Связчики

Только один переход (Из записок топографа)

Георгий Андреевич хорошо знает, когда отдыхать нельзя: ему сорок восемь лет. Инженера, с которым он работал прежде, убило вершиной дерева, когда они расчищали в тайге посадочную площадку. Тогда я был на базе, инженера в четыре дня вынесли его люди; помню, сидел на ступеньках крыльца, добротно сделанного, но от времени покосившегося, и ковырял щепкой грязный носок кирзового сапога; рядом опустился незнакомый рабочий в телогрейке с прожженным угольками брезентом. Он сказал:

— Там у Терентьева (это был погибший инженер) десятником работает старик, Георгий Андреевич, — мужик сильно хороший, работящий. Говорят, их теперь будут расформировывать?.. Ты возьми его к себе?..

…В том сезоне мы продолжали работу в Западной Сибири, в верховьях реки Малая Кеть; мне не нравилось, что старик, новый в отряде человек, один из всех время от времени садится поверх тяжелых вьюков на лошадь, едет, цепляясь длинными ногами за нижние сучья деревьев, не слезает подолгу. Лошадей было достаточно, пять, у него болели ноги, но и животных тоже надо было беречь: даже небольшие переходы по гущакам, топям или мертвому лесу давались им и нам изнурительными трудами. В конце сезона он оставался ждать в ближайшей к участку деревне, мы с помощником уехали в тайгу налегке; лошади ели ветки и копытили высохшую траву из-под снега. Была неподходящая погода и плохая видимость для измерений с пунктов триангуляции, и мы не возвращались много дней; морозы ударили сразу сильные. Тогда-то наш десятник-старик набил рюкзак мукой, консервами и пошел навстречу. Лыжи у него были узкие, а свежий снег рыхлый, — он бросал рюкзак и пробивал лыжню, а потом за ним возвращался.

Нам оставалось до деревни два перехода, когда мы встретили след. Было непонятно, чья это лыжня виляет по мертвому лесу. В этих местах хвойный шелкопряд в какой-то год съел хвою со многих деревьев; стволы остались голые и потом ложились крестами. Встречалось очень много мертвого леса, лошади сильно-таки попороли ноги и животы; они обнюхивали этот след и от них шел пар, когда согнутый под мешком человек вышел навстречу.

С той осени, пока мы работаем вместе, он отдыхает сколько хочет. Он из тех людей, которые сами знают, когда отдыхать нельзя.

Старая черная лайка с нами везде. Я взял ее щенком из промысловой деревни в Красноярском крае. В тех деревнях еще сохранились хорошие лайки. Немолодой охотник-эвенк, у которого было три лайки, долго не соглашался ее продавать. Потом она привыкла ездить на плоской кабине гусеничного вездехода и каждую летящую ворону сопровождала взглядом — таким внимательным и жадным, что, казалось, летит, самое малое, загримированный под ворону небольшой лось, и он должен вот-вот упасть неподалеку. Она садилась сверху, непрерывно шевелила влажным черным носом, вдыхая воздух с запахами и увертываясь от сучьев, которые летят назад, если вездеход валит сухие деревья на старых гарях. Эта лайка всегда оставалась ночевать у туши зверя, рычала даже на нас, когда мы возвращались на следующее утро. В морозы можно было не приходить сюда несколько суток. Чтобы у нас водилось свежее мясо, она бегала с утра до вечера, — собаки работают больше нас и живут недолго. На ее родине плохих лаек всегда убивали. Хорошие собаки тоже живут совсем мало. Она плясала с лаем у морды зверя до тех пор, пока нам не приходило время обедать или ужинать и кто-нибудь, перелезая через валежины, не спеша шел смотреть, кого там собака задержала. Глухари иногда улетали; случалось, она лаяла всю ночь. Вечером мы сидели у костра и неторопливо спорили, стараясь определить по голосу, на кого она лает. Утром лай был еще слышным. Старая лайка любит подремать у костра, занимает самое удобное место с той стороны, куда не идет дым, и подставляет огню мех на груди. Она садится близко, костер стреляет, и пахнет паленой шерстью. Георгий Андреевич, десятник, незло ругает ее почти каждый вечер. Они всегда любят сидеть у огня дольше всех. Если отряд работает, передвигаясь с лошадьми, Георгий Андреевич всегда гонит ее к лошадям.

— Надо бы идти коней караулить, — говорит он незло, когда костер догорает и в палатке начинают засыпать. — Давай дуй! — продолжает он спокойно.

Собака недовольно отряхивается, сидит еще немного, потом очень неохотно неслышно уходит в темноту, в ту сторону, где гремят на шеях колокольчики и ботало. Греться у костра — это, конечно, большая слабость. Когда она была щенком, хозяин не хотел продавать ее, и я приезжал два раза. Он и не спрашивал, что за нее могут дать. Но потом ему понадобился капроновый фал, и он все-таки отдал ее в обмен на девять метров капронового фала.

