Так все и было, или рассказы бывалого одессита часть 2

Леонид Яровенко

Так все и было, или рассказы бывалого одессита

В трех частях

Часть II

Одесса · «Астропринт» · 2013

УДК 821.161.1(477)-32(081)

ББК 82(4Ук=Р)7-4я44

Я76

Художник

Борис Лукин

Часть I опубликована в 2007 году в издательстве «Эвен»

(г. Одесса). ISBN 978-966-8169-39-7

Яровенко, Леонид

Я76 Так все и было, или рассказы бывалого одессита : [рассказы] : в 3 ч. Часть 2 / Леонид Яровенко. — Одесса : Астропринт, 2013. — 160 с.

ISBN 978-966-190-764-4

Новая книга Леонида Яровенко, став второй частью, во многом биографических, рассказов – являет собой логическое продол­жение повествования о пережитом автором. И, уж поверьте, это не небылицы или сказки. Все события столь же реальны, сколь и герои повествований. В огромной «песочнице», запечатлевшей следы детства, отрочества, юности, вы обязательно найдете что-то свое близкое и, возможно, давно забытое, но от этого не ставшее чужим и отторгнутым. Кому-то захочется улыбнуться, кому-то всплакнуть, кого-то заденет за живое… И все же, дорогой читатель, хочется верить в то, что многое из прочитанного в этой книге не оставит вас равнодушным. Осознание этого – есть высшая награда автору.

ISBN 978-966-190-781-1 (в 3 ч.)

ISBN 978-966-190-764-4 (ч. 2)

© Яровенко Л. А., 2013

© Лукин Б., рисунки, 2013

Мне было пятнадцать лет. Наш ансамбль пригласили играть армяно-еврейскую свадьбу. Ансамблем нас трудно было назвать. Весь наш коллектив состоял всего из трех человек и мы едва знали друг друга. Свадьбу мы играли на окраине Одессы, на Ленпоселке, который имеет такое же отношение к Ленину, как Ленин — к поселку. В группе я был барабанщиком или ударником. Кстати, в то время, слово «барабанщик» ассоциировалось со словом «стукач». Барабанщик «постукивал». Тогда в Одессе его называли «тихарем», т. е. работающим на КГБ. Ударник же — идейный человек с наградным значком передовика производства образца 1975 года, на котором так и писалось «Ударник социалистического труда». Брали меня играть в ансамбль на одну десятую ставки. В наши дни это называлось бы стажером, а тогда, среди музыкантов-лабухов — это называлось «ватёк». А работа на свадьбах — «халтура». Тридцатишестилетний Леня Бурт был у нас главным музыкантом. «Старый» одесский музыкант, который играл на клавишных, ну и Вовка (Вовчик) — гитарист. Вовчик, вообще, играл на всех инструментах, а толком играть не умел ни на одном. Он был такой же «ватёк», как и я, но с большим стажем и получал в два раза больше. На свадьбе ничего интересного не происходило, если не считать того, что свидетель двадцать семь раз подряд заказывал популярную тогда композицию из мультфильма «В траве сидел кузнечик», которую мы с Вовчиком весело перепевали, искажая слова: «В траве сидел кузнечик и грыз свой огуречик…». Гости не заказывали ни армянские, ни еврейские песни. Основную массу заказанных песен составляли — цыганские. Эти песни в основном пел я:

«Мама, я летчика люблю,

летчик высоко летает,

много денег получает,

и за это я его люблю.

Мама я повара люблю,

повар делает котлеты

и готовит винегреты,

за это я его люблю.

Мама портного я люблю,

он костюмы подшивает,

«бабла» много получает

и за это я его люблю» и т. д.

Про портного я пел неоднократно. Дело в том, что свадьба была у Ашота, известного в Одессе профессионального портного, шившего костюмы коммунистическим деятелям областного и городского пошиба, чиновникам и другой «мелИхе», правившей политической властью в Одессе. Свадьба была немногочисленной, собралось всего около шестидесяти человек. Все проходило мирно, без драк, скандалов и выяснений отношений. Где-то в конце свадьбы я стал обращать внимание на человека, который был приглашен в качестве гостя. Ему было лет тридцать пять — тридцать восемь. Он сидел за столиком, ничего не ел, пил вино и курил болгарские сигареты «Opal». На левой руке у него были большие, сверкающие хромом часы «Orient», на безымянном пальце правой руки красовался почти золотой перстень. Этот бросающийся в глаза полный джентльменский набор говорил о солидном благосостоянии одессита, как, в принципе, любого «олигарха» в СССР. Итак, он смотрел на меня весь вечер, не отрывая глаз. Его пристальный взгляд смущал меня. Поздно вечером, когда первый день свадьбы подошел к концу и гости начали расходиться, этот странный, навеселе человек подошел ко мне и прошипел: «Гека». Источая дух перегара, этот ни то Игорь, ни то Гена — заговорил:

— Слушай. Я смотрю, ты такой классный парень, давай завтра встретимся.

— Нет, не могу — ответил я насторожившись, — завтра второй день свадьбы.

Я решил, что он пристает ко мне на тему: мужчина + мужчина = любовь. У меня не было желания продолжать разговор с этим типом и мне хотелось от него побыстрей уйти. В то время среди музыкального «шоу-бизнеса» явление «голубого сияния» было не в новинку.

