Суперсвет

Годы 3014–3016 по з-стандарту

Глава первая

В северном полушарии планеты Земля стояла осень. Джип отвалил от руин древней заправочной станции и покатил по разбитой автомагистрали Таконик штата Нью-Йорк. Листья на деревьях только что миновали пик своей недолгой жизни и начали багроветь.

И все-таки, думал Джип, листвы еще хватает, и спрятаться, если придется, есть где.

Охотники за машинами, тракхантеры, снова шли по его следу. Джип чувствовал это через саму землю. Пьезоэлектрические ударные волны шевелили фольгу детекторов в его грузовом отсеке. То, что охотники идут, что они приближаются, было понятно и без гриста.

Солнце стояло высоко, и его лучи били в ветровое стекло Джипа. На небе — ни тучки. Значит, это полуденные охотники. Не самые опасные. Скорее всего, явились всей толпой на роллере — брюхо у него мягкое, все выбоины и неровности сливаются в приятную тряску, так что и пьянеешь быстро, и толкаться ради выпивки не надо. Нет, эти тракхантеры были Джипу не страшны, хотя, конечно, удача могла улыбнуться и им, если какой-нибудь пустоголовый пикап вылезет из укрытия пощипать углеводородной травки. И все же бдительность лишней не бывает, а потому самое разумное держаться от охотничьих пушек и демонтажных устройств как можно дальше. На сколько колеса позволяют.

Впереди вдруг обнаружился узкий просвет — не столько дорога, сколько тропинка в лесу. Вела она за запад, и Джип, не раздумывая и не сбрасывая скорости, свернул. Тропинка была достаточно широка, и он узнал это заранее.

Джип всегда знал, куда направляется, и обходился без каких-либо указаний. В конце концов ему исполнилось девятьсот лет. Старинные тропинки в районе нижнего Гудзона были делом его рук. Точнее, колес. Некоторые он совершенно забыл или думал, что забыл, но стоило ему свернуть на них, как вся нужная информация — пункт назначения, перекрестки, ориентиры и прочие достопримечательности — разворачивалась в сознании подобно тому, как бутон раскрывается в цветок, и он, не колеблясь, поворачивал влево или вправо и никогда не ошибался.

Он многократно устраивал себе рекурсию и частенько проводил импринтинг на металлическую или пластиковую подложку и материал шасси. Разберите его на кусочки, спрессуйте, разнесите в щепки — он все равно вернется. Вернется, потому что вырастит новый Джип.

Такое случалось и раньше. Рвались шины, взрывался топливный бак, он переворачивался и горел. Но какие-то части всегда выживали, и из этих частей Джип выстраивал нового себя. В последние лет сто главной проблемой стали тракхантеры. Многие из его сородичей, из тех, что обитали в лесу, стали их добычей. Лучшее, что с тобой может тогда случиться, это полное уничтожение. Худшее — это когда тебя обездвиживают квантовым зарядом разрушающего действия, потом отрезают какую-то часть — украшение с капота, гриль, заднюю дверцу с размашистым логотипом, а остальное уничтожают. И потом трофей берут с собой. Увозят туда, откуда сами явились. В Мет.

Джип не понимал, что такое Мет, да и не стремился понять. Он лишь знал, что обычно тракхантеры прибывают сюда из Нью-Йорка на вертолетах. В самом Нью-Йорке давно уже никто не жил, следовательно, туда они прилетали из космоса оттуда, где жили теперь все. Туда же и возвращались с трофеями. Трофеи должно быть вешались на стену (он представлял Мет как следующие один за другим, тесные замкнутые пространства), и, возможно, для забавы охотника или его гостей их заставляли говорить — насколько, конечно, удавалось синтезировать речь столь примитивным роботам. Если Джип и понимал что-то в Мете, так это то, что легким грузовичкам и внедорожникам там не место.

Пока что ему удавалось избегать встреч с охотниками. В большинстве случаев это было не так уж и трудно. Тракхантеры имели в своем распоряжении самое разнообразное следящее оборудование, но все оно так или иначе сводилось к электромагнитным сейсмоприемникам или гристу. Заглушить или исказить электромагнитные волны — сущий пустяк. Джип давно принял на вооружение лучшие достижения технологии стелс — винтажные системы защиты из еще донанотехнологической эры. Именно они, эти экраны, отражатели и глушители привлекали охотников и делали его столь лакомым трофеем. Такие вещи были давно сняты с производства, и Джип мог лишь предполагать, что соответствующие знания либо утеряны, либо попали не в те руки.

Другое дело — обойти, перехитрить сам грист. Для решения этой проблемы Джип использовал самостоятельно разработанные приемы, созданные на основе комбинации существовавших методик. Некоторые из этих приемов были вполне сознательными — например бектрекинг на молекулярном уровне или запуск многочисленных образов-обманок, внешне похожих на Джип и оставляющих такой след, но совершенно пустых внутри. Вместе с тем некоторые из его защит были инстинктивными. Они появились и совершенствовались сами собой, и Джип понятия не имел, как они работают. Как и конструкционные принципы Мета, это было нечто такое, что он не хотел понимать. Самопознание нередко ведет к самоуничтожению. В лесу Джип частенько натыкался на тех своих собратьев, судьба которых подтверждала истинность этого высказывания. Стоило кому-то развить в себе логическое мышление — полное сознание, — как его в скором времени прихлопывали тракхантеры.

Обитателя Мета не перехитришь. Они созданы из живого материала, существующего в гристе наподобие импульса, и способны перерабатывать необъятные объемы информации. Так что за счет ума и хитрости не выживешь. Тут требуется кое-что другое. И если ты точно знаешь, что такое это «кое-что», то тогда ты уж больно умен, а это на пользу не идет и до добра не доведет.

Так что же все-таки знал Джип? Он знал, что такое широко и что такое узко. Знал, как развернуться в обратную сторону на крохотном пятачке. Понимал разницу между крутым и пологим, твердым и болотистым. Представлял весь свой мир, ментальный и физический, в форме ландшафта. Как некую местность с присущими ей топографическими особенностями.

Сегодня этот мир был на его стороне. Джип ощущал вибрацию тракхантеров на расстоянии многих миль. Сначала она нарастала, потом стала отдаляться и наконец совсем пропала. Не взяв след, они последовали дальше по дороге, но при этом оставались в пределах Таконика.

Джип не стал останавливаться, не стал даже притормаживать, чтобы обдумать, как и что, — он просто мчался вперед, потому что в этом заключался смысл его существования. Этим он занимался большую часть жизни — потому что если ты джип и не хочешь быть чем-то другим, то не должен стоять на месте.

Приближался закат. Джип выкатился из лесу в предместье Райнбека, махонького городка на реке Гудзон. Неподалеку находилась полянка, с которой открывался вид на реку. Только Джип помнил, что когда-то, еще в бывших Соединенных Штатах Америки, здесь был национальный парк. Когда-то на обрывистом берегу над рекой стояли деревянные домики. Домики эти исчезли девятьсот лет назад, но их фундаменты сохранили выровненные местечки на вершине холма. Парковочные стоянки. Здесь Джип любил бывать больше всего. Здесь было его логово.

Но сегодня там находилась женщина.

На протяжении сотен лет Джип возвращался на это место и по мере возможности оберегал его. Приходил одной дорогой, уходил другой и никогда не оставлял после себя ясного следа. Более того, он оставил на этом кусочке земли частичку себя, сделал то, чего никогда раньше не делал. Спрятал под большим камнем свой регистрационный номер. И вместе с этой табличкой ушла часть его сознания — не копия, но подлинная часть его мыслей и чувств. В долине Гудзона у Джипа был немало других воспринимающих копий. Через грист он мог общаться с доброй сотней разнообразных стражей ограниченного сознания. В центре Гайд-парка, например, стоял старый дуб. В поломанных дорожных указателях на автостраде скрывались сенсоры распознавания. По другую сторону реки, в Уэст-Пойнте, тянулся каменный парапет. Их грист представлял собой венную решетку и оперативно обеспечивал Джип точной информацией относительно движения по реке. Джип поддерживал постоянный подсознательный контакт со всеми своими передовыми постами. В частности и поэтому у тракхантеров не было ни малейшей возможности подобраться к нему незаметно.

А вот табличка с регистрационным номером — это уже нечто иное. И склон холма, в котором она лежала, был по той же самой причине особенным местом.

Каким особенным?

Толком Джип не знал. Каким-то защищенным. С тех пор, как он более ста лет назад, спрятал под камнем табличку, никто — ни человек, ни зверь, ни машина — не приходил на вершину холма. Как будто их собственная природа не позволяла им это делать. Белка вдруг проникалась убеждением, что там нет ни желудей, ни кедровых орешков, хотя и того, и другого имелось в изобилии. Грузовики проникались убеждением, что склон слишком отвесный, чтобы на него взъехать. Люди, бывавшие здесь не единожды, путались, теряли ориентацию и уходили почему-то с единственной пересекающей район дороги.

И вдвойне странно, что этот эффект вовсе не был проявлением свойств гриста. Базовый грист здесь, на опустевшей Земле, оставался нормальным во всех отношениях. Иногда складывалось впечатление, что его как будто дурачит что-то находящееся в воздухе. Суперсветовая связь — эффект Мерседа, основа интерактивного обмена с гристом, — просто показывала другое место. Тот же, кто прощупывал окрестности через грист, то есть рассмотреть холм со стороны, видел склон с древними руинами. Но в представлении гриста руины выглядели не такими уж и древними, деревья не такими старыми, а некоторые определенно находились не на своем месте. Но как только Джип пересек некую невидимую линию, отмечавшую охраняемый круг — круг диаметром примерно в восьмую часть мили, — грист изменился. И ландшафт менялась. Место стало совсем другим.

Ничего подобного Джип никогда еще не испытывал, а когда попытался подобрать подходящее слово для характеристики происходящего, то остановился на магии. Это место было магической парковкой, где его никто не мог обнаружить.

Многие годы он был один — или по крайней мере считал, что никого другого здесь нет, — и вот теперь какая-то женщина просто… нашла его.

Когда он подкатил, она уже ждала. Сидела, глядя на запад, на опускающееся за Кэтскил солнце, которое, прежде чем исчезнуть в сгущающихся сумерках, еще раз полоснуло лучом по опавшим листьям на далеком хребте.

Джип включил стояночные огни.

— Привет, — сказала женщина. — А ты сегодня рановато.

Она поднялась с поваленного дерева и подошла к нему. Положила руку на капот.

— Какой ты теплый. Набегался за день.

Джип не ответил. Он никогда не отвечал. Он мог бы синтезировать примитивную речь, но крошечный динамик под капотом умел издавать лишь грубые звуки, и голос, когда Джип все же пользовался им, всегда получался с металлическим скрежетом. Кроме того, у него никогда не получалось сказать то, что хотелось бы. Или, скорее, слушать и понимать было легче, чем объясняться самому. Вероятно, как ему представлялось, в оригинальном речевом алгоритме, доставшемся ему при программировании, произошел какой-то сбой. Так или иначе за последние двести лет Джип не вымолвил ни слова и произносить речи не планировал.

— А у меня весь день наперекосяк, — продолжала женщина. — Захотелось хоть чего-то хорошего, вот я и пришла сюда. Посмотреть, как садится солнце. Вот оно и село.

Женщина смахнула с лица угольно-черную прядь. Снова посмотрела в сторону темнеющих на западе гор.

— В поселке все так строго. Ты, наверно, знаешь, сейчас идет война. Мы наконец-то решились указать всем этим неблагодарным во внешней системе, где их место. — Она рассмеялась, да вот только смех вышел немного неискренним, хотя, впрочем, Джип не очень-то разбирался в нюансах такого рода звуков. — И вот тогда-то все человечество сможет достичь полной гармонии, как оркестр, исполняющий симфонию. Под таким вот соусом они нам это подают. По крайней мере тем, кто еще способен на интеллектуальное усилие. Когда я говорю «они», то имею в виду, конечно, его. Амеса.

Джип понял, что Амес есть некое имя собственное, но для него оно ровным счетом ничего не значило.

Ветерок тронул листья. Женщина поежилась и сложила руки на груди.

— Холодает. Ты не против, если я сяду?

Джип даже не сразу понял, что именно она сказала, и в первый момент подумал, что ослышался. Но потом все же перевел вибрацию ветрового стекла — немного забрызганного, немного поцарапанного, немного дребезжащего — в слова.

Сколько ж лет прошло с тех пор, как он в последний раз открывал дверцу? Честно говоря, он уже не помнил. Да и открываются ли еще эти дверцы? Брезентовый верх у него был самообновляемый, все ходовые части неплохо смазаны — в конце концов для этого он и останавливался на станции техобслуживания. С его ограниченными производственными способностями создать нужную смазку дело непростое. Хорошо еще, что для превращения старых масел и бензина в нечто удобоваримое большого вмешательства на молекулярном уровне и не требовалось. Да, дверцы должны открываться. Должны-то должны, но когда ты позволяешь кому-то сесть… когда ты впускаешь кого-то…

Они могли бы покататься.

В том-то все и дело. Рулевое колесо было в полном порядке. Педали тормоза и газа работали. Рычаг переключения передач тоже. Да и набегал он не так уж и много. По крайней мере ресурс не выработал. Да и куда было бегать. Его последним зарегистрированным владельцем был Дэвид Уивер. Дэвид Уивер умер бездетным вдовцом 852 года назад. На следующий день после смерти Дэвида полиция явилась за Джипом. Он оказал сопротивление и, удирая, проехал по ногам полицейского. Сломал ли он их, Джип так и не узнал, потому что подался в бега, ушел в лес. Его так и не поймали.

И вот теперь эта женщина. Но она не хотела обладать им. В этом Джип был уверен. Иначе зачем бы ему было мигать фарами? И открывать дверцу?

Женщина подошла и села.

В знак доверия Джип открыл ей дверцу со стороны водителя, но она пробралась дальше и устроилась в пассажирском кресле. Он включил внутренний обогреватель. Вентилятор поднапрягся, скрипнул, повернулся, слегка подрагивая — как-никак отдыхал почти год, с того самого дня, когда он устроил себе ежегодную переборку всего ходового механизма, — и заработал легко и бесшумно. Воздух в кабине быстро теплел.

— Так лучше, — сказала женщина, согревшись. — Здесь так мило. Так уютно. Можно сидеть, смотреть на реку и совсем не мерзнуть.

Хотя Джип и приготовился стерпеть то, что обещало стать нелегким испытанием, присутствие женщины вовсе не оказалось неприятным. Странно, но оно даже добавило… как там она сказала… уюта.

— Мы ведь все ничего больше и не делаем, только работаем да спим. У многих инженеров конвертеры трудятся круглосуточно и без перерыва. Верный способ спалить мозги за несколько недель, а у нас ведь лучшие мозги во всей солнечной системе. Просто позор.

Она вздохнула.

— Вот почему я так рада, что нашла это место и встретила тебя. Это моя единственная отдушина. С этим холмом творится что-то непонятное. Здесь какая-то аномалия. Может быть, проблема в подложке гриста. Неважно. Важно то, что здесь меня никто не найдет, и здесь со мной никто не свяжется. Мой босс считает, что я умышленно игнорирую ее вызовы, а я и не спорю — пусть думает, что хочет.