Что, уезжая, мы оставляем? Зарытый репер, затесы на деревьях у вьючных троп или следы вездехода. Георгий Андреевич оставил за Иртышом большой палец. Он отрубил его, когда готовил на березовом пне отбивные из лосиного мяса. Он всегда отбивает мясо только на березовых пнях и все дело, наверное, в том, что в ту ночь он готовил ужин под светом фар; свет был односторонний, резкий, а прошедший день тяжелый и топор один раз упал не туда, куда надо. Этот палец мы закопали под елью. Никто не хотел его туда нести, нес его и бросил в ямку сам Георгий Андреевич; он шутил при этом, слегка наморщив нос, и остальные тоже шутили после очень долго.

В новый сезон мы заканчивали съемку по весенним настам на левобережье Иртыша. Болота были замерзшие, дни — длинные, дело шло быстро.

Потом переправились к обжитым местам по ноздреватому тракту на юг. Навсегда оставляя те места, по дороге останавливались у всех знакомых— прощаться. Ехали через три районных центра, по деревням, и останавливались много раз. Самое унылое дело — прощаться. В одной маленькой деревне возле районного центра Викулово нам дали на дорогу целый бачок домашнего серого пива; мы прикладывались к этому бачку по очереди, не снижая скорости. Несколько раз останавливаясь среди ночи; окна зажигались сразу, потому что мотор здорово-таки ревел, особенно на разворотах, когда механику нужно тормозить одной гусеницей и посильнее жать на педаль газа. Экспедиция начинала работы на побережье Охотского моря, и маленький отряд должен был переезжать туда.

Машину и собак погрузили на железнодорожной станции Ишим. Двигатель был еще надежный, вездеход не старый, но стекла обеих фар выбиты сучьями в тайге, и он выглядел калекой с пустыми глазницами. Механик-водитель закреплял гусеницы на платформе, скручивал пряди толстой проволоки, с нее соскакивала окалина. Механик ехал с вездеходом сопровождающим. Остроухая лайка как всегда сидела на плоской крыше машины и чего-то ждала. Все должны были следовать на восток к порту Находка.

Я прилетел в город Находку позже — снять и увезти в Охотск теодолиты и собаку. Море у Находки плескалось мягкой волной. Небо было из края в край чистое, над бухтой дымка, сквозь которую видны покрытые лесом синие холмы; дымка синеватая. Город опускался по склонам к причалам. В автобусах жевали вяленую корюшку.

Уголок моря виднелся из окна гостиницы. В неуютной комнате кроме меня жил еще один человек. Он болел: у него был рак. Этот приезжий не спал ночами, и его тошнило. Он приехал к морю за плавниками акулы. После приступов больной объяснил, что рак желудка хорошо лечит экстракт из плавников акулы. Он всем говорил это. Этот человек выглядел совсем плохо, когда смотрел в одно и то же место и держался за край измятой постели желтыми, как кость из земли, пальцами. Слова звучали как бред, но он находился в полном сознании. На вид ему было лет сорок, но это только казалось. Его не оставляла старая женщина, наверное мать. В комнате и на улице было жарко, но в море еще никто не купался. Мальчишки стучали зубами и выносили на берег маленьких, меньше ладони, но очень подвижных крабов. Мать сидела на кровати, не снимая пальто, и он сидел рядом с ней над тазиком. Старуха совсем не спала: и днем, и ночью уговаривала его вернуться домой, пока еще есть сколько-нибудь времени. Она говорила ему всю правду. «Сделано все, Тиша… Все, что можно. У тебя осталась только одна-две недели, Тиша! Надо ехать, пока есть время!» — твердила она. Пару недель — это ему оставалось двигаться, и сказать так — то была необычная правда. Пожалуй, это была самая высокая правда. Я никогда не встречал более честного человека. Она просила его — и он в конце концов сдался.

Потом я оформил коносамент в управлении порта, чтобы транспортировать вездеход морем. Нужно было поставить много подписей и печатей. Весь документ был в подписях и печатях, но все формальности заняли не очень много времени. На одном штампе написано: «Следует за весом грузоотправителя, на свой собственный страх и риск».

В кузове вездехода находилась уйма экспедиционного имущества: запасные катки, бочки, штативы, теодолиты, когти для подъема на деревья, мерные ленты, палатки, спальные мешки: два из них лежали сверху расстеленные, они были чистые. До тента, что закрывал кузов сверху, там оставалось совсем мало места. Вездеход грузили на палубу «Градеково» — этот корабль следовал в бухту Нагаева: нашу машину ждали на одном из участков севернее Магадана. С механиком-водителем ехала из Западной Сибири молодая жена. Они познакомились в прошлом сезоне, когда его вездеход переплыл Иртыш на виду у деревни и мы остановились ночевать в доме ее родителей; тогда она еще училась в школе; и здесь, в порту, в выцветшем ситцевом платье она была похожа на маленькую девочку. По правилам перевозок с машиной должен следовать только один сопровождающий, и он ее прятал где-то в кузове. Этот проворный парень никогда не впадал в панику. Он был веселый. Они оба были веселые. Солнце грело, платформа проезжала меж опор ног портового крана, мы прощались; шутя я высказал предположение, что валяться на мешках в дороге им сильно надоест, и поэтому по окончании путешествия, как только спустятся на твердую землю, самым большим будет желание: навек расстаться. С шутками они отплыли к Магадану. Я улетел с собакой в тот день в Охотск.

