евангелия", названного народом по имени его переводчика и составителя — "Софронием"?

Во-первых — ценность книги определяет ее тираж, как мы уже знаем, немногим превышавший тысячу экземпляров.

"Евангелие" было издано за двадцать один год до начала русско-турецкой освободительной войны 1877–1878 годов. Нельзя забывать о том, что эти два десятилетия принесли болгарскому народу непомерно тяжкие и гибельные бедствия — беспощадное подавление Апрельского восстания, содрогнувшая весь мир изуверская расправа башибузуков ["Сорви-голова" (турецк.). Отряды турецкой иррегулярной пехоты. В период турецкого ига были известны в Болгарии жестокостью, мародерством" насилием над мирным населением.] с жителями горных родопских сел Батак и Перуштица и т. д. Пылали залитые кровью города и села, рушились церкви и древние монастыри — светочи письменности и просвещения. Вогне пожаров гибли книги, гибли считанные тома "Софрония". Сколько их уцелело и дошло до наших дней — трудно сказать. Вряд ли много!

Однако ценность имеющегося у меня "Евангелия" заключается еще и в том, что оно является вторым изданием первой новоболгарской печатной книги, вышедшей в Рымнике в 1806 году. Она называлась "Кириакодромион: сиречь Неделник". В нее входили ранее составленные Софронием поучения и его перевод сочинения греческого проповедника Никифора Теотоки, впервые изданного в Москве в 1766 году.

Приступая к работе над "Кириакодромионом", Софроний уже имел за плечами солидный опыт переписки рукописных и старопечатных книг, составления церковно-богослужебных книг на основании разных источников, написания собственных к ним толкований, а также самостоятельный труд "Житие и страдания грешного Софрония" — замечательный литературный памятник, вошедший в историю мировой литературы.

Печатание "Неделника" началось 25 апреля 1806 года и закончилось через семь месяцев.

В своем обращении к болгарским патриотам с просьбой оказать ему носильную помощь в его "душеполезной деятельности" Софроний говорил: "До сих пор такой книги на болгарском простом языке в мире не было. Такие книги на простом языке имеют греки, и сербы, и валахи, и русские, и другие народы; только наши бедные болгары не имеют этого дара и потому темны в своем незнании.

Постараемся же выпустить ее в свет, и пусть это станет началом, надеюсь, что после нас еще много таких простых книг будет написано" [Проф. М. Арнаудов. Софроний Врачански. 1739–1813. Второе издание. София, 1947.].

"Софроние" сразу же завоевала популярность и любовь. Народ с гордостью взял в руки свою первую книгу, напечатанную не на церковнославянском, а на живом, современном ему болгарском языке. Это было началом новой болгарской письменности, новых языковых традиций, нового книгопечатанья.

Примечательно, что "Неделник" — единственная печатная книга самого Софрония. Все же остальные его труды — "Житие", "Исповедание православной веры" и "Гражданское позорище" так и остались в рукописях.

Первый перевод "Неделника" не был свободен от недостатков. В его тексте все же встречались, и довольно часто, церковнославянские элементы, от которых, наверное, даже самому Софронию было не так легко и просто освободиться. Только этим можно объяснить почин свиштовского учителя Теодора Теодорова, взявшего на себя редактирование и переписку соф ро — киевского перевода для второго издания "Неделника".

Титульный лист "Софрония"

Последние десять лет жизни Софрония прошли в Румынии. Только здесь он смог избавиться от издевательств и непрестанных гонений со стороны турецкой администрации.

С каждым годом укреплялся его авторитет как выдающегося общественного, политического, церковного и литературного деятеля национального возрождения. В период, предшествующий русско-турецкой войне 1806–1812 годов, Софроний становится представителем "Болгарского благотворительного комитета", занимавшегося оказанием моральной и материальной помощи болгарским переселенцам в Молдавию, Валахию и Новороссию и вербовкой болгарских добровольцев для формирования "Земского болгарского войска". Он встречается в Бухаресте с главнокомандующим русской Молдавской армией — с генералом И. И. Михельсоном, князем А. А. Прозоровским, князем П. Н. Багратионом, графом Н. М. Каменским, генералом от инфантерии М. И. Голенищевым-Кутузовым. Багратион даже посылает Софронию четыреста дукатов, сумму по тем временам немалую, надо полагать, для намечавшегося издания его нового перевода на болгарский язык книги "Театрон политикой, сиречь — Гражданское позорище".