Мне ведь много не надо. Часок-другой наедине с собой раз в несколько дней. Без этого мне не выдержать. И почему только они сами этого не пронимают? Мне нужен этот перерыв, если они хотят, чтобы я изобрела для них совершенное оружие. Да, я могу работать девяносто часов в неделю, но чтобы творить, мозг должен отвлекаться.

А еще я хочу увидеть Землю. До войны я и представить не могла, что попаду когда-нибудь сюда. Моя родина — Вас в Акали-Дал-болса. И большую часть жизни я провела на Меркурии, в университете Сюй-Сюй. Была профессором физики. Ты ведь вряд ли покидал когда-нибудь Землю?

Разумеется, Джип ее не покидал.

Женщина заговорила о своем прошлом, о долгой и извилистой тропе, по которой она, седьмая дочь в китайско-сикхской семье, прошла от подающей надежды ученицы до нынешнего положения. В школе ее увлекали математика и прочие точные науки. Отец, предвидя перспективы относительной бедности и плохо понимая, что там за мир лежит за границами его болсы, все же проявил терпение и твердость и, осознав, что способности дочери требуют дальнейшего развития, отправил ее учиться дальше. Женщина говорила о проснувшемся в ней в какой-то момент стремлении не только понять физический мир цифр и фактов, но и весь мир вообще, во всем его многообразии. А еще она любила. И стремилась познать и понять вселенную, чтобы полюбить и ее.

В последующие осенние и зимние месяцы она приходила еще не раз. Кроваво-красные и желто-коричневые листья побурели, истончились и рассыпались, потом выпал снег, а Гудзон все катил свои воды, словно и не замечая ведущейся в небесах над ним жестокой войны.

Джип не вымолвил ни слова — он только слушал рассказ женщины.

Глава вторая

Звали ее Пин Ли Сингх. Вундеркинд, выросший на Васе. Отец Ли, Хьюго, неутомимо толкал среднюю дочь наверх — сначала пропихнул в местную школу для одаренных детей, а потом принялся забрасывать письмами все крупные университеты Солнечной системы, обращая их внимание на то, какое, говоря его собственными словами, «Невероятно Счастливое Будущее» сулит им обретение такого сокровища, как Ли.

Когда там убедились, что способности девушки не только соответствуют энтузиазму отца, но и превосходят их самые смелые ожидания, предложения посыпались одно за другим, и не успела Ли понять, что происходит, как ее оторвали от груди шумной, вздорной, но любящей семьи и отправили в нежном возрасте четырнадцати лет в университет Сюй-Сюй на Меркурии, где она стала участницей специальной Программы Опережающего Обучения.

Внезапная смена обстановки, разрыв с прежней жизнью в скромной семье представителей нижнего среднего класса, обитавшей в индустриальном дистрикте Акали-Дал-болса, произвел сильнейшее впечатление на психику и еще неокрепший ум девушки. Меркурий был центром человеческой цивилизации — этот факт не подлежал сомнению, — а город Бах по праву считался самым современным дизайнерским проектом и самым живым, активным и развивающимся метрополисом из всех существующих.

Собственно говоря, Бах представлял собой два города, соединенных между собой с тем же изяществом, с каким ювелир соединяет два тончайших элемента драгоценного украшения. Работавший над проектом архитектор Клаус Браниган утверждал, что вдохновлялся концертом номер 1 до-минор для клавесина древнего композитора Баха. Одной основой послужил деловой и правительственный центр, Нью-Франкфурт, похожий, если смотреть сверху на колонию источающих свет пиритовых кристаллов. И внутри этих кристаллов — великолепная инкрустация в виде жемчужных цепочек, Кале, ожерелье из жилых комплексов. Каждый квартал представлял собой сферический контейнер — но при этом далеко не идеальной шаровой формы, как настоял Браниган, — где жили рабочие, и располагался на некотором удалении от угловатых торговых и промышленных сооружений, где люди работали.

В жилых зонах Кале лучи ближайшего твердого солнца просачивались сквозь куполообразные крыши и стены из материала, гораздо более прочного, чем алмаз. Вместе все эти сложные системы удерживались — на видимом уровне — атомной силой. Небо отливало мягким опаловым сиянием — как небеса в какой-нибудь мифологии.

Ничего столь же прекрасного юная Ли никогда еще не видывала, а потому, выйдя из автобуса, доставившего ее в Бах с меркурианского северного полюса, даже остановилась. В Нью-Франкфурте, где находился ее университет, солнечный свет был жестким и, казалось, даже более густым из-за своей яркости. Либо носи защитные очки, либо заводи другие глаза — иного не дано. Но в Кале все обстояло иначе. На протяжении тех лет, что Ли провела на Меркурии, она никогда не уставала от мягкого фосфоресцирующего сияния, которое остаточный заряд солнца изливал на людей меркурианскими ночами.

Первые годы она провела в тесном общежитии. Каждый год ей предоставлялось все больше места — словно ее расширяющиеся ментальные горизонты требовали соответствующего расширения бытовых границ. Хьюго Сингх не ошибся — его дочь была чудом. Первый год Пин работала по общему учебному плану, но когда ее математические и научные способности проявились со всей очевидностью, девушку перевели на еще более продвинутый курс. Новая программа еще больше увела Ли от гуманитарных наук и даже от наук о жизни и машиноведения, к чему она всегда проявляла интерес. На протяжении последующих десяти лет Пин Ли Сингх занималась исключительно теоретической и экспериментальной физикой. Каждый день. По много часов. К двадцати четырем годам она прошла путь от студента-выпускника до временного преподавателя в университете Сюй-Сюй. А еще у нее закрутился бурный роман с человеком, которого считали самым выдающимся физиком своего поколения, профессором Хамараби Текстоком.

Тексток был многократно дублированным, полностью интегрированным БМП, Большим Массивом Персоналий, известным как манифолд. Поскольку Ли была любовницей всего комплекта личностей, а не одного какого-то аспекта, она никогда не знала, в каком аспекте — т. е. в какой физическом теле — предстанет перед ней Тексток. Профессор прибегал у этому способу еще и для того, чтобы избежать сплетен и пересудов, которые непременно появились бы, если бы к Ли постоянно приходил еще и тот же мужчина, и рано или поздно могли бы дойти до его жены, тоже БМП, только низшего порядка сложности.

Мужчины самых разных обличий (а иногда и женщины) регулярно появлялись в квартире Ли; в квартире, которая, благодаря финансовой помощи Текстока, была значительно просторнее тех, что могли позволить себе большинство преподавателей. Иногда она смущалась из-за этого, но чаще радовалась, что после десяти лет тесноты и компании людей, которые и после работы не могли или не желали не говорить о физике или, что еще хуже, жизни ученого-физика, может позволить себе побыть в одиночестве. За эти десять лет она выслушала все жалобы, стала свидетелем пары интеллектуальных катастроф и научилась не слушать наукообразный треп, остановить который боялась из страха обидеть кого-то.

Она очень любила Текстока. Его гениальность не подвергалась сомнению — он внес ощутимый вклад в хромодинамику, основываясь на идеях Мерседа относительно странных квантовых искажений во временных линиях. Втайне Ли предпочитала заниматься сексом с двадцативосьмилетним аспектом Текстока, тело которого он поддерживал в отличной форме регулярными занятиями; он же настаивал на том, чтобы предаваться любовным утехам в ее спальне и в полнейшей темноте. В конце концов она была его самой обещающей студенткой, а теперь и его протеже в университете. Для Ли их встречи были прежде всего встречей интеллектов.

Пин с удовольствием задержалась бы в Сюй-Сюй еще на несколько лет, получив должность профессора с тем, чтобы потом поступить на работу где-нибудь в Мете. Темой ее дипломного проекта было то же самое исследование временных линий, что принесло известность Текстоку. На протяжении ряда лет она изучала странные вариации эффекта Мерседа, отмеченные одной ее подругой при проведении экспериментов в области механики информационных потоков.

Эффект Мерседа получил такое название в честь величайшего гения, человека, жившего пятью столетиями ранее, Рафаэля Мерседа. Суть эго открытия сводилась к некоему засекреченному ингредиенту, благодаря которому грист становился не просто достижением нанотехнологии. Благодаря открытому Мерседом принципу человечество освоило мгновенную передачу информации на значительном расстоянии с помощью квантово-связанных гравитонов. На эффекте Мерседа держалась вся населенная людьми солнечная система. Овладев эффектом Мерседа, человечество получило возможность обеспечивать связь со скоростью, превышающей скорость света. Фактически мгновенную связь.

Однако иногда, при весьма странных обстоятельствах, эффект Мерседа не срабатывал. Точнее, срабатывал, но как-то непонятно, и информация передавалась как будто в зашифрованном и не поддающемся расшифровке виде. Можно было бы отмахнуться, назвать это все чушью, но математика говорила — нет, не чушь. Разумеется, такое было невозможно. По крайней мере невозможно с учетом законов физики по состоянию на 3012 год, двадцать четвертый год ее, Пин Ли, существования. Ей все же хотелось думать, что коренной пересмотр современной физики не потребуется. Однако, разгадав загадку очевидной аномалии, она бы не только сделала себе имя и обеспечила собственное будущее, но и добилась статуса БМП. К тому ей было просто интересно.

Ли работала, упорно отсекая лишнее, отбрасывая одно неверное решение за другим, когда эксперимент не подтверждал расчеты, или сами расчеты, элегантные и прекрасные, не соотносились друг с другом. Каждую неудачу она считала еще одним зернышком в копилку знаний.

А когда Ли не работала, у ее двери появлялся Тексток, алчный, ненасытный прожорливый — во всех смыслах. Их свидания происходили по одному, заранее определенному порядку, с редкими и незначительными отступлениями: Тексток всегда приносил цветы — настоящие, собранные с клумбы Городского сада. Ей особенно нравились меркурианские маргаритки, снабженные радужными, переливчатыми светодиодами и батарейками размером с молекулу. Они собирали свет так, как это никогда бы не получилось у природных цветов, и освещали комнату в течение нескольких часов. Пока Ли занималась цветами, Тексток заказывал еду. Продукты поставлял квартирный грист, и стоило все это неимоверно дорого. Тексток, хлебнувший в детстве немало лишений, любил иногда побаловать себя роскошными изысками. Ли, никогда себя не обманывавшая, понимала, что она и сама такой же каприз. Впрочем, вкус у Текстока был отменный, блюда получались вкусные, и она сама приготовить нечто подобное из готового сырья позволить себе просто не могла, не говоря уже о том, чтобы получить исходные продукты с требуемыми свойствами из гриста.

Тексток всегда ел быстро и неизменно заканчивал раньше Ли, после чего сразу же вытирал губы и проводил языком внутри рта, освежая дыхание внутренними пелликулами. Она знала — это сигнал к тому, что он готов трахаться.

Ли торопливо освежалась, и они отправлялись в спальню. Тексток закрывал дверь, запирал ее сложным шифром, который отфильтровывал все следящие устройства вплоть до атомного уровня, и выключал свет. Ли ощущала себя кем-то вроде Психеи наоборот, которой Купидон лишь в темноте являет себя в образе бога, тогда как за стеной, в гостиной или кухне, при свете дня, он предстает самым обычным человеком с уверенными аппетитами.

Тексток обволакивал ее своими пелликулами и вбирал в себя, висцерально делясь собой с нею. Уже через мгновение их сердца бились как единое целое, дыхание смешивалось, и во время такого коитуса Ли могла видеть многогранный мир глазами БМП.

Некая виртуальная частичка Текстока была имплантирована в атмосферу Венеры и носилась там на сернокислых ветрах. Дюжины индивидуальных аспектов, тел занимались самыми разными делами: преподавали, любили и трахали других студенток по всему Мету. Всех их объединяло ощущение общности, единства, целостности, поскольку многочисленные аспекты и модификации БМП общались между собой мгновенно и совершенно легко. Все они были им. Ли как будто находилась в калейдоскопе. Нет, она как будто была калейдоскопом.

Тексток кончал в нее, и калейдоскоп поворачивался. Мир Ли — ее присутствие в его сознании — взрывался цветными осколками. Она расслаблялась и рассыпалась, растворялась в нем, а он, кончая следом, собирал ее заново и возвращал, единую и одинокую, в постель.

Это время Ли ценила больше всего, потому что он разговаривал с ней. Обо всем понемногу. О трудном детстве и его собственных детях, которыми он неумеренно гордился и которых, сам того не сознавая, баловал. О погоде, заказанной правительством на следующую неделю. О каком-нибудь шоу, которое он смотрел по мерси и в котором сам принимал виртуальное участие, скача верхом на лошади. В общем, о мелочах. И никогда о физике. О ней говорили на работе, в офисе, где Тексток держался с ней совершенно иначе: бесстрастно и даже неестественно. Тем не менее ей нравилось, что там, за сценой, он оделяет ее своим вниманием, что его имя стоит рядом с ее именем как автора работ. Ее запросы на получение грантов всегда получали одобрение и проходили. Возможно, иногда говорила себе Ли, они проходили бы и без его участия. Возможно, она была умна и даже гениальна сама по себе, в чем ее постоянно убеждали коллеги. Откровенно говоря, ей было все равно; главное, что она продолжала свою работу и имела весьма бурную, пусть и скрытую от всех, личную жизнь.

А потом пришла война и все разрушила.

Глава третья

Глава четвертая

А получилось все совсем не хорошо. Полковник Теори, заместитель командующего военными силами на Тритоне, был уверен, что принял все необходимые меры предосторожности: запомнил — в буквальном, разумеется, смысле — все самые важные книги по человеческой психологии, особенно те, в которых содержалась информация по ухаживанию и спариванию и выбрал самое удобное место встречи в мерси. По крайней мере ту часть мерси, где еще можно было вести такого рода дела.

Однако ни чудесные приборы из дуба, ни восхитительные искусственные цветы «Кафе Камю» провернуть фокус не помогли. Точнее, фокус получился совсем другой. Дженни Филдгайд буквально пожирала взглядом его мужественные формы. О, да, он прочел вполне достаточно специальной литературы, чтобы понимать, что означает этот взгляд. Для этого вовсе не обязательно даже быть биологическим человеком. Первая проблема заключалась в том, что она упорно не желала слушать, что он говорит. Вторая — в том, что эти самые мужественные — пусть и виртуальные — формы, созерцаемые ею с таким вожделением, принадлежали не ему, а его хорошему другу и коллеге, капитану Джону Квенчу.

— Все сводится к тому, — сказал Теори, — что большинство моих друзей — это виртуальные сущности. Свободные конвертеры. Как, например, Теори.

Теори кивнул в сторону самого себя, сидящего за столиком напротив. Формы Теори для этого милого свиданьица принял на себя именно он, Квенч. И именно Квенч, представший в качестве Теори, грустно улыбнулся Дженифер, которая тут же ответила ему.

Я ей не нравлюсь, подумал Теори. Все пропало! Все впустую! Но будучи запрограммирован на решительное поведение, он, пусть и неуверенно, двинулся дальше.

— Да я и сам иногда думаю о себе как о виртуальной сущности — столько их вокруг!

Дженифер рассмеялась. Получилось восхитительно, как будто прозвенел колокольчик — хотя, возможно, все дело было в атмосферном алгоритме «Кафе Камю». Заведение проектировалось так, чтобы представлять своих гостей в наилучшем виде, причем, это касалось и звука, и запаха, и текстуры — всего спектра ощущений.