Два бурых пса лежали привязанные куском троса под гнилым бортом неперевернутой шлюпки.

Они были косматые. Ветер с моря пригибал длинную ость на спинах и загривках. Короткая палевая шерсть на тупых мордах была иссечена заросшими и свежими шрамами.

Оба вислоухих пса — недвижны, и оттого, что мех шевелился, казалось: им так же холодно, как зимой, когда в сильный мороз сечет еще и ветер. Плечи и грудь у них были сильно истерты. Между ними лежала туша нерпы. Она была наполовину съедена. Нерпа, наверное недавно, попала в невод вместе с селедкой. Домик базы партии стоял у самого берега — несколько дней не было видно, чтобы к собакам кто-нибудь подходил. Ночи шли короткие и белые, они не приносили сна. Собаки не поднимали голов от песка, глаза не смотрели никуда, даже на тушу, которая между ними валялась.

С моря тянулся туман.

Подальше в море его было меньше. У берега он становился гуще, плыл неоднородной серо-белой массой. Он перекатывался, лез в пойму реки, иногда и дальше, к горам. Клочья тумана отрывались, непрерывно изменяли свою форму. Он, тяжелый и влажный, холодил легкие. Галька, валуны, дома, брошенная шлюпка и серая с коричневым туша нерпы, — все было мокрое.

Фамилия начальника экспедиции — Сухоребрый. В Охотске мы разговаривали в его кабинете, я стоял. Это человек пожилой, полноватый и во время разговора шумно дышит. Когда пол-экспедиции летели на полевые работы одним самолетом, в Хабаровске, во время пересадки, начальник экспедиции отстал. Он пошел в медпункт авиапорта измерять давление — там его уложили и задержали; позже проговорился, что хотел бежать ночным рейсом, но в медпункте отобрали билет. Сперва никто не знал причины, по которой он отстал. Все в салоне смеялись, когда наш самолет поднялся в воздух и мы обнаружили, что нет начальника; они не выпускали его два дня. На полевой базе перед отправлением на участки работ Сухоребрый вызывал всех и знакомился с подготовкой к началу работ сам.

— Сколько у тебя человек? — начал он.

— Пока что — двое, — ответил я.

— Сколько месяцев работы на полуострове? — еще спросил он.

— Пять с половиной, по предписанию.

— Даты перебросок с пункта на пункт с начальником партии согласованы?

— Нет, — сказал я.

— Почему? — без удивления спросил он.

— Проектом предусмотрено применение вертолета, а по метеоусловиям района не меньше трети времени нелетная погода: туманы, — это значит сидеть и ждать…

Он слушал, и я опять продолжал:

— В хорошую погоду две машины не смогут перевозить все подразделения экспедиции сразу— придется еще ждать…

— Что тебе надо? — прервал он меня.

— Нужен другой транспорт.

— Вездеход там не пройдет! — с раздражением ответил он. — Аэрофотоснимки я видел…

Он приоткрыл рот, сморщил нос и провел короткими пальцами по губам.

— Да, — сразу согласился я, — на плато рельеф сглаженный и стланик невысокий, но от моря подъемы крутые, долины рек и больших ручьев покрыты лесом, но по ним можно продвигаться с вьючным транспортом. Можно делать переходы и в плохую погоду.

— Ты хочешь брать оленей?

— Хоть оленей, хоть лошадей. Аренда обойдется экспедиции недорого.

— А что говорит начальник партии? — вдруг спросил Сухоребрый.

— Начальник партии сказал: «Зачем тебе нужны эти коняки?» — рассмеялся я.

— Может, он правильно думает? Раньше никто из нас в этом районе не работал!.. Они с голоду подохнут.

— Здесь, в Охотске, есть дед шкипер, он не раз плавал к полуострову. Он говорит, что через дней десять в поймах речек трава появится… Мы бы смогли передвигаться по долинам, а к сигналам подниматься с теодолитом и маленькой палаткой. Вертолет нужен будет раз в месяц или полтора — привезти продукты, изыскатели якутских предприятий в этих местах используют вьючный транспорт…

— Ну хорошо, — сказал Сухоребрый недовольно. — Арендуй, если уговоришь начальника партии. Смотри, чтобы они не подохли…

— Ладно, — сказал я.