— Тогда в понедельник, — с располагающей улыбкой предложил он, — Мне нужен помощник, а тем более, ты же хочешь заработать пару копеек? Я смотрю ты парень надежный, тем более музыкант. А я музыкантов уважаю. Сам был «лабухом» когда-то.

Затем он стал рассказывать, как и где занимался музыкой. На чем он играл. Я так и не понял, то ли на саксофоне, то ли на флейте, то ли на скрипке, а может быть, на водосточной трубе. Скорее всего, его рассказ был ему необходим для поддержания разговора. Я согласился с ним встретиться. Никогда не помешает подзаработать «пару копеек».

Мы встретились в понедельник, в центре города, возле винного подвала известного в Одессе по названию — «Два Карла». Такое название закрепилось потому, что эта наливайка находилась на перекрестке двух улиц Карла Маркса и Карла Либкнехта. Увидев его, я слегка растерялся. Он был среднего роста, худощавый, с большой головой и обвисшими щеками. Его кудрявые слипшиеся волосы напоминали паклю. Под опухшими глазами были синяки. Все говорило о том, что передо мной человек, явно уставший от борьбы с зеленым змием, на лице которого отражалась победа змия.

— Ты вино пьешь?

— Пью.

— Тогда пошли, час дня и ни в одном глазу. Надо выпить по стаканчику вина.

Мы спустились в это кафе и расположились. Там было душно и сильно накурено. Запах разбавленного водой и карбидом вина устойчиво щекотал нос моему другу. Гека взял сразу два стакана вина. В народе оно называлось «биомицин». Вы не думайте — это не био-вино, а название незабываемой и всеми любимой винной смеси «Біле міцне». От запаха этой «торговой марки» разлетались мухи, клопы и тараканы дохли. Выдержать мощь этого «биологического оружия» было под силу только человеческой печени. Мы осушили по граненому стакану. После выпитого третьего стакана мой новый знакомый начал рассказывать истории о своей непростой жизни. Оказалось, он веселый человек. Был несколько раз женат. Ходил за границу капитаном. После выпитого пятого стакана оказалось, что он был летчиком-испытателем и разбивался вместе с самолетом. Летал в космос кинологом при собаке Лайке и много всякого другого. В конце концов я понял, что это будет продолжаться бесконечно. А жизненные коллизии моего нового друга будут все краше и ярче, в зависимости от количества опрокинутых стаканов. Воспользовавшись паузой, когда он замолчал во время опрокидывания шестого стакана, я его спросил:

— Гека, ты был таким большим человеком, зачем же тебе нужен я?

— Это мы потом обговорим. Еще не все выпито и не всем нАлито, — рассмеялся он.

Я даже не понял, как мы оказались на Бугаевке, переходя от одной забегаловки к другой по вечерней, а затем ночной Одессе. Бугаевкой назывался промышленный район старой Одессы, в котором в основном находились заводы, предприятия и рабочие бараки с полуразрушенным частным сектором. Об этом месте в городе шла дурная слава. Как говорили в Одессе «короче, туда можно было зайти и никогда больше не выйти». Даже доблестная советская милиция обходила этот район стороной.

Мы подошли к странному сооружению. Непонятно откуда притащенная, металлическая будка, в которой когда-то продавали проездные билеты на остановках, выросла перед нами как из-под земли. На месте стеклянного окошка будки был вставлен кусок фанеры с надписью «Ремонт и строчка обуви». Гека постучал в дверь, при этом будка ответила громким металлическим звуком. Дверь открыл пожилой рыжеволосый сапожник. Он был в засаленном переднике. Мы вошли в будку и Гека представил меня как своего лучшего друга, которого он знает десять лет, хотя на момент этого представления мне было всего пятнадцать. Получилось, что я с ним дружу с пяти лет, но сапожник не обратил на это никакого внимания. Они зашли за ширму, которая делила будку на две части. Я присел на маленькую самодельную табуретку и, будучи изрядно уставшим, задремал. Мою дрему прервала возня, крики и громкая матерная брань. За ширмой шел турнир карточных игроков. Будка наполнилась дымом сигарет и азартом. То сапожник истерически кричал в восторге:

— Туз, король, туз!

То мой новый друг:

— А козырей то у тебя ни хрена нет!

В общем, разместившийся в будке одесский Лас Вегас гремел на весь район. Единственное, чего не хватало в этом «казино», — ярко светящейся рекламы. Вся световая иллюминация в игорном заведении «Туфля» — состояла из маленькой лампочки, засиженной мухами, и проводами, протянувшимися к фонарному столбу. Я очнулся от толчка в плечо.

— Кстати, меня зовут дядя Лева, — протянул мне руку сапожник.

Мы обменялись рукопожатием. Стало понятно, что «казино» закончило свою работу. Дядя Лева медленно вышел из будки, достал папиросу из пачки «Беломорканал» и с жадностью закурил.

— Да, — улыбаясь сказал дядя Лева мне,— твоему другу сегодня не повезло. Он «абысалэ» мне проиграл.

Я потом узнал, что «немножко» это было двести девяносто рублей. В те времена сумма достаточно большая. Проигрыш соответствовал двухмесячному окладу рабочего четвертого разряда.

— Лева с Могилева,— съязвил выходящий из будки Гека, — ну проиграл, ну и что? Завтра, послезавтра отдам. А у вас, евреев, разве можно выиграть?