Она протянула руку и легко коснулась кончиками пальцев его запястья.

— Можете не говорить — я ничего этого не знаю. Для меня вы и здесь, в мерси, совсем не виртуальны, а очень даже реальны.

Сидевший напротив Квенч застонал. Теори знал, что он согласился появиться здесь сегодня под видом Теори, только поддавшись его униженным мольбам. А еще Теори знал, что первоначально Квенч был биологической женщиной и был влюблен в мужчину по имени Артур, биолога на Европе.

Проблема возникла из-за того, что Теори, вознамерившись однажды вечерком посетить танцы в реальном мире, позаимствовал физическое тело Квенча. Танцульки удались. Даже слишком. Все закончилось горячими поцелуями с Дженифер Филдгайд. Сказать, что он влюбился в нее, было бы логически неверно — он ведь и не знал ее совсем. Скорее, увлекся. Втрескался по уши.

Квенч, узнавший о случившемся после романтического звонка Дженифер, выразил свое праведное возмущение и даже пригрозил самолично открыть несчастной глаза, но Теори отговорил его от столь опрометчивого поступка. Потом началась война, то да се, многое изменилось (сам Теори за выдающиеся заслуги был произведен в полковники), и вот теперь, по прошествии нескольких недель бедняжка Дженифер по-прежнему пребывала в полнейшем неведении относительно того, кто же на самом деле ее кавалер.

— Видите ли… дело в том… — Теори хотел бы откашляться, прочистить горло, но в «Кафе Камю» горло всегда чистое, так что заполнить неловкую паузу было совершенно нечем. Пришлось повториться. — Дело, видите ли, в том…

Дженифер смотрела на него большими и нежными глазами. Каштановые волосы переливались, и вся она словно купалась в загадочном мерцающем сиянии.

— Дело в том, что вообще-то я — это он, — сказал Теори, указывая на Квенча, — а он — это я.

— Да, — подтвердил Квенч, — и мне нравятся мужчины.

Дженифер оторопело откинулась на спинку стула. Аналитическая составляющая Теори подметила, что коэффициент контрастности в зале изменился с 3:2 на 2:1, усилив производимый Дженифер эффект. Не прошло мимо его внимания и то, что цвет ее помады тоже поменялся — с красного на винный.

— Что-то я не пойму, — пробормотала она. — Честно говоря, совсем запуталась. Хотите сказать, Джон, что вы гей?

— Нет, я гетеросексуал. Я его имел виду. — Теори указал на Квенча.

— Так он же и сказал, что он гей, — попыталась разобраться Дженифер.

Полковник помолчал, собираясь с мыслями.

— Я лишь хотел сказать, что я не капитан Джон Квенч.

— Квенч — это я, — сказал Квенч.

— Но я думала, что вы полковник Теори.

— Я — Теори, — сказал Теори.

Квенч рассмеялся. Приняв визуальный облик Теори, он тем не менее сохранил свой собственный, раскатистый и добродушный, смех.

— Может, так будет яснее. — Квенч махнул рукой и мгновенно преобразился в себя самого, приняв свой нормальный виртуальный облик, бывший копией его физической сущности. И одновременно точным двойником того образа, который временно принял на себя полковник Теори.

Дженифер повернулась к Теори.

— Вот видите. Поэтому мне и не очень-то нравятся все эти свободные конвертеры. То есть с технической точки зрения они может быть и люди, но на чужие чувства им наплевать.

Тяжелая тень рока коснулась Теори. «Кафе Камю» старалось вовсю, представляя полковника в наилучшем виде, но внутри его воцарилась кромешная тьма.

— Я — свободный конвертер.

— Что вы такое говорите? — снова рассмеялась Дженифер. Но теперь звонкий колокольчик звучал в ушах полковника погребальным колоколом. — Вы же танцевали со мной! В реальном мире. Вы поцеловали меня, Джон.

— Меня зовут Теори, — сказал он, становясь самим собой.

Некоторое время она молча таращилась на него. Потом побледнела — «Кафе Камю» моментально добавило ее личику романтической белизны, списанной, наверно, с лилии. В глазах блеснули слезинки.

— Вы поцеловали меня, — прошептала она. — Вы.

Он повесил голову.

— Да. Это я вас поцеловал. Я, Теори. Но в тот вечер я был в теле Джона Квенча. Мы с ним поменялись…

Сенсоры добавили драматического эффекта.

— Вы… поменялись?

— В тот вечер Джон играл меня, а я — его. Мы вроде как заключили пари. Глупо, конечно…

— Да уж, — нервно рассмеялась Дженифер.

— Признаюсь, это я его подбил, — сказал Квенч.

— Мы оба сожалеем, что так получилось, — неуклюже продолжил Теори. — Но если вы…

— Вы сожалеете? — Ножки стула жалобно скрипнули — Дженифер поднялась из-за стола. — Вы воспользовались мною, чтобы доказать что-то друг другу, а теперь говорите, что сожалеете?

Теори тоже встал. Ему так хотелось протянуть руку, дотронуться до ее пальцев, вытереть со щеки катившиеся крохотными жемчужинами слезы. Но он сдержался и не сделал ни того, ни другого.

— Мы ничего друг другу не доказывали. Поверьте, Дженифер. На самом деле вы очень мне нравитесь. Вы, конечно, еще совсем юная, но уже такая независимая. И у вас доброе сердце. Я понял это все в тот самый вечер. И еще… вы очень красивая. Никого прекраснее я еще не встречал.

Дженифер медленно покачала головой.

— Вы решили, что я красивая? — Теори видел, что девушка дрожит. — Вы? Гребаная компьютерная программа!

— Я человек, — ответил Теори твердо, словно констатируя это как факт. — Я мужчина. И я хочу увидеть вас еще.

— Вы что, шутите?

— Нет.

Она повернулась к Квенчу. Теори понимал, в глубине души ей все еще хочется, чтобы это он, Квенч, был тем, кто поцеловал ее в тот вечер.

— А вы что можете сказать?

— Я могу сказать, — ответил майор, — что, если не считать моего возлюбленного, Артура, полковник Теори — самый лучший из всех мужчин, кого я знаю — в реальном мире и виртуальном. Скажу откровенно, я бы умер за него. И пару раз такое едва не случилось. — Тут Квенч не удержался от своей знаменитой улыбки, осветившей «Кафе Камю» словно выпорхнувшее из-за облачка летнее солнышко. — Думаю, вам стоит дать парню еще один шанс.

— Вы и вправду так думаете?

— Так точно, мэм.

Дженифер повернулась к Теори, и он постарался не только встретить ее взгляд, но и выдержать его. С надеждой?

— Никогда. Даже через миллион лет, — отрезала Дженифер. — Нептунских лет!

Она повернулась и гордо вышла из кафе. Двери из красного дерева с дымчатыми стеклянными панелями разошлись и бесшумно сошлись за ней.

Теори упал на стул.

— О Боже, — простонал он. — Мне конец.

Квенч ловким жестом прихватил два шерри с подноса проходившего мимо официанта, который продолжил движение в заданном направлении, как будто ничего и не случилось.

— Думаю, ты ей понравился. Надо только дать девушке время — пусть она сама с этим свыкнется.

— Перестань, она сбросила меня со счета. Навсегда.

— По физиономии ведь не заехала, верно? Свиньей или ублюдком тоже не назвала? Или сукиным сыном…

— Какая разница.

— Я знаю женщин, — уверенно заявил Квенч. — Сам был в этой шкуре и снова в нее вернусь, как только получу повышение. — Он поднял бокал, принюхался. — Если бы она думала о тебе так, молчать бы не стала. А теперь давай выпьем.

Теори с мрачным видом взял шерри.

— Давай.

Квенч выпил. Залпом и до дна. Теори лишь пригубил. Шерри был хорош. Как и все прочее в «Кафе Камю». Все прекрасно и на высшем уровне — разве что цены высоковаты.

— Ну, и что мне теперь делать?

— Дай ей недельку, потом позвони. Пригласи куда-нибудь.

— Куда?

— Ну, с моим телом ты уже порезвился. Пригласи куда-нибудь в виртуальность!

— Думаешь, она согласится? После всего этого?

— Кто ж тебе скажет, черт возьми! По крайней мере ты еще не проболтался насчет сына. — Квенч опустил бокал на стол, и рядом с ним моментально материализовался официант с еще одним шерри. — Так или иначе, я знаю тебя, — продолжал майор. — Ты попытаешься еще раз. Сам. Мне даже не придется тебя подталкивать. Потому что ты самый напористый, самый настойчивый, самый упертый парень. И если цель поставил, своего добьешься.

— Вот и посмотрим. — Теори знал, что Квенч прав. Он не сдастся и не отступится, пока есть еще хоть какая-то надежда. Сдаваться — не в его натуре.

Может быть, во всех этих разговорах об одержимости свободных конвертеров что-то и есть, подумал он. Уж кем-кем, а расчетливым ублюдком я точно быть могу.

Сделав еще глоточек шерри, полковник Теори задумался над тем, как все-таки добиться любви Дженифер Филдгайд.

Глава пятая

Глава шестая

Может быть, единственное, что нравилось Обри на Марсе, это его гравитация. Сила тяжести здесь была гораздо ближе к ее родной, меркурианской, чем стандартная, земная, создаваемая и поддерживаемая повсеместно в Мете. Когда она пять лет назад посещала Меркурий в последний раз, то весила около сотни стандартных фунтов. Сейчас, в свои шестнадцать, Обри тянула уже на двадцать фунтов больше. Здесь же, на Марсе, ее вес составлял около сорока фунтов — всего-то восемнадцать килограммов. И не какого-нибудь жира, а прежде всего мышц.

Обри уже полностью адаптировалась к космосу. Процесс приспособления оказался долгим и занял несколько лет; альтернативный, краткосрочный вариант с применением специальных средств был крайне дорогим. Да и в любом случае получить доступ к спецсредствам не так-то легко, когда ты в бегах, когда тебя разыскивает правительство, а за твою голову назначена награда в пятьдесят тысяч гринлифов.

Эффективно заменявшая скафандр пелликула позволяла Обри стоять сейчас на краю обрыва и без помех вглядываться в зияющую под ногами бездну. Ее собственная кожа была прочнее стандартного планетного костюма и позволяла выдерживать даже удар микрометеорита. Энергетическая система организма давно переключилась с дыхания и приема пищи на замедленную реакцию синтеза, хотя она иногда ела, пила и дышала, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания и ничем не отличаться от других. Впрочем, здесь, на поверхности Марса, когда рядом никого не было, дышать вовсе и не требовалось.

Да и вдыхать нынешнюю марсианскую атмосферу никто бы добровольно не стал, подумала Обри. Когда-то, столетия назад, воздух здесь был приятный и чистый, углекислый газ практически без примесей. Теперь же он представлял собой густую мешанину отвратительных органических соединений — печальный результат провалившихся экспериментов по терраформингу, имевших место в 2700-х. Грист и биоинженерная протозоя, соединившись, дали эффект чудовищных пропорций. Процесс начался в южном полушарии, и там масштаб и глубина разрушений были еще значительнее. Но и здесь, на экваторе, поверхность все еще покрывал тонкий слой токсичной жижи. Каждый шаг сопровождался — даже в редкой атмосфере Марса — противным чавкающим звуком. Каждый год несколько пришлых умирали только из-за того, что кто-то по неосторожности приносил с собой эту дрянь под герметичный купол городов. Те же, кто жил на Марсе достаточно долго, проходили несколько утомительных антитоксичных модификаций грист-пелликулы. Стоило это недешево, и на протяжении трех сотен лет служило надежной мере по снижению притока приезжих. Ядовитая жижа — местные называли ее «мораба» — атаковала в первую очередь центральную нервную систему. У Обри такой проблемы не было, потому что у нее не было больше нервов — их заменили провода.

Терраформинг в немалой степени изменил и планетный ландшафт. Марс был когда-то пустыней, изрытой периодически наполнявшимися водой каналами. Теперь же равнины южного полушария, например, Хеллас, действительно являли собой мелкие моря, заполненные морабой, а холмы и горы превратились в острова. На севере морабы было меньше, но и ее вполне хватало на то, чтобы покрывать тонким слоем все открытые поверхности. Планета сохранила свой древний, красноватый оттенок, объяснявшийся присутствием в составе коры оксида железа, и теперь ее поверхность более всего напоминала воспаленные язвы с сочащимся гноем.

Единственным положительным последствием терраформинга стало исчезновение марсианских песчаных бурь — мораба абсорбировала частички из воздуха и удерживала их своими клейкими компонентами. В связи с этим, однако, изменилась привычная смена песчаного покрытия на полюсах, и они постепенно разрушались — драгоценная вода сцеплялась с бесполезной органической кашицей атмосферы, где отделить ее было слишком трудно.

В общем, думала Обри, превратили планету в помойку. Но урок не прошел бесследно хотя бы потому, что научил приспосабливаться самим, а не менять ландшафт под себя. Кто знает, что бы стало с Венерой или Европой, если бы люди попытались провернуть на них те же трюки?

В тысячах футах под ней лежал Ноктис Лабиринтус, долина, образовывавшая некогда громадный экваториальный разлом, известный как Долина Маринера.

Где-то там, на мрачных склонах, была мать Обри.

Обри потратила годы, пытаясь отыскать ее. Один за другим она испробовала попадавшиеся ключи, одну за другой прошла десятки тропинок, но все приводили в тупик. К счастью, в Мете с ней работали лучшие виртуальные хакеры, заставлявшие мерси выделывать такие фокусы, о которых его создатели не имели и представления, а если и имели, то считали непотребством и непристойностью — по крайней мере с точки зрения проектирования.

Вот так она нашла Данис. Вместе с сотнями тысяч других свободных конвертеров ее удерживали клочке гриста площадью в один квадратный километр на дне Ноктис Лабиринтус.

То был концентрационный лагерь для разумных компьютерных программ. Они называли его Силиконовой Долиной.

— А-3 на позиции, — мысленно сообщила Обри по обходному каналу партизанскому координатору, игравшему в этой операции роль ретранслятора. «А» указывало на тот факт, что она присутствует здесь в форме аспекте, то есть телесно, а «3» — на то, что поблизости есть и другие физические существа.

Был еще А-2 — настоящее имя Бин_128А. Бин был крысой. Буквально. И, конечно, бывшим свободным конвертером. До человека он вырос на Нептуне, когда партизанские силы только зарождались. Сейчас Бин находился в одном из старых Ф-туннелей, через который Обри собиралась уйти.

А-3 была ее подругой и наставником, Джилл. Ей предстояло напасть на лагерь с другой стороны, подняв при этом как можно больше шуму. Джилл должна была осуществить отвлекающий маневр в физическом мире, как можно дальше от позиции Обри. Сама же Обри составляла часть виртуального ударного отряда. Именно у нее было то, без чего операция не имела бы шансов на успех.

— С-12 принял, — ответил связной, ви-хакер, находившийся далеко от Марса. Точнее, он вообще нигде не находился. «С» означало конвертера. Джилл не знала его настоящего имени да и знать не хотела. Именно свободные конвертеры подвергались в Мете наибольшей опасности. Биологических людей могли арестовать и даже засадить пожизненно за решетку. Конвертера-повстанца ждало наказание похуже — его отправили бы в одно из жутких мест наподобие, например, Долины.