Нужно было попробовать арендовать оленей. Испросив разрешения, я вылетел самолетом в противоположную от Охотского моря сторону: вверх по реке Охоте, в поселок Арку. Но всех рабочих оленей там арендовали другие экспедиции, еще три месяца назад, и с оленями ушли проводники. Они заранее повели связки в Якутию, куда-то к вершине Индигирки. До начала сезона им нужно было пройти шестьсот километров. В селении Арка солнце садилось в полночь за гору на той стороне реки Охоты. Через полчаса небо опять светлело: шла середина июня. Течение здесь было стремительное, среди ночи воронки на воде, плавник в уловах и другой берег Охоты были видны очень хорошо. На следующий день я возвратился в Охотск.

Нам нужно было четыре или три лошади, никак не меньше трех. Мы арендовали их на рыбном комбинате поселка Иня. И это хорошо: Иня ближний к полуострову поселок. Когда начальник партии сообщил по радиостанции, что рыбный комбинат дает в аренду лошадей и вьючные седла, я обрадовался, но радость была преждевременной: нам дали всего двух лошадей.

Мы вылетели в Иню: нас трое и собака, и с нами снаряжение. Ветер гулял, и вертолет бросало. Облака шли низко, металлическая стрекоза то погружалась, то выходила в просветы между ними, и тогда внизу были видны безлесные холмы. Цвет холмов — изжелта-серый, тундровая поверхность казалась выжженной. Кое-где то узкими полосами, то рваными пятнами лежал снег. Ближе к морю пятен было меньше. Старая лайка привыкла летать, ее не тошнило, когда машину бросало к земле. Она терла передними лапами то одно, то другое ухо и переползала. На море у поселка Иня льда не было.

Когда туман садится, это значит, что погода будет хорошая. Он опускается крупной моросью, и после может выглянуть солнце. Несколько дней и ночей в поселке Иня туман с моря плыл и плыл бесконечно.

Черный с белой рубкой маленький траулер по другую сторону каменистой косы в заливе касался носом пологого берега. С разгона он немного заехал на сушу — носовая часть с фальшбортом выглядела слишком высокой, а корма — низкой. Набегала небольшая волна, корма поднималась и опускалась, сталь терлась о гальку. Траулер с выключенной машиной покачивался, на берег с фальшборта сбросили узкую деревянную сходню, и она шевелилась; рядом с траулером, бортом к берегу, плавал желтовато-белый, с высокими бортами кунгас. Его построили недавно, наверное, перед самой путиной, — это было грубое сооружение. Остов сколочен из толстых неструганных брусьев, борта — из толстых неструганных плах; он несообразный: короткий и широкий, и корма широкая; весь из сырого материала. Кунгас тоже терся днищем о гальку, в нем перекатывалась вода, и мы хотели погрузить в него лошадей.

Капитан стоял в рубке и смотрел из проема раскрытой двери. Он громко ругался. Это был неплотный человек с маленькой головой и сердитым лицом, одетый в поношенную, но сохранившую красивые линии форменную одежду. Он очень хорошо умел ругаться. Прилив заканчивался. Надо было выйти из залива, пока вода не начала спадать, но лошади не хотели подниматься по настилу из плах. Капитан кричал, что если прозеваем прилив, то траулер в море не пойдет. Мы старались, как могли. Мы тянули и погоняли изо всех сил. Они смотрели на кунгас, выкатывали глаза— и храпели. Стоило лошади поставить копыто на настил, как она взвивалась, несла вдоль берега— и вдвоем удержать ее было трудно. Так повторялось много раз.

Справа, близко от нас и чуть дальше, сквозь туман было видно, как из самоходной баржи и шлюпки с надстройкой носят бочки и ящики. Два небольших судна, подымая волны, быстро прошли мимо к выходу из залива. Лошади ржали и не покорялись. Мы хлестали их и тянули за недоуздки. Наша старая черная лайка, привязанная у накрытого брезентом снаряжения, рвалась к ним: все время лаяла, припадала животом к земле и дергалась на поводке.

Мы пробовали надеть лошадям на головы мешки, но из этого ничего не получилось; они бились еще сильнее. Та лошадь, что повыше, разбила о настил переднюю ногу. Рана была глубокой, и кровь текла очень сильно, но никто не стал перевязывать: не было времени. Капитан злился, и злость его была яростной. По всему видно, он не шутил, когда кричал, что не будет буксировать кунгас, если пропустим самый верх прилива. Мы не знали, что предпринять еще. Георгий Андреевич сказал, что надо им закрыть глаза щитками. И стал вырезать эти щитки из куска толя и пришил проволокой к недоуздкам.

Широченные брюки зеленого противоэнцефалитного костюма сидели на нем мешковато, и ткань под ветром прижималась к костлявым ногам, как к ходулям, — эти костюмы на всех сидят мешковато. Он сказал, что нужно попробовать первой вести старую лошадь. Мы принялись ее погонять и кричали громко; все закричали еще сильней — и она пошла. Серая лошадь вдруг побежала наверх с отчаянной решимостью и прыгнула на кунгас, как в пропасть. Так же быстро побежала и другая, она чуть не столкнула Георгия Андреевича в воду. Кунгас качался: лошади не хотели стоять в нем, вертелись, разбрызгивали воду. Они прижимали уши, намереваясь выпрыгнуть за борт, — их привязали головами в нос кунгаса. Мы перенесли снаряжение и продукты на траулер и перевели собаку. Сходня была шаткой и гнулась под ногами. Траулер отошел, все смотрели назад: за кормой кунгас отворачивал нос от берега.