Дядя Лева затянул свою папиросу и гордо сказал:

— Да, у еврея выиграть невозможно. Только более хитрый еврей может выиграть у еврея.

— Мы все евреи, — с горечью поражения произнес Гека.

— Так может тебе долг скосить? — спросил Лева.

— Да, ты скосиш, — грустно протянул Гека, — главное, чтобы ты завтра не сказал, что мой долг стал триста девяносто.

— Не боись, — ответил Лева, — я же мелом долг написал на фанере.

— Да ты, мать твою, этим же мелом завтра его и перепишешь.

— Все! — нервно рявкнул дядя Лева.

— До вечера занесешь бабки, — грозно сказал сапожник-барбутчик, — сапожка закрыта! Давай! Выметайся!

Мы вышли из будки. Гека, указывая пальцем на противоположную сторону улицы, сказал:

— Запомни это место, друг мой! Утром мы возвратимся сюда, но играть будем в другую, беспроигрышную игру, которая будет куда интересней.

Мы пошли вниз по неосвещенным улицам. Настроение у Геки было испорчено. Ни копейки в карманах.

У меня от выпитого алкоголя стала болеть голова, а во рту ощущался запах голубиного помета. Конец ночи и неумолимо наступающее утро не сулили нам ничего хорошего. Мы шли почти час не разговаривая между собой. Кроме встречных бродячих собак и дерущихся в подворотнях котов, мы не встретили ни одной живой души. В какой-то момент Гека как-будто проснулся, взглянул на часы и резко сказал:

— Да, время 03.12 ночи. «Туча» (так называли раньше в Одессе толчок — вещевой рынок) начнется в 07.30. Мы еще успеем.

Он ускорил шаг. Я за ним еле поспевал. В тот момент мне еще было не понятно, зачем ему «толчок», если у него нет ни копейки. Наконец мы пришли к Гекиному жилищу. Его квартира находилась в подвале на небольшой старой улочке известного всем «фешенебельного» района Молдаванка. Мы спустились по разбитым ступенькам в подвал. Гека пнул ногой дверь, оббитую видавшим виды советским, «качественным» заменителем кожи, лет двадцять пять тому. Край двери был изрешечен дырками от многочисленных замков, которые регулярно меняли. Самого замка в двери не было. Если нет замка в двери, подумал я, то, очевидно, наступил коммунизм и чужое имущество никому не нужно. В подвале стоял застоявшийся запах сырости и плесени, винного угара и еще какого-то смрада. С потолка свисала старинная изувеченная люстра. Ее абажур заменяла паутина. Стены были оклеены выцвевшими филармоническими афишами. Потолок был задрапирован рваной тканью неопределенного цвета. В общем, интерьер «квартиры» был в стиле «крайняя депрессия». По первой встрече с Гекой на свадьбе, по его манерам и его разговорам создавалось впечатление, что у него должна быть хорошая квартира, обставленная, как минимум, модным в те времена ГДРовским гарнитуром «Хельга». На самом же деле на полу валялось множество смятых картонных коробок с отпечатками различного рода ступней. В углу гудел и трещал холодильник «Днепр» с большой ручкой поперек. Гека дернул за ручку, дверца холодильника со скрипом открылась. Он достал остатки засохшего плавленного сыра «Янтарь» и заветную бутылку жигулевского пива. Сорвав крышку с бутылки, он с жадностью сделал несколько глотков. Резко остановившись, он выплюнул все, что глотнул, и рявкнул на весь подвал:

— Б..., с... — вода!

Потом он истерически заорал:

— Петрович, мать твою!

Казалось, что он в своем гневе сходит с ума. Кому он кричал, было непонятно. В комнате кроме нас никого не было. Он опять заорал: «Петрович! Петрович! Ты где, урод?» Сцена начинала походить на алкогольный синдром или белую горячку. Я стал потихоньку пятиться и отходить к двери.

— Пора сваливать, — промелькнуло у меня в голове.

Неожиданно, в том месте комнаты, где лежала свалка картонных коробок, кто-то зашевелился. Из-под этой кучи медленно появилось странное лицо, за ним в тускло освещенной комнате возникло нечто похоже на привидение. Некое взлохмаченное существо Петрович окончательно вылез из свого убежища.

— Ты какого х... выпил мое пиво, а в бутылку налил соленую воду?! — налетел на него Гека.

Минут пять Гека, пугая Петровича страшными словами из жаргона калымских урок, приводил его в чувство.

Петрович был неопределенного возраста. Неравномерно опухший, с посиневшими щеками и усталым «обзорным» взглядом перископа. Его волосы напоминали парик, сделаный из шерсти старой собаки. Взлохмаченный, с редкими торчащими зубами, он напоминал не человека, а лешего. Гека повернулся ко мне и уверенно объяснил:

— Не бойся, это мой ученик.

Я принял это за шутку и тихо хихикнул.

— Ладно, мать твою, — отрезал Гека, злобно посмотрев на Петровича-ученика.

— Ну что, скоро светает, граждане рецидивисты-артиллеристы, — уже более тепло и с юмором сказал Гека.

— В картах мне сегодня не повезло, но, как поется в песне, «не везет мне в картах — повезет в любви».

«Неужели он хочет сейчас идти жениться» — подумал я, с недоумением глядя на Геку.