Первое правило партизан звучало так: «Лишнее узнал — навседа пропал». Чем меньшей информацией владеешь, тем меньше из тебя вырвут, если схватят.

Обри выслушала доклады остальных членов диверсионной группы.

— С-1 докладывает. Первый прожиг инициирован, — сообщил С-1. Обри знала, кто такой С-1. Его знали все. Как и Джилл, в партизанских кругах он стал чем-то вроде легенды. Конвертер-хакер по имени Элвин Нисан. В своем деле он был лучшим. Обри познакомилась с ним на Нирване, где он числился в Друзьях Тода. Друзей Тода традиционно считали пацифистами, однако сейчас Элвин возглавлял операцию, в ходе которой могло погибнуть немалое число агентов Департамента Иммунитета.

Наверное, подумала Обри, Элвин вышел из Друзей Тода. Нет, об этом сейчас лучше не думать. Плохо уже то, что она знает его настоящее имя и идентификатор. Пожалуй, стоит переформатировать память.

В мозгу у нее уже было несколько пробелов — мест, откуда она, опасаясь задержания, намеренно удалила определенную информацию. Натыкаясь на них, Обри неизменно испытывала неприятное чувство. Умом она понимала, почему вот здесь ничего нет, но при этом ей каждый раз нестерпимо хотелось знать, что же она стерла. Может быть, со временем ученые изобретут алгоритм стирания, который позаботится и о эмоциональной реакции на утраченное знание. Было бы неплохо, даже в чисто практических целях. Конечно, ловкие следователи научатся узнавать кое-что и по тому, чего ты не знаешь, но должен знать. Надо будет выяснить этот вопрос на следующем сеансе.

При условии, конечно, что она доживет до конца этой операции.

— С-1 докладывает, первый прожиг установлен, — сообщил С-12. — Ждем стабилизации.

Ожидание могло затянуться примерно на час, по крайней мере такое время получалось по расчетам готовившей операцию команды хакеров. Сейчас штурмовой отряд был соединен с Силиконовой Долиной через заднюю дверь в мерси. Но процесс, как выразился Элвин, должен быть «коммутативным». Попытка пробить виртуальный двусторонний туннель в гристе Ноктис Лабиринтус вызвала бы срабатывание сигнальной системы, и тогда миссия закончилась бы, так толком и не начавшись. Идея заключалась в том, чтобы подобрать ключик к замку на уже имевшейся двери.

Физически Обри расслабляться не стала, но переключалась в режим ожидания, состояние, к которому вполне привыкла за последние годы. Прыгать в бездну еще не скоро. Она подавила желание шагнуть к краю и сделать шаг в пустоту. Где-то там, внизу, спеленатая одеялом гриста, ее мать.

Я уже иду, мама, подумала Обри. Я спасу тебя!

Но не сейчас.

Глава седьмая

Глава восьмая

Координация, выбор времени — вот что для повстанцев самое главное. Обри крепко усвоила этот урок пять лет назад, в возрасте одиннадцати лет, когда ее новый дом — островок безопасности, к которому она прибилась лишь за несколько месяцев до того, — превратился вдруг едва ли не в самое опасное место в солнечной системе.

Нирвана, изолированный остров — его называли «мицелием», — созданный трудами Друзей Тода посредине Мета, был обречен с того дня, когда Амес взял под свой контроль Совмещенный Директорат, и многие из Друзей Тода понимали это. А после того, как шеф разведки Амеса был «убит» во время визита на Нирвану, понимание опасности пришло даже к тем, кто упорно не желал ее видеть. Не прошло и нескольких недель, как Департамент Иммунитета подготовил и нанес удар.

Подруга Обри, Джилл, ныне лидер повстанцев, подготовиться успела, но помешать кораблям Департамента сделать свое черное дело не смогла. К тому времени, как их расстреляли из аннигиляционной пушки, Нирвана превратилась в выжженную пустыню, груду радиоактивного космического мусора. Сотни Друзей Тода — согласившиеся остаться добровольно и знавшие, что их ждет, — погибли смертью мучеников. Так они воевали с Амесом.

Но я так драться не буду, думала Обри. И уж если придется выступить до срока, постараюсь забрать с собой столько департаментских ублюдков, сколько смогу.

Она улыбнулась. То же самое сказала бы и Джилл. За прошедшие годы эта женщина стала для нее по существу старшей сестрой. Той самой, которой у Обри никогда не было. Кипучая энергия. Безрассудная смелость. И все это впрессовано в компактную фигурку чуть больше пяти футов высотой. Да еще дикая ярость неукротимого охотника на крыс, хорька, которым была когда-то Джилл. В буквальном смысле.

Обри и Джилл покинули Нирвану в числе последних, когда Мет уже нанес по ней удар. Джилл продумала отступление до последней детали, позаботившись о том, чтобы партизаны не оставили никаких следов или по крайней мере замели их как можно тщательнее. Среди Друзей Тода было немало мерси-инженеров и ви-хакеров, тех, кто выстраивал и обслуживал виртуальный мир. Если Амес планировал внезапную атаку, то явно выбрал не того противника. За несколько дней до того, как Департамент приступил к осуществлению операции, Друзья Тода подключились к винкулуму, специальному сегменту мерси, обслуживающему армию Мета, и мерси-трафику в целом. Им удалось получить сигналы о некоем готовящемся крупномасштабном событии. Установить, о каком именно событии идет речь, оказалось не так уж и трудно.

Проблема заключалась в том, что убраться с Нирваны было не так-то просто. Изолированность разрозненных островков, составлявших так называемый мицелий, пошла в данном случае не на пользу тем, кто искал на них покоя и свободы. Быстрой эвакуации не получилось. Уехать, не оставив после себя никакого следа, было практически невозможно. Но Друзья Тода собрались и совместно решили проблему. Причем, сделали это в свойственном им стиле: обратились за советом к Тоду.

Обри, Джилл и их друг, Лео Шерман, доставили временную башню на Нирвану, и с тех пор он сидел среди своих сторонников как пробка в горлышке. В тот самый вечер, когда Друзья Тода получили известие об атаке, их лидеры, Отис и Гейм, созвали срочный совет и провели обряд поиска видений.

Собрание проходило в Доме Совета в Орегон-болса, главном анклаве Нирваны. Домик был накрыт густой сетью гриста, отчего Обри чувствовала себя не в своей тарелке. Переключив органы чувств на свою конвертерную часть в виртуальности, Обри оказалась на Поляне Совета, расчищенном местечке по среди густого, непроходимого леса с вьющимися по стволам лианами, стелющимися побегами и колючими кустами. Данная виртуальная презентация подчеркивала особо секретный характер встречи, а поработавшие над ней программисты сделали все возможное, чтобы эффект приближался к реальному. У Обри мурашки поползли по спине.

В центре поляны на расположенных кругом камнях сидели собравшиеся, а в центре круга горел бело-голубой костер. По кругу ходила длинная курительная трубка, и Обри, затянувшись, тоже выпустила церемониальный дымок. В реальном мире ее мозг получил порцию нейротрансмиттеров, задача которых состояла в том, чтобы привести ее в состояние полной ясности рассудка, обостренного внимания и концентрации.

Обри знала, что большинство Друзей Тода сидят на наркотике под названием энтальпия. «Думающая трубка» дополняла психоделический эффект энтальпии, освобождая возникающие видения от сопутствующих помех.

По крайней мере так было в теории.

— Танцующий-на-костях с нами, — сказала Гейм. — Гейм была женщиной лет шестидесяти, но в своем виртуальном образе выглядела на несколько лет моложе. Обри лишь теперь заметила, что уши у нее заостренные.

— Танцующий-на-костях — дым в нашей трубке и свет в наших глазах, — добавил Отис, вместе с Гейм руководивший Друзьями Тода. Кроме того, он был ее романтическим партнером.

— Танцующий-на-костях, — нестройным хором подхватили сидящие на камнях.

Под Танцующим-на-костях имелся в виду, разумеется, сам Тод, временная башня. Даже в условиях надвигающейся беды Друзья не могли отказаться от привычки изъясняться туманным языком намеков и афоризмов.

— Здесь, на Нирване, нас не должны ни видеть, ни слышать, ни знать, — продолжал Отис. — Никто не должен унюхать нас, нащупать нас, найти наш виртуальный след.

Все временные башни были Большими Массивами Персоналий и мало чем отличались от большинства БМП в Солнечной системе, кроме, конечно, возраста. Временные башни существовали сотни лет и представляли собой результаты первых попыток создать манифолд, БМП в квадрате. Их текущее сознание как бы размазывалось по времени: месяц был для них днем, год — месяцем и так далее. В общем, большинство вполне заслуживали ярлыка «безумец», «лунатик» или «чокнутый».

И лишь некоторые — в том числе Тод — изрекали нечто здравое.

Как-то Отис рассказал Обри и о еще одной любопытной черте временных башен. Они могли в определенных пределах блокировать грист-обмен. Могли вызывать сбои в работе мерси. Никто — ни ученые, ни мистики — не находили объяснения тому, как они это делают, но это не останавливало жаждущих власти в стремлении эксплуатировать необычные способности временных башен. В частности и поэтому Друзья Тода построили Нирвану — одновременно надежное убежище и прекрасную мастерскую — для своего «бога», Тода.

И вот в языках голубого пламени, прыгающих в центре круга, появился сам Тод. Он был очень высокого роста — добрых два метра, — худой и походил на гуся из-за вытянутой шеи с двойным сочленением. Обхватив руками колени, Тод сидел на голубом пламени костра.

Собравшиеся Друзья выдохнули почтительно:

— Танцующий-на-костях.

Тод оглядел их всех по очереди. Длинная, с дополнительным суставом шея позволяла ему поворачивать голову на все 360 градусов, сохраняя неподвижным туловище. Остановив взгляд на сидевших вместе Отисе и Гейм, Тод заговорил.

— Артритическая ручка вечности не перестанет скрипеть, поворачиваясь на вчерашнем крыльце, но песчаный замок завтра разрушит волну.

Отис и Гейм закивали с видом мудрецов, как будто откровение Тода было яснее сводки погоды.

— Далее, — продолжал Тод, — пятьсот ворон не сэндвич с беконом. Полет пройдет без жира, так что если собираетесь уезжать без багажа, то лучше совсем не уезжать.

Он вытянул шею и снова прошелся взглядом по Друзьям.

— И далее далее. — Глаза его вспыхнули, дойдя до Обри. Радужки были бледно-серые и почти невидимые, но остальная часть глазного яблока отливала желтизной, как состарившаяся слоновая кость. На лице сохранялось выражение одновременно задумчивое и слегка обиженное, как будто его только что одурачили. — Далее… — Он поднял и потряс длинным, костлявым пальцем, — нет никакого далее. — С этими словами Тод исчез.

Некоторое время Друзья сидели молча. Наконец Гейм решилась подать голос.

— Танцующий-на-костях изрек истину.

Друзья глубокомысленно закивали. Один из них пробормотал «аминь». Другой добавил «хвала Аллаху».

— Печальный день, — вздохнул Отис, — но и исполненный мудрости.

Обри ждала объяснений. И они не заставили себя ждать. План, переданный Тодом — если верить Отису и Гейм, — предлагал Друзьям разделиться на две группы: тех, кто эвакуируется с Нирваны, и тех, кто останется, чтобы погибнуть вместе с ней. Сам Тод явно намеревался остаться. Его присутствие должно было помочь желающим избежать смерти. Как и в других религиях, среди Друзей Тода были группировки, занимавшие позицию «активного» пацифизма — они называли себя дидактами — и предпочитавшие в сложившей ситуации пожертвовать собой. На их взгляд, бегство от силы было актом почти столь же агрессивным, как открытое сопротивление. Обри слышала, как один из дидактов сказал: «Врага нужно учить не словами, но собственной жизнью».

Остальные, числом примерно в две трети Друзей, должны были эвакуироваться с помощью транспортных модулей, похожих на тот, что доставил Обри на Нирвану.

Последними предстояло уйти партизанам Джилл — всем ее трансформированным крысам, хорькам и прочим закодированным тварям, которые должны были сыграть роль арьергарда. В случае, если выяснится, что войска Мета намерены не уничтожить Друзей Тода, а захватить их живьем, на них возлагалась задача убить дидактов, дабы предотвратить утечку информации относительно местопребывания остальных. Дидакты легко согласились на такой вариант, что совсем не удивило Обри, прожившую среди Друзей Тода достаточно долго, чтобы понимать их странные взгляды и поступки. «Кучка мистиков-аналитиков», так отозвался однажды о них Лео Шерман.

Мет оправдал все надежды Друзей Тода. Военный корабль класса «Дирак» и несколько более мелких кораблей сопровождения использовали мицелий в качестве мишени. Единственным, кто оказал какое-то сопротивление, был Тод, чье присутствие блокировало действие мерси. Некоторые из пилотов истребителей так и не поняли, что случилось. Большинство никогда не летали в условиях отсутствия какого-либо управления полетом. Двое погибли в столкновении, но остальные сумели сориентироваться и выполнить задание, уничтожив цели.

Как не преминули отметить в новостях, впервые в истории структура Мета подверглась военному нападению.

Друзья сбежали с Нирваны в газообменных модулях, созданных инженерами Мета и его собственной биосистемой для регулирования экологии структур Мета. Тянули до последнего момента; стартовать планировалось уже после того, как аннигиляционные пушки эсминца откроют огонь, чтобы у противника сложилось впечатление будто именно это и вызвало самопроизвольный отрыв модулей. Для отвода глаз Друзья отправили небольшой транспортный корабль, подававший ложные признаки жизни. Его тут же уничтожили. Похоже, экспедиционные силы Департамента имели приказ истребить все, что попадется.

Оставшиеся дидакты погибли после того, как торпеда прошила Орегон-болса, и атмосфера ушла в космос. Что касается Обри, Джилл и других партизан, то они либо обеспечили себя скафандрами, либо прошли курс адаптации к открытому пространству. Все заранее надежно закрепились, чтобы никого не засосало вместе с атмосферой. Один из Друзей просчитал возможные варианты развития атаки; выяснилось, что командиры департамента действуют строго по учебнику.

Обри и Джилл собирались улететь с одним из последних модулей. В ушах ревел ветер — это атмосфера Орегон-болса улетучивалась через дыру в земле в полумиле от того места, где находилась Обри. Саму дыру она не видела, но ощущала движение воздуха. Обри уже собиралась подняться в модуль через коллектор, когда Джилл дотронулась до ее плеча и заставила обернуться.

К ним шел, слегка наклоняясь вперед против ветра, сам Тод. Старик разулся, и Обри с удивлением обнаружила, что ступни у него, как и прочие части тела, тоже вытянутые, а пальцы заострены. Ступнями он пользовался как лопатами, а потому передвигался относительно быстро. Подойдя к Обри, Тод зацепился пальцами за землю и протянул свою костлявую руку. После недолгого колебания она пожала ее. И тут же услышала в голове скрипучий голос временной башни.

— Я вспомнил «далее», девочка.

Почему вы не уходите с нами? Она не спросила это вслух, но подумала.

— Потому что я слишком занят. Мне нужно думать, — с ноткой раздражения ответил он. — Так, о чем это я? Да. Далее — это ты.

Что вы имеете в виду?

— Однажды ты станешь такой же, как я. Ты будешь манифолдом. Я вижу это в твоих генах, так что не спорь. И вот что я тебе скажу: съешь грушу и плыви по реке.

