Сюрприз в рыжем портфеле

СЮРПРИЗ В РЫЖЕМ ПОРТФЕЛЕ

О, первая фраза! Как трудно написать ее.

Половина всей бумаги, которую литераторы покупают в канцелярских магазинах или растаскивают из редакций, идет на первую фразу.

Авторы мучительно перебирают всевозможные варианты начала повествования. Записывают. Бракуют. И отправляют их в мусорную корзину.

Если бы бумага продавалась с уже написанной, а еще лучше — типографски напечатанной первой фразой, то: а) увеличилось бы количество художественных произведений, б) создалось бы изобилие бумаги.

И писатель не капризничал бы. Купил, например, пачку бумаги, а на первом листе напечатано: «Дело было так». И рассказывай, как оно было. Конкретно. По существу.

Если придерживаться этого варианта, то вот как все было. Я получил задание поехать в город Лесогорск и написать фельетон об одном тунеядце.

— Ударьте по нему похлестче, — сказали мне в редакции. — Нигде не работает, занимается какими-то махинациями, каждый вечер — в ресторане.

Но ударить, увы, я не смог. Когда я приехал в Лесогорск, то выяснилось, что по тунеядцу уже ударили: согласно решению суда, он отбыл трудиться в районы вечной мерзлоты.

Задание редакции проваливалось.

Надо было искать новую тему, новый объект.

Возвращаться с пустым блокнотом противопоказано. Редакционный порог можно перешагнуть только в том случае, если к этому девственно чистому блокноту приложить заявление об уходе по собственному желанию. А над головой поднять белый носовой платок в знак капитуляции.

Капитулировать я не хотел, я хотел бороться.

И тут сама судьба послала мне на помощь Юру Звонкова. Вот уж не рассчитывал на такую встречу!

Как и полагается бывшим школьным приятелям, мы долго хлопали друг друга по плечам и произносили одни междометия:

— А!

— О!

— У!

— Ну!

Когда запас междометий был исчерпан, а плечи от нежных похлопываний начали немножечко болеть, я узнал, что Звонков уже не первый год живет в Лесогорске. Сюда его «распределили» после окончания физмата.

— А тебя в Лесогорск каким ветром? — спросил Юра.

Через пять минут он уже знал о провалившемся задании, а через десять сказал нечто, оказавшееся для меня очень ценным:

— Загляни-ка в УКСУС. Есть тут у нас одно учреждение.

— УКСУС? — удивленно переспросил я. — Название какое-то такое…

Звонков рассмеялся:

— Почему? Существуют же УКСы и всякие там ЦЕПЕКАО, НИИХЭИ и даже…

— Хватит. Оставь эти самые НИИХЭИ. Объясни мне, что такое УКСУС? Как-нибудь расшифровывается?

— Черт возьми, дай бог памяти, — озабоченно сказал Звонков. — Кажется, так: управление координации снабжения и урегулирования сбыта… В общем, что-то вроде увязки и утряски.

Я последовал совету школьного приятеля и вскоре был уже на Поперечной улице в доме № 13.

Я увидел УКСУС. Я дышал его воздухом, наполненным стрекотом пишущих машинок и жужжанием арифмометров. Я познакомился с некоторыми обитателями дома № 13. С одними — очно, с другими — заочно. К сожалению, конца развернувшихся событий я не дождался, но мне о нем сообщил все тот же Звонков. И еще один человек, с которым вы встретитесь на следующих страницах, — Ромашкин.

Это история подлинная, и я расскажу ее так, как она выглядела в действительности. Впрочем, не всегда по порядку. По порядку истории никогда не рассказывают: обычно делают экскурсы в прошлое или припоминают что-то такое, о чем боятся потом забыть. А порою и вовсе отвлекаются, говорят «не о том», но, как оказывается на поверку, неспроста.

Вот и все предисловие. Теперь перенесемся в Лесогорск, в УКСУС.

Июнь благоухал. Он шагал по стране, расплескивая солнце и разбрасывая цветы.

Столбики термометров ползли вверх. Люди пили квас и говорили о любви. И еще говорили о предстоящих отпусках.

Но в УКСУСе предотпускные беседы как-то сразу прекратились. И вопросы любви тоже отошли на второй план. Возникла совершенно новая, неожиданная тема.

Ее принесла в рыжем потасканном портфеле никому не известная пожилая женщина.

В один прекрасный день она вошла в УКСУС, свернула в коридор и увидела, открытую дверь кабинета.

По кабинету из угла в угол степенно шагал высокий лысоватый мужчина в белом кителе.

— Вы будете начальник УКСУСа? — почтительно спросила вошедшая, глядя в спину предполагаемому начальнику.

Китель медленно повернулся пуговицами в ее сторону, и вслед за тем в кабинете прозвучал сдержанный густой баритон:

— Нет, а что?

— А где начальник?

— А вы, собственно, по какому… к нему?

— Да вот пакет принесла. Курьер я.

— Давайте, это самое… э-э-э… мне, — небрежно проговорил баритон.

— Не могу, — извиняющимся тоном ответила обладательница рыжего портфеля. — Тут сургучом запечатано и написано: «Лично товарищу начальнику Груздеву…»

— Я — Свинцовский, начальник канцелярии… э-э-э… и имею доступ ко всем документам, даже к тем, где два нуля в начале номера…

На курьершу эти весомые слова не подействовали. Она еще крепче прижала к себе портфель, словно его пытались отобрать, и сказала:

— А вы меня не сбивайте. Мне полгода до пенсии, и я все должна делать как полагается…

— Как полагается, говоришь? — усмехнувшись, переспросил Свинцовский. Он посмотрел на курьера снисходительно-покровительственно — так, как это может делать человек очень высокого роста и не менее высокого служебного положения. — Ну, тогда иди направо.

В следующем кабинете что-то горячо обсуждали двое мужчин. Один — чуть полноватый, темноволосый, второй — худощавый, с белой марлевой наклейкой на лице.

Увлеченные разговором, они не заметили, как в кабинет вошла женщина с рыжим портфелем.

— Ты полагаешь, я это в пять минут придумал? — говорил полноватый худощавому. — Нет, Чарушин, Груздев все взвесил. И не спорь!

— Да я и не спорю, Петр Филиппович. Другой бы спорил, а я нет…

— Вот то-то, Чарушин, и ты, как мой заместитель, должен это на лету схватить. Самое главное — правильная структура учреждения. А какая она у нас? Неправильная. Отвечает сегодняшнему дню? Не отвечает. Вчерашнему отвечала. Я вот что предлагаю. Видишь схему? Большой кружок — это я, квадрат — ты, от нас идут усы к прямоугольникам. Это отделы. Значит, так: отдел регистрации и инвентаризации сливаем, отдел тарификации разбиваем, координацию соединяем с транспортизацией, архив отбираем у хозчасти и передаем канцелярии, экспедицию отбираем у канцелярии и передаем отделу корреспонденции…

— Петр Филиппович, а где же общий отдел?

— Постой-постой, — нахмурил брови Груздев, — его действительно нет. Это Шалый с Малым ошиблись, когда чертили…

— И еще: почему же координацию соединять с транспортизацией, когда мы только что их разъединили? Они еще до сих пор столы делят…

— Ты прав, Чарушин, опять эти деятели напутали, стрелка не туда идет. У меня не так было. Посмотри-ка в корзинке. Может, остался какой вариант… Нет? Черт знает что! Вечно эта уборщица все выбрасывает. Чуть зазеваешься — и бумаги на помойке. А это же важные государственные документы.

Женщина с рыжим портфелем кашлянула и сказала:

— Мне товарища Груздева.

— Спокойно. Мы работаем, — ответил Груздев, не глядя в ее сторону. — Ну ладно, Чарушин, бог с ним, с этим проектом. Уточним потом. А вообще есть у меня и другая задумка: вместо отделов создать группы. Группа инспекторов, группа инструкторов, группа экспедиторов, группа регистраторов, группа инкассаторов. Группа — это оперативнее, чем отдел!

— Любите вы, Петр Филиппович, мечтать, — произнес Чарушин с умилением.

— Люблю, старик, люблю, — согласился польщенный Груздев. — Представляешь, входишь в учреждение, а в нем одни инспекторы, инспекторы, инспекторы…

Собеседники умолкли. Груздев в сладкой задумчивости затянулся «Казбеком» и посмотрел в окно. Вдали была видна фабричная труба. Из трубы шел дым.

У женщины с портфелем, видимо, лопнуло терпение. Она подошла к столу и сказала тоном, каким обычно предъявляют ультиматум:

— Товарищ Груздев, скажите, возьмете вы у меня пакет или…

— Пакет? — удивился глава УКСУСа. — Какой пакет? Давайте, давайте. Вы бы так и сказали сразу…

— Лично вам, под расписку, — пояснила курьерша и выложила на стол розовый конверт с сургучными печатями и белой «сигнатуркой».

Груздев деловито расписался на «сигнатурке», оторвал ее и передал курьерше. Потом достал из стола ножницы, осторожно срезал край пакета и…

Нет, этот момент нельзя описать. Его можно было запечатлеть только ускоренной киносъемкой. Такая съемка потом, при нормальном движении пленки, «растягивает» секунду на минуту. Этим способом пользуются, например, чтобы показать, как проходила встреча чемпионов по боксу. Мастера кожаной перчатки наносят удары мгновенно, а на киноэкране они перемещаются как рыбы, еле двигая руками, словно плавниками. Зрители имеют возможность отметить все мельчайшие нюансы исторической схватки титанов ринга. При такой съемке мы увидели бы, как Груздев оторвался от кресла и поплыл вверх, как зрачки его радостно расширились, а рот раскрылся. Это был неповторимый миг восторга!

— Старик! — воскликнул Груздев, снова заняв место в кресле. — Нам разрешили юбилей! Вот выписка из постановления: «учитывая» и так далее, «принимая во внимание» и так далее, разрешить организации отметить двадцатипятилетний юбилей. «Провести собрание, премировать лучших сотрудников. Подлинное подписал Шилов. Верно: секретарь».

Чарушин застыл в торжественной позе, которую принимают при исполнении гимнов. И только очень не к месту выглядела белая нашлепка на его щеке, прикрывающая то ли бритвенный порез, то ли фурункул.

Когда чтение постановления окончилось, Чарушин принял положение «вольно» и сказал:

— А Свинцовский сомневался.

— Да, да, — подтвердил Груздев. — Кстати, зови его.

Через несколько минут в кабинет, чуть согнувшись, чтобы не задеть головой о притолоку, вошел Свинцовский.

— Есть кое-какие новости… — многозначительно начал Груздев. — Юбилей разрешили. Что вы скажете?

— Значит, так положено, — не моргнув ответил Свинцовский.

— А почему же вы не верили в то, что разрешат?

— Я думал, э-э-э, что не положено, исходя, так сказать, из некоторых постановлений…

Груздев довольно засмеялся — так, что от глаз остались одни щелочки:

— Эх ты, «исходя»! Исходить надо из существующего положения. В общем, отпразднуем юбилей. Как говорится, прольем бальзам на раны! Ну, давай дуй за Гречишниковой. Местком должен это знать.

Гречишникова явилась не сразу. Только минут двадцать спустя она стремительно вбежала в кабинет.

— Ой, простите, зашилась. Дела, дела, дела! Работы, — невпроворот. К семинару готовлюсь, актив на носу!

— Ксения Петровна, разрешение есть! Давайте составим юбилейную комиссию!

Гречишникова ответила:

— Местком поддержит.

Прошло несколько минут — и весь УКСУС знал волнующую новость. Когда Свинцовский выходил из кабинета Груздева, в коридоре его ожидал счетовод Нолик:

— Можно вас спросить, товарищ Свинцовский?

— Ага!

— Правда, это самое?

— Эге!

— И даже решение?

— Угу.

— Значит, правильно? — обрадовался Нолик, но Свинцовский сдвинул брови:

— Я, собственно, не понимаю — вы о чем? Я вам ничего не сказал.

«Ага», «эге», «угу»! Нет, Свинцовский умеет хранить тайну. У него черта с два что-нибудь узнаешь: не положено.

Но УКСУС уже гудел, словно вокзал перед отправкой нескольких поездов. Как все это произойдет? Кому что дадут? Какие будут награды?.. Нет, глупо брать сейчас отпуск. Надо оставаться на месте…

Пока в УКСУСе идут разговоры о предстоящем юбилее, пока в горячих головах сотрудников зарождаются вероятные и невероятные предположения, нам самое время познакомиться с Лесогорском. Потом будет некогда.

Если вы, читатель, бывали в дальних городах Севера или Зауралья, то Лесогорск вы представите себе очень четко.

В нем много бревенчатых домов с резными наличниками и много цветущей герани на подоконниках. Примостившись около цветочных горшков, блаженно дремлют на солнце пушистые лесогорские кошки.

Есть в городе краеведческий музей — краснокирпичное здание с пузатыми колоннами, около которых стоят две мортиры. От них веет порохом древности. Вероятно, эти грозные орудия были сняты с вооружения еще до того, как на трон торжественно взошел широкоизвестный царь Горох.

Глядя на почтенную боевую технику и на амбразурные оконца здания музея, хочется петь хором:

Современный Лесогорск в краеведческом музее почему-то не представлен. Зато здесь бережно хранят бивни мамонта, череп зубробизона и мундиры офицеров наполеоновской гвардии.

Наполеона, равно как и его доблестных гвардейцев, в этих краях никогда не бывало.

Говорят, что мундиры получены в порядке обмена с другим музеем: вы нам наполеоновские мундирчики, мы вам скелет археоптерикса плюс два каменных топора.

Рядом с краеведческим музеем сумрачно возвышается здание из серого гранита, построенное в середине сороковых годов XX века. Это филиал Академии воспитания и просвещения, или, как его именуют по телеграфному адресу, «Фивопрос».

Музей и «Фивопрос» находятся, как и УКСУС, на Поперечной улице.

Кроме Поперечной есть еще Крайняя, Конечная, Сквозная и четыре Продольных. Центральная улица — Первая Встречная. Второй нет.

Откуда пошли эти названия — неизвестно. Говорят, что их придумал в свое время какой-то губернатор, любивший переименовывать все, что попадалось ему на глаза. Так он себя и увековечил. Эти старые названия сохранились до сих пор, за исключением одного: Предпоследний переулок переименовали в «Улицу Коли, Пети и Дуси Ивановых».

Я поинтересовался и краеведческом музее, кто были Коля, Петя и Дуся. Мне сказали: видимо, пионеры. Но на вопрос, что они сделали, ответить не смогли.

Первая Встречная свое название, пожалуй, оправдывает: на ней обычно назначаются свидания. Первая Встречная, как никакая другая улица, очень оживлена в вечерние часы. До поздней ночи, пока не погаснут последние огни, гремит тут джаз и слышится томный голос эстрадной певицы из ресторана «Северный»:

Герань цветет во многих городах. И музеи типа лесогорского встречаются нередко. И улицы названы не везде удачно.

Но в Лесогорске я столкнулся с некоторыми явлениями, коих в других культурных центрах не встречал.

Прежде всего меня поразила пестрая окраска домов и неисчислимое количество заборчиков, полузаборчиков, четвертьзаборчиков и прочих оградочек.

Если одна половина дома окрашена в зеленый цвет, а другая в оранжевый, значит, дом принадлежит двум владельцам, и договориться об одной краске им, разумеется, трудно. Нелегко также заключить соглашение о совместном пользовании газоном, палисадником, равно как и территорией двора. Чтобы не было пограничных споров, хозяева старательно промерили окружающее пространство шпагатиком и на те деньги, на которые лучше бы приобрести путевку в санаторий, закупили теса на заборчики.

Тесовые заборчики, конечно, не внушительны, не монументальны. Но я видел в Лесогорске и монументальные, каменные.

Они окружают те угрюмые, молчаливые дома, которые выходят на улицу глухой кирпичной стеной. Окна, видимо, смотрят во внутренний дворик, как в старых мусульманских кварталах.

В таких особняках обитает местное начальство, не очень охочее до того, чтобы ему смотрели в окна.

Домики, заборчики, особняки, две мортиры у краснокирпичного здания — все это, безусловно, печати новизны не несет. Современность в Лесогорске представлена главным образом торговыми автоматами. И весьма густо.

Тут деятели торговли допустили явный перехлест.

Все деньги, что были ассигнованы на постройку новых магазинов, они израсходовали на автоматы для опрыскивания трудящихся цветочным одеколоном, продажи хлебного кваса и папирос. Мы, мол, передовые, мы за автоматику. А ей принадлежит будущее, — следовательно, и нам.

Но будущее торговым новаторам из Лесогорска не принадлежало. Кроме некоторых любознательных мальчишек, все остальные горожане упорно не желали опрыскиваться цветочным одеколоном.

Квас они не пили потому, что не носили с собой стаканов. Папирос с помощью автоматов тоже не приобретали, поскольку это были очень скверные папиросы.

Конечно, если час поздний, а папиросы кончились, закуришь и скверные. Но ведь автоматы стоят в магазинах, а не на улицах, а магазины вечером закрыты.

В общем, с автоматами что-то недодумали. Надо сказать, в Лесогорске недодумывали и перегибали часто. Однажды начали борьбу против стильных причесок. Подогреваемая местной газетой, она, как говорится, росла и крепла. А окончилось все тем, что многие женщины Лесогорска целый месяц ходили непричесанными: в парикмахерских было разрешено только стричь и брить.

Здесь мне пора сознаться в маленьком обмане: я описал только одну часть города. А ведь в Лесогорске есть два района — Северный и Южный. Первый существует издавна, второму всего несколько лет от роду. Один расположен на северном склоне горы, другой — на южном. Одна сторона, как ее иногда называют, Теневая, другая — Солнечная.

Я описал только Теневую. Это, конечно, сатирику легче и профессионально ближе.

А Солнечная?

Чего только на Солнечной нет.

Ну, прежде всего нет на ней всего того, о чем я только что рассказал.

А что есть? Есть кварталы новых домов, получившие название «Новые Черемушки». Есть завод электронных счетно-вычислительных машин, выпускающий чудо-технику с маркой «Глобус». Есть самодеятельный клуб того же названия.

Клуб «Глобус» уже не первый год возглавляет инженер завода электронных машин Юрий Звонков. Тот самый Звонков, что адресовал меня в УКСУС.

О «Глобусе» не раз писали в печати. И особенно в связи с одним крупным историческим событием.

…7 апреля 1961 года глобусовцы расклеили по всему городу броские афиши: «Человек в космосе. Слушайте нашу лекцию. Она состоится 12 апреля в 18 часов».

12 апреля зал «Глобуса» был полон, сидели даже на лестницах, в проходах: стало известно, что человек совершил полет в космос. Перед началом лекции Юрий Звонков вышел на сцену с предисловием:

— Товарищи, сегодня очень знаменательный день. Состоялся первый в истории космический полет. Его осуществил гражданин Советского Союза летчик майор Юрий Алексеевич Гагарин. Слушайте записанные на пленку сообщения ТАСС…

Зал слушал и громыхал аплодисментами, а потом посыпались вопросы:

— Товарищ Звонков, вы еще седьмого назначили лекцию на двенадцатое, значит, вы знали о Гагарине заранее? А парторг наш знал? Почему не предупредили? Мы бы все радио слушали…

Звонков сказал:

— Извините, мы тоже ничего не знали. Так уж получилось.

То же самое произошло и во многих других клубах. На 12 апреля в стране была назначена 1321 лекция о полете человека в космос.

Так что не один «Глобус» попал в точку.

Но подробнее о клубе «Глобус» читатель узнает в конце. Острой надобности рассказывать о глобусовцах пока еще нет. Хочется вспомнить о том, что всего несколько лет назад на месте Солнечной стороны шумел лес, что к первым палаткам строителей подходили медведи.

Очень любопытный зверь медведь! Станет за тонкой березкой, думает, что его не видно, — и смотрит часами за происходящим вокруг. Конечно, медведя влечет к палаткам не только элементарная пытливость. Он знает, что где-то рядом хранятся банки со сгущенным молоком.

Теперь медведи далеко. И в том месте, откуда они таскали сгущенное молоко из палаток строителей, находится кафе «Кибернетика». Сюда приходят молодые люди с завода электронных машин. Их очень много, потому что на этом заводе только директору и нескольким начальникам цехов по сорок лет. А все остальные — моложе. Даже главный конструктор. А если взять математическую группу, то там нет ни одного женатого, ни одной замужней.

— Ну вот, автор и перестраховался, — скажет в этом месте иной многоопытный читатель. — Для равновесия описал Солнечную сторону.

— Нет, — ответил автор, — на заседаниях секции сатиры я никогда не голосовал за «процентовку» и не отвешивал положительное и отрицательное на провизорских весах.

Дело не в процентовке, а в том, что Теневая и Солнечная стороны существуют реально. И граница между ними проходит не только и не столько по склону горы, на которой расположен Лесогорск.

Но вернемся в УКСУС.

Еще совсем недавно жизнь в УКСУСе была, спокойной и размеренной. Единственно, что время от времени нарушало ее монотонное течение, — это проводимые Груздевым реорганизации аппарата.

Но сотрудники как-то уже привыкли к разным перестройкам и знали: в основном все останется по-старому. Только столы придется потаскать. Но это почти что производственная гимнастика.

В 9.00 все обычно сидели на местах, и, начиная рабочий день, каждый отрывал или переворачивал листок календаря. Смотря по тому, какой у него календарь. У Груздева, например, он перекидной, напечатан на бумаге с водяными знаками, и листки его весьма живо напоминают старые червонцы.

Календарь Чарушина почти такой же, только поменьше и похож на палку рубликов.

Гречишниковой, как заведующей отделом, календарь полагался настольный, но без валютно-финансовой отделки — гладенький, беленький. А у счетовода Нолика под стеклом стола — самый примитивный табель-календарь. Он напечатан на серой бумаге, и на нем даже не отмечены праздники.

Кончали работу ровно в 17.00. Груздев выходил из подъезда и уезжал на «Волге», Чарушин — на «Победе», Гречишникова — на «Москвиче», завснабжением Ферзухин — на мотороллере. А Нолик шел пешком.

Ах, где та устоявшаяся жизнь! Теперь сотрудники УКСУСа приходили на работу до девяти. Они не могли усидеть дома за утренним чаем. Их манило к себе родное учреждение. Во-первых, каждому хотелось поболтать до работы и узнать кое-какие новости о юбилее, а во-вторых, тот, кто пришел раньше, видимо, самый прилежный.

Возникло негласное соревнование за досрочный приход на службу: один явился без пятнадцати девять, а другой — в половине девятого. Назавтра оба приходят к восьми, но выясняется, что кое-кто прибыл к семи…

То же самое происходило и вечером: уксусовцы не торопились домой. Они деловито хлопали ящиками столов, озабоченно грызли карандаши и занимались неотложными занятиями — скажем, переписывали свои телефонные книжки.

Дошло до того, что инструктор общего отдела Костя Ромашкин сказал как-то не без иронии:

— Сегодня будем спать на столах.

Что ж, и к этому готовы! Только вот позволит ли здоровье?

Несколько дней назад сотрудники УКСУСа бегом поднимались по лестнице на свой этаж, а теперь это им трудно. И пока они степенно шагают наверх, то и дело слышится:

— Что, брат, тяжеловато вверх идти?

— Не без того. Пятнадцать лет по этой лестнице топаю… Вот так…

— Ну, ты еще молодежь: я — двадцать…

— Я всего десять, — вмешивается в разговор Нолик, — но и это кое-что значит…

— Значит, дорогой Нолик. Непременно значит! — кричит, обгоняя счетовода, Костя Ромашкин. — Тебе год за два засчитывают. Памятник тебе полагается. Из пластмассы.

— Вам только шутить, Ромашкин, — обиженно отвечает Нолик.

Ох, Ромашкин, зачем ты так зло смеешься над Ноликом? У него еще и сейчас не прошла на тебя обида.

Нолик — маленький человек, винтик. Он отказался от должности бухгалтера и даже дал самоотвод при выборе в местком. Этот невысокий, худощавый мужчина с большими, тонкими, почти прозрачными ушами навечно присвоил себе звание рядового. Но он тоже не лишен самолюбия и стремления к славе.

Нолик очень любит, например, писать отклики в газеты и на радио. Но он посылает их только на те статьи, которые оканчиваются вопросом: «А как бы ты поступил, дорогой читатель?» или «Твое мнение, товарищ?»

И как приятно видеть ему, Нолику, газетный обзор, где упоминается его имя! Он, простой советский человек, прислал совершенно правильный, морально обоснованный отклик. Правда, сделать это совсем не трудно: ответ был ясен из самой статьи и ошибиться просто невозможно.

А ты, Ромашкин, решил поиздеваться над этой благородной страстью и отправил на радио, в «Угадайку», ответы на загадки для дошкольников, подписав письмо фамилией Нолика.

Через неделю Всесоюзное радио объявило:

— Первым правильный ответ прислал Толя Нолик из Лесогорска, с Поперечной улицы…

Нолику жали руку сослуживцы и соседи по квартире, и он не мог не видеть их торжественно-озорную улыбку. После этого Нолик кое-что затаил против Ромашкина. Достоверно он не знал, что письмо на радио отправил Ромашкин, но был уверен, что это именно так.

Однако поднимемся по лестнице, выйдем в коридор и свернем в комнату направо. Там уже открылось заседание юбилейной комиссии.

Штаб празднества был создан вчера вечером по предложению Петра Филипповича Груздева. Себя Груздев в комиссию, как ни странно, не включил. Впрочем, из дальнейшего будет ясно, почему он так сделал.

Председателем утвердили Чарушина, членами — Гречишникову, Свинцовского, Ферзухина и Ромашкина.

Из-за последней кандидатуры возник спор.

Гречишникова поднялась со стула, выставив вперед и без того выразительный бюст, и холодно сказала:

— Я против Ромашкина. Местком это не поддержит…

Чарушин улыбнулся, но тут же спрятал неожиданно прорвавшуюся улыбку. Он вообще очень редко улыбался. Его худое лицо со следами бритвенных порезов всегда было пасмурным. Казалось, от самого рождения на нем запечатлено этакое ненастное выражение.

Порою лучик улыбки все же пробивался сквозь это ненастье, но казался очень уж одиноким и каким-то неуместным.

Сейчас он появился потому, что Чарушин догадался о причине протеста Гречишниковой.

Да, у Гречишниковой были основания высказаться против Ромашкина. Этот молодой рыжеволосый парень с подмигивающими глазами еще не расстался с детством. Несерьезный, в общем. И всегда разыгрывает Гречишникову.

Поэтому она не хотела, чтобы Ромашкин был в юбилейной комиссии. Но настоящую причину Гречишникова, конечно, назвать не могла. И только сказала:

— Не будет он работать…

Груздев не согласился:

— Учти, Ксения Петровна, он молодой, расторопный, сообразительный… Давай все-таки включим его. Молодежь надо поддерживать.

И вот — первое заседание юбилейной комиссии.

Члены комиссии сидят за большим столом, в сторонке — машинистка-стенографистка Люся-Мила. Это очень хорошо, что она вела стенограмму. Воспользуемся ее записью.

Г р е ч и ш н и к о в а. Я так и знала, Ромашкин не захочет работать в комиссии.

Р о м а ш к и н. Я просто не понимаю, к чему все это.

Ч а р у ш и н. Как вы, Ромашкин, не поймете, что такое мероприятие имеет политическое, я бы сказал, значение. В смысле мобилизации и вообще…

Г р е ч и ш н и к о в а. Вы только вдумайтесь как комсомолец. Мы отмечаем юбилей коллектива, который воспитал сотни замечательных служащих, которые самоотверженно выполняют задачи в деле борьбы за подъем, который…

С в и н ц о в с к и й. Да-да… э-э-э… которые… который.

Ф е р з у х и н. Есть решение, подписанное товарищем Шиловым. Значит, этому делу придается — что? Смысл. Значит, наше учреждение — какое? Передовое.

Р о м а ш к и н. Понимаю. Я, знаете ли, поначалу действительно как-то не разобрался. Недооценил.

Ч а р у ш и н. Вот так сразу бы. Давайте составим планчик.

Г р е ч и ш н и к о в а. Торжественное собрание.

С в и н ц о в с к и й. Стенгазету выпустить. В красках, понимаешь. С передовой.

Ф е р з у х и н. Насчет премий не забыть…

С в и н ц о в с к и й. Доску надо… э-э-э… Почета.

Ч а р у ш и н. А ваше мнение, Ромашкин? Вы что-то молчите.

Р о м а ш к и н. Не пойму, товарищ Чарушин, что мы планируем — юбилей или поминки? Все как-то уныло. Судя по тому, как это мне разъяснили, я настроился на большее. Размах нужен!

Ч а р у ш и н. Правильно, размах!

Ф е р з у х и н. И в смысле банкета тоже.

Р о м а ш к и н. Банкет будет. Но главное — политическая сторона. Какой зал под собрание ангажируем? Клуб на Первой Встречной? Разве это зал? Всего двести мест. А я бы взял клуб «Глобус» завода вычислительных машин. Тысяча мест. И то мало.

Ф е р з у х и н. А наберется столько?

Р о м а ш к и н. Вы, товарищ Ферзухин, по-моему, не верите в то, в чем меня только что убеждали. Сами себе противоречите. Как это не наберется тысяча человек? Наши сотрудники — так? Жены — так? Представители общественности города — так? Бывшие служащие УКСУСа, ныне пенсионеры, — так? Гости из соседних совнархозов…

Ф е р з у х и н. А гости откуда возьмутся?

Р о м а ш к и н. Как откуда? Пригласим. Разве не интересно будет им приехать? Послушать доклад товарища Груздева, концерт лучших мастеров. Да-да, лучших, а не самодеятельность.

С в и н ц о в с к и й. А это… достанем?

Г р е ч и ш н и к о в а. Достать просто. Приедут как миленькие. Из Москвы. На общественных началах. Разве они могут отказаться? Этим же они продемонстрируют свой отрыв…

Р о м а ш к и н. Вот-вот!

Г р е ч и ш н и к о в а. Кроме того, наше радио пусть даст концерт по заявкам.

Р о м а ш к и н. Какое «наше»? Местное?

Г р е ч и ш н и к о в а. Я разве сказала местное? Нет. Центральное. «Говорит Москва!»

С в и н ц о в с к и й. Правильно! Надо… э-э-э… отметить юбилей так, чтобы товарищ Шилов сказал: «Отлично, товарищи. На вашей Поперечной улице — праздник!»

Р о м а ш к и н. А кстати, она будет и дальше называться Поперечной?

Г р е ч и ш н и к о в а. Нет!

Ф е р з у х и н. Не будет!

С в и н ц о в с к и й. А как?

Ч а р у ш и н. Она будет называться улицей товарища Груздева!

Р о м а ш к и н. Вот это размах!

Ч а р у ш и н. Да, если хотите! По достоинству!

Р о м а ш к и н. Но чего-то все-таки не хватает…

Г р е ч и ш н и к о в а. Про женщин забыли. Женщинам — цветы.

Р о м а ш к и н. Почему только женщинам?

Ф е р з у х и н. Цветы прежде всего — президиуму! На сцену собрания выбегают пионеры и преподносят букеты живых цветов товарищу Груздеву и другим…

С в и н ц о в с к и й. По утвержденному списку.

Ф е р з у х и н. Они читают стихи об УКСУСе, дудят трубы, и в зале…

Р о м а ш к и н. …плачут.

Ч а р у ш и н. Да, плачут. А дальше еще трогательней: читают приказ о награждении грамотами, часами…

Р о м а ш к и н. …юбилейными значками.

Г р е ч и ш н и к о в а. Значками? Про значки мы забыли. Но я бы пошла дальше: выбить на монетном дворе памятную медаль! Местком это поддержит!

С в и н ц о в с к и й. И канцелярия.

Ф е р з у х и н. И отдел снабжения.

Ч а р у ш и н. И администрация. Но — пошли дальше. Мы вручаем гостям памятные медали, они нам — сувениры, вымпелы, подарки, — словом, это уже их дело.

С в и н ц о в с к и й. Не их, а наше. Это мы должны предусмотреть, что они нам должны привезти. На самотек — нельзя.

Р о м а ш к и н. Свинцовский прав. Что принесут нам, например, спортсмены? Коленкоровую папку? Кубок из магазина культтоваров? Нет, пусть уж они ознаменуют этот праздник…

Ф е р з у х и н. …спортивными соревнованиями.

Ч а р у ш и н. Вот-вот! Футбол пусть будет в этот день!

Г р е ч и ш н и к о в а. Теннис! Бадминтон! Пинг-понг!

Ф е р з у х и н. Заплыв байдарок в честь…

Ч а р у ш и н. Кросс на приз двадцатипятилетия УКСУСа! Представляете, по кольцевому маршруту вокруг города бегут несколько десятков физкультурников…

С в и н ц о в с к и й. Впереди — милицейский мотоцикл с сиреной…

Р о м а ш к и н. Сколько бежит физкультурников? Несколько десятков? И это массовость?

Ф е р з у х и н. Человек сто, не меньше.

Г р е ч и ш н и к о в а. Триста!

С в и н ц о в с к и й. Массовость — это пятьсот!

Ч а р у ш и н. И бегут эти… две тысячи…

С в и н ц о в с к и й. А впереди — мотоцикл…

Ч а р у ш и н. Да, да, мотоцикл, кинохроника, корреспонденты, спортивные комиссары. И народ приветствует их. Люди снимают шапки, машут флажками, поднимают детей. А эти… пять тысяч, которые бегут, уже приближаются к клубу «Глобус», и самый быстрый из них появляется на сцене и вручает товарищу Груздеву горящий факел эстафеты.

Р о м а ш к и н. И с этим факелом Груздев бежит в Москву получать орден!

Ч а р у ш и н. Проведем юбилей, а там — за работу.

Р о м а ш к и н. Нет, проведем юбилей, а там — письмо в газету: «Администрация и местком УКСУСа приносят благодарность учреждениям и лицам, поздравившим коллектив УКСУСа с двадцатипятилетием» и так далее. Такое письмо надо обязательно, чтобы лишний раз подчеркнуть… Одному композитору исполнилось тридцать лет, его никто не поздравил, а он все-таки через газету принес благодарность организациям и лицам…

С в и н ц о в с к и й. Письмо лучше написать заранее.

Ч а р у ш и н. Да, кстати насчет газеты. Статью туда надо подготовить за подписью Груздева. Поручим Ромашкину. Он к этому ближе. Что, Ромашкин, не согласен?

Р о м а ш к и н. Согласен. Я о другом хотел. Нас будут отмечать, а достойны ли мы?

Г р е ч и ш н и к о в а. Достойны?!

С в и н ц о в с к и й. Как это понять?

Р о м а ш к и н. Очень просто. Вот свежая газета. Читайте, Ксения Петровна, подчеркнутое.

Г р е ч и ш н и к о в а. «Лицо современного предприятия или учреждения определяет то, сколь быстро воспринимает коллектив все новое, что рождается сегодня…»

Ф е р з у х и н. А мы что — не современное? УКСУС работает как надо. Мы — межведомственное управление. Собираем заявки — отправляем выше, получаем указания сверху — передаем ниже…

Г р е ч и ш н и к о в а. Подождите, Ферзухин. «Выше — ниже»… Тут сказано: «что рождается».

С в и н ц о в с к и й. А что… э-э-э… рождается?

Р о м а ш к и н. Наверное, имеются в виду начинания разные…

Г р е ч и ш н и к о в а. Стойте! Мысль! Зарплата без кассира! Приходят и сами берут…

Ч а р у ш и н. Это очень трогательно!

Ф е р з у х и н. Людям надо доверять. Приносить радость. Вот вчера я был на одной комсомольской свадьбе…

Г р е ч и ш н и к о в а. Подождите, Ферзухин! Идея! Комсомольская свадьба! Разве это не то, что рождается? Нам обязательно надо провести такое мероприятие! В ногу со временем!

Ч а р у ш и н. Люся, записывайте!

Г р е ч и ш н и к о в а. А бригада коммунистического труда? Это ли…

Ф е р з у х и н. Коммунистическая канцелярия Свинцовского!

Г р е ч и ш н и к о в а. Нет, это как-то не звучит.

Ф е р з у х и н. А почему не звучит? Я вчера пришел в Гастроном, смотрю — табличка: «Отдел обслуживает бригада коммунистического труда».

Ч а р у ш и н. Насчет бригад надо подумать. А свадьбу — обязательно. Вот так, вроде все. Будем закругляться?

Г р е ч и ш н и к о в а. Ой-ей, давно пора. Тороплюсь, бегу, спешу. В отделе запарка, готовлюсь к семинару, на носу актив!..

Когда заседание комиссии окончилось, в коридоре Ферзухина остановили референт по входящим Шалый и референт по исходящим Малый.

— Ну как? — спросили они хором.

Ферзухин, как человек, посвященный в великие тайны, гордо вытянул и без того длинную шею. На его узком, с тонким длинным носом лице (за что в УКСУСе он получил кличку «Топорик») появилась ободряющая улыбка.

— Будьте уверены, каждый получит свое.

А Нолик допрашивал Ромашкина. В том же плане: кому что?

— Груздеву орден дадут, а ты, сам понимаешь, больше чем на грамоту от месткома рассчитывать не можешь, — ответил Ромашкин.

Нолик тяжело и грустно вздохнул:

— Мне всю жизнь не везет, наверно потому, что я был у мамы девятым…

— Девятым? — переспросил Ромашкин. — Это здорово! Последними рождаются обычно гении. Мечников был шестнадцатым, Шуберт — тринадцатым, а Сара Бернар — одиннадцатой…

— Ну, я не Шуберт, — тихо сказал Нолик.

— Тем не менее слух у тебя отличный! Ты можешь слышать все даже через бетонную стену.

Нолик стал красным, как корпус пожарного сигнала «Разбей стекло. Нажми кнопку».

Пока шло заседание комиссии, он ходил около дверей и его большие уши шевелились, как локаторы.

Да, Ромашкин угадал, и ему, Нолику, было стыдно.

Но что поделаешь: зайца спасают ноги, ящерицу — хвост, а Нолика — уши. Он человек маленький и хочет точно знать, что с ним будет и как упредить события.

Едва от Ромашкина отошел Нолик, как его атаковала Оглоблина из отдела координации. Меркантильные вопросы ее не интересовали. Она спросила лишь одно:

— Когда?

— Двадцатого июля.

— Кошмар! Мое платье не будет готово…

И тут же кинулась к телефону:

— Ателье? Софью Абрамовну… Софочка, милая, отложите мой сарафан и займитесь вечерним платьем. У нас тут юбилей… Разные представители приедут. Времени — в обрез… Что? Билет? Вам? Конечно, достану…

Трое веселились — Груздев, Шалый и Малый.

Им было очень смешно.

— Ха-ха-ха! Ххх-ах! — закатывался Петр Филиппович. — Ну-ка, Шалый, повтори. Значит, так: в палате лежали инфарктники…

— Да-да, — продолжал Шалый. — Лежат, смотрят в потолок, шевелиться им нельзя, друг друга не видят. Знакомятся заочно. Директор промтоварного магазина поведал, как он обкрутил ревизора. А когда им разрешили поворачиваться, то он увидел, что его сосед по койке и есть этот ревизор. И тот его узнал. У обоих сразу — бах! — и по второму инфаркту! Ха-ха-ха!

— А вот тоже абсолютный факт, — перенимает эстафету Малый. — В нашем универмаге есть сберкасса. Кто-то получил выигрыш — пятьдесят рублей. И вдруг по радио объявляют: «Товарища, которому только что оплачен выигрыш по трехпроцентному займу, просят подойти к окошку сберкассы. Товарищ, конечно, не подошел, дал деру. А оказывается, ошибка получилась — ему пятьсот рублей полагалось. Вот дурак!

— Ну, ребята, теперь за дело, — призвал Груздев.

Шалый и Малый умолкли.

— За дело, — повторил глава УКСУСа. — Вы не так схему начертили в прошлый раз. Ты, Шалый, напутал с кружочками, а ты, Малый, с усиками. Но ладно, оставим: у меня есть новый проект. Что мы в прошлый раз решили сделать с отделом координации?

Шалый и Малый заглянули в бумагу и ответили:

— Слить с транспортизацией.

— Не надо. Разбить!

— Почему?

— Целесообразно.

Могучее это слово — «целесообразно»! Если ответить «так будет правильно», «так неправильно», «хуже», «лучше», опять могут спросить: «Почему?» После ответа «целесообразно» или «нецелесообразно» вопросов не бывает.

Груздев сделал паузу, подумал.

— Куда дели архив?

— Отобрали у хозчасти и передали канцелярии…

— Опять не то: архив отдать общему отделу, а хозчасть подчинить канцелярии. Понимаете почему?

— Нет.

— Эх вы, деятели! Будет укрупненная единица. Вовремя укрупнить — большое дело.

— Петр Филиппович, а как с экспедицией? Мы ее влили в отдел корреспонденции…

— Не надо.

— Почему?

— Пусть отдел корреспонденции будет разукрупненной единицей. Своевременно разукрупнить — это много значит. Опять же целесообразно!

Я хочу воспользоваться этим словечком и сказать читателю: а теперь, видимо, целесообразно поближе познакомиться с товарищем Груздевым, а заодно и с его боевым заместителем Чарушиным. Заодно потому, что они олицетворяют собой единство противоположностей.

Груздев темноволос, чуть полноват и жизнерадостен. Очень любит посмеяться; любит перестраивать аппарат своего учреждения.

И еще Груздев любит мечтать.

Но это далеко не все. Петр Филиппович не такой простой сатирический персонаж, который можно изобразить двумя-тремя красками.

Разве полон будет его портрет, если не сказать, что ему весьма симпатизируют женщины?

И вообще с первого взгляда он нравится всем, особенно в компаниях. Петр Филиппович и выпить в меру может — хотя для него мера эта немалая, и разговор поддержать про то про се. Особенно на экономические темы. Тут ему и карты в руки: ведь он кандидат экономических наук.

Груздев мягок в поведении и часто обращается к своим собеседникам в подчеркнуто предупредительной манере: «позвольте вам заметить», «смею вас уверить».

И если он скажет: «смею вас уверить, вы ни черта не понимаете в этом вопросе», то это уже не звучит грубо.

Конечно, бывает Петр Филиппович даже несправедливым, даже жестоким, но подобные качества его опять-таки не бросаются в глаза.

В глаза бросаются эти качества у другого человека — у Чарушина.

Уезжая в отпуск, Петр Филиппович имеет обыкновение решать вопросы об увольнениях. Едет Груздев в поезде Лесогорск — Гагра, любуется пирамидальными тополями из окна вагона, а Чарушин тем временем вызывает уволенных: так, мол, и так, оформляйте «бегунок»…

Обиды обрушивались на Чарушина.

После схватки с Чарушиным пострадавшие шли, как и полагается, к Гречишниковой: «А знал ли местком?»

Но местком всегда знал. Разве допустит Груздев такую оплошность, чтобы не посоветоваться с месткомом?

Груздев был удачником, счастливчиком.

Сколько учреждений он возглавлял! На каких только капитанских мостиках не стоял! И никогда не попадал в шторм, грозивший выбросить на рифы. Так что на служебном удостоверении Петра Филипповича Груздева в графу «действительно по…» смело можно вписать: «жизненно». Действительно пожизненно!

На долгие годы — высокий пост, до конца жизни спецбифштексы из спецстоловой и спецвнимание спецтерапевтов из спецполиклиники.

Штат УКСУСа Петр Филиппович подбирал сам, лично, и многие из сотрудников были ему обязаны регулярной зарплатой, непротекающей крышей и добротным канцелярским столом. Он умел находить на редкость преданных людей. Но главной его находкой был, конечно, Чарушин.

Биография Чарушина трагична.

Когда-то в молодые годы он с отличием окончил рыбный институт. По всем данным, из него вышел бы хороший мастер по выращиванию молоди частиковых пород.

Но по специальности Чарушину работать не дали. Его выдвинули в райком комсомола, потом — в райисполком. К рыбам он так и не вернулся, а имел дело с людьми. И не очень ладилось у него это дело.

Ах, зачем он вышел на номенклатурную орбиту! Его старались держать на этой орбите, как маленькую руководящую планетку, а он неизменно сгорал, как метеорит.

Злой рок не отставал от него ни на шаг. И странная вещь: что бы Чарушин ни задумал — все его действия обращались в конце концов против него самого. Даже побриться захочет — порежется.

Когда Чарушина перевели в «Гортоп», дровяное царство ему пришлось по душе. Он решил надолго утвердить здесь свою власть, а для этого добился, чтобы парторганизацию «Гортопа» выделили из исполкомовской, сделав самостоятельной. Так удобнее. В большой парторганизации его и прижать могут. Кто он там для всех прочих? А здесь он — начальник. Если и случится что — сора из избы не вынесут…

И вдруг вынесли. На отчетно-выборном собрании несколько человек внятно и убедительно сказали, что товарищ Чарушин успел нарубить дров. Правда, кандидатуру Чарушина единодушно выдвинули в списки членов партбюро. Но при тайном голосовании столь же единодушно провалили.

После этого Чарушин был снят как лишенный доверия партийной организации. Опять все повернулось против него.

Нет, лидера из Чарушина не вышло. По причине нервной впечатлительности ему еженощно стали сниться путаные многометражные сны. Он поблек и завял. И от всей прошлой его деятельности остались только выговоры, которые висели на нем гроздьями, как виноград.

Тогда-то и пригласил его к себе Петр Филиппович.

Груздеву нужен был такой заместитель, которому деться больше некуда. Этот «зам» будет кротким и послушным. Он никуда не станет рваться и не попытается подсидеть начальника. Он покорно и безропотно понесет свой заместительский крест.

Груздев в Чарушине не ошибся.

Когда в УКСУСе случалась какая-либо неприятность, Петр Филиппович сокрушенно мотал головой:

— Ай-яй-яй… Просмотрел это дело Чарушин. Я ведь ему поручил. И как можно было такую бумагу подписывать?

Справедливости ради надо сказать, что все бумаги в УКСУСе подписывал обычно не начальник, а зам. Так что неправильного документа, даже по теории вероятности, Груздев завизировать не мог никак.

Чарушин был для начальника громоотводом и на собраниях. Груздев публично стегал его перед массами, и в такие минуты курьер Полина, сидевшая обычно в заднем ряду, говорила сама с собой:

— Начальник у нас хороший, только заместитель плохой.

Но Чарушин критики Груздева не боялся, он к ней привык и знал: попробуй кто-нибудь другой его обидеть — Петр Филиппович станет на защиту.

И вот УКСУС, возглавляемый двумя бесстрашными капитанами, идет к своему юбилею.

Председатель юбилейной комиссии Чарушин, а не Груздев. Из вышеизложенного вполне понятно почему.

— Ну, как вы там двигаете работу? — интересуется Груздев.

— Двигаем, — отвечает Чарушин. — Ромашкин наводил сегодня справки, где наши бывшие трудятся. Чтобы на юбилей пригласить.

— Зови его ко мне, а сам иди приказ дописывать.

…Груздев встретил Ромашкина широкой улыбкой и крепким отеческим рукопожатием.

— Привет члену юбилейной комиссии! Как дела, молодежь?

— Да вот сидел на телефоне. Потом в адресном столе был. Разыскивал бывших сотрудников…

— Ну, и где нашел?

— Один в Казахстане, на хлебе, другой — в Бодайбо, на золоте, третий — в Кузбассе, на угле…

— Да, да, любопытно, — улыбнулся Груздев. — Каких людей воспитал УКСУС! Смею вас заверить…

В чем собирался заверить Груздев Ромашкина, осталось неизвестным: в кабинет вбежала Люся-Мила и сказала, что Петра Филипповича просит срочно выйти к подъезду супруга. Она ожидает в машине.

Супруга не любила подниматься по лестнице, и когда приезжала в УКСУС, то звонила наверх из подъезда.

Груздев вышел. Ромашкин остался один. Он сидел в глубоком кожаном кресле и, апатично зевая, рассматривал стены.

Зазвонил телефон.

— Это сельхозотдел? Скажите, кого вы посылаете на работу в колхозы и совхозы? — спросил незнакомый женский голос.

— Вы ошиблись, — ответил Ромашкин и положил трубку.

Звонок повторился. Голос настойчиво требовал назвать фамилии.

— Кого мы посылаем в колхоз? — переспросил Ромашкин, и на лице его появилась озорная улыбка. — Записывайте. Для работы в колхозе мы откомандируем, во-первых, товарища Оглоблину. У нее высшее образование, у нас она работает не по специальности. — Ромашкин говорил, как Груздев, — начальственно и басовито. — Во-вторых, товарища Ферзухина, это очень энергичный товарищ, его лучше использовать в районе, на снабжении, и, в-третьих, товарища Шалого…

Мог ли подумать Ромашкин, какие последствия будет иметь эта невинная шутка?

Она немедленно отравила приятное субботнее настроение многим сотрудникам УКСУСа, и прежде всего — Оглоблиной и Ферзухину: Нолик, конечно, был на вахте и лично слышал, как товарищ Груздев назвал три фамилии… Правда, третьей Нолик не разобрал: вблизи показался Свинцовский — и пришлось ретироваться.

— Нет, неужели это так? — разводит своими широкими плечами Оглоблина.

— Стало быть, так, — стараясь сохранить мужество, отвечает Ферзухин. — Но кто же третий?

— Третий меня не интересует. Меня интересую я. Сельское хозяйство и я! Ха! Нарочно не придумаешь!

— А может, это так — недоразумение?

— Какое недоразумение, когда все говорят.

— Тогда пойдем к Груздеву. Хотя нет: сегодня суббота. Он давно уже умчал… Ай-яй-яй! Так поступить! Но я ему тоже могу устроить небо в алмазах. Петр Филиппович фитильком вспыхнет, если я пойду в газету и расскажу всю историю дома отдыха «Залесье»…

На первый взгляд упомянутая Ферзухиным история криминальной не выглядела: УКСУС построил небольшой дом отдыха, просуществовала эта местная кузница здоровья очень недолго и была прикрыта по причине нерентабельности.

Что о том скажешь? Просчитались, не заглянули вперед.

Но на самом деле просчета не было: имелся весьма точный прицел. Петр Филиппович далеко глядел с высоты своего капитанского мостика.

И картина ему открывалась лучезарная: над речкой Сошицей, рядом с дачами Груздева и некоторых других товарищей, возникнет белоснежный коттедж дома отдыха «Залесье». Едва столяры привинтят к дверям последние ручки, как коттедж заполнят радостные отпускники. Оставив в комнатах чемоданы и бадминтонные ракетки, они побегут к речке.

Но увы, Сошица не столь многоводна, чтобы предоставить обладателям путевок радость купания, ловли ершей или катания на лодке.

Тогда встанет вопрос о сооружении плотины. И начнется великое гидростроительство, на которое бросят 50 тысяч рублей. Чего не сделаешь ради трудящихся!

Пройдет несколько месяцев — и образуется «Залесское море». Потом пройдет еще несколько месяцев — и дом закроют или сдадут в аренду. А «море», в водах которого будут отражаться веселенькие домики руководителей УКСУСа, останется…

Ах, какое раздолье будет дачникам! Прыгай с вышки, ныряй с аквалангом, садись на весла!

Так все и произошло.

Сооружением плотины ведал Ферзухин, и, конечно, ему больше всего известна ее история. И вот теперь преобразователя природы и покорителя Сошицы отсылают в колхоз.

Оглоблина выслушала рассказ Ферзухина и заключила:

— От нас хотят избавиться. И перед самым юбилеем. Другие будут танцевать «тип-топ», а мы с вами, товарищ Ферзухин…

Ферзухин перебил свою собеседницу:

— Не заходите далеко. Официально еще ничего не известно. Надо проверить. Допустим, у Чарушина или у Гречишниковой…

— А если они спросят: откуда мы это узнали?