В 1810 году в связи с начавшимся наступлением русской армии в Бухаресте печатается воззвание Софрония, в котором говорилось: "Отечески молюсь за вас, любезные чада мои — болгарские христиане, живущие на болгарской земле, здравствуйте, радуйтесь, ибо вот уже приходит радость общая для всей Болгарии, вот уже приближается спасение и избавление наше… Близок тот светлый день, который вы ждали четыреста лет. Но, о, род храбрый болгары и верные христиане, будьте стойкими, крепитесь, мужайтесь, с радостью дождитесь и усердно примите братьев наших христиан, идущих божею волей избавить вас… потрудитесь заготовить сахар, хлеб, ячмень, сено по возможностям вашим и встретьте их по обычаю христианскому"[10].

Но увы, не суждено было сбыться надеждам Софрония на близкое освобождение Болгарии от турецкого ига.

12 июля 1812 года "Великая армия" Наполеона, переправившись через Неман, вторглась в пределы России. Военные действия на турецком фронте были прекращены.

А через год не стало и усердного печальника о судьбах болгар — Софрония, епископа Врачанского.

О всенародной любви к нему, о его заслугах перед Отечеством говорится в посвященной ему панегирической оде, написанной в 1813 году учителем из города Трявиа Димитром Попским. Ода напоминает по своей форме русские вирши второй половины XVII века и любопытна еще и тем, что является первым поэтическим опытом на новоболгарском языке.

Вы можете прочесть ее в оригинале:

"Бог милость свою нам, владыко, являет.

Он тебя избрал, отче, нам постирь и учитель, о душах наших пекущагося и добрый рачитель!

Своим учением Ты на путь спасения наставляеши и под несносним игом дремлющих одобряеши.

…Имя твое загрьмело и будет грьмети в веки веков; Болгария

Тебе венец плете — а небеси уже готов.

При животе твоем да вьзкрьстнит разиареный наш лев, кой быстрим стремлением да изревет страшен рев!..

Всек услышай, к того гласа да бежит,

Десницу свою на врага да вооружить…

Всек вооруженною рукою и волею за вера да умре,—

Слава от людей, от Бога венец да преме!"

Тема следующего рассказа — писатель и поэт Александр Навроцкий, его книга "Картины минувшего" и напечатанное в ней стихотворение "Утес Стеньки Разина".

Словарь Брокгауза и Ефрона посвятил А. Навроцкому в 1897 году ровно двадцать две строчки. Столько же строк уделила ему и краткая советская литературная энциклопедия. Это значит, что творчество его знали раньше, что теоретически оно не забыто и сегодня. Да, только теоретически. Хотя — о каком же забвении можно говорить, если одно из лучших стихотворений этого автора, сто с лишним лет тому назад положенное на музыку, и сегодня звучит в широком, могучем, как весеннее волжское половодье, напеве.

Биографических сведений о Навроцком мало. Собирались они мною буквально по крупицам. Это неминуемо придаст повествованию схожесть с энциклопедической справкой, сделает его предельно лаконичным.

Александр Александрович Навроцкий родился в Петербурге 1 марта 1839 года. Учился он во Втором кадетском корпусе, а затем в Военно-юридической академии. Закончив ее, сложил по военно-судебному ведомству, занимая должность члена военноокружного суда.

В 1869 году в издательстве Маврикия Осиповича Вольфа выходит первый роман Навроцкого "Семейство Тарских".

В дальнейшем все опубликованное им подписывается псевдонимами Аиров, Норовский, Роцкий и чаще всего — Н. А. Вроцкий.

Составить хронограф его изданий и уточнить их наименования помогли каталоги старых российских библиотек.

В 1870 и в 1871 годах в журнале истории, политики и литературы "Вестник Европы" печатаются драматические хроники Навроцкого — "Царевна Софья", вышедшая вскоре отдельной книжкой в Вильно, и "Степан Разин", посвященная историку Николаю Ивановичу Костомарову.