Трос от кормы натягивался и опять провисал, окунался серединой в соленую воду. Траулер вышел из залива и взял курс на полуостров, сзади поверх белых бортов кунгаса видны были спины, пригнутые головы лошадей.

Волны открытого моря подстерегают, они идут бесконечными цепями и набрасываются одна за другой. Все судно трясет от работы машины и этих ударов. Капитан за штурвалом на вахте, у него маленькие кисти рук. Кунгас дергается и сильно рыскает. Траулер тоже отклоняется от курса то в одну, то в другую сторону, боковая волна его раскачивает. Стрелка кренометра показывает 15–20 градусов. По левому борту, где-то в тумане, устье Ини, ветер с моря встречает течение реки, и валы здесь большие. Они бьются друг с другом. Видно, как крупы лошадей бросает то к одному, то к другому борту. Капитан время от времени тоже оглядывается назад.

Мне кажется, он хочет, чтобы кунгас перевернулся. Я чувствую, стоя рядом: он рад будет, если лошади утонут. Он ждет — и поэтому оглядывается. Он не берет мористее, чтобы уменьшить бортовую качку. Захватывает тревога, но я стою без движения и ничего не говорю, сейчас ничего нельзя сделать. Не очень нравится положение, когда ничего нельзя сделать, самый последний из вариантов — довериться удаче. Кунгас сзади — безмозглое животное, он безвольно тащится, ему все равно, в какую сторону двигаться, нормально плыть или перевернуться — то есть, плескаться вверх дном с привязанными за головы лошадьми, пьющими это море.

Капитан ругается. Я не могу понять, откуда эта злоба к траулеру и лошадям, ко мне — мы не были знакомы до погрузки. Он ругается с большим удовольствием, ни к кому не обращаясь, время от времени взвинчивая себя этим.

Капитан не отвечал, где складывать снаряжение, и не говорил, где быть во время рейса. Мы спрашивали об этом, прежде чем ступить на палубу, считали обязательным делом спросить: каждый знал, что все, за исключением команды, — пассажиры; с ним рядом я молчу, и от этого он злится еще сильнее. Пожалуй, ему хочется ударить меня или кого-нибудь другого, и если бы он решился, ему стало легче: бешенство достигло бы высшей точки и пошло на убыль. Я стою слева, прислонясь плечом к двери, рассматриваю море, размышляю и вижу, как время от времени белеют суставы на пальцах, которые сжимают ручки штурвала.

«Только бы начать, — думаю я. — Только бы приступить. Только бы сделать один переход, а там работа пойдет…»

Пусть в первый день не удастся пройти много… Поймать, приманивая почти пустым мешком, лошадей, собрать вьючные сумы и подвесить их по обе стороны седел на крючья. Укрепить между ними рюкзаки и все другое снаряжение, за исключением теодолита, штатива и ряда вещей, что могут понадобиться в дороге; поверх накинуть спальные мешки, накрыть палаткой. С двух сторон, упираясь ногами в животы лошадей, все обвязать покрепче вьючными веревками; быстро выпить по кружке черного плиточного чая и залить утренний костер. Сделать это и подняться вверх по ручью в первый день хотя бы километров восемь. Пройти хотя бы пять километров, стать лагерем — и то хорошо… Потом будет не то чтобы легче — трудности будут продолжаться, подстерегать днем и ночью. Бывает, приходит беда. Это такая пакость, которая любит приходить, когда ничто ее не предвещает. Ко всему нужно быть готовым, но после первого перехода наладится система, в новых условиях выработается ритм — и дело будет продвигаться. Главное — не совершить ошибок, которых можно избежать.

…Как бы кровь не выбежала вся. Нужно перевязать ногу лошади сразу же, как только будет возможность. Хотя вряд ли это опасно… У лошадей и собак после медвежьих когтей раны бывают намного большими. И они заживают, если не задет желудок или позвоночник…Не забыть сказать Георгию Андреевичу, что нужно перевязать. Пожалуй, он сам не забывает об этом… Наверное, мы прошли устье Ини, а кунгас еще не перевернуло. Там уже, по-видимому, много воды, она моет и ест рану.

Я вышел из рубки. На корме никого не было. Холодный дождь колол лицо и стучал по зеленому брезенту телогрейки. Волны разбивались с шумом, снопы брызг летели вверх и назад. Я двигался вдоль берега, держась двумя руками за леера ограждения, скользкая палуба блестела. Собаки нигде не было видно. Кучерявая голова выглянула из люка: человек был полнолицый и, показалось, смуглый; я стоял рядом с ним. Одной рукой он держался за поручень, улыбался.