— Может и так выйти, — неопределенно ответил Ферзухин.

— Вы, мужчины, тряпки, — сказала Оглоблина. — «Может», «не может», а я хочу наверняка! И у меня есть идея: завтра мой день рождения, пригласим на него кое-кого. Гречишникову, например, Свинцовского с супругой, а для разнообразия — Ромашкина и его Люсю-Милу… У них, кажется, роман…

— Вы молодец, — подчеркнул Ферзухин. — Это дипломатия.

Ферзухин ушел, а его собеседница кинулась к телефону:

— Ателье? Софью Абрамовну… Софочка, милая, возможно, вечернее платье мне не пригодится. Шейте скорей сарафан!.. Что? Билет? Вам? Конечно, достану. Но мне, возможно, придется отлучиться…

И еще звонок — домой:

— Аллочка, я скоро приду. А что делает бабушка? Скажи ей, пусть идет в магазин и кое-что купит: у нас завтра будут гости… Аллочка, а ты кушала кукурузные хлопья? По голосу чувствую, что обманываешь. А мы с тобой как условились? Говорить друг другу только правду…

Костя Ромашкин провожал Люсю-Милу.

Они шли от УКСУСа до Люсиного дома всегда одним и тем же маршрутом, и, если бы Косте сейчас завязали глаза, он бы все равно ни на метр не отклонился от конечной точки маршрута — кнопки звонка на Люсиной калитке.

Светило солнце. Пахло жасмином. У автоматов для продажи газированной воды бродили скучные, одичавшие от жажды лесогорцы. Автоматы, как обычно, торговать не хотели.

— Моя мама сварила сегодня чудный клюквенный морс, — сказала Люся-Мила, заметив, что Костя тоже бросил грустный взгляд на один из автоматов. — Вот сейчас попробуешь. Достану прямо из холодильника.

— Морс — это, конечно, мечта, — ответил Костя, — но главное угощение будет завтра.

— Представляю. И еще будет скука. Не понимаю, зачем ты согласился идти к Оглоблиной. Неужели все они тебе не надоели? Честное слово, довольно пошло сидеть на оглоблинских именинах. Впрочем, догадываюсь: ты не хотел обидеть ее, она и так расстроена…

— С чего бы это?

— Как? — удивилась Люся-Мила. — Ты не знаешь, что Оглоблину посылают в колхоз?

— Первый раз слышу…

— Эх ты, рыжий, ты всегда обо всем узнаешь последним.

— Оглоблину в колхоз? Ай-яй-яй! Почему же именно ее?

— Не только ее. Ферзухина тоже и еще кого-то…

— А кто же этот «космонавт-три»?

— Никому не известно.

— Тем более будет интересно завтра. Соберутся Ферзухин, Гречишникова, Свинцовский, причем не один — с супругой. Тебе известно, кто она? Директор «Фивопроса»… Фигура! В общем, люди будут любопытные. Для полноты компании только Нолика не хватает…

— Не говори про Нолика. Это больной вопрос в нашей семье: его жена учит литературе моего младшего братца. Федька больше тройки у нее никогда не получает.

— Не в сестру, значит, пошел, — заключил Костя. — Сестра — отличница-заочница. Экзамены сдает с ходу…

— Костя, не делай мне комплиментов…

— Милочка, не могу. Знаешь, что сказал на этот счет один великий француз? «Комплимент — это поцелуй через вуаль».

— Без вуали у тебя лучше получается.

Ромашкин притих. После Люсиной реплики лучше всего было помолчать. В такие многозначительные паузы влюбленные всегда что-то вспоминают, причем мысль их работает абсолютно синхронно.

…Вот газетный киоск на Поперечной: около него произошло их первое свидание. Костя пришел на пятнадцать минут раньше, а Люся-Мила на сорок пять — позже. Надо же такому случиться: на середине пути она попала под дождь — и прическа, на которую было убито столько времени и стараний, рухнула. Пришлось возвращаться домой.

А вот телефонная будка, отсюда Костя звонил однажды Люсе-Миле домой. Аппарат был неисправен, договаривающиеся стороны друг друга не поняли и явились в разные пункты: Люся-Мила к театру, а Костя — к краеведческому музею. Так и простоял он около мортир царя Гороха битый час.

По вине нерадивых работников связи встреча не произошла. Но эта тяжелая потеря в последующее время была энергично наверстана. И по времени, и по километрам. Да, по километрам! Любовь имеет и линейное измерение. Если влюбленные много раз исколесили город и окраины при лунном освещении, если в лирических беседах и томном молчании они преодолели несметное количество километров парковых аллей — можно сказать в прямом и фигуральном смысле: они прошли большой путь.

Финиш наступает в загсе.

Заявку на финиш Костя и Люся-Мила уже сделали, так что километров осталось не много. Может быть, сто, а может, и меньше.

— Ну, вот мы и дома, — сказала Люся-Мила.

— До скорого!

Костя обнял Люсю-Милу, но она осторожно отвела его руки.

— Ты не спешишь? Тогда заходи. Должна же я угостить тебя морсом.

Люсиной мамы дома не было, у окна спиной к двери сидел Федя. Услышав голоса вошедших, он даже не обернулся.

— Федя, скажи хоть «здрасьте»!

— Здрасьте, — механически повторил Федя, по-прежнему глядя в окно.

— У тебя неприятности?

— Вроде.

— Вроде или точно?

— Точно.

— С литературой?

— Допустим.

— Допустим или на самом деле?

Федя резко повернулся и, сильно жестикулируя, как это делают вспыльчивые подростки, сказал:

— Ну что вы все ко мне пристали? В школе допрашивают, дома допрашивают…

— Умерь пыл, студент. Возьми себя в руки и скажи, что произошло.

Федя фыркнул и снова стал смотреть в окно. Но после некоторой паузы все же ответил:

— Что произошло? Что произошло? А то, что Нолик сегодня мне двойку закатила. За Онегина.

В разговор вмешался Костя:

— Двойка за Онегина — это, конечно, нехорошо. А ты, Федя, по-честному, читал?

— Что?

— «Евгения Онегина»…

Федя снова вспыхнул:

— Конечно, читал. Но лучше бы, если бы не читал. Тогда бы я не стал с ней спорить.

— А ты любишь литературу?

— Книги — да, литературу — нет…

— Это какую же литературу?

— Школьный предмет.

— Ага, понятно, — сказал Костя. — А о чем же ты спорил с учительницей?

— Я сказал, что Онегин человек исключительный, а она говорит: «Неправильно, — типичный. Типичный русский дворянин!» Я сказал, что Онегин был образованный человек, а она отвечает: «Нет, его обучали всему шутя»… Тогда я говорю, что если так, то и сам Пушкин был малообразованный: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Кто — мы? Значит, и себя Пушкин причислял ко всем?

— Ну, и что Нолик сказала?

— Нолик? Она стучала карандашом по столу, требовала, чтобы я всегда говорил только то, что она на уроке рассказывает…

Сестре стало жаль брата, и она попыталась его успокоить:

— Хватит расстраиваться. Дело не поправишь. Лучше отдохни.

— А как я отдохну, если завтра у нас сочинение будет? И опять об Онегине…

— Об Онегине? — оживился Костя. — Я думал, о ком-нибудь еще. А об Онегине, Федя, я тебе написать могу. Прямо сейчас, а ты заучишь. Верная пятерка будет. Бери, Федя, ручку и бумагу.

Федя неуверенно взял ручку и стал ждать, не совсем понимая предложение Ромашкина. А тот сосредоточенно уставился в потолок и начал диктовать:

— Онегин — это типичный тип русского дворянина начала XIX века. Его ярко описал А. С. Пушкин, который был типичным писателем того же времени. Онегин вел жизнь, типичную для своего круга, к которому принадлежали дворяне, которые были против народа, который их ненавидел за эксплуатацию, против которой всегда выступал А. С. Пушкин…

Костя перевел дух. Люся-Мила сказала:

— К чему эта дикость?

Костя развел руками:

— Какая дикость? Здесь все насмерть правильно. Федя, я продолжаю… Онегина учили гувернеры, так что серьезного образования он не имел (не говоря о политехническом), образование в то время не было поставлено так, как сейчас, а совсем по-другому. Пушкин писал: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Ах, если бы он учился в наше время!

Костя остановился, подумал и сказал сам себе:

— Вроде все как надо… И ни к чему не придерешься… Диктую дальше: в лице Онегина Пушкин развенчал русское бытовое проявление байронизма, который был тогда в моде, которую придумал Байрон, который всем известен как поэт, который… Пушкин показал всю внутреннюю пустоту и несостоятельность образа Онегина.

Когда Костя закончил диктовать сочинение, Люся-Мила снова возмутилась:

— Но ведь это же все-таки, извини меня…

— …глупость, — заранее согласился Костя.

— Тогда для чего она?

— Для пользы дела, Люсенька.

Люся пожала плечами.

— Эксперимент, дорогая. Посмотрим, как все это поймет Нолик…

Люся-Мила проводила Костю до дверей.

— Завтра зайдешь за мной? Отсюда поедем?

— Да, — сказал Костя, но тут же спохватился: — Совсем забыл. Завтра же воскресенье, я в «Глобусе». Придумываем новую программу.

— Какую?

— Милочка, это секрет. Клубная тайна. Решим так: если я в «Глобусе» задержусь, то ты приезжай к шести на угол Первой Встречной.

Дом Оглоблиной находился в тихом зеленом переулке, недалеко от Первой Встречной.

От калитки через небольшой садик к крыльцу шла дорожка, обрамленная пионами.

На крыльце справа и слева от дверей, как львы у дворцовых подъездов, лежали два рыжих кота.

Хозяйка встретила гостей традиционным торжественным визгом:

— А-а-а-а! Проходите!

Костя и Люся-Мила сделали несколько шагов и оказались в царстве фикусов, крахмальных накидок, ковшиков и настенных фотографий. Посредине комнаты хрусталем и винными бутылками мерцал праздничный стол.

— Садитесь, отдыхайте, — пригласила Оглоблина. — Могу дать посмотреть альбом. Тут некоторые товарищи запаздывают. Пришли пока только Свинцовские.

Из соседней комнаты послышался густой баритон:

— Да-да… э-э-э… Мы здесь. — И вслед за тем, слегка пригнувшись навстречу Люсе-Миле и Косте, вышел Свинцовский в неизменном белом кителе. — Доброго здоровья, — пророкотал он.

Потом показалась его жена Милица Георгиевна — высокая, худая, черноусая женщина.

Свинцовский попал в УКСУС, как и Чарушин, потому, что больше ему попадать было некуда. Но пришли они сюда разными путями. Чарушина Груздев взял сам по своей воле, а Свинцовского сюда направили сверху. С ним поступили так, как поступают с шахматной фигурой, которая на доске оказалась вдруг лишней, только мешает. Снять ее нельзя, остается один выход — задвинуть на спокойную клетку. Такой клеткой и оказалась канцелярия УКСУСа.

А до нее? О, до нее Свинцовский занимал очень важные клетки.

Жизнь его — это феерический взлет и катастрофическое падение.

Взлет начался в первые послевоенные годы, когда он работал председателем месткома небольшой фабрики. Случилось так, что Свинцовский выступал однажды на митинге, на котором присутствовал человек высокого положения.

Человек высокого положения ростом был тоже высок и любил себе подобных. Он обожал солидность. А Свинцовский был ее воплощением: высокий, прямой, чуть лысоватый, нос горбинкой, выражение лица серьезное и в голосе — легированная сталь.

Когда Свинцовский, заканчивая чтение речи, перешел на «Да здравствует!», человек высокого положения легонько толкнул председательствующего и, кивнув в сторону оратора, спросил:

— Кем он работает?

— Предместкома мебельной фабрики…

— Поручите ему в конце зачитать приветствие, — сказал гость.

Свинцовский прочитал приветствие блестяще — как диктор первой категории. Поэтому, уезжая, гость бросил вскользь:

— Этот человек с перспективой. Его надо выдвигать.

Старт был дан! Через месяц Свинцовский — секретарь парткома, потом предрайисполкома, затем он кричит «ура!» в качестве предгорсовета, а дальше провозглашает здравицы уже одним из руководителей области.

Хорошо, если в руках бумажка! Тогда можно делать все: приветствовать спортсменов, выигравших кубок, открывать заседания, произносить тосты.

Хуже чувствовал себя Свинцовский, когда пальцы его не осязали никакого папируса. Например, при вручении грамот. Надо было сказать: «По поручению Исполнительного комитета городского Совета депутатов трудящихся вручаю вам грамоту, поздравляю и надеюсь…»

Но эта фраза у Свинцовского как-то не получалась. Все слова он знал, а вместе их сложить не мог. И выходило бог знает что: «По поручению горсовета… э-э-э… комитета депутатов… исполкома…»

Поэтому грамоты вручал обычно не Свинцовский, а его заместитель.

В беседах Свинцовский был всегда немногословен и на вопросы типа «почему?» и «отчего?» отвечал кратко и убедительно: «Положено» или «Не положено». Иногда еще говорил: «Есть такое мнение».

Разговорчивым он становился только после принятия горячительного. Однажды, находясь в таком приподнятом состоянии, он позвонил в редакцию городской газеты.

— Зачем вы напечатали статью о Менделееве? Или вы ничего не знаете о менделистах? Они плохие люди.

В редакции согласились, что менделисты — плохие люди, но сказали, что Менделеев к ним никакого отношения не имеет. Этот разговор распространился по городу как анекдот и доставил Свинцовскому немалые неприятности. Своего потолка Свинцовский достиг в начале 1953 года, а потом пришло другое время, и он начал терять высоту, спускался все ниже, пока наконец не приземлился в УКСУСе начканцем.

Конечно, пост начканца не очень гармонирует с монументальной внешностью Свинцовского. Но где знают об этой скромной должности? Только в УКСУСе.

В остальных местах Свинцовского по-прежнему принимают за высокого начальника, и швейцары почтительно распахивают перед ним стеклянные двери.

О своей канцелярии и УКСУСе Свинцовский предпочитает нигде не упоминать. Если незнакомые люди, — например, отдыхающие в санатории — любопытствуют: «Где вы работаете?» — Свинцовский отвечает: «В почтовом ящике…»

Вопросов, разумеется, больше не бывает.

Зато жена Свинцовского никогда не делает тайны из своей работы. Она говорит:

— Я — директор «Фивопроса». Филиала Академии воспитания и просвещения.

…Когда пришли Гречишникова и Ферзухин, к потолку взлетела пробка от шампанского. Торжество началось.

Гости стали энергично уничтожать салат и атлантическую селедку.

— Люблю салат, — сказал Свинцовский.

— Витамин, — уточнил Ферзухин.

— Травка, — добавила Гречишникова.

— Мы, городские жители, так мало едим витаминов, — заметила Свинцовская.

— И даже не знаем, как они растут, — продолжила Оглоблина.

Эта мысль Оглоблиной понравилась, и она решила ее развить:

— Вот я, например, попроси меня рассказать, как растет, допустим, гречиха, — убей, не скажу.

Костя Ромашкин сокрушенно покачал головой:

— Ай-яй-яй. А как это совместить с дипломом сельхозинститута?

— Очень свободно, — сказала Оглоблина. — Во-первых, институт я закончила двенадцать лет назад, а во-вторых, уклон у меня экономический…

В комнату вбежала девочка лет пяти — дочка Оглоблиной. Внимание взрослых мгновенно переключилось на ребенка, и неприятный разговор угас.

— Аллочка, садись за стол, — сказала Оглоблина.

— А я недавно кушала. Когда ты уходила.

— Не обманываешь? Как мы условились с тобой?

Аллочка забралась на диван и стала листать журнал, взрослые продолжили разговор.

— Вы много времени отдаете воспитанию дочки? — спросила Люся-Мила Оглоблину.

— Да, я очень люблю воспитывать.

— Воспитание — это главное, — бесстрастно произнесла Свинцовская. — Это краеугольный камень, который призван служить инструментом формирования подрастающего поколения.

— Камень… э-э-э… инструмент, понимаете ли… — гудел вслед за супругой Свинцовский.

— Милица Георгиевна, а чем занимается сейчас «Фивопрос», если, конечно, это не секрет? — спросил Костя.

Свинцовская стала еще серьезнее.

— Наш филиал, — начала она с расстановкой, не спеша, — решил уже много проблем. Несколько работ подготовил кабинет по изучению творчества Макаренко.

— Есть такой? — спросил Ромашкин.

— Да. Там четыре сотрудника…

— И что же они делают?

— Они читают Макаренко и пишут о его методе…

— Но, по-моему, Макаренко все сам за себя написал, — возразил Ромашкин. — Он, в общем, владел пером…

— Но он был писатель, следовательно, писал не по-научному.

— Да-да, — согласился Ромашкин. — Очень правильно!

Окрыленная участием, Свинцовская продолжала:

— Недавно один наш сотрудник защитил кандидатскую диссертацию. Он взял такую тему, которой до него никто не касался: как одевать детей, которые занимаются зимой в лесных школах на открытых верандах…

Сидящие за столом перестали хрустеть огурцами, повернулись к Милице Георгиевне.

— …Так этот сотрудник посадил на веранде сорок мальчиков и девочек и в течение двух часов измерял им температуру лба и пяток. Диаграммы показали, что пятки на морозе охлаждаются быстрее, чем лоб, значит, ноги в таких случаях следует термоизолировать…

— Какой любопытный вывод! — искренне сказала Гречишникова.

— Очень! — поддержал Ромашкин. — Моя бабушка была неграмотной, но у нее были совершенно явные задатки научного работника! Когда я зимой шел гулять, она всегда говорила: «Костик, надень валенки».

Гречишникова неодобрительно посмотрела на Ромашкина. Милица Георгиевна, глядя куда-то в стену, продолжала свой рассказ. Неизвестно, сколько бы еще она держала речь, если бы ее не перебил Ферзухин.

Ферзухина прорвало. Оп поднял стопку и, чуть покачиваясь, торжественно произнес:

— Выпьем за наш УКСУС, который мы так любим, с которым связана вся наша судьба, так сказать, и без которого мы не можем жить!

Оглоблина и Ферзухин так энергично стали чокаться с другими гостями, что первая разлила половину бокала, а у второго на стопке появилась трещина.

Ни к кому не обращаясь, Ферзухин сказал:

— Жизнь дала трещину…

— Не вижу оснований для такого заключения, — заметила Гречишникова.

Ферзухин и Оглоблина многозначительно переглянулись. Наступил самый удобный момент говорить по существу.

— Вы не видите оснований, — сказал Ферзухин, — а другие видят… Говорят, кое-кого будут откомандировывать…

Гречишникова, собиравшаяся было произнести тост, отставила рюмку в сторону.

— Что за ерунда! Мне эти слухи тоже известны. Но я не думаю, чтобы обошли местком…

— Местком обойти… э-э-э… не могут, — заверил Свинцовский.

Оглоблина просияла:

— Да-да, конечно… Товарищи, вы что-то загрустили, а у меня есть тост. Я сегодня говорила со своей портнихой Софьей Абрамовной, и она мне знаете что сказала?

Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы все притихли, Оглоблина торжественно воскликнула:

— Ко-стя и Лю-ся же-нят-ся!..

Люся опустила глаза, Костя стал внимательно смотреть в потолок.

Гости захлопали в ладоши.

— Ну-с, будущие молодожены, — продолжила Оглоблина, — надеюсь, вы не будете отрицать? Софья Абрамовна сказала точно: платье для невесты должно быть готово в субботу…

— Ваши сведения верные, — сказал Ромашкин. — Как в телеграфном агентстве.

— Выпьем, раз так! — воскликнул Ферзухин и неловко покачнулся на стуле.

— Очень приятная пара, — бесстрастно резюмировала Милица Георгиевна.

— Вот каких людей… э-э-э… воспитал, так сказать… э-э-э… — прогудел Свинцовский, но дальше у него произошел запор мысли, и он замолчал.

— Воспитал наш славный, сплоченный коллектив, — закончила его мысль Гречишникова, — который под руководством руководства смело осуществляет задачи, которые поставлены перед ним руководством.

— Это наше счастье, что УКСУС возглавляют такие замечательные люди, — растроганно произнесла Оглоблина. — Вчера я встретила в коридоре товарища Чарушина, и мне показалось, что он снова сильно похудел. Прямо жаль! Горит человек на работе, думает о ней днем и ночью!

— Вот именно! Он даже во сне мыслит, — поддержал Ферзухин. — А мне, например, сны никогда не снятся…

Свинцовский несколько раз попытался воткнуть вилку в маслину, но маслина не давалась. Убедившись в бесполезности этого занятия, он сказал, тупо глядя в тарелку:

— Это как-то не того… странно… э-э-э… во сне мыслить.

— Ну и что ж, что странно, — возразил Ромашкин. — Чарушин — великий человек, а всем великим людям присущи странности: химик Менделеев на досуге любил делать чемоданы, Аристотель — охотиться за бабочками, Шуберт — играть на гребенке, а Чарушин любит мыслить во сне…

Свинцовский ошалело посмотрел на Ромашкина.

— Э-э-э… Чемоданы… Бабочки, говоришь?.. Гребенки? Что-то я ничего не понимаю…

Он утратил монументальность и стал похож не на памятник, а на мешок.

— Что-то у нас стало совсем тихо, — заметила Гречишникова, — а мы еще не выпили за товарища Груздева.

— А мама его хочет утопить… — донесся из угла голос Аллочки.

Все повернули головы к дивану, на котором дочь Оглоблиной листала иллюстрированный журнал.

— Дочка, не говори глупостей, — сказала Оглоблина, пристукнув рукой по столу.

— А я и не говорю, — ответила Аллочка.

— Постой-постой, детка, — вмешалась Милица Георгиевна. — Что ты говоришь? Утопить? Откуда ты слыхала это слово?..

Никто уже ничего не жевал, все челюсти остановились, и в комнате стало зловеще тихо, как в рентгеновском кабинете.

— А мама по телефону говорила. Она сказала: «Груздева могу всегда утопить, я про него такое знаю…»

— Что ты говоришь, Аллочка? Скажи, что это неправда!

— Нет, мамочка, зачем же я так скажу? Мы как с тобой условились? Говорить только правду.

Оглоблина привстала, но, почувствовав, что силы ей изменяют, откинулась к стене и застыла в позе княжны Таракановой.

Гости поднялись со стульев. Свинцовский, с которого хмель слетел мгновенно, стал снова монументален.

— Что я слышу? — зарокотал он. — Покушение на руководство?

— …Под руководством которого, — добавила Гречишникова.

— Нам пора! — объявила Милица Георгиевна.

— Нам тоже! — присоединился Ферзухин и резво вышел из комнаты. Через секунду с крыльца послышался кошачий визг. Должно быть, в темноте Ферзухин наступил сапогом на хвост одного из «львов», охранявших благополучие оглоблинского дома.

— Товарищи, нашему учреждению двадцать пять лет, и сегодня с этой высокой трибуны…

Нет, Груздев стоял не на трибуне, а перед собственным столом, репетируя юбилейную речь.

— Гм, гм… Ох, Чарушин, сегодня у меня голос не тот. Не пойдет. Отложу. Ты бы рассказал мне что-нибудь, Чарушин. Опять, наверно, сон видел?

— Видел, — вздохнул Чарушин. — Замучили меня эти сны. И надо, же, чтобы такое в голову пришло! Будто стоит Свинцовский на пьедестале в парке. Белый китель, белые брюки… Руку вперед протянул. Стоит и не шевелится, как статуя. Ему кричат: «Свинцовский, сойдите!» Он — неподвижен, как парализованный. Но тут подъезжает трактор, статую обвязывают тросом, тракторист включает мотор, дергает, и она падает…

— Да, — неопределенно произносит Груздев. — Что бы все это могло означать?

Разговор о необыкновенных сновидениях Чарушина был прерван появлением Ферзухина. По взволнованному лицу заведующего снабжением можно было догадаться, что в УКСУСе что-то произошло.

— Докладывай! — сказал Груздев.

Ферзухин как-то сразу обмяк и начал лепетать:

— Так я не пойму… Мне что — дела сдавать? Посылают меня куда-то…

— Посылают? — удивленно переспросил Груздев. — Куда же, интересно?

— В колхоз вроде бы как, — смущенно пояснил Ферзухин. — Или в совхоз. И не только меня — Оглоблину например. Слухи такие. Вот я и пришел…

Гладкие щеки Груздева задрожали, потом заколебалось все его тело. Груздев смеялся так, что если бы он сидел не в кресле с подлокотниками, а на обычном стуле, то определенно скатился бы на пол.

Наконец сквозь затихающие стоны Петр Филиппович произнес:

— Ох и ущекотал ты меня! Ох и анекдот!

Потом вытер платком глаза, подтянул галстук, положил руки на стол и продолжил уже серьезно, без улыбки:

— А ты не слушай всякие глупости! Смею тебя заверить, никого мы никуда не посылаем и не собираемся. Наоборот: мы будем расширяться.

— Я тоже так думал, — подобострастно сказал завснаб.

— Вот-вот. А что касается тебя, Ферзухин, то позволь заметить, ты — растущий товарищ, и в этом сам скоро убедишься… Правильно я говорю, Чарушин?

Чарушин, в течение всей беседы безучастно глядевший в окно, повернул свое пасмурное лицо и кивнул.

Ферзухин улыбнулся такой широкой улыбкой, какая только могла уместиться на его узком лице.

— Ну, за дело! — призвал Груздев. Он любил прерывать беседы на неожиданных местах, чуть-чуть недоговорив. Это всегда производило нужный эффект. Начальство должно недоговаривать, оно всегда знает «что-то такое еще».

Чарушин с Ферзухиным вышли, но в тот же момент на пороге груздевского кабинета возник Свинцовский. Он плотно прикрыл дверь, оглядел кабинет (нет ли посторонних?) и только тогда спросил:

— Можно?

— Пожалуйста, заходи.

— Я к вам, Петр Филиппович, э-э-э… с одной неприятной, так сказать, информацией. Я бы не стал беспокоить… Я бы не стал нарушать… Но мой долг…

— Случилось что-нибудь?

— Видите ли, я вчера был в одном доме, и хозяйка сказала — со слов ребенка, — что она располагает кое-какими данными на вас… — Свинцовский пытался говорить шепотом, но голос его не поддавался регулировке и звучал, как всегда, громко. — И якобы в любой момент может вас… э-э-э… утопить, как она выразилась, со слов ребенка…

— Кто же эта хозяйка?

— Оглоблина!

Глава УКСУСа снисходительно усмехнулся:

— Да? Смешно. Сегодня день неожиданностей. — И уже совсем в шутливой форме добавил: — Ну, а как ты думаешь, Свинцовский, может, за мною что-нибудь действительно такое есть?

— Как же в мыслях… э-э-э… допустить? Шутите, Петр Филиппович?

— А насчет Оглоблиной какие соображения?

— Допросить… э-э-э… то есть побеседовать… по-товарищески… А вообще лучше сразу уволить… Под реорганизацию.

Груздев брезгливо поморщился.

— Какие нехорошие вещи ты предлагаешь, Свинцовский! Сейчас время не то.

На лице Свинцовского отразилась чуть заметная работа мысли.

— Понимаю, — сказал он, подумав. — Накануне юбилея и так далее… Неприятности.

— Ну, хотя бы, — неопределенно произнес Груздев.

…А у Оглоблиной в это время было самое лучезарное настроение: Ферзухин только что сообщил ей груздевское опровержение насчет отправки в колхоз.

Оглоблина, конечно, немедля кинулась к телефону:

— Ателье? Софья Абрамовна? Милочка, отложите сарафан, вернитесь к вечернему платью.

День неожиданностей! Он был именно таким. Груздеву не давали покоя: каждый приходил со своими новостями.

От Гречишниковой Петр Филиппович узнал о предстоящей свадьбе Ромашкина и Люси-Милы.

— Местком все продумал, — решительно сказала Гречишникова. — Это дело политическое. Оно у нас в плане. Надо устроить комсомольскую свадьбу. Судите сами, Петр Филиппович, коммунистических бригад у нас пока нет, других новых начинаний тоже. Пусть хоть комсомольская свадьба будет. Эхо тоже имеет резонанс. УКСУС не должен отставать от времени! Репортеров позовем, в газетах напишут…

— Да, — согласился Груздев, — мероприятие громкое. А как оно будет выглядеть, вы не подработали?

— Местком имеет набросок. Пригласительный билет сформулирован так: «Уважаемый товарищ… Приглашаем вас на комсомольскую свадьбу, которая имеет быть там-то. Повестка дня: 1. Вступительное слово секретаря комсомольской организации…»

— Но у нас в УКСУСе такой организации нет.

— Неважно, из райкома комсомола кого-нибудь позовем. Дальше: «2. Доклад о значении семьи и брака (лектор из общества «Знание»); 3. Напутственное слово начальника УКСУСа тов. Груздева; 4. Регистрация бракосочетания; 5. Заключительное слово представителя загса». — Гречишникова перевела дух. — Вот так, Петр Филиппович! Оркестр будет. Танцы. Все как полагается: невеста в белом, жених — в черном. Шампанское за счет месткома.

Это был, конечно, выдающийся план. Надо учитывать, что в мире существуют сотни различных свадебных обрядов и придумать что-нибудь новое крайне трудно.

Итальянцы, например, избрали такой вариант: из мэрии свадебный кортеж направляется в кафе, жених и невеста — впереди, в руках у невесты букет цветов апельсинового дерева.

Темпераментные бразильцы придерживаются иного ритуала: там прямо из церкви свадьба переносится в какое-нибудь живописное место, где можно жечь костры и плясать. Туда все мчатся со свистом и гиканьем, кто на чем может — на лошадях, на быках, на мулах.

В Индии на скрещенные руки жениха и невесты льют воду, а приглашенный на свадьбу «понна» — астролог — произносит взволнованную речь, призывая молодых рука об руку дружно пройти вместе всю жизнь.

Вот до чего додумались люди — на быках скачки устраивают, воду на руки льют, кольца обручальные надевают. Впрочем, кольца — это что! Примитив. В Японии молодые вместо обручальных колец обмениваются водорослями и рыбой.

Что после всего этого оставалось делать Ксении Петровне Гречишниковой? Другой растерялся бы на ее месте: все уже придумано, все было. Но она, как видно, нашла свое, родное.

Груздев слушал Гречишникову и кивал. А потом спросил между прочим:

— Ну, а с будущими молодоженами вы говорили? Они согласны?

— Нет, мы только со Свинцовским обменивались, — сказала Гречишникова. — Но Ромашкин согласится: участникам комсомольской свадьбы обычно дают квартиру. Сейчас я с ним поговорю.

Разговор с Костей протекал на месткомовской территории в задушевно-ласковом плане.

— Изобретательно составлено, — заметил Ромашкин, прочитав программу свадьбы. — Ритуал очень торжественный.

— Вы не против?

— Нет. Можно было бы даже что-нибудь добавить…

— Ну, это в рабочем порядке.

Эх, Ромашкин, Ромашкин, будет тебе сцена у фонтана за то, что ты пошел на такую свадьбу. Но ты, конечно, успокоишь Люсю-Милу. Ты скажешь: «Не волнуйся. Без приключений жить нельзя. Ну пусть они пока побегают. Посмотрим, во что это выльется. А потом что-нибудь придумаем».

…Ксения Петровна беспокойно взглянула на часы.

— Ай-яй-яй. Уже три! Как время идет! Ничего не успеваю.

В общий отдел она вернулась вместе с Ромашкиным.

Сотрудники оживленно беседовали, обсуждая, как оформить юбилейную выставку.

— Тихо! — скомандовала Гречишникова и, достав книгу, вложенную в капроновые корочки, углубилась в чтение.

Минут пятнадцать стояла тишина. Потом Ромашкин спросил:

— Что читаете? Гречишникова ответила:

— «Исторический материализм»… Здорово этот самый Кант… И Фейхтвангер тоже вообще, то есть Фейербах…

Тут появилась курьерша Полина и сказала, что Гречишникову вызывает Груздев.

Едва Ксения Петровна закрыла за собой дверь, как Ромашкин был уже у ее стола. Заглянув в книгу, он вслух прочитал:

— «В эту минуту вошла Валентина, и приветствия возобновились.

— Дорогой друг, — сказала баронесса, меж тем как девушки взялись за руки, — я приехала к вам вместе с Эжени, чтобы первой сообщить вам о предстоящей в ближайшем будущем свадьбе моей дочери с князем Кавальканти»…

— Если это «Исторический материализм», то что же тогда «Монте-Кристо»? — прокомментировал Ромашкин.

Сотрудники общего отдела, рыдая, упали на столы.

— Спокойно, — сказал Костя и, взяв председательский колокольчик, которым Гречишникова пользовалась на собраниях, позвонил.

Отдел затих. Ромашкин, подмигнув товарищам, исчез из комнаты. Через несколько минут он уже снова был у того же стола. С книжкой в руках. С «Историческим материализмом». Вслед за тем «Монте-Кристо» перекочевал в шкаф а в капроновые корочки Костя вложил книгу-только что принесенную из библиотеки.

Когда Гречишникова возвратилась от Груздева, подчиненные уткнулись в свои столы, осторожно кося глазами в ее сторону.

Ксения Петровна попыталась было продолжить чтение, но вдруг вся побагровела.

— Кто взял книгу? — задыхаясь спросила она.

— Какую? — с наивной улыбкой спросил Ромашкин. — «Исторический материализм»?

Гречишникова шумно прошла по комнате и резко хлопнула дверью.

А через несколько секунд она уже была в кабинете Груздева. Голос ее сбивался на визг:

— Петр Филиппович, эти мальчишки… эти мальчишки… Так шутить со мной, женщиной, с председателем месткома!

— Успокойтесь, Ксения Петровна, успокойтесь, — мягко сказал Груздев. — Что-нибудь случилось? Ох! Я же говорил: сегодня какой-то странный день. Ну, рассказывайте…

— А, ладно! — махнула рукой Гречишникова.

— Ну, если ладно, тогда и разговора нет, — быстро согласился Груздев. — Тогда у меня к вам, Ксения Петровна, есть вопрос: что, если тарификацию подчинить транспортизацией?

А тем временем юбилейный маховик набирал обороты; в воздухе все явственнее пахло наступающим праздником, премиями, дерматиновыми папками, в которых обычно преподносят поздравительные адреса.

Чарушин не отходил от аппарата.

— Что в детском саду?

— Порядок, товарищ Чарушин. Малыши под руководством педагога разучивают приветствие.

— А хорошо выходит?

— Честно говоря, не очень. В фамилии товарища Груздева «эр» не получается.

Снова звонок.

— Ферзухин? Что с асфальтом?

— Договорился с райсоветом. К юбилею все дырки на нашей улице залатают. Обещали.

Чарушин опустил трубку на рычаг и вздохнул:

— Пообедать бы сейчас! Окрошки бы холодной!

Но до окрошки было еще очень далеко: звонков пятьдесят, а может, и больше. Груздев предупредил:

— Ты, Чарушин, безраздельно и персонально отвечаешь за юбилей. Все свои постоянные обязанности передай Гречишниковой.

— Но она тоже в юбилейной комиссии.

— Пусть другому передаст. Шалому, например.

— Шалый реорганизацией занят и от других работ освобожден.

— В общем, разберитесь.

Задача была, безусловно, сложной. В конце концов вышло так: Чарушин передал свои обязанности Гречишниковой, Гречишникова — Шалому, Шалый — Малому. А дальше пошло вообще черт знает что: Малый — Огурцевичу из тарификации, Огурцевич — Малярикову из транспортизации, Маляриков — Буланой из регистрации, Буланая — курьерше Полине, а Полина взяла бюллетень, закрыла окошко курьерской и ушла домой.

УКСУС как учреждение перестал функционировать. Впрочем, он и до этого не особенно функционировал, как нетрудно было заметить.

Недоверчивый читатель может возразить: как, мол, так — существует учреждение и работает на холостом ходу? Что же тогда делают его сотрудники? Нет, это фантазия какая-то.

Ах, дорогой читатель! Не заблуждайтесь! Дайте автору этих строк тысячу штатных единиц. Дайте фонд зарплаты и дом в пять-шесть этажей, и я организую учреждение, которое ничем не будет ведать, ни за что не отвечать — и тем не менее в нем будет кипеть дьявольская, титаническая работа.

Как это сделать? А очень просто. Скажите, для того чтобы возглавить такой аппарат, начальство нужно? Вне сомнений! А секретарши? А бухгалтерия, чтобы зарплату платить и алименты своевременно удерживать? А отдел кадров, чтобы случайные проходимцы в это учреждение не проникли?

Итак, человек сто уже занято. Но ведь это только начало. Можно ли обойтись, например, без хозяйственного отдела? Нельзя. Кто должен отделать под орех директорский кабинет? Кто будет беспрестанно менять внутреннюю планировку комнат — ломать стенки и пробивать новые двери? Ведь во всяком порядочном учреждении эта работа идет круглый год.

Нет, лишних штатных единиц вы здесь не найдете. Скажите, является ли, например, штатным излишеством комендант здания — батька всех вахтеров и лицо, ответственное за противопожарные мероприятия?

Без многочисленного машинописного бюро тоже полный зарез: между отделами завяжется переписка, появятся входящие и исходящие, потребуется снимать копии, печатать проекты новых штатных расписаний. До шести вечера машинистки, конечно, никак не управятся с перепиской всех бумаг. Придется их задерживать, платить сверхурочные.

Телефонисткам на коммутаторе — тоже. Раз сотрудники остаются после рабочего дня, узел связи должен действовать. Посмотрите: мелочь вроде — узел связи, а на тысячу человек хотя бы пятьсот телефонных номеров надо? Надо. Сколько же тогда потребуется иметь телефонисток? А мастеров по ремонту аппаратов? Ведь сотрудники, особенно начальники отделов, — люди нервные и, поговорив с нижестоящими, любят бросить трубку на рычаг.

Несколько слов о месткоме. Прежде всего, возглавлять его должен освобожденный работник и, желательно, не один. Иначе со своими задачами он не справится. Иначе местком не сможет оперативно рассмотреть многочисленные конфликты с администрацией, организовать экскурсии и массовки, создать бесплатные курсы английского языка и лыжную базу, обеспечить сотрудников учреждения театральными билетами и осуществить бдительный контроль за работой кассы взаимопомощи.

Говорят, что общественной работой следует заниматься во внеурочное время. Но так только говорят. Во внеурочное время все нужные учреждения уже закрыты, а в театральную кассу активист культсектора должен вообще ехать с утра, пока не расхватали хорошие билеты.

Общественные институты будут отрывать от работы массу людей, посылая их на разные задания, а иногда — даже сказать страшно! — на двухнедельные семинары. Нет, тысячи человек мало, дайте две! Для учреждения, которое практически ничем не занимается, тысяча человек — просто мизерный штат.

А вы говорите УКСУС! Разве там не работают? Посмотрите на часы. Сейчас уже десять вечера, то есть двадцать два часа. А в УКСУСе все еще хлопают двери, заливаются телефонные звонки.

— Москва? Алло! Это Москва? Квартиру товарища Козловского… Товарищ Козловский, эхо из Лесогорска. У трудящихся есть пожелания, чтобы вы в порядке шефства…

— Почему отключили Москву? Дайте Академию наук! Что? Кончила работать? Ну какой-нибудь дежурный там есть? Выясните телефон космонавта Гагарина, нужно организовать от него телеграмму…

— Каунас? Алло! От Ферзухина говорят. Как у вас там насчет голубеньких стульчиков? Да, деньги перечислены.

А в дымной комнате отдела координации все еще заседает юбилейная комиссия.

Сейчас держит речь Свинцовский:

— Самое главное… э-э-э… обеспечить успех юбилейного собрания. Чтобы солидно все было: когда надо — «Ура!», и аплодисменты чтобы не запаздывали.

— Ну, всякое там «ура», аплодисменты — это уж сама публика, — устало бурчит Ферзухин. — Так сказать, волеизъявление чувств…

— Ха-ха! — смеется металлическим смехом Свинцовский. — Волеизъявление, оно, конечно, понятно. Но на самотек пускать нельзя. Отдайте мне весь шестой ряд, и я там посажу участников самодеятельности. Будьте здоровы, срепетируют и прокричат!..

— Свинцовский, вы — режиссер! — умиляется Гречишникова.

— Прирожденный, — подтверждает Ромашкин. — Станиславский и Немирович вместе взятые.

— Товарищи, к порядку! — призывает Чарушин. — Вернемся к премиям. Итак, двадцать часов, тридцать сервизов, сорок подстаканников, остальное — грамоты. Уборщицам и курьерам — деньги. По десятке.

— А как же быть с товарищем Груздевым? — задает вопрос Гречишникова. — Его администрация не может отметить: он сам администрация. И местком не может: он выше месткома. Складчину устроить? Неудобно.

Чарушин озабоченно теребит марлевую наклейку на щеке.

— Товарищу Груздеву — орден… э-э-э… Раз юбилей положен, то и орден положен.

— А если не дадут? Я думаю, что мы со своей стороны что-то должны предусмотреть. Подчеркнуть уважение к человеку, который ведет наш УКСУС…

— Стойте, Ксения Петровна! — неожиданно восклицает Ферзухин. — Есть мысль.

Юбилейная комиссия оцепенела от неожиданности: мыслей от Ферзухина она не ждала.

— Есть мысль! Сегодня пришло очень необычное письмо. Вот, читайте.

Письмо, извлеченное из конверта, выглядело так:

Когда чтение письма закончилось, Свинцовский воскликнул:

— Очень солидно!

— Вы за кресло? — спросил Ромашкин.

— А разве это плохо? И может ли быть плохо? Проспект напечатан. Раз напечатан, значит, одобрен. Без одобрения ничего не печатается. А вы против?

— Нет-нет. Я — за! — уточнил свою позицию Ромашкин.

— Ну, наконец к чему-то пришли, — резюмировал Чарушин. — Конкретно — к креслу. Это своевременно. О чем сейчас повсеместно стоит вопрос? Об улучшении руководства. А для чего создано кресло? Для этой самой цели. И кнопки все рядом, и магнитофон, и чайку можно выпить, и радио тут тебе. Вот техника! Как обрадуется наш Петр Филиппович! Это не кресло, а, я бы сказал, трон…

— Все правильно, но насчет трона — лишнее, — оборвала оратора Гречишникова. — Не звучит политически… У нас принято говорить: рабочее место.

Ромашкин сидел за пишущей машинкой и двумя пальцами отстукивал юбилейную груздевскую статью для городской газеты.

Сочинять — дело нелегкое, особенно за кого-то. Если же за начальство, то трудности по вполне понятным причинам возрастают.

Прежде чем написать каждую новую фразу, Ромашкин подолгу смотрел в потолок и озадаченно чесал затылок.

Когда в отделе становилось шумно, он стучал карандашом по столу и умоляюще произносил:

— Тише, товарищи: Ромашкин творит!

На исходе пятой страницы была поставлена последняя точка и ниже — подпись: «П. Груздев, управляющий УКСУСом».

Соединив листочки скрепкой, Ромашкин отправился к Чарушину.

Заместитель управляющего посмотрел на Ромашкина затравленным взором и глухо спросил:

— Ко мне? Зачем?

Все три телефона трещали беспрерывно. Чарушин поочередно снимал трубки и без конца увязывал, утрясал и регулировал вопросы предстоящего празднества.

Улучив момент, когда усталые телефоны чуть приумолкли, Ромашкин положил на чарушинский стол свой труд, вернее — труд П. Груздева.

— Статья вот. Для «Лесогорской правды».

— Все правильно?

— Абсолютно.

— Так-так. «УКСУСу исполнилось 25 лет. За это время учреждение провело огромную работу», — прочитал вслух Чарушин и отложил рукопись в сторону. — Давай, Ромашкин, неси Груздеву.

Груздева Ромашкин застал за его любимым занятием: вместе с Шалым и Малым он чертил схемы. Лицо управляющего светилось веселым азартом игрока, который нашел хитроумное решение и стопроцентно уверен в своей победе.

— Что? Статья? — спросил Груздев, не отрывая глаз от схемы. — Чарушину показывали?

— Да.

— Давай подпишу. Все правильно?

— Абсолютно.

— Заклейте в конверт и отдайте в канцелярию.

Но занятие черчением Груздеву все же пришлось оставить: через несколько минут в кабинет управляющего вбежала Гречишникова. Щеки ее покрыты пятнами. Гречишникова размахивала пакетом.

— Петр Филиппович, прошу разговора тет-а-тет… Между месткомом и администрацией…

Когда Шалый и Малый вышли из кабинета, Ксения Петровна бросила конверт на стол Груздева.

— Читайте статью, которую вы подписали. Скажите спасибо Свинцовскому: вовремя перехватил… Поинтересовался… Позор! Какой позор! Вот оно — ваше заигрывание с молодежью!

— Спокойно, Ксения Петровна, спокойно. Я читаю. Та-ак. «УКСУСу исполнилось 25 лет. За это время учреждение провело огромную работу, которая никому не нужна, кроме тех, которые в нем получают зарплату.

Что делает наше учреждение? Оно собирает заявки на различные материалы и оборудование от заводов и фабрик и посылает эти заявки выше. Выше заявки рассматривают, и решения, полученные свыше, УКСУС спускает ниже. Таким образом, управление координации снабжения является передаточной инстанцией, лишним межведомственным звеном, которое никому не помогает, а вернее — всем мешает.

Сегодня общественность города с большим энтузиазмом чествует коллектив нашего управления. А спрашивается: за что?..»

Груздев прервал чтение и кисло посмотрел в окно.

— Да, — после паузы выдавил он. — Это что-то вроде хулиганства. Но ведь Чарушин смотрел… Я же доверяю…

— И вот вам плата за доверие, — злорадно подхватила Гречишникова. — Я же всегда говорила: Ромашкин несерьезный человек. Все ясно: комсомольской свадьбы не будет!

— После всего такого, разумеется… А как другие мероприятия?

— Все в порядке. План выполнялся. Даже диспут о тунеядцах провели…

Описывать «диспут» не имеет смысла. Пришел лектор, говорил ровно академический час, потом Ксения Петровна предложила присутствующим товарищам высказаться. Но товарищи не высказались. Не созрели в их утомленных головах более или менее значительные мысли. Разговор не состоялся. Очень нужный в стенах УКСУСа разговор.

Придется восполнить этот пробел здесь, на страницах повести.

Кто такие тунеядцы?

На первый взгляд ответ аксиоматично прост.

При упоминании слова «тунеядец» перед нашим мысленным взором проходит небогатая галерея отпетых бездельников. В ней всего несколько экспонатов.

…Томная девица возлежит на тахте, лениво листая журнал мод. Она бережет свои зубы и грызть гранит науки решительно отказывается. Не устраивает ее и здоровый физический труд за токарным станком или у молотилки.

Девица, безусловно, живет за счет папы, потребляя большое количество нейлона и губной помады. Обществу она не дает ничего.

…У подъезда гостиницы шныряет юнец. У него просящие глаза кота, прокравшегося к пиршественному столу. Юнец шевелит усами, пытаясь учуять, какой из заморских туристов может презентовать ему техасские подтяжки, бывшие в употреблении носки или экзотическую зажигалку. Все, что ему перепадает, молодой негоциант реализует за определенную цену среди сверстников-единомышленников. У него есть своя клиентура.

Юнец живет за счет спекуляции, потребляет много коньяка и шашлыка. Обществу не дает ничего.

…В тамбур электрички уверенным шагом входит мужчина неопределенного возраста. На плечи накинута ватная телогрейка, в руках — клюка. Приблизившись к пассажирам, обладатель телогрейки начинает усиленно хромать. Дальше все понятно: «Дорогие братья и сестры…»

Лжеинвалид живет за счет доброты «братьев и сестер», потребляет много воблы, пива и перцовки. Обществу он не дает ничего.

Но все это лишь простейшие, донельзя примитивные представители тунеядцев. Их сразу видно, их не надо изучать под микроскопом. Такого вульгарного тунеядца дружинники и милиционеры распознают за версту невооруженным глазом.

Есть среди тунеядцев и более сложные организмы.

Однажды мне пришлось участвовать в погоне за тунеядцем-«патриотом». Он не уставал откликаться на призывы осваивать Восток. И он его освоил: был в Караганде и Братске, Оренбурге и Барнауле.

Оркестранты натужно дули в трубы, исполняя в честь «новосела» туш, милиционеры брали под козырек, а «патриот» брал подъемные и мчался на следующую стройку.

Существует разновидность тунеядцев, действия которых весьма определенно подпадают под статьи Уголовного кодекса. Но есть и другая, которой кодекс не угрожает никогда. Все, что они делают, законно. Это добропорядочные тунеядцы.

Сколько, например, говорили и писали о тех тружениках науки, которые до сих пор изобретают самовар или бьются над проблемой психологии домашнего клопа. И вроде невдомек им, что человеческим гением самовар уже давно создан, а что касается клопов, то существует устоявшееся мнение, что их надо давить.

А вот факт, который на первый взгляд отношения к предмету нашего разговора вроде бы и не имеет… Впрочем, судите сами.

Живет на белом свете семья матери-героини Степчуковой. Старший сын уже давно бреет усы и бесповоротно вступил на стезю самостоятельной жизни. Его младшие братья и сестры уже не первый год как бросили соски и оставили детские коляски — дар завкома. Они учатся.

В семье полное благополучие. Но папе и маме очень хочется большего достатка и большего комфорта.

И Степчукова идет в райсовет:

— Дайте новую квартиру.

Квартира у Степчуковых вполне приличная, в новом доме и метража хватает. Но им кажется, что он недостаточен. Почему бы не иметь больше?

В райсовете поначалу заколебались: нужно ли идти навстречу? Но потом отступили: все-таки мать-героиня, все-таки многодетная семья.

Получив квартиру, Степчуковы идут в новую атаку:

— Устройте всех детей в интернат.

Устроили. Все-таки мать-героиня, все-таки семья многодетная.

Но Степчуковы не дремлют и бегут в завком:

— Помогите материально.

Так, мол, и так, терпит бедствие семья, ячейка общества. И не обыкновенная, а многоступенчатая.

Помогли? Конечно.

Папа-герой и мама-героиня живут как в закрытом санатории повышенного типа. От всех забот, хлопот и тягот они избавлены. Дети зимой в интернате, летом все три срока в лагере. Папа с мамой получают пенсию, вспомоществования от разных организаций и по 35 рублей чистой прибыли за каждую комнату: три комнаты они сдают студентам и аспирантам, а в четвертой — расположились сами. Однажды Степчуковых кто-то обидел, сказал им нелицеприятное критическое слово. И старший сын немедленно сочинил жалобу, адресовав ее областной газете. Подписался он не только фамилией, но и титулом «сын матери-героини Степчуков».

Наивные персонажи «Золотого теленка» выдавали себя за сыновей лейтенанта Шмидта. Они грубо врали.

Степчуков говорит чистую правду. Его с крылечка не сбросят. Наоборот, к нему будут чутки, и он везде выбьет все, что ему требуется. Выбьет, конечно, в ущерб другим, менее потомственным гражданам. Он свое урвет, у него есть козырь.

Таковы туники добропорядочные. Их не всегда распознаешь.

В зале ресторана плавал слоистый табачный дым. В дыму слабо мерцали огни люстр. Люди, сидевшие за столиками, отчаянно жестикулировали. Изъясняться можно было только жестами: все заглушалось джазом и голосом молодой, полной нерастраченных сил певицы:

Когда оркестр удалился на перекур, к столику, который занимали Ферзухин, референт по входящим Шалый и референт по исходящим Малый, подошел официант.

— Ну-с? Что будем заказывать? — спросил своих коллег Ферзухин.

Шалый и Малый скромно пожали плечами.

— Ты, Ферзухин, угощаешь нас, ты и выбирай: мы на все согласны.

Ферзухин давал ужин в честь своего повышения.