Не понимаю.

— Сейчас тебе и не надо ничего понимать. Нет времени. Тебе и без этого проблем хватит. Возьми меня за руку.

Но я и так держу вас за руку.

— Нет. Возьми иначе. Крепче. Сожми. И не потеряй.

На глазах у Обри Тод повернул руку в запястье. И еще раз. И еще. Он поворачивал руку, пока она не отломилась. Тод убрал свою, заканчивавшуюся обрубком, и улыбнулся. Зубов у него было много, и все крепкие — рот вегетарианца.

Пожалуйста, идемте с нами.

Все еще улыбаясь, временная башня покачал головой и, не обронив больше ни слова, повернулся и зашагал прочь. Где-то неподалеку громыхнул разрыв, и Джилл, схватив Обри за руку, втащила в модуль. Похожий на щель вход закрылся, и они оказались в обычной атмосфере коллектора.

— Что это у тебя? — спросила Джилл.

Обри опустила глаза и увидела, что все еще держит руку Тода. Никакой крови на ней не было. Заканчивалось запястье аккуратным, заостренным скручиванием. Она сунула руку в карман широких штанов, носить которые предпочитали большинство женщин из Друзей Тода. Рука немного высовывалась из кармана. Ощущение было слегка жутковатое. Впрочем, ни думать о чем-то, ни анализировать чувства было некогда.

Они протиснулись через узкую трубу коллектора. Кроме Обри, в модуле было пятнадцать партизан — несколько крыс и один хорек. Два хорька, мысленно поправила себя Обри, хотя Джилл выглядела как обычная женщина. Труба оказалась достаточно широкой и уходила вперед под небольшим наклоном, так что если бы стенки не были липкими, они бы просто скатились вниз друг на друге.

У входа непосредственно в модуль Джилл предупредила всех, что для спуска необходимо воспользоваться канатами.

Упомянутые Джилл «канаты» обернулись волокнами самого модуля. Партизаны спустились вниз, пробираясь мимо растянувшихся во все стороны влажных стекателей. Кое-где между стекателями виднелись слипшиеся пучки покрытых слизью мешочков, похожих на семена. Некоторые из этих мешочков были наполнены фотореактивным веществом, благодаря которому модуль освещался мягким, теплым сиянием. В целом, интерьер трансмиссионного модуля напоминал внутренность громадной тыквы.

Обри едва успела ощутить под ногами твердую поверхность, как Джилл скомандовала:

— Приготовиться к трансмиссии.

Она дотронулась до черно-синих луковиц энзимов, свисающих со стен модуля. Обри знала, что в них содержатся активаторы энзимов. Последний из партизан спустился по веревке и спрыгнул на мягкий, немного липкий пол модуля.

— Ну, пошли! — крикнула Джилл, сжимая луковицы, пока они не лопались. Вспыхнул свет. Его сменило яркое сияние — это высыпавшееся из луковиц содержимое подало сигнал модулю-стручку, что пора отправляться. Любоваться мерцанием было некогда — модуль сорвался с Нирваны.

Обри уже проделывала это раньше, но каждый раз оказывалась неподготовленной к шоку. Гравитация — в реальности ускорение — переключилась на реверс. То, что было верхом, стало низом, и все они упали туда, откуда только что спустились. К счастью, те самые липкие стекатели, через которые они пробирались, сыграли роль сетей и подушек. Обри упала на что-то вроде эластичной сети, которая растягивалась, растягивалась, а потом порвалась, и она полетела на следующую. Только благодаря этому, партизаны перенесли начальное ускорение и остались живы внутри сорвавшегося с поверхности гибнущей Нирваны модуля. Зная, что будет дальше, Обри аккуратно приземлилась на ноги.

— А у тебя хорошо получается, — заметила Джилл, бесшумно опускаясь рядом.

Обри знала — Нирваны больше нет, и Тода тоже больше нет. Там все погибло. Слезы подступили к глазам. Она подумала об отце и брате. Удалось ли им перебраться во внешнюю систему? Слезы набухали, но она не расплакалась, а потом испытала вдруг сильнейшее облегчение.

У меня еще есть время плакать. Значит, мы спаслись. Они не поймали нас и не убили.

Неожиданно для себя Обри громко рассмеялась. Джилл посмотрела на нее и улыбнулась своей хищной улыбкой хорька.

— Живы. И мне это нравится, — сказала она.

Глава девятая

Глава десятая

Материальные ресурсы или энергия — именно к этому с самого начала свелось противостояние двух сторон. По крайней мере в представлении командующего федеральной армией и главнокомандующего всеми вооруженными силами внешней системы генерала Роджера Шермана. У внутренней системы была солнечная энергия, у внешней — материалы солнечной системы. На стороне внутренней системы преимущество комплексности, населения и инфраструктуры. На стороне внешней преимущество гравитации. Именно последнее, считал Шерман, склонит в конце концов чашу весов в пользу внешней системы. Гравитация и кинетическая энергия миллионов падающих камней. Проблема заключалась только в том, чтобы подкатить камни к краю скалы.

С самого начала стратегия Шермана состояла из трех пунктов и трех стадий.

Первое — удержать под своим контролем то, что осталось от внешней системы. Второе — возвратить завоеванные территории Сатурна, Плутона и Урана. И, наконец, третье — перенести боевые действия во внутреннюю систему.

В конце концов он просто сбросит на них камни.

В свете этого главным для его армии было обеспечение прикрытия для того, чтобы внешняя система смогла увеличить свою военную промышленность. Главным же для промышленности оставалось обеспечение материалом. Потом этот материал предстояло доставить на место, чтобы в нужный момент обрушить его на оккупантов, а затем и швырнуть во внутреннюю систему.

Бомбардировка и за ней вторжение.

И еще ему понадобятся клаудшипы. Тысячи клаудшипов. Завершающее наступление в представлении Шермана выглядело так: сначала на Мет обрушится град камней, за которым последует согласованный штурм пехоты при массированной поддержке клаудшипов.

Казалось бы, победа уже гарантирована Федеральной армии, и можно расслабиться, но генерал расслабляться не привык. К тому же и дела шли вовсе не так хорошо, как казалось кое-кому со стороны. Точнее, они шли хуже обычного, а обычное в последние годы означало плохое. В начале войны Амес захватил Ганимед, а вместе с ним и половину Федеральной армии. Тот факт, что в плен попала половина армии, не слишком беспокоил Шермана, поскольку среди пленных оказались и представители центрального командования. Генералы эти — друзей Шермана среди них не значилось — выбыли из строя по крайней мере до освобождения Ганимеда, и эта потеря его только радовала, в отличие от другой — почти миллиона солдат. Оставшаяся армия в системе Юпитера насчитывала чуть больше миллиона и, находясь под командованием генерала Меридианы Редакс, не без труда удерживала контроль над Каллисто и уже уступила врагу две юпитерианские луны.

Назначение Редакс было компромиссом с юпитерианскими властями недавно образованной Солнечной Республики, и Шермана такое решение никак не устраивало. Неудачи на поле боя не помешали Редакс преуспеть в другом: во время пресс-конференции в мерси она свалила вину за все провалы на Шермана. Результатом стало то, что он практически лишился контроля над ее действиями.

Генерал с превеликим удовольствием послал бы Юпитер ко всем чертям — при одной мысли об этом губы его складывались в мрачную ухмылку, — но, разумеется, позволить себе такое он не мог.

И все это чертово мерси с его непрестанным освещением боевых действий. Генерал никогда не был мастером громким речей, не умел общаться с журналистами, и теперь это понемногу сказывалось. Презрение ко всем так называемым военным корреспондентам нет-нет, да и проскальзывало. Ни один из них дня не провел в армии. Были среди них и те, кто десять лет назад организовал против генерала шумную компанию, в результате его отправили в ссылку на Тритон.

И тем не менее проблему с прессой нужно было как-то решать.

Но сначала нужно сделать что-то, чтобы не позволить Зебре-333 захватить Ио, решил Шерман. А уж потом можно заняться своим имиджем.

Зебра-333, не имевший еще звания генерала, был полной противоположностью Редакс и, командуя силами Департамента Иммунитета, пытался установить контроль над Юпитером. В планетарной системе именно на него возлагал свои надежды Амес. Будучи БМП, он существовал полностью в виртуальности. Сообщалось, что где-то у него хранятся в запасе тела, но он никогда ими не пользовался. Обычно такое воздержание негативно сказывалось на ментальной стабильности БМП, но Зебра-333 был, похоже, человеком исключительным во многих отношениях. Одно Шерман знал наверняка: Зебра — прекрасный тактик, намного лучший, к сожалению, чем Редакс.

Нельзя сказать, что Редакс совсем уж не имела никаких плюсов. Умная, способная, но… Чего ей недоставало, так это способности адаптироваться, подстраиваться под противника. Тем более, что этот противник мыслит на сто ходов вперед.

Редакс рекомендовала оставить Ио и отступить на Каллисто для перегруппировки и сосредоточения сил. Ее войска были слишком растянуты. Фланг оставался открытым. Существовал риск потерять все.

Сосредоточиваться, сосредоточиваться, сосредоточиваться. Только об этом она и твердила. Шерман читал об этом в ее рапортах и слышал каждый вечер в мерси. Неужели Редакс не понимает, что у противника есть доступ к мерси-каналам внешней системы? Нет, понимает, конечно. Просто ей наплевать.

Сосредоточиваться. Концентрироваться.

Генерал Редакс, если вы продолжите концентрироваться, то скоро окажетесь в концентрационном лагере.

Между тем Зебра-333, судя по направляемым ему материальным подкреплениям, готовил крупное наступление. Всем юпитерианским спутникам, еще находившимся в руках республики, угрожала опасность. И чем большую территорию захватывал Зебра — пока у него было три меньших луны Юпитера, — тем меньше энергии он должен выделять на содержание своей армии в космосе.

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Если бы не сын, Синт, Келли Грейтор, скорее всего, не пережил бы свой первый год на Тритоне.

Его дочь, Обри, потерялась где-то в Мете, а жена, Данис, попала в тюрьму.

Корабль Обри так и не достиг внешней системы. Последний транспорт с наполовину конвертированными детьми пришел вскоре после того, как Келли и Синт Грейторы добрались до Тритона. Келли удалось выяснить, что Обри должна была отправиться на следующем корабле. Да вот только еще одного рейса уже не случилось. Департамент Иммунитета разгромил Друзей Тода, а руководителей организации казнили как лиц, занимающихся подрывной деятельностью. Оставалось только надеяться, что человек, заботам которого Келли вверил дочь, Лео Шерман, уберег ее неприятностей.

А вот его жена, Данис, определенно попала в цепкие лапы властей. Отчаяние нарастало по мере того, как из Мета поступали все новые и новые сообщения о растущей ненависти к свободным конвертерам. И хотя в подаче правительственных отчетах «центры временного содержания» представлялись малоприятными, но все-таки сносными с человеческой точки зрения виртуальными местами, Келли понимал, что в действительности ситуация там намного хуже.

Он никак не мог поверить, что обычные граждане Мета вот так, ни с того, ни с сего обернулись вдруг против целой группы населения да еще развязали настоящий геноцид. С другой стороны, никогда раньше ему не доводилось ощущать столь концентрированной и сфокусированной ненависти, исходящей от столь большого числа людей.

Да, геноцид возможен. И вполне вероятно, что именно этим занимаются в центрах содержания на Марсе и в остальных местах.

Данис была в Ноктис Лабиринтус. Келли не имел тому никаких доказательств, но чувствовал — так оно и есть, и это чувство терзало его душу, как черная, гнойная рана.

Даже теперь, хотя времени прошло уже немало, его не оставляли сомнения. Все ли он сделал для спасения Данис и Обри? Конечно, не все. Вечером, когда Келли укладывался спать, неспокойные мысли подсказывали все новые и новые, очевидные меры, которые ему следовало принять. Он предвидел именно такое развитие событий, но война пришла слишком быстро, нахлынула, как океанская волна на далекой Земле, и разбросала его семью прежде, чем они успели добраться до берега.

Его сын, Синт, похоже, осваивался на новом месте куда быстрее отца, но, глядя на него, Келли понимал — боль засела глубоко в сердце мальчика, перенесшего слишком много для своих девяти лет. Раз или два в месяц его настигали кошмары, и он просыпался в слезах, призывая мать.

Единственным спасением от эмоционального смятения оставалась работа: найти себе дело и предаться ему без остатка. Когда транспорт, на котором находились отец с сыном, повернул после захвата Плутона силами Мета в порт Нью-Миранда, Келли потратил большую часть сбережений на временное жилье. Как и следовало ожидать, война принесла во внешнюю систему ужасную инфляцию. Юная республика поклялась создать собственную денежную единицу, федеральный гринлиф, но провалила операцию по переводу старых гринлифов Совмещенного Директората в новую форму. Клаудшипы, выполнявшие функции выездных банков для всех миров, кроме Юпитера, в страхе отошли к Облаку Оорта, прихватив с собой всю наличность. Разумеется, он всячески уверяли, что средства по-прежнему доступны, что деньги можно получить — в виртуальной форме — в мерси-банках, но, как бывало уже не раз в истории, люди с биологической основой склонны верить только в те гринлифы, которые можно подержать в руках. Свободные конвертеры, в целом, отличаются большим здравомыслием, но шифрование и кодовый обмен — процедуры, собственно, и убедившие наиболее сознательную часть свободно конвертируемого населения поверить в виртуальные деньги, существенно повысили расходы по обслуживанию счетов. Некоторые из мерси-банков (все они контролировались клаудшипами) временно приостановили проведение финансовых операций, чтобы накопить на блокированных счетах достаточные для обслуживания средства. В результате рост экономики внешней системы замедлился до уровня эпохи прегриста.

Усугубило положение и решение некоторых локальных правительств — например, юпитерского конгломерата Каллисто и собрания городов Нью-Миранды — оживить деловую активность вбросом наличности. Труды десятилетий были подорваны в один день, когда власти этих территорий пустили новые деньги на необоснованные покупки. Рынок мгновенно почуял, что происходит, и отреагировал соответственно. Цены взлетели как ртуть на Меркурии. Уже на следующий день новая валюта девальвировалась наполовину, а к концу месяца инфляция составляла 1000 процентов в неделю. Это было уже не свободное падение, а бросок в бездну.

Прибыв на Тритон, Келли поступил на работу клерком в торговую компанию. Жить он рассчитывал тихо и незаметно, но старый приятель по бизнес-школе, Ллойд Нджонджо каким-то образом пронюхал о его присутствии на Нью-Миранде. Нджонджо служил советником в местном правительстве и был членом клуба «Мотосерра», куда входили представители так называемых «первых семей», которые контролировали большую часть бизнеса на этой луне. На протяжении нескольких лет он внимательно следил за карьерой Келли в могущественной меркурианской фирме «Телман Минт», где тот поднялся до положения партнера, и восхищался им со стороны. Теперь же Нджонджо, не теряя времени понапрасну, предложил давнему товарищу престижную должность в только что образованном Военном банке Солнечной республики.