— Ребята в кубрике! — прокричал он. — Спускайтесь греться!..

Я взялся за поручни и спустился на две ступеньки.

— Капитан злой! — громко продолжал он. — …Давно не спал с женой! Утром мы пришли из рейса — сегодня закончилась путина! Можно было отдыхать; когда мы подходили, он мылся и брился целый час — и дома был всего час! Траулеров много, а директор отдал приказ везти вас ему! — ревел мне почти на ухо. — Рейс для комбината выгодный… Ему не повезло — и он злится!

Машина стучала рядом, внизу дождя не слышно и тепло. Георгий Андреевич доплетал вьючную веревку. Он ловко делает их, а потом завязывает скользящим узлом над вьюками. Узел легко развязывается, даже мокрый, стоит дернуть за конец; и не надо разрезать ножом, когда лошадь, к которой припали тучи оводов, тонет в болоте и нужно быстрее все снять и вытаскивать ее с помощью ваги.

Георгий Андреевич свернул веревку и стал укладываться на койку. Он готовился прилечь не раздеваясь, медленно и тщательно, и я подумал в который раз, что, пока мы работаем вместе, он сможет отдыхать, сколько захочет. Ведь он сам хорошо знает, когда спать нельзя.

Третий из нас — Николай, только начал работать, это будет его первый сезон в экспедиции. Он служил в парашютно-десантных войсках и недавно демобилизовался, в аэропорту его провожали семь человек.

— Черный где? — спросил я громко Георгия Андреевича. Он приподнялся.

— Наверху где-то… Я думал, он с тобой.

Пришлось лезть наверх. Дождь шел мелкий, казалось, кунгас был далеко. Я устал думать, что он перевернется. Он выглядел далеким островом, но я думал о том, что вода в нем прибывает и отчерпать ее нет возможности. Я цеплялся руками за леера, передвигался по палубе, искал лайку по закоулкам, заглянул под брезент, которым было накрыто снаряжение, но Черного нигде не было. Открыл дверь в рубку — увидел блестящие глаза позади ног капитана. Черный лежал, накрыв нос хвостом, следил за мной, не поднимая головы. Он давно лежал там, он давно туда пробрался.

Когда предстоит трудное дело, стоит задуматься, кто останется с тобой, когда придется туго. Из тех, которые окружают тебя, — кто уйдет последним? Их окажется не так много. Хорошо, если рядом будет хотя бы один товарищ. Я был рад, что его не смыло волнами, рад, что он не пропал.

Берег впереди незнакомый, но я кое-что знаю о нем. Пик Лисянского — самая высокая из вершин полуострова, где-то наверху ее — тур, сложенный из камней; когда нет тумана, пик виден из открытого моря далеко. Полуостров рассекает реку Кулку. Там еще есть Антыхан первая и Антыхан вторая, — это небольшие каменистые реки, они текут рядом. Мне рассказывал шкипер-дед из Охотска, что в устье Кулку, на правом берегу у моря, живет старая женщина — эвенка Громова Анисья Тарасовна. Зимой она добывает горностаев и белок; когда долго нет урожая кедровых орехов и семян лиственницы, белок бывает совсем мало. У Анисьи Тарасовны есть ездовой пес и десяткой восемь оленей. У нее есть белые олени. Пса зовут Никола, когда море замерзает, он иногда ловит нерпу. Пока стоит лед, ему удается поймать две или три нерпы, как-то за зиму он добыл пять нерп. Ему удается подползти, когда она выходит из лунки и лежит на льду. Нерпа скользкая и тяжелая и, наверное, он, не давая уйти, прикрывает лунку задом. На полуострове их двое охотников: Никола и его хозяйка. С ней жил еще младший сын, но погиб лет двадцать назад, когда они с матерью возвращались домой на лыжах из Ини. Он замерз в последний день пути, во время последнего перехода от какой-то речки, которая называется Девятой, к их избе в устье Кулку. Там бывают очень сильные ветры и снег ложится в некоторых местах в два человеческих роста. На моей старой карте обозначено много рек, но которая из них Девятая — не знаю.

Когда рыбаки заезжают к старухе и просят одного оленя, она идет и сама убивает его. Она стреляет в глаз. Олени стоят стеной, если приближается кто-нибудь. В 1967 году к берегу, где они паслись, пристала какая-то морская посудина и чужие люди подошли к ним. Они убили нескольких и взяли с собой. Других они тоже убили, но те подохли не сразу. Олени далеко могут бежать; олени долго могут бежать, даже если приходится тянуть по камням собственные внутренности и они за камни цепляются.

О полуострове еще известно кое-что из географического описания, но тот дед, мой знакомый шкипер из Охотска, тоже знает немало. Мы должны прийти в устье Кулку через два месяца; это будет в конце августа, если повезет. К тому времени старуха, наверное, узнает, что на полуострове работает экспедиция.