Едва только Груздев сказал Ферзухину: «Ты — растущий товарищ и в этом сам скоро убедишься», как высказывание начальства стало известно всему УКСУСу. Пошли разговоры о том, что Ферзухина вот-вот повысят и сделают начальником группы или нескольких объединенных отделов.

Когда этот слух дошел до Шалого и Малого они расхохотались так, что на чернильницах подпрыгнули бронзовые крышечки.

— Ох и врет же этот Ферзухин! Вот хвастун!

— Ну, допустим, мог сказать Петр Филиппович пяток хороших слов. А кому он их не говорил?

— Да что там, бред все это, — махнул рукой Шалый и вдруг поднял указательный палец кверху — в знак внимания. — Слушай, Малый, выпить хочешь?

Малый побренчал мелочью в кармане.

— Я всегда готов. Только минфин на сегодня меня не обеспечил.

— Платить тебе не придется. Платить будет Ферзухин…

И Шалый развернул перед коллегой свой стратегический план. Он был прост, тонок и обеспечивал быстрый бросок в ресторан.

Шалый и Малый печатают фиктивный приказ о новом назначении Ферзухина, далее идут к Свинцовскому и просят его поставить на приказ круглую печать. Свинцовский, конечно, отказывается, но Шалый уверяет его, что приказ нужен только для того, чтобы показать его Ферзухину, на пять минут. После этого приказ возвращают Свинцовскому и он собственноручно уничтожает его.

Ферзухин сияет, но Шалый и Малый предупреждают: никому ни гугу, даже жене. Приказ подписан, но оглашен будет только в день юбилея… А пока за это дело надо выпить. Ферзухин обязан «поставить» Шалому и Малому как людям, принесшим ему столь радостную весть.

И вот — план осуществлен.

— Что будем заказывать? — снова спросил Ферзухин. — Коньячку выпьем? Три звездочки?

— А не мало ли? — усомнился Шалый. — Пять — вот это подходяще.

— Лучше «КС», — сказал Малый. — Такое повышение!

— «КС» так «КС», — согласился Ферзухин, — для вас, ребята, не жалко. Ну, а на закуску что? Семга?

— Давай.

— Осетрина?

— Давай.

— Теперь горячее: шашлык, шницель, бефстроганов…

— Конечно, шашлык, — ответил Малый. — Это вещь! Один мой знакомый говорил, что шашлык — древняя еда, он был изобретен человеком в тот день, когда на земном шаре появился первый баран.

— Значит, все? — спросил Ферзухин. — Больше ничего не хотите?

Малый подумал и ответил:

— Для начала, думаю, хватит…

Он оказался прав: за первой бутылкой коньяка последовала вторая, шашлык пришлось тоже повторить.

Так они и пили.

Если джаз делал перерывы, то беседовали. А болтать ужасно хотелось.

— Ты молодец, Топорик, — сказал Малый. — Оперативный снабженец. Только пришло письмо насчет этого руководящего кресла, а ты уже и заявочку оформил.

— Не зря Груздев тебя любит. А ты все-таки испугался, что он в деревню тебя пошлет…

— Я? — Ферзухин легонько ударил себя в грудь. — Я? Нисколько. Петр Филиппович меня давно знает и ценит. Мы с ним познакомились в войну еще, в Грозном. Груздев тогда автохозяйством управлял. Пришел я к нему, а у него все машины на чурочках стоят: ни резины, ни запчастей. Я ему говорю: «Так, мол, и так, за две недели подниму ваше автохозяйство. Дайте только наличные, сколько есть. На время, верну все до копеечки». У него — глаза на лоб. А я говорю: «Не бойтесь, не убегу с вашими деньгами…» Поверил, дал из кассы десять тысяч. Я на двух уцелевших машинах — в деревню, километров за двести. Купил там картошечки, а оттуда — в сторону, на нефтеперегонный завод. На заводе — голодуха, в столовой картошке рады. Отдал им картошку — получил бензин. С бензином поехал на авторемонтный: «Так, мол, и так, я вам горючее, вы мне — запчасти, а хотите — и картошечкой поддержу». Починил я так несколько машин — и снова в деревню. Дал им два мотора, а они мне снова картошку… Вот так. В две недели я и поднял автохозяйство: все машины — на ходу, бензину — полны баки, и десять тысяч в кассу отдал. Петр Филиппович на руках меня носил. На доску Почета собственноручно повесил!

Шалый и Малый слушали Ферзухина раскрыв рты.

— Ну и лекция! Ты, Ферзухин, — профессор!

Заиграл джаз. На этот раз тихо: музыканты, видимо, выдохлись. Или от жары скисли. Несколько пар пошло танцевать. Шалый впился маслеными глазами в молоденькую блондинку и провожал ее взглядом по всему залу. Потом подмигнул Малому и философически заметил:

— А жизнь проходит мимо.

— Брось ты про это. Давай тяпнем.

— Ляпнем, — поддержал Ферзухин.

— Может, еще что заказать? — спросил Малый.

Шалый отрицательно помотал головой.

— И вправду хватит, — согласился Ферзухин. — Я только на минутку выйду. Где тут это самое?

Когда друзья остались одни, Малый довольно загоготал:

— А сильно Топорик раскошелился!

— Здорово, Малый. Я, кажется, даже немного перебрал.

Пока Ферзухин ходил в «это самое», они продолжали беседу. Говорили о том, что Нолик совсем обалдел от старания и заявился сегодня на работу чуть ли не в пять утра; что Чарушин опять видел какой-то дурацкий сон; что Оглоблина, конечно, погорит, потому что Груздев в последнее время Оглоблину очень хвалит. Не иначе как Петр Филиппович задумал ее с почетом выставить.

Друзья коснулись бы, вероятно, и других важных вопросов, если бы не подошел официант со счетом. И тут они остро почувствовали отсутствие Ферзухина. Куда же Топорик запропастился?

Решили подождать. Но тщетно вглядывались они в голубую туманную даль ресторана: Ферзухин не появлялся.

— А может, ему плохо? — высказал догадку Малый. — Пойду-ка туда же.

Едва он вышел из зала, как к нему, приложив руку к фуражке, обратился швейцар:

— Позвольте спросить, вы будете товарищ Малый?

— А откуда вы меня знаете? Отдыхали вместе?

— Мне вас некоторым образом описали: клетчатая рубашка, кудрявый, невысокого роста, золотой зуб…

Малый потрогал пальцем свой зуб и сказал:

— Да, я — Малый.

— Вот, позвольте, вам записка…

Записка была написана отвратительным косым почерком, буквы налезали одна на другую. К тому же в глазах Малого они прыгали, раздваивались и свободно менялись местами.

— Милейший, вы хорошо разбираете почерки? — спросил он швейцара. — А то я привык как-то к машинописным текстам…

Старик сочувственно кивнул и, надев на переносицу пенсне, таинственным полушепотом огласил содержание записки:

— «Я ушел. Меня не ждите. Спасибо за угощение. В другой раз со мной не шутите. Ферзухин».

Малый мгновенно отрезвел.

То же произошло через несколько минут и с его приятелем.

— Нас предали, — сказал Шалый.

— Все ясно. Это Свинцовский, — уточнил Малый. — Он предупредил Топорика. Но Ферзухин хорош, сволочь. Разве можно так шутить? У тебя сколько?

— Два рубля.

— У меня три. Бросить нас с пятеркой в кармане! Официант, дайте счет.

Счет был жесток: 49 рублей 27 копеек. Малый пошарил в карманах и нашел еще полтинник. До сорока девяти было все равно безнадежно далеко. Официант позвал метрдотеля. Метр смерил гуляк презрительно-уничтожающим взглядом.

— Ну как, будем платить или нет?

— Товарищ главный, мы… — начал объясняться Шалый, но метр выразился в том смысле, что он таким типам не товарищ, и потребовал документы.

Оставив свои автографы на обратной стороне счета и приложив к ним служебные удостоверения, Шалый и Малый вышли на Первую Встречную.

…Утром в УКСУСе разразилась гроза: она началась со звонка из ресторана и продолжалась весь день.

— Какой позор! — возмущался Груздев. — И главное — накануне такого события! А вдруг об этом в газете напишут? Пятно на весь коллектив!

Нашкодившим референтам всыпали по первое число. Когда же их выставили из кабинета и в нем остались только Груздев и Гречишникова, руководители УКСУСа обменялись мнениями о происшедшем. Груздев видел причину вчерашнего скандала в неправильной структуре учреждения. Она, то есть нынешняя, структура, порождает бесконтрольность и безответственность. А Гречишникова половину вины взяла на себя: недостаточно еще ведется профсоюзная работа. Ведется, но недостаточно.

Июль полыхал жарою.

Сообщая сводки погоды, лесогорское радио по нескольку раз в день подчеркивало, что старожилы таких высоких температур припомнить не могут. Старожилов приглашали к микрофону, и они действительно припомнить ничего не могли.

Жара угнетала лесогорцев. Радовались ей, по непонятной причине, только работники радио. В один из таких раскаленных дней они с неподкупным детским восторгом поведали горожанам: «Двадцать пять лет в витрине кондитерского магазина на Первой Встречной стоял шоколадный человечек. Вчера к шестнадцати часам дня он растаял!»

Поговорив о погоде, диктор обычно призывал владельцев собак сделать своим четвероногим друзьям прививки против бешенства, после чего передавалась легкая музыка.

20 июля традиция была нарушена. Вместо легкой музыки стали передавать статью об УКСУСе. Статья начиналась словами: «Сегодня исполняется…»

А в это время Петр Филиппович Груздев стоял у подъезда УКСУСа и встречал своих сотрудников. Глава учреждения пожимал каждому руку и прикалывал на грудь юбилейный значок. Нечего и говорить, какая это была трогательная неожиданность.

Несколько человек, среди которых оказались Оглоблина и Нолик, пришли на службу до девяти часов, когда Груздева в дверях еще не было. Они с завистью смотрели в окно на первую юбилейную церемонию у подъезда и ругали себя нехорошими словами за то, что явились на работу так рано и остались без торжественных рукопожатий и юбилейных значков.

Правда, эта группа довольно быстро исправила свою ошибку. Нолик, Оглоблина и другие черным ходом выбежали во двор, потом через дырку в заборе проникли на улицу, отряхнулись, приосанились и зашагали к парадному подъезду. Таким образом, и они смогли почувствовать отеческое тепло груздевской руки.

Сияя улыбками и юбилейными значками, скромные труженики координации и утряски проследовали в вестибюль.

Вестибюль походил на коктейль-холл: он был уставлен желтенькими и голубенькими столиками и стульчиками в стиле «модерн». Ферзухин ночью успел поменять мебель.

Правда, с этой веселой, жизнерадостной мебелью не очень гармонировала стоявшая тут же доска Почета. Это крупногабаритное сооружение, выкрашенное под серый мрамор и увенчанное звездочкой, напоминало монумент на братской могиле. С монумента смотрели строгие, решительные лица уксусовцев, заслуживших вечную, славу и гражданский почет. Чтобы не было несправедливых обид и ненужных кривотолков, местком и администрация распорядились повесить на доску всех без исключения сотрудников. Почет — каждому!

Но тонкий умиротворительный ход не мог усыпить вполне понятного беспокойства сотрудников.

«На доске быть, конечно, хорошо. А что кроме этого? Медаль мне, понятно, не дадут, но на премию имею право. Или на часы. А вдруг часы дадут не мне, а соседу? А чем он лучше меня? С бюллетенем на работу ходил? А что в этом хорошего? Только других гриппом заражал. И вообще он на службу рвался не из геройства. Честно сказать, он забыл в столе купленные в буфете яйца. Боялся, что протухнут и тогда начальник отдела прикажет взломать стол».

…Петр Филиппович приколол последний значок к груди замыкавшего и направился к себе в кабинет. Сотрудники, что курили в коридоре, побросали папиросы и проследовали за начальником.

То, что через несколько секунд открылось из взору, не могло не вызвать неподдельного изумления и самого искреннего восторга.

Петр Филиппович испытывал только что установленное на его рабочем месте кресло «ДБ-1». Оно несколько походило на зубоврачебное, но в то же время резко отличалось от него.

Канцелярский стол с чернильным прибором и лампой, а также круглый столик для телефонов были вынесены. Они теперь попросту не нужны. Все это заменяет чудо техники — «ДБ-1» с множеством кнопок, рычажков, сигнальных глазков, а также с педалями, рефлектором, селектором, озонатором, магнитофоном и даже телеэкраном, позволяющим видеть, что делается в приемной.

Сидя в кресле «ДБ-1», можно все знать, видеть, слышать, всем управлять и даже ставить на бумаги резолюции, не дотрагиваясь до авторучки, для этого есть специальное приспособление — «электрокомпостер».

Сотрудники УКСУСа не могли насмотреться на диво, на этот совмещенный узел управления, они стояли молча, не находя слов. Наконец кто-то выразил общее мнение умиленной репликой:

— Фантастика!

В приемную вошла старушка.

— Мне товарища Груздева. Лично, — сказала она первому повстречавшемуся ей человеку. Им оказался Ферзухин.

Ферзухин просиял: сейчас можно будет наглядно продемонстрировать еще одно достоинство системы «ДБ-1».

Он подвел старушку к секретарскому столику, на котором стоял магнитофон, нажал кнопку и предложил ей:

— Беседуйте с Груздевым.

— А где же он? Я его не вижу.

— Зато он вас видит. Он все видит!!

И действительно — старушка в тот же миг появилась на телеэкране.

— По какому вопросу? — спросил Груздев.

— С конвертом я. От товарища Шилова.

— Давайте, давайте. Проходите сюда.

Над креслом вспыхнули плафоны, и озаренный матово-голубым светом глава УКСУСа огласил поздравительное послание товарища Шилова. Его слушали не только те, кто был в кабинете, но и остальные сотрудники, на всех этажах, по радио.

Вслед за старушкой, удостоившейся чести первой попасть на телеэкран, пришло еще несколько посыльных. Потом еще. От них не было отбоя.

Чтобы не допустить сутолоки внутри здания, начальник канцелярии Свинцовский спустился вниз и там, прямо у дверей, стал отбирать у курьеров и почтальонов поздравительные послания, складывая их в месткомовскую урну для голосования.

Потом к УКСУСу стали подъезжать «Волги», «Чайки», автобусы. Это прибыли гости из других, родственных УКСУСу контор и управлений. По полосатым халатам нетрудно было узнать представителей солнечной Средней Азии, а в черноусых поджарых мужчинах легко угадывались посланцы Кавказских гор.

Ох, каким суматошным был этот день в УКСУСе!

— Остались какие-нибудь билеты? — нервничала Гречишникова. — Беда, Свинцовский, облсовпроф пропустили!

— У меня билеты только для ансамбля. На шестой ряд. Остальные — личный резерв Груздева.

— Но я не могу к нему пробиться: он принимает делегации.

— Ромашкин, где Люся-Мила? Она же должна регистрировать прибывших!

— Товарищ Чарушин, что делать с вином, которое привезли товарищи с Кавказа?

А вечером счастливые обладатели пригласительных билетов устремились к клубу завода электронных машин. «Глобус» сиял огнями. Из раскрытых окон на улицу вырывалась музыка. Духовой оркестр лесогорского пароходства играл «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». У подъезда клуба слышалось жужжание толпы и неуверенные мольбы оставшихся за бортом празднества: «Нет ли лишнего билетика?»

Но о билетах хлопотать было уже поздно. Тысяча человек заняла тысячу мест и устремила свой взор на сцену, где появились Шилов, Груздев, Гречишникова и еще сорок человек в одинаковых костюмах и с одинаковыми дерматиновыми папками. Исключение составляли представители Средней Азии в полосатых халатах и посланцы гор в черкесках. Но и они держали в руках те же папки.

Груздев сделал доклад — не очень короткий и не очень длинный. Он начинался со «славного пути», который прошел УКСУС, и заканчивался патриотическими здравицами. В нем были цифры, призванные «говорить сами за себя», фамилии передовиков, «которые, не щадя сил», две цитаты: одна, касающаяся внутреннего положения, другая — международного, и две русские народные пословицы, после которых в напечатанном тексте доклада в скобках заранее стояло слово «смех».

Вслед за Груздевым несколько прочувствованных слов сказал товарищ Шилов. Когда он стал обнимать и целовать Груздева, в шестом ряду рявкнули: «Ура!»

Сразу же после этого под сводами клуба раздалась барабанная дробь и звуки горна. Между рядов прошли пионеры в белых рубашках, за ними нестройно двигался детский сад.

Уксусовцы растрогались, полезли в карманы и сумочки за носовыми платками, когда маленькая девочка, стоя на табуретке перед микрофоном, продекламировала:

Ей вторил хор голосистых сверстников:

Детский сад двинулся в обратный путь, а один мальчонка, специально задержавшийся на сцене, подошел к микрофону и бойко выкрикнул:

Зал бурно аплодировал. Товарищ Шилов улыбался. Детская программа, видимо, ему понравилась: неплохо составлена и с юмором.

Вслед за детьми выступали гости. Они читали адреса «от имени и по поручению» и складывали на стол дерматиновые папки. Однообразный ритуал был нарушен посланцами гор, которые вместе с поздравительным адресом вручили Груздеву кавказскую бурку.

Потом трибуну предоставили Свинцовскому. Давно не стоял он вот так перед тысячью слушателей, почти десять лет… Свинцовский огласил приветственные телеграммы, и это очень здорово у него получилось. Он читал их с такой патетической дрожью в голосе, что у сидевших в зале мурашки по коже бегали.

Тем, кто знал Свинцовского много лет, казалось, что вот-вот он поднимет руку и, обращаясь к залу, выкрикнет: «Да здравствует лучший друг снабженцев…»

Торжество достигло своей высшей точки, когда товарищ Шилов огласил указ о награждении начальника УКСУСа Петра Филипповича Груздева орденом. Зал снова дрогнул от аплодисментов. Кто-то выражал свои искренние чувства не только руками, но и ногами. Кажется, Ферзухин. Потом награждали других, однако аплодисменты с каждым разом становились жиже. Чарушину — часы от совнархоза. Гречишниковой — часы от дирекции. Нолику — грамоту от месткома, Полине — 10 рублей. А Оглоблиной в знак поощрения доверили вести концерт.

И она не обиделась. Что ей грамота? Не дали — и ладно. Зато она, одинокая женщина, весь вечер на сцене в новом вечернем платье, сшитом Софьей Абрамовной. Озаренная огнями рампы, она представляет публике заслуженных и народных.

Гости спрашивают: «Кто это такая? Тоже из Москвы?» А уксусовцы отвечают: «Нет, это наша Оглоблина».

…Был концерт. И была ночь. А может, ночи и не было. Она в июле коротка. Едва возбужденные уксусовцы отошли ко сну, как начало светать, а утром надо было собираться на пикник-банкет.

Юбилейный банкет устроили в загородном ресторане «Поплавок». У него существовало и другое название, неофициальное, — «Незнакомка». Расположенный километрах в десяти от города, на реке Лесогорке, «Поплавок» представлял собой идеальное место для интимных встреч. Пары, не афиширующие своих отношений, предпочитали отправиться в «Незнакомку», а не торчать у всех на виду в ресторане на Первой Встречной. Неписаный закон «Незнакомки» гласил: если ты повстречал здесь соседа по квартире с чужой женой, то сосед не узнал тебя, а ты — соседа.

Руководство УКСУСа выбрало «Незнакомку» местом банкета не случайно: причина та же — подальше от любопытных глаз. Мало ли что бывает на банкетах, лучше не рисковать, а предусмотрительно уединиться, наслаждаясь полной свободой.

…Качался на волнах быстрой Лесогорки «Поплавок». Качались на палубах под тентами участники банкета. Звенел хрусталь бокалов и звучали тосты. После десятого тоста Ферзухин пустился в пляс с Оглоблиной, Гречишникова спела под гитару «Шаланды, полные кефали», а Шалый и Малый подсели к Груздеву.

— Прольем бальзам на раны! — Воскликнул Груздев, но Шалый и Малый пролили его уже достаточно и пить не хотели.

— Обошли нас, обидели, премии не дали, — пожаловался Шалый. — В душу плюнули!

— Ну, и нам плевать в таком случае, — продолжил Малый.

…Очередную здравицу произносил Свинцовский. Он встал, одернул китель, поднял бокал вина и, перекрывая своим мощным голосом все шумы, начал:

— Товарищи, позвольте мне… э-э-э… — но больше он ничего не сказал. В глазах у него появилось выражение испуга, и он бросился к перилам. — Стойте, Малый, прекратите! — крикнул он, глядя вниз. — Что вы делаете?!

Столики мгновенно опустели: все были уже у перил. Раздались нестройные крики, женский визг, и снова голос Свинцовского:

— Держите его!

Малый стоял на берегу и, высоко взмахивая топором, рубил трос, которым «Поплавок» был привязан к суше… На трап выбежал Ферзухин, намеревавшийся, видимо, совершить героический поступок — вырвать топор из рук злоумышленника, но через секунду трап вместе с заведующим снабжением шлепнулся в воду: трос оборвался, и «Поплавок» отошел от берега.

Ресторан неуклюже развернулся боком и, подхваченный течением, поплыл на стрежень, на простор речной волны. Спасать его было некому: поблизости ни одного буксира, ни одного катера. Стремительная Лесогорка несла несамоходное судно на пороги… «Поплавок» плыл послушно, как бумажный кораблик, в ту сторону, откуда на много километров разносился шум разбиваемой в пыль воды.

Судно терпели бедствие.

Пассажиры в панике бегали по палубе. Многие бросились в воду. Первыми это сделали официанты: они были трезвыми и вполне рассчитывали, зажав в зубах выручку и чаевые, достигнуть берета.

У спасательных кругов завязалась драка. Свинцовский вырывал круг у Гречишниковой. Ксения Петровна истошно кричала:

— Я женщина, председатель месткома!

Но это в столь опасной ситуации, видимо, уже не имело решающего значения.

Оглоблина бросила в воду деревянный стол, пыталась на нем добраться до берега, но стол понесло к порогам еще быстрее, чем «Поплавок».

И только один человек не испытывал страданий и страха. Им был Груздев. Он спокойно, как посуху, шагал по воде, блестя свежевычищенными штиблетами…

…Чарушин вскрикнул и проснулся.

Да, все описанное в этой главе было его сном. А в действительности в день юбилея произошло другое.

Петр Филиппович Груздев стоял у подъезда УКСУСа, встречая своих сотрудников. Глава учреждения пожимал каждому руку и прикалывал на грудь юбилейный значок.

Эта трогательная церемония была заранее предусмотрена планом торжества. Окончив ее, Груздев вместе с Чарушиным прошел в свой кабинет.

Кабинет выглядел так, как и раньше: фабрика «Сантехмедтруд» с выполнением заказа на кресло «ДБ-1» почему-то медлила.

Но это Петра Филипповича не огорчало. У него было отличное праздничное настроение, и он мурлыкал себе под нос веселые марши.

Потом закурил. Посмотрел в окно. В окне была видна фабричная труба. Из трубы шел дым.

— Вот так, Чарушин, проведем юбилей, а там, как говорится…

Но фразу он не докончил: в кабинет вошла пожилая женщина с рыжим потасканным портфелем.

— Товарищ Груздев? Примите, пожалуйста, пакет.

— Это, наверно, от Шилова! — ликующе воскликнул Петр Филиппович. — Давайте, давайте.

Курьерша ушла, Груздев распечатал конверт и, пробежав глазами по строчкам шиловского послания, выронил изо рта папиросу. Розовое лицо его мгновенно стало пепельно-бледным.

— Какой кошмар, Чарушин! Ты слушай!

То, что сказал дальше Груздев, слушал не только Чарушин: за дверью топтался Нолик.

Нолик тоже мгновенно побледнел.

Когда Груздев закончил пересказ письма, Нолик кинулся в коридор и побежал по нему с такой скоростью, словно сдавал норму на значок спортсмена-разрядника.

Через несколько секунд он уже крутил диск телефона.

— Афанасий Петрович? Афанасий Петрович, это Нолик говорит. Помните?.. Да, да. Нет ли у вас для меня местечка? Сколько я здесь получаю? Семьдесят. А у вас? Шестьдесят пять? И ничего другого? Только одна вакансия? Так вы оставьте ее за мной… Да, да, очень прошу. Сейчас же…

Нолик положил трубку, и ушастая голова его упала на стол.

Соседи Нолика по комнате недоуменно переглянулись:

— Нолик, что с тобой?

— Ты с ума сошел! В день юбилея…

— Ему, наверно, премии не дали…

— Стоит из-за этого переживать?

— Нет, объясни, Нолик.

Говорить Нолик не мог: несколько раз он пытался открыть рот, но звуков за этим не последовало.

— Воды ему, дайте воды.

Наконец голос прорезался, и Нолик объяснил:

— Закрывают нас… Не будет больше УКСУСа…

— Как закрывают? А юбилей?

— И юбилея не будет. Ничего не будет.

— Но ведь разрешили же юбилей? Товарищ Шилов…

— Ага, разрешили. Только не нам. В канцелярии товарища Шилова произошла ошибка. При рассылке. И кого-то там наказали.

— А при чем мы?

Нет, сотрудники УКСУСа не были жертвой нелепого случая.

Получив разрешение на празднование 25-летия, они так увлеклись юбилейной кампанией, что оставили свою прямую работу. УКСУС как учреждение функционировать перестал. Так продолжалось два месяца. И за это время ровно ничего не случилось. Без УКСУСа спокойно обошлись. Оказалось, что УКСУС — вовсе не нужен. И вот теперь его ликвидируют как лишнее межведомственное звено.

Почтим его память. Прольем, как говорит Груздев, бальзам на раны.

Труженики УКСУСа хотели славы. Они жаждали, чтобы их воспела «Лесогорская правда». С другой стороны, они всегда боялись, как бы не проникло на страницы этой газеты что-нибудь обидное, критическое. А оно как раз и проникло.

Неприятные строчки были напечатаны 22 июля, через день как УКСУС лопнул.

То, что опубликовала газета, не походило на обычную критическую статью. Скорее это была рецензия на некоторые выступления в клубе «Глобус». Впрочем, вот она сама, эта рецензия.

Вот и вся история, которая произошла в Лесогорске.

А что стало с ее героями?

Ромашкин и Люся-Мила поженились. Уборщица Полина быстро нашла себе работу в городской поликлинике. Нолик тоже работает, но получает на пять рублей меньше. Поэтому он частенько с сожалением вспоминает об УКСУСе. Оглоблина неожиданно вышла замуж и целиком посвятила себя воспитанию дочери. Ушел на заслуженный отдых Свинцовский, получив пенсию в 120 рублей. Неплохо перенесла кораблекрушение и Гречишникова: для нее нашлось приличное место в «Фивопросе». Хуже стало Чарушину. За юбилей, как председатель комиссии, он получил еще один выговор, и ему предложили: либо идти на рыбозавод, либо в канализационный трест. Он выбрал последнее: Ее Величество Зарплата в тресте выше.

А Груздев? Где миловидный, веселый Груздев? Курит ли он и теперь «Казбек», поглядывая в окошко? Курит. И поглядывает. Его устроил Гаврилюк, бывший заместитель товарища Шилова. Гаврилюк уехал в другую область, а вслед за ним и Груздев.

Правда, перед этим у Петра Филипповича возникли некоторые неприятности: в общественные организации поступило письмо Свинцовского. Отставной начканц писал, что Груздев «морально неустойчивый человек, любит слушать анекдоты» и что «некоторым сотрудникам (Оглоблиной) известны компрометирующие его факты».

Но письмо хода не получило. Видимо, потому, что не было подкреплено примерами. А может, и другие причины были: это же все-таки Груздев.

Через две недели после того, как Груздев возглавил новый трест, он телеграммой вызвал к себе Ферзухина: гроссмейстер межведомственных комбинаций всегда нужен.

УКСУС лопнул, УКСУСа нет. Но, как видите, некоторые его ветераны благополучно процветают. И по-прежнему квадратное окошечко кассира светит им ласковым желтым светом.

1964

ПИРАМИДА ХЕОПСА

Предыдущую повесть я начал с рассуждения о первой фразе.

Первую фразу трудно написать потому, что она первая.

Чтобы облегчить страдания писателей, я предлагал стандартное начало: «Дело было так». И дальше рассказывай, как оно было. Конкретно. По существу.

Но некоторые критики встретили мое предложение в штыки. Заявляли, что я культивирую упрощенчество, проповедую примитивизм.

Повесть, запальчиво утверждали они, должна начинаться с эффектной, динамической сцены, которая с ходу «заворачивала» бы сюжет.

Воспользуюсь их советом и на этот раз начну так:

«Ромашкин спрыгнул с подножки пассажирского экспресса «Восток — Запад» и, едва очутившись на платформе, воскликнул:

— К нам едет комиссия!

Буквально через час эта весть стала известна во всем городке Однотрубном и заставила многих людей схватиться за голову. А схватившись, они натворили такого…»

Но что это за городок — Однотрубный? Как в нем оказался Костя Ромашкин? Откуда пришел экспресс? Почему отдельные граждане Однотрубного пребывали в состоянии тревоги и о какой комиссии идет речь?

Хотите узнать об этом? Тогда слушайте мой рассказ.

Дело было так…

Городок Однотрубный оправдывал свое название. В нем была только одна труба. Она поднималась над пекарней.

К промышленному сектору еще принадлежали две мастерские. В одной шили пиджаки и брюки, в другой чинили замки и кастрюли.

Город примыкал к железнодорожной станции. На станции была касса и столовая. В столовой пахло паровозным шлаком и пережаренными котлетами.

Так, может быть, и дальше жил бы этот далекий город, так и дымил бы безмятежно одной трубой, если бы неподалеку от него не началась большая стройка.

Старую» слежавшуюся пыль подняли в воздух колеса самосвалов. По улицам и переулкам засновали юркие вездеходы-«козлики».

На домах появились лаконичные фанерные вывески, смысла которых старожилы понять не могли: ПАХ, АТК, АТУ, СМУ, МУ, ЭУ, АУ.

В городке возник квартирный кризис.

Вот сюда и приехали молодожены Костя Ромашкин и Люся-Мила.

— Да, это, конечно, не Лесогорск, — заключил Костя. — Тут Солнечной стороны еще нет. Но и УКСУСа, кажется, нет тоже. Ты скучаешь по УКСУСу?

— Конечно, — с плохо наигранным сожалением ответила Люся-Мила. — Жить без Груздева, без Гречишниковой, без Нолика…

— …и без юбилеев, конечно, тяжело. Но ты это перенесешь и, надеюсь, не будешь пилить меня, что я затащил тебя сюда?

— Все впереди. Без конфликта жизнь неинтересна.

— Ах вот как! Между прочим, в Америке продается прибор для ликвидации семейных сцен. Этакая колба и пульверизатор. Как чуть что: пшш, пшш… В воздухе образуется успокоительное облачко — и порядок. Мир и тишина.

— Боюсь, что здесь таких пульверизаторов в продаже нет, — скептически улыбнувшись, сказала Люся-Мила.

Молодожены поселились в одноэтажном деревянном домике в тупике, на окраине. Имени тупик не имел. Ромашкин назвал его Аппендиксовым.

Кроме Ромашкиных у хозяйки дома — вдовы Актинии — был еще один жилец: странный парень по фамилии Орликов. Он исчезал из дому с самого раннего утра и появлялся поздно вечером. Проходил в свой закуток или одиноко гремел на кухне чайником. Как выяснилось позже, в полночные часы Орликов занимался рисованием и писал дневник.

Актиния была женщиной суетливой и юркой.

Соседи дали ей кличку «Вертолет». Жила она с дочерью — двадцатилетней русокосой Настей, которая торговала на станции домашними пирожками.

— Жизнью довольны? — поинтересовался Костя у Актинии.

— Довольны, довольны, — быстро отвечала она.

— И все есть? Всего хватает?

— Нам хватает.

— Но у вас дочка не работает…

— Что ж, что не работает… Девушка. Пусть погуляет. Нам много не надо. Дровишек Типчак подвезет.

— А откуда дровишки?

— Со склада. Он шофер. Только не простой, а начальник. Вроде бригадира. Едет куда-нибудь, ну и завернет… То ко мне, то к Петровичу, напротив. Ему жаль, что ли, сбросить, коли при дровах?

— А Петрович где работает?

— На холодильнике. Хороший человек — всегда выручит, поможет…

— Так вы и помогаете друг другу?

— Так и помогаем… И друг у друга не в долгу. Вы еще молодой, не знаете, каково оно, житье-то. А сюда приехали сами или вас послали?

— Сами, Актиния Никаноровна, сами.

Актиния понятливо кивнула:

— Ясное дело. Значит, за рублем.

— Зачем нам деньги? — простецки отвечал Костя. — Мы и так богаты.

— Где же оно, ваше богатство? — полюбопытствовала Актиния.

Ромашкин показал рукой в сторону чемодана, к которому была привязана гитара, и скромно повторил фразу Актинии:

— Нам много не надо.

Начальник отдела кадров строительства Однотрубненского рудника Юрий Иванович Тюриков помещался на огороде, в бывшей бане. Обосновался он здесь прочно: дверь обил клеенкой, окошко закрыл решеткой. У входа в баню стоял внушительный сейф; в дверь он не пролезал.

Когда Костя и Люся-Мила перешагнули порог отдела кадров, они увидели немолодого человека с желтоватым квадратным лицом.

— Садитесь, — сказал Тюриков, не глядя в их сторону. — И подождите. Я вот тут беседую.

Начальник отдела беседовал с мужчиной, одетым не по-летнему тепло — в ватную телогрейку.

— Когда же, Петрович, наконец вы сдадите нам свою карточку?

— Никак в фотографию не соберусь: встану утром, погляжусь в зеркало — физиономия несоответствующая.

— Пить надо меньше. Почему вы так часто пьете? Пили хотя бы по праздникам.

— А я только по праздникам, — скромно пояснил Петрович. — Ну, январь, например: Новый год, старый Новый год, татьянин день, четыре выходных, две получки. В феврале — День Советской Армии, «Проводы русской зимы» — целая неделя. А тут уж и Восьмое марта близко, потом майские дни.

— Так оно и идет?

— Так и идет. Дальше День печати, радио, Победы, День защиты детей, праздник пограничника, металлурга, физкультурника, строителя, железнодорожника, шахтера, артиллериста, танкиста, авиационный день, николин, петров, ильин, спас, покров, Вера — Надежда — Любовь — София и, обратно, две получки и четыре воскресенья.

— Значит, что же, я так и не получу вашей карточки?

— А можно, я старенькую принесу?

— Вы, Петрович, дурака не валяйте. Мы вас держим как старого, опытного работника. Но и у нас, понимаете, терпение тоже есть.

Когда Петрович ушел, Ромашкин спросил Тюрикова:

— А где этот товарищ работает?

— На холодильнике. Но вот выпить любит, имеет слабость. А дело знает крепко. По всем видам отчетности холодильник на высоте… И вообще холодильник у нас передовой. Техника какая! Полупроводники, электроника! Взяли обязательство — замораживать в счет восьмидесятого года! — сообщил Тюриков. — Ну, теперь давайте с вами… По оргнабору или с путевкой?

— С путевкой.

— Ясно. Куда приехали — знаете. Строим рудник, руду будем добывать в карьерах, открытым способом. Очень мощное создаем хозяйство. В день даст столько руды, сколько Тралия, Валия, Трындия и Брындия, вместе взятые! Если собрать всю землю, которую мы вывезли в отвалы, получится пирамида этого — как его? — Хеопеса.

— Хеопса, — поправил Ромашкин. Но Тюриков реплику пропустил мимо ушей и продолжал:

— Рядом с рудником — горно-обогатительная фабрика. Начальник строительства… то есть директор товарищ Росомахин, заместитель по быту товарищ Чаевых, выше подчиняемся непосредственно товарищу Кристальному, моя фамилия — Тюриков, Юрий Иванович. Вопросов нет? Дайте путевочку, фотокарточку, дипломчик. Так, так, Ромашкин, значит? Будете в техническом отделе. Есть оттуда заявочка. А вы, следовательно, Ромашкина? Образование какое?

— Среднее. В этом году готовлюсь поступить в Лесогорский заочный институт…

— Трудовую книжечку! Так. Будете машинисткой у товарища Росомахина. Работу представляете? Документы наверх — на мелованной бумаге через два интервала без единой ошибочки, скалывать скрепкой, под скрепку — аккуратненькую розовую подкладку. Документы для управления — на газетном срыве, полтора интервала, скрепка без подкладки. Документы вниз — на папиросной бумаге, один интервал, скрепляются клеем. Частные бумаги не печатать. Халтуры не брать. Лишние экземпляры не закладывать. Машинку после работы — под колпак и на ключ: материально ответственны.

Тюриков так щедро нашпиговал Люсю-Милу инструкциями, что, когда она выходила от него, ее слегка покачивало и она едва не стукнулась о сейф.

А в общем ничего плохого не произошло. Товарищ Тюриков, видимо, давно работал на кадрах и поэтому вел себя, как священник, в тысячный раз отправлявший надоевшую ему требу. А отправлять надо: полагается.

Ромашкины шагали по Однотрубному.

Навстречу им мчались тяжело груженные самосвалы. Тарахтели мотоциклы. Шли веселые девчата в синих комбинезонах, перепачканных известкой. Рослые, широкоплечие ребята тащили из магазина детские стульчики. Значит, появились в этом городе новые граждане. Ведь рудник приехала строить молодежь — парни и девчата, многие из которых, как и Ромашкин, недавно поженились.

— А ты знаешь, Милочка, я все думаю про этого человека, который пьет только по праздникам, — сказал вдруг Костя. — Как его зовут, красноглазого?

— Петрович. С холодильника.

— Так он живет в нашем Аппендиксе. Про него бабка Актиния сказала: «Хороший человек, всегда поможет». Чем он ей помогает? Тащит что-нибудь со своего холодильника?

— Ох, Костя, всегда ты любишь критиковать!

— Между прочим, лозунг критики и самокритики никто не отменял…

— Давай лучше пока осмотрим город.

С Однотрубным Костя и Люся-Мила знакомы были мало. Сейчас они делали для себя географические открытия. Оказывается, не весь Однотрубный старый. За пекарней на берегу Каменки стояли свежевыкрашенные сборные двухэтажные дома. На одном из них виднелась стеклянная табличка: «Школа». Около школы, сбросив кителя, ученики отчаянно рубились в волейбол.

Густо пыля, проехал мимо новоселов автобус. Люся-Мила прочитала на белом щитке надпись: «Первый карьер — Индия».

— Костя, или я совсем обалдела после, беседы с Тюриковым, или у меня галлюцинации. Ты видел, по какому маршруту идет автобус?

— Нет, ты совсем нормальная. Только невнимательная и ненаблюдательная. Помнишь, когда мы ехали в поезде, рядом с нами сидели два парня? Они говорили об Индии. Здешняя Индия — это поселок индивидуальных домов. Но длинных скучных названий люди не любят. И они придумали короткое и красивое. Так оно и вошло в обращение.

После новых двухэтажных домов снова пошли допотопные развалюхи. Чуть дальше, на пригорке в лесу, стояла высокая ажурная мачта.

— Это, Люсик, местное телевидение. Актиния сказала, что на днях покупает телевизор…

— А ты говорил, что здесь культура хромает.

Новоселы свернули влево, к главному шоссе, где началась Инженерная улица. Она состояла из добротных кирпичных коттеджей с гаражами. Коттеджи и гаражи были обнесены надежной металлической изгородью.

К изгороди был прикреплен большой красный щит: «Товарищи строители, экономьте материалы!»

— Красиво! — восхитилась Люся-Мила. — Это, наверно, ясли или детские сады.

— Нет, Милочка, ты ошибаешься. Здесь наверняка живут товарищи Росомахин, Чаевых, Тюриков и некоторые другие.

— Откуда ты знаешь?

— Невелика мудрость, — сказал Костя. — Я о таких Инженерных улицах сто раз фельетоны читал.

Около главного шоссе, у автобусной остановки, на двух столбиках стояла доска объявлений.

— Почитаем! — предложил Костя. — Я очень люблю объявления.

На доску были налеплены листочки разносортной бумаги: «Меняю место в детском саду первого карьера на место в детском саду второго карьера», «Сниму комнату, одинокий…», «Пропала корова черной масти, обращаться…», «Продается аквариум с рибками…»

— С «рибками» — это здорово! То, чего не хватает для полного счастья, — заметил Костя, и в это время за спинами новоселов прозвучал приятный женский голос.

— Новенькие? Интересуетесь объявлениями? Здравствуйте!

Перед Костей и Люсей-Милой стояла женщина средних лет, очень миловидная, в квадратных очках без оправы, с фотоаппаратом через плечо.

— Можно с вами познакомиться? — мягко спросила она и представилась: — Специальный корреспондент газеты «Слово за слово» Сусанна Сударченко.

— Очень, очень рад, — подчеркнуто приветливо ответил Ромашкин. — Я еще никогда не беседовал со специальными корреспондентами.

Сусанна достала из кармашка автоматическую ручку, блокнотик и спросила:

— Кем вы были до сих пор?

— Тунеядцами, — не раздумывая, ответил Ромашкин.

— Тунеядцами? Интересно. Миленько.

— Да, да. Тунеядцами, — подтвердил Костя.

— То есть как? Вас выслали, потому что вы нигде не работали? Вели праздный образ жизни? А теперь взялись за общественно полезный труд?..

— Нет, мы работали в УКСУСе. Существовало такое никому не нужное учреждение, — пояснила Люся-Мила.

— И решили оттуда сбежать, — добавил Костя.

— Так, так, хорошо! — подхватила Сусанна Сударченко. — Патриотический почин! Интеллигенция едет на стройки! Туда, где она нужна! По чьему призыву вы приехали?

— Это Костя меня позвал, — ответила Люся-Мила.

Сделав несколько заметок в блокноте, корреспондентка спросила:

— Вы муж и жена?

— Да.

— Кто по национальности?

— Я — русский. Жена — украинка.

— Прекрасно! — восхитилась Сударченко. — Дружба народов! Где вы жили?

— В Лесогорске.

— У вас была хорошая квартира?

— Нам давали, но мы не взяли.

— Тем более прелестно! Это же зримые черты коммунизма.

— Если бы в Лесогорске у нас была интересная работа, мы бы остались там, — сказал Ромашкин.

— Костя, ты, кажется, сегодня очень болтлив и говоришь лишнее.

— Лишнего не скажу. У среднего человека язык работает безостановочно тринадцатую часть жизни. Лимита не превышу.

— Откуда у вас такие оригинальные знания? — спросила Сударченко.

Ромашкин скромно, почти застенчиво ответил:

— Пополняю недостаток своего образования чтением отдела «Знаете ли вы?» в популярных журналах.

— Очень миленько! Растущий уровень! А все-таки скажите, что вас привлекло на эту стройку? Романтика? Масштабы? Вы знаете, я вычислила, что со времени ее начала самосвалы вывезли столько земли, что из нее можно было бы насыпать пирамиду Хеопса. А когда рудник вступит в строй, то он даст руды больше, чем…

Ромашкин перебил:

— Тралия, Валия, Трындия и Брындия, вместе взятые.

— Совершенно верно. Вы, вероятно, читали мои корреспонденции.

— Читал. Но прежде чем так многократно унижать Тралию и Валию, надо построить рудник. Тут работы, работы…

— Бесспорно! Но под руководством товарища Росомахина…

— Вы его хорошо знаете?

— Разумеется, — Сусанна Сударченко вдохновенно сверкнула стеклами очков. — Это руководитель высшего типа! И очень любит нас, журналистов.

К Актинии пришел Василий Типчак.

Широко раскрыл дверь, степенно шагнул сапогом через порог, рывком снял кепочку, остановился, сказал басовито:

— Здравствуйте, Актиния Никаноровна! Принимайте гостя!

Это был рослый чубатый парень с детским плутовским лицом.

Поздоровавшись, оп прошел к столу, достал из одного кармана вельветовой куртки «пузырек беленького», из другого — «флакон красненького», спросил:

— А Настя дома?

— Сейчас придет.

Костя и Люся-Мила сидели в своем закутке, отгороженном от общей комнаты матерчатой ширмой — «простыней на веревочке», как говорил Ромашкин.

Типчак скинул куртку, повесил ее на спинку стула.

— Уф, жара! Как жизнь, Актиния Никаноровна?

Актиния, сухонькая бабка в платочке горошком, засуетилась, собирая на стол. Она бегала по комнате, приговаривая скрипучим голосом:

— Жизнь, Вася? Ничего, ничего, ничего…

— А вы не бегайте, Актиния Никаноровна.

— Так уж привыкла: успевать надо. Вот и приходится все делать лётом, лётом…

Типчак был для нее желанным гостем. Актиния видела в нем будущего зятя. Молодой, веселый, в жизни опытный, хозяин отменный. И рука у него во всем мужская. Рано оставшись вдовой, Актиния всегда мечтала о мужской руке в своем доме. Баба ведь и гвоздь не так забьет, не говоря уже о том, что она ничего не понимает в перегоревших электрических пробках. А у настоящего мужчины, вроде Типчака, все ладится. За пять минут починил керогаз!

А Настя к Типчаку равнодушна. Так, может, раз когда улыбнется, слушая его необыкновенные рассказы о том, где он жил и что видел. Глупая она еще, Настя. За такого крепкого мужика только держаться. С ним нигде не пропадешь. Надо дровишек — привезет, крышу покрыть — толя раздобудет. И денег много не спросит. Не то что Петрович. Тот притащит с холодильника мясо или рыбу — все цену набить старается. А ей-то, Актинии, от продажи мяса и пирожков тоже что-то должно остаться… Вроде Петровича и другой сосед Актинии — Михаев. Скареда. И куда ему столько денег! Каждый день из пекарни полные карманы муки уносит. И какие карманы! В них по три кило входит… Жена ему специальную куртку сшила.

В свои коммерческие дела с Типчаком, Петровичем и Михаевым Актиния Настю не посвящала. Спросит иногда дочь, откуда, мол, у нас мясо, Актиния скажет:

— А помнишь, теленочка прирезали? Вот мясо до сих пор и тянется. Уметь надо, Настенька, домашнее хозяйство вести.

…— Так хорошо, значит, живем, Актиния Никаноровна? — в который раз спрашивал Типчак.

— Хорошо, хорошо. Кости только болят. К непогоде, наверно.

— Дождь будет?

— Конечно, дождь. Все про то говорит. И собаки землю роют, и куры ощипываются, и воробьи в песке валяются.

— Интересно. Не знал, ежели воробьи валяются… Давайте-ка по рюмочке, Актиния Никаноровна!

— Что-то вы торопитесь, Вася. Я уж вижу: пили сегодня.

— Петровича встретил. Кстати, он говорит: за мясо Актиния задолжала.

— Тсс! — просвистела Актиния, указав на ширму. — Там квартиранты.

Захмелевший: Типчак на ее слова внимания не обратил и продолжал говорить о Петровиче. Так Ромашкин и Люся-Мила стали невольными свидетелями весьма познавательной для них беседы.

«Полупроводники! Электроника! — думал Ромашкин. — А воруют по-старому, самым примитивным образом… И что они только там морозят в счет восьмидесятого года?!»

Потом пришла Настя. Типчак поднялся из-за стола и, стараясь быть галантным, подал ей стул.

— Как жизнь, Настенька?

— Ничего.

— Что вы с мамой все отвечаете: «ничего, ничего»? Ничего — пустое место. Жизнь должна быть полной чашей! Эх, Нина, то есть Настя, мало ты видела. Вот на Севере я был. Это жизнь! Нанялся в геологическую партию рабочим. Ничего не делать — только ломом во льду лунки долбить. Где укажут — там и долбишь. А за это и одевают, и обувают, и поят: двести граммов спирта в день бесплатно! И помидоры свежие круглый год! Был у меня один кореш, лет на десять постарше. Решил он осесть в Москве, жениться. Пошел в милицию, а там очередь на прописку; сунулся в магазин — очередь за колбасой; костюм хотел справить — обратно очередь… Плюнул и опять уехал лунки долбить. Там ни очередей, ни прописки. Сегодня под Мурманском, завтра на Чукотке. А костюм нужен только, если пролетом в Москве или Ленинграде в ресторан зайти, погулять. Вот так, Валя, то есть Настя! Ну, развернулись мы исключительно. Денег — вагон! Пульман! И девать их некуда! Сидим в ресторане «Якорь», пьем, заказываем разные шницеля уже который час, и вдруг подходит к столику администратор нашей геологической партии: «Где же вы, ребята, пропали? Вас самолет ждет. Я вас везде ищу, все московские рестораны объездил». Что дальше получилось — не помню. Только проснулись мы на другой день уже на Таймыре… Вот какая жизнь была! А потом подался в Красноводск к рыбакам. Ну их, думаю, эти лунки, к чертовой матери! А в Красноводске черную икру ложками ели! Еще по рюмочке? А?

— Может, хватит вам, Василий Николаевич? — робко спросила Настя.

— А чего? Пьем на свои. Как положено. Чего я только не пил, Актиния Никаноровна! — чуть выпятив грудь, сказал Типчак. — В Одессе я потреблял даже ректификат и запивал минеральной водой под названием «Куяльник».

— А что это такое — рикти… фик…

— Спирт. Только он был технический. Взяли мы из лаборатории две бутылки с приятелем. Пошли к нему домой. Сели, пропустили по стакану, а потом думаем: может, отравленный? Как бы проверить? И тут к столу подходит кот. Я говорю: «Давай-ка угостим кота, вольем ему в пасть. Если кот окочурится, значит, отравленный». Влили. Кот — его, как и меня, Васькой звали — сразу кверху лапками… Издох, и все! Кореш мой перепугался и в поликлинику побежал — желудок и кишки промывать. А я к врачам вообще не хожу: пренебрегаю. Лег, значит, поспал, поднимаюсь, вижу: кот как ни в чем не бывало ходит, протрезвел. А тут под окном сирена гудит санитарная. Это приятеля моего с промывания привезли…

— Ох, умора! — воскликнула Актиния, хлопнув себя ладошками по щекам.

Настя тихо смеялась. Типчак протянул к ней руку, положил на плечо.

— Выходи за меня замуж, Настя. Хочешь — тут будем жить, хочешь — поедем куда-нибудь. Я хоть сейчас готов. Давай к маме моей под Киев махнем. На Днепр. Красота исключительная! Житуха! Как сказал великий украинский писатель Тарас Шевченко, чуден Днепр при тихой погоде!

— Это сказал не Шевченко, а Гоголь, — поправил из-за ширмы Ромашкин.

Гость удивленно поднял брови, чуть стукнул рукой по столу.

— Актиния Никаноровна, что ж мы про ваших квартирантов позабыли?

Типчак поднялся со стула и нетвердым шагом направился к тому углу, где висела «простыня на веревочке».

— Товарищи дорогие, приглашаю вас!

— Нет, нет, — отказалась Люся-Мила, — мы только из буфета. Спасибо.

— Я очень прошу, — повторил Типчак. — Надо же и познакомиться. Или брезгуете? Пренебрегаете?

— Надо, Надо познакомиться, — согласился Ромашкин.

Через несколько минут Костя и Люся-Мила уже сидели за столом. Костя выпил штрафную.

— Сразу вижу, хороший парень, — одобрительно сказал Типчак. — Новенький? Кем работать нанимаешься?

Ромашкин лукаво подмигнул Люсе-Миле, сказал:

— Могу шофером…

Типчак протянул Ромашкину свою огромную ручищу.

— Слушай, браток, приходи в мою пятую автоколонну!

— А что вы делаете? Землю возите? Пирамиду Хеопса насыпаете?