Келли, еще не оправившийся от пережитого, не спешил хвататься за предложение Нджонджо, но уже через несколько недель пребывания на Тритоне ему стало ясно, что Синту необходимо как можно быстрее адаптироваться на новом месте хотя бы для того, чтобы ладить как-то со сверстниками. Адаптация, как и за все остальное, стоила денег. Келли ускользнул из внутренней системы с приличным состоянием, но к тому времени, как он прибыл на Тритон, «состояние» превратилось в «заначку». Он узнал, что не имеет права вкладывать деньги в реальную собственность, пока не получит статус официального резидента, и понял, что когда это случится, средств хватит разве что на покупку скромного бунгало и подержанного транспортного хоппера.

Потеря сбережений была второй причиной душевных терзаний Келли. Он корил себя за то, что не сумел разместить деньги наилучшим образом, хотя возможности для сохранения и даже умножения нажитого у него были. В конце концов его же считали мастером финансов. Однако, сраженный горем и придавленный депрессией, он на какое-то время просто забыл о деньгах, а в результате упустил возникавшие возможности.

Ровно через год после прибытия на Тритон Келли без особого желания приступил к исполнению новых обязанностей. Ему, однако, не потребовалось много времени, чтобы сделать простое открытие: приняв предложение Нджонджо, он вернулся в мир финансов. В мир, где он чувствовал себя как рыба в воде. Поначалу ему поручили заниматься вопросом одной дебиторской задолженности, и он с удовольствием погрузился в изучение запутанной ситуации с материальными активами и пассивными позициями различных счетов. Набравшись уверенности и изучив финансовый рынок, Келли сформулировал несколько предложений по рефинансированию, суливших выгоду как клиенту, так и банку. Через полгода его перевели в другой отдел и включили в состав команды, ответственной за создание новых серий федеральных военных облигаций, которые банк должен был выпускать в партнерстве с правительством Солнечной республики.

Выпуск первых серий обернулся полнейшим провалом. Облигации оказались такими сложными, что никто не мог толком понять, что именно покупает. Движимые патриотизмом, многие выкладывали тысячи гринлифов. Потом люди с удивлением узнавали, что на их ценные бумаги наложен целый ряд ограничений по продаже, что некоторые нельзя передавать другим держателям в течение десяти и даже более лет. Новостные каналы разнесли эту новость с соответствующими комментариями, заострив внимание граждан на особо чувствительных пунктах, и рынок ценных бумаг рухнул.

Выпуск новых серий увеличивал государственный долг в десять раз по сравнению с первыми облигациями. Более того, за этой мерой должны были последовать и другие. Новое правительство полагало выпуск облигаций абсолютно необходимым инструментом привлечения средств для финансирования быстро растущих военных расходов.

Келли с головой погрузился в изучение проблемы. Карьеру он начинал именно с облигаций, и теперь десятилетний опыт пришелся как нельзя кстати. Вскоре даже старшие члены группы обращались к нему за советом. Он не только восстановил использовавшийся в Мете стандарт торговых соглашений, но и адаптировал к сложившейся ситуации язык контракта, а также подбросил с десяток идеек, зародившихся у него еще в молодости, но так и не нашедших применения в финансовой системе Мета.

Новые облигации пошли на ура, притянув деньги с Юпитера, Оорта и Койпера гораздо быстрее, чем кто-либо ожидал. Успеху в немалой степени поспособствовала бодрая заметка в «Бизнес-рипорт» (помещенная под именем того же самого Джейка Аляски, который, можно сказать, единолично похоронил первый займ), вызвавшая настоящий ажиотаж и подхлестнувшая интерес к торговым площадкам в мерси. Его облигации встали на ноги.

Но работа и сын занимали не все его время, а когда Келли оставался один, на него снова и снова накатывало отчаяние: Данис в лапах врага, судьба Обри неизвестна.

Еще одна перемена в его жизни состояла в том, что он становился, по сути, отцом-одиночкой. Синт посещал расположенную неподалеку мерси-школу. На Меркурии, особенно среди знакомых Келли, такое было не принято. Считалось, что дети должны расти в естественных условиях, не испытывая на себе влияния виртуального мира, в котором большинство их родителей зарабатывали себе на жизнь.

На Тритоне никто из таких мелочей проблем не делал. Более того, многие из учителей Синта сами были свободными конвертерами. На Меркурии и в большинстве других частей Мета закон запрещал им такого рода деятельность, и то, что здесь дело обстоит иначе, стало для Келли приятной неожиданностью. Мальчик посещал занятия с удовольствием, чего раньше отец за ним не замечал. И неудивительно — в конце концов преподаватели были такими же людьми, как и его мать.

Занятия в этой школе проходили в виртуальных классах. Прежде чем отправиться на занятия в мерси, дети каждое утро собирались в «игровых комнатах», которых было несколько на территории каждого района. Выходя из виртуальности — полностью или частично, — учащиеся отдыхали, занимались материальными арт-проектами или делали что-то еще, что получалось лучше в физическом мире. Дети-конвертеры, которых на Меркурии загоняли в специальные, плохо финансируемые школы, здесь, на Тритоне, обеспечивались в учебных комнатах роботами-аватарами, так что физический мир был для них таким же счастливым местом, как и виртуальный.

В Мете о такой образовательной системе можно было только мечтать, и предпосылкой для ее реализации могло бы стать предоставление всем свободным конвертерам полного равноправия. Именно за это Келли и Данис боролись годами, приходя на участки для голосования. Судя по опросам, их мнение разделяли примерно три процента населения, так что до исполнения мечты Келли дожить не надеялся, а о том, что его ребенок станет участником такой программы, даже не мечтал.

Каждое утро Келли отводил Синта в школу, а во второй половине дня уходил на часок с работы, чтобы отвести его домой. В «Телеман Милт», где он был партнером, его за нечто подобное уволили бы без всяких объяснений. А может быть и нет. Ему и в голову не приходило попросить о чем-то подобном. Там всем занималась Данис, которая никогда и ничего не упускала из виду и все успевала. К тому же там их сын находился в интернате.

По пути домой из школы Келли и сын частенько заворачивали в булочную — полакомиться местным деликатесом под названием кипферл. Местные кондитеры сделали интересное открытие: если тесто перед выпечкой подвергнуть на короткое время воздействию внешней температуры — минус 391 градус по Фаренгейту, — то печенье получается необычайно нежным, буквально воздушным, но при этом сохраняет приятную хрусткость. Синт обожал эти штучки, да и Келли нередко ловил себя на том, что хрустит чем-то за чашкой кофе.

Одна из работниц в булочной проявляла к Синту особый интерес и нередко подсаживалась к ним, когда они останавливались, чтобы перекусить. Для Келли, даже если бы у него и пробудился к ней какой-то интерес, женщина была слишком молода, и он не раз делился с ней своей тревогой по поводу судьбу супруги. Во всяком случае никакого сексуального напряжения между ними не возникало. Келли уже давно не испытывал ни к кому ни малейшего желания. Каждый раз, думая о сексе, он видел перед собой Данис и впадал в депрессию.

Но в этой женщине — ее звали Дженифер Филдгайд — Келли нашел друга. Узнав, что Синт — свободный конвертер, она проявила искренний интерес к мальчику и часто расспрашивала Келли о том, как они с женой воспитывали своих детей, справлялись с широко распространенными предрассудками в отношении обращенных, в чем сходились и в чем разнились Обри и Синт. Келли отвечал на вопросы с удовольствием — прошлое было единственным, что занимало его вне работы. Когда он говорил о Данис, Синт затихал и слушал очень внимательно. Не сразу, но постепенно и Дженифер тоже стала раскрываться и рассказывать кое-что о себе.

У нее был роман со свободным конвертером. И хотя Дженифер не отличалась болтливостью и была скупа на выражение эмоций, Келли видел — ее чувства еще не остыли. Разговаривая с ней, он видел те же сомнения, те же тревоги и беспокойства, через которые прошел время сам, когда влюбился в Данис.

И когда она спросила наконец у него совета, он уже знал, что ответить.

Они такие же люди, как мы с вами.

Да, секс с ними может быть чем-то фантастическим. Они способны та такое… особенно в виртуальности.

Полюбить конвертера — это еще лучше. Ничего лучшего с ним не случалось.

Если не считать детей. Иметь детей от конвертера — это самое лучшее, что было со мной в жизни.

Глава тринадцатая

Однажды Тексток пришел к Ли в ее университетский офис и сообщил, что у него поразительные новости. Один старый друг связался с ним этим утром и предложил возглавить отделение физики Директората Науки Мета. Занимавший должность директора старик Хано Браун после двадцати лет службы внезапно ушел со своего поста. В качестве одного из возможных преемников назвали и Текстока — его соперник представлял могущественный Директорат, — и по результатам проведенного затем голосования он набрал 73 процента голосов.

Все случилось так быстро. Ли даже и не слышала ни о каком голосовании. Вообще-то она не часто находила время для развлекательных и информационных каналов мерси, но конвертерная ее часть по крайней мере регулярно просматривала заголовки. Удивительно, что ее даже не уведомили о таком важном событии.

Так или иначе, что произошло, то произошло. Знала ли Ли, кого имел в виду Тексток, когда говорил об «одном старом друге»? Оказывается, речь шла о самом Директоре Амесе.

На протяжении первых двух лет войну с внешней системой называли по-разному. Началась она как-то вдруг, с внезапного перехода Ганимеда под власть Директората, но потом постепенно переросла в крупномасштабный конфликт, четко разведя людей по разные стороны ясно проведенной черты (как виртуальной, так и реальной). Поддержанный 98 процентами общественного мнения, конфликт получил официальное название — «Война за Единство». В частных разговорах большинство отзывались о ней как о «Консолидации». Разве не твердил постоянно Директорат о необходимости консолидации ради эффективности и процветания? Разве не убеждал всех в необходимости Новой Иерархии общественного порядка, где каждому найдется свое место и где каждый знает это место? Фремдены — такой термин приклеился к силам внешней системы, — разумеется, с самого начала называли ее «Войной за Республику».

На первых порах новые служебные обязанности позволяли Текстоку поддерживать с Ли прежние отношения, но с течением времени она стала подмечать любопытный эффект: любовник как будто растворялся. Растворялся не физически — его многообразные аспекты, являвшиеся к ней заниматься сексом, по-прежнему пребывали в прекрасной форме и отменном здоровье. Но вот ум, тот ум, в который она, собственно, и влюбилась и который практически обожествляла, ускользал, уходил.

Сначала Ли решила, что таким образом Тексток рвет с ней. Этот вариант, конечно, поверг бы ее в отчаяние, но она понимала, что рано или поздно все заканчивается, и подготавливала себя к неизбежному. Тексток никогда не выказывал намерения уйти от жены и не давал Ли никаких обещаний.

Однако любовник не просто выскальзывал из цепей отношений, он как будто отдалялся и от собственных желаний и потребностей. Он не работал больше в университете, и Ли уже не видела его в рабочие часы. Почти все время Тексток проводил в Директорате, откуда надзирал за работой огромной бригады исследователей, разбросанных едва ли не по всей внутренней солнечной системе.

Хотя его работа и являлась секретной, Тексток говорил о ней подробно, живо и с увлечением. Ли была одной из немногих, кто понимал, что чувствует этот человек, сосредоточивший в своих руках огромную власть, которую использует для прогресса науки. Как раз сейчас специальная группа занималась исследованием базовых принципов такого любопытного явления, как «демпфирующий эффект», производимый древними БМП, известными как «временные башни». Давно известный, но оставшийся необъяснимым, эффект этот производил на незрелые умы такое сильное впечатление, что кое-кто даже попытался возвести временные башни в статус «богоподобных существ». Пришло время прорывов — в условиях войны эти проекты получили неслыханное финансирование. Тексток постоянно хвастал теми прибавками, которые получает и без того огромный оперативный бюджет его агентства. Ли не понадобилось много времени, чтобы понять: блокирующее мерси оружие, недавно развернутое против чужаков военными, основано на этой новой технологии.

В тот момент, когда Тексток заканчивал говорить о работе, бурлившая в нем энергия как будто выдыхалась, жизненная сила улетучивалась. Перемена была разительной. Отлив, так называла это про себя Ли. Все чувства, мнения, суждения — все отступает, возвращается в море работы. Остается только голый берег. Тексток никогда не отличался чуткостью, но полное равнодушие, совершенное отсутствие каких-либо чувств к кому-либо или чему-либо, кроме работы, выходило за рамки обычной черствости. В этом было, думала Ли, что-то патологическое.

Он перестал приносить цветы.

Начал говорить о работе, занимаясь с ней любовью.

Когда это случилось в первый раз, она удивилась. В следующий — пришла в ужас, о чем тут же ему и сказала. Сказала, как на ветер слова бросила. Итак, по прошествии шести месяцев ей пришлось признать очевидное: ее замечательный, крепкий, неутомимый, блестящий любовник оказался бездушным пустомелей.

Ли решила, что с ним что-то случилось. Что-то, связанное со службой. Может быть, какой-то сильнейший нервный срыв. Но Тексток продолжал работать как ни в чем ни бывало. Мало того, судя по некоторым признаком, у него получалось даже лучше, чем раньше. Может быть, так случается, когда БМП сходят с ума и достигают полной концентрации внимания?

Она изучила специальную литературу и даже осторожно поговорила с некоторыми коллегами, специалистами по БМП. Ее уверили, что прежде чем человеку позволяется стать многократной копией себя, его подвергают тщательному тестированию. Разрешение получают только люди со стабильной психикой.

Что-то не складывалось. Ломая голову, Ли начала подозревать даже худшее, чем психическое расстройство. Возможно, за происходящим стояли куда более могучие силы. Сама личность не ломалась, но поглощалась. Кто же мог поглощать личность ее любовника? Ответ напрашивался сам собой.

Его старый друг, Директор Амес. Самый крупный из всех БМП.

Но если так, то это противозаконно. Конвертированные и, в некоторых случаях, телесные аспекты могли обмениваться и даже присваиваться другими личностями. Но один БМП просто не в состоянии «поглотить» другой БМП. В Мете каждый знает: БМП могут кооперироваться, но не могут инкорпорироваться.

Подобно многим прозорливцам до нее, Ли пришла к неутешительному выводу: в данном случае здравый смысл не дает ответа. Любовник потерян, его не вернуть. И сделать ничего нельзя. Как ни крути, Тексток не ее муж. Насколько она знала, их отношения оставались тайной для всех, так что горевать она могла только в одиночку. И вот в один черный день Ли с тяжелым сердцем порвала со своим давним любовником.

Он как будто и не заметил. И снова, словно она ничего и не сказала, пришел к ней. Когда подошло время заняться любовью, Ли отказалась. Он продолжал болтать в ее гостиной, а в обычное время ушел. Все, как всегда. Почти.

На следующий день Тексток явился снова. И через день тоже. Секса уже не было. Текстока не было.

Ли стала подыскивать другую квартирку. На Меркурии с жильем было туговато, но не настолько, чтобы не найти желающих потесниться. Предложений, однако, не последовало. Объявлений хватало, но стоило ее конвертеру появиться у двери, как выяснялось, что нет, комната уже сдана.

Верить в столь широкомасштабный заговор против нее лично не хотелось, и Ли, отпросившись однажды с работы, прошла полное психологическое обследование. Судя по результатам тестов, с ней все было в порядке.

На следующий день она предъявила эти результаты Текстоку. Ссылка на то, что у нее паранойя, не пройдет — вот доказательство обратного. А раз так, то пусть он объяснит, в чем тут дело.