Гека продолжил, похлопывая меня по плечу:

— Не переживай, я сейчас спел о любви к деньгам. Если тебя будут любить деньги, то тебя полюбят женщины.

Эту концептуальную программу жизни я запомнил надолго.

— Вперед! — скомандовал Гека, скорее всего сам себе, и подтолкнул обеими руками Петровича в спину и лучше бы он этого не делал. Над Петровичем, одетым на голое тело, то ли в фуфайку, то ли в пальто, поднялся клубок пыли, от которого я стал лихорадочно чихать.

— Так, Петрович, — Гека сделал серьезный, деловой вид, — давай быстренько, чтобы через десять минут был телевизор.

Он развернул Петровича к выходу, дал ему подзатыльник и Петрович резво взмыл из подвала. Я обратил внимание на обувь Петровича. Это были домашние, затасканные, женские тапочки. Один красного цвета, другой — синего.

— Телевизор? — спросил я.

Задача, поставленная Петровичу Гекой, мне показалась странной. Во-первых, ночью, в Советском Союзе, достать телевизор можно было только в чужой квартире. Во-вторых, если Гека хотел смотреть программу передач, то она начиналась с восьми утра. И в-третьих, в этом подвале телевизор смотрелся бы как инопланетянин в бане.

— Телевизор — это, — объяснил Гека, — просто коробка с пенопластом из-под телевизора.

— Коробка? — удивился я, — но здесь же и так много старых коробок.

— Та нет, — улыбнулся Гека, — нас интересует сам пенопласт, который вкладывается в коробку и предохраняет телевизор при падении.

— Мы что, будем еще куда-то падать? — подумал я, — куда же еще падать, мы и так ниже уровня.

Гека присел на какую-то старую кушетку, испачканую сверху неопределенным, давно высохшим дерьмом, и положил ногу на ногу. Вынул из пачки «Opal» последнюю сигарету, закурил, крепко затянувшись, и вдумчиво посмотрел в «небо» из рваной ткани, перекошенной люстры и паутинного абажура. При этом взгляд у него был как у Наполеона перед вторжением в Россию. Стало понятно, что скоро я узнаю, о каком-то «страшном» плане, созревшем в Гекиной голове. Плане, связанном с женщинами и картами, водяным пивом и деньгами, Петровичем-учеником, выпитым вином и телевизором и т.д. От всего этого нагромождения мне стало казаться, что я нахожусь в каком-то другом измерении. Возможно, это и есть какая-то забытая часть подземного, инопланетного мира, а настоящий инопланетянин только что улетел за телевизором, очевидно, с большой антенной. Однако мои сомнения развеяла открывающаяся дверь и появление в дверном проеме большой коробки из-под телевизора «Рубин», ног в темно-синих, слегка рваных шароварах обутых в красно-синие тапочки.

— Есть! — прокричала коробка голосом Петровича, — прямо здесь на мусорке была, и никто не увел.

— Молодец! — похвалил Петровича Гека, — если бы я был Хрущевым, я бы тебя реабилитировал, но я не Никита Сергеевич, поэтому до вечера тебе спиртного не видать.

— Ну что, принимаемся за работу, — Гека посмотрел на меня, и мы вместе стали вынимать пенопласт из коробки.

— Слушай, Гека, а зачем нам все-таки этот пенопласт.

— Это уже не пенопласт, — одобрительно погладил Гека саму коробку, — это уже почти сама подошва для французской обуви.

Тут я подумал, что Гека окончательно сошел с ума и что мои подозрения насчет подземного мира оказались реальностью. Больше расспрашивать я не стал. Делал все, что говорил Гека. Тем временем Гека взял старый кусок пилы. Я держал пенопласт, а он выпиливал из него почти ровные бруски. После этого Гека, как старый профессиональный хирург, крикнул Петровичу:

— Инструмент! Быстро!

Петрович кинулся разгребать коробки и, приподняв половую доску, вытащил какой-то предмет, похожий на детский лобзик.

— Маэстро, у вас есть ручка или карандаш? — обратился он ко мне, — ты же учишься в школе?

— Ага, есть, — я протянул ему шариковую ручку.

Гека взял ручку в кулак и демонстративно, как настоящий художник, владеющий кистью, стал чертить какие-то линии на вырезанных брусках пенопласта.

— Смотрите, юноша, — с удовольствием и восхищением собственной работой обратился ко мне Гека из-за спины, — именно так рождаются шедевры модного стиля из Парижа.

Модного стиля, Парижа. Нет, он точно сумасшедший, все больше склонялся я к этой мысли. Тем не менее, я стал придерживать пенопластовые бруски, которые Гека элегантно обтачивал детским лобзиком, не всегда попадая в линии, которые сам же и начертил. Через двадцать минут от пенопластовых брусков отчетливо выделились две сплошные, высокие подошвы, довольно похожие на нижнюю часть так называемых женских сабо. Я был, конечно, удивлен. При этом меня мучил вопрос: «Хорошо, а что же дальше?»

— Так, — пнул Гека Петровича, который в это время уже мирно посапывал. — Не спать! Акт второй. Нам нужен обивочный материал.

— Так где же его я сейчас возьму? Погода влажная, пасмурная. Белье-то никто не вывешивал.