Тот факт, что редакция одного из самых солидных и авторитетных русских "толстых" журналов, зарекомендовавшего себя сотрудничеством с такими писателями, как Тургенев, Гончаров, Островский, Данилевский, Боборыкин, Эртель, Алексей Толстой, Полонский, сочла возможным напечатать на своих страницах произведения начинающего литератора, достаточно убедительно говорит о серьезном отношении к его творчеству.

За свои драматические хроники Навроцкий был удостоен премии Бунины, учрежденной в 1871 году греческим консулом в Одессе Иваном Юрьевичем Вучиною в размере пяти-ста рублей. Историко-филологический факультет Новороссийского университета ежегодно присуждал ее за лучшие русские драматические произведения, представленные в рукописях.

С 1879 по 1883 год Навроцкий издает в Петербурге умеренно консервативный ежемесячный журнал "Русская речь", в котором печатаются его статьи, стихи и исторические драмы — "Последняя Русь", "Крещение Литвы", "Иезуиты в Москве" и драматическая хроника "Боярское правление". В 1881 году читатели знакомятся с новым сборником его стихов и драматических отрывков "Картины минувшего".

А. А. Навроцкий

После выхода Навроцкого в отставку в чине генерал-лейтенанта его литературная деятельность становится еще более продуктивной.

За сравнительно короткий срок, с 1894 по 1909 год, петебургские издательства выпустили в свет сборники его очерков и рассказов "Волны жизни" и "Светочи русской земли", трехтомник драматических произведений, трагедию в стихах "Государь — царь Иван III Васильевич", интереснейший сборник волжских былин и сказаний "По Волге" и драматическую быль в стихах "Коромыслова башня".

Этот список, свидетельствующий о профессиональной работоспособности и плодовитости Навроцкого, конечно, не может быть единственным критерием его талантливости. Но свое слово в русской поэзии Навроцкий все же сказал. Его лучшие произведения дожили до наших дней: это драматическая хроника "Степан Разин" и стихотворение "Утес Стеньки Разина", в 1864 году положенное на музыку талантливой пианисткой, участницей русского и польского революционного движения — Анной Григорьевной Рашевской, безвременно скончавшейся от туберкулеза в Швейцарии. И хроника и стихотворение отличались свободомыслием, масштабностью, стилистическими достоинствами.

Однако, в свое время они были подвергнуты критике. Так, например, в "Истории моего современника" Короленко пишет: "Надо заметить, что этот волго-разбойнический романтизм был тогда распространен не только среди радикальной молодежи. Правда, в наших кружках на вечеринках с большим одушевлением пели и тогда волжскую песню: "Есть на Волге утес", в которой говорилось о том, как Стенька Разин провел ночь на волжском утесе, думая свою "великую думу" о народной свободе, а на утро решил идти на Москву… Степан погиб, но свои думы заповедал утесу, а утес-великан все, что думал Степан, готов передать неведомому новому герою. Да, мы охотно пели и охотно слушали эту "удалецкую" песню, но… характерно, что написал ее некто Навроцкий, товарищ прокурора, делавший карьеру обвинительными речами в политических процессах, один из редакторов неважного журнальчика "Русская речь", где и была впервые напечатана эта песня".

В 1881 году, после выхода из печати сборника "Картины минувшего" (к этому сборнику мы еще вернемся) в "Отечественных записках" промелькнула анонимная рецензия. "Господин Навроцкий, — читаем мы, — не хочет знать никаких волнующих нас вопросов и тревог и предпочитает заниматься картинами минувшего. Это его дело, конечно, наш же долг именно только предупредить читателя, что г-н Навроцкий — человек не от мира сего. Не только "картины", даже люди у нашего поэта не от мира сего. Так, например, обращаясь к образам, он говорит:

Это пресловутое величие смирения слишком хорошо знакомо читателям, но в данном случае любопытно то обстоятельство, что г-н Навроцкий в пылу вдохновенья воспел Степана Разина и даже дважды — в стихотворении и в драме. Если не ошибаемся, чем другим, а "величием смирения" Разин не отличался.

В книге — черта, не лишенная выразительности, — приложен снимок с утеса Стеньки Разина, а в особом примечании объясняется, что такой утес действительно существует, и предание о нем тоже существует, г-н Навроцкий тут ничем не виноват, он передал в поэтической форме это предание, но не думайте, пожалуйста, не думайте, что он хочет поэтизировать Стеньку".