— Хеопса? — переспросил Типчак, на минутку задумавшись. — А-а, ты про этого египетского царя… У нас про него много газета писала. Все знают. На бумаге-то, может, и пирамида…

Актиния и Настя уже давно встали из-за стола, мыли на кухне посуду. Ушла за ширму Люся-Мила. А Ромашкин и Типчак все еще продолжали разговор.

— Нет, мы не землю возим. Это работа для сумасшедших. У нас тише, спокойнее. Обслуживаем разные стройуправления. День работаем — два загораем, газеты читаем.

— Отчего же загораете?

— А оттого. Есть у нас АТК — автотранспортная контора. И каждый начальник дает заявку на завтра, сколько ему каких машин потребуется. Заказывают побольше, чтобы случаем без транспорта не оказаться. Назавтра мы приезжаем. Десять или пятнадцать машин. А возить нечего. Не готово еще для нас. Сидим в кабинках, занимаемся политическим самообразованием. А тонно-километры идут. К вечеру нам эти заказчики подписывают нарядик: перевезено того-то и столько-то тонн на такое-то расстояние. Если они не подпишут, им по шее дадут, нахлобучка будет: «Почему допустили простой?» А тут, стало быть, все работали… И они и мы. Так что, браток, иди к нам. А землю возить — ни-ни! Там экскаваторы ее кидают по машинам, а эти «МАЗы» как угорелые носятся. — Типчак посмотрел на часы, устало потер руками лицо. — Ну, что? Поздно уже? Настя, Настенька, куда ты ушла? Выходи за меня замуж, Настенька! На Днепр поедем! Житуха — исключительная! Как этот сказал? Чуден Днепр при тихой погоде!

Строительство Однотрубненского рудника началось «задом наперед». Не было ни жилья, ни дорог, ни ремонтных мастерских — все находилось еще только в проектах, — а в степь выгнали экскаваторы срывать земляную корку, чтобы скорее дойти до руды.

Руда залегает не близко. Надо вывезти в отвал тысячи автомашин земли. Надо снять толстый, глубокий слой на широком пространстве. Тогда откроется фронт рудной добычи. Надо… Очень многое еще надо! А директор стройки Михаил Сидорович Росомахин выступил на высоком совещании и дал слово, что скоро пойдет однотрубненская руда…

Кое-кто из инженеров предупреждал его, сомневался, получится ли так.

Росомахин, улыбаясь, отвечал:

— У меня все получится!

Официально Росомахин именовался начальником строительства, но называл себя, директором. Видимо, мягковатое и расплывчатое слово «начальник» ему нравилось меньше. А «директор» благодаря двум «эр» звучит гордо, твердо, решительно, непререкаемо, это слово вызывает преклонение, трепет, порою даже дрожь, требует строго проводить принципы субординации, подчеркивает ранг и говорит о том, что этот работник на руководящей вершине, он — первый, и все сотрудники призваны реализовывать его приказы, распоряжения, поручения, циркуляры, рекомендации, прожекты, не располагая правом возражать, спорить, раздумывать. Таков был порядок в любом вверенном директору тресте или управлении. Все здесь матросы, а у штурвала, у руля корабля — он, прошедший пожары и штормы, старый, проверенный инженер, администратор и организатор — директоррр Ррросомахин!

— У меня все получится!

Спит и видит Росомахин: лист газеты, а на нем — корреспонденция Сусанны Сударченко под огромным заголовком: «Есть однотрубненская руда!»

И ее, правда, скоро достанут: Росомахин распорядился сузить фронт работ и, как говорят на стройке, «пойти на руду воронкой» — чтобы хоть в одной точке достичь рудного тела, чтобы хоть чайной ложкой кусочек зацепить. И тогда можно рапортовать, давать интервью, фотографироваться, выступать по однотрубненскому телевидению.

Впрочем, по телевидению он и так выступает часто.

Поговорит полчасика об «имеющихся достижениях», кого-то пожурит за «имеющиеся недостатки», «выразит уверенность», скажет «спасибо за внимание» и уйдет.

Это ему заменяет живое общение с людьми. А по телевидению общаться удобнее всего: говоришь только сам, никого не слушаешь и вопросов никто не задает.

Время от времени Росомахин произносит фразу: «Надо посоветоваться с народом». Но советуется он обычно только со своими помощниками. Вот и весь «народ». В результате верх всегда берет его собственная точка зрения. Если же помощники сомневаются или робко возражают, Росомахин идет на испытанный ход:

— Или я дурак, или вы ничего не понимаете. Допустим первое. Тогда я ухожу, выбирайте себе нового директора.

Помощники, которым выбирать не дано, поспешно ретируются и свои сомнения снимают.

Так произошло, например, когда решался вопрос о постройке телевизионной студии.

Строители рудника жили тесно — кто ютился на частных квартирах, кто в палатках, некуда было пристроить детей, а Росомахин предложил чуть ли не в первую очередь воздвигнуть телестудию.

— В палатках, говорите, живут? — возражал он оппонентам. — Я всю жизнь тоже в палатках…

Да, время от времени Росомахину приходилось жить в палатке — до тех пор, пока ему не построят коттедж с горячей водой. А для него на каждом новом месте строили, не очень мешкая. Излишних проволочек не возникало. Во всяком случае, выпускать подстегивающие сатирические листки («Горит объект, срываются сроки!») необходимости не было…

— Телестудия! Вы понимаете, какое она значение имеет? Или, может быть, я преувеличиваю по своей глупости?

Никто, конечно, не скажет, что Росомахин глуп. Он много сделал, много построил за свой век. Был руководителем очень энергичным, трезвым, а потом зарвался. То ли потому, что считал: ему, человеку, имеющему немалые заслуги, уже все можно. То ли потому, что наверху его ценили и прощали ему ошибки. То ли потому, что новой славы хотелось. И как можно скорее!

Зарвался… Если это слово звучит очень грубо и резко, я назову другое, сказанное о Росомахине одним старым рабочим, — «заторопился».

И это верно. Заторопился Росомахин. Не хочет замечать старых, покосившихся домишек Однотрубного. Перед его взором маячит телевизионная вышка, хотя строителям рудника телепередачи смотреть просто негде. Не в палатках же…

Зато в газете «Слово за слово» напечатана заметка Сусанны Сударченко о том, что «в далеком городке Однотрубном, где вчера еще не во всех домах было электричество, сегодня взметнулась ввысь ажурная мачта телестудии».

Телестудия, конечно, нужна. Но кто согласится с Росомахиным, что надо было так спешить и расходовать на телестудию деньги, отпущенные на обыкновенные сборные деревянные дома?

А больше всего заторопился Росомахин, «пойдя на руду воронкой». Вот она, пирамида Хеопса, только перевернутая вверх основанием!

Велик соблазн видеть несделанное сделанным! Велико искушение чувствовать и думать, что у тебя в руках волшебная палочка, до взмаху которой все меняется и преображается мгновенно! Там, где другим — горы труда, обладателю волшебной палочки — раз плюнуть. С любой работал он справляется в сто раз быстрее, чем те, которым волшебной палочки не дано. Так же, как не дано им и уверенности в своем исключительном превосходстве.

— У меня все получится…

Ромашкину не спалось.

На кухне гремел чайником Орликов.

Костя вышел, сказал:

— Давайте знакомиться. Мы ведь соседи.

Знакомство состоялось быстро, Ромашкин поведал о недавней работе в УКСУСе, Орликов — о своем житье-бытье.

Он в Однотрубном уже старожил: приехал больше года назад. Работает техником в управлении капитального строительства, дежурит в комсомольском штабе, участвует в выпуске сатирических окон «Не проходите мимо!». Немного рисует. Переживает, что его карикатуры в «окнах» далеко не совершенны. А карикатурист на стройке очень нужен!

Чтобы не мешать разговором спящим, Ромашкин и Орликов вышли на крылечко.

Была темная августовская ночь.

Вдали светились огни на шагающих экскаваторах.

Вблизи, по соседству, лаяли собаки Аппендиксова тупика.

— Ну, как вам хозяйка? — спросил Ромашкин.

— Актиния? Вертолет? Она — кулачка! — темпераментно сказал Орликов.

— Знаете, как назвал я наш тупик? Аппендиксов!

— Аппендиксов? — рассмеялся Орликов. — Вот вырезать бы этот аппендикс!

— Вырезать? Благородная мысль, — одобрительно заметил Ромашкин. — Первая в мире операция аппендицита была сделана английскому королю Георгу Второму в тысяча семьсот каком-то году. Это вошло в календари. Если бы удалить наш Аппендикс, то случилось бы событие, тоже достойное календарей.

— По-моему, наша хозяйка вместе с некоторыми соседями занимается нечистыми махинациями, — сказал Орликов. — Что они делают — не знаю. Но вообще стоило бы отвести их к прокурору…

Ромашкин с дружественной снисходительностью похлопал своего собеседника по плечу.

— Ценю в вас, Орликов, высокий гражданский пафос. Но так, как вы думаете, не поступают. К прокурору за ручку не водят. К прокурору они должны пойти сами.

— Ну да! Что, сознательность в них появится?

— Нет, сознательность не появится, но пойдут.

— Как?

— А так, очень просто. Ножками. Актиния, например, пойдет.

— Я вас что-то, Ромашкин, не понимаю. Каким образом это случится?

— Так устроим. Но пока о деталях говорить не стану. Маленькая тайна. Потом узнаете. Будет вам материал для веселой карикатуры. Впрочем, материала у вас, наверно, хватает.

— Хватает. И производственные темы, и бытовые.

— А какие производственные?

— Ну, знаешь… Извините, я сказал «ты».

— Будем на «ты». У древних римлян обращения на «вы» не было. Это придумали потом. Так какие производственные?

Орликов рассказал о проектных институтах, которые ежедневно присылают новые поправки к первоначальным проектам; о том, как одна строительная организация утром штукатурит или красит стенку, а другая днем ломает ее отбойными молотками. О том, что Гидромонтаж не торопится проложить водопровод к железной дороге — и котлы паровозов заправляют желто-бурой водой из рудничных луж. Паровозы выходят из строя.

— Вы об этих паровозах писали? — спросил Ромашкин.

— Была у меня карикатура: стоят паровозы, гудят: «Без воды-ы ни туды-ы, ни сюды-ы…» Рядом с ней прилепили фотографию смеющегося прораба водопроводчиков. Его мы незаметно на праздничном вечере сфотографировали. Под фотографией написали: «А ему еще смешно». Подействовало, стал прораб расторопнее.

Орликов помолчал, потом добавил:

— А больше по бытовой теме шпарим, потому что с яслями плохо, с баней, со столовыми. Ну и, конечно, хулиганам даем по шапке, летунам, прогульщикам.

Ромашкин узнал, что кроме Орликова над «окнами» работает редактор, он же и директор местного телевидения — Боярский, темы «подбрасывают» бригадир штукатуров донская казачка Валя Ткаченко и ее муж экскаваторщик Сергей Щербаков. Собираются сатирики обычно в студии телевидения: там не тесно, никто не мешает, можно поспорить в полный голос. Но не хватает в этой компании одного человека, который бы стихи писал. Пытались привлечь Вильгельма Сапрыкина, но он отказался. Заявил: я, мол, поэт серьезный.

— А кто этот Вильгельм? — спросил Ромашкин.

— Да есть тут один стихотворец. На метеостанции работает.

…Метеостанция находилась неподалеку от барака технического отдела, и в обеденный перерыв Ромашкин встретился с Вильгельмом Сапрыкиным. Молодой, долговязый и на вид очень тщедушный парень в огромных светофильтрах-«консервах» ходил по лужайке, на которой были расставлены приборы, делал записи в журнале.

Узнав о цели прихода Ромашкина, Сапрыкин не очень радушно сказал:

— Ну ладно, пройдемте в мою конуру.

«Конура» представляла собой небольшую комнату. Войдя в нее, Костя увидел карты и графики на стенах, обшарпанный канцелярский стол, книжную полку, железную койку с наброшенным на нее серым солдатским одеялом. Видимо, для Сапрыкина «конура» была и местом работы и местом жительства.

На столе лежали несколько фирменных редакционных конвертов и листок бумаги со стихами. Под стихами стояла подпись: «Вилли Коленкоров».

— Это ваш псевдоним — Коленкоров? — почтительно спросил Ромашкин.

— Да, — почему-то вздохнув, ответил поэт. — Фамилия у меня не очень благозвучная… А вы любите стихи?

— Люблю, — убежденно сказал Ромашкин. — Даже пытался писать в детстве. Бальзаку помогал творить кофе. Диккенс после каждых пятидесяти строк выпивал стакан горячей воды. Брамс для вдохновения чистил обувь. Бетховен отпускал бороду. Я делал и то, и другое, и третье, но… не помогло. Интеллигента творческого труда из меня не вышло. Но стихи очень люблю! Однажды даже выучил наизусть стихотворение, которое, как казалось, запомнить вообще невозможно.

— Разве такие стихи есть?

— Есть! Стихотворение старинного английского поэта Роберта Саути «Лодорский водопад». Оно написано в форме треугольника и состоит в основном из пятидесяти трех деепричастий.

Следов нерадушия, с которым Вилли встретил Ромашкина, уже не осталось. Он смотрел на Костю по-детски доверчиво и влюбленно.

— А вы, наверное, тонкий ценитель поэзии! Их, к сожалению, немного. Даже в редакциях.

— Вас в редакциях обижают?

— Угу, — горестно подтвердил поэт. — Пишут: хорошо, мол, что я, работник стройки, сочиняю стихи. Советуют читать классиков. Но не печатают. У меня нет маститого поэта-покровителя, который предпослал бы моим стихам двадцать строк текста: «В добрый путь!» Кроме того, нынче печатают тех, кто пишет непонятно. И рифма неясная, и смысл недосягаем. Раньше некоторые поэты писали о том, что с ними станется после смерти, в загробном мире. Теперь пишут о том, что с ними было, пока они еще не родились. И все-таки я себе дорогу найду!

— Хотите, Вилли, мы будем вашими покровителями?

— Вы опять про то же? — с горькой усмешкой произнес Сапрыкин-Коленкоров. — Чтобы я писал стихи под карикатурами, частушки? Помните, было однажды сочинено такое четверостишие:

— Вы же, Вилли, не Пушкин.

— Но я лирик!

— Маяковский тоже был лириком, а стихи к плакатам писал. Слушайте, Вилли, прочтите мне что-нибудь ваше.

Сапрыкин-Коленкоров поднялся, одернул тужурку и начал читать, глядя в стенку, поверх Ромашкина, о том, как уходят в плаванье пароходы и как грустно их провожать.

— Ну, ничего? — спросил Сапрыкин-Коленкоров, окончив чтение.

— Ничего, — ответил Ромашкин. — В общем талантливо. Но не все логично. Как у вас начинается: «Жаркий день клонится к вечеру, тают в небе облака…» Отчего они тают? От жары? Тогда бы они таяли в середине дня.

— Вы не понимаете стихов!

— Как же не понимаю? Вы же сказали, что я тонкий ценитель. Позвольте мне, как ценителю…

— Не могу, — перебил Сапрыкин-Коленкоров. — Разве можно так разбирать стихи? Вы возьмите популярную песню, где есть слова: «Соберем, и посеем, и вспашем» Сначала пашут, потом сеют, дальше убирают. А в песне все наоборот: посеяли, а потом пашут, Или: «Долетайте до самого Солнца и домой возвращайтесь скорей». А на Солнце шесть миллионов градусов…

— Прекрасно, Вилли! — воскликнул Ромашкин. — Значит, вы умеете мыслить критически! Попробуйте себя в новом жанре. Мы будем вас печатать каждый день. Выйдите за забор своей метеостанции и будьте поэтом Однотрубного. Лучше быть первым поэтом в городе, чем последним в автономной республике. Бросьте грустить об уплывающем пароходе. Будьте сами пароходом. Пусть сначала однотрубным, потом станете двухтрубным и трехпалубным. Наберетесь опыта, почувствуете уверенность в руке, а дальше решите, кем вам быть — лириком, трагиком или сатириком. Умоляю, берите стило и пишите стихи к плакатам! Вы нужный человек! И оставайтесь самим собой — Сапрыкиным. Вас полюбят без псевдонима. Благодарные девушки преподнесут вам цветы.

Пылкая тирада Ромашкина явно произвела впечатление. Сапрыкин встал и сказал:

— Ну хорошо, если меня так просят…

Росомахина Костя еще не видел. Он знал о нем только но рассказам Орликова, Боярского и Люси-Милы.

Люся-Мила сидела в приемной Росомахина и печатала бумаги. Те, которые наверх, — на мелованной бумаге через, два интервала, сколоты скрепкой, под скрепкой — розовая подкладка. Те, которые для управления, — на газетном срыве, полтора интервала, скрепка без подкладки. Те, которые вниз, — на папиросной бумаге, один интервал, скрепляются клеем. Все, как учил товарищ Тюриков.

Однако Люся-Мила недоумевала, что порою в одно и то же время приходится печатать документы, друг другу противоречащие. На мелованной бумаге — рапорт о производственном достижении строителей второго карьера. На папиросной — выговор начальнику строительства второго карьера за срыв графика.

Выслушав Люсино сообщение, Костя сказал:

— Ты аккуратно выполняешь наставления, которые дал тебе Тюриков. И никогда не забываешь после работы — как материально ответственное лицо — запирать машинку на ключ. Но одну заповедь тебе придется нарушить — закладывай лишний экземпляр. Такие исторические документы надо коллекционировать.

О внешности Росомахина Люся-Мила сказала: «Коренастый, мужикастый, ходит в очень дорогом, но всегда помятом костюме». Так, по рассказам очевидцев, представлял себе Костя Росомахина.

И вот в технический отдел прибегает посыльный:

— Инженера Ромашкина — срочно к директору!

Он оказался точно таким, каким описывала его Люся-Мила, — коренастым, мужикастый, в дорогом, но помятом костюме. Наверно, от долгого сидения в кресле.

Когда Костя вошел, директор говорил по телефону:

— Да, да. Живешь и только успеваешь оглядываться на пройденный путь… Угу, нам хотя бы в одной точке дорваться… Ну что ты! У меня все получится! Да, Росомахин знает, что делает.

Какой эффект от того, что Росомахин дорвется к руде в одной точке? Можно рапортовать, можно получить премию. А дальше что? Ведь из воронки, из перевернутой вверх основанием пирамиды Хеопса, промышленную руду добывать нельзя. Тогда Росомахин выступит по телевидению, призовет «не уронить чести и оправдать оказанное доверие», объявит вахту, штурм, аврал, даст в Москву телеграмму: «Мы в невиданно короткие сроки осуществили… но просим помощи… шлите технику… помогите передовой стройке».

А если не все получится гладко. Росомахин кого-то снимет с работы, кому-то объявит выговор на папиросной бумаге и снова отрапортует на мелованной: виновные наказаны, создавшееся положение выправляю…

— Присаживайся, присаживайся, — пригласил Росомахин Костю, бросив на рычаг телефона трубку. — Недавно, значит, приехал? Давай знакомиться. У меня такое правило — знать всех в лицо и по именам.

— Очень хорошее правило, — сказал Ромашкин. — Персидский царь Кир знал по именам всех солдат своей армии, а Фемистокл — каждого из двадцати тысяч жителей Афин.

— Ты что, в университете учился?

— Учился.

— Ну, здесь у нас пройдешь еще один университет. О руднике представление имеешь?

— Когда он вступит в строй, — тоном старательного ученика начал Ромашкин, — то даст руды больше, чем Тралия, Валия…

— Трындия и Брындия, вместе взятые. Совершенно верно!

— О пирамиде тоже знаю, — доложил Ромашкин.

Росомахин недовольно насупил брови — видимо, ему не понравилось, что Ромашкин его опередил.

— Ты в УКСУСе работал? — неожиданно спросил директор.

— Да.

— У Груздева?

— У него.

— И в каких ты с ним отношениях?

— В хороших, — сказал Костя, — основанных на деловой принципиальности…

— Так вот я тебя зачем вызвал, — с расстановкой произнес Росомахин, но фразы окончить не успел: дверь раскрылась — и в кабинет вбежала невысокая крупноглазая девушка в синем комбинезоне и пестрой косынке. Из-под косынки выбивалась густая прядь черных волос.

— Здравствуйте, товарищ Росомахин!

— Постой, постой! — раздраженно произнес директор. — Не видишь — занят?

Девушка продолжала, не обращая внимания на его слова:

— Я Валентина Ткаченко. Бригадир штукатуров. Приходила к вам три раза — не заставала. Понимаете, дальше терпеть нельзя!

— Что терпеть? Куда дальше?

— Да уж дальше некуда! — запальчиво сказала Ткаченко. — Построили ясли. Мы там три месяца назад всю отделку закончили. А до сих пор не открывают: воду не подвели.

— Подожди. Ты кто? Местком? Партком?

— Ни местком и ни партком. А наша бригада над яслями шефство взяла.

— Так это надо было у Чаевых спросить.

— Спрашивали — не отвечает.

— Как не отвечает?

— Так. Пожимает плечами. Разводит руками.

— Рано, стало быть. Не готово.

— Как не готово?! — всплеснула руками Ткаченко. — В новый дом Тюрикова теплую воду провели? Провели. А он еще дальше, чем ясли, от котельной…

Валя остановилась, чтобы перевести дух. Ромашкин подмигнул ей: так, мол, правильно, режь!

— Никакого внимания к быту людей на стройке! — заключила вдруг Ткаченко.

— Но это уж слишком! — вскипел Росомахин. — Посмотри кругом! Что мы понастроили!. Ну, бывают временные трудности. Но надо преодолевать. Мы авангард…

Ткаченко не дала ему договорить:

— Авангард? Настоящие авангардисты теплую воду сначала в ясли проводят, а потом уже дальше — в свой персональный дом!

Росомахин тяжело встал из-за стола и, сопя, произнес:

— Это дерзость! Со мной еще никто никогда так не разговаривал. Ты знаешь, что несешь? Хныкать на стройку приехала? Нам таких людей не надо! Подавай заявление и уезжай.

Ткаченко повернулась и выбежала из кабинета.

Росомахин опустился в кресло, хотел закурить, но вдруг раздавил в руке спичечный коробок, отбросил его в сторону. Сказал:

— Какова девка, а?

— Настоящая казачка! — пояснил Ромашкин. — Характер!

— Казачка? Откуда она?

— Донская. Работала бригадиром на рыбоконсервном комбинате. Жила с матерью. Потом решила, ехать на вашу стройку. Мать — ни в какую! Все ее вещи в шкаф заперла. Так и уехала налегке. А с ней вся ее бригада — одиннадцать комсомолок.

— А ты про это откуда знаешь? Сам здесь без году неделю…

— Разведка доложила. Есть и более подробные сведения. Она на втором курсе института учится, заочно. Учебники ее дома остались: мать и их заперла. Писала ей дочь — не отвечает. И книг не высылает. И вот одиннадцать девчат, не сговариваясь, каждая в отдельности написали своим родителям письма: пришлите такие-то книги. И почти в один и тот же день в город пришло одиннадцать одинаковых посылок с книгами…

Росомахин слушал Костю не очень внимательно, но слова «казачка» и «характер», видимо, произвели на директора определенное впечатление. Такие, как Росомахин, сами с «характером» и порою способны уважать других, которые тоже с «характером».

— Так вот зачем я позвал тебя… — рассеянно продолжил Росомахин начатый разговор, но за дверью послышался нарастающий шум, и вслед за тем в кабинет ворвалась целая группа чернобровых девчат в синих комбинезонах и в таких же, как у Вали, пестрых косынках.

— Казачки! — предупредил Росомахина Костя.

Одиннадцать девчат сгрудились вокруг директорского стола и стали говорить все сразу. Из общего гвалта можно было разобрать только отдельные слова:

— …увольнять?

— …мы тоже!

— …заявления…

— …уйдем!

— …все вместе.

— …требуем!

Росомахину пришлось несколько раз шлепнуть ладонью по столу и прокричать, словно на школьном уроке:

— «Ти-ше! Ти-ше!»

Девчата стихли.

— Скажите, это правильно, да? — спросила директора Аня-большая.

— …не по нраву пришлись Валины слова? — продолжила Светлана.

— …и за это «с приветом»? Скатертью дорога? — добавила Вера-черненькая.

— А мы сейчас все одиннадцать подадим заявления! — пригрозила Аня-маленькая. — И в заявлениях напишем, почему уходим со стройки…

— Правильно! И — на вокзал! С песней. Не испугаемся, — заключила Глаша.

Росомахин снова постучал по столу.

— Стойте, девчата, давайте разберемся. Ох, и трудный это народ — женщины!

— С женщинами лучше не воевать, — солидно сказала Аня-маленькая. — Мы вредные.

— Вот что, вредные, садитесь. Чего вы так распалились? Ну, получился крутой разговор… Бригадирша ваша погорячилась. И я, понимаете, не сдержался. Я не какой-то особенный… Такой же человек, как и все. Все ходят ко мне, просят. Один — одно, другой — другое. А я что, из кармана достану? Что я могу без вас, без коллектива? Конечно, Росомахина критиковать легче всего. Но я мужик простой. Критики не боюсь. Скажут мне в глаза: «Ты, Сидорыч, не туда хватанул», — учту, поправлюсь…»

«Артист, — подумал Ромашкин. — Мхатовец старшего поколения!»

— Ну, вы, девчата, продолжайте, а я пойду Валю успокоить, — сказала Аня-большая.

— Да, да, успокой-ка ее! — посоветовал Росомахин. — Что там расстраиваться?

В дверях Аня столкнулась со специальным корреспондентом, газеты «Слово за слово» Сусанной Сударченко. Она, как всегда, была с блокнотом и фотоаппаратом. Быстро обведя глазами сидящих, спросила:

— Здесь что-то происходит?

— Да вот советуюсь с девчатами, — благодушно ответил Росомахин. Затем представил ее присутствующим: — А это наша, так сказать, пресс-группа — товарищ Сударченко.

— Восхитительно! — оживилась Сударченко, расчехляя фотоаппарат. — Новое в управлении производством! Директор советуется с девчатами! Об этом можно рассказать на весь Советский Союз!

— Вот так мы и беседуем, — довольно улыбаясь, продолжал Росомахин. — Я им говорю: что я один, без вас, без коллектива? А они — спасибо им! — инициативу проявляют: шефство над яслями взяли… Женщины — великая сила! Женщины — это…

— А воду-то все-таки подведут? — не удержалась Аня-маленькая.

— Воду? Какую воду? — переспросил Росомахин. — Ах, да! Три дня мне, девчата, даете? Через три дня водопровод проложим и ясли торжественно откроем! Мое слово! Как там с мебелью? Может, картины надо купить? А, девчата? Или музыкальные инструменты нужны — дудочки какие-нибудь? Вы предлагайте. Чтобы ясли были, как говорится, первого класса! Митинг родителей соберем, корреспондентов пригласим!

Росомахин перевел дух, озабоченно посмотрел на часы.

— Ну, договорились, девчата? Все! Тогда идите работать. Желаю вам трудовых успехов. А если я что не так сказал, извините меня, старого дурака.

— Самокритика! — восторженно воскликнула Сударченко, но, мгновенно поняв крайнюю неуместность своей реплики, прикрыла рот рукой.

У двери Вера-черненькая задержалась, потянула за рукав Светлану.

— Стой, Светка, стой! Мы не решили один вопрос. Когда парикмахерскую, откроют? Дамский зал?

— Да, да! — подхватила Светлана. — Почему парикмахерская только для мужиков?

— А нам косматыми ходить? — укоризненно сказала Аня-маленькая и в подтверждение сдернула с головы косынку. — Знаете что, товарищ директор, мы работать работаем, но и красивыми хотим быть! Это для нас, может, вопрос номер один…

— Верно, Анька! — поддержала Светлана.

Росомахин попытался их унять, сказал, что «со временем», «потерпите» и т. д., но это только подлило масла в огонь.

— Почему со временем? Почему терпеть? — упорствовала Аня-маленькая. — Вам, конечно, нас не понять: у вас личный парикмахер есть…

— Хорошо, хорошо, девчата, вот я записал, — сдался Росомахин.

Когда девчата ушли, Росомахин устало сказал:

— Ты, Сусанна, подожди. Я тут с товарищем закончу. Так вот, Ромашкин, зачем я тебя позвал… Поезжай-ка в УКСУС, к Груздеву… И твоя задача — выбить пять насосов. Вода карьеры заливает.

— К-к-какой УКСУС? — спросил Ромашкин, заикаясь. — У-У-У-УКСУС закрыли…

— Это в Лесогорске закрыли. А в нашем крайцентре он остался. И так же называется: Управление координации снабжения.

— …и урегулирования сбыта, — добавил Ромашкин.

— Вот-вот. Урегулирования. И возглавляет урегулирование твой бывший директор Груздев. Они уже давно должны были дать нам эти насосы. Без них зарез. Понял? Оформляй командировку. Одна нога — здесь, другая — там!

Уходя, Ромашкин услышал за спиной, как Сусанна Сударченко торжественно произнесла:

— Вашу биографию, Михаил Сидорович, я писать начала! Надо уточнить некоторые подробности.

Домой Костя и Люся-Мила шли вместе.

— Расскажи толком, Костя, зачем тебя вызывал директор?

— Я же сказал: еду в командировку.

— А я тебя в сотый раз спрашиваю: куда?

— Угадай. Если угадаешь, исполню любое твое желание. Но, увы, не отгадаешь. Еду в УКСУС…

— Может быть, еще скажешь, что отправляешься к Петру Филипповичу?

— Точно. К Груздеву.

— Эх, Рыжий, ты хоть меня-то не разыгрывай. Оставь свою привычку для других.

— Честное слово, не разыгрываю.

— Но ведь нет же теперь УКСУСов!

— Представь, тут сохранился. И сидит в нем он же, Груздев.

— Костя, хватит болтать!

— Ну вот, не веришь! Давай поспорим. В случае проигрыша ты покупаешь мне…

— …галстук.

— Дешево хочешь отделаться. Ну ладно, согласен.

Костя достал из кармана командировочное удостоверение, из которого явствовало, что «инженер т. Ромашкин направляется в крайцентр сроком на семь дней. Цель поездки — переговоры с т. Груздевым, начальником УКСУСа».

— Ну что? Давай галстук.

— Галстук ты получишь, но я что-то ничего не понимаю.

— Я тоже. Однако жизнь — это, черт возьми, процесс познания!

Потом шли молча. Думали об одном и том же: теперь они долго не увидятся. Сегодня уезжает Костя, через три дня уедет Люся — сдавать экзамены в Лесогорский заочный механический институт.

Первым паузу прервал Костя:

— Не грусти, Люсик. Время пройдет быстро.

— Как сказать. Это очень неожиданно что ты уезжаешь… Плюс еще три дня разлуки! А я ведь не скоро приеду: сначала лекции, консультации, потом экзамены…

— Тогда оставайся.

Люся отрицательно покачала головой.

— Что ж, поезжай… Тебя ждет Лесогорск. Поживешь немножко у мамы. Повоюешь со своим братцем Федей. Помнишь за сочинение о «Евгении Онегине» Нолик поставила ему пятерку? А ты говорила, что я продиктовал ему бред.

— И я помню, как вы высмеяли Нолик в «Глобусе».

— Что поделаешь, Нолик есть Нолик, и палочки к этому нолику не дано. Я даже немножко тебе завидую. Приедешь в Лесогорск, пойдешь по Крайней улице, по Сквозной, Продольной, Поперечной, по улице имени Коли, Пети и Дуси Ивановых, выйдешь на Первую Встречную. Как поется тамошний романс?

Мимо Кости и Люси, как и в первый день, промчался автобус: «Первый карьер — Индия». Так же, как и тогда, навстречу им шли веселые девчонки в комбинезонах. И незнакомые рослые ребята тащили из магазина детские стульчики.

Только, теперь Однотрубный был уже для Люси и Кости совсем не чужим городом, все в нем было близко и привычно.

У доски объявлений Костя замедлил шаг, остановился.

— А знаешь, Люсик, «аквариум с рибками» все еще продается!

— Как тебе все надо!

— Люсенька, любопытство — это здоровая черта человека. По-моему, именно она приносит счастье… Постой, я сейчас…

Костя легко перемахнул через газон и подбежал к хилому деревянному забору, на котором висела витрина газеты «Слово за слово».

Потоптавшись у витрины, он вернулся к Люсе, сияющий каскадом счастливых улыбок.

— Есть сообщение о первой руде? — удивленно спросила Люся-Мила.

— В скором времени, по-моему, не ожидается.

— Или о тебе Сударченко написала?

— Она занята: пишет биографию Росомахина.

— Почему же ты тогда сияешь, как новый рублик?

— Нет, нет, рубликом не пахнет. Тут пахнет бо́льшим. В газете напечатана таблица выигрышей лотереи. Мне досталась любительская кинокамера. Вот, Милочка, к чему приводит любопытство. А то бы мимо прошли!

— Костик, Рыжий, поздравляю! Но выигрыш мы, конечно, возьмем деньгами.

— Ни в коем случае!

— Тебе нужен киноаппарат? Что ты с ним будешь делать?

— Что делать? Пока я перепрыгивал через газон — уже придумал. Буду снимать «Фитиль». Есть «Фитиль» всесоюзный, а это будет местный.

Люся похлопала Костю по плечу:

— Ну и фантазия у тебя работает!

Когда подходили к Аппендиксову тупику, он вдруг вспомнил:

— Люсенька, а где третьи экземпляры росомахинских приказов и рапортов?

— Я их откладываю в стол.

— И по-прежнему на мелованной бумаге — во здравие, на папиросной — за упокой?

— Бывает. Но только выносить их из управления я не хочу. Если узнают — меня и погнать могут.

— Перейдешь на мое иждивение. И вообще место под солнцем всегда найдется. Кроме того, ничего секретного в твоих бумагах нет: приказы клеят на стенках. А я просто собираю коллекцию. Между прочим, интересный факт: итальянский кинодеятель по фамилии Козелли собрал огромную коллекцию самых скучных книг. Когда один французский поэт узнал, что все одиннадцать томов его собрания сочинений попали в эту коллекцию, он пытался покончить с собой… А как, интересно, поступит Росомахин?

…Типчак, Актиния и Настя играли в карты — в дурака. Увидев Костю, Типчак радостно загудел:

— Браток! Приветик! А в шоферы все же не пошел? Куда-то еще подался? Ну, ходи, ходи, Валя, то есть Настя.

— С вами, Василий, просто трудно играть. И где вы так научились?

— Где научился? — с довольной ухмылкой переспросил Типчак. — А без карт, Тонечка, то есть Настенька, пропадешь. В общежитии или в экспедиции кто в карты умеет, тот ни дрова не рубит, ни комнаты не убирает и воду не таскает… А кто не умеет, тот завсегда с тряпкой да с ведром… Убирать да носить воду — занятие для дураков. Очень люблю эту игру. Один тут в Нахаловке живет, он мне так продулся — ходит за мной, плачет.

— Это кто же такой, который плачет? — полюбопытствовала Актиния.

— Фомка Скипидаров.

Актиния хихикнула.

— Фомка? Знаю, знаю.

— А что вы смеетесь, Актиния Никаноровна?

— Больно за девками бегает.

— Не он за ними, а они за ним. В карты ему не везет, а в любви — исключительно.

— Да уж, везет, — согласилась Актиния. — Пятая жена небось. Недавно встречаю его мать, спрашиваю: «Ваш сын снова женился?» А она мне: «Не пойму, говорит, даже. Но думаю, что и эта надолго у него не задержится. А может, на зиму все-таки оставит…»

— Ха-ха! — блудливо усмехнулся Типчак. — Сердцеед! Ходи, Ниночка, то есть Настенька. Уф, жарко! Что-то вы, Актиния Никаноровна, ошиблись со своими прогнозами. Воробьи, говорили, валяются в пыли — к непогоде. А тут так шпарит!

— Будет непогода, будет, — быстро проговорила Актиния.

— Что будет, это я знаю. Осень уже фактически. Раз осень — дождь. А дальше, как по расписанию, зимушка-зима.

— Знаете, Вася, какая она у нас? До-о-лгая, до-о-ол-гая. Холодно и темно. Зима вся в ночах проходит.

Типчак лихо шлепнул картой по столу.

— Все, Варенька, то есть Настенька! Конец!

Потом, тряхнув головой, откинул свисавший до бровей чуб, засмеялся громко и довольно.

— Жить надо, Актиния Никаноровна, широко! А иначе вся жизнь в ночах пройдет! — Он повернулся в сторону «простыни на веревочке» и крикнул: — А ты, браток, зря ко мне в пятую автоколонну не пошел. Характер у тебя, вижу нашенский.

— Я в другой колонне, — ответил Ромашкин.

Люся спросила:

— Костя, а что такое Нахаловка? Старый какой-то поселок?

— Нет, новый, — опередит Ромашкина Типчак. — Только там строились без разрешения архитектурного управления. Самовольные. Я бы себе такой домишко не стал строить. Вот выйдет за меня замуж Настенька — ух, отгрохаю!

Актиния посмотрела на часы, юркнула на кухню, вернулась, шепнула Насте:

— Бери корзину, пора на станцию. Сейчас скорый придет.

Перед тем как расстаться, Костя и Люся-Мила сидели на табуретках друг против друга. На Костиных коленях лежал его старый студенческий портфель. В портфеле были полотенце, зубная щетка, бритва, удостоверение и счастливый лотерейный билет.

Каждый день великое множество людей отправляется в дорогу.

Едут поездами, летят самолетами, плывут пароходами. Мчатся по шоссейкам, грейдерам и бетонкам в пыльных туристских автобусах.

Едут новоселы, отпускники, командированные, едут бывалые толкачи.

О толкачах написано много обидного. Вот и Костя Ромашкин стал толкачом. Как видите, не по своей воле, не потому, что им овладела неуемная жажда странствий.

В жизни толкачей завидного мало. Их не любят. Их не уважают. Надменные швейцары гостиниц и отелей не пускают их через парадный вход, торопливо запирая при виде толкачей сверкающие стеклянные двери. А официантки ресторанов подают им шницель позже, чем другим, в последнюю очередь.

Два рубля шестьдесят копеек суточных, булыжно-жесткий портфель под головой, холодный шницель и ежедневные скандалы с поставщиками. Вот и весь удел толкача. И он бы не появился на свет, не стал бы носителем этой презрительной клички, он вел бы вполне оседлый образ жизни, а по вечерам ласкал жену и детей, если бы планирующие организации точно и реально планировали, а снабжающие — в сроки, без проволочек снабжали.

Но вернемся к размышлениям о дороге.

Раньше, в старые времена, в путешествие отправлялись на буланых, вороных, каурых, чагравых и прочих саврасых. Символом скорости была птица-тройка. Да, птицей летела тройка и все же больших расстояний быстро поглотить не могла.

Нынешний век другой. И иные птицы владеют нашими умами.

…Я приезжаю в аэропорт. Меня окружают заботой расторопные носильщики и милые девушки — дежурные по залу.

Перед глазами мелькают предупредительные таблички: «Пользуйтесь услугами носильщиков бесплатно!», «С вопросами обращайтесь в телевизионное справочное бюро!»

И я пользуюсь. И я обращаюсь. На телеэкране возникают девушки, красота которых порою далеко превосходит сказочных принцесс, и отвечают, что вылет ни в коем случае не задерживается.

Багаж обработан. Я зарегистрирован. Я уже расправил крылья.

А лететь — одно удовольствие. Ну, например, рейс в Тбилиси.

Только сел в самолет «Ту-104», пососал конфетку, выпил стакан лимонада, почитал газету, и уже стюардесса объявляет:

— Справа вы видите Эльбрус.

Потом:

— Слева вы видите Казбек.

А дальше в салоне зажигается табло: «Не курить!» Это значит — самолет идет на посадку. И через считанные минуты он касается колесами раскаленных плит тбилисского аэродрома.

Аэрофлот с каждым годом приобретает все большее количество ревностных ценителей его услуг. Это пассажиры-новаторы.

Существуют, однако, пассажиры-консерваторы. Они цепко держатся за купированный железнодорожный вагон. И не потому, что страшатся лететь на самолете. Нет. Это люди степенные, неторопливые, исповедующие проверенный принцип «тише едешь — дальше будешь». Они отличаются от суетливых, всегда спешащих авиапассажиров более крепкими нервами и более закаленным здоровьем. Их не сломит застойная духота нагретого жарким солнцем цельнометаллического вагона. Они спокойно спят, лежа на жесткой полке. Они могут спать сидя и даже стоя, прислонившись к стенке.

Но главное их достоинство в том, что это люди очень любопытные, и в споре с поклонниками Аэрофлота они всегда выставляют неотразимый довод:

— Что с самолета разглядеть можно? Только облака. А мы любим посмотреть, где едем, природой полюбоваться.

Этот довод действительно нельзя не принять в расчет.

Железнодорожный пассажир, если только он не спит, обязательно стоит у окна, и глаза его жадно рассматривают все: ползущий по полю трактор, курящиеся терриконы, мелькающие в окнах скромные полустанки «и на холме средь желтой нивы чету белеющих берез».

Я не принадлежу к числу тех, кто считает себя приверженцем МПС, но не могу забыть, как ехал прошлой весной из Москвы в Симферополь. Буйно цвела сирень по краям железнодорожного полотна, всю дорогу поезд мчался сиреневым коридором. А когда он останавливался на маленьких станциях, мы слушали, как пели жаворонки.

Нет, можно понять лирическую, созерцательную натуру железнодорожного пассажира, пассажира-консерватора.

Много дорог есть на свете. Одной из них едет Костя Ромашкин. Сейчас ночь. Он сидит на скамейке в общем вагоне, положив на колени портфель, и дремлет. Пассажир как пассажир. Дорога как дорога.

А я хочу рассказать вам о дороге, о какой вы не знаете. И она меня очень волнует, она не может не волновать, не натолкнуть на размышления, порою очень грустные.

Протяженность этой дороги небольшая. Дорога начинается там, где самосвалы — «МАЗы» Однотрубненского рудника — становятся под экскаватор, чтобы взять в свой кузов землю, и оканчивается там, где эту землю сбрасывают, — в отвале. Официально дорога называется: «Карьер — отвал», неофициально шоферы именуют ее «Васька, жми до отвала!»

Вот как описала ее Сусанна Сударченко: «По неоглядной степи ровной широкой лентой пролегла дорога. По ней от карьера до отвала с утра до ночи, обгоняя друг друга, с грохотом и ревом, с парующими радиаторами мчатся тяжелые «МАЗы». Шоферы соревнуются за право сверхплановой ездки. Тот, кто сделал лишнюю ездку, получает красный вымпел. За следующую — второй. Здесь новая жизнь, здесь новые скорости. Люди берут у техники больше, чем она может дать. Дорога… Ее просто невозможно перейти. Если вы на горизонте заметили самосвал — стойте! Через мгновение он метеором пролетит мимо вас. Это дорога без орудовцев, без регулировщиков. Регулирует здесь все только одно — трудовое вдохновение!»

Да, действительно, самосвалы обгоняют друг друга — и перейти дорогу почти невозможно. Они и впрямь проносятся с грохотом и ревом. И радиаторы паруют. Таких автомобильных гонок до этого никто не лицезрел. Только чем тут восторгаться?

В стороне от большой шумной дороги, где проходят гонки на красный вымпел, за леском — чтобы подальше от посторонних, случайных глаз — стоят двести разбитых, загнанных на ухабах «МАЗов»: отъездились, отвоевались, отсоревновались.

Росомахин назвал это место «складом временной консервации». На самом деле это кладбище. Здесь и тишина стоит, как на сельском погосте. Только шмели жужжат.

Погост обнесен колючей проволокой, вдоль которой ходит с двустволкой сторож дед Пантелей. Охраняет машины, чтобы их не раскулачили. А что в них «кулачить»? Винтика живого у этих существ не осталось, и впереди их ждет мартеновская печь.

Ходит дед Пантелей днем, ходит ночью. Как ему только ночью не страшно: если отойти в сторону, то при тусклом лунном свете накренившиеся кузова машин напоминают старые огромные гробницы…

А Васьки тем временем жмут до отвала.

Стой, Васька, не жми, дай тормоз! Кому нужно это соревнование? За лишнюю ездку ты получишь лишний рубль и вымпел на радиатор?

Но ведь машина-то стоит дороже! Ее вынянчили, дали ей путевку в жизнь тысячи рабочих рук. И вовсе не для того, чтобы трескались оси, плавились подшипники и паровали радиаторы.

Росомахину твоей машины не жаль. Он говорит:

— Наша стройка великая. Москва новые пришлет.

Так хоть ты пожалей машину. Подожди, пусть остынет мотор. Он ведь как сердце: и его инфаркт хватить может, хотя он и железный.

Я спрашиваю: кому нужно такое соревнование? И думаю не только о Росомахине, об автомобильных гонках тяжелых самосвалов, о «ведомстве» деда Пантелея.

Но крикуны кричат: «Мы отличились!» Ах, как любят они кричать! Из одного сельского района, судя по газетам, каждый год приходят триумфальные реляции: «Отсеялись на неделю раньше прошлогоднего». Каждый год на неделю раньше, чем в предыдущий… Когда же они теперь сеют — в январе, что ли?

Крикун любит ходить в именинниках, и, вместо того чтобы засучить рукава и добросовестно работать, он придумывает почины. Почин почину рознь. Советские рабочие и инженеры прославились многими хорошими починами. Но от крикуна хорошего не жди. Он сидит за канцелярским столом, и в его худосочном мозгу рождаются идеи, которые, по его расчету, должны принести ему лавры: «каждый бережет свой станок», «движение за ритмичную работу», «мастер помогает рабочему». А между прочим, помогать рабочим — первая обязанность мастера. Ритмичная работа — это обыкновенный закон производства. Что же касается станков, то до сих пор честные рабочие их всегда берегли, а не ломали. Исключение составляют лишь растяпы, невежды и лоботрясы.

Крикун обожает декорум. Он вешает таблички, плакаты, ставит вымпелы, где надо и где не надо.

Вспоминаю большой гастроном, где на всех прилавках алели вымпелы: «Вас обслуживает бригада коммунистического труда».

Благодушно улыбаясь, директор гастронома сказал мне:

— Так что у нас все бригады коммунистические. Мы уже всего достигли. Даже не знаем, куда дальше идти…

Вымпел стоял и на прилавке, где юркий человечек торговал водкой и селедкой. Ему присудили высокое звание за то, что при проверке селедочных чеков обнаружили исключительную честность продавца и точность его вычислений. Чеки были такие: рубль двадцать девять, рубль тридцать семь, рубль сорок одна, девяносто восемь копеек.

А зря присудили этому самородку-вычислителю столь высокое звание. Он жестоко обсчитывал покупателей, и ОБХСС вскоре раскрыл его манипуляции. Он совсем не был сродни тем феноменам, которые мгновенно множат в уме пятизначные цифры. Бросив селедку на весы, он восклицал: «рубль сорок девять», «рубль семнадцать». Если бы он называл только круглые цифры, допустим рубль пятьдесят, то у покупателей могла возникнуть мысль, что их обсчитывают… Жуликоватый продавец называл бессомненные магические числа.

Войдя в азарт, любители поскорее отчитаться и прослыть передовиками могут нарубить столько дров!

Для чего? Для того чтобы не подкачать в соревновании по сбору металлолома, получить знамя и премии.

Соревнование вошло в нашу плоть и кровь. Дух соревнования, дух беспредельной увлеченности трудом, стремление сделать лучше и больше движет миллионами. Но великое и святое надо всегда ограждать от выскочек, авантюристов и пошляков.

Я рассказал о дороге «Карьер — отвал». И не хочу, чтобы у читателей сложилось впечатление, что я не люблю эту дорогу.

Нет, я люблю ее. И когда я на нее смотрел, то она вызывала у меня живую ассоциацию дороги в будущее. По ней, по этой дороге, перевезены тысячи и тысячи кубометров земли. Здесь работает множество людей. — экскаваторщиков, механиков, водителей, которые приверженностью родному делу, упорством и бескорыстным служением Родине заслуживают самого высокого уважения. Но есть люди, которые на это уважение рассчитывать не могут — ни на мое, ни на твое, дорогой читатель.

И я говорю о них, потому что по дороге будущего путнику легче, шире и свободнее шагать, если он выбросит в канаву все то, что ему мешает, и не возьмет с собою сомнительных попутчиков. Неприятное это слово — попутчик. У нас есть другое — спутник. Все мы спутники, и цель у нас одна. Она близка сердцу каждого, она рождает высокие порывы. И мы должны хранить ее в чистоте, оберегая от любителей дешевой подделки.

Ну что, Васька, остыл мотор? Поезжай. Желаю тебе счастья в дороге!

С портфелем в одной руке и с киноаппаратом — в другой Ромашкин поднялся по высоким ступенькам УКСУСа.

Около сверкающей кабины лифта ему преградил дорогу строгий усатый старичок в черном костюме и зеленой фуражке пограничных войск. Где достал старичок этот головной убор? Может, сын его служил когда-то в погранвойсках? Или соседи в качестве подарка преподнесли? Но без форменной фуражки старичок в пышном подъезде УКСУСа не выглядел бы столь внушительно.

— Вы куда, молодой человек? — предупредительно спросил он Ромашкина.

— В УКСУС…

— Пропуск, конечно, заказан?

Это было произнесено тем недоверчиво-лукавым тоном, каким железнодорожный контролер, обращаясь к пассажиру, говорит: «Билетик у вас, конечно, есть…» заранее подозревая в пассажире безбилетника.

— Нет у меня пропуска, — ответил Ромашкин.

— Тогда, дорогой, стало быть, пройдите вон в ту телефонную будочку и позвоните.

— А куда звонить?

— Уж это я, уважаемый, не знаю. Смотря, стало быть, по какому вопросу вы приехали и к кому. У нас они тут все очень занятые и лишнего народа не перенос ют.

— Хорошо, — сказал Ромашкин. — Я позвоню, а дальше что?

— Они знают. Они мне позвонют.

— А вы кто, лифтер?

— Лифтеров теперь нет, — строго произнес старичок. — Лифтером раньше называли. А теперь я старший диспетчер лифта.

Ромашкин понятливо покивал и бросился в телефонную будку. Но Груздева — увы! — в кабинете не оказалось, и его секретарша посоветовала по вопросу насосов позвонить товарищу Резеде. Его телефон — 01.

Быстро набрав этот пожарный номер, Ромашкин соединился с Резедой. Выслушав излияния посланца Однотрубного, Резеда ответил, что по этому делу надо обратиться к товарищу Кошкису. Его телефон — 02.

Кошкис отослал Ромашкина к Мышкису — 03, Мышкис — к Желтухину — 04, Желтухин — к Покусаеву — 05, Покусаев — к Воблой — 06, Воблая к Жонскому — 07, Жонской — к Раскладушкину — 08, Раскладушкин — к Безразмерному-Носкевичу — 09, Безразмерный-Носкевич — к товарищу Красавицыной.

Красавицына звонком Ромашкина была возмущена и сказала:

— Костя, вы мне звоните уже десятый раз. Если вы мне хотите назначить свидание — так и говорите. Нечего разыгрывать, если вам действительно нужны насосы, то обращайтесь с этими проклятыми насосами к товарищу Резеде. Я к ним касательства не имею.

Ромашкина «пустили на карусель».

Это напоминало забавную детскую игру «Где ключи?». «Где ключи?» — спрашивает тот, который «водит». Ему отвечают: «Пойди у Коли постучи». «Водила» подходит к Коле: «Где ключи?» — «Пойди у Нади постучи»…

Мокрый от духоты и волнения, Ромашкин вырвался из телефонной будки и снова подошел к старичку.

— Ну, дозвонились? — спросил старший диспетчер лифта, глядя на Ромашкина поверх очков.

— Нет, не дозвонился, — ответил Костя. — Но, понимаете, мне очень срочно нужно к товарищу Груздеву. Я кинооператор и снимаю фильм о Петре Филипповиче. — При этом Ромашкин показал на свой киноаппарат и спросил; Вы кино, конечно, любите?