Тексток, как всегда, пришел в начале вечера. Его аспекту было двадцать восемь. Коричневая майка под горло, коричневые кожаные туфли с архаичными шнурками — обувь была его слабостью, — светло-коричневый пиджак из верблюжьей шерсти. Каштановые волосы коротко подстрижены и зачесаны назад, слева направо, как будто в лицо ему постоянно дует ветер под одним и тем же углом в сорок пять градусов. Разумеется, каждый волосок всегда на своем месте.

— Без цветов? — спросила Ли, впуская его в квартиру.

— Теперь у меня просто нет времени ходить за ними, — ответил Тексток. — И тебе это известно.

— Однако ж ты находишь время, чтобы приходить ко мне.

— Конечно.

— Почему «конечно»?

Ответил Тексток не сразу. Для начала он прошел к своему любимому креслу в гостиной и сел. Ли уже собиралась повторить вопрос, когда гость заговорил.

— Потому что мне разрешается с тобой встречаться. Вообще-то это даже предполагается. Они не хотят, чтобы у меня случались какие-то крупные потрясения.

— Они? О ком ты говоришь?

— О Департаменте Иммунитета.

Ли села на диван напротив. Распечатанные в виде буклета результаты обследования лежали на разделявшем их кофейном столике.

— А если я больше не желаю с тобой встречаться? Что тогда, Хамар?

Ответа на этот вопрос у него не нашлось. Ли ждала, а он просто смотрел на нее с застывшим, ничего не выражающим лицом, как будто кто-то отключил всю его мимику. В каком-то смысле так оно и было.

— Они отняли тебя у меня. Я не могу это принять.

— Но именно это тебе придется сделать, — сказал Тексток резко, сухим тоном, не оставлявшим сомнения в том, что он настроен серьезно и знает, что делает.

Ли расплакалась. Тексток подался к ней. Она подумала — утешить, но на уме у него было другое. Он наклонился и крепко поцеловал ее в губы. Ли сначала сопротивлялась, потом уступила и ответила на поцелуй.

И тут в губах появилось какое-то странное покалывание. Оно перекинулось на язык. Перешло на горло. Проникло в легкие.

Ли отпрянула от любовника.

— Что ты со мной сделал? — выдохнула она.

— Минуту. Дай мне одну только минуту.

Она вдруг поняла. Ее заполнил поток наслаждения. И даже не столько наслаждения, сколько удовлетворения. Покоя.

Несколько недель она мучилась из-за его невнимательности, просыпалась среди ночи на сбитых простынях, иногда замечала, что рвет волосы на голове, как будто наказывая себя подсознательно за то, что не дотянула, не оправдала, не удержала, испортила все. И вот теперь тугие узлы ослабели, напряжение ушло. Она глубоко вздохнула, переводя дыхание.

Все будет хорошо.

— Это «Глори», — сказал Тексток.

— То, что применяют военные? — спросила она и как будто услышала себя со стороны — голос звучал равнодушно, откуда-то издалека. Ее настоящему, реальному «я» не было никакого дела до всей этой ситуации — она впитывала «Глори».

— Теперь ты знаешь, что я чувствую, — сказал он. — Чудесно, правда?

— Да, но как…

— Директорат Науки проводил какие-то эксперименты. Директор Амес беспокоился, что университет погряз в дрязгах, что люди слишком много думают о карьере, чем о работе на общее благо. Из Департамента Иммунитета вызвали специальную команду с заданием осуществить программу «Глори».

— Значит, вот что ты чувствуешь, когда угождаешь Амесу? — спросила отстраненно Ли, которая была и не Ли вовсе. По крайней мере она еще говорила то, что хотела. Но мысли уже не контролировала. И волю тоже.

— Можно и так сказать, — согласился Тексток. — Но дело, знаешь ли, не просто в шоке для лимбического гриста. «Глори» интегрируется в реальном времени с базой данных долговременной стратегии Амеса. Вот тут в игру и вступает удовлетворение. Здесь уже не павловские реакции на раздражение. Ощутить удовлетворение можно в любой момент, даже тогда, когда занимаешься чем-то таким, что вроде бы не способствует напрямую продвижению плана. Это награда за то, что ты делаешь что-то нужное для всех.

Он снова поцеловал ее. Ли раскрыла губы, потрогала его язык своим. Ее заполняло ощущение счастья, удовлетворения, наслаждения, гордости за себя.

— И как это помогает другим? Как продвигает план?

— Скоро узнаешь, — негромко ответил Тексток и, отстранившись, но все еще держа ее, посмотрел ей в глаза. — Знаю, ты в последнее время разочаровалась во мне. Теперь тебе немного понятнее, что происходит. Мы воюем. И наука находится на передовой линии. Мы обязаны сделать все от нас зависящее, чтобы победить во благо цивилизации.

— Я хочу, чтобы мы победили, — без особого убеждения сказала Ли, поскольку и впрямь не имела сложившегося мнения о войне.

Эффект «Глори» начал ослабевать.

— О, нет. Пожалуйста, как мне вернуть это?

— Будь правдива перед собой. Не бойся критиковать собственные мотивы и желания. Если он будут совпадать со стратегией, «Глори» вернется.

— Хочешь сказать, что-то во мне будет постоянно соотноситься с той стратегической базой данных, установленной Департаментом Иммунитета, и либо вознаграждать меня, либо наказывать? — Звучало это не очень-то приятно. Но «Глори» действовала реально. И даже сейчас Ли чувствовала себя так, словно с ее кожи после горячей ванны испаряется теплая вода. На душе было покойно. Для того, чтобы испытать это снова, можно пойти на… компромиссы.

Или даже отказаться от части личной свободы.

— Базой данных распоряжается Департамент Иммунитета. Установлена она самим директором Амесом. Ты как будто получаешь прямой доступ к его мозгу. Прикасаешься к его мыслям.

Все ее беспокойства и волнения… нет, они не отдалились. Она все еще ощущала их. Но теперь они локализовались. Как будто зернышко беспокойства попало в раковину, где его окутал первый слой перламутра. И ей хотелось, чтобы на первый слой накладывались другие. Пусть «Глори» лакирует песчинку до тех пор, пока от беспокойства ничего не останется, пока все не будет легко и гладко.

— Я хочу почувствовать это еще раз. Что мне нужно для этого сделать?

— Вообще-то, — сказал Тесток, — Директорат Науки может предложить тебе одну работу. Если согласишься с их предложением, гарантирую — «Глори» у тебя будет столько, сколько душе угодно.

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Хотя отец Андре Сюд и принял решение вернуться к прежней работе в качестве шамана-священника, сомнения все еще оставались. А священник ли он вообще? В юные дни он был уверен в своем призвании, уверен настолько, что согласился на Лунную Прогулку — испытание, обязательное для всех конфирмованных шаманов Пути Зеленого Древа. И там, в кратерах луны, его неадаптированное к открытому космосу тело умерло мучительной смертью, в корчах и судорогах. Конечно, он все помнил. Смысл был именно в этом: чувствовать, как умираешь и возвращаешься просветленным духовным путником, совершившим паломничество к Древу и поднявшимся по его ветвям.

Чем в действительности было Древо — генофондом человечества, коллективным бессознательным или какой-то иной силой или принципом вселенной, — Путь не объяснял. Это знание не выражалось словами — дзен в дзен-лютеранском наследии религии. Понимание Древа приходило как миг откровения, сатори. И этот миг до конца его дней оставался для шамана-священника единственным источником сил.

Андре откровение настигло во время обеда в Семинарии, на последнем году учебы. В Семинарии до сих пор вспоминали тот случай. Обед предлагался на специальной тарелке, семинаристу следовало выбрать один из трех овощей. Андре, усердно готовившийся тогда к последнему выпускному собеседованию, смотрел на меню и никак не мог решиться. Внезапно, совершенно для него неожиданно, все годы учебы, его собственное постоянно менявшееся понимание Пути и Древа, ворчащий от голода желудок и привычная скудость обеда соединились в луч света и знаний.

— Ямс, ямс и ямс, — сказал он подавальщику. — Я выбираю три этих овоща.

(А вот и не так), сказала конвертерная часть Андре. (Ты заказал сладкий картофель).

(Одно и то же), возразила его аспектная часть.

(Не совсем), не согласилась конвертерная. (Но спорить не собираюсь).

Большинство людей, конечно, не разговаривают со своими конвертерами или пелликулами. Одна из дисциплин, обязательных для шамана Древа, состояла в том, чтобы разделять конвертерную и аспектную части на образы — и даже личности — в себе. Общение двух частей происходило при посредничестве пелликулы, которая редко «говорила», но воплощала в себе его внутреннюю страсть и ментальную гармонию. Выполнить это могли только полные шаманы Древа — те, кто совершил Лунную Прогулку, — потому что они буквально умирали и затем возрождались в клонированном теле. Конвертер помнил физическую смерть; в аспекте жило сознание, существовавшее какое-то время без тела. Считалось, что полная личность священника есть просветленная Троица. Биологическое рождало ментальное, и они сообщались посредством грист-пелликулы, технологического эквивалента Святого Духа. Троица эта присутствовала во всех людях — технологически, психологически и духовно. Большинство стремились к внутреннему единству и внешнему разнообразию. Шаман понимал как разнообразие, так единство всего сущего, включая и себя самого.

(Но сомнения у тебя есть), сказала конвертерная часть.

(Да), подумал Андре. (Разнообразие в единстве — прекрасная концепция. Но отражаем ли мы внутри себя разум Бога? И возможно ли его отражать? Ты знаешь мелодию), мысленно сказал он конвертеру. (В конце концов ты же ритм-группа.)

Конвертерная часть спорить не стала. Такое было просто немыслимо — части Андре не могли расходиться во мнении друг с другом. Шило ведь не идет против ножниц на многофункциональном ноже.

И вот в этом заключалась суть проблемы. У Андре и раньше случались духовные кризисы. Он даже выходил из Семинарии, когда почувствовал, что работа поглощает его духовную жизнь. Чтобы обрести себя, он совершил путешествие на Тритон. В то время Андре полагал, что все его сомнения есть продукт удушливой атмосферы Семинарии, и он справится со своими трудностями, если займется повседневной, реальной работой шамана-священника.

Поначалу вроде бы сработало. Он полюбил Тритон и свое место на нем. Он даже нашел свое собственное «учение» — свой особый, индивидуальный талант, который и должен развивать шаман-священник, дабы вести паству к просветлению. Его учение проявилось в создании скульптурных башен из балансирующих камней. У него даже появились последователи в мерси, хотя для самого Андре его труды не имели ровным счетом никакого отношения к тому, почему он вообще занялся этим видом деятельности. Строить высоченную башню, осторожно воздвигая один на другой камень за камнем — чему в немалой степени помогало и то обстоятельство, что на Тритоне он мог подпрыгнуть на двадцать футов, — было прежде всего забавно, а уж какое духовное послание вкладывать в это дело — то вопрос не самый главный.

Однако война принесла с собой новые сомнения. Сначала Андре ощутил в себе давящую уверенность, что она грядет. В том, что это случится, не сомневался практически никто из шаманов-священников Древа, и тут не требовались ни знамения, ни предвестия — достаточно было просто следить за новостями. Он взял отпуск и находился в Мете, когда начались боевые действия. Пришлось спешно возвращаться на Тритон, и он успел только-только, прихватив с собой двух друзей, Бена Кайе и Молли Индекс.

Страдания, свидетелем которых ему довелось стать, были велики. Только на Тритоне погибли десятки тысяч. В госпиталях не хватало места для раненых — людей искалеченных физически и изуродованных психологически, — и они просто лежали везде без надежды на исцеление.

Конгрегация попросила его вернуться. Они уже обходились без шамана целых три с половиной года, сохраняя место для Андре, но с началом войны население сначала удвоилось, а потом утроилось. Теперь на встречи приходило уже более семисот человек. Им был нужен шаман-священник. И тогда отец Андре решил, что несмотря на все свои сомнения и смятения, не может отвергнуть их призыв в тяжкое время испытаний.

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Нирвана горела бесшумным зеленым пламенем, питаемым ее собственным кислородом и органикой. Она казалась такой близкой. Протяни руку — и дотронься. По крайней мере в виртуальности. А если настроить как следует сенсорную связь, то даже и не обожжешься.

Лео Шерман вышел из новостного канала мерси и направился к баракам.

По крайней мере не пришлось участвовать в штурме Нирваны, подумал он. Это было бы совсем некстати. Его курс лежал в противоположную сторону, что подтверждалось и документами. Документы эти — как и его пелликула, как и его ДНК — были, разумеется, поддельные. Как физически, так и виртуально Лео стал самой сложной из всех поделок главного хакера Друзей Тода, Элвина. Настоящий Лео Шерман скрывался под защитным образом рядового Хершеля Дж. Эшенбаха. ДНК Лео, его поведенческая модель, весь этот shlemiel хранился в капсуле, имплантированной под левым локтем, на чипе, все, даже субатомные частицы которого, соответствовали на квантовом уровне параметрам «рядового Эшенбаха».

Любой, кто открыл бы капсулу, содержащую «Лео», и просмотрел ее содержимое, то есть дал бы этому содержимому возможность вступить в интерактивный обмен с вселенной, мгновенно вернул бы тело и сознание Лео в исходное состояние, стерев «рядового Эшенбаха» как временный случайный шум.

Лео — тот Лео, что владел этой информацией и полностью контролировал поведение рядового Эшенбаха, — тоже был бы стерт. Он был свободным конвертером, алгоритмом — буквально призраком себя бывшего, — наложенным на зачищенный мозг вместе с образом «рядового Эшенбаха». После возвращения во внутреннюю систему — при условии, что ему удастся перейти линию фронта, — конвертерная его часть будет загружена в дополнение к воспоминаниям заново реконструированного, настоящего Лео.

От всего этого можно было свихнуться, а потому, а потому Лео старался особенно не задумываться. Раздражало то, что тело приобрело кучу новых, незнакомых привычек. У него была другая походка. И другой, неспешный и с растяжкой, выговор.

Даже глаза, черт бы их побрал, мигают с другой скоростью, думал Лео. В левом колене, когда он слишком долго оставался на ногах, начинало колоть. То был результат старой спортивной травмы, перенесенной, разумеется, не им, а тем парнем, Эшенбахом. Разумеется, он помнил, как ее получил: пелота, церковная лига, какой-то методист въехал в коленную чашечку. Память была, а вот Эшенбаха не было. Эшенбах никогда и не существовал. Рядовой представлял собой только поведенческую оболочку. И единственным сознанием, присутствующим во всех этих частях, было сознание Лео.

Он знал, что Друзья Тода вероятнее всего предусмотрели нападение на Нирвану. И если так, то Джилл была в курсе, а значит, партизаны убрались с Нирваны живыми. Обри — та молодая женщина, которую вверили его заботам, — будет в большей безопасности с Джилл.

Лучше бегать с партизанами, чем таскаться со мной, подумал Лео. Его положение и впрямь не внушало оптимизма. Он был экспериментом, который мог сорваться в любой момент, а когда ты доставляешь врагу жизненно важную информацию, таким моментом может стать каждый.

Ты же поганый шпион.

Пощады не будет, да ее никто и ждал. Вот почему Лео настоял на запасном варианте: еще одной капсуле над правым локтем — с начинкой из мил-гриста. Начинки этой будет не только вполне достаточно, чтобы разложить его на составные элементы, но и уничтожить все вокруг в радиусе километра, включая, что самое главное, ту самую контрабанду, что он нес в грудной полости.