А вот мнение Иеронима Ясинского, писателя-демократа, автора литературных воспоминаний, напечатанных в журнале "Исторический вестник" в 1898 году. По его свидетельству, стихотворение Навроцкого "распевалось в 70-х и 80-х годах разночинной молодежью и имело значение русской марсельезы".

Автограф А. Навроцкого

"Русская марсельеза" — всего лишь два слова, по ими сказано все! Опоэтизированное волжское предание о Степане Разине Навроцкого и боевой "Марш марсельцев" Руже де Лиля, как побратимы, встали рядом. Причем, даже не в переносном, а в буквальном смысле слова. Раскроем изданный в Москве в 1906 году, составленный Л. Горбуновой иллюстрированный сборник "Песни борьбы". На его первой странице — "Марсельеза" в переводе Ладыженского, а дальше, среди стихов Рылеева, Бестужева, Некрасова, Огарева, Минского, Брюсова, переводов Шелли, Гейне, Беранже, Петефи, Мицкевича, Лонгфелло — "Утес Стеньки Разина" Навроцкого.

В воспоминаниях организатора Морозовской стачки Петра Анисимовича Моисеенко — ценнейшем памятнике русской рабочей мемуаристики говорится: "В тюрьме, начиная с 1880 года, я много читал. В одном из номеров "Вестника Европы" попалась мне драматическая хроника "Стенька Разин" Навроцкого. Прочитав первый раз, я был вне себя. Меня поразило то, как же нагло обманывают народ, выставляя Разима преданным анафеме разбойником за то, что он был мстителем за поруганную честь народную, за то, что боролся за вольную волюшку, звал народ сбросить вековые цепи рабства и желал только освободить народ из-под ига боярского.

Приходилось удивляться силе воли этого человека. Кто мог вытерпеть такие пытки? — Никто, один только Степан Тимофеевич Разин.

Верно сказал Разин, что волю-мать искоренить нельзя: гонимая, забитая повсюду, она в душах поруганных таилась и все ждала и дождалась кровавого расчета за былое.

Я бредил этим произведением не только в предварилке, но и в ссылке и на воле. Даже сейчас, в эти минуты, когда пишу эти строки, при воспоминании об этом произведении, я чувствую в себе прилив энергии, молодости и сил…"

На этом мы закончим полемику вокруг двух произведений Навроцкого, всколыхнувших умы и сердца его современников, оставивших след в русской литературе конца XIX века, и с чистой совестью снимем с книжной полки купленный у Макавеева сборник стихов и драматических отрывков "Картины минувшего".

Не скрою, глядя на эту внешне невзрачную книжку, я всегда испытываю чувство большого морального удовлетворения. Я рад, что именно этот экземпляр, в своем роде единственный и неповторимый, вернулся на Родину. Он странствовал долго. На его первой странице ясным, четким почерком Навроцкого написано: "Достопочтенному председателю Болгарского народного собрания Федору Ивановичу Тодорову в память посещения им града святого Петра в июле 1895 года от автора". Эта уже сама по себе интересная дарственная надпись является ключом к другим трем автографам Навроцкого.

Зная о том, что подаренная им Тодорову книга навсегда уходит из России, Навроцкий вписал на ее страницах запрещенные цензурой строки.

К чему же могла придраться царская цензура? Что нашла она предосудительного и преступного в поэзии Навроцкого?

В стихотворении "Смерть Петра Великого" изъято восемь строк.

…Близок последний час Петра. Смерть не страшит его. Его тревожат тяжкие думы о судьбах России. Кто станет преемником всех его великих дел и трудов?

Следует вписанная рукой Навроцкого одна строчка:

Семь запрещенных цензурой строк вписаны Навроцким:

В следующем стихотворении "Две жертвы", рассказывающем о гибели шлиссельбургского узника Ионна VI Антоновича, Навроцким вписаны три строчки и восстановлена последняя, значительно смягченная цензурой:

В цензурном варианте последняя строчка звучала так: "Он кончил жизнь, зарезанный в тюрьме".

Итак, выяснилось, что цензура была шокирована дерзостной, кощунственной попыткой Навроцкого "очернить доброе имя" царственной особы — некогда безвестной служанки пастора Даута, мариенбургской "пленницы" Шереметьева и Меньшикова, бывшей Марты Скавронской, занявшей после смерти Петра русский престол, а также словом "баран" применительно к номинальному российскому императору Иоанну VI — сыну мекленбургской принцессы Анны Леопольдовны и герцога Брауншвейг-Люнебургского Антона-Ульриха.