— Люблю, люблю, — сказал старичок, расплывшись в доброй улыбке. — «Римские каникулы» пять раз смотрел. Как она там гуляла! Может, вы и меня заснимете?

— И вас сниму, — решительно произнес Ромашкин, наводя аппарат на старшего диспетчера лифта.

— А что же вы сразу-то не сказали, что из кино? — извиняющимся тоном сказал старичок. — Я думал, что вы, уважаемый, трубы приехали вышибать или моторы. Толкач, словом. А из кино мы и без пропусков — пожалуйста!

— Я и так знал, что вы меня пропустите. Ох, какой лифт! Давно на таком не поднимался.

— А вы не хвалите зараньше, — назидательно сказал старичок. — Так можно сглазить рейс и между этажами остановиться. Один тут у нас застрял, на собрание ехал, в президиум. Так во время собрания к нему все начальство бегало: советовалось через дверцу. Это новые лифты. Недавно поставили. Вид хороший, а толку мало. Вот старенькие работали! А эти? Днем стоят, а по ночам сами ходют… Посидите на моем месте. Дежуришь ночью, а лифты ходют. Пустые. Словно в них привидения.

— Мистика! — воскликнул Ромашкин. — Гофман!

— А если вы к товарищу Гофману, то он на пятом этаже, — сказал старичок и услужливо распахнул перед Ромашкиным дверцу лифта. — Я задержал вас малость. Что же вы сразу-то не сказали, что вы из кино?

Выйдя из лифта на четвертом этаже, Ромашкин сразу очутился в бурлящей атмосфере большого делового учреждения. Все куда-то бежали и отчаянно хлопали дубовыми дверями. Бежали златокудрые машинистки, роняя на ходу бумаги, часто семенили старушки курьерши, тяжело отдуваясь, совершали марафон по коридорам солидные мужчины со сбитыми набок галстуками и пудовыми портфелями.

Тщетно Ромашкин взывал к каждому пробегавшему: «Товарищ!.. Товарищ!..» Безуспешно пытался хватать бегунов за рукава: они отбивались и продолжали исступленно топтать ковровые дорожки.

Наконец одного тщедушного все же удалось прижать к стенке. Он вздрогнул, как кролик, несколько раз и, убедившись в превосходящих силах противника, пропищал только:

— Вы не имеете права!

— Ну, отдохните секундочку, — спокойно произнес Ромашкин, гипнотически глядя в расширившиеся зрачки собеседника. — Все там будем! Помогите приезжему кинооператору найти кабинет Груздева.

— Кино? — переспросил тщедушный уже своим родным голосом. — А какой фильм — документальный или художественный?

— Хроникально-документальный, научно-популярный, широкоэкранно-панорамный, музыкально-цветной, телевизионно-стереофонический, мультипликационно-феерический, полифоническо-политехнический, фантастическо-дидактический, мемориально-исторический, литературно-художественный и общественно-политический иллюстрированный, — почти без передышки выпалил Ромашкин.

— Гы! Такого не бывает…

— Я пошутил, — сознался Ромашкин и, нагнувшись к уху своей жертвы, доверительно спросил: — «Фитиль» знаешь?

— «Фитиль»? — обрадовался тщедушный. — Как же! Этот самый пшшш-бах! Пойдемте, я вас провожу. Кого же вы протаскивать собираетесь?

— Рабочий секрет, — ответил Ромашкин, выдержав паузу, необходимую для столь многозначительного ответа.

В кабинете начальника УКСУСа Ромашкин увидел знакомую картину. Словно ничего не произошло и ничего не изменилось.

Петр Филиппович сидел за большим столом и, как обычно, курил «Казбек». Кроме него, в кабинете были двое сотрудников. Один — беленький, другой — черненький. Больше они ничем друг от друга не отличались и были даже одинаково одеты.

Все трое смеялись счастливым беззаботным смехом.

«Анекдотики рассказывают, — догадался Ромашкин. — Я-то Петра Филипповича знаю!»

Как не знать Ромашкину Груздева! Бывало, приходит в старом УКСУСе к Петру Филипповичу, а у него сидят референты Шалый и Малый, тоже вот так заливаются.

Груздев приветствовал Ромашкина широким жестом. Руки развел в стороны, воскликнул:

— Ба! Знакомые лица! Какими судьбами! Не работать ли ко мне приехал?

— Нет, Петр Филиппович, не работать. Чрезвычайным и, можно сказать, полномочным послом от товарища Росомахина, — ответил Костя и вкратце изложил цель своего приезда.

— Понятно, — сказал Петр Филиппович. — Все эти Кошкисы, Мышкисы и Покусаевы — Ферзухина епархия. Он скоро подойдет. А пока посиди. У нас тут маленький антракт, перерыв. Как на производственную гимнастику.

— Что-нибудь веселое рассказываете? Очень люблю посмеяться, — откликнулся Ромашкин.

— Вот именно, веселое! — подтвердил Петр Филиппович Груздев и, обращаясь к Беленькому, сказал: — Ну, ну, что ты начал?

— Я начал про милиционера. Это уже не анекдот, а жизнь. Понимаете, какая история? Стоял со своим мотоциклетом милиционер-орудовец на дороге. Это на той, которая из крайцентра ведет к нам. И стоял всегда на одном и том же месте — у пивной. Все машины, которые идут, останавливал. «Товарищ, вы нарушили скорость». А этого милиционера водители знали: ему сто граммов поставь — и отпустит. И дошло все до руководителей краевой милиции. Тогда поручили одному майору, чтобы тот переоделся в штатское и поехал по этой дороге. Конечно, не на милицейской машине, а на частной. Мало ли автомобилей частников-нарушителей стоит на милицейском дворе! Поехал этот майор, и, разумеется, орудовец его задержал. «Штраф, — говорит, — пожалуйста. И талон ваш проколю». Ну, туда-сюда, нарушитель предложил ему де сто, а даже сто пятьдесят… Выпили, и тут оштрафованный предъявляет удостоверение майора милиции. «Приглашаю вас в отделение: вы берете взятки водкой и пьете ее на посту, во время работы. Актик составим». А тот ему: «Пожалуйста». Ну и отправились они в отделение. И там мотоциклист заявляет: «Никакой водки я не пил». — «Как так? — удивляется майор. — Вы пили, и на моих глазах». — «Не пил, — отвечает, — проверьте». Проверили этим самым медицинским аппаратом, в который по резиновой трубочке дуют, — действительно, никаких паров… У майора — глаза на лоб. А мотоциклист еще извинения требует: оклеветали, мол, меня. Так эта ревизия и не дала ничего. Только месяц спустя секрет выяснился: у мотоциклиста с буфетчицей договоренность была. Она вместо водки наливала ему в стакан простую крановую воду. А водку аккуратно отливала в бутыль. И вечером он брал ее домой…

— Ну и ну! — восхитился Петр Филиппович. — Это, смею вас заверить, целый роман.

— А вот еще… — продолжал Беленький. — Ах ты, черт, только начало забыл.

Петр Филиппович блаженно затянулся «Казбеком», сказал:

— Ну ладно, пока ты вспомнишь, я нашему гостю про УКСУС рассказать хочу. Помнишь, Ромашкин, ты критиковал лесогорский УКСУС?

— Критиковал, — согласился Костя.

— Изволю тебе заметить, что в этой критике правда, конечно, была. Но вы, молодые, всегда немножко перехватываете. Что поделаешь — возраст! В чем беда того УКСУСа заключалась? Народу было мало. С таким ограниченным штатом работу не поставишь. А здесь штат в пять раз больше! Тут, понимаешь, настоящий боевой размах!

— Я заметил, что у вас все бегают, — поддержал Груздева Ромашкин.

— Действительно, бегают! — обрадованно сказал Петр Филиппович. — Раньше мы что делали? Собирали заявки снизу — посылали наверх, получали разверстку сверху — рассылали по низам. Теперь масштаб шире! Дыхнуть некогда!

— А что вы делаете с поступающими документами?

— О! С каждой бумагой несколько дней работы. Мы протоколируем, регистрируем, инвентаризуем, визируем, ротапринтируем, конвертуем, экспедируем! Так что, братец мой, это уже настоящий обработанный документ, а не какая-нибудь макулатура!

— Ой! — взвизгнул Черненький. — Я знаю одну такую историю про макулатуру! Значит, так. Муж отсутствует, к жене пришел любовник. Стук в дверь. Потом еще, только громче. Жена и любовник в панике. Любовник, как полагается, лезет в шкаф. Перепуганная жена открывает дверь. На пороге — незнакомая девочка, спрашивает: «Макулатура есть?»

Кабинет снова огласился дружным смехом. Не смеялся только Ромашкин. Он думал о том, что лесогорский УКСУС был тунеядческим учреждением. Люди получали зарплату и ничего не делали. Но тот УКСУС никому не мешал, а этот — вредный. Люди придумывают себе работу, во все вмешиваются и все путают.

Тот УКСУС бездействовал, сам доказал, что он никому не нужен, и его прикрыли как лишнее межведомственное звено. А этот, к сожалению, не прикроют: он всячески цепляется за жизнь, старается доказать необходимость своего существования. Без меня, мол, все погибнет… А ведь это та же передаточная инстанция. Вот, поди же, выбей у них эти насосы! Проще было бы взять их прямо с завода. Нет, пожалте в Управление координации снабжения и урегулирования сбыта!..

— Так о чем мы говорили? — спохватился Груздев, еще не перестав радостно стонать. — Ах, да! Вот, значит, так мы и работаем. Я ведь тут, Ромашкин, недавно, но уже успел провести три реорганизации…

С этими словами Петр Филиппович поднялся с кресла, подошел к стенду, откинул прикрывавшую его шелковую шторку, и глазам Ромашкина предстала раскрашенная полным набором акварели схема.

— Вот видите, розовый кружочек? Это я! От кружочка идут пять усиков. Это мои заместители.

«В старом УКСУСе был только один зам — Чарушин», — вспомнил Ромашкин.

— А этот усик идет к канцелярии. Тут красненький ромбик — бухгалтерия, дальше отдел руководящих кадров, тут отдел рабочих кадров… Вот эти голубенькие прямоугольнички — управления: управление инвентаризации, управление транспортизации, управление тарификации, управление корреспонденции, управление координации, управление экспедиции. Дальше еще три управления: реализации, интенсификации и спецификации. Это новые, раньше их не было.

— А почему они называются управлениями? — недоуменно спросил Ромашкин. — Получается: управления в управлении. Ведь УКСУС — это тоже управление.

— Э-э, дорогой, — сияя счастливой улыбкой мудреца, произнес Груздев, — э-э-э, вот тут в чем вся тайна: в лесогорском УКСУСе были отделы, были группы — маломощные единицы. Управление — крупнее, солиднее! А УКСУС будет называться главным управлением. Мы уже послали прошение. И чтобы ГУКСУС к республиканскому министерству приравняли. По зарплате и вообще. Одна только буква «Г» добавляется, а сколько она значит! И почему мы все это делаем? Смею тебя заверить, потому, что целесообразно!

Ромашкин разглядывал стенд — квадратики, ромбики, прямоугольнички, треугольнички. Да, широко раскинул свои усики УКСУС. Это даже не усики, а настоящие, хваткие, все опутывающие щупальца.

Черненький с Беленьким ушли, и, наконец, объявился Ферзухин — Топорик, как его называли в лесогорском УКСУСе за узкое вытянутое вперед лицо с длинным тонким носом.

— Ха-ха! Пламенный привет ветеранам! — тоном весельчака-бодрячка сказал он, пожимая руку Ромашкину. — Не ко мне ли в гости?

— К тебе, угадал, — ответил за Ромашкина Петр Филиппович. — Где насосы для Однотрубненского рудника? Мы с этим делом что-то затянули…

Гроссмейстер межведомственных комбинаций помрачнел и вполголоса пролопотал:

— Насосы? Да были они, насосы.

— И куда делись?

— Да вот, делись…

— Куда, Ферзухин?

Топорик растерянно топтался на месте. Присутствие Ромашкина, видимо, мешало Ферзухину ответить на груздевский вопрос.

Выяснилось, что дефицитные насосы он отдал Каналстрою, тот за них «подкинул» несколько вагонов леса, лес Ферзухин «сплавил» заводу стройматериалов и получил от него, минуя планирующие организации, кирпич и шифер для строительства жилого дома работников УКСУСа.

«Старые ферзухинские штучки! — подумал Ромашкин. — Я — тебе, ты — мне. А что же все-таки делать? Нельзя же возвращаться в Однотрубный с пустыми руками. Надо как-то надавить на этих координаторов-экспедиторов».

И тут Ромашкина осенила мысль, показавшаяся ему спасительной.

— Видите ли, если бы не одно очень важное обстоятельство, мы, возможно, подождали бы… — сказал он подчеркнуто многозначительно. — Это такое обстоятельство. К нам через полмесяца, максимум недели через три, приедет государственная комиссия… Возможно, даже сам…

— Товарищ Кристальный? — настороженно спросил Груздев.

— …и он тоже. Вот так. Это уже известно, хотя они стараются сделать приезд неожиданным… И представляете, что получится? Не только мы, но и вы окажетесь в деликатном положении. Стройка, сами знаете, первостепенная. Приедут, начнут головы рубить!

Петр Филиппович озабоченно затянулся «Казбеком», побарабанил пальцами по столу.

— Да-а-а… Тут мы, Ферзухин, смею вас заверить, можем сесть в калошу. Что же это, скажут, пришел в УКСУС Груздев и начал дело заваливать? Этак и влепить что-нибудь могут. И не разрешат нам тогда приставить «Г» к названию… Давай-ка дуй на этот насосный завод и вышибай там. Черт с ним, пойдем на то, чтобы этому заводу что-нибудь подкинуть сверх фондов и лимитов, если он в чем нуждается.

Топорик щелкнул каблуками и сказал:

— Будет сделано, Петр Филиппович!

Ромашкин вступил на однотрубненскую землю с гарантийным письмом, что насосы будут отгружены в течение недели: гроссмейстер межведомственных комбинаций Ферзухин слово сдержал.

Едва спрыгнув с подножки пассажирского экспресса «Восток — Запад», Ромашкин увидел Настю. Настя в белом кружевном кокошнике торговала пирожками.

— Торгуете, Настенька? — спросил Костя. — Сбываете домашнюю продукцию?

Настя зарделась, сказала смущенно:

— Мамка заставляет. Теленочка зарезали. Хотите пирожок? Вы ведь с дороги.

— Нет, спасибо, Настя. Не надо мне этого пирожка. Не та в нем начинка!

— Что нового в центре?

— Что нового? — с беспечной веселостью переспросил Ромашкин. — Много нового. Едет к нам в Однотрубный большая государственная комиссия… Человек тридцать или сорок.

— Что же она — с проверкой?

— С проверкой, Настя. Все будет смотреть: и город, и стройку, и как живем, и как работаем.

— А это у вас что? — спросила Настя, указывая рукой на киноаппарат.

— Кино будем снимать, Настенька. Хотите, вас запечатлею?

— Ой, нет, ни в коем случае!

— Мое дело — предложить. Ну, привет! Желаю дохода с оборота! Прибавочной вам стоимости!

По обочинам дороги, идущей со станции, стояли новые фанерные щиты, взывающие: «Не проходите мимо!»

Рисунки Орликова сопровождались стихами Вилли Сапрыкина.

Часть из них посвящалась текучке кадров. Новых людей на стройке не всегда встречают радушно: не сразу устроят, не торопятся обеспечить крышей над головой. Заместитель Росомахина по быту Чаевых отдал только что выстроенное двухэтажное общежитие под показательный Дом техники. Понаставили там стендов с фотографиями, завели «ученого секретаря совета дома». Ученый пребывает в одиночестве, дичает оттого, что нет собеседников, грызет ногти от скуки, бьет хлопушкой мух, чтобы не засидели стенды… А жилья недостает. Со столовыми по-прежнему малоблагополучно. И люди уходят со стройки. Вот и возникает текучка.

Стихи были такие:

На рисунке был изображен человек, весьма похожий на Чаевых: нос лепешкой, лысина обрамлена подковкой уцелевших волос, узкие глазки. Такие узкие, словно их прорезали лезвием безопасной бритвы.

Человек с безмятежным полусонным лицом сидит за канцелярским столом и не видит, как люди с чемоданами и узлами бегут на станцию, к поезду.

Другой рисунок весьма выразительно воспроизводил автогонки на дороге «Карьер — отвал». Стихи назывались «Васька, жми до отвала?»

«Ого, Вилли, ты делаешь успехи! — подумал Ромашкин. — А то прокисал бы на своей метеостанции, писал жалобные вирши об уходящих пароходах… Быть тебе, Вилли, первым поэтом в Однотрубном!»

Навстречу Косте шел Петрович. На нем, как всегда, была телогрейка. И как всегда, он был под градусом. Что поделаешь? Специфика работы на холодильнике! Петрович шагал к станции, наверное, в пивную.

— Какой нынче праздник? — озорно подмигнув Петровичу, спросил Костя. — День защиты детей? Шахтерово воскресенье? Спас?

— Не. Получка вчера была. Сегодня опохмеляемся.

— А вы знаете, Петрович, один великий человек сказал: нельзя превращать опохмелку в пьянку самостоятельного значения.

— Да? Какие умные все стали! Ты поработай с мое на холодильнике!

— Я не хочу работать на холодильнике. Тем более что там скоро будет работать комиссия.

— К-какая комиссия?

— Такая. Обыкновенная. По проверке. То да се. Ну, вам-то что волноваться? У вас лучшие отчеты…

— Комиссия? На холодильнике? — переспросил Петрович, трезвея на глазах.

— Не только на холодильнике. Во всем городе, на стройке. Человек… пятьдесят или шестьдесят из центра. Но об этом — никому! Секрет.

— Сам знаешь: гроб-могила, — прошамкал Петрович.

По дороге до Аппендиксова тупика Ромашкин успел в доверительном порядке поделиться «секретом» еще с несколькими людьми.

Дома, за «простыней на веревочке», Костя нашел записку Люси: «Милый Костик! Я уехала. Если провалюсь, вернусь быстро. Бумаги для твоей коллекции лежат в условленном месте. Целую тебя, Рыжий!»

В избе никого не было. Костя побренчал на гитаре, сел разгадывать кроссворд. В управление к Росомахину он не спешил.

Вскоре прибежала Актиния.

— Здравствуй, здравствуй, Костя! — прямо с порога начала она. — Приехал, значит. А у нас тут такие дела! Комиссия, говорят, едет большая! Или ревизия. И сам вроде даже приедет. И с ним человек… сто. К чему бы так много?

— К чему? Обыкновенное дело, — простецки сказал Ромашкин. — Ну, по партийной линии представители, по комсомольской контролеры, следователи, прокуроры, ревизоры, ОБХСС…

Актиния всплеснула руками:

— Поди ж ты! А я-то гадала, что это последние дни вороны все каркают?

— У кого вы про комиссию узнали?

— Шурка-кривая сказала. Которая из буфета. Я ее около сберкассы встретила. Идет, наверное, деньги со своей книжки снимать. Недостачу небось чует…

— А откуда Шурке известно?

— Телефонистка, подружка ее, сказала. Она же все разговоры слышит…

— Ай-яй-яй! Такой шум будет, какого не слыхали в Тралии, Валии, Трындии и Брындии, взятых вместе! Вот, значит, к чему вороны каркали, — заключил Ромашкин.

От любопытных вскоре пришлось отбиваться: «Ну, скажи, Ромашкин, правда это, что комиссия?.. Ты же только из центра. Слыхал что-нибудь?»

Примерно так сформулировал свой вопрос и директор Росомахин.

— Слыхал, слыхал кое-что… Говорят вообще… — подтвердил Ромашкин.

— Насосы привез?

— Отгружают.

— Так, так. Отгружают, стало быть. А что же ты все-таки слыхал?

— Что комиссия приедет… или делегация. Может быть, сам будет, а кто сам — не знаю… — уклончиво ответил Ромашкин. — И с ним, как водится, писатели, журналисты.

— Ну что же? С тем, что мне тут доложили, совпадает…

Росомахин заказал междугородный разговор и в присутствии Ромашкина говорил с товарищем Кристальным. Начал Росомахин беседу издали. Делился мыслями на общие темы и только в конце поинтересовался, не намерен ли Кристальный заглянуть на стройку. Кристальный, как видно, сказал, что намерен… После этого снова толковали о том о сем.

— Что же вы его прямо не спросили? — с легкой наивностью спросил Костя Росомахина.

— А я не хочу ставить вопрос в лоб, чтобы он не подумал, что мы тут боимся этого приезда. И готовиться специально будем.

— А чего бояться? Что сделали, то и увидят. За хорошее похвалят, за плохое побранят. Вся наша жизнь состоит из взлетов и падений, — простодушно сказал Ромашкин.

Росомахин насупил брови.

— Как ты говоришь? Из взлетов и падений? У меня падений не бывает! Вот сейчас посоветуюсь с народом…

Он нажал рычажок настольного коммутатора.

— Чаевых? Зайди ко мне. А ты, Ромашкин, свободен.

Не успел Костя подняться с кресла, как в росомахинском кабинете появился человек в черном официантском костюме. Его глянцевую лысину обрамляли остатки черных волос. В руках человек держал толстую тетрадочку, вложенную в кожаные корочки.

Чаевых всю жизнь ходил с тетрадочкой.

В детстве и отрочестве он ходил с тоненькой, а потом заменил ее на толстую. В школе он записывал то, что скажет педагог. Став взрослым, он заносит туда то, что скажет начальник. Чтобы все исполнить в точности. Тетрадочка сыграла в жизни Чаевых огромную роль.

Не располагая полным образованием, скорее даже обладая весьма частичным, он вступил на трудовой путь, став инструктором в райисполкоме. Его вызывали, ему говорили, что надо сделать. Он аккуратно записывал в тетрадочку. Записывал и никогда не думал о том, что, может быть, диктующий ошибается.

Так просидел он несколько лет за столиком, на котором были только телефон и тетрадочка, а потом его повысили: надо же выдвигать молодежь!

Чаевых стал управляющим трестом «Индпошив» большого областного города. В кройке и шитье, не говоря уже о моде — всяких там регланах, японках и прочих плиссе-гофре, он не понимал, ничего. И вообще туманно представлял себе, что это такое — индпошив. Хотя последнее ему можно простить: в русском языке слова «пошив» не существует, его изобрели канцеляристы, и вот повелось: «Где вы пошили пальто?», «Я решил пошить костюм».

Чаевых сначала не знал и что такое «инд». Но вскоре твердо уяснил, что:

«Инд» — это работники горкома.

«Инд» — это сотрудники исполкома.

«Инд» — это крупные военные, начиная с полковника.

«Инд» — это прокуроры, депутаты и лауреаты.

«Инд» — это их жены.

Для «инд» надо «пошить» качественно. Для всех остальных стараться сверх сил не обязательно. Тем более остальных очень много: не менее девяноста пяти процентов заказчиков.

И среди них люди находились весьма привередливые, хотя это были обыкновенные рядовые советские люди. Они строчили жестокие и обидные записи в книгу жалоб по поводу того, что в брюках перекошен «бант». Они бесконечно нудили, оставаясь недовольными тем, что швы идут зигзагом. По своей капризности они устраивали в ателье скандалы, требуя уравнения рукавов в длине. Они «сигналили» в газеты о «горбатых спинах» и о «незастегивающихся воротничках». И газеты печатали фельетоны о чудесах «Индпошива».

Порою даже ходили слухи о том, что Чаевых вот-вот снимут.

Но эти слухи не оправдались. Да и как могли Чаевых снять, если при нем всегда была тетрадочка?

Ему звонили люди класса категории «инд» и просили срочно сшить костюм, пальто или платье. Они спрашивали, в какое ателье лучше всего обратиться.

— Зачем в ателье? Приезжайте прямо ко мне, — приглашал Чаевых.

Из своего служебного кабинета он сделал образцовую примерочную, и всегда под рукой у него были два закройщика, которые справлялись с работой безупречно. Третьего и тем более четвертого такого мастера Чаевых не имел. Но для «инд» хватало и двух. Их специально выписали то ли из Прибалтики, то ли из Львова.

Позвонят Чаевых особо важные заказчики, запишет он в тетрадочку и скажет ласково: «Приходите в двенадцать пятнадцать».

Расторопные львовско-прибалтийские закройщики обмеривали руководящие габариты и назначали примерку на следующий день.

Заказчики поражались:

— Какая необыкновенная быстрота!

А Чаевых, скромно потупив очи, отвечал:

— Вот так мы и работаем. Только не ценят нас. Газеты обижают, и слухи разные-всякие доносятся, что Чаевых-де снять хотят…

Привилегированные заказчики похлопывали Чаевых по плечу и заверяли в своей высокой поддержке: «Как же можно уволить управляющего, у которого примерку назначают на второй день?»

И Чаевых, конечно, не трогали. Больше того, он все чаще стал расписываться в премиальных ведомостях.

Сидя в «Индпошиве», Чаевых приобрел весьма широкие знакомства. В тетрадочке появилось много почтенных имен. И нет ничего удивительного, что его снова повысили.

Чаевых — управляющий трестом гостиниц (под рукой тетрадочка: «Какой вам номерочек, с супругой приедете или один?»). Чаевых — начальник управления санаториев, домов отдыха и турбаз (под рукой тетрадочка: «В каком месяце отдохнуть желаете? С семьей прибудете? Вас не очень раздражает запах магнолий? Тогда лучше окнами не в парк, а на море. Машину подам. Встречу лично»).

Потом Чаевых становится председателем облсовпрофа, и почти вслед за тем его посылают заместителем начальника однотрубненской стройки по быту. Кто же лучше знает вопросы быта, чем Чаевых! А ему очень неплохо: поработает на такой стройке — дальше хоть в замминистры метить можно. Ко всем былым доблестям прибавится еще одна: «Человек знает жизнь… Он был на переднем крае… Под его руководством…» Росомахин, разумеется, даст ему превосходную характеристику.

А с такой характеристикой — хоть куда! И не обязательно по линии быта. Чаевых — генерал, так сказать, общевойсковой. При нем тетрадочка, и он может все: потребуется — и кинофикацию возглавит, пошлют — и филармонией руководить будет. Главное, чтобы над ним был человек, заказывающий музыку.

Итак, Чаевых читателю известен. Можно еще добавить, что Чаевых не курит, не пьет, осторожен в суждениях. Он умеет быть услужливым, преданным, но меняющимся в зависимости от обстоятельств, и кто-то не без основания сказал о нем: «Эластичный человек».

— Слушаю вас! — сказал Чаевых в том услужливо-предупредительном тоне, в каком официанты ресторанов «Интуриста» беседуют с посетителями.

— Так вот, Чаевых, к нам едет большая комиссия.

— Что… что вы хотите сказать? — переспросил Чаевых, доставая из кармана авторучку.

— Комиссия, говорю, едет. Да ты подожди записывать. Посоветуемся сейчас. Сударченко с минуты на минуту подойдет.

Сусанна Сударченко ждать себя не заставила.

Быстро введя собеседников в курс дела, Росомахин спросил:

— Что будем делать? Надо показать имеющиеся достижения.

— Надо! И как можно шире! — с фанатической убежденностью сказала Сусанна Сударченко. — Я уверена, Михаил Сидорович, что этот визит на нашу стройку войдет новой главой в вашу биографию.

— Войдет, — согласился Росомахин. — У меня все войдет. А все-таки как же лучше сделать, чтобы показать имеющиеся?

— О! Я это отлично представляю! — воскликнула Сударченко. — Я вижу свой будущий репортаж: «Высокие гости сходят со ступенек вагонов на перрон… Здесь их встречают руководители стройки, персональные пенсионеры, представители общественности. Передовые труженицы города преподносят цветы в целлофане. После этого гости садятся в машины и следуют в свою резиденцию, на отдых…» Трехколонное фото! Шрифт — цицеро!

— Постой, Сусанна, — перебил Росомахин. — А что будет резиденцией? Чаевых, ведь у нас только одна гостиница… Гостиница — это не резиденция. Резиденция — это особняк… Знаешь что? Неделю сроку. Бросить все силы! Построить особняк у березовой рощи и проложить дорогу — асфальт, с белыми столбиками по краям…

— Я записал, — коротко ответил Чаевых. — Особняк будет, но позвольте мне взять с основных работ бульдозеры, самосвалы и так далее…

— Бери, Чаевых. А как же у нас с основными? Тут, пожалуй, тоже что-то надо сделать.

— Я уже вижу, как это надо сделать, — сказала Сударченко. — Первый ковш однотрубненской руды должен достать лично товарищ Кристальный, управляя стрелой экскаватора! И потом на историческом экскаваторе будет укреплена табличка: «Ковшом этой машины были добыты первые кубометры однотрубненской руды. Машиной управлял почетный рудокоп товарищ Кристальный».

— Здорово ты, Сусанна, завернула! Это действительно на всю страну! — поддержал спецкора газеты «Слово за слово» Росомахин. — Только вдруг за это время мы еще не доберемся до руды: сорок метров глубина!

Сударченко, будучи человеком очень находчивым, ответила:

— Не важно, руда или порода. Главное, что к концу пребывания на стройке товарищу Кристальному будет преподнесена скульптура рудокопа, вылитая из однотрубненской руды!

— Развивай, развивай свою мысль…

— Нужно торопиться, чтобы не опоздать! — вдохновенно продолжала Сударченко. — Поэтому скульптуру лучше заказать заранее, например на Магнитогорском комбинате. Нашей однотрубненской руды ждать не обязательно.

— Ты занес в тетрадку? — спросил у Чаевых Росомахин.

— Записал, — ответил Чаевых. — Скульптура будет! И раньше, чем достанут руду!

— Молодец ты, Сусанна! — восторженно сказал Росомахин. — Умеешь красиво преподнести имеющиеся…

По поводу того, как надо встретить комиссию, у совещающихся разногласий не было.

Разве только об одном можно сказать: Росомахин дружески упрекнул Сусанну за то, что она увлеклась цветами в целлофане и забыла про хлеб-соль. Но она тут же поправилась:

— О да! Да! Хлеб-соль товарищу Кристальному на перроне стихийно преподносят девушки в расшитых национальных костюмах.

Чаевых записал у себя в тетрадочке: «Пекарня. Поручить т. Михаеву испечь хлеб-соль».

Когда комиссия отдохнет после дороги, она, видимо, пожелает посмотреть город. Однотрубный — город, конечно, старенький, и за короткое время вид его не изменишь, хотя новых домов и кварталов появилось немало. И все-таки Однотрубный должен произвести впечатление лучше, чем он есть. У въезда в Аппендиксов тупик решили повесить запретный «кирпич». Нечего туда заезжать гостям. «Кирпич» наметили повесить и на повороте к Нахаловке…

Росомахин припомнил вдруг, что на рейсовых автобусах написано: «Карьер — Индия». Индию он предложил переименовать, назвать поселок индивидуальных застройщиков Молодежным или Спортивным. Но Сударченко запротестовала.

— Как же можно переименовывать Индию? Это же дружба народов! У меня в репортаже про Индию целых три страницы. Хождения Афанасия Никитина… Школьники обмениваются марками с Калькуттой!

Росомахин всегда прислушивался к «пресс-группе». Возможно, Сударченко была единственным человеком, с которым он соглашался. Индию оставили.

Но кое-что в городе переименовали. Так, на серенькой будке обыкновенного справочного бюро должна появиться вывеска: «Бюро добрых услуг». Гастроном № 1 принял название «Радость» (при этом Чаевых записал в тетрадочку указание Росомахина, чтобы, на протяжении двух недель в гастрономе все было). Пивную, которая располагалась на дороге к станции и где пива никогда не имелось, а буфетчица предлагала лишь «Перцовку», — пивную срочно переименовали в «Бригантину». Приняли решение — просить милицию временно прикрыть вытрезвитель и укрепить на нем вывеску: «Кафе «Романтики».

Осмотрев город, гости, возможно, пожелают посетить простого строителя-новосела. Квартира будет подготовлена, и обед жена новосела приготовит на средства, выделенные из директорского фонда. Индейки лежат в холодильнике у Петровича…

О техническом прогрессе гостям расскажет выставка в Доме техники. Фотографии, засиженные мухами, надо, конечно, подновить и золотые рамочки подреставрировать.

Вспомнили о доске объявлений. «Продается аквариум с рибками» — это неплохо. Но вызывает недоумение: «Меняю место в детском саду первого карьера на место в детском саду второго карьера». Лучше подобные вещи убрать и вместо них повесить: «Меняю отличное место в детском саду № 1 на более прекрасное в детском саду № 2».

Специальное решение приняли о яслях — о тех, за которые воевала Валя Ткаченко. Торжественное открытие яслей будет приурочено к приезду высоких гостей. Речь о внимании к детям произнесет Чаевых, от имени младенцев выступит… А умеют говорить эти младенцы, что в яслях? Или пока не могут? На всякий случай надо проверить… По окончании церемонии мамам и деткам будут вручены памятные подарки. Вот вроде и все. Впрочем, нет. Про рыбу забыли.

— Что же ты, Чаевых, упустил такое дело? Приезжие гости любят поудить рыбу… Возьми-ка еще один экскаватор и около березовой рощи пруд расширь, напусти в него всяких пескарей, карасей. Самолетом доставь.

Чаевых мягко и осторожно спросил:

— А как народ на это посмотрит?

— Народ? А мы что, не народ? Вышли мы все из народа. Правда, Сусанна?

— А я в вашей биографии так и пишу: руководитель высшего типа из низов…

О сиятельный князь Потемкин! Давно ты умер, но последователи твои еще не перевелись. Двести лет назад ты построил фанерные фасады несуществующих деревень, дабы услаждать самодержавный взор путешествующей императрицы. Проплывая мимо этих искусных театральных декораций, высокая путешественница должна была понять: не зря ты живешь на свете, недаром доверена тебе власть. Вон какое кругом процветание!

Ты основал незатухающее движение очковтирателей, мастеров морочить вышестоящие мозги, пускать в глаза сахарную пудру. И многие ученики твои давно тебя переплюнули. Ты бы, наверно, не мог дать и в год четыре годовых плана по мясу, а они «давали». Да мало ли что они делали!

Обладая богатыми режиссерскими способностями, они собирали баранов с пяти-шести районов и в одном, заранее определенном месте перегоняли их через дорогу — в том месте, где должен был проехать совершавший вояж Сам.

Едет Сам из центра, а рядом с ним сидит местный Сам. Вдруг — стоп: бараны идут через дорогу. Идут и идут. Местный Сам делает вид, что нервничает, властно кричит чабану:

— Эй, нам проехать надо!

А Сам из центра успокаивает его:

— Не надо, не горячись. Постоим, посмотрим, приятно посмотреть…

Вот так-то, князь! Не зазнавайся!

А теперь еще и Росомахин в твои приспешники записался. Серьезный конкурент!

…Совещание продолжалось.

Дошли до телепередачи. Мысль организовать специальную телепередачу подсказала Сусанна Сударченко.

Вечером, когда гости захотят отдохнуть в особняке, они, увидят документальный фильм об Однотрубном. Он совсем недавно отснят по Сусанниному сценарию, и вот-вот его привезут со студии.

После фильма выступит директор Росомахин или, если пожелает, Кристальный. Дальше — концерт самодеятельности.

— Ну, раз до самодеятельности дошли, — хватит. Остальное придумаем потом. Спасибо тебе, Сусанна.

Когда Сударченко ушла, Росомахин сказал Чаевых:

— Есть еще одно дела Не хотел при лей говорить. Хоть и наш человек, а все-таки представитель печати. Вот что, запиши-ка: этих самых щитков сатирических много расплодилось. Поснимать с них карикатурки надо. Не время сейчас для сатиры, когда мы, понимаешь, показываем имеющиеся достижения. Ты вызови этих ребят и объясни им про сатиру. А вместо карикатурок, чтобы щиты не пустовали, плакатов понаклей. Ну, знаешь, мужчины, женщины, дети, старики — и все с поднятыми руками: «Давай!», «Даешь!», «Дадим!»

— Записано, — ответил Чаевых, закрывая тетрадочку, — заметано.

— Вижу, что заметано, знаю, что сделаешь. Эх, Чаевых, если бы все были как ты! А то вот выдвину тебя — кто заменит?

Чаевых благодарственно улыбнулся, потер нос-лепешку рукой, сказал:

— Так что, думаю, все получится хорошо.

Директор рассмеялся. Это был смех усталого, но очень преуспевающего человека.

— У меня все получится!

В студии однотрубненского телецентра, которая была постоянным «штабом сатириков», собрались Ромашкин, Орликов, Сапрыкин и редактор-диктор Боярский.

На этот раз Вилли не сочинял стихи, а Орликов отложил в сторону кисти и карандаши.

Костя рассказывал, как готовится руководство стройки встретить высокую комиссию. В подробности плана встречи начальства его посвятила Сусанна Сударченко.

Решив, видимо, похвастаться, она сказала Ромашкину, что скоро появится документальный фильм «В хозяйстве Росомахина», снятый по ее сценарию.

— Где? Когда? Куда бежать за билетами? — всполошился Костя.

Сусанна ответила, что фильм будет передаваться по местному телевидению в день приезда гостей.

— У вас всегда интересные сведения, — льстиво заметил Ромашкин.

— Пресса все знает, — с достоинством ответила Сударченко.

— Ну, уж все…

Ромашкин сделал вид, что он не очень верит ее словам, и этот несколько провокационный ход ему удался. Чтобы доказать свою осведомленность, Сусанна сообщила ему обо всем, что ей известно.

— Итак, друзья, вы скоро увидите фильм под титлом. «В хозяйстве Росомахина», — сказал Костя. — Что ж, в Однотрубном можно снять много интересного: и стройку рудника, и парней симпатичных, да и в самом городе, черт возьми, появилось много нового и хорошего. Только по названию фильма вижу, что он будет с некоторым креном… Разные штучки-мучки, инсценировочки, подтасовочки. Но дело совсем не в том, что сочинила Сусанна. Приедет комиссия — ей, конечно, постараются пустить пыль в глаза, не все покажут, не обо всем расскажут. И вот тут мы дорасскажем с помощью этой штучки, — Ромашкин указал на свою любительскую кинокамеру.

— Фильм будем снимать? — обрадованно спросил Орликов. — Это идея! Наш однотрубненский «Фитиль»!

— Совершенно верно, «Фитиль»! Но постой, я окончу.

Однако темпераментного, быстро заводящегося Орликова остановить уже было нельзя. Он ходил из угла в угол, размахивал руками, мысли осеняли его одна за другой.

— Ты представляешь, Костя, снимаем дорогу «Васька, жми до отвала!», а потом — кладбище самосвалов… Снимаем дом главного инженера вместе с оградой. А на ограде видел фанерный щит? «Товарищи, экономьте строительные материалы!» Как видно, материалов инженер «сэкономил» много: такой домина для трех человек! А столовую достроить не могут…

— И столовую, Орликов, снимем!

— …И как по упрямству Росомахина узкоколейную дорогу спрямили. А теперь эту ветку забросили. Низкое место, болото, шпалы вязнут. Говорили ему инженеры: дорога должна обогнуть низину, а он настоял на своем, сказал: «Или я дурак, или вы ничего не понимаете. Беру на себя!» — взял линейку и прочертил по ней карандашом через болото… Во сколько рубликов эта дорога влетела? Вот ее показать! И так, чтобы все видели цену росомахинского упрямства!

— Стой, Орликов, регламент! — закричал Костя. — Я всегда говорил, что ценю в тебе гражданскую непримиримость. Ты говоришь так пылко, как оратор Мирабо. План сценария составим чуть позже. Но вернемся к общим вопросам. Что мы будем делать с нашим фильмом? Не знаете? А я знаю. Сидят высокие гости в креслах, смотрят по телевизору киноочерк «В хозяйстве Росомахина». После этого должен быть концерт самодеятельности. Боярский объявляет: «По техническим причинам концерт задерживается, смотрите еще один фильм: местный «Фитиль». Да, да, Боярский, придется тебе пойти на это, не уволят. И пустим «Фитиль» для комиссии. Пусть знают правду, пусть примут меры. Не карасей же они ловить сюда приедут!

— Росомахина приструнят или вообще уберут. И еще кое-кого. Для пользы дела! — вставил Орликов.

— Вот-вот! Кстати, в фильм вмонтируем отдельные исторические документы. Они у меня в руках. Люся притащила. Рапорт Росомахина от 20 августа товарищу Кристальному: «Строители второго карьера досрочно выполнили полумесячный план!» А вот росомахинский приказ от того же 20 августа: «За срыв графика и провал плана начальнику, строительства второго карьера Веретенникову объявить выговор…» А? Каково?

— Жаль, что фильм не звуковой, — заметил Боярский.

— Не беда, что не звуковой. Ты, Боярский, будешь сопровождать его чтением текста, — сказал Костя. — Итак, договорились. Фильм «Фитиль». Пшш-бах! Автор сценария — Вилли Сапрыкин, операторы Орликов и Ромашкин, постановщик Росомахин, ассистент постановщика Сударченко, текст читает Боярский, музыка народная.

Орликов продолжал возбужденно шагать по комнате. Боярский задумчиво дымил трубкой, сидя в кресле. Долговязый Вилли стоял в углу, глаза его светились лихорадочным блеском. Он беззвучно шевелил губами, наверно, уже сочинял стихи для «Фитиля».

Ромашкин подошел к окну и вдруг всплеснул руками.

— Орликов! Иди сюда. Видишь, кто подходит к гастроному?

— Актиния. Вертолет.

— Ты, кажется, хотел отвести ее за руку к прокурору. Помнишь, что я на это ответил?

— Ты сказал: «Она сама пойдет».

— Вот сейчас, дорогой друг, это и состоится. Очень удобный момент.

Боярский перестал дымить трубкой, прислушиваясь к разговору. Вилли все еще что-то шептал. Орликов смотрел на Костю с настороженным выжиданием.

Ромашкин полистал справочник — маленькую, как блокнотик, книжечку «Телефоны Однотрубного», потом набрал номер.

— Это гастроном? Из милиции говорят. Здравствуйте, — произнес он густым и важным басом. — Майор Елизаров, ОБХСС. С кем разговариваю?

— За-за-за-заместитель директора Буханкина, — ответила трубка. — А ч-что?

— Вот что… У вас там в магазине…

— По-по-полный порядок…

— Знаю, что порядок. Я не о том. У вас сейчас в магазине находится гражданка Требухова Актиния Никаноровна. Срочно позовите ее к аппарату. Объявите по магазину.

Через минуту в трубке проскрипел испуганный голос Актинии:

— Слушает Требухова. У телефона.

— Гражданка Требухова? Актиния Никаноровна? — сурово переспросил Ромашкин. — С вами говорит майор Елизаров из гормилиции. Срочно зайдите к нам, комната номер семь, второй этаж.

— Зачем же мне в милицию? — еле выговорила Актиния. — Паспорт не теряла. С дочкой что случилось?

— Нет, с дочкой ничего не произошло. Я приглашаю вас по поводу ваших дел с Петровичем, Типчаком и Михаевым. Вам известно, что я имею в виду…

Трубка долго молчала.

— Понятно… Только Петрович-то мне совсем мало знаком. Так, здравствуй-прощай!.. Что я скажу о нем? Ишь беда какая! Может, вы ошиблись?

— Если вы, гражданка Требухова, будете упорствовать, вам же хуже будет. Нам известно, откуда у вас мука, мясо, дрова, как торговлю ведете на станции, куда вы на грузовике ездили, который вам Типчак дал… Ну как, хватит? Ошибки, как видите, нет. Если вы сами придете к нам и чистосердечно все расскажете, это смягчит вашу участь. И еще подумайте о дочери. С ней ничего не случилось, но случиться может.

— Господи! — всхлипнула Актиния. — А когда приходить-то к вам? Я тут с покупками. Вот домой зайду… А может, завтра?

— Я вас жду. Сами придете или за вами «раковую шейку» прислать?

— Сама, сама, сама, — пролопотала Актиния. — Что же мне с позором по городу ехать!

— Еще раз повторяю: майор Елизаров, комната номер семь.

Положив трубку на рычаг, Ромашкин расчехлил кинокамеру и навел объектив на выход из гастронома.

— Внимание, товарищи! Снимаю редкий кадр: «Актиния идет сдаваться в плен местным властям. Начало конца Аппендиксова тупика». Не забудь, Орликов, отразить это в твоем дневнике.

Актиния вылетела из магазина и помчалась по улице.

А в милиции произошло вот что.

…Найдя комнату номер семь, Актиния открыла дверь и увидела молодого мужчину в синем мундире.

— Мне майора Елизарова. Здравствуйте.

— Я майор Елизаров, — произнес мужчина неожиданно тонким, почти ребячьим голосом. — Здравствуйте.

— Я…

— Садитесь.

— …Требухова Актиния Никаноровна. Так что я могу вам рассказать? Было, конечно, грех попутал. Но я, как честный советский человек…

Майор молчал, изучающе глядя на неожиданную гостью. Он не понимал, что происходит.

Актиния говорила, опустив голову, нервно теребя дрожащей рукой кончик платка.

— Как честный советский человек, я расскажу все, — продолжала Актиния. — Только сразу учтите, дочь моя, Настенька, тут ни при чем. Она ничего не знала…

— Не знала, говорите? — спросил майор, доставая из стола стопку бумаги. — Ну, давайте, только по порядку. Фамилия, имя, отчество, год и место рождения? Точный адрес? Род занятий? Я буду записывать все, что вы говорите, потом вам прочту, а вы распишетесь на каждой страничке внизу. И предупреждаю, что за ложные показания…

— Ложных не будет, — заверила Актиния. — Значит, так. Настенька ничего не знала. Что Петрович мясо или рыбу с холодильника мне приносил — это верно. Но такой, скажу я вам, жмот и скупердяй — все цену набивал. А ведь и я заработать что-то на этом должна…

— Как это — заработать?

— Ну, так. Вы ведь сами знаете…

— Да, да. Знаю, — неопределенно сказал майор Елизаров.

— И Михаев, скажу я вам как честный советский человек, тоже жулик. Каждый день что-нибудь тащит из пекарни. Жена ему сшила такую тужурку, что в каждый карман до три кило муки входит. Но тоже скареда!

— И он цену набивает?

— Набивает. Типчак — тот добрее. Дров привезет с левой поездки — берет за них самую малость. Ну, толя на крышу тоже достал. А что вы говорили про грузовик — брала грузовик. Типчак дал. Мясо продавать в райцентр ездила.

— Мясо, которое Петрович вам с холодильника тащил? — уточнил майор милиции, уже входя в роль. — Следовательно, вы спекулировали крадеными продуктами…

— Торговала… — уклончиво сказала Актиния. — А этого слова, которое я сейчас от вас услышала… как оно…

— Спекуляция…

— Нет, я, как честный советский человек, этого слова даже не знаю.

— А что вы делали с мукой, которую Михаев приносил?

— Пирожки пекла. Настя их на станции продавала. Пассажиры ведь голодные. Им и пирожок в радость.

— Так вы и жили на этой радости?

— Ага, — просветленно сказала Актиния, — для людей ведь все…

— Понятно. Тогда подпишите эти бумаги. И опять предупреждаю: за ложные показания…

— Вот те крест! Все как есть подпишу. Только домой скорей отпустите.

— Домой? Это не сразу…

— Еще будете спрашивать?

— Не только я. Следователи будут спрашивать, прокурор поинтересуется.

При слове «прокурор» Актиния, вздрогнула, но тут же взяла себя в руки и спросила невинно-простецки:

— Значит, домой не скоро?

— Задержаться, видимо, придется, гражданка Требухова. Может, на год, а может, на три. Как суд решит…

— А я думала, на часок или до вечера в крайнем случае… А то и молоко, которое купила, скиснет.

— Молоко пейте сразу, — убежденно сказал майор Елизаров.

Актиния спросила с робкой надеждой:

— А не предвидится амнистия?

Ответ ее разочаровал. Майор популярно разъяснил:, что времена необдуманных амнистий для уголовников прошли. Потом в свою очередь спросил:

— У вас ко мне есть еще вопросы, гражданка Требухова?

— Какие же вопросы? Вы меня вызвали, вы и спрашивайте.

И тут Актиния услышала слова, от которых чуть не свалилась со стула. Майор сказал:

— А знаете, Требухова, я ведь вас не вызывал…

Чуть позже «раковая шейка» милиции — крытая синяя автомашина с красной полоской — промчалась под «кирпичом», запрещающим въезд в Аппендиксов тупик, и остановилась возле дома Петровича. Петрович безмятежно спал на кровати в сапогах и телогрейке.

Кроме Петровича, пассажирами «раковой шейки» в этот вечер оказались Михаев и Настенька. Типчак встречи с людьми в синих мундирах избежал. Он зашел поболтать к соседу и увидел из окна, как милиция подъехала к дому Актинии. Прямо от соседа, никому ничего не сказав, тяжелым галопом он помчался на станцию. Дежурный по станции видел, как большой, широкоплечий парень в кепочке и вельветовой куртке прыгнул на подножку чуть приубавившего ход курьерского поезда…

Перекати-поле Васька Типчак скрылся, оставив Настю, распростившись с мечтами о женитьбе. Куда помчал его курьерский поезд? До первой крупной станции? А дальше — под Киев, к маме? «Чуден Днепр при тихой погоде!» Нет, у мамы его быстро найдут, у мамы прописка нужна и прочие формальности. Очень возможно, что Типчак снова устремился долбить лунки где-то на Таймыре. «Двести граммов спирта в день и круглый год свежие помидоры. Житуха — исключительная!»

В кабинете, кроме гладкого канцелярского стола, ничего не было.

На столе, кроме телефона и тетрадочки в кожаных корочках, ничего не было.

По ту сторону стола, где говорят, указывают и диктуют, сидел Чаевых.

По ту сторону, где слушают и соглашаются, — Ромашкин.

— Так вот, товарищ Ромашкин, мне поручено заняться вопросом сатиры. Курировать, иначе говоря. Понимаете, такие дни настают праздничные, а тут по всему городу — карикатуры на имеющиеся безобразия. Уточню: кое-где имеющиеся, в отдельных случаях. И это вместо того, чтобы демонстрировать достигнутые достижения…

Чаевых говорил спокойным, ровным голосом, не повышая его и не понижая. Ромашкин, чуть улыбаясь, смотрел на него. Лицо Чаевых ничего не выражало, глаз, как всегда, видно не было. На их месте располагались две узенькие щелки, словно прорезанные безопасной бритвой.

— А что, разве по праздникам сатира неуместна? — удивленно спросил Костя. — Что же тогда получается? Первый праздник — Новый год. Мы подводим итоги года минувшего, демонстрируя достигнутые достижения — и смеяться нельзя. Потом другие праздники: День Советской Армии, Восьмое марта, Парижская коммуна, Первое мая, День печати, радио, Победы, защиты детей, праздники милиции, пограничника, танкиста, авиации, физкультурника, строителя, металлурга, железнодорожника, шахтера, артиллериста, Седьмое ноября, День Конституции. Если сюда прибавить еще татьянин день, николин, петров, ильин, спас, троицу, покров, Веру, Надежду, Любовь, Бориса и Глеба, то для сатиры места вообще не останется…

— Ну, насчет Веры и Надежды — это религиозное… Мы же атеисты…

— Уже легче! — обрадовался Костя. — Вы знаете, я всегда за то, чтобы показывать достижения. Но и без юмора, без сатиры не обойтись. Все здоровые люди смеются, не смеются только нездоровые или те, кто боится смеха…

Чаевых предупреждающе постучал карандашом по столу.

— Так вот: листочки ваши с карикатурками все равно надо будет снять, иначе не то представление у гостей получится. В черном свете увидят… А очернение — знаете что такое?