— Давай, одна тапочка там, другая — здесь. А то я тебе по печени за пиво еще не «благодарил», — зло пошутил Гека.

Взяв Петровича за шкирку, как нашкодившего кота, Гека в очередной раз вышвырнул его из «пещеры». Какое отношение имеет обивочный материал к погодным условиям, я, конечно же, не понял, но вопросов больше не задавал. Мы с Гекой приступили к работе. Я придерживал платформу будущих сабо, а Гека старой наждачной бумагой шлифовал пенопласт, как дотошная хозяйка, очищающая сковородку от въевшегося жира. Через короткое время вбежал Петрович. Он тяжело и нервно дышал. Сразу стало ясно, что он от кого-то удирал. Из под рванного «фасонного манто» он вынул какую-то далеко не новую куртку, которую он только что где-то сорвал, прогулявшись по одесским дворикам. С куртки свисали еще довольно «свежие» прищепки (щипчики — так называли этот предмет домашнего обихода в старой Одессе). Гека принялся рассматривать прибывший еще мокрый обивочный материал, который во время утренней пробежки «приклеился» к цепким рукам Петровича.

— Нет, Петрович, ты напрасно гневишь судьбу. Тебе сегодня везет. К вечеру, возможно, тебя будет ждать бутылочка теплого «Лиманского», двести грамм «Любительской» колбаски и, как премия от ЦК КПСС — бычки в томате.

Петрович расцвел в улыбке, превратившись в счастливого беззубого ящера.

— Кстати, — кивнул мне Гека, — подопри шваброй дверь, а то Петрович, вместе с обивочным материалом, еще чего доброго приведет участкового, а на нашей «парижской» фабрике не предусмотрена доля для таких компаньонов. Ну что, начнем вторую часть фильма «Фантомас» — таинственное превращение пенопласта в элегантные сабо.

— ХА-ХА-ХА! — гомерически рассмеялся Гека, копируя Фантомаса.

Я поддерживал застиранную куртку руками, а Гека вырезал из нее ножницами для обоев боковую обивку «парижских» сабо. После этого Гека отодвинул один из камней одесского ракушечника и достал из-под него два тюбика клея БФ-2. Петрович аж присвиснул, когда увидил у Геки в руках клей.

— Спокойно, спокойно, Петрович, не суетись. — Гека успокаивал своего «ученичка», — я же сказал, бычки в томате и «Лиманское», но вечером. Неужели ты хочешь сейчас занюхать клей, а потом еще и «Лиманское»? Ты уж выбирай или то, или это. Ты же знаешь, два праздника в один день не случаются, по крайней мере, в нашей «французской» компании, всеядный ты наш.

На лице Петровича отобразилась хмурая мина. Он был похож на обиженного ребенка, лишившегося любимой игрушки.

— Так, теперь надо сделать низ и верх, — сообщил Гека и пошел к двери.

Всего то, подумал я.

— Так, так, так, — Гека посмотрел на «Orient», — «туча» открывается через полчаса, а у нас еще Петрович не валялся.

— Петрович? — переспросил я.

— Петрович — он же конек-горбунок всеядный. Петрович валяется тогда, когда все классно. Так что — вперед на баррикады.

Гека взял резиновый половик для вытирания ног при входе, стряхнул с него пыль. Мы с ним вырезали две подошвы для нашего нового обувного бренда.

— А из чего будет верхняя часть? — спросил я у «мастера».

— А, это самое главное! Это, можно сказать, «морда» изделия, т. е. это то же самое, как экстерьер у собаки, как стоячие уши у овчарки.

— Уши? — чего-то не понял я, — мы, что еще будем ловить каких-то собак? Это что, будут унты из собачей шерсти на платформе, а не сабо?

— Да нет, — рассмеялся Гека, — ты транспарант видел на доме «Труд, мир, май!», так это тоже самое. Это как у женщины, что главное? Макияж!

При этом он с трудом вытянул из очередной «нычки»-тайника далеко не новую женскую сумочку из блестящей, чешуйчатой кожи черноморской диковинной рыбы «дермантин». Мы разорвали сумку пополам и Гека полез в покосившийся, старый шкаф, вынул оттуда швейную машинку фирмы «Zinger», на которой снизу была отчеканена дата выпуска — 1931 год. С этой минуты я понял, что Гека действительно профессионал, т. е. мастер международного класса или даже олимпийский чемпион по изготовлению импортной фирменной обуви. Я помог Геке установить старую, видавшую виды швейную машинку на краю такого же антикварного стола. Гека быстрым, привычным движением взял валявшуюся на столе пипетку, которой когда-то кому-то лечили нос, осмотрелся и поднял с пола банку из под рыбных консервов.

— А-а-а, — радостно закричал он, — масло есть! Петрович его не очень любит, его после него сильно проносит, а нам будет чем смазать машинку, и будет она работать как часы «Победа», четко и недолго, но нам-то этого, хватит, — он улыбнулся и мы ударили по рукам.

Гека вырезал из супер-сумки верхнюю часть. Конечный продукт был похож на блестящие стельки-«тараньки», ярко сверкавшие при свете одинокой лампочки.

— Ну, все, — выдохнул Гека, — начнем «лыжи» собирать.

Он смазал дефицитнейшим в те времена клеем БФ-2 стельки и наклеил их поверх платформы. Потом, довольно быстро и аккуратно обломком старой отвертки стал вкладывать части «рыбьей чешуи» в боковины платформы, недавно оклееной кусками свежеворованной кожи диковинной рыбы «дермантин».