В отношении трагической судьбы шлиссельбургского узника Навроцкий сохранил полную историческую достоверность. В инструкции, данной по восшествии на престол Екатерины II Никитой Паниным, которому был доверен строжайший надзор за узником, очень недвусмысленно предписывалось: "Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант или иной какой офицер, без именного за собственноручным Ее И. В. подписанием повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что опастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать"[11].

Но достоверность достоверностью, а цензурный устав — цензурным уставом. Оба стихотворения Навроцкого попали сразу под несколько его статей, запрещающих печатанье произведений, подрывающих уважение к верховной самодержавной власти, оспаривающих порядок престолонаследия, оскорбляющих добрые нравы, благопристойность и честь какого-либо лица непристойными выражениями или обнародованием того, что относится к его нравственности и т. д.

Освободиться от цензурных тенет можно было только двумя способами — либо согласиться на изменение вычеркнутых цензором строк, либо полностью от них отказаться. Навроцкий предпочел второй вариант.

Нарушение автором цензурного режима вписыванием запрещенных строк в уже изданную книгу — случай редкий, может быть, даже беспрецедентный. Это, естественно, придает особую литературную и историческую ценность сборнику "Картины минувшего".

Стихотворению "Утес Стеньки Разина", видимо, удалось избежать осложнения с цензурой. Во всяком случае, ни в одном из его четырнадцати куплетов мы не встречаем проставленных цензурой точек.

"По поводу стихотворения "Утес Степана Разина" считаю нужным разъяснить, — пишет Навроцкий в примечании к сборнику, — что предание это не выдумано мною, как предполагают многие, но воспроизведено со слов одного рыбака-крестьянина, хозяина ватаги, ловившей рыбу на Волге, недалеко от села Богородского Казанской губернии, почти против впадения реки Камы.

В 1864 году, предприняв летом поездку по Волге, я высадился на пристани, за полверсты от этого села с целью осмотреть находящиеся невдалеке от него, в дачах села Рождественского две пещеры, называемые ледяная и водяная.

Возвратившись с осмотра, я, в ожидании парохода, который должен был придти поздно вечером, пошел гулять по берегу Волги и встретил небольшую ватагу рыбаков, окончивших лов и варивших уху. Хозяин ватаги, почтенный крестьянин лет семидесяти, высокий, сутуловатый и весь седой, пригласил меня отведать ухи. После ужина ватага тут же легла отдыхать около сторожки, а мы со стариком уселись на завалинке и повели беседу. Старик оказался знатоком Волги и, узнав, что я путешествую с целью познакомиться с нею, указал мне многие легендарные места, в том числе и на утес или бугор Стеньки Разина, рассказав связанное с ним предание, которое я и воспроизвел в своем стихотворении. На мой вопрос: — "что же это такое "одно", которое долго, долго не сбудется?" старик ответил: "Так; когда ни богатых, ни бедных не будет, а все будут сыты". На мою же просьбу развить мне яснее эту мысль старик, улыбнувшись, ответил: "Не ведаю; сходи на утес и приляг ухом, может, и узнаешь; только не всякому это дано: чистому нужно быть, совсем чистому; таких и нет теперь". "А ты был там?" — спросил я. "Нет, — ответил он, — я человек мирской, грешный, куды мне!". Больше я ничего от него не добился.

Самый утес, или бугор Стеньки Разина находится в Саратовской губернии, недалеко от деревни Банной…"

Такова история стихотворения Александра Навроцкого — несправедливо забытого поэта, воспевшего одного из легендарных русских героев.

Вспомним это стихотворение и помянем добрым словом его автора.

Это песня звучала на этапах и в тюрьмах, на маевках и в концертных залах, ее пели революционная молодежь и политические ссыльные, прославленные артисты и хоровые коллективы. Ее пел, поет и будет петь наш народ.

…Вот и закончилось путешествие по книжным лавкам старой Софии.

Я прошел маршрутами моей счастливой "книжной" молодости. Я низко кланяюсь всем моим друзьям букинистам. Они научили меня любить книгу, и их наука пошла мне впрок на всю жизнь.