Итак, Чаевых поручено «заняться вопросом сатиры», «курировать юмор».

Ох, сколько до него кураторов было! С Чаевых их роднит то, что у них на столе тоже лежала тетрадочка и против сатиры они всегда имели тот же неотразимый аргумент: «очернение». Стоило написать сатирику рассказ о нехорошем трубочисте, как они гневались: «Очернил всех советских трубочистов!» И на рассказ о халтурщике сапожнике они набрасывались: «Загуталинил славных тружеников обувной промышленности». И мимо выступления о нечестном милиционере не проходили: «Освистал всю милицию».

Либеральнее они относились к юмору. Но смеха как такового не любили. Они были за улыбку, причем не за какую-нибудь такую беспочвенную улыбку, а за «улыбку с нагрузкой».

Чаевых же и улыбаться не умеет. Впрочем, если бы и умел — ему сейчас не до этого.

…Заместитель директора звонил по телефону:

— Отдел снабжения? Иванцова! Иванцов, на Магнитогорский поехали отливать скульптуру? Что? Ждете однотрубненской руды? Да вы дети. Не наивничайте. Неважно, из какой руды: важен символ!

— Механика мне! Синицын? Сними экскаватор с карьера и пошли к березовой роще — пруд копать.

— Пекарня? Передайте Михаеву, чтобы завтра к утру испекли экспериментальный образец хлеба-соли. Что? Арестовали Михаева? Проворовался, говорите? Ай-яй-яй!

Ромашкин покидать кабинет заместителя директора не торопился.

— Ну, что? — спросил Чаевых. — Разве вам не ясно? Карикатурки надо снять! А вместо них повесим плакатики. Знаете, такие: мужчины, женщины, дети, старики — и все с поднятыми руками: «Давай!», «Даешь!», «Дадим!»

— Это хорошо, — согласился Ромашкин. — Давай! Валяй! Карикатуры — снимайте. Посылайте людей и снимайте, раз такое указание. Мы этого делать не будем.

— Добро, — сказал Чаевых. — Пошлю, снимут. Только вы ничего нового не вешайте. Есть у вас новое?

— Разумеется. Рисунки Орликова, стихи Сапрыкина.

— Так вы принесите эту карикатурку мне, пусть у меня пока полежит… Кстати, про что она?

— Все про то же, товарищ Чаевых. Про общежития. Пятьдесят человек умываются из-под одного крана. А всем на работу в одно время. Собирались поставить еще несколько раковин, но так ничего и не сделали. Это правильное отношение к народу?

— Гм-гм… Как сказал товарищ Росомахин, вышли мы все из народа…

— Совершенно справедливо, — подтвердил Ромашкин. — У нас не из народа вышли только двое: граф Алексей Толстой и граф Игнатьев. Первый — писатель, второй — военный. Но выйти из народа — это еще не все. Надо в народ вернуться.

— Что-о-о? — переспросил Чаевых. Рука его схватилась за тетрадочку. Видимо, он хотел что-то записать. — Вы, знаете, тако-ое говорите…

Ромашкин беспечно ответил:

— Что слышал, то и говорю. Пойдешь в карьер или на стройку — всего наслушаешься…

Чаевых насторожился:

— И про меня что-нибудь говорят?

— Говорят.

— А конкретно — что?

— Говорят, например, что ваша линия расходится с линией партии…

— Как расходится? Кто сказал?

— Все говорят, многие.

— А вы можете объяснить, почему говорят? — с тревогой в голосе спросил Чаевых.

— Может быть, и смогу. Я подробно не выспрашивал, но догадываюсь. Линия партии: «Все для человека!» Партия и о жилищном строительстве заботится, и о яслях, и о школах, и о детских садах. И средства на все это даются. А у нас на руднике денег на строительство домов освоили мало. Построили общежитие, а открыли в нем Дом техники. А сколько людям воевать пришлось, чтобы воду в новые ясли дали? Воду дали, а ясли не открывают — хотят к приезду комиссии приурочить. А папаши и мамаши раздражаются. И со столовыми беда. Был бы один случай — туда-сюда. Но их много. Вот и выходит вроде — линия. А кто за весь быт отвечает, кто, как вы говорите, курирует этот вопрос? Чаевых. Стало быть, его линия расходится. Может быть, я не так объяснил, но я могу только догадываться, — скромно закончил Ромашкин.

Тетрадочка в кожаных корочках выпала, из рук Чаевых. Лысина его покрылась испариной. И вдруг Ромашкин увидел глаза Чаевых, он не видел их никогда: щелочки раздвинулись — и из них выглянули два мутных дрожащих шарика.

28 августа. Итак, — пш-ш-ш-бах! — однотрубненский «Фитиль» в работе. Автор сценария — Вилли Сапрыкин, операторы — Ромашкин и самодеятельный карикатурист в отставке Орликов, постановщик — Росомахин, ассистент постановщика — Сусанна Сударченко, текст читает Боярский, музыка — народная. Фильм — служебного назначения.

У нас в кармане уже несколько кадров: «Актиния идет добровольно сдаваться местным властям», «Бригантина» поднимает паруса» (переименование пивной в «Бригантину». Все, что в ней сделали нового, — это повесили матерчатые «паруса», которые надуваются от ветра. Буфетчица доверительно сказала, что к прибытию комиссии завезут раков).

Отсняли также заброшенную узкоколейную дорогу на болоте.

29 августа. Отныне я инвалид «Фитиля». Произошло то, что сценарием совсем не предусмотрено.

Работал во вторую смену, с утра был свободен. Пошел снимать дорогу «Васька, жми до отвала!», а потом — автомобильное кладбище.

Сторожа Пантелея поначалу не было видно, но вдруг он вырос словно из земли.

«Стой, — говорит, — зачем пришел? Аккумуляторы спереть решил? Или рессоры?»

Я: «Водил, мол, раньше самосвал минского завода. Пришел посмотреть, как он, мой сердешный, выглядит».

А Пантелей: «Хватит дурака валять. Если что взять хочешь, так не охмуряй старика. Честно скажи. И отблагодари, если разрешу. А то иди отседова».

Я: «А как отблагодарить? Спасибо сказать?»

Пантелей пощелкал пальцами по своему кадыку и разъяснил: «Чекушку поставить можешь, ежели не жадный? А ежели добрый, то и больше. Тут один на днях приходил… какой-то аксельратор или генератор нужен ему был. Так знаешь, что поставил? На свет посмотришь — как чай, а выпьешь — вроде водка. И на бутылке — три звезды, как у старшего лейтенанта…»

«Чая» у меня с собой не было, и за колючую проволоку к машинам я не полез. Просто пошел вдоль изгороди, и все. А Пантелей увидел у меня киноаппарат да как заорет: «Ты, наверно, шпион заграничный! Стой! Стрелять буду!» И шарахнул по мне солью из своего ружья. Ох, и жжет!

Хорошо, что собака пантелеевская была привязана.

Утек я вовремя. Услышав выстрелы и свистки, вскоре приехал на мотоцикле старший лейтенант милиции.

5 сентября. Костя взял в своем отделе отпуск на два дня. Написал: «По семейным обстоятельствам: вернулась жена, которую долго не видел».

Это правда, Люся вернулась, экзамены сдала, и в нашем доме был маленький праздник.

Утром мы с Костей поехали встретить ее на станции. Накануне Ромашкин обошел весь Однотрубный в поисках цветов. С трудом, но раздобыл. Так что к поезду мы явились с букетом.

Но торжественная встреча Люси не произошла. Получилось все по-другому.

Люсин поезд запаздывал, а в это время подоспел магнитогорский, и на перроне появились двое взлохмаченных мужчин, которые несли ящик. Ящик был не очень большой, но тащили они его так тяжело, словно в нем лежали свинцовые чушки.

Потом они поставили ящик на скамейку, и один из них пошел к телефонной будке.

— А тебе не кажется, Орликов, что они похожи на похитителей ценностей из подвалов Госбанка? — сказал Костя.

Боковое стекло у будки было разбито, и мы услышали, как приехавший разговаривал с диспетчером автобазы, просил прислать на станцию машину. Диспетчер отказывала, ссылаясь на то, что сегодня воскресенье и свободных машин нет. Небритый снова умолял ее, говорил, что привез из Магнитогорска скульптуру, сделанную по заказу самого товарища Росомахина. То ли слышно было плохо, то ли слово «скульптура» диспетчеру было не знакомо, поэтому приехавшему из Магнитогорска пришлось несколько раз пояснять: «Скульптура, понимаете? Ну, статуя. Из чугуна. Из нашей руды. Мы уже намаялись таскать ее, треклятую… Товарищ Росомахин приказал, чтобы кровь из носу — к приезду гостей она была!»

Диспетчер, наверное, пообещала машину прислать, потому что командированный, перед тем как повесить трубку, сказал: «Хорошо, позвоню еще раз, назовите тогда номер машины».

Ромашкин поманил меня в сторону и, как «главный оператор», дал распоряжение, которое для меня было неожиданно: «Найди дежурного милиционера, покажи ему удостоверение дружинника и объясни, что эти люди утянули из музея художественную статую».

Через несколько минут к приехавшим подошел старшина железнодорожной милиции.

— Оперативный дежурный Морковкин, — представился он. — Ваши документы… Так-так… В Однотрубном проживаете? Командированы в Магнитогорск с целью обеспечения поставок материалов? Так. А что везете?

— Материалы везем, — растерянно ответил один из обладателей груза.

Старшина ухватился за ящик, пытаясь его приподнять, но, несмотря на все усилия, оторвать ящик от скамьи ему не удалось.

— Та-ак… Материалы, говорите? — многозначительно произнес он. — Документик на материалы есть?

— Нет.

— Тогда ящичек придется открыть. По сведениям милиции, вы везете скульптуру, художественную ценность. У нас тут сигнал был: в одном музее пропала…

Обладатели ящика опешили, вопросительно посмотрели друг на друга.

— Ну, ну, быстрей, — поторопил старшина. — Если я ошибаюсь, то отпущу вас немедленно, если скульптура — актик составим…

— Нам актик не страшен, — ответил один из приехавших, беспечно сплюнув в сторону. — Но товарищ Росомахин будет этим очень недоволен…

— Не берите меня на пушку, — предупредил старшина. — У нас свое — линейное начальство! Ну-ка, отодвиньте эти зажимы по краям!

Когда отвинтили зажимы и сняли с ящика крышку, старшина и любопытные, что стояли рядом с ним, увидели статую рабочего в комбинезоне и шахтерской каске.

В руках Кости застрекотала кинокамера, старшина обернулся, недовольно спросил:

— По какому праву снимаете?

— Это мы для вас, — пояснил Ромашкин.

— Ага, понятно: дружинники.

А лесогорский поезд тем временем уже пришел и ушел, и Люся, оказывается, сидела в привокзальном скверике, ожидая попутную машину.

— Так, скульптура, выходит? — строго спросил старшина «похитителей музейных экспонатов», — Значит, мои сведения были точными? Зачем пытались ввести в заблуждение представителя власти? Откуда взяли? Если купили — предъявите чек… Чека, конечно, нет… Тогда что ж? Стянули из музея художественную ценность? Вы считаете, если я милиционер, то ничего в этом не понимаю? Факт. Ценность! Да еще какая: ее одному и не поднять. Что молчите? Давайте пройдемте в дежурку.

Севшие в калошу росомахинские гонцы начали объяснять, что скульптура отлита на Магнитогорском металлургическом комбинате из первой однотрубненской руды. Но старшина перебил их:

— Постойте крутить. Однотрубненской руды еще нет. Не дошли до нее. Вы что думаете? Я местных газет не читаю? Или радио не слушаю? Вот он, репродуктор! Целый день над головой висит. Отвечайте!

Ромашкин кивнул: «Уходим». Мы быстро протолкались через толпу, свернули в сквер и увидели, как Люся-Мила пытается перекинуть свой чемодан через борт грузовика.

— А цветы мы забыли на платформе, — спохватился Ромашкин. — Но возвращаться нельзя.

Мы побежали к машине.

6 сентября. Были с Костей в третьем квартале.

Третий квартал — это район общежитий. Если пройти по нему вечером, то по песням, которые доносятся из окон, можно безошибочно определить, откуда приехали сюда люди.

Слышатся раздумчивые украинские песни, протяжные волжские страдания и игривые валдайские напевы. Поют и невесть откуда привезенную чувствительную балладу о безвременной трагической гибели тракториста Коли:

А из окна дома, где живет бригада Вали Ткаченко, без конца доносятся частушки. Недавно эту бригаду перебросили с отделки школы на работы в особняке «Березовая роща». И вот сегодня, слышу, девчата поют:

Много частушек девчата сложили о своем бывшем прорабе Алексее Дементьеве. Дементьев на работе не надрывался, больше грелся на солнышке, дремал или смотрел, как штукатуры трудятся.

В бригаде были частые простои. Однажды целую неделю почти ничего не делали, а пришли деньги получать — вроде все в порядке.

Валя, стоявшая у окошка кассы первой, потребовала наряды и, едва увидев их, убедилась: кругом приписки. Прораб «выполнял» план. Тогда Валя сказала: «Я этих денег брать не хочу!» И одиннадцать девчат вслед за ней отказались получать зарплату, потребовали, перерасчета. На руки получили крохи. Еле на простоквашу хватило. Но носы не повесили. Светлана, одна из солисток бригады, вечером бойко голосила:

Потом прораба за приписки судили, и Валина бригада взяла его на поруки. Так он временно стал в ней тринадцатым.

Теперь в бригаде Ткаченко опять тринадцать. Тринадцатая — Настенька, дочь Актинии. Девчата взяли ее тоже на поруки.

А Петровича, Михаева и Актинию после суда «раковая шейка» доставила к специальному бесплацкартному, очень жесткому железнодорожному вагону…

Но возвращаюсь к «Фитилю».

Сняли на пленку очередь у крана для умывания (обещал начальник ЖКО поставить дополнительные краны — не сдержал слова), сняли, как сушат ребята после дождя спецовки на спинках кроватей: нет сушилок, не соорудили. А ведь дело это несложное: комната с вешалками и в ней электрическая печка.

После третьего квартала пошли делать положительные кадры. Ими, по сценарию Вилли Сапрыкина, начнется наш «Фитиль».

Панорама карьеров… Шагающие экскаваторы… Новые дома… Телевизионная вышка… Детский сад, играют ребята на площадке… Молодежь своими силами строит стадион…

А вслед за этими кадрами на экране появится текст, что, мол, все это хорошо, все это наша гордость, но, чтобы люди жили лучше и стройка быстрее завершилась, надо стереть темные пятна.

Дальше идут разные тяпы и прочие ляпы. Это то, что никакой комиссии Росомахин и росомахинцы не покажут.

Фильм окончится сценами подготовки к приезду комиссии, гостей. Самой последней из них будет, кажется, та, что произошла на вокзале: ящик и в нем подарок гостям — статуя рудокопа, отлитая из руды, которую еще не добыли.

7 сентября. «Хозяйство» Пантелея тоже на пленке. На этот раз бдительного сторожа удалось обмануть. На съемку пошли двое: Костя и Боярский. Боярский снимал, хотя камеру держал первый раз в жизни, а Костя отвлекал старика. Для Пантелеевой собаки у Кости был припасен сахар.

В общем, Ромашкин и Боярский избежали моей незавидной участи: у них сзади от соли не чешется…

Со съемки Костя пришел довольный, даже восторженный. Сказал мне:

— Все идет отлично, Орликов!

8 сентября. Случилось непоправимое, даже ужасное!

Узнав через Люсю-Милу, когда будут «удалять» сатирические щиты, я вышел на съемку. И точно: именно сегодня сдирали карикатуры. Сбивали слова «Не проходите мимо!» и вместо них укрепляли: «За тридцать копеек ты можешь выиграть «Москвич»!»

На других щитах расторопные мужички вешали плакаты: «Дадим сегодня больше, чем накануне!»

Я снимал для нашего «Фитиля» сцену устранения сатиры. И думал о том, как нехорошо потом обернется все это для устранителей.

Но тут на мое плечо легла чья-то тяжелая рука. Обернувшись, я увидел прокуренные усы, строгие глаза и серую шляпу. Шляпа показала мне удостоверение члена административной комиссии горисполкома, выхватила из моих рук киноаппарат и предложила «следовать».

В нескольких шагах от меня я увидел Чаевых. Это, конечно, он подсказал члену административной комиссии отобрать у меня аппарат.

«Следовать» я отказался, так как ничего плохого не сделал. Заявил, что приду в горсовет, когда посчитаю нужным. Записал фамилию блюстителя порядка и как оплеванный пошел в технический отдел к Ромашкину.

Я бы скандалил и аппарат этому типу не уступил, но помнил совет Кости: «На абордаж никогда не лезь, в скандалы не ввязывайся, это выгодно противнику, а не тебе…»

Я рассказал Косте, что у меня отобрали аппарат, что я полный идиот, потому что съемку вел слишком открыто. В общем пшш-бах! — «Фитиль» срывается.

Костя сначала очень огорчился, а потом, сказал:

— Все очень здорово, Орликов! Не предвиденный сценарием эпизод! А то, что в горсовет не пошел, — правильно! Что там объясняться? Лучше посидим и что-нибудь придумаем. А мы обязательно придумаем!

Начальник технического отдела послал Ромашкина на станцию принимать новое оборудование.

Пока отцепляли вагоны и загоняли их в тупик, Костя сидел в буфете, пил пиво.

И здесь, в буфете, произошла неожиданная встреча. Дверь раскрылась, и через порог перешагнул гроссмейстер межведомственных комбинаций Ферзухин. У Ромашкина чуть кружка из руки не выпала.

Топорик был в бежевом костюме, белой нейлоновой сорочке и при галстуке. На его длинном, тонком носу сидели зеркальные светофильтры. Через левую руку небрежно перекинут плащ «болонья».

— Откуда ты, прелестное дитя?! — воскликнул Костя.

— В командировку, — не сразу ответил Ферзухин. — А что, незаметно?

— Абсолютно. Я думал, что ты остановился здесь проездом, на курорт Сочи — Мацеста. Ну и денежки платят вам в новом УКСУСе, если по командировкам разъезжаете вот так разодетые!

— А что особенного? — скромно спросил Ферзухин. — Костюм, плащ. Тебя шокирует галстук?

— Шокирует, — согласился Ромашкин. — Ты знаешь, Ферзухин, во Франции при Луи Филиппе галстук был признаком политической ориентации. Республиканцы носили красные галстуки. Члены тайных обществ умели читать галстуки я узнавали друг друга по их цвету. Но, убей меня, по твоему галстуку я прочитать ничего не могу. Садись. Зачем приехал?

Выяснилось, что Топорик приехал просто так. В УКСУСе много неизрасходованных денег на командировки. Если эти деньги не «освоить» — их срежут и на будущий год смету уменьшат. Петр Филиппович Груздев в этом, разумеется, не заинтересован, потому принял решение разогнать дюжину сотрудников по разным городам. Хорошо, если у кого-то в Астрахани живет дядя или кто-то имеет тетю под Баку! Отдыхай, купайся, запасайся витаминами и ультрафиолетовыми лучами!

У Ферзухина нигде никого нет.

— Тогда ты скатал бы в Ялту, — высказал предположение Ромашкин. — Ну, не в самую Ялту. Туда командировок умные люди не берут. Едут в промышленный и административный центр Крыма — Симферополь, отмечают там свои удостоверения, а дальше отправляются троллейбусом на Южный берег.

— На курорт — это безыдейно, — ответил Ферзухин. — А здесь стройка. То да се. Можно подышать, так сказать, воздухом созидания. И в отчете не какой-то подозрительный Симферополь.

— Все равно безыдейно! — возразил Ромашкин. — Хотя, в общем, конечно, научно-познавательная экскурсия. Где жить думаешь, Ферзухин?

Топорик неторопливо отхлебнул из кружки пиво, сказал:

— А об этом я хочу спросить тебя. Как старого друга.

— Ну что ж! У меня есть хата. Живем с Люсей, отгородившись от хозяйки простыней на веревочке. Тебя, дорогой, подобный сервис не устроит. Я тебя знаю. Ты старый пижон. Но есть идея!

Ромашкин помолчал, обдумывая внезапно появившуюся мысль, потом повторил:

— Есть идея! Хочешь жить, как на курорте? Комната с балконом, ванна, душ, телефон и черный кофе прямо в номер…

— Хочу! — пылко согласился гроссмейстер межведомственных комбинаций. — Ты меня разыгрываешь?

— Тебя разыграешь! Помнишь, как пытались тебя Шалый и Малый в Лесогорске разыграть? А что из этого вышло?

Ферзухин громко расхохотался.

— Да, пострадали тогда ребята. Я такой — со мной шутки плохи: где влезешь, там и слезешь.

— Абсолютно! — горячо подтвердил Ромашкин. — Никаких шуток с тобой учинять не собираюсь. Так как? Хочешь черный кофе в номер?

— Не верится, — неопределенно ответил посланец УКСУСа. — Здесь, при такой тесноте… на стройке… Тут места свободного нет.

— Как сказал великий классик, «в церкви не было ни одного свободного места, но пришел городничий, и место нашлось».

Ферзухин приосанился, вытянул шею.

— Но я же не городничий.

— Хорошо. Будешь ревизором. Какая разница? В березовой роще выстроили особняк, ждут комиссию, высоких гостей. Пока гости не приехали, в особняке решили сделать гостиницу для важных людей. Вот ты и есть важный!

— А что от меня требуется?

— Ничего от тебя не требуется. Быть очень солидным, говорить неясно, туманно, но в основном многозначительно. И главное — слушать меня.

— А кто командировку отметит?

— Не волнуйся. На удостоверение шлепнет печать Люся. А моя задача — чтобы из твоей безыдейной командировки сделать идейную! Посиди.

С этими словами Костя решительно поднялся и пошел к телефонной будке.

Он позвонил директору гостиницы, в ведение которого передали особняк в березовой роще.

Директор сначала ничего не понял и гнусаво твердил привычное «мест нет».

— Да не надо ваших мест! — оборвал его Ромашкин. — Я просто хотел вас предупредить, что к вам, возможно, обратится один человек. Пятнадцать минут назад он сошел с поезда. Лицо его мне знакомо. Я его видел то ли в Москве, в министерстве, то ли в секретариате Кристального… Как его фамилия? Не знаю. У таких людей фамилию не спрашивают… Могу описать внешность: худощавый, высокий, с тонким длинным носом. Бежевый костюм, темные очки…

— Кто бы это мог быть? — спросил директор.

— Сам не знаю, — ответил Ромашкин. — А не приехал ли этот человек на разведку от комиссии? Может быть, он подослан, чтобы застать нас врасплох?

Директор гостиницы был настолько растерян, что даже не поинтересовался, кто с ним говорит. Он горячо заверил Ромашкина, что все будет в порядке.

Окончив разговор, Ромашкин подошел к Ферзухину.

— Ну, ты будешь жить, как жили бароны. Фон Ферзухин унд Шпацирен въезжает в особняк! Ты отлично проведешь свой отпуск, то есть командировку. Только слушай меня. Ну, привет, фон Ферзухин! Встречаемся вечером.

…Высокий худощавый человек в зеркальных светофильтрах на длинном носу, с плащом «болонья» на руке вошел в тесный домик однотрубненской гостиницы.

— Нельзя ли у вас остановиться? — спросил он дежурного администратора.

Сидевшая в окошке женщина облучила его доброй улыбкой.

— Ну конечно же можно!

— Мне что, листок заполнить? — небрежно произнес он. — Откуда прибыл, зачем и почему?

— Листка не надо. У нас этого бюрократизма нет. Подождите секундочку.

Администратор положила руку на трубку телефона, намереваясь, видимо, кому-то сообщить о прибытии гостя, но в это время раздался звонок.

— Слушаю, — отозвалась дежурная. — Командированный? Товарищ, вы звоните уже десятый раз. Я же вам человеческим языком сказала: мест нет и не будет. — Потом, не выпуская трубки из руки, нажала на рычаг, набрала номер: — Виктор Афанасьевич? Мина Валентиновна. Посоветоваться хочу… Хорошо!

Не прошло и минуты, как к Ферзухину подошел маленький лысенький человечек.

— Новоприбывший? — обрадованно спросил, он. — Давайте знакомиться. Лопатин Виктор Афанасьевич, директор гостиницы.

— Юрий Иванович, — осклабившись, представился Ферзухин.

— Так вот, дорогой Юрий Иванович, — продолжил директор. — У нас в гостинице пока еще тесненько. Мы поместим вас в филиал. Там спокойнее, просторнее, воздух, березы…

Ферзухин недовольно поморщился.

— А далеко это?

— Нет, нет. Расстояние пусть вас не смущает. Для постояльцев, которые в филиале, всегда есть дежурная машина. Позвоните Мине Валентиновне, и она за вами всегда пришлет. Прямо к подъезду!.

— А какая машина? — нагловато спросил Ферзухин.

— Конечно «Волга». Черная! Голубая или там кофейная для таких гостей, как вы, не подходит… У нас все по высшему классу!

Черная «Волга» доставила Ферзухина в особняк. Ему отвели три комнаты. В одной стояла кровать, в другой — диван, радиоприемник и телевизор, третья была столовой. Добрую половину столовой занимал большой тяжелый стол. На столе стояли бокалы и несколько бутылок «Боржоми».

Ферзухин прошелся по комнатам, нажал клавиши радиоприемника.

Из приемника донеслось: «Внимание, товарищи! Начинаем передачу для тех, у кого не все дома…»

Выключив радио, Ферзухин снял трубку телефона, послушал гудок. Раскрыл окно. Проверил, идет ли из крана вода.

Увидев около входной двери кнопку, он машинально надавил на нее. В дверь тотчас же постучали.

— Войдите, — сказал Ферзухин.

На пороге стоял толстощекий добродушный повар в белом колпаке.

— Желаете кушать? — спросил повар. — Или кофе сварить? По-турецки? Или как в Буде? Или как в Пеште?

Ферзухин, раздумывая, посмотрел на часы.

— Кушать еще рано. Сообразите кофейку. Как в Пеште. Или лучше как в Буде…

Когда повар ушел, Ферзухин довольно потянулся.

Вечером, после, работы, к Ферзухину зашел Ромашкин.

— Как чувствует себя чрезвычайный и полномочный посол УКСУСа?

Посол энергично, щелкнул пальцами и заверил, что чувствует себя превосходно.

— Ну, Ферзухин, рассказывай новости. Как Петр Филиппович живет?

Старые сослуживцы сидели друг против друга в мягких удобных креслах.

— Петр Филиппович? — переспросил Ферзухин. — Отлично! Собирается новую реорганизацию провести и штат расширить. Кажется его план приравнять УКСУС к республиканскому министерству пройдет! Обещал добавить в мой отдел еще пять человек!

— Какие анекдоты в УКСУСе рассказывают?

Ферзухин оживился, загоготал:

— Ха-ха! Значит, так. Едет в поезде Вольф Мессинг. Который мысли угадывает. Поезд Москва — Одесса. Напротив Мессинга сидит…

Кто сидел напротив Мессинга, Ромашкин так и не узнал.

В дверь постучали. Ферзухин мгновенно сделал строгое, озабоченное лицо, небрежно бросил:

— Войдите.

В комнату вошел… Чаевых.

Почтительно поклонившись, он спросил:

— Я вас не побеспокоил?

— А вы кто? — спросил Ферзухин, смерив вошедшего взглядом.

— Чаевых, заместитель начальника стройки по быту.

— Очень приятно. Присаживайтесь.

— Мне подождать? Вы с товарищем беседуете?

— Да, беседуем. Ну что же, дела и заботы у нас всегда… Но этот товарищ, — Ферзухин кивнул в сторону Ромашкина, — этот товарищ нам не помешает. При нем можно все…

Слова «при нем можно все», видимо, произвели на Чаевых сильное впечатление. Его глазки-щелки удивленно расширились.

Он присел на краешек кресла и положил перед собой тетрадочку.

— Вы здесь всем довольны, Юрий Иванович?

— В общем доволен, — ответил Ферзухин, откидываясь на спинку кресла. — Не зовите меня Юрием Ивановичем. Зовите просто, по-партийному, товарищ Ферзухин.

«Ну, Топорик вжился в образ, — подумал Ромашкин. — Здорово, чертяка, играет!»

— А что там наверху слышно? — поинтересовался Чаевых.

— Разное… — неопределенно ответил Ферзухин. — Проекты всякие… Постановления… Бюджет… Голова пухнет!

— Да, да, — посочувствовал высокопоставленному гостю Чаевых. — А у нас вы и отдохнете.

— Отдохнуть? Хорошо бы. Только в моем положении никогда не отдохнешь. Сидишь, пьешь чай, а тут вдруг звонит эта…

— Вертушка? — подсказал Чаевых.

— И она тоже… Все звонят. Вопросы… Согласования… И так далее. И тому подобное. И вообще. Ах!

Чаевых продолжал вести «подводную» разведку.

— А как товарищ Кристальный себя чувствует?

— Кристальный? Кристальный, как всегда, на посту…

— К нам, говорят, собирается?

— Он на месте не сидит, — уклончиво ответил Ферзухин. — Он всегда с народом.

— А у нас тут стройка в самом разгаре, — радостно сообщил Чаевых. — Жмем вовсю!

— Знаю. Докладывали.

— И как вы это оцениваете?

— Двояко… Есть плюсы, есть минусы…

На усталом лице Ферзухина было написано утомление от больших дел, и высокая государственная озабоченность, и еще что-то невыразимо руководящее.

— Да, между прочим, тут у товарища киноаппарат отобрали, так распорядитесь, чтобы его немедленно вернули, — неожиданно сказал Ферзухин. — Что за порядки у вас? Люди снимают фильм о родном городе, а у них отбирают аппарат.

Чаевых удивился:

— Аппарат отобрали? Ай-яй-яй! По какому же такому праву? Нарушение… Конечно, нарушение. Не надо вам этим заниматься, товарищ Ферзухин. Я сейчас позвоню.

Чаевых сделал запись в тетрадочке, потом поднялся и подошел к телефону.

Ромашкин ободряюще подмигнул Ферзухину: «Молодец, Топорик, продолжай в том же духе!»

Отойдя от телефона, Чаевых заверил Ферзухина, что ошибка будет исправлена и киноаппарат сейчас принесут.

— Может быть, поужинаем вместе? Выпьем что-нибудь, закусим, а? — предложил заместитель директора.

Ферзухин вопросительно посмотрел на Ромашкина. Тот кивнул: «Соглашайся».

— Поужинать — недурно, — сказал Ферзухин.

— Что будете пить — водку, коньяк? — спросил Чаевых.

— Ни то, ни другое, — ответил Ферзухин. — Слишком крепко. Я пью портвейн. У нас теперь так заведено. Если есть — «Три семерочки».

«Ферзухин, ты гений! — подумал Ромашкин. — Отказаться от коньяка — это для тебя высший подвиг!»

— А что на закуску возьмем? — спросил Чаевых. — Салатик? Паштетик? Заливное? Из горячего — рыбу или цыпленочка?

— Что-нибудь полегче, — ответил Ферзухин. — В последнее время ответственные работники ввели для себя суровые ограничения. Творог, рыбное, растительное…

Чаевых, извинившись, удалился. Ферзухин вытер платком пот со лба, сказал Ромашкину:

— Ну и в историю ты меня втравил, черт возьми! Аж устал! Кажется, мне надо отсюда смываться. Потом позора не оберешься.

— Какого позора? Ты никому ничего не врал. Ты не выдавал себя за иранского шаха, не преследовал личных целей. Ты, фон Ферзухин унд Шпацирен, на этот раз морально абсолютно чист.

— А если меня завтра позовет Росомахин?

— Во-первых, Росомахин завтра не позовет, потому что он на три дня уехал. Во-вторых, если будет необходимость, покажешь свое командировочное удостоверение. Приехал, мол, изучать вопросы перспективного снабжения. А то, что тебя за другого приняли, не твоя вина.

Вместе с Чаевых в комнату въехала «тачанка» с бутылками и закусками. Выпили портвейна, закусили салатом и заливным судаком.

— Как вы с Росомахиным живете? — вдруг спросил Ферзухин. — В мире? Или немножко кусаетесь? Слыхал я, что с бытом на стройке не все ладно. Говорят, что вы честный работник, но Росомахин на вас давит.

— Давит, давит! — удрученно подтвердил Чаевых.

— А было ли… — продолжил приезжий.

Не дослушав, о чем пойдет речь, Чаевых с пылкой готовностью согласился:

— Было! Было!

— Подождите, я же еще не спросил, что было… Ах, черт, запамятовал мысль… Да, значит, так: как бы ни давил на вас Росомахин, за быт отвечаете вы. Идут разговоры, что ваша линия расходится с линией партии…

На Ферзухина смотрели два мутных дрожащих шарика.

— Будем принципиальными! У вас нет партийных взысканий?

— Выговоров не было. Я ведь всегда стараюсь! — чистосердечно признался Чаевых. — Но, должен вам сказать, что с Росомахиным работать невозможно.

— Вы о себе говорите, а не о Росомахине. Объясните, — Ферзухин посмотрел в шпаргалку, написанную Ромашкиным, — объясните, почему на стройке такая текучесть кадров? Сотни людей приезжают, сотни людей уезжают…

Записав что-то в тетрадочку, Чаевых ответил:

— Не устроены, стало быть. В силу слабости. С жильем туго, с яслями, с детскими садами. Вы в мое положение войдите! Построили детский сад, а Росомахин вселил в него Дом техники, фотовыставку… Что я могу поделать?

Вино было выбрано правильно — портвейн. Чаевых пил всегда только водку. От непривычного портвейна он ошалел, стал очень разговорчивым.

Ферзухин задавал вопросы. Чаевых отвечал, спасая себя и стараясь утопить своего любимого шефа.

И чем дальше шел разговор, тем глубже вживался в образ Топорик, тем искреннее становился Чаевых в своих признаниях.

Рассуждая о делах стройки, он зашел так далеко, что убежденно заявил:

— Росомахина надо снимать. Зазнался он и зарвался. От масс отошел… И ваша комиссия к этому выводу, конечно, придет.

— Какая комиссия? — удивленно спросил Ферзухин.

— Не темните, я воробей стреляный, — ответил Чаевых.

Ферзухин пошел навстречу.

— Ладно. Темнить не буду.

Беседа была прервана только однажды: секретарь Чаевых принесла ромашкинскую кинокамеру. Костя не замедлил воспользоваться ею.

— Можно вас снять на память, как гостя? — спросил он Ферзухина.

— Пожалуйста, ничего секретного в моем приезде нет.

В кадр вместе с Ферзухиным попал, конечно, и Чаевых.

— Что вы завтра будете делать, товарищ Ферзухин? — осторожно полюбопытствовал Чаевых.

— Отдохнуть предполагаю. А может быть, и посмотрю что-нибудь.

— Карьеры? Обогатительную фабрику?

— Нет, — ответил Ферзухин. — По общежитиям пойти думаю. Как народ живет, посмотреть.

— В таком случае я к вашим услугам. Могу сопровождать, угодливо предложил Чаевых.

— Сопровождающих мне не надо, — отрезал Ферзухин. — А ты работай. — Он перешел с Чаевых на «ты». — У тебя дела. Если гид мне понадобится, то вот он — Ромашкин.

Чаевых откланялся и вышел. Но через несколько минут вернулся.

— Извините, тетрадочку забыл. А может, мне все-таки прийти утром? Если по общежитиям, объяснения могу дать.

Ферзухин уже снял пиджак, шагал из угла в угол в рубашке, шлепая себя по груди резинками подтяжек.

— Ладно, приходи. Да, вот что: пусть-ка официант принесет мне счет за ужин.

— Какой счет? — удивился Чаевых.

— Обыкновенный. Кассовый.

— Так вам платить не надо… Дирекция, так сказать…

— Финансовую дисциплину нарушать не следует, — назидательно произнес Ферзухин. — Между прочим, на одну стройку приезжало важное лицо. Оно выпило бутылку кефира и съело яичницу, а списали на прием три тысячи рублей… Ха-ха! Погуляли. Нет, Чаевых, эту практику пора прекращать.

— Так я же не из государственных… Из своих, — пытался вывернуться Чаевых. — Вы — гость. Я вас, так сказать, принимаю…

— А это уже будет взятка, — отрезал Ферзухин. — Пусть принесут счет.

…Утром Чаевых дежурил у ферзухинских дверей.

— Как спали? Матрац не кололся?

— Отлично спал.

— Комната понравилась?

— Ничего.

— Может, мы, конечно, тут кое-что недоделали…

— Тетрадочка при тебе? Вот и отлично! Пойдем по общежитиям. Будешь записывать, что надо сделать.

Вместе с Чаевых Ферзухин посетил несколько общежитий. Коменданты были предупреждены, и каждый встречал инспектирующих на крылечке. Чаевых пропускал Ферзухина вперед, и посланец УКСУСа принимал рапорты. Став по стойке «смирно», коменданты докладывали:

— Общежитие номер пять. Люди находятся на работе. Происшествий не случилось. Стенгазеты выпускаем регулярно. Политбеседы проводим по пятницам.

Высоко задрав длинный нос, Ферзухин шагал по комнатам и коридорам, давал Чаевых указания:

— Та-ак, отметьте: воды в бачке нет. А что такое вода? Источник жизни. Кран для умывания один? Плохо. Поставьте еще несколько. Умывание — одна из лучших оздоровительных процедур. А почему здесь не ввернута лампочка? Отсутствие электричества приводит к темноте. И в конечном счете в падению морали… в смысле нравственности…

Ферзухин говорил афоризмами. По газетам он знал, что инспектирующее лицо в краткой форме произносит умные советы, дает ценные, полезные наставления — как растить кукурузу, как вышивать на пяльцах, укладывать кирпичи, строить скворечни, жарить пончики, играть на виолончели, как вести археологические раскопки и искусственно осеменять крупный рогатый скот.

— Сушилка не работает? Крупное упущение. Из каждого положения человек должен выходить сухим… То есть поймите меня правильно…

Неожиданно Ферзухин заметил в стороне Ромашкина. Костя делал ему отчаянные знаки. Улучив момент, когда Чаевых заговорился с комендантом, Ферзухин подошел к Ромашкину.

— Обстановка изменилась, — сказал Костя. — Тебе надо немедленно, сейчас же уезжать из Однотрубного. Хватай плащ — и на станцию! Оставь командировку, Люся отметит. Вышлю почтой.

Обстановка в Однотрубном изменилась неожиданно.

Преждевременно вернувшийся из поездки в центр Росомахин громыхал, кулаком по столу, вызывал начальников отделов и управлений, «снимал стружку» и клеил выговоры.

— Что вы мешкаете, Ромашкина?! — кричал он на Люсю-Милу. — Я же сказал вам: найти Чаевых!

— Не могла, — отвечала Люся. — Он ходит по общежитиям с каким-то представителем из комиссии.

Росомахин тупо уставился на Люсю, прохрипел:

— Какая комиссия? Что вы слухи распускаете? Никаких комиссий нет! И представителей быть не может! Откуда объявился этот самозванец?

Люся удивленно пожала плечами, сказала:

— Хорошо, я пойду поищу Чаевых.

Вместо того чтобы искать Чаевых, Люся побежала в технический отдел к Косте.

Выслушав Люсино сообщение, Костя не на шутку встревожился. Он быстро накинул на плечи пиджак.

— Я помчался предупредить Ферзухина. Ему надо давать третью скорость. И немедленно!

Когда Люся вернулась в приемную директора, то увидела двух дюжих мужчин в синих халатах. Тяжело шаркая ногами и громко пыхтя, они тащили к росомахинской двери деревянный ящик.

Не успела Люся спросить, что тут делают незнакомцы, как дверь резко распахнулась и на пороге показался Росомахин.

— Что тут за возня, Ромашкина? Откуда эти такелажники?

Такелажники поставили ящик на пол и нестройно хором ответили:

— Скульптуру принесли…

— Скульптур-р-ру?!! — угрожающе прорычал Росомахин. — Скульптур-ру, говорр-ри-рите? Где Чаевых?

А в это время Чаевых растерянно топтался около общежития. Рядом с ним был комендант — пожилая полная женщина в телогрейке и сапогах.

— Ну, где же он? Куда он делся? — спрашивал Чаевых коменданта.

— Только туточки был. Может, он это… руки пошел помыть? Мне, как женщине, туда неудобно заглядывать. Посмотрите сами.

— Эх, а если он всю программу нарушит? — сокрушался Чаевых. — Улизнет и будет смотреть, что ему не следует…

— Это уж, товарищ Чаевых, от меня не зависит. Я, как приказали, все доложила: «происшествий не случилось… стенгазеты выпускаем регулярно… политбеседы по пятницам…»

Приняв решение действовать немедленно, Чаевых осторожно открыл дверь с табличкой «Туалет — М». Заглянул внутрь. Там никого не было. Только через стенку одной кабинки был перекинут ремешок. В надежде, что именно здесь находится Ферзухин, Чаевых постоял немного, но, когда из кабинки вышел паренек-ремесленник, надежда рухнула.

Чаевых прошел несколько дворов, завернул к магазину, потом дернул дверь бани. Дверь оказалась запертой. Впрочем, дергать ее необходимости не было. Объявление на двери гласило: «Баня не работает ввиду дров».

Ферзухина нигде найти не удалось. А его уже искали. И не только Чаевых.

Росомахин позвонил начальнику отдела кадров Тюрикову и учинил ему допрос с пристрастием.

— Ты видел этого самозванца, Тюриков?

— Какого самозванца?

— Тут у нас под видом члена комиссии орудует темная личность, а завкадрами ничего не знает! Встречал ты ее или нет?

— Не встречал.

— Как же ты, завкадрами, не поинтересовался?

— Маху дал, Михаил Сидорович.

— А люди твои тоже дали маху? За что они деньги получают? Документы его кто-нибудь видел? Молчишь?!

— С моей стороны, конечно, небдительно, — каялся Тюриков.

— Ты скажи, где этот тип?

— Слыхал, что он остановился в березовой роще.

— Слыхал?! Ты слухами питаешься?

— С моей стороны, конечно, небди… — повторял Тюриков, но в трубке уже слышались короткие гудки.

Начальник отдела кадров немедленно связался по телефону с директором гостиницы Виктором Афанасьевичем Лопатиным.

— Где ваш гость, который в особняке?

Лопатин сообщил, что с гостем все в порядке, они остались приемом очень довольны, просили даже книгу благодарностей, но, к сожалению, такая книга в особняке еще не заведена. Это упущение дирекции.

— А где, где сейчас этот проходимец?

— Как вы сказали? Проходимец?

— Да! Проходимец! Где он?

— Они взяли… то есть он взял дежурную черную «Волгу» и уехали… то есть уехал в неизвестном…

— Документы у него смотрели, растяпы? За что вы деньги получаете?

— Сейчас отвечу. Спрошу у Мины Валентиновны.

Микрофон трубки Лопатин ладонью не прикрыл, и Тюриков слышал, как директор гостиницы распекал администратора:

— Нет, вы скажите, Мина Валентиновна, почему вы не проверили документы у постояльца? А анкету почему не предложили заполнить? Что? Я сказал «не надо»? Где сказал? А инструкция что говорит? Для чего вы вообще здесь сидите? За что вы деньги получаете? И еще этого типа с машиной отпустили…

Кроме того, что незнакомец уехал на черной «Волге» и что его зовут Юрием Ивановичем, Тюриков ничего от директора гостиницы не узнал.

Он сидел, обхватив руками голову, когда в комнату отдела кадров вошел с ружьем сторож Пантелей.

— Товарищ Тюриков, увольняться хочу, — спокойно сказал он. — Рази можно так мало платить мне? Вот ружжо принес…

— Ружье? — обалдело переспросил Тюриков. — Зачем мне твое ружье? И вообще, Пантелей, сейчас не до тебя. Тут появился один подозрительный человек…

— Стойте, товарищ Тюриков! Я в него стрелял! — воскликнул Пантелей, вскинув ружье.

Тюриков невольно вздрогнул от этого жеста и попросил сторожа поставить ружье в угол.

— Стрелял, говоришь? А кто он?

— Шпиён иностранный… Мой объект сымать хотел. И аппарат у него такой совсем необыкновенный…

— Шпион? Объект? Аппарат? — тревожно пропел Тюриков. — А ты попал в него?

— Попал. Только ведь соль. От нее рази что нарушитель бежит быстрее. Как от скипидару.

— А где была твоя собака?

— На цепи спала. Я ее с цепи не спущаю: убежит, потому как на довольствие не поставлена. Всем собакам платят, а моей нет. Говорят, паспорта не имеет и оформить ее нельзя. А паспорта не дают потому, что не знают, кто у нее, у суки, мать и отец. Вот я и прошу: или платите больше, или вот вам мое ружжо — и охраняйте сами.

Несколько минут Тюриков смотрел на ружье в углу, стучал пальцами по столу, потом снял трубку и доложил Росомахину:

— Неизвестный уехал на дежурной «Волге». Кажется, что-то снимал иностранным аппаратом…

— Кто это видел?

— Пантелей, сторож. Даже стрелял в него, но не попал, что ли…

— Сторожу объяви выговор. А фамилия, имя, отчество этого типа?

— Имя-отчество: Юрий Иванович.

— А фамилия не известна?

— Администратор гостиницы, говорит, что не знает.

— Объяви администратору выговор.

— Объявим, Михаил Сидорович.

— Вот что, Тюриков, хватай любую машину и дуй-ка на станцию. Может, он там и есть…

Окончив разговор с Тюриковым, Росомахин вызвал железнодорожную станцию и говорил с дежурным милиционером старшиной Морковкиным. От дежурного он узнал, что за последний час через Однотрубную ни одного поезда не проследовало.

Росомахин облегченно вздохнул: значит, лжепроверяющий не уехал. Если он, конечно, поездом…

— Слушайте, Морковкин, а вы не задерживали никого подозрительного?

— Задерживали. И составили акт. Скульптуру из музея украли. Чугунная такая…

— Ты это… про скульптуру брось, — пророкотал Росомахин. — Не за тем смотришь. Надо проверить документы у всех пассажиров, которые поезда ждут. Если среди них окажется солидный мужчина по имени-отчеству Юрий Иванович — задержать. Немедленно приеду.

— Задержать не моту, товарищ Росомахин. Я выполняю приказ только своего прямого начальства. Звоните туда.

Росомахин бросил трубку и, чтобы разрядиться, хотел произнести темпераментный монолог в пустом кабинете, но вдруг увидел круглолицых мужчин в белых поварских колпаках.

Их было трое, улыбающихся и очень довольных.

Средний держал на расшитом полотенце большой румяный каравай.

— Что это такое? — прохрипел Росомахин. — Как вы ко мне проникли?

Повара-весельчаки сразу увяли. Средний сказал:

— Извините, если не вовремя. Нас тут секретарша не пускала, но мы прорвались. Дело очень важное; новый экспериментальный образец хлеба-соли… И полотенце новое. С учетом ваших критических замечаний…

— Этого еще не хватало! Идите, идите, идите… Пеките булки, занимайтесь своим делом! Ромашкина! Как вы их пропустили? Где вы ходите? И почему не разыскали Чаевых? И соедините меня с милицией!

А по шоссе лихо мчалась черная «Волга».

За рулем сидела девушка-водитель. Рядом с ней — беглый гость и несостоявшийся квартирмейстер несостоявшейся комиссии Юрий Иванович Ферзухин. Мало, очень мало удалось отдохнуть ему в Однотрубном.

Сейчас его ищут. Что-то там такое стряслось. А он ни в чем не виноват.

И тем не менее приходится поторапливаться.

— Как медленно вы едете, девушка!

— Медленно? Взгляните на спидометр. Если бы у машины были крылья, она бы сейчас взлетела. Жму на всю железку.

— Так и надо. Так и надо.

— А почему так надо? Почему вы решили догнать поезд на следующей станции? Мы бы спокойно доехали до нашей Однотрубной. И к тому же поезду.

— Не знаю, девушка, как бы мы там успели. А тут вернее. Страховка никогда не мешает. Спешу. Понимаете?

— Товарищ Кристальный вызывает?

— Не только он.

— Ну и что вы увидели у нас на стройке?

— Разное… многое…

— Многое?

— Ну да. И разное. К сожалению, мое положение…

— Понимаю, понимаю, — кивнула девушка. — Не позволяет…

— Вот именно.

«Волга» подкатила к станции в тот момент, когда не очень мелодичный женский голос объявил по радио, что до отхода поезда осталась одна минута.

Это было последним волнением Ферзухина. Он взял билет и, не получив сдачи, ринулся к вагону. Проводница пыталась отбиться от него, но тщетно. Он обеими ногами стоял на подножке.

— Я же вам сказала: «Мест нету».

— Вы что хотите, чтобы я прыгал на насыпь?

Дискуссия продолжалась недолго. Она окончилась тогда, когда вошедший в тамбур пассажир сунул в руку проводнице рубль.

А потом Ферзухин блаженно сидел в купе — место нашлось! — и не торопясь помешивал ложечкой чай.

Соседом по купе оказался разговорчивый молодой человек.

— Я видел, как вас прямо к поезду подвезла черная «Волга», — сказал он. — Вы здесь работаете?

— В некотором роде…

— Понятно. Конечно, руководитель?

— Почему вы так думаете?

— Потому что черные «Волги» бывают только у руководителей. И та не у всех.

— Да, и руководить приходится, — неопределенно-многозначительно ответил Ферзухин. — А вы куда путь держите? Экскурсия? Отпуск? Сессия?

Молодой человек удрученно махнул рукой.

— Какая там сессия-экскурсия? В крайцентр еду, в УКСУС. Трубы выбивать. Слыхали о таком учреждении — УКСУС? Все карты нам мешает…

— Эх, браток, трудная у тебя жизнь, — раздался голос с верхней полки. — Ежели не женат — поехали со мной. Житуха будет — исключительная…

Поезд, мягко стуча колесами, уносил Ферзухина ближе к дому.

Напившись чаю, он прилег подремать.

А в Однотрубном все еще продолжалась тревога.

Старшина Морковкин доложил Росомахину, что солидный мужчина по имени-отчеству Юрий Иванович задержан и находится в дежурной комнате линейной милиции.

Обрадованный Росомахин вызвал машину, чтобы ехать на станцию и увидеть там собственными глазами негодяя и самозванца. Но не успел он покинуть свой кабинет, как снова зазвонил, телефон и директор услышал печальный голос Тюрикова:

— Михаил Сидорович, это меня задержали…

— Как тебя?

— Ну, я же тоже Юрий Иванович…

— И ты позволил? Вот рохля!

— Да я целых пятнадцать минут объясняю этому старшине, что я — это не я, а он говорит, что все преступники сначала не признаются.

— Что же ты сразу не позвонил?

— А он к аппарату меня не допускал.

Директор не имел ни минуты покоя. Потом, устав от волнений, он даже не отвечал на телефонные звонки. И когда раздался очередной, то трубку сняла только что вошедшая в кабинет Сусанна Сударченко.

— Откуда говорят? С первого карьера? Что? Дошли до руды? Зачерпнули ковшом? Чудесно! Есть однотрубненская руда! Сейчас передам трубку Михаилу Сидоровичу…

Росомахин сказал рапортующим всего несколько слов.:

— Зачерпнули ковшом? Ну и продолжайте. Поздравлять? Потом буду поздравлять…

— Что же вы с ними так неласково? — удивленно спросила Сударченко. — Это же миленько! Точно к приезду гостей. Цицеро семь квадратов в шпигеле!

— Постой бубнить, Сусанна, — оборвал ее Росомахин. — Никаких гостей не будет.

— Как не будет? А у меня уже отчет написан: «Высокие гости спускаются в карьер, и почетный рудокоп товарищ Кристальный…»

— Кристального нет.