— Требую аплодисментов, — радостно воскликнул Гека.

Я хлопнул несколько раз в ладоши так громко, что Петрович проснулся и звучно отрыгнув, посмотрел на нас уставшим, измученным взглядом.

— Изделие номер три практически готово.

Я захихикал. Я тогда уже понимал Гекину шутку, потому что под названием «изделие номер два» в аптеке Гаевского на Садовой улице продавали презервативы.

— Ну, что, будем отдавать концы или будем делать место для швартовки ног? — задал вопрос Гека в никуда. Он внимательно рассматривал платформу, которая, по всей видимости, напоминала ему кнехты (швартовочные тумбы).

— Что-что? — переспросил я.

— Низ, на который ставится нога, есть. А как нога будет держаться, ты об этом не подумал? Я понимаю, что ты сейчас сомневаешься в том, что на этом, вообще, можно ходить. Ну, это ты напрасно. Женщина, которая купит эту стильную парижскую обувь, будет счастлива… минут пять…

— А почему только пять минут? — удивился я.

— Во-первых, счастье долгим не бывает. Во-вторых, на классную обувь из Парижа мы можем выписать гарантию на три минуты. А если у женщины кривые ноги? То о какой гарантии нашего предприятия может идти речь? Но мы же «французские» производители и, если наш покупатель даст нам обещание, что он не будет в наших сабо бегать, то гарантию на шестьдесят секунд мы ему выпишем… мысленно.

Гека шутил и между делом выстрачивал из оставшихся лоскутов куртки несколько перепонок, которые затем прикреплял к платформам сабо. Как ни странно, но весь этот конструктор, состоящий практически из отходов пенопласта, старой куртки, сумки из блестящей чешуи и далеко не нового резинового коврика был успешно собран. С нежностью и трепетом Гека подтирал рукавом старой рубашки остатки клея, любуясь своим изобретением. Я был крайне удивлен результатом. На меня смотрели реально симпатичные женские сабо, явно импортного производства.

— Ну, юнга, нравится? — Гека продолжал с любовью смотреть на свое творение, напоминая собой Леонардо да Винчи, только что закончившего писать Мадонну.

— Ну, теперь остался последний штрих, подпись мастера.

— Подпись мастера? — переспросил я, — ты, что же хочешь на подошве написать свое имя и фамилию?

— Мой юный друг, в нашем бренном мире такие скульпторы, как я, лишены возможности ставить свои инициалы на таких шикарных произведениях искусства, потому что в СССР, к сожалению, существует уголовный кодекс, который я пытаюсь не нарушать. Если я оставлю свои инициалы на этих, с позволения сказать, скульптурах из Парижа, то меня быстро найдут, но не для того чтобы увековечить, а для того чтобы наградить.

— Наградить? — удивился я.

— Да, да, да! Именно, наградить!

— Как наградить? — повторил я, все больше изумляясь.

— Конечно, медаль мне не дадут, — рассудительно объяснял Гека, копаясь в каких-то старых небольших коробочках, — мне дадут путевку.

— Путевку? — моему любопытству не было предела.

— Да, путевку, только не в Крым и даже не на экскурсию в Ленинград, а в места тихие и, возможно, даже удаленные. Скорее всего, это будет прекрасный Тюменский край. У меня там будет бесплатная личная охрана, отдельные апартаменты, совершенно диетическая пища без жира и мяса, и очень много времени для того, чтобы я мог поразмышлять о своем творчестве. Окружать меня будут коллеги с бритыми головами, честно говоря, не очень приветливые, не всегда вежливые и совсем не жизнерадостные. На их лицах никогда не бывает улыбок, зато на теле у них много разных картинок. Только эти картинки не из журналов «Огонек» или «Работница». Эти картинки более похожи на фотографии из журнала «Злая мурка-мурзилка». Называется эта здравница — исправительно-трудовая колония. Без специальной путевки туда никого не пускают, потому и забор вокруг этого санатория, как у правительственных дач, высокий и колючий.

А путевку туда выдают не в профсоюзном комитете, а в самом гуманном советском суде.

Рассказывая мне о «чудо-местах», Гека нашел и вынул из какой-то коробочки квадратную печать, сделанную из небольшой металлической пластины.

— Это штамп нашей фирмы, — произнес Гека.

Я взял в руку этот штамп. Он представлял собой металлическую пластинку с маленькой ручкой, размером со спичечный коробок с иностранной надписью «Mundial Paris». Гека вынул из кармана зажигалку, зажег ее и начал нагревать металлический штамп. Когда он нагрелся до нужной температуры, Гека положил на стельку сабо золотистую фольгу и придавил ее нагретой пластинкой-клеймом.

— Все, — сказал Гека, — отдел технического контроля (ОТК) поставил свою печать. Вот теперь на своем произведении я не только инициалы поставил, но еще и народный контроль прошел.

На сабо красовалось золотистое тиснение «Mundial Paris». Я сказал Геке, что в его «инициалах» есть ошибка, потому что видел когда-то в иностранном журнале, что слово Mundial пишется как Mondial. Гека сказал, что знает об ошибке, но переделывать штамп слишком дорого. И вообще это не имеет никакого значения, так как этого никто и никогда не заметит. Главное слово во всей надписи — Paris.