Света вокруг было немного, но поверхность волн блестела. Это был блеск холодного гладкого чугуна. Они накатывались темные, только у самых гребней были светлее и там отсвечивалось зеленовато-серым. Верхушки совсем белые, и брызги от ударов о корпус белые. Дальше от траулера море сливалось в пелену — мутную, беззвучную. Рядом рассеянный свет падал так, что поверхность казалась маслянистой, более густой, чем может быть соленая вода. Слева по борту, и справа, и впереди — то на склонах волн, то близко к гребням — черная гладкая поверхность вздувалась такими же черными, как небольшой резиновый мяч, шарами. Они, блестящие, появлялись беззвучно и неожиданно, без всплесков, исчезали. Каждый держался на поверхности секунды три, иногда можно было досчитать и до шести, — и пропадал. Но в поле зрения так же тихо и неожиданно появлялся другой, маленький среди многотонных подвижных громад, притягивал к себе взгляд, но стоило повернуть голову — он исчезал.

Николай прошел на нос и стоял там, спиной к рубке, расставив ноги. На нем была безрукавка из собачьих шкур мехом наружу, рыжих и белых. Квадратная лохматая спина — самое яркое пятно среди окружающего, да еще рубка траулера.

— Я выгружу вас в Шилкане, — сказал капитан.

Траулер изменил курс. Мы добрались до Ейринейского залива. Я не ответил сразу. Полуостров был теперь справа. Шилкан — это брошенный поселок на другом от полуострова берегу залива.

— Нам надо на полуостров, — сказал я. — В Шилкане у нас нет работ. Это за границей участка— мы оттуда пройти на полуостров не сможем… Можно к устью любой речки или большого ручья, где будет удобнее, но, чтобы на полуостров…

— К полуострову я не пойду! — Он сделал резкое движение. Пальцами он надавил в свою карту. — Здесь вокруг подводные камни!

— Мы не сможем выйти из Шилкана! Нам не пройти с лошадьми из-за прижимов вдоль моря… На склонах россыпи голых камней — там везде крутые и незадернованные склоны…

— Мне плевать! — он это крикнул. Голос был сама твердость. — Везде знаки подводных камней!..Я там винт могу потерять! Винт на камнях оставлять не собираюсь!

Траулер шел к Шилкану. Я ничего не говорил, смотрел вперед, и он тоже смотрел вперед.

— Ну что же, — сказал я минут через десять. — Нам в Шилкан не надо. Никто не будет сходить там. И вам самому придется выгружать всех нас, весь отряд! Всех будете выгружать сами.

Он молчал. Полуостров был по борту справа.

Нерпы сопровождали нас. Послышался звук, не похожий на другие звуки, к которым успело здесь привыкнуть ухо. Это был хлопок. В рубке он прозвучал невнятно, так, что едва затронул внимание. Бывший парашютист Николай стоял на том месте, где на китобойных судах ставят гарпунную пушку. Рук его не было видно, — он стал спиной и прижал приклад карабина к плечу. Прежние мысли стали отдаляться. Мозг быстрей и быстрей захватывало неясное беспокойство.

Как под лавиной: ты отвлечен и задумался — и вдруг этот гул, сначала непонятный; или падает дерево; или лодку из-за поворота несет под залом, который перегородил реку — и вот они уже рядом, белые острые сучья, и водоворот. И времени нет, и главная среди роя родившихся мыслей — это та, что не надо суетиться. «Главное — что? Не впадать в панику!» и если успеешь себе сказать это, то все может закончится не очень плохо.

Мы услышали еще один хлопок. Я вышел из рубки.

Медленно пробирался вдоль борта и думал о том, что когда пойду, то не надо будет объяснять много. В шуме делать это нелепо. Нужно будет сказать главное.

«Сказать — громко, но не зло. Необходимо, чтобы он больше не стрелял и не спорил. Где ему знать, что можно, а что нельзя, он не подумал о том, что капитан только и ждет чего-нибудь такого, чтобы не плыть туда, куда надо, он воспользуется предлогом». Я оглянулся и увидел, что за мной ползет, опустив хвост, Черный. «Этот — сильно преданный, свою работу не бросит, пока однажды не свалится за борт…» — еще подумал я. Он тоже пробирался на нос, весь был поглощен тем, чтобы добраться туда, где стреляют.

«…Ему, конечно, не попасть в нерпу, но об этом говорить не надо. Нерпы не нужны, но лучше сказать, что они идут на дно, — сразу, если пуля убивает. Когда он обернется, надо сказать об этом и о том, что никто не станет останавливать траулер. Тогда, пожалуй, не будет о чем спорить. И капитан поймет, что у нас слаженная группа. В рубке капитан раньше меня понял, что этот звук значит».

Я тронул Николая за плечо. Это было для него неожиданным. Он повернул голову резко, но не опускал рук, выражение лица было настороженным. Я снял руку и стал рядом. Он опускал ствол.

— Они тонут сразу, — сказал я.