— Ай! — в ужасе воскликнула корреспондентка газеты «Слово за слово». — Что с ним? Умер?

— Сняли. Значит, для нас умер…

— О-о-о! Мне тогда половину вашей биографии переделывать. Она же неразрывно связана…

— Теперь, Сусанна, не связана, а наоборот… Пиши правду. Ну, извини, дай посидеть одному.

В кабинет неуверенным шагом лунатика вошел тот, кого Росомахин давно ждал, — Чаевых.

— Где ты был? Куда запропастился? — цедя слова сквозь зубы, спросил Росомахин своего заместителя.

— Его искал… Его… Понимаете, был рядом — и вдруг пропал. Я уж и вокруг дома, и по коридорам, и в туалете…

— Кого «его» ты искал?

— Представителя. Который перед приездом комиссии на разведку приехал.

На росомахинской шее вздулись жилы.

— Пока ты, Чаевых, ползаешь по туалетам, я краснеть за вас должен… Кто поднял переполох? Ты! Слухами питаешься? В центре смеются над нами. Эх-хо-хо! Куда же твой представитель делся? Ты хоть фамилию его знаешь?

— Юрий Иванович. А вот фамилия… Как же его фамилия? Зухин… Зухин… Запамятовал в силу слабости. Его инженер наш, Ромашкин, хорошо знает…

Едва Костя переступил порог, Росомахин встал, сделал несколько шагов навстречу.

— Так кто этот самый твой друг?

Ромашкин простодушно улыбнулся:

— Какой друг?

— Тот, с которым вы сидели в номере гостиницы, — уточнил Чаевых.

— Так и вы же, товарищ Чаевых, сидели… Угощали его даже. А меня он просто пригласил побеседовать. Товарищ, конечно, солидный, раз его в особняк определили…

— Он назвал вас своим старым другом.

— Просто, как выяснилось, земляками оказались. Оба родились в Азии, за Уральским хребтом.

— И что ты ему говорил, студент? — вмешался Росомахин.

— Говорил о пирамиде Хеопса. О Тралии, Валии, Трындии и Брындии, вместе взятых. Все остальное говорил ваш заместитель.

Росомахин повернулся к Чаевых:

— Обо мне разговор шел?

— Не… не… не… — торопливо заверил Чаевых. — Никоим образом! Чего о вас говорить? То есть только хорошее! Как, о руководителе высшего типа… Из народа.

— Хватит, Чаевых. Знаю, что ты предан. Тогда вот что: бери тетрадку и записывай, что делать надо.

Чаевых дрожащими руками ощупал карманы, растерянно посмотрел по сторонам.

— Нету со мной тетрадочки… Оставил где-то. Первый раз в жизни.

— Оставил?! А не попала она в руки этому?.. Вы свободны, Ромашкин.

Чаевых клятвенно, заверял Росомахина, что тетрадь в руки Юрия Ивановича попасть никак не могла.

А Ромашкин, выйдя из дирекции, направился к телестудии.

Там его ожидали. Орликов, Сапрыкин и Боярский.

Завидев Костю в дверях, все трое кинулись к нему.

— Слыхал новость? Комиссия не приедет!

— Ох, ребята, дайте отдохнуть! Ничего ужасного не случилось…

— Как не случилось? А кому мы «Фитиль» покажем?

— Не волнуйтесь. У кого есть сигарета?

— Ты же на куришь…

— Значит, волнуешься.

— Совсем нет.

Боярский дал Косте сигарету. Он затянулся несколько раз и вдруг сказал для своих друзей неожиданное:

— То, что комиссия не приедет, это я знал давно. Должен честно признаться: слух о ней пустил я…

— Ты? — спросил Орликов.

— Пустил? — спросил Сапрыкин.

— Слух? — спросил Боярский.

— Ага! Только не подумайте, что я с самого начала знал, во что это выльется…

Ох, Ромашкин! Какой ты учинил переполох! Впрочем, ты действительно не знал, чем обернется твоя затея. Мысль о приезде комиссии пришла к тебе тогда, когда ты сидел в кабинете у Груздева и выбивал насосы. Мысль оказалась счастливой, иначе возвращаться бы тебе в Однотрубный с пустыми руками. А потом ты спрыгнул с подножки экспресса «Восток — Запад» и увидел Настю. Она спросила, что в центре нового, и ты, чтобы припугнуть мелких жуликов, сказал, что едет комиссия, ревизия и все такое прочее… А «клюнули» на это не только мелкие…

— Постой, Костя, а для чего же мы «Фитиль» снимали?

— «Фитиль»? Чтобы послать в центр как документ. Вот тогда-то настоящая комиссия к нам и приедет… Что ж, работы осталось чуть-чуть. Отснять небольшой кусок о том, как Однотрубный будут раздевать, снимать украшения, как «Бригантина» опустит паруса и закроется кафе «Романтики». В общем, роль «Фитиля» впереди!

Вот и еще одна история. Снова — точка. Осталось рассказать лишь о том, что произошло после.

Однотрубненский «Фитиль» был снят и послан в центр. Смотрел его товарищ Шилов, тот самый товарищ Шилов, который в повести «Сюрприз в рыжем портфеле» лишил уксусовцев радости юбилея и ликвидировал это ненужное учреждение. Теперь Шилов занял место Кристального. Кристальный ушел на пенсию.

Очень скоро Шилов прислал в Однотрубный комиссию, которая по кинофильму «Фитиль» была подробно ознакомлена с обстановкой на стройке рудника. Ввести в заблуждение эту комиссию было уже трудно даже такому опытному режиссеру-постановщику, как Росомахин. К тому же комиссия нагрянула по-деловому неожиданно, свалилась как снег на голову.

Кто знает, что бы произошло, если бы до этого Кристальный не был освобожден. Возможно, он не придал бы серьезного значения «Фитилю». Может быть, он слегка пожурил бы Росомахина за «имеющиеся недостатки» и одновременно похвалил бы за «достигнутые достижения». Не исключено, что посети Кристальный стройку, он принял бы хлеб-соль на расшитом полотенце. И рыбку бы половил в искусственном бассейне. Любил товарищ Кристальный весь этот церемониал! И разве стал бы он ругать Росомахина за скульптуру рудокопа? В конце концов все это для истории. Фото- и кинокорреспонденты рядом. А сниматься товарищ Кристальный очень любил.

Но вот Кристальный оказался не совсем кристальным. Его нет. Есть Шилов, и есть партийная комиссия, которая на рыбку не клюет. И даже на охоту ее не заманишь.

Комиссия начала работу с того, что скрупулезно проверила достоверность кинофильма, а потом выяснила и кое-что дополнительно. Едва она вернулась в центр, как Росомахин был снят — за очковтирательство, за показуху, за пренебрежение к быту строителей.

Ему предлагали уйти на пенсию, но он отказался и возглавил небольшой асфальтобетонный завод.

Чаевых, которому Росомахин предрекал кресло заместителя республиканского министра, резко спикировал вниз.

Тюриков по-прежнему сидит на месте — в бане, на огороде.

Актиния, Петрович и Михаев, как нетрудно догадаться, отбывают наказание в местах не столь отдаленных. Василия Типчака пока не нашли.

Потерпела крушение специальный корреспондент газеты «Слово за слово» Сусанна Сударченко. Ее подвели казачки — бригада Вали Ткаченко. Девчата написали письмо в редакцию газеты «Слово за слово». В письме они рассказали о себе, о стройке, о том, что хорошо на ней и что плохо, и не преминули недобрым словом помянуть спецкорреспондентку — поведали, как она работает.

Сударченко временно лишили корреспондентской работы, переместили в отдел редакционной почты — читать письма трудящихся, вникать в их жалобы. И как ни парадоксально: сидя в тихой комнате отдела писем, она к трудящимся стала ближе.

Ее фильм «В хозяйстве Росомахина» экрана не увидел. Навечно осталась лежать в столе автора и рукопись биографии «нашего дорогого Михаила Сидоровича».

Возможно, с Сударченко не поступили бы так жестоко, если бы газету «Слово за слово» редактировал прежний редактор — ее покровитель, ценитель и вдохновитель. Он-то уж не жалел для корреспонденции Сусанны места на страницах. Но газету «Слово за слово» редактировал теперь другой человек.

Двенадцать девчат живут по-прежнему весело, поют частушки и штукатурят новые дома. И они очень довольны тринадцатой — Настенькой. Настенька оказалась прилежной, способной ученицей, и только то, что она была взята на поруки, помешало ей быть на доске Почета вместе со своими новыми подругами.

Не очень комфортабельно жили до последнего времени казачки на стройке. Теперь переселились в новый дом — в тот, который они оштукатурили сверх плана.

Когда в постройкоме обсуждались итоги соревнования, кто-то сказал:

— Вот сюда и поселить бы всю их казацкую бригаду, всех тринадцать!

И с этим предложением согласились.

По-прежнему на улицах Однотрубного висят шиты с призывной надписью: «Не проходите мимо!» Как и раньше, собираются в комнате телестудии Орликов, Боярский, Сапрыкин и Ромашкин.

Город растет. Карьеры уже вступили в строй, и гудящие электровозы стремительно тянут составы думпкаров с однотрубненской рудой.

С Ромашкиным я встретился совсем недавно. Снова приехав в Однотрубный, я попросил его показать мне, что появилось в городе за последнее время.

— Пойдемте в Аппендиксов тупик, где мы с Люсей жили.

Хотя «кирпич», повешенный Росомахиным, давно был снят, въехать в тупик было нельзя. «Аппендикс» заполнили самосвалы и бульдозеры. Бульдозеры отчаянно крушили, старые, ветхие дома, расчищая площадку для нового квартала.

— Посмотрите, что делается с Аппендиксом! — восхищенно сказал Ромашкин. — Первая в мире операция аппендицита была сделана английскому королю Георгу Второму в тысяча семьсот каком-то году. Это вошло в историю. Сегодняшний день тоже войдет в историю!

Август 1965 г.

ПИСЬМА СЫНУЛИНА

Письма эти совершенно случайно попали в мои руки. Сынулин вовсе не рассчитывал увидеть их в печати. И разумеется, не мог предугадать, что тот, кому они адресованы, забудет письма вместе с дерматиновой папкой в вагоне поезда. Для меня же это была настоящая находка: я давно уже присматривался к деятельности учреждения, носящего странное название УКСУС.

Если бы мне предложили создать герб УКСУСа, я поместил бы на нем один из атрибутов канцелярского быта — дырокол, например, или мусорную корзину, а рядом — детскую игрушку «Ванька-встанька». Наверху написал бы «УКСУС», а внизу девиз этого учреждения: «Меня ликвидируют, а я возникаю вновь!»

Дорогой, славный друг мой Вася!

Вот уже две недели, как я уехал из нашей родной Антоновки. Тогда мне с тобой даже проститься не пришлось. Ты был в районе, а мне вдруг — бац! — телеграмма: собираться в дорогу, ехать в Краснополянск, а там явиться по адресу…

Растерялся поначалу: зачем я, простой низовой работник, в центре срочно понадобился? И совсем пришел в замешательство, столкнувшись с подписью: «УКСУС. Горчицын».

Анфиса моя сперва рассмеялась: «Тебя, мол, кто-то разыгрывает. Пошли ответ: «Выехать не могу. Соль. Перец».

А потом подозрительно посмотрела на меня, спросила:

— А может, это шифр? Или пароль какой? Что же ты молчишь? Или тебе все понятно? Это мужчина или женщина? А если непонятно — пойди и покажи в милиции.

— Откуда, — говорю, — понятно? Разве есть такое имя — УКСУС? А Горчицын — это фамилия.

И тут я вспомнил: мы с Горчицыным в школе вместе учились.

— А что же тогда УКСУС?

Жена говорит:

— Ты совсем дошел. Если Горчицын — фамилия, то УКСУС — организация.

И в самом деле, по указанному адресу оказалось Управление координации снабжения и урегулирования сбыта — УКСУС» А управляющим. — товарищ Горчицын Степан Семенович. Это и есть Степка, наш одноклассник. И вызвал он меня, чтобы к себе перетащить. Сначала, мол, поживешь в гостинице, а скоро и квартиру дам. Тогда жене телеграмму отстукаешь: «Приезжай!» Зарплатой не обижу. Если согласен инженером по координации — оформляйся.

Я сказал, что я не инженер и у меня нет диплома, а он в ответ…

— Чудак. Инженер — это у нас должность. При чем тут диплом?

Слушаю его, а на языке так и вертится: почему же он все-таки меня позвал? Неужели у него нет подходящих людей рядом?

Под конец я в осторожной форме спросил об этом. Он ответил:

— Да вот вспомнил о тебе, земляк. При выдвижении кандидатур очень важно, чья фамилия придет в голову первой. — Потом добавил: — А в голову твоя фамилия пришла потому, что наткнулся я перед этим на заметку в газете. О славных делах «Пенькотреста». Подписана: «А. Сынулин». Алексей Сынулин всегда сочинять любил. Помню, учительнице по литературе ты нравился. Она говорила: «Сынулин пишет так, как я требую. Без отсебятины».

Я Горчицына, конечно, сразу узнал, хотя прошло немало лет. Он такой же худощавый, улыбается спокойно. Только глаза его смотрят не так, как раньше. Не смотрят, а вроде присматриваются. И еще он усы отпустил. Присматривается и шевелит усами.

Тут же, в своем кабинете, он познакомил меня с Акимом Михайловичем Штакетниковым, инженером отдела.

— Будете, — говорит, — работать вместе. А ты, Штакетников, натаскивай его, возьми над ним шефство.

Штакетников привстал:

— Все будет исполнено.

Ничего, видно, мужик — этот Аким Михайлович. Только белый весь: и волосы белые, и брови, и лицо, как бумага, и глаза. Все не имеет цвета.

Идем мы с ним коридором, а я таблички на дверях читаю: «отдел инвентаризации», «отдел корреспонденции», «отдел экспедиции», «отдел реализации», «отдел транспортизации», «отдел утилизации», «отдел интенсификации», «отдел спецификации». И наконец, «отдел координации». Это мой.

Зашли в комнату, сел я на стул, а в глазах все еще таблички прыгают. Робею я перед ними. Зря, наверно, согласился. А Штакетников успокаивает:

— У Горчицына не пропадете. Он своих земляков в обиду не даст… Кстати, встретите здесь давних знакомых — Вестового, Кудымкарова и Чебурекова. Это ведь все ваши — антоновцы?

— Антоновцы, — говорю, — но здесь не по моей профессии…

— А кто тут по своей? Не много насчитаете. Со временем, Сынулин, вы здесь многими профессиями и специальностями овладеете. Даже дипломатией.

— Да, — сказал я, — организация большая. Очень солидно все здесь.

— Вас таблички напугали? — догадался Штакетников. — Не обращайте внимания. Игра слов. Для бухгалтерской ведомости. Кто зав, кто зам. На самом деле, все одним заняты…

— А УКСУС в целом? — спросил я и подумал: «Вот идиот — у Горчицына сразу не узнал!»

— УКСУС? Мы — межведомственная контора. Собираем заявки снизу — передаем наверх, получаем разверстку сверху — рассылаем по низам. Ну, кое-что утрясаем, увязываем, согласовываем.

— И многое от вас зависит?

— Да как тебе сказать? Решать мы, собственно, ничего не решаем, а помешать можем. Со временем усвоишь, что к чему. Пока привыкай, присматривайся.

Вот и все. Чувствую себя хорошо, чего и тебе желаю. Скучаю, очень скучаю по Антоновке. Один. И все незнакомо. Я ведь в таком большом городе впервые. Ходил, ходил — ноги ломить стало. А потом пришел в гостиницу, задремал, и приснился мне колодец с журавлем, что напротив лавки сельпо. И будто в этом колодце вода кончилась. Несколько раз поднимал ведро, а оно все пустое. Надо же такому пригрезиться!

Крепко обнимаю своего старого друга и жму его руку —

Лешка.

13 апреля

Дорогой, милый Вася!

Я уже пригляделся.

Рабочий день у нас начинается в девять, опаздывать нельзя. А я как на грех один раз пришел на пятнадцать минут позже и в книге не успел расписаться: ее уже унесли и заперли.

В буфете гостиницы была очередь — вот я и задержался. А как же, не позавтракав, на работу идти?

Штакетников надо мной смеялся:

— Провинциал ты, Сынулин. Завтрак никуда не уйдет. Из сотрудников УКСУСа, насколько я знаю, дома не завтракает никто. Стакан холодной воды — и пошел. В девять надо показаться начальству — просунуть голову в дверь. А еще лучше к тому же и спросить о чем-либо вышестоящего товарища, посоветоваться. Например: «Тут курьер уходит. Вы ничего не будете в город посылать?» Или: «Как отчет делать — по прежней форме?»

— У тебя, — говорит Аким, — всегда должен быть в голове запасной вопрос к начальству. Где бы ты его не встретил, спрашивай. Во-первых, будут знать, что ты постоянно думаешь о деле, а во-вторых, спрашивай, чтобы тебя не спросили.

Расписавшись в книге и показавшись начальству, люди идут по своим комнатам читать газеты, звонить по телефону. Посидят полчаса — и в кафе. Оно рядом. «Где такой-то?» — «Только сейчас был здесь. Вышел, наверно».

Раз видели, значит, все в порядке.

Это бывает в дни, когда нет «пятиминуток». «Пятиминутки» у нас по пятницам, и сидим мы все на них часа по два с лишним. А Горчицын все говорит, говорит. Иногда — нам, иногда — в трубку телефона: жена ему звонит или приятели, а мы все сидим и слушаем. Иногда сидишь-сидишь и так разомлеешь — в костях ломота начинается и лопатки сводит.

На днях в связи с нашим местным праздником — Днем организации УКСУСа — Горчицын отметил приказом большую группу сотрудников — кому премию, кого на доску Почета, кому благодарность и флажок на стол «За безупречный, самоотверженный труд…» Я спросил Штакетникова, что они сделали такого самоотверженного. Он сказал:

— Эти люди не опаздывали на работу и своевременно расписывались в книге прихода. К тому же они никогда не позволяли себе появляться в общественных местах в нетрезвом виде. У нас в экспедиции работает старичок — письма заклеивает. Так Горчицын каждый год в день рождения ему благодарность объявляет: за долгожительство. А насчет нетрезвого вида я недаром обмолвился. Не принято. Курить — пожалуйста. Но все курильщики курят только сигареты «Друг». Которые с овчаркой на коробке. Очень едкие. Дым от них жжет глотку и комом в ней стоит. Но что поделаешь: эти сигареты любит тов. Горчицын. И потому даже Древесный — заместитель тов. Горчицына — их потягивает. Или на всякий случай при себе имеет.

Но я отвлекся.

После того как люди расписались в книге прихода и показались начальству, они чувствуют себя уже свободно. Выпив кофе, женщины в парикмахерскую идут — прическу делать, в химчистку — пятна выводить, в обувную — подковки к туфлям прибивать. Идут в поликлинику, в ателье, в комиссионку, в магазин подарков и сувениров. На столах оставляют на всякий случай записочки: «Я в горплане» или «Ушел в облсовпроф».

И Горчицын уезжает. То ли в главк, то ли куда еще.

А заместитель Горчицына Древесный — тот никуда не отлучается: он пишет диссертацию. Приходит на работу с термосом и с бутербродами. Или жена его Цедра Федоровна приносит ему обед. И он ест за столом прямо из кастрюльки.

Спросил я Штакетникова:

— А зачем Древесному диссертация?

А он:

— Балда ты, Сынуля! Дружба с наукой сейчас ценится высоко. А кроме того, если с работы снимут дли что еще случится, можно в институт пойти преподавать. Ученая степень про запас, на черный день всегда нужна…

Так я понемногу втягиваюсь в местную жизнь.

Вчера меня как новичка послали в «коллективную командировку» — получать в гастрономе праздничный заказ. Заказы вышли не все одинаковые. Кому курицы не хватило, кому судака в томате. Постановили: разыграть. Лотерея до обеда продолжалась.

А обедали в ресторане «Пещера». Зал этого ресторана так и сделан — под пещеру. Стены из грубого камня, и на них рисунки животных — очень приблизительные, словно дети рисовали. Днем музыки нет, а по вечерам поет певица, одетая в мини-шкуры. На официантках платьица полосатые — под антилопу.

Подали каждому по глиняной тарелке бульона. И в бульоне — кость. На второе — мясо, плохо прожаренное, почти сырое.

В другом месте я потребовал бы жалобную книгу А тут объясняют: так люди ели в древности. Ножи тупые. Тоже, наверное, как в древности. На столе лежало несколько чисто вымытых булыжников — орехи колоть.

Шум в зале стоял страшенный! Представляешь, десятки здоровых людей дубасят камнями по дубовым столам? Ахают, как из пушек.

Мне в «Пещере» не понравилось. Хочется культурно покушать, а не так. Ну, пока.

Крепко обнимаю тебя и целую. Всего наилучшего!

Твой Лешка.

15 мая

П. С. Не написал об одном происшествии. Недавно вышла у нас в УКСУСе стенгазета, и забурлили вокруг нее страсти. Главным образом вокруг карикатур. Представляешь, целая лента рисунков под заголовком: «Моментальные зарисовки из жизни одного учреждения». И в зарисовках показано, как люди в рабочее время газеты и журналы читают и прочее.

Ну, конечно, все поняли, о каком учреждении идет речь. А многие сотрудники в героях карикатур узнали самих себя. И очень обиделись. Пошли к тов. Горчицыну и принялись уверять его в том, что на одном из рисунков изображен непосредственно он, глава УКСУСа. Но это неправда, его в стенгазете нет. А что касается сотрудников, то нарисованы они художником с большим сходством. Хотя это было трудно, потому что лица у всех более или менее одинаковые, с нейтральным или кисловатым выражением. Как при легкой изжоге.

Больше всех возмущалась Жабина из отдела тарификации.

— Вы посмотрите, Степан Семенович, это абсолютная я. Нос мой, прическа моя, бедра мои… Я рассматриваю это как оскорбление.

— Да, — согласился Горчицын, — бедра ваши.

А оскорблялась Жабина, если по совести, зря: я ее три дня по делу ловил — поймать не мог.

Нет, художник, видно, талант! Это Стеклов из интенсификации, молодой парень. На вид серьезный, а поди ж — остроумец. Говорят, в заочной аспирантуре учится. Словом, здорово он некоторых приложил. Но дело не только в нем — темы карикатур придумывал вроде бы сам редактор стенгазеты Бурмакин.

Жабина и некоторые другие настаивали, чтобы стенгазету сняли. Горчицын вызвал к себе Бурмакина. Газету не сняли, но перевесили в темный коридор, так как в холле, где она висела, начали внеплановый ремонт.

Дорогой Вася!

Вчера у нас было общее собрание УКСУСа. Подводили итоги за полугодие. Из доклада оказалось, что сделано очень много и что дисциплина значительно улучшилась. А какая же она раньше была? Это я про себя подумал.

Выступали все с заботой на лице. Говорили о достижениях.

А Стеклов — в своем репертуаре. Сказал, что УКСУС мешает работать предприятиям, создает волокиту и неразбериху, что в нем много лишнего народа и что для некоторых товарищей зарплата — это форма пенсии до пенсии. А потом он заявил даже, что УКСУС — это ясли для взрослых.

Прошелся и по нашему отделу. У нас, мол, из всех сотрудников только одна машинистка работает — Зайцева. В коридоре не болтает, телефон не занимает: она на сдельщине.

А до нее были тут три машинистки на ставке. И к ним, бывало, не подступись: заняты. Поэтому мы все бумаги печатали сами. Одним пальцем. Представляешь, сидят старшие инженеры и одним пальцем: тюк тюк-тюк. Понесут бумагу начальству, а у того — поправки. Начеркает начальство красным или синим карандашом, и старшие инженеры опять одним пальцем: тюк-тюк-тюк.

А с Зайцевой хорошо. Она все успевает. Но относятся к ней некоторые сотрудники прохладно и даже насмешливо: халтурит, мол, деньгу зашибает.

Про эти разговоры и сказал Стеклов на собрании:

— Как же так получается? И кто на самом деле халтурит? Кто работает или кто не работает?

Вот ведь как завернул!

Но тут председательствующий по фамилии Кум-Кумачевский постучал ключом по графину:

— Товарищ Стеклов свой регламент исчерпал. Многое, что он сказал, представляет интерес. Но некоторые его оценки слишком резкие. Я понимаю, что это от увлеченности, от пылкости, от молодости. Но тем не менее… И кроме того, мы с вами договорились к семи закругляться. А тут осталось несколько записавшихся для выступлений. Но, товарищи, смотрите. Нам фильм обещают показать — то ли швейцарский, то ли голландский. Названия не помню, но детям до шестнадцати лет нельзя… Фильм идет два часа. К девяти он должен быть уже в другой организации. Будем мы дискутировать или закончим?

Собрание высказалось за то, чтобы прения свернуть. Уже, мол, поздно. Пора кино смотреть.

Стеклову я слово все-таки дал бы. Честно признаюсь, нравится он мне. Но я молчу. Сам пойми: пришел новый человек, да еще лично Горчицыным приглашенный, и вразрез с другими идет. И, по сути, против самого Горчицына. Кстати, он, Горчицын, сидя в президиуме, все время на меня смотрел: «Ну, мол, как ты, Сынулин?» А взгляд у него все-таки пронзительный… И усами…

В заключительном слове о выступлении Стеклова Древесный сказал, что тот перехватил в критике и вел себя неуважительно по отношению к коллективу.

Да, насчет коллектива. Вестовой, Кудымкаров и Чебуреков сказали мне, что я в коллективе привьюсь. И тебя ждут. Идея, которую ты высказал, реальна. Пройдет некоторое время, освободится какое-нибудь место, и ребята замолвят о тебе словечко Горчицыну. Тогда и ты сюда переедешь. Тебе, холостяку, собираться недолго. Чемодан в руки — и айда. А как работать — помогут. Да и я что знаю — расскажу.

Спасибо за письмо. Читал его и видел перед глазами нашу тихую Антоновку, вишневые сады и колодец с журавлем, что напротив лавки сельпо.

Поздравляю с премией и с присуждением первого места в соревновании по «Пенькотресту». Просто приятно за тебя!

Крепко обнимаю!

Твой Лешка.

17 июня

П. С. Наверно, я тебе очень длинно пишу, но так получается. С кем же мне еще поделиться? А Фисе я пишу коротко. Если я ей дома начинаю что-нибудь про работу рассказывать, она всегда говорит: «Отдохни».

Друг мой Вася!

Некоторое время не писал тебе: у нас шли крупные пертурбации. Неожиданно поступил, приказ о сокращении штата УКСУСа на тридцать человек, а у нас всего сто двадцать.

Ну, народ забегал к Горчицыну: «Что с нами будет?» И я сам перетрухнул порядком: мне квартиру вот-вот должны дать. А дома Анфиса уже вещи собрала. Очень ей сюда хочется: у нее тут сестра. И потом она любит ходить в музеи. Рисовала когда-то. А больше всего, догадываюсь, кино ее к себе тянет. Что у нас там в Антоновке увидишь?

Да, забегали люди к Горчицыну, волнуются. А он, как всегда, спокоен. Только усами шевелит больше обычного.

Я, говорит, понимаю, что от сокращения страдают интересы учреждения, интересы коллектива и что-то надо делать. Сожалел: «Есть у меня одна кнопка, на которую можно нажать, но эта кнопка, к сожалению, сейчас в отпуске. Но, может, скоро вернется, и тогда я позвоню и все объясню. Скажу, что в результате сокращения штата УКСУСа нарушится координация, пострадает спецификация, прервется транспортизация, станет в тупик корреспонденция, прекратится утилизация, снизится интенсификация, в пух и прах разлетится реализация. Но пока я этого сделать не могу».

Как выйти из положения — Горчицын поручил продумать вопрос Штакетникову. Посадил его в свой кабинет, а сам уехал на три дня рыбу ловить: устал.

И Аким, поразмышляв в кабинете управляющего, выдал такое решение, что все только ахнули: тридцать человек уволить, но УКСУС разбить на два управления — УК и СУС.

В УКе семьдесят сотрудников и в СУСе шестьдесят. В сумме даже на десять больше, чем было!

Совсем уволили только одного Бурмакина, который был редактором стенной газеты. Я думал, что дело в первую очередь коснется Стеклова, но начальство, видно, побаивается его трогать. А он, конечно, многовато на себя берет.

Необходимость двух управлений Аким сумел хорошо обосновать, и наше предложение утвердили. Доказывать Аким умеет, этому у него только поучиться.

Заметив, что я поражен тем, как легко он вышел из положения, Аким сказал:

— Учти, Сынуля, при сокращении штатов сила противодействия больше силы действия. Это тебе не физика, а жизнь.

Я теперь в СУСе, который возглавляет Древесный. Работаю в отделе корреспонденции. Горчицын сказал:

— В СУСе ты быстрее получишь квартиру. Древесный с горжилотделом дружит. А потом ко мне перейдешь.

Но я так понимаю, что земляки ему и в других учреждениях нужны.

Вестовой, Кудымкаров и Чебуреков тоже в СУСе. Да, еще кто у нас — Стеклов. Горчицын скинул его Древесному.

А Штакетников стал уже старшим инженером. Говорит: годик-полтора поработаем, все утихнет, и тогда переменим вывеску на ИИСУС — институт изучения снабжения и урегулирования сбыта. К тому времени товарищ Древесный защитит диссертацию и по праву станет руководителем института.

Я спросил Акима:

— Но ведь институт — это совсем другая организация?

Он ответил:

— Организация будет та же самая. Разница в одном: сейчас мы передаем бумаги снизу вверх и сверху вниз, а тогда мы будем изучать их, прежде чем передать. Штат мал окажется. УК присоединим к себе. Проглотим вместе с Горчицыным. И будет он заместителем у своего бывшего заместителя. Давно говорил ему: «Пишите диссертацию, не ровен час».

Я кажусь Акиму наивным, и в таких случаях он говорит, шутя:

— Балда ты, Сынуля, провинция.

И сегодня он это сказал, когда мы с ним днем прогуливались по парку. Вышло так, что женщины из его отдела купили себе модные купальники и устроили в комнате примерку, а нас со Штакетниковым выставили. Ну, мы и ходили по аллейкам.

Главное, поучал меня Аким, веди себя тихо и не высовывайся. Не вылезай, когда не просят. Будь неприметным — скорее заметят. И старайся всячески подчеркивать свою незаинтересованность в повышении. «Зачем, мол, мне лишние заботы? Если бы мне сегодня предложили стать завом, я бы отказался».

— Это что же — и инициативы не проявлять?

— Когда надо проявить инициативу, тебе скажут.

И тут Штакетников вспомнил случай из своей доуксусовской практики.

Работал он тогда в Перекопайске, в горсовете. И решил горсовет перед большим праздником заменить трамвай троллейбусом. С двух концов центральной улицы навстречу друг другу шли две соревнующиеся бригады. Они снимали рельсы и шпалы. Кто больше? На чьей половине произойдет встреча? Когда бригады досрочно встретились, обнаружилась дикая накладка: посредине улицы стоял неисправный трамвайный вагон. В спешке про него забыли. А рельсы и с той и с другой стороны уже сняты…

Что делать? Снова их укладывать, чтобы отвести вагон в депо, вертолет звать или разрезать трамвай на части? А может, на автоплатформу закатить? Позор! На смех кругом поднимут. На виду же все у людей!

Обратились к Штакетникову: выручи, мол, советом. И Штакетников решил вопрос в три минуты.

— Ничего не надо — ни рельсов, ни вертолетов, ни платформ. Пусть так и стоит этот вагон…

— Как это так — «пусть стоит»?

— А очень просто. Он никому не мешает: в том месте улица широкая.

— Но все-таки что-то надо сделать…

— Надо сделать вид, что ничего неожиданного не произошло, все так заранее и было предусмотрено, — сказал Штакетников. — Вагон специально оставлен посреди улицы как памятник прошлого. Филиал краеведческого музея! Устраивает вас этот вариант? Нет? Есть другой: может, кафе-мороженое в трамвае устроить? И чтобы официантки в форме кондукторов пломбир подавали. А кто хочет повторить, тот пусть за веревочку дергает — как раньше делали, если необходима остановка по требованию. Утром: дрынь-дрынь-дрынь — кафе открывается, вечером: дрынь-дрынь-дрынь — кафе закрывается. Этого ни в одном городе мира нет! Достопримечательность! От туристов отбоя не будет! Кстати, в газетах писали, что в Париже есть ресторан «Омнибус». А у нас — кафе-мороженое «Трамвай».

Второй вариант Штакетникова был принят. И никакого шума не произошло. Все только диву дались. «Ну и фантазер! Здорово придумал! Жаль, что вагон только один. Надо бы два… чтобы больше обслужить населения…»

Вокруг трамвая газончик разбили, спереди и сзади липы посадили.

Голова Аким! Вот, как говорится, век живи — век учись! Конечно, хозяйственник должен быть находчивым. Приходится изворачиваться. К тому же, как говорит Штакетников, деловой климат меняется, работать становится труднее, с одной стороны. Минфин наседает, с другой — народный контроль, с третьей — пресса.

Соображает Штакетников здорово. Но интересно: почему он только старший инженер, да и тем недавно назначен?

Крепко обнимаю!

Лешка.

28 июля

Дорогой Василий!

Ты пишешь, что я становлюсь заправским чиновником. Ирония — да?

Между прочим, Штакетников безо всякой иронии сам себя называет чиновником.

Но в конце концов не в слове дело. Каждый действует в зависимости от того, на какой ступеньке лестницы он стоит.

Я, например, на днях попал впросак.

Вызвал меня тов. Древесный и стал говорить о том, что не экономим мы металл — скрепки и кнопки не бережем.

Это верно. Скрепки и кнопки все берут домой. Берут также бумагу, клей, папки, копирку. Один даже пишущую машинку прихватил. Но на время.

Однако, разговаривая со мной, тов. Древесный имел в виду совсем другое: там, где можно скрепить одной скрепкой, нередко используют две. Привел он примеры с кнопками. Паузу сделал. Затянулся сигаретой (на столе лежала пачка «Явы». Не «Друга»).

Я с ним согласился: расточать металл бесхозяйственно. И даже отметил, что во дворе СУСа ржавеет целый автомобиль. И хозяина на него нет. По сведениям старожилов, он стоит здесь уже много лет. А один из местных сказал даже так: «Автомобиль? А он всегда тут на чурашках стоял. Кому он нужен?»

Тов. Древесный выслушал меня, и не знаю, понял или нет. Встал с кресла — серьезный и строгий — и молча протянул мне руку. Я понял, что беседа окончена. А почему так неожиданно? Это мне объяснил Аким:

— Я же тебе говорил: не высовывайся. Если хочешь беседовать с начальством, то молчи. Что ты полез со своим дурацким автомобилем?

Разговаривать не просто. Разговаривать надо уметь. Один наш сотрудник, Зурахович, изобрел язык, на котором он разговаривает с главным бухгалтером.

Он мне сам рассказал:

— Когда я приношу главбуху какую-нибудь бумагу на подпись, тот всегда ворчит: «Что вы мне тут суете вообще? Опять расходы? А в результате — перерасходы? Каждый приходит вообще, и приносит вообще. К чему это, понимаете ли? Что это вы мне?..» Поначалу я объяснял ему, растолковывал, что к чему, старался убедить, а потом заметил: он объяснений не слушает и продолжает свое — скороговоркой, так что слова сливаются: «Што тут тете… пще шо вы мне пще… пятьсходтатепресход… пще… кашпромстмайте… шо вы мне пще»… А в конце концов бумаги главбух всегда подписывает. И я решил: зачем объяснять? Буду тоже бормотать, чтобы потянуть время. Он: «Што тут тете пще…» Я: «Гурбултонфурбулкум». Он: «Пятьсходыресход пще… кашпростмайт пще». Я: «Торбормулканрастамулпаргашфорпул…» Он: «Вот возьмите и идите в кассу».

Это как анекдот. Но тем не менее все происходит так. Главбух Зураховичу никогда не отказывает.

А Кудымкаров говорит тихим, квелым, усталым голосом. Снимет трубку, наберет номер и утомленно, полуслышно: «Сам у себя? Добренько. Кудымкаров. Соедините. Спасибочко». И соединяют! А в других случаях он только с секретаршами говорит, ибо Кудымкаров считает, что многие дела быстрее и оперативнее решают не начальники, а секретарши. И он то и дело: «Наточка, не сочтите за труд…», «Гуленька, там у вас в папочке… За мной не пропадет», «Маргарита Викентьевна, я лично к вам. Кто все знает, кто все может, как не вы?..»

У Штакетникова — другая теория, конечно, более глубокая, значительная.

— Очень часто, — говорит он, — одна фраза, сказанная в присутствии начальства, решает судьбу человека. Причем сам не знаешь, когда эта заветная, крылатая фраза у тебя вырвется, где, в какой обстановке, а Горчицын — он тогда рядовым инспектором работал — поднялся на одном банкете с фужером в руке и сказал: «Лично мне, товарищи, мой канцелярский стол роднее и ближе того стола, за которым мы дома обедаем с женой, ибо за тем столом я прописан формально, по паспорту, а сердце мое навечно прописано здесь! Так выпьем за нашу не сладкую, но и не кислую жизнь в УКСУСе. Да и что нам киснуть, когда дела идут с каждым днем лучше!»

Афоризм Горчицына произвел впечатление на представителей главка, и Горчицын стал заместителем управляющего, а затем и управляющим.

Эх, когда же и у меня вырвется заветная крылатая фраза?!

Ну, извини, Василий. На этом пока ставлю точку. Письмо я нишу на работе. Меня вызывают к Древесному.

Жму руку.

Леша.

2 сентября

П. С. Между прочим, меня сделали редактором стенгазеты.

Добрый день, Василий!

Предыдущее письмо я окончил на том, что меня вызвал товарищ Древесный.

— Позвал, — говорит, — я вас, Сынулин, чтобы посоветоваться по некоторым кадровым вопросам. Возможно, у вас будут идеи. Дело в том, что наш завкадрами в отпуске, а три инспектора-референта из спецификации подали заявления об уходе: не удовлетворяет их заработная плата. То есть до сих пор удовлетворяла, но на днях приходили из финорганов и сказали, что нет таких должностей — инспекторов-референтов, а есть отдельно инспектора и отдельно референты. Нам это известно, но просто заплатить побольше захотелось: старые уксусовцы и так далее. Теперь, стало быть, по-прежнему получать зарплату они не могут. Что же придумать, а? Хотелось бы сохранить этих людей…

Я понял: это — мое боевое крещение. Вспомнил слова Штакетникова: «Когда надо проявить инициативу, тебе скажут».

И я проявил. Даже раньше, чем требовалось, ибо Аким учил: «Надо рапортовать всегда как можно быстрее. Даже если не все самому ясно. На ходу прояснится. Но спешить следует, конечно, не во всех случаях. Только в тех, когда приказало начальство. А если снизу просят, и потянуть можно. И даже нужно. В педагогических целях. Чтобы видели и понимали, сколь много от тебя зависит, сколь много ты весишь, сколь ты необходим».

С инспекторами-референтами я нашел выход такой: финорганы контролируют ставки, оклады и не интересуются рабочим временем. Это я и усек, предложив сделать так, три инспектора-референта работают в отделе спецификации СУСа до обеда. После обеда они идут через дорогу и работают в горчицынском УКе. А три уковские после обеда приходят к нам, так как они проведены референтами отдела тарификации.

А можно, чтобы и не каждый день ходили: дело договоренности между руководством.

Товарищ Древесный сказал: «Вы, Сынулин, смышленый». «Смышленый» — это у него большая похвала.

Кстати, по кадровым вопросам тов. Древесный обращался ко мне уже неоднократно. Я, конечно, понимаю, почему он это делает: проверяет меня. Он мог бы и с Акимом беседовать.

— Слушайте, Сынулин, у нас в ведомости есть один тальман и два шипчандлера. Скажите, это фамилии или должности?

Я пообещал с шипчандлерами прояснить.

В другой раз:

— Вот тут машинистка Зайцева подала заявление об уходе по собственному желанию…

— А почему? Не сказала?

— Да что-то ей у нас здесь не нравится… Но без машинистки мы не можем. Опять весь СУС одним пальцем печатать будет. Этого допускать нельзя. Это, я бы сказал, ненормально. Правда, есть одна машинистка в отделе координации. Кудлатая. Но она печатает не то, что написано. У нее ассоциативное мышление. И я не могу понять, на чем базируются ее ассоциации. Я пишу «сотворенье», сотворенье мира — понятно, а у нее «конфитюр». Абсолютно не похожие по написанию слова! И почерк у меня четкий, можно сказать, каллиграфический.

Я машинально пробормотал:

— Сотворенье, варенье, конфитюр…

Тов. Древесный обрадовался:

— Вы, Сынулин, кажется, открыли закономерность ее ассоциаций. Она напечатала мне пятьдесят страниц, и на каждой — конфитюр! А это будет читать ученый совет…

— Ах, ваша диссертация? — спросил я.

— Да, да.

— Тут нужна особая точность.

— Конечно, — сказал Древесный, — наука!

Взгляд у него потеплел, и я почувствовал, что могу спросить:

— А тема, если не секрет?

— Тема? «Экономия различных металлов в современном делопроизводстве в условиях максимальной загрузки управленческого аппарата». Но мы отвлеклись. Мне важно сейчас качественно перепечатать написанное. А я, вместо того чтобы подыскивать цитаты для дальнейших глав и работать над библиографией, разгадываю ребусы в собственной рукописи. Вы, Сынулин, понимаете, что мне нужно…

Я, конечно, понял, и вместо Зайцевой сейчас уже работает сестра Фисы, она машинистка.

А та, которая «конфитюр», — по-прежнему в отделе.

Вместе с этим письмом посылаю погашенные почтовые марки: старик Задарёнов просил. Передай ему, пожалуйста. У нас в СУСе тоже много филателистов. Толкутся в отделе корреспонденции, роются в конвертах. Вчера так быстро расхватали почту, что заврегистрацией кричала:

— Стойте, черти! Куда вы все тащите? Я еще не успела входящие номера поставить.

С приветом!

Алексей.

7 октября

П. С. Стеклов отколол сегодня очередной номер. Даже писать тебе об этом не хотелось: надоели его штучки. В кассе выдавали прогрессивку. Он подошел к окошку и против начисленной ему суммы написал: «В доход государства». И расписался.

Его спросили:

— Как это понимать?

А он:

— Так и понимайте. Вроде бы не за что. Не вижу разницы между нашей работой раньше, до прогрессивки, и теперь…

Вот и вы, мол, так поступайте, как я. А кто ему дал право лезть в чужой карман? Неудобно стало сотрудникам от этой выходки. Даже очередь у кассы поредела, растаяла. А потом по одному подходили.

Здравствуй, Василий!

Вчера с Акимом закатились в «Пещеру». Я не хотел было идти туда поначалу.

— Разве, — говорю, — там можно посидеть, поговорить, когда камнями по дубовым столам бьют?

Но орехи в «Пещере» кончились, и поэтому было тихо. Оказывается, их подавали только во время декады по лучшему обслуживанию потребителей. А декада прошла. Отстучались.

Выпили мы с Акимом за наши успехи, за управляющего СУСом тов. Древесного.

Здесь, в «Пещере», подают не водку, не коньяк, а самогон какой-то. На этикетке написано: «Неандертальская горькая». Поначалу попробуешь — черт знает что. Иприт. Потом привыкаешь, даже приятно.

Кроме «Неандертальской горькой» можно заказать вино «Мезозой». Это, по-моему, портвейн «Три семерки», перелитый в другие бутылки.

Аким сказал:

— Что в работе главное? Локоть товарища и спина начальника. За такой спиной, как у Древесного, — ха-ха! — можно жить.

Я тебе ни разу не описывал тов. Древесного? Он плотный, широкоплечий, широкоскулый. И переносица у него широкая. А нос крупный.

Откуда у него такая странная фамилия — Древесный, — не знаю. Но, говорят, в прошлом он увлекался резьбой по дереву. И предки его в этой области работали.

Древесный, утверждает Аким, — спина. Он и коллектив защитит, и за себя постоит. Из своей должности он выжимает для себя все, что может, и приятелей-знакомых имеет немало.

Дружит он с людьми по соображениям деловым, практическим. И приятели записаны в его алфавитной книжке не по начальным буквам фамилий или имен, а по начальным буквам услуг, которые они могут оказать. Так сказать, что ты можешь? При чем состоишь?

Есть люди, которые состоят при мебели. Они могут устроить вне очереди спальный гарнитур. Есть люди, которые состоят при билетах на различные зрелища, при автомобильных запчастях и т. д. Я — тебе, ты — мне. Человек, который по службе ни при чем не состоит, интереса не представляет.

— У Древесного, — продолжал Штакетников, — на букву «эл», например, записан Гуляев. Почему? Лицензия на лося. Сам собственными глазами видел! А на «эс» — Аверкин. Почему? Случка собак. При собаках, значит, человек!

Вообще вчера вечером в «Пещере» Аким был в ударе. Или «Неандертальская» сделала свое дело.

— Слушай, Сынуля, меня, ибо ты только начинаешь. У тебя нет даже амплуа, — говорил он. — А у каждого сусовца оно должно быть. И оно не имеет ничего общего с той должностью, которую человек занимает. Вот Кум-Кумачевский, к примеру. Он известен у нас не как экономист, а как мастак проводить собрания. На работе он вялый, полусонный, а за председательский столик сядет — сразу взбодряется. Постучит ключиком по графинчику: «Товарищи, начнем работу…» И пошел, пошел… Когда время надо заполнить, сам говорит; когда записавшихся много, знает, кого из них выбрать, кому дать слово. И страсти, если разгорятся, умеет пригасить. Ораторов примирить: «И ты, мол, прав, и ты тоже прав. Вы говорите об одном и том же, но разными словами…»

Тут Штакетников насчет призвания каждого сусовца абсолютно прав. Вот, например, Кудымкаров, который квелым, усталым голосом говорит, он сидит в отделе кадров, но его амплуа — билеты на футбол, в театр, кино, на самолет и даже на теплоход по Волге. И еще он умеет рассовывать сусовских детей по чужим пионерлагерям. Народят работники СУСа детей, а он подкидывает их в другие организации.

Координатор Чебуреков — тот незаменимый организатор товарищеских обедов и ужинов, а также пикников, которые называются «массовками за город».

Что же касается нашего антоновского Вестового, то он не плановик, а прежде всего спец по части встреч и проводов на аэродроме. Пробьется через толпу с букетиком прямо к трапу. Летное поле, если надо, перебежит. Других не пустят, а его — пожалуйста. Один, раз чуть под самолет не попал… Чемоданчик у прилетевшего в руки возьмет, к машине проводит. Если багаж есть, мигом получит. И идет только в те двери, где написано «Посторонним вход запрещен».

По пути с аэродрома в гостиницу легкую беседу ведет, город показывает, с памятниками разными знакомит. Он курсы гидов окончил без отрыва от производства. Если требуется время потянуть, чтобы в СУСе лучше подготовились к приему гостя, Вестовой выберет маршрут подлиннее, кругаля даст.

За последние годы Вестового три раза повышали; его многие начальники знают, которые летают. «А-а, говорят, есть в СУСе очень толковый молодой человек — мальчик такой косенький в сером плаще!» Вот тебе и мальчик!

А какое мое амплуа, я еще не знаю.

Хорошо мы посидели в «Пещере», но поговорить все же пришлось мало: началась музыка, концерт.

Вышла певица в мини-шкурах. Под леопарда. Сама большая, а голос слабенький. Микрофон изо рта не выпускает, так и жует его. Честно говоря, наша антоновская Зинка, дочка хромого Игната, — куда голосистее. А эту еле слышно. К тому же оркестр ее заглушает — четверо здоровяков в набедренных повязках и в накидках тоже под леопарда. Наяривают на рожках и бьют в барабаны — в тамтамы, обтянутые шкурами.

Время от времени оркестранты кричат: «Аы!»

Я сидел и не знал, куда деваться. А Штакетников сказал:

— Другим здесь нравится. Все-таки, что ни говори, а тянет человека к дикой природе — к шашлыку. Хочется ему иногда уйти от автомашин, от транзисторов, от магнитофонов, от суеты всякой.

Посидели мы еще немного, посмотрели, как один пещерный житель дымящимися головешками жонглировал, и я в гостиницу вернулся. А там опять за стол попал: к соседу по номеру девочки знакомые пришли, студентки Майя и Рая. Шустрые девчата.

Мне бокал шампанского налили.

— Выпейте, — говорят, — за нас, бедных студентов: сессию закончили.

Смотрю на них — одеты дорого.

— Это что, — спрашиваю, — у вас поговорка такая: «бедный студент»? Не похожи вы на бедных. Родители, видно, стараются…

Хохочут.

— Да мы и сами, стараемся. Профессию имеем.

— Какая же у вас профессия?

— Свободная. Угадайте.

Я сколько ни думал, никогда не угадал бы: не подозревал о существовании такой профессии.

Оказывается, эти девчата помогают тем, кто диссертации пишет. Сидят в читальне и подбирают цитаты. На любые темы. И библиографию. То есть списки книг. Тоже на любые темы.

Не поверил.

Тогда одна из них, Майя, расстегнула портфельчик и показала мне пачку бумаг.

— Вот видите, библиография на тему «Дед и баба и их роль в современном обществе».

— Это диссертация у кого-то такая? «Жили-были дед да баба…»

— Совершенно верно. Список книг занимает тридцать страниц. Девятьсот названий на разных языках… Все это соискатель приложит к диссертации. Как источники, которыми он пользовался.

— А на самом деле не пользовался?

— Куда ему! А дальше сорок страниц цитат. Высказывания литераторов, общественных деятелей, ученых… Цитаты отечественные, а также переводные. Мои — с английского и немецкого, Раины — с французского и итальянского. Представляете, как интеллигентно будет выглядеть диссертант?

Спрашиваю:

— А на тему экономии вы могли бы?

— Уж пятерым подбирали. Ходовая тема. А вообще мы на самые разные темы подбирали. Наловчились. Все энциклопедии облазили, справочники перерыли, картотеки. Руку набили, словом. Самое важное — знать, что где лежит.

— А сколько вы берете? Тариф какой-то есть?

— Цитаты идут по десятке за страницу, библиография — по пятнадцать рублей… Но люди не скупятся. Особенно которые об экономии пишут. И если они в цейтноте. Многие ведь очень заняты.

Я у девчат телефончик попросил. Они сразу заинтересовались:

— А вы тоже диссертацию пишете? Кандидатскую? Докторскую? Ну, давайте выпьем, чтобы вы стали членом-корреспондентом!

Вот вроде и все. Пока, Вася. Спасибо за то, что так внимательно читаешь мои письма и ждешь их с нетерпением. Но ты мало сообщаешь о себе. Как там в «Пенькотресте»? Что нового?

С наилучшими пожеланиями

А. Сынулин.

12 ноября

Здравствуй, Василий!

Можешь поздравить меня: получил квартиру, так что гостиницу оставил.

Квартира однокомнатная, но просторная. Мусоропровод на лестнице.

Я хотел отложить новоселье до приезда Фисы, но сусовцы сказали: здесь заведено отмечать новоселье немедленно и, если нет мебели, даже сидя на полу. Так и было.

Пришли наши антоновцы Вестовой, Кудымкаров, Чебуреков. Пришли Кум-Кумачевский, Зурахович и Штакетников.

Чебуреков закуску хорошую приволок, А потом из ресторана, что напротив моего дома, повар такие шашлыки принес! Это тоже Чебуреков устроил: у него все повара в друзьях ходят. И метрдотели с ним только за ручку!