— Пора. Уже время. — Гека взглянул на «Orient», — семь утра.

— Подобьем итоги. На это время мы имеем пару сабо в руках и смятую трешку рублей неприкосновенного запаса у меня в кармане. Нам надо торопиться. На «толчке» уже собираются люди и среди них есть женщины, которые, наверняка, ждут модную французскую обувь. У нас нет права обмануть их ожидания. Вперед на баррикады!

Мы буквально выбежали из подвала. Выбегая, Гека дал команду дремавшему Петровичу: «Охраняй!» и услышал в ответ его нецензурную брань. Стремительно рассветало. На улице было не жарко и легкий ветерок бодрил. После сырого и темного подвала казалось, что мы почти в раю. Быстрым шагом мы подошли к трамвайной остановке. Скрипящий по-стариковски трамвай двенадцатого маршрута, с одной большой передней фарой, громко хлопнул, открывая двери. Мы бодро вскочили в вагон и уселись. Гека все время смотрел в окно, как будто что-то искал. Проехав несколько остановок, мы выпрыгнули из трамвая и зашли в только что открывшийся продуктовый магазин.

— Что, вам, мальчики? — спросила выкрашенная в яркий белый цвет полноватая женщина с пухлыми губами, необъятными формами, одетая в почти «чистый», замасленный передник. Гека протянул ей старую трешку.

— Триста грамм «Докторской», две булочки, две бутылки «Жигулевского» и рулончик пергаментной бумаги.

— Бумаги не дам! Ее мало, — ответила продавщица.

— Смотри, — Гека обратился ко мне, — это фатальная женщина. О такой женщине можно только мечтать. Если бы я не был женат, то наверняка бы влюбился в нее без памяти. С такой женщиной все равно, что на трассе Одесса—Киев в ГАЗ-24, — польстил продавщице Гека.

— Между прочим, меня зовут Фира, — улыбнулась продавщица, кокетливо поправив большой белый цветок в волосах.

— Фира, Фира, я отдам за тебя полмира! — Гека продолжал льстить.

— Полмира — это много, — женщина продолжала улыбаться и протянула Геке сдачу. Гека демонстративно забрал рубль, а мелочь осталась в руке яркой представительницы советской торговли.

— Так может такая красивая женщина найдет бумагу для двух утренних странников, — заигрывал Гека.

— Ну, ладно, ох вы уж мне... — засмущалась Фира и протянула целый рулон, — а это кто у вас брат? — ткнула в меня пальцем Фира.

— Этот симпатичный парень — юнга. Он бороздит моря, океаны и таких женщин-королев, как вы.

— Ох, ох, ох! — улыбаясь, вздохнула женщина полной грудью и протянула нам в подарок два пирожка.

Мы вышли из магазина. Гека оглянулся и на прощание крикнул женщине:

— Какая женщина! Я вечером с цветами и в белом костюме жду вас, — правда, Гека не успел сказать, где он будет ждать, но это уже для нас не имело никакого значения.

Мы быстро прошли несколько кварталов и сели в автобус. В ЛАЗе было душно. Он был забит до отказа. В этот субботний день одесситы и приезжие ехали на «толчок». Кто хотел прибарахлиться, а кто хотел кому-то что-то впихнуть, как мы. Все были с большими пакетами и сумками. Я держал в одной руке левую сабо, а Гека — правую. Он все время нашептывал мне на ухо, чтобы я оберегал туфлю в давке. Еще Гека мне рассказывал о карманниках, которые все время ездят этим маршрутом. Правда, они нас мало волновали, у нас попросту не было денег. Еще Гека меня подбадривал: «Сейчас спихнем «францию», это будет главная заключительная стадия нашего предприятия, потому что, как говорил наш генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев «Это одно из основных направлений в развитии народного хозяйства». Автобус остановился, со свистом выпустив воздух. Двери открылись и пассажиры высыпали на улицу.

— Конечная. Цементный завод, — прохрипел водитель, но «заводчане» его уже не слышали.

«Пролетариат», так же как и мы, придя в быстрое движение, двигался на «тучу». Боязнь опоздать заставляла толпу спешить. Вспомнив песню «Смело, товарищи, в ногу!», я стал ее напевать во время движения:

«Смело, товарищи, в ногу!

Духом, окрепнув в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

Вышли мы все из народа,

Дети семьи трудовой.

«Братский союз и свобода» —

Вот наш девиз боевой!»

— Вперед на баррикады! — своим любимым патриотическим девизом закончил мою песню Гека, — хорош петь.

Он лихорадочно, как будто чего-то боясь, отмотал кусок бумаги и протянул его мне.

— Обмотай левую, а я правую обмотаю.

— Зачем? — переспросил я, — это же одна пара, обмотаем вместе.

— Юнга, баррикады уже близко, поэтому ввиду «военного» времени, приказы больше не обсуждаются. Командует только боцман, то есть я. Ты меня понял? Иначе у нас возникнут проблемы и довольно серьезные. В лучшем случае нас будут бить ногами, а в худшем — ногами по лицу, а в наихудшем — нас заберут в «луноход» и несколько космонавтов, у которых вместо скафандров фуражки с кокардами, будут с помощью специальных космических приспособлений из очень болезненной резины, объяснять, что можно делать, а что — нельзя. После этого «луноход» нас отвезет на Марс. Там нам дадут ручку, бумагу и в крайне неинтеллигентной форме попросят нас объяснить, откуда у нас французская обувь с Молдаванки, кто ее изготовитель. И сделают это не для того, чтобы пригласить изготовителя во Францию на показ мод, а выпишут ему в суде ту путевку, о которой я тебе говорил… в «теплую» и приветливую Тюмень. — Гека сказал это достаточно серьезно.