Он сунул приклад под локоть. Ему нравилось стоять так. Мы оба стояли рядом. Сзади, наверное, все выглядело, будто обстоятельно беседуем о нерпах. Мы стояли там еще, а Черный сидел сзади. Потом пошли назад и спустились в кубрик.

Я вышел на палубу через час. Начиналась ночь, белая ночь. Капитана не было, за штурвалом стоял механик. Траулер шел к полуострову. Сквозь туман смутно темнела и медленно надвигалась высоченная громада берега, еле-еле угадывались очертания долины.

Траулер продвигался очень медленно. Машина работала почти неслышно. Он подталкивал кунгас носом. Капитан был опять у штурвала и вращал его то влево, то вправо с большой скоростью и очень суетливо, но ход был самый малый: два судна подходили осторожно. Так хищники в сумерках, один за другим, медленно, опасаясь капкана, маленькими шажками приближаются к приваде. Матрос стоял на носу и сосредоточенно поднимал и опускал веху. Машина заглохла, как только он обернулся. Николай и Георгий Андреевич перешли в кунгас и отвязали лошадей. Они прыгнули за борт, одна за другой подбрасывая зады вверх и выпрямляя навстречу воде передние ноги.

Одна лошадь упала, коснулась воды ноздрями и поднялась сразу; побежала, поднимая снопы брызг. Другая тоже поскользнулась: заплясала, но удержалась на ногах, — я опасался, что они сломают ноги. Они не сломали ног, это была просто удача. Черный заскулил, когда увидел их на берегу. Он прыгнул с борта, на миг с ушами ушел под воду, поплыл; все они скрылись в зарослях.

В кунгасе было много воды. Мы бродили по ней, складывали снаряжение в носу на плахах. Капитан и механик вышли под дождь и смотрели. Мы упирались баграми и толкали кунгас, в десяти метрах от берега днище легло на камни. Предстояло еще перенести снаряжение на берег. Камни под водой были скользкие.

Траулер задним ходом неслышно отошел, за ним, дергаясь, повернул кунгас; через полчаса казалось, что их никогда здесь не было.

Сырая ночь не принесла покоя. Прилив наступал. Мы снова перетаскивали снаряжение повыше и ставили палатку у куста мохнатого кедрового стланика. Дождь шел не переставая. Жилистые скользкие стволы на земле сплелись и в отблесках костра казались телами больших удавов. Все было мокрое. Продукты, спальные мешки, мешок с махоркой и газеты Георгия Андреевича были сухими. Плавник горел плохо, но надо было высушить одежду на завтра. В костер носили изжеванные, размочаленные белесые стволы и корневища, клепку принесенных и разбитых морем бочек. Клепка горела хорошо. Обувь и одежду, высохшую и пропахшую дымом, бросали в палатку. Каждый шел в нее от костра, когда на теле, кроме часов, ничего не оставалось. У Георгия Андреевича часов не было. Мешок был холодным и казался сырым. Потом ткань и вата нагрелись от тела и дыхания и ощущение сырости исчезло.

Я спал крепко и проснулся от прикосновения руки. Море шумело и шумела река, вчера реки слышно не было. Георгий Андреевич был рядом: он сидел в спальном мешке и курил. По утрам он любит завинчивать самокрутки потолще.

Через полтора часа мы сидели у костра. Лошади стояли голова к голове под вьюками, обе привязаны поводами к одной карликовой березке. Собака, зная дело, ушла вверх по реке. Николай пил чай стоя. Знобило. Я примостился на кожухе теодолита и, отхлебывая, расправлял на колене лист из какого-то журнала. Здесь всегда хочется читать. Все читают, что попадает на глаза, эта статья была об интерьере квартиры.

«…Функциональное решение тщательно продумано. Основная мебельная группа расположена вдали от ходовых линий и образует уголок, где можно посидеть и отдохнуть. Стена напротив занята книжными шкафами, которые не загромождают пространство и оставляют много свободного места.

Размеры помещения позволили обособить и вторую, несколько меньшую зону отдыха, играющую подчиненную роль. Обитатели, в зависимости от обстоятельств и в соответствии с потребностями, могут преобразить жилище, создать новые уголки и обособленные места.

Большим удобством является мебель соответствующей конструкции, например, на колесиках, которую можно передвигать с места на место…»

Лист мокрый. В него была завернута селедка. В цехе на рыбоперерабатывающем комбинате нам дали пару десятков их из чана. В начале лета, когда еще бывает лед, здесь ловят много селедки, но она нежирная. Недавний парашютист Николай бегает от дыма, дым костра его находит. Дым его, новичка, полюбил. Георгий Андреевич сидит на куске заячьей шкуры, шкура на стволе стланика и колени старика выше головы. Этой же шкуркой он потом обертывает простуженную поясницу. Одной шкурки на сезон хватает. Он держит кружку коленями. Он коленями чай греет. Или наоборот: чай греет колени. Каждый пьет молча. По утрам читать хочется, но нет охоты разговаривать.

— Туман падает, — говорит Георгий Андреевич…