Потом поднялся Зурахович и сказал:

— Тумыуроллаэротошетлэр…

Все захохотали. Аким объявил:

— Я переведу на русский. Зурахович желает новоселу, чтобы жил богато и почаще получал деньги в бухгалтерии. А чтобы было счастье в этом доме, он дарит хозяину коробочку, которую держит в руках…

Зурахович протянул мне картонную коробочку, я, не подозревая подвоха, открыл ее и отпрянул: из коробки в разные стороны рванулись черные тараканы.

Зурахович назвал это хохмочкой.

Многих тараканов мы тут же подавили, а другие уползли, и, ты представляешь себе, до сих пор не могу вывести.

Но самое неприятное не в этом. На новоселье я пригласил Древесного и Горчицына. Не пришел ни тот, ни другой.

Аким потом отчитал меня:

— Балда ты, Сынуля! Не посоветовался со мной, кого звать Без Горчицына можно было обойтись. Тогда бы Древесный пришел. Они же терпеть не могут друг друга! Неужели ты об этом не знал? Ты чей человек — первого иди второго? Тебя Горчицын пригласил, ты его земляк. Я понимаю. Но работаешь ты у Древесного, и с этим тебе надо считаться. Чей ты человек, Сынулин? Кому предан? Кто о тебе будет заботиться дальше? За чьей спиной станешь жить?

Господи, чей я? Не ждал такого вопроса.

Но и это не все. Неприятность не приходит одна.

Я написал Анфисе, что получил квартиру, и сообщил адрес, чтобы дала телеграмму для встречи на вокзале.

А она без телеграммы приехала. Не предупредив.

А у меня — надо же быть такому совпадению! — Раечка в комнате на диване сидела. Это вечером происходило, потому что днем Раечка не могла прийти в СУС, чтобы отдать мне цитаты и библиографию. У нее занятия в институте были.

Но разве Анфиса это поймет? Ты же знаешь ее ревнивый характер.

— Ах, вот как ты без меня живешь! Ах, может быть, я тут уже лишняя!

Я говорю:

— Цитаты…

А она меня по щеке:

— Я тебе покажу цитаты!

Я говорю:

— Ты дослушай, это Раечка, которая принесла цитаты для товарища Древесного. И библиографию!

А она свое:

— Я тебе покажу библиографию!

Я говорю:

— Товарищ Древесный пишет диссертацию…

Но разве ее успокоишь?!

— Ах, теперь это уже называется диссертацией? Распустился тут без меня.

Я говорю:

— Не распускался. Только два раза в «Пещере» был.

А она совсем разозлилась:

— Не знаю, по каким пещерам ты ползаешь. Только меня не ждешь. А сидишь с чужой девицей. Ты чей муж — мой или ее?

Чей я человек? Чей я муж? Кошмар какой-то!

Раечка, слава богу, вовремя убежала и не слышала всего до конца. Но вела себя Анфиса недостойно. Не так, как должна вести себя жена работника СУСа.

А на следующий день Раечка позвонила мне на работу, зашла в СУС, чтобы заполнить счет на ту работу, которую они с Майечкой проделали. И представь себе, всего на несколько секунд разминулась с Анфисой. А то еще раз была бы сцена у фонтана.

Пошел я к главбуху с Раечкиным счетом, положил ему на стол вместе со вторым экземпляром цитат и библиографии.

— Вот, — говорю, — товарищ из института иностранных языков провела важную работу, которую следует оплатить по статьям «реферирование», «переводы» и «составление досье».

Главбух, конечно, не подписывает и ворчит:

— Штотуттете… пще… пятьрсходыпересходы… пще…

И я подумал: была не была — применю «язык» Зураховича и стал тоже бормотать:

— Бурллэртэшквултэлкам…

— Каштпростмай… пще…

— Вэллтурсартлэмуэр…

— Вот возьмите и передайте в кассу.

Надо было видеть, как обрадовался тов. Древесный, как посветлело его лицо, его глаза, когда я совершенно неожиданно преподнес ему букет цитат! «Букет» — это он так выразился.

— Спасибо, Сынулин! Смышленый вы, Сынулин! Придумать такой букет! Это же значительная помощь делу науки… я вот заглянул и вижу: тут есть такие, понимаете ли, перлы! Сколько бы я должен был потратить времени, чтобы извлечь из литературы эти ценные мысли! А времени у меня, сами знаете, в обрез.

Я сказал, что если в будущем мысли опять понадобятся, то еще достану.

А бухгалтер жадничал, кстати, зря. По привычке, для формы. Потом сам ко мне подошел и сказал, нет ли, мол, у меня еще каких-либо предложений по затратам. Год кончается, а такие статьи расходов, как «повышение профессионального уровня» и «обмен опытом», почти не использованы, не тронуты. И если ничего не предпринять, то на будущее эти статьи урежут…

Я ему:

— Давайте пригласим к себе представителей из других УКСУСов. Или к ним поедем.

А он отвечает:

— Да некуда ехать-то вроде. Посылали мы уже письма по некоторым адресам — назад вернулись… Реорганизации везде идут.

Он мрачный у нас человек, главный бухгалтер. И пессимист.

Своей неуместной шуткой мне только настроение испортил. Спал я плохо. Снилась мне ерунда: будто стою я перед вывеской. На ней написано: «УКСУС». И вдруг буквы сами поплыли в разные стороны и каждая стала самостоятельной вывеской: «У», «К» и т. д. УКСУС распался на пять управлений. Тебе мультипликационные сны когда-нибудь снились?

Жму руку.

А. Сынулин.

8 декабря

Добрый день, Василий!

С наступившим тебя Новым годом! Желаю всяческих успехов!

Мои дела идут неплохо. Недавно назначен старшим инспектором отдела корреспонденции.

— Будешь, — сказал Древесный, — заведовать в СУСе, так сказать, литературной частью.

Для начала дал мне свой доклад, чтобы я прочитал, поправил и в трудных словах расставил ударения. Иначе тов. Древесный может эти слова прочитать не так, как надо. Чертова работа — два дня расставлять ударения!

А вообще «литературная часть» — дело не такое простое, как может показаться. Для того чтобы вести переписку на уровне, надо знать, как ее вести.

Если, например, против СУСа выступила газета и мы пишем в редакцию опровержение, кто должен это опровержение подписать? Управляющий? Ни в коем случае! Подписать должен зам.

А вдруг дело с опровержением не пройдет? Тогда сам управляющий подпишет письмо с признанием критики. Так, мол, и так: мой заместитель был введен в заблуждение. Для управляющего должна быть оставлена свобода маневра.

А принять критику в свой адрес тоже надо знать как…

Для того чтобы лучше освоить порученное мне дело, взял из архива папки приказов и переписки. Стал читать. И понимаешь, вижу: надо, очень глубоко вникнуть в каждую строчку, чтобы уловить смысл, вложенный в текст. Это не «Маша ела кашу», а деловые бумаги.

Этот документ составлял совсем неглупый человек. Но по каким-то обстоятельствам ему надо было затуманить, приглушить смысл. Возможно, что провинившийся — его приятель или товарищ. И вот начальник ему говорит: «Подготовьте проект приказа…» Что делать? И проект писать надо, и товарищей не задеть.

А иногда автор письма, например, преднамеренно избегает категоричности, ясности суждений, не желая вступать в спор со своим корреспондентом и тем самым сохраняя за собой право на уточнения в дальнейшем.

Прочитал также кучу телеграмм:

Читал я эти телеграммы и думал: значит, прямо отказать просителю нельзя было, а проситель не понимал, что ему отказывают и что ничего у него не получится.

Да, прав был Штакет, когда говорил мне: «Тут и дипломатии научишься».

Кстати, он стал со мной менее откровенным. Видимо, опасается моей конкуренции.

Вчера было общее собрание СУСа. Вел его, как обычно, Кум-Кумачевский. Меня выбрали в президиум. Я раньше в президиуме никогда не сидел. Знаешь, приятно. Все на тебя смотрят. А ты только ноги все поджимаешь, стесняешься: башмаки не почистил.

После собрания члены президиума захотели сфотографироваться с тов. Древесным для стенгазеты и для альбома истории учреждения. Толклись вокруг Древесного, чтобы в кадр попасть, шеи вытягивали. А меня, между прочим, он сам позвал:

— Садись со мной рядом, Сынулин.

И улыбался. Улыбка у него многозначительная.

Диссертацию тов. Древесный уже закончил и скоро будет защищать. Как только это состоится, поставим вопрос об ИИСУСе.

У нас уже шутят:

— Где ты работаешь?

— Господи, в ИИСУСе.

Но тов. Древесный очень устал, и поэтому, пока ремонтируется его дача, он взял путевку в находящийся километрах в двадцати санаторий. Он одновременно и на работе и в санатории, отдыхает и работает.

Я ездил к нему бумаги подписывать. Сначала меня туда сторож не пускал. Я объяснил, что приехал с чрезвычайным поручением по особо важному делу, и меня пропустили.

Тов. Древесный сказал мне:

— Надо уметь, отдыхая, работать и, работая, отдыхать.

Работать, черт возьми, просто некогда! А тут еще кинофестиваль. Все штурмуют комнату Кудымкарова, идет бой за билеты.

Днем в СУСе тишина: все в кино.

А Фиска моя с ума сошла: по четыре фильма в день смотрит. Сегодня и я один фильм видел. В нем всего два героя — он и она. Он был бедный, она его не любила, он стал богатым и полюбил другую, а она страдала. А он с той, другой, в конце, сняты нагишом.

У нас в Антоновке такого еще не видели.

Ну, бывай!

Ал. Сынулин.

7 января

П. С. Я писал тебе, что мне поручили выпускать стенгазету. Сделал я два праздничных номера — ноябрьский и новогодний. В каждом — передовая, картинки из журналов вырезанные. Ну, сам понимаешь, праздничные номера выпускать нетрудно. А сейчас готовим обычный, и у меня уже произошло серьезное столкновение со Стекловым — из-за его карикатур. Опять предлагает «Моментальные зарисовки из жизни одного учреждения».

Здравствуй, Василий!

В связи с некоторыми любопытными событиями собирался написать тебе раньше, да все было некогда: кинофестиваль продолжался.

На этом киносеансе мы с Фисой — так случайно получилось — сидели рядом с женой Горчицына — Степанидой Васильевной. Его самого не было. Он вроде на другой фильм в это время пошел.

Перед началом сеанса Фиса говорила со Степанидой о делах, о жизни, о друзьях. Коротко. Между прочим.

Степанида сказала:

— Хорошо живем. Да и не с чего плохому-то быть. Мой ни в поведении, ни в выборе друзей никогда не ошибался.

И это она сказала громко, даже немного повернувшись в сторону жены тов. Древесного Цедры Федоровны, которая сидела тоже по соседству.

«Мой никогда не ошибался…» Что бы это могло означать?

А в СУС неожиданно нагрянул ревизор. Ну, разумеется, тов. Древесный дал указание Чебурекову угощать его в ресторанах, поручил Кудымкарову позаботиться о билетах. А Вестовой должен был все эти действия координировать и сделать так, чтобы у ревизора не оставалось свободного времени для работы. Вестовой — будь здоров! — дипломат. Я сам слышал, как он заинтересовывал ревизора:

— А вы живопись любите? Сейчас в нашем городе находится леонардовская мадонна. Может быть, желаете поехать посмотреть? Завтра ее уже увезут…

— Мадонна? — переспросил ревизор. — А Венеры в вашем местном музее есть? Я очень люблю Венер.

— Есть Венера! — обрадовался Вестовой.

— А скажите, Вестовой, — продолжал ревизор, — чем мадонны отличаются от Венер?

Вестовой подумал и ответил:

— Мадонны, они всегда одетые, а Венеры голые…

Нашелся, а? Ревизор долго смеялся и даже сказал Вестовому:

— Далеко вы пойдете.

А у Вестового — новое предложение:

— И еще. Тут, километрах в пятнадцати от города, живет один старикан, и у него денег — куры не клюют. Нумизмат он. Не хотите ли посмотреть, какие деньги ходили при Пипине Коротком? Это быстро. Туда-сюда. Машина у подъезда. Тем более времени у вас не так много. В два часа вы поедете с товарищем Чебурековым обедать в «Пещеру».

А Древесный, узнав, что ревизор мечтает вступить в садовый кооператив, попытался поспособствовать ему со своей стороны.

— Садовый кооператив? Есть у меня один Садовый Кооператор… Он пойдет навстречу. Как же его фамилия? В армии еще вместе служили. Кудрявый он такой. Садовый Кооператор. Надо посмотреть в телефонной книжке на «эс».

И вдруг оказалось, что телефонная книжка тов. Древесного… пропала. Он — в стол, он — под стол. Нет книжки.

Искали ее и коллективно. Сотрудники СУСа вышли во двор и перебрали руками всю макулатуру. Кое-какие важные документы, случайно попавшие в мусор, нашли. Кстати, из-за их пропажи мы уже неприятности имели… Жаловались на нас. А телефонная книжка тов. Древесного так и не обнаружилась.

Очень он горевал. Несколько раз повторял:

— Без этой книжки я как без рук. Потеряв ее, я потерял друзей.

— И куда она действительно подевалась? Или кто со злым умыслом? Не думаю.

Штакет же тем временем занимался порученным ему серьезным делом: тов. Древесный предложил ему разработать обоснования необходимости ИИСУСа. Аким придумал сделать это с помощью электронной машины. Так, мол, убедительней. Говорил мне про какие-то алгоритмы, рассказывал, что в некоторых странах электронные машины решают, кому, например, дать квартиру и другие вопросы.

Аким заключил договор с институтом, где есть электронная машина. Там проведут всю необходимую работу. Наше управление снабдит институт теми данными, которые требуются для машины. Вот это эксперимент! Такого еще не было.

С приветом

Ал. Сынулин.

28 февраля

П. С. Сегодня поднимался в лифте вместе с тов. Древесным. На всякий случай спросил у него, правда ли, мы скоро станем институтом? Он, как всегда, улыбнулся своей многозначительной улыбкой. Сказал: «Будем, Сынулин, расти. И вы, Сынулин, будете расти. Свое амплуа вы, кажется, для себя уже определили. У вас это хорошо получается — перлы и адаманты».

Дорогой Васенька!

Даже не знаю, с чего и начать. Налетели на нас разные события, как ветер в поле.

Уже больше недели прошло, а многие до сих пор в себя прийти не могут.

Ну, прежде всего — защита диссертации Древесным.

Диссертация выглядела очень солидно. Сделали ледериновый переплет с золотым тиснением. И реферат был напечатан. И ударения я в докладе проставил, чтобы соискатель не ошибся в произношении некоторых слов.

Чебуреков заранее оккупировал всю «Пещеру» под банкет. Те работники СУСа, которых Древесный пригласил на защиту, принарядились. У кого медали и значки какие были, медали и значки повесили.

Происходило все это в круглом зале политехнического института.

Не буду описывать всю процедуру защиты диссертации, хотя она очень интересна.

Председатель ученого совета объявляет, на что претендует соискатель. В данном случае, на звание кандидата экономических наук. Называет тему. В данном случае, как я уже сообщал тебе: «Экономия различных металлов в современном делопроизводстве в условиях максимальной загрузки управленческого аппарата.

Секретарь ученого совета оглашает анкетные данные соискателя и производственную характеристику.

Потом:

— Есть вопросы к ученому секретарю?

— Есть вопросы к защищающемуся?

Соискатель делает доклад. Потом опять:

— Есть вопросы?

Выступают оппоненты. Одни — как адвокаты, другие — как прокуроры.

Поначалу шло хорошо. Древесный говорил уверенно:

— Сейчас, когда наш народ вдохновенно выполняет планы великих свершений, когда повсеместно наблюдается творческий подъем и неиссякаемый энтузиазм непосредственных творцов истории — рабочих, колхозников, инженерно-технических работников и служащих, — когда имеет место неуклонное повышение интенсификации общественного производства, естественно, закономерно и бесспорно, возрастает роль делопроизводства. Но делопроизводство, как и всякое производство, следует вести, как показывает практика и как требует того наша передовая теория, рационально, по-хозяйски. Я имею в виду фактор экономии материальных ресурсов…

Древесный резко осудил бюрократов далекого прошлого за то, что бумажка, а на более ранней стадии — папирус заслонили от них живого человека. Потом он перешел к скрепкам, кнопкам, иголкам, дыроколам. Рассказывая о них, он часто обращался к плакатам, схемам, диаграммам, таблицам, графикам (они у нас в СУСе вычерчивались). «Расход скрепок на тысячу документов по десятилетиям: 1910 г. . . . . . 1920 г. . . . . . 1930 г. . . . . . и т. д.», «Производительность дырокола прежде и теперь».

Поначалу все выглядело вроде и нормально. А далее доброе слово о диссертации должен был сказать научный руководитель: он по служебной линии некоторым образом от СУСа зависит. И первый оппонент обещал поддержать: к нему долго Древесный траншею рыл. И второй оппонент не грозился «забодать» работу Древесного: где-то через кого-то они были знакомы. Предусмотрел Древесный вопросы-ответы и всевозможные экспромты. Но вышло не так, как ожидалось.

Едва он закончил доклад, неизвестный бородач спросил:

— И это все, что вы могли сказать?

Древесный же ему вопросом на вопрос:

— А что?

Ну, тут смех раздался.

— Долго ли вы работали над материалом, с которым вы нас ознакомили?

— Всю свою сознательную жизнь, — ответил Древесный. — Это плод работы за длительный период.

— Когда же можно ожидать следующих плодов? И если можно, уточните, куда вы идете…

— Как куда? Вперед. Как все.

Не помню уже по порядку, что дальше было. Но кто-то сказал: «иллюстрация». Кто-то сказал «мистификация». Кто-то сказал: «компиляция». Кто-то сказал: «спекуляция». Кто-то сказал: «профанация». А кто-то взял под сомнение саму научную эрудицию Древесного.

Я так думаю: нельзя было ему с вышки научной терминологии плюхаться в бытовой разговор. А с другой стороны, что ему было делать? Кто ему в сложных словах на ходу ударения расставлять будет?

Выступали больше «прокуроры» — с вопросами, а «адвокаты» — научный руководитель и оба оппонента — что-то вякали, но, как видно, малоубедительно.

Когда объявили результаты голосования, зал ахнул, а Цедре стало дурно, один — «за» и четырнадцать «против».

Не вышло из Древесного кандидата наук. Не сумел он воспользоваться моими мыслями. А какие роскошные были цитаты! Букет! А во что он превратился? В веник!

Несмотря на отрицательные высказывания при обсуждении диссертации, Древесный не терял надежды на положительный для него исход голосования, почему-то верил в него. А узнав об итоге, растерянно бормотал:

— Это что же, а? Что же это, а, товарищи?

Потом он объяснил причину своей неудачи тем, что потерял телефонную книжечку и не мог позвонить кому надо, пригласить на защиту. Сусовцы — даже при трудовых медалях — это не опора. Так или иначе защита провалилась. Встал вопрос: а что делать с банкетом? Столы-то уже накрыты. И задаток внесен.

Надо сказать, здесь Древесный нашелся. Он сделал вид, что ничего особенного не случилось, и пригласил всех присутствовавших на защите в «Пещеру». В первую очередь — членов ученого совета.

Из ученых на банкет пошли трое: научный руководитель и оба оппонента. При одном голосе «за».

Коньяка не было. Водки тоже. Подавали, как обычно в «Пещере», «Неандертальскую горькую» и вино «Мезозой».

Закуску подали хорошую. Икра была, рыба разная. Чебуреков постарался. И грецкие орехи были в плетеночках. А горячее Древесный отменил. И так, мол, хватит. После закусок все налегли на орехи и стали лупить по столам.

А громче всех — сам Древесный.

Словом, похороны диссертации сопровождались артиллерийским салютом.

Впрочем, Древесный планировал вовсе не поминки.

Через некоторое время после начала банкета в зале должен был появиться Штакет и объявить, что электронная машина выдала решение о необходимости преобразования СУСа в ИИСУС. Объективное решение, по поводу которого определенно стоит выпить! И Древесный мог бы сказать, что, мол, не зря в кресле управляющего сижу. И пусть будет стыдно ученому совету. На моей стороне электроника…

Нет, определенно стоило выпить, тем более своих денег Древесный в это дело почти не вложил!

Штакет в зале появился. Но позже, чем ожидал Древесный. И печальный, бледный. Он и так белый, а тут его словно еще дополнительно припудрили.

Штакет шепчет что-то на ухо Древесному, и тот тоже на глазах белилами покрывается. А потом как а-а-хнет изо всей силы булыжником по столу! Да так, что сидевший рядом и исполнявший роль тамады Кум-Кумачевский контуженным оказался. Уже который день ничего не слышит. Что ему ни говорят, а он: «Чего? Кого?»

А по-моему, придуривается: ждет, какая погода установится, какие изменения будут… Самоотключился. Ведь после того, как Древесный булыжником по столу грохнул, Кум-Кумачевский только пальцем в ухе поковырял и пошутил, что оглох. Со мной-то он разговаривал! А официально глухим объявил себя позже. Коллеги советовали ему обратиться в поликлинику и взять больничный лист. Он отказался. Ему надо быть в СУСе, слушать, о чем говорят вокруг. А что он узнает нового, сидя дома?

А вышло вот что: электронная машина решила совсем не так, как ожидалось. Она отбила на перфокарте: СУС надо фактически ликвидировать, оставить в нем всего несколько человек. И это несмотря на то, что данные для машины Штакет подбирал и составлял в расчете именно на положительное решение… Все цифры — в плоскости достижений.

Балда ты, Аким, со своей электронной машиной!

Говорил мне: не высовывайся. А сам высунулся. В электронику полез.

Потом дело с институтом хотели замять. Не вышло. Кибернетики на сделку не согласились.

Но все это было потом. А тогда, в ресторане, пока официантка собирала осколки бутылок и вытирала пол, Древесный усадил рядом с собой Штакетникова, и стали они пить «Мезозой» стаканами. И намезозоились так, что покраснели, как раки. Первый раз я видел Штакета в цвете.

На следующий день после банкета мне позвонил и пригласил к себе домой — кто?! — Горчицын.

— Расскажи, — говорит, — Сынулин, что у вас там за оперетта происходит…

Ну, я рассказал про диссертацию, про банкет, про электронную машину. Он слушал внимательно и смотрел на меня пристальным своим взглядом. Не двигался. Только усами шевелил.

Но, судя до тому, как он задавал вопросы, я понял: Горчицыну все в точности-доскональности известно.

Известно ему даже, как ревизора принимали. И как тот у нумизмата был. Но считал ревизор не те деньги, которые ходили при Пипине Коротком, а сегодняшние.

И пришлось главбуху бормотать в оправдание:

— Ткплчло… пще…

И детали такие всплыли в разговоре, какие Горчицын мог знать только от самого ревизора… А впрочем, почему обязательно от ревизора? От Вестового, от Чебурекова, от Кудымкарова. Кто большую часть времени с ревизором был? Кто отвлекал ревизора? А может быть, отвлекал только для вида, а на самом деле помогал ему?

Тогда я рассказал Горчицыну о том, как Древесный потерял телефонную книжку, как старался он вспомнить имя своего давнего приятеля, «молочного брата», который был записан на «С» — случка собак.

Горчицын долго смеялся и все просил меня:

— Расскажи, расскажи в лицах, как он книжку потерял… Случка собак, говоришь?

Что будет дальше — увидим.

Ну, привет!

Ал. Сынулин.

19 марта

Василий!

А Слоник сгорел. Это такая кличка у Древесного была — за широкую переносицу и большой висячий нос хоботком.

Аким говорил раньше: «Мы за спиной Древесного…» А если разобраться, какая это была спина? За ней другой спины не было… Кто был записан в телефонной книжке Древесного? Комиссионщики? Организаторы собачьих случек? Мелко, очень мелко!

Словом, вызвало Древесного начальство и сказало:

— Пишите заявление об уходе. Сдавайте дела. Некрасиво у вас с диссертацией вышло. И потом этот эксперимент с электронной машиной…

Несколько дней вопрос о СУСе висел в воздухе. Все забились по своим углам. Притихли. Ждали.

Потом пошли слухи: СУС опять сливается с УКом. Снова будет УКСУС. И, как прежде, его возглавит Горчицын.

Здесь вспомнилась мне фраза жены Горчицына: «Мой никогда не ошибался ни в поведении, ни в выборе друзей».

А друзья у него влиятельные. У Горчицына — поддержка. Вот эта спина!

Вскоре и сам Горчицын приехал. Зашел в пустой кабинет управляющего — это при мне было, потянул носом воздух, брезгливо поморщился и сказал:

— Сынулин, раскройте окна. Фу, эта «Ява» въелась во все стены и в мебель!.. А курить, между прочим, хочется. Но сигареты свои я забыл. У вас есть какие-нибудь?

У меня в кармане, кстати, оказалась пачка сигарет «Друг».

Потом Горчицын собрал руководителей отделов и объявил:

— В настоящей обстановке целесообразно УК и СУС объединить. Это не значит, что разделение их было ошибкой. Тогда оно было своевременным. Теперь своевременно другое… Но называться учреждение будет иначе. Раньше был УКСУС, теперь СУРОП — снабженческое управление рационального обеспечения предприятий. Исходить из названия — рациональное… Поняли?

О штакетниковском эксперименте Горчицын заметил:

— Электроника — вещь хорошая. Об этом известно давно. Но надо уметь с ней обращаться.

Спросил:

— Может, кто желает высказаться? Вот вы, Сынулин!..

Я не готовился к выступлению и сказал коротко, но удачно, прямо, что называется, под аплодисменты:

— В наш век, в век высокой автоматизации, электроники и кибернетики, в век торжества человеческого гения, все решает не машина, а человек. Начальник.

Ты бы посмотрел, как был доволен тов. Горчицын моими словами! А Кум-Кумачевский даже в ладоши захлопал: слух у него прорезался.

Так вот, сама собою вырвалась у меня яркая фраза! Наверно, та самая — крылатая! — которую я долго ждал. После меня говорили другие. Они осуждали ошибки Древесного, но самое главное все же сказал, наверно, я. Потому что сегодня меня вызвал к себе тов. Горчицын и отметил, что не ошибся, вытащив меня из Антоновки, назвал человеком перспективным, с будущим, и предложил стать заведующим отделом интенсификации — отвечать за научную организацию труда в СУРОПе.

Я, конечно, сказал, что заведующим стать не мечтал, что все это для меня неожиданно, что лучше бы оставили меня на рядовой работе, где я, очевидно, более полезен. Но тов. Горчицын убежденно возразил:

— Вы должны быть заведующим… Я вас вижу заведующим.

Тов. Горчицын посоветовал особое внимание обратить на выпуск памяток, инструкций, наставлений и другой литературы, для чего порыться в библиотеке, позаимствовать опыт других организаций и учреждений. Посмотреть, где какие плакатики выпускают или таблички. Увидел в магазине то ли в парикмахерской табличку «Наш коллектив включился в движение за честность, порядочность и здоровые взаимоотношения на производстве и в быту!».

— Неплохо бы, — говорит, — и нам такую табличку!

Вообще тов. Горчицын придает большое значение оформлению стен и фасада. Помню, еще тогда, когда я только первое время в УКСУСе работал, то встретил утром тов. Горчицына. Он стоял на другой стороне улицы и разглядывал с расстояния вверенное ему учреждение. Спросил меня:

— Нравится вам, Сынулин, фасад УКСУСа? По-моему, он покрашен неровно. И вывеска маловата. Вот отсюда я уже ничего не разбираю. В учреждениях — внутри — всякое бывает, но фасад остается фасадом. Он должен говорить о солидности и благополучии.

И еще любит тов. Горчицын, чтобы полы блестели. На днях он высказал идею — все полы в коридорах и кабинетах лаком покрыть. Чтобы воздух чище был и настроение у сотрудников поторжественнее. Попраздничнее.

Передал я это указание завхозу, а тот отвечает: «Про лак уже знаю, но лак учреждениям не отпускают».

— А кому отпускают? — спрашиваю.

— Яслям, например, детским садам.

И тут я рассмеялся.

— Чудак вы, а еще завхоз! Разве выхода нет? Давайте возьмем шефство над ближайшими яслями! Купим для яслей, скажем, сорок банок лака. Двадцать себе возьмем, двадцать яслям отдадим, а распишутся они за сорок. Кто учтет? Лак, он ведь высыхает, улетучивается.

Учить людей надо.

А Штакетникову тов. Горчицын предложил такое место, что тот немедленно написал заявление об уходе и, когда нес его подписывать, сказал невзначай:

— Мне тут делать нечего. Здесь все вернулось на круги своя. И ничего интересного.

Никакой полезной работы, моей в частности, он не заметил и замечать не хочет.

Заявления подали и некоторые другие люди Древесного. Небось жалеют, что хвастались и себя успокаивали: «Древесный — спина!»

Ну, что будет новое, напишу еще.

Ал. Сынулин.

25 марта

P. S. Между прочим, ушел в так называемый академический отпуск Стеклов. Когда он явился к Горчицыну, тот думал, что в руках у Стеклова — заявление об увольнении по собственному желанию. Ан — нет.

Горчицын пригласил юрисконсульта: «Ну, как? Дадите на это дело свое юридическое добро?» А тот отвечает: «Как не дать? Положено. Стеклов заканчивает вечернюю аспирантуру».

А мне лучше, чтобы он ушел, потому что на днях опять спрашивал: «Может, все-таки дадим в стенгазете рисуночки?»

Василий!

Я писал уже тебе, что сказал Штакетников, подавая заявление об уходе: «Здесь все вернулось на круги своя. И ничего интересного» (как будто он что-то интересное специально ищет!).

Горчицын Акима знал, насквозь видел и правильно делал, что держал на расстоянии. А вот он-то Горчицына знал плохо.

И я теперь, глядя на Степана Семеновича, удивляюсь только! Внешне его спокойствие обманчиво: мысли, заботы, видимо, покою ему не дают.

На каждой «пятиминутке» твердит: «Мы должны стать вполне современным учреждением. У нас должна быть хорошая вывеска не только на фасаде. Авторитет должен быть! Репутация! Марка!»

Сейчас в СУРОПе всех, кроме начальства, заставляют заниматься английским языком. И платить за это обучение не надо — платит управление.

Но курсы английского языка — мелочь по сравнению с «Пальмой».

«Пальма» — общественная фирма. Она заключает хозяйственные договоры с предприятиями, берет подряды на выполнение различных работ — технологических, сметных, проектных. У нас в СУРОПе много технологов, проектировщиков, экономистов-плановиков. А если когда своих недостает, «Пальма» привлекает со стороны.

О «Пальме», как об интересном общественном начинании, способствующем техническому прогрессу, уже несколько передач по радио было. Тех, кто ведет ее дела, назвали «группой энтузиастов», «неустанными искателями неизведанных путей в будущее».

Если уж об искателе говорить, то это сам Горчицын.

Услышал он, что несколько человек из отдела эксплуатации выполняют работу для «Горотводканала», и к себе их позвал.

— Для «Отводканала» работаете?

— Ага, — ответили те. — Но мы по вечерам…

— А что делаете?

— Сметы составляем, расчеты. Но по вечерам…

— Что вы заладили — по вечерам, по вечерам? Большое вы дело делаете, товарищи! Предлагаю вам не прятаться, а выступить с инициативой! — сказал Степан Семенович. — Старший у вас есть?

— Бригадир, Зурахович.

— Стало быть, вы — бригада? Для маляров это хорошо, для инженеров не звучит. Нужна более высшая форма…

— Форма… ферма… фирма… — рассеянно пробормотала присутствовавшая при разговоре машинистка-стенографистка Кудлатая, перебирая слова, как четки. Ранее в СУСе она была известна своим ассоциативным мышлением «с пропуском одного звена», но после того, как она приняла несколько сеансов гипноза, к ней пристала другая болезнь.

— Фирма? Так вы сказали? — переспросил тов. Горчицын. — Совершенно верно! Общественная фирма… Дайте, Зурахович, ей название, чтобы оно символизировало… Ну, что-нибудь вроде…

— Чайка, — сказал Зурахович.

— Чайка, майка, лейка, шайка… — снова забормотала Кудлатая.

Степан Семенович поморщился.

— Вы записывайте, Кудлатая, а не говорите. А «Чайка», Зурахович, не подойдет. Так назвали химчистку.

— Тогда «Пальма»… Пальма первенства… На необитаемых островах, которые время от времени открывают, что растет? Пальмы.

— Спасибо. Я вас выслушал. Остановимся на «Пальме». «Пальма» при СУРОПе! Это хорошо!

Так начала функционировать общественная фирма, у которой вскоре появились, последователи, подражатели. Но приоритет наш, суроповский.

Первомайские праздники мы отметили хорошо, весело, всем коллективом. Управление вместе с месткомом «закупило» на три дня небольшой дом отдыха. Там мы и проводили время. Кроме наших — никого посторонних. Вернее, был один человек, от которого мы все время хотели избавиться. Это культурник дома отдыха.

Мы ему сразу, как только приехали, сказали: вы, мол, дорогой, свободны эти дни, обслуживать нас не надо, у нас свои транзисторы, магнитофоны, мы бадминтон прихватили, преферансом увлекаемся, так что сидите дома.

Он странно посмотрел на нас и… остался. И раздражал своей назойливостью. Выйдешь на крылечко, а он тебе уже в руки кольца сует: кидай вон на тот гвоздик. Или появишься в гостиной, а культурник начинает перед тобой кегли на паркете расставлять… Просто в ногах путается. А потом мы поехали автобусом на экскурсию. Ему опять сказали: «Посидите дома».

Но едва автобус тронулся, как с переднего места поднялся он, культурник, в один миг размотал «скатерть» с текстом песни и как ни в чем не бывало предложил: «Споемте, товарищи!»

Спасибо за письмо. Ну, пока!

Ал. Сынулин.

6 мая

Василий!

Давно не писал тебе. Завертелся.

В СУРОПе постоянно шли изменения. Тов. Горчицын совершенствовал аппарат.

Вместо двух у него теперь пять заместителей. Один из них — я. Так что можешь поздравить. И другие тоже получили повышения. Даже уборщица — специалист по соблюдению санусловий.

На днях тов. Горчицын снова объявил благодарность тому старичку, что заклеивает конверты. Я спросил старичка, почему он не на заслуженном отдыхе. А он говорит: одинокий я, скучно мне дома, не знаю, куда старость свою деть: вина не пью, козла не забиваю, в карты не играю.

Получил благодарность и премию также Триасов из отдела утилизации. У него что-то вроде юбилея. Вот уже двадцать лет он приходит на работу ежедневно за двадцать минут до звонка. Таким образом, сегодня он расписался в книге прихода на два с половиной месяца раньше, чем начался рабочий день. По календарю март, а он работает уже в июне.

Вроде мелочь, а тов. Горчицын своим пристальным взглядом сумел заметить ее.

А встает Триасов каждый день на час раньше. Сегодня он опередил календарь на десять месяцев.

Горчицын предложил мне поместить портрет Триасова в стенгазете и занести его в альбом истории учреждения.

Между прочим, в этом альбоме был и я — это когда мы, члены президиума собрания, фотографировались с Древесным. Но фото, по-моему, неудачное, и я решил из альбома его изъять. Вместо него вклею другое.

По-прежнему отвечаю за НОТ. Нашел типографию, которая нас теперь обслуживает. Издал в ней брошюрой составленную мной «Памятку сотруднику СУРОПа». Брошюру эту посылаю тебе вместе с этим письмом. Будет время — посмотри.

Для того чтобы сотрудники СУРОПа трудились более интенсивно, ввели обязательным порядком производственную гимнастику, один сеанс — большой и пять коротких. Лица, не уклоняющиеся от зарядки, будут всячески поощряться. Учреждено почетное звание «Отличник производственной гимнастики».

Гимнастику предложил Горчицын и при этом сказал мне:

— Подумай, Сынулин, в развитие моей мысли. Что-то надо еще в смысле физкультуры добавить. А то, сам знаешь, ослабнут люди.

Инициативу, раз на то поступило указание, надо было проявить немедленно.

— А не поспособствуют ли нам водные процедуры? — сказал я. — Плавание, например? Если бы СУРОП имел водную дорожку в бассейне…

— Дельно! Дельно! — поддержал тов. Горчицын. — Я первый поплыву.

Жизнелюб он!

— Но заполучить дорожку очень трудно. Бассейн перегружен. Мастера спорта тренируются.

— Ты, Сынулин, не думай об этом. Это моя забота. Вот сейчас запишу и потом позвоню…

«Потом…» Не при мне все-таки. Он никогда при людях не звонит. И никто не знает, кому он звонит…

Но результат вскоре уже был: водную дорожку СУРОПу предоставили. Часть сотрудников плавает днем, часть вечером, после работы. Конечно, все хотели бы днем, вместо производственной гимнастики, но на всех сразу воды не хватит. А я себя стал значительно крепче чувствовать!

Желаю успехов!

Алексей Сынулин.

10 июля

1. Основной формой работы сотрудников СУРОПа является составление документов, а также общение с выше- и нижестоящими инстанциями, лицами и административными, хозяйственными и общественными организациями, посредством современных средств связи — телефона, телеграфа, почты.

2. Своевременно приходи на работу и своевременно уходи.

3. Не суетись. То, что не получилось сегодня, выйдет завтра.

4. Занимаясь интеллектуальной работой, придерживайся графика и распорядка дня.

5. Вопросы следует рассматривать глубоко, широко, всесторонне, исчерпывающе и в срок.

6. В жаркое время не забудь включить вентилятор для охлаждения головы. Требуй от уборщицы сифон.

7. Всю работу не сделаешь, но стремиться к этому надо.

8. Наложив резолюцию, еще раз посмотри, правильно ли ты наложил.

9. Избегай моральных травм!

10. Пришла в голову мысль — задержи ее. Не дай уйти. Проверь, та ли это мысль?

Василий!

Мои дела, слава богу, идут успешно. Недавно к нам приезжали из другой организации перенимать у нас опыт. Их представитель даже сказал: «Ну и дело у вас поставлено!» Только головой от удивления мотал.

Может, конечно, не все так, как надо, но честно признаюсь, я, как зам управляющего, старался. И вся работа моя — на виду.

В каждой комнате висит типографски отпечатанное обязательство коллектива. Рядом табличка: «Коллектив включился в движение за честность, порядочность и здоровые взаимоотношения на производстве и в быту».

Я издал карманный фотоальбом «СУРОП в действии», рассказывающий о жизни учреждения, выпустил «Записку в президиум», облегчающую работу каждого человека, желающего выступить в прениях.

Я составил и напечатал сборник истории и развития СУРОПа, куда вошли резолюции общих собраний, выступления тов. Горчицына, а также перечень знаменательных и памятных дат, которые дороги коллективу. Раздал по отделам бланки «молний», теперь это называется экспресс-информация. Если в отделе что-нибудь случилось, произошло или что-то надо отметить, например день рождения сотрудника, следует только вписать в заранее заготовленный бланк «молнии» текст. И тогда коллеги, если они того желают, начинают «скидываться».

Я составил и издал «Инструкцию по работе с документами», «Указания» о применении инструкции, «Консультацию № 1» по разъяснению «Указаний», «Консультацию № 2 по понимаю «Консультации № 1», а также «Консультацию № 3» по уточнению «Консультации № 2»… Для этого я использовал все пять основных типов множительных процессов: светокопирование, гектографирование, трафаретное размножение, офсетное размножение и типографское размножение.

А на днях я завершил огромный труд — составил и отпечатал на ротапринте анкету на двести вопросов. На эти вопросы должны ответить все сотрудники СУРОПа. Ты знаешь, что сейчас широко практикуются социологические исследования. Одну страничку этого вопросника я тоже прилагаю к письму, чтобы ты увидел всю глубину и серьезность проводимого дела.

Потом результаты опроса я буду обобщать. Вернее, не я один — мне подчинена целая спецгруппа. И в ней трудятся — но не в штате, а на договоре — Майечка и Раечка. Они состоят в общественной фирме «Гвоздика» («Горотводканал»). Девочки по-прежнему по цитатам и по библиографии.

Если бы не скандалы, которые периодически устраивает моя Фиска на почве ревности, работа шла бы значительно быстрее.

Но это уже личное дело.

Сегодня перед обедом поплавал в бассейне. И там же у меня состоялся деловой разговор. Подплыл ко мне Горчицын и говорит:

— Готовь расширенное и дополненное издание «Памятки». Сам видел: народ читает…

А у меня, Василий, в свою очередь, к тебе предложение: перебирайся сюда, как хотел. Пора. Дам тебе вызов. Первое время, как и я, поживешь в гостинице. Дело ты освоишь быстро. Тем более, если ты не уничтожил письма. Я так думаю: они тебе помогут.

Действительно, зачем тебе, Вася, жить в Антоновке? Да еще холостяку? Танцы на пятачке смотреть? А здесь и женишься. Есть одна антилопа из «Пещеры» — Анечка. Ахнешь!

Да и тов. Горчицын просто обрадуется твоему приезду. Еще один земляк! Поддержит. Будешь расти, подниматься. Когда поднимаешься, очень приятно. Только вниз смотреть страшно.

Подумай, Вася, и напиши. Брось к черту пеньку и займись новым делом. Ей-богу, быстро акклиматизируешься и поймешь, что не прогадал.

Строгостей не бойся. Ты знаешь, тов. Горчицын нестрогий. Ну, конечно, издает иногда приказы об укреплении дисциплины. Но все они сводятся в основном к сокращению «удлиненных перекуров» и ко времени прихода на работу. Приходили мы к половине десятого, потом к девяти. Сейчас — к половине девятого. Это даже лучше: раньше освобождаемся. А что касается персональных замечаний — ни-ни.

Недавно в отсутствие тов. Горчицына его первый зам Вестовой объявил выговор в приказе одному деятелю из отдела транспортизации: груз не в тот город загнал. Тов. Горчицын, вернувшись, отменил приказ. Зачем человеку лишнюю боль причинять, если он ошибся?

Иногда я думаю: чем отличается тов. Горчицын от Древесного? Древесный — все себе, все себе. А Горчицын — и себе, конечно, но и людям.

Словом, приезжай. Единственное, что тебе будет, может, нелегко, — это перестройка с курением. Я знаю, ты «Беломор» всегда потягивал, а у нас курят, как я уже писал, сигареты «Друг». Сам тов. Горчицын как-то признал, что дым от них комом в горле стоит, но почему-то именно их курит…

Что еще о нем сказать? Можно только вспоминать слова Степаниды Васильевны: «Мой никогда не ошибался».

Кстати, на днях тов. Горчицын въехал в дачу Древесного. Ремонт закончился, и получилась она как игрушка. В древнерусском стиле. С петушками и курочками на флюгере, на дымоходной трубе и на ставнях. И со всеми, конечно, удобствами. Даже радио в туалете! А Древесный — ку-ка-ре-ку! — для тов. Горчицына, получается, работал. Не для себя.

Но бог с ним, с Древесным. А вот что сейчас Штакет делает? Ведь он теперь ни при чем не состоит. Куда держит путь его трамвай?

Руку!

Алексей Сынулин.

7 октября

1. Фасад здания СУРОПа.

2. На работу.

3. С работы.

4. Уголок столовой.

5. Свежий номер стенгазеты.

6. Праздничные заказы.

7. У окошка кассира.

8. По грибы.

9. Дети — наше будущее.

Дорогой, милый друг мой, Васенька!

Ты, наверное, уже знаешь из газет о том сыр-боре, который разгорелся вокруг СУРОПа, и о судьбе управления.

Произошло неожиданное. Хотя, может, того и следовало ожидать, ибо тучки над СУРОПом, как и ранее над УКСУСом, время от времени появлялись.

А гроза разразилась теперь…

Все началось с того, что в «Краснополянской заре» появилось объявление, о защите кандидатской диссертации… Д. Л. Стекловым. На тему «Совершенствование управленческого аппарата в свете современных требований…». И в скобках: «На материале УКСУСа, СУРОПа…» Дальше еще несколько организаций названо. А в конце, как обычно: «С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке политехнического института».

Поехал я в библиотеку и сел конспектировать диссертацию, чтобы доложить на коллегии управления.

Скоро стало ясно: где о других организациях речь идет — там все в основном положительно, а где про нас — отрицательно.

Мы — это СУРОП — разбухшее межведомственное звено, сохранившееся от прошлых времен, когда надобность в таких организациях еще была. Но теперь ее нет и работы для нас нет, а мы, бюрократы проклятые, чтобы выжить, сохраниться, приспосабливаемся, примазываемся к новому, делаем вид, что мы тоже новые, а на самом деле — хамелеоны и прилипалы.

Ну, это я своими словами изложил, у него иначе сказано, но смысл такой. Разве справедливо?

Он и еще кое-что себе позволил. Где-то порылся в архиве и нашел бумаги так называемого «лесогорского УКСУСа». Тот готовился к юбилею, на несколько месяцев отключился от своей прямой работы и тем доказал, что он никому не нужен. Его закрыли. Это самая невинная разновидность УКСУСов — просто бездельники. Тунеядцы вроде. Потом был в одном крайцентре УКСУС, который искал себе работы, во все дела вмешивался и все путал. Но и этот не самый плохой. Самый плохой — наш СУРОП: он, якобы для обмана, играет в современность, а сам занимается… левой работой, выдавая таковую за общественное начинание. Это подкоп под «Пальму». А дальше в его так называемой диссертации прямо написано: сотрудники СУРОПа выполняют задание «Пальмы» в рабочее время. Для «Горотводканала». Сотрудники же «Горотводканала», создавшие общественную фирму «Гвоздика», в рабочее время выполняют договорные заказы для СУРОПа… А что, мол, тогда люди за зарплату делают?

И тут я подумал: кто же Стеклову весь материал дал? Кто-то ведь из наших? У него цифры, бухгалтерские данные — что сколько стоит и что во что обходится…

Спросил на всякий случай у главбуха, но тот ничего внятного сказать не мог.

— Ткпачло… пнетьньмеп… пще…

Значит, чего-то я не видел и кого-то не разглядел? А может быть, не теми глазами смотрел? Лично по мне Стеклов тоже проехался. Фамилии, правда, не называл, но «исследовал» мою социологическую анкету, инструкции и другие бумаги. Все это осмеял.

Конечно, в диссертации фигурировал эпизод с электронной машиной. Дело прошлое, но по штакетниковским счетам пришлось платить нам.

Когда я рассказывал о содержании диссертации на коллегии, Горчицын оставался спокойным, только усами больше обычного шевелил. Спросил:

— Какие будут предложения?

Я сказал:

— Надо принять меры, чтобы эта защита была отменена.

— Я согласен, — сказал Горчицын. — Расходитесь. Я позвоню.

А через полчаса он вызвал меня к себе, и вижу, на нем лица нет. И усы повисли.

— Случилось что-нибудь еще? — спрашиваю.

— Да. Говорил по телефону…

— И не могут отменить?

— Нет. Та кнопка, на которую я хотел нажать, ответила: во-первых, отменять не принято, а во-вторых, у Стеклова очень серьезный и авторитетный научный руководитель.

А мне накануне недаром, значит, снилась родная Антоновка. Видел я опять колодец, что напротив лавки сельпо. Смотрю, а воды в нем нет. Дно сухое.

Защита Стекловым диссертации проходила в том же круглом зале политехнического института, где недавно пытался стать кандидатом Древесный.

Только та защита была похожа на суд, а эта — на торжественное собрание. Уж очень много народу пришло. На подоконниках и в проходах, на лестнице даже сидели. Кто из наших опоздал — попасть в зал не смог.

Зато увидел некоторых старых знакомых. Смотрю, бывший редактор стенгазеты сидит — Бурмакин, рядом с ним Зайцева, машинистка, ушедшая по собственному желанию. Дальше — ревизор, которому Вестовой показывал монеты Пипина Короткого и который сказал Вестовому: «Далеко вы пойдете». Здесь же был и тот человек, что приезжал к нам перенимать опыт. Он тогда только головой мотал: «Ну и дело у вас поставлено!»

Было у меня в то время какое-то недоверие к нему. Не поймешь, то ли он восхищался, то ли издевался. Насторожила меня его интонация, но другие не обратили на нее внимания, не придали ей значения.

И тут я понял: эти двое, ревизор и перенимавший опыт, — сыграли свою отрицательную роль в наших делах. И не только они.

…Началось все, как обычно при защите диссертаций.

Председательствующий объявил тему. Ученый секретарь огласил официальные документы.

Потом:

— Есть вопросы к ученому секретарю?

— Есть вопросы к защищающемуся?

Слушать доклад Стеклова мне особого интереса не представляло. Рассуждал он о гибкости, оперативности, динамичности, эффективности, маневренности и прочем. Я все уже раньше читал. Пока он говорил, я осматривал зал и увидел: в первых рядах из обкома сидят. Как я их сразу не разглядел!

А потом вдруг — аплодисменты! Это Стеклов доклад окончил.

Оппоненты его поддерживали и говорили о требованиях, которые предъявляются ныне к управленческому аппарату, и кидали стрелы в наш адрес. Один даже выразился в том смысле, что суть диссертации в том, чтобы уметь отличать новое от старого, под каким бы «суропом» это старое не подавалось. С перехлестом товарищ выразился.

А другой оратор, научный, руководитель, профессор, забыл его фамилию, из Москвы, позволил себе такое лирическое отступление: весьма знаменательно, мол, что на объявление о защите диссертации, напечатанное в газете, пришли десятки откликов: писем и телеграмм с предприятий — с фабрик и заводов. Все они примерно такого содержания: если диссертант считает опыт УКСУСа — СУРОПа отрицательным, мы его поддерживаем, если он оценивает работу этих организаций положительно, мы голосуем против него.

— Я сам, — сказал профессор, — долгое время был редактором областной газеты и не знаю случая, чтобы объявление в пять строк вызвало поток откликов.

Горчицын после этого поднялся и ушел.

А я остался только ради результата тайного голосования. Кстати, он был таков: четырнадцать «за» и один «против».

И когда это объявили, смотрю, Зайцева, Бурмакин, ревизор и тот, что опыт у нас перенимал, новому кандидату наук цветы на сцену в корзине тащат.

Но на этом позор наш не кончился: через день газета дала отчет о защите диссертации. Не помню, чтобы когда-нибудь такие отчеты печатались, а тут вдруг — чуть ли не полстраницы! Да еще заголовок огромный: «Искусство управления — на уровень задач социалистической экономики сегодня и завтра».

А мы, значит, уже вчера… Кустари-волюнтаристы.

С Горчицыным я в тот день не говорил. Зашел к нему в приемную и через полуоткрытую дверь кабинета услышал, как он по телефону перед кем-то оправдывался: «…нет, при организации СУРОПа, я вовсе не хотел ввести вас в заблуждение… Видите ли, мне представлялось…»

Я вернулся в свою комнату, позвонил Анфисе, она сказала, что приготовить ничего не успела: сидела на лекции в планетарии. Тогда я сказал ей: «И не готовь. Пойдем, Фиска, в «Пещеру».

Народу в ресторане было много, но метр меня знает — подыскал нам местечко уютное.

Взял я себе «Неандертальской горькой», а жене «Мезозоя». Пью — и не действует на меня горькая. Скучно стало. И еще Сильвия что-то новое пела — кричала, будто ее режут.

А мимо меня проходила антилопа Анечка, спросила: «Что вы, Сынулин, такой грустный?» Ну, жена чуть не съела меня потом: «Тебя все бабы опознают?»

Это вчера было, в пятницу. А сегодня суббота — спать бы. А я проснулся рано и вот пишу тебе письмо. Может быть, последнее письмо. Если здесь, в Краснополянске, я не устроюсь, то скажу Анфисе: «Поедем назад в Антоновку, в филармонии ты была, планетарий тоже посетила». Хотелось бы, конечно, найти работу здесь и желательно — руководящую. Ну, а не окажется таковой — замолви, Васенька, за меня слово в «Пенькотресте».

Крепко тебя обнимаю.

Всегда твой Лешка.

Переделкино, 1971