Я кивнул головой в знак понимания и согласия. Дальше Гека мне четко разъяснил, что пара одна, а продавать ее будем как две. Я перестал его переспрашивать и понял, что сейчас нужно просто делать так, как он говорит. Было ясно, что Гека здесь уже далеко не в первый раз и «луноход с космонавтами» ему уже встречался на пути. Я почти был уверен, что кто-то из «марсиан» его ищет и что он не зря боится контактов с «инопланетным миром». Я завернул одну сабо в бумагу и положил под мышку. То же самое сделал Гека с другой.

— Внимание! Мы на баррикаде! Отходи от меня на пять — семь шагов. Держи меня в пределах видимости и, когда я буду громко кашлять, подходи ко мне. И чтобы никаких вопросов.

Гека вынул из бокового кармана пиджака большие, темные, квадратные очки. Деловым движением надел их и стал похож на осла из мультфильма «Бременские музыканты». Он влился в толпу. Я ощутил себя как в тылу врага и понял, что сейчас будет самая главная и самая опасная часть «баррикады». Гека шел сквозь толпу, а я пытался от него не отставать. Поразительно, но все смотрели друг на друга, пытаясь поймать взгляд. Встречаясь глазами, люди негромко спрашивали: «Что у вас?» Если встречались знакомые, то просто громко разговаривали о насущных проблемах, друзьях и всякой всячине, делая вид, что пришли сюда просто встретиться и хорошо провести время.

В этот день площадь «толчка» была не заполнена. Я все время пытался не потерять из виду Геку, успевая посмотреть разные вещи, которые носили в руках «продавцы».

Если приезжал наряд милиции или случалась, как говорили на «туче» — облава, «продавцы» просто тихо уходили, делая вид, что не понимают что произошло. Если же их задерживали, то в худшем варианте писали на работу об аморальном поведении. По беспределу могли забрать товар себе «на память», хотя статью о спекуляции можно было применить к любому из стоящих. На одесский «толчок» съезжались со всего Советского Союза, потому что Одесса была самым крупным портовым городом в СССР, а моряки были главными поставщиками западных брендов. Официального статуса он не имел, но те, кто хотел модно одеваться, знали это злачное место. Я засмотрелся на классные джинсы, которые держал на руке какой-то моряк и не заметил, как потерял Геку из виду. Я судорожно смотрел по сторонам и вдруг услышал громкий кашель. Оглянувшись, я нашел в толпе Геку. Он истошно кашлял и я, ринувшись через толпу, быстро подошел к нему. Он стоял в окружении нескольких женщин среднего возраста. Периодически доставая из пакета сабо, он, то разворачивал его из бумаги, то прятал обратно, с опаской поглядывая по сторонам. Гека был похож на фокусника, который вкладывает бутылку шампанского в пакет, а вынимает жареного цыпленка-табака, а благодарные зрительницы не могут понять и очень удивляются, как это ему удается. Я подошел к Геке.

— Так, вот у юноши вторая пара. Это мой племянник, так что не бойтесь.

— А мы и не боимся, — ответила полная женщина невысокого роста, брюнетка с впечатляющей прической.

— Такой симпатичный мужчина, капитан дальнего плаванья и племянник симпатичный, — улыбалась, жуя пирожок другая женщина, с ярко накрашенными губами и большой грудью, напоминавшая мне мадам Грицацуеву.

— А где же это вы и на каком судне плаваете? — поинтересовалась третья высокая, худощавая женщина, в очках с толстыми линзами, похожая на строгую учительницу.

— В общем, то я, как говорится, по океанам, по волнам, по ветру. На китобоях китов шлёпал. Повидал много. Сейчас капитаном на «Белоруссии», — гордо сказал Гека, — это «пассажир». Иностранные туристы, секретари райкомов, обкомов, московское ЦК. У нас все катаются и отдыхают.

— Какой вы большой человек, — возвысила Геку брюнетка, — нам так повезло, что именно с вами мы так просто разговариваем. Мы — простые домохозяйки. Это для нас большая честь.

Гека заострил свой взгляд на пальце и ушах брюнетки. Сверкающие бриллианты в ювелирных изделиях «простой» домохозяйки, заставляли Геку задуматься.

— У этой тетки, — думал Гека, — муж либо директор мясокомбината, либо заведующий овощной базой, или, как минимум, заведующий парикмахерской.

Глядя на реакцию Геки я вспомнил модный в то время одесский анекдот, который рассказывал мне в школе мой друг Гришка.

Учительница спрашивает трех учеников:

«У тебя папа кем работает?» — спрашивает первого ученика

«Парикмахером»

«А у тебя?» — спрашивает второго.

«Фотографом»

«А у тебя?» — спрашивает она у третьего ученика.

«Инженером на заводе»

Учительница: «Дети, не смейтесь над чужим горем»

— Так, сколько же эти парижские