Элвин сказал, что груз этот нельзя обнаружить обычными средствами. Замаскирован он был под сердце, а настоящее сердце у Лео изъяли, так что кровеносная система работала на свободных, рассеянных в кровотоке грист-помпах.

Да я практически высокотехнологичный вампир, размышлял Лео. Я даже не вижу себя в зеркале. Там какой-то другой парень.

Чтобы попасть в казарму взвода, ему нужно было пройти через сканирующую рамку, охранявшую вход в отделение Департамента Иммунитета. Элвин не ошибся: Лео успешно миновал все контрольные пункты, но на каждом невольно — и мысленно — задерживал дыхание. Рядовой Эшенбах никаких перемен в своем теле не обнаруживал, если не считать легкого раздражения из-за необходимости долго ждать. В очередной раз его появление не вызвало тревоги, никто не стал его задерживать, и Лео прошел дальше. Свернув в боковой коридорчик, он поймал общественный стример, идущий в глубину базы.

Стример был набит солдатами, в том числе новичками, которые еще не попробовали «Глори». Эшенбах, разумеется, успел с ней познакомиться — об этом позаботился Франклин, когда «перепрограммировал» тело Лео, который к ее эффекту был невосприимчив. Раз в день Эшенбах получал из штаб-квартиры минимальную инфузию. Она приходила как специально закодированный импульс по винкулуму, армейскому варианту мерси. Пронизывающий тело Лео/Эшенбаха грист, услышав сигнал, принимался за работу. Розовела кожа, мгновенно возникала эрекция, обострялось зрение — мир моментально делался четче, — и если бы рядовому было о чем думать, он мог бы думать сразу о многом.

«Глори» была не просто каким-то дешевым импульсом удовольствия — передача шла в обоих направлениях. На какое-то время человек становился… БМП и мог почувствовать, что это такое, полностью функционирующий БМП. Элвин пытался объяснить, как и за счет чего достигается эффект — многократное разделение времени на мерси, оверлейные копии, множественная рекурсия сенсорных сигналов. Каждый поступающий в ваше тело сигнал как будто моментально усиливается.

Но долго это не продолжалось. Идея была вовсе не в том, чтобы превратить каждого солдата в БМП — это означало бы получить армию из офицеров, но без солдат. Единство, удовольствие от службы, осознание принадлежности к чему-то большему — вот в чем цель инфузий «Глори». Вы должны знать — директор Амес доволен вами и одобряет то, что вы делаете. Вы должны знать — ваше положение в обществе, в Новой Иерархии прочно и незыблемо.

От всего этого Лео, образно говоря, мутило. Но приходилось терпеть. Даже когда выражение счастливого идиотизма появлялось на физиономии его нового друга, сержанта Дори Фолсом.

Войдя в казарму, он направился к своему шкафчику. Через час предстояло заступать на службу. Эти ужасные партизаны могут быть где угодно. Лео знал, что «эти ужасные партизаны» только что лишились своей главной оперативной базы, но это не имело значения. Что бы ни делали партизаны и даже если они ничего не делали, слухи росли, множились и становились все тревожнее. Джилл и ее люди сумели организовать всего парочку нападений, да и то скорее практики ради, чем для внешнего эффекта. Лео знал, однако, что Джилл упряма и неудержима и, если что задумала, от своего не отступится. Что бы ни говорили о ней, какие небылицы ни распространялись бы в мерси о таинственном командире повстанцев, Лео не сомневался — через год о ней будут говорить вдвое больше.

Он переоделся в форму — черные брюки с красным кантом и красную рубашку с черными эполетами. Надел внутренние сапоги, надежно защищавшие от всякой дряни, в которую можно вляпаться (Дори уже рассказала, какая гадость встречается на передовой). Натянул поверх них другие, со слюдяным отливом полировочного гриста. Все было чистое, со «стрелками» в нужных местах — как-никак пролежало ночи в шкафчике. Лео потер подбородок. Обычное чистое бритье здесь не годилось — чтобы пройти осмотр требовалась полная зачистка физиономии на субмикроскопическом уровне, поэтому каждые пару дней взвод проходил тщательную обработку со шлифовкой лицевой поверхности. Дори говорила, что положение изменится на передовой, но пока они туда не попали приходилось терпеть и соблюдать порядок.

Однако пальцы, чувствительность которых не уступала электронному микроскопу, не обнаружили ничего лишнего — только гладкую кожу. Отлично, значит, до следующей «подтяжки», как называли это в армии. Облегченно вздохнув, Лео направился в ружейную взвода, где доложился по всей форме капралу Мерримейкеру, взводному старшине.

— Рядовой Эшенбах для боевой комплектации прибыл. Как дела, Мерримейкер? Саид снова потянул трицепс?

Мерримейкер был страстным поклонником пелоты и фанатом «Небс», команды из китайско-арабского дистрикта Кардменихар. Лео и сам с уважением относился к спорту, в том числе к пелоте, хотя всерьез ею не занимался. Дело в том, что ростом Лео был всего лишь пять футов и пять дюймов, тогда как средний рост профессионального игрока в пелоту составлял семь футов, большая часть которых приходилась на торс. Играли на подвешенной в невесомости площадке с двумя вращающимися шестиугольными «воротцами», шестиугольным мячом, который пуляли мощными воздушными пушками.

— Похоже, для Саида сезон закончился, — печально вздохнул Мерримейкер. Саид был голкипером «Небс».

— Ну, тогда, может, у наших «Джетс» еще есть шансы побороться за первое место в дивизионе.

Мерримейкер покачал головой.

— Середина поля у нас сильная. У «Джетс» недостаточно мощная передняя линия, чтобы бороться за преимущество в воздухе. Нет, парень, поверь мне, у них нет ни единого шанса.

— Посмотрим. Ставлю двадцатку, что «Джетс» наколотит «Небс» на пять штук больше.

— Они играют только в следующем месяце, — ответил Мерримейкер. — К тому времени нас уже бросят на передовую. Боюсь, до следующей заправки и не узнаем.

Может, и вообще не узнаем, подумал Лео.

— Я в свою команду верю. Ставлю двадцать гринлифов.

— Ладно, пусть будет по-твоему. Двадцать гринлифов. — Они ударили по рукам. — Тебе на смену заступать?

— Да.

Мерримейкер исчез в задней комнате и вскоре вернулся с защитным комплектом, который и вручил Лео.

— Облачайся.

Направляющие ракеты на каждом предплечье. Реактивное поворотное оружие, миниатюрные рельсовая пушки, грист-гранаты на запястьях. Плюс аннигилирующие винтовки, которые при активации скрепляют руку с прикладом для лучшего прицеливания. Электромагнитные микро/макроочки с грист-патчем, связанным непосредственно со зрительными центрами в заднем мозгу. Дополнительная, с изотропическим покрытием грист-броня для пелликулы. Импульсные и ориентационные ракеты на ногах, дозаправочный комплект и гироскоп на спине.

Не человек, а атакующий корабль, подумал Лео, натянув на себя всю эту сбрую.

— Рядовой Эшенбах в полном снаряжении и к несению службы готов, — доложил он, как того требовал устав.

— Проверено и подтверждено, — ответил Мерримейкер.

— Вперед, «Джетс».

— Пошел ты. Вперед, «Небс».

Лео отправился на пост, для чего ему пришлось пройти несколько ускорительных шлюзов. Последний переход был также вакуумным шлюзом, вылетев из которого, Лео оказался в открытом пространстве. Полную адаптацию он прошел совсем недавно (это было еще одним дополнением к структурным изменениям его тела, которые провел Элвин). До станции Лео добрался по длинному складному мостику, выступающему из арматуры примерно на сотню футов. Сама караульная станция представляла собой небольшое куполообразное сооружение на конце мостика, окна которого выходили на арматуру в том месте, где она соединялась с кабелем Мета. Вся конструкция сильно напоминала большое зеркало дантиста. Задача Лео заключалась в наблюдении за этим важнейшим соединением и регистрации всего необычного и подозрительного. Даже если бы Лео не знал, что партизаны сейчас очень далеко отсюда, шансы на то, что в его смену здесь случится нечто из ряда вон выходящее, стремились к нулю. Но пока в порт заходили для дозаправки корабли, солдат нужно было хоть чем-то занимать. Все это знали и принимали как неизбежное.

И все бы ладно, если бы не сержант Фолсом, которая не спускала даже малейшего отступления от требований инструкции. Не раз и не два за смену она заявлялась в караулку — проверить, не настроился ли часовой на какой-нибудь развлекательный канал и не давит ли ненароком подушку. На сей раз она пришла примерно через пару часов после начала смены. Лео даже обрадовался — как-никак есть на что отвлечься. Смотреть на протяжении всей смены, как поворачиваются опоры арматуры и кабель Мета, — от такого зрелища можно и сдвинуться.

— Пароль, — окликнул Лео, когда сержант ступила на мостик. Разговаривали они, конечно, через винкулум.

— Эль камино, эль камино, — ответила Фолсом. Очки подсказали, что пароль верен.

— Рад вас видеть, сержант.

— Я вас тоже, рядовой. Доложите обстановку.

— Все в порядке, сержант.

— Хорошо. — Хотя они и общались вне службы, Лео никак не мог называть ее — даже мысленно — «Дори». Она всегда оставалась «сержантом» или «сержантом Фолсом». Да и в любом случае ему бы крепко влетело, вздумай он обратиться к ней по имени. Или все-таки попробовать? Интересно, что из этого получится? Справится она с ним? Проведя пару лет в не самых тихих уголках Мета, Лео и сам кое-чему научился. И пусть она смотрела на него как на рядового Хершеля Эшенбаха, но внутри-то он был Лео Шерманом, автором «Мет после заката».

— Смотрели последние новости? — поинтересовался он.

Фолсом состроила гримасу.

— Да. Мы таки сожгли гнездо этих чудаков. Бедняги, даже не сопротивлялись. Стрелять по ним то же самое, что по бегающим мишеням в тире.

— Они ж вроде бы отрицают насилие, — сказал Лео. Выдавать свое близкое знакомство с «Друзьями Тода» он не собирался, но это знали все.

— Они, может, и отрицают, да вот только от этого мало что меняется. Конечно, в наше время нельзя верить всему, что говорят по мерси. По большей части это пропаганда для штатских сопляков.

— Что вы такое говорите, сержант!

— Заткнись, Эшенбах, и слушай, а уж я сама разберусь, что мне говорить, а чего не говорить, — резко оборвала она. — Слушай и учись, и тогда, может быть, сбережешь шкуру, когда нас бросят на передовую. С дурной головой в бой не ходят. По крайней мере я в своем взводе ничего такого не допущу.

— Конечно, сержант. Вам виднее.

— Прикуси язык, говнюк. На Титане мы потеряли трех солдат и двух приличных офицеров. А сколько еще полегли возле Юпитера.

— Как говорится, если тебя убили, значит, ты не такая уж эффективная боевая машина.

— Вот именно, — без тени иронии подтвердила Фолсом. — И ты об этом не забывай. — Она посмотрела на ворочающиеся опоры, каждая размером с небольшую гору. — В любом случае уж лучше поскорее закончить со всей этой хренью.

— Скучно, сержант?

— Скучно будет, когда сдохну. Нет. Взвод у нас хороший. Я лично проверила пополнение. Тебя, Льосу, Аутриббона. Сгодитесь. Главное, чтоб вас правильно использовали.

— Да вы идеалист, сержант. — Лео постарался, чтобы это прозвучало серьезно, но Фолсом улыбнулась.

— Большое тебе, на хрен, спасибо, Эшенбах.

Они поговорили еще немного о тех местах, где выросла Фолсом. За время работы журналистом Лео объездил едва ли не весь Мет, и та болса в Васе, о которой говорила сержант, не была исключением. Жалкое захолустье, где делали упаковочный материал и транспортные контейнеры. Еще там была носочная фабрика, без устали выдававшая миллионы пар продукции. Мать Фолсом работала бухгалтером на этой самой фабрике, а отец служил начальником смены на передаточной станции, откуда упакованный товар уходил к конечному потребителю по гигантским трубам под огромным давлением.

— Однажды случилась утечка, — рассказывала Фолсом, — так всю смену просто вдавило в стену. Так и лежали, пока кто-то не отключил давление. Но никто даже синяка не получил.

Лео выразил сомнение, но сержант поклялась, что так оно и было. Она была хорошим рассказчиком, особенно после того, как пропускала пару стаканчиков. Сколько же ей, думал, глядя на Фолсом, Лео. Не больше девятнадцати, а она уже побывала на войне, убивала и видела, как погибают ее солдаты. И пусть она была старше его по званию, он испытывал к ней примерно те же чувства, что питал бы к младшей сестре.

Разумеется, Лео тоже наплел ей всякой ерунды насчет себя. То есть Эшенбаха. Впрочем, его рассказ был подготовлен со всей тщательностью, так что никаких проколов быть не могло. И все же больше ему нравилось слушать ее воспоминания о доме. Фолсом была типичной девчонкой из провинции — сообразительная, мудрая не по годам, повернутая на мерси.

Ради чего она пошла в армию? Почему дерется на стороне этого мегаломана? Жаль, что нельзя спросить напрямую. Впрочем, ответ очевиден. Ребенку было скучно. Остававшись дома, она, скорее всего, сменила бы отца или мать на их месте. Всю жизнь делать одно и то же и знать, что перемен не будет. Армия предложила кое-что другое. Кое-что такое, чего не найдешь, просто выйдя на улицу. Оно вручалось с красивой брошюркой, и ты даже мог попробовать ту самую «Глори», что получает каждый солдат.

Да, в маркетинге Амес хорош.

А вот внешней системе еще предстоит этому научиться, если, конечно, они там хотят повлиять на умы и сердца таких, как Дори Фолсом.

Зная своего отца, Лео Шерман полагал, что Старый Ворон постарается держаться от рынка как можно дальше, а значит, проиграет пропагандистскую войну.

После окончания смены Лео вернулся в казарму, сдал оружие и тщательно сложил форму. Потом посмотрел на свою гладкую грудь. Волос у Эшенбаха было поменьше. Там, под безволосой грудью, скрывался контейнер, который Лео получил лично из рук загадочного шпиона, называвшего себя К. В этом контейнере вроде бы даже содержалась копия самого К. Работа Лео состояла в том, чтобы переправить контейнер через линию фронта и вручить «врагу».

Точнее, собственному отцу. Человеку, которому Лео за последние десять лет не сказал и слова.

Он забрался на койку, собираясь немного вздремнуть. Остальные парни тоже только что вернулись со смены и подумывали о том же. Если ничто не помешает, у него впереди четыре часа сна.

Однако через три часа его разбудили. Причем, довольно бесцеремонно. Общая тревога. Ожидание закончилось. Пора выползать из теплой норы.

Сонный взвод торопливо оделся, скатал постели, собрал вещички и выстроился перед сержантом Фолсом, которая, коротко осмотрев каждого, представила им лейтенанта, женщину по фамилии Чатрум. Лейтенант сообщила, что они отправляются на транспортный корабль «Марат». Пунк назначения пока засекречен, но им стоит приготовиться к запаху серы и тяжелым боям.

Значит, подумал Лео, система Юпитера. Мы идем на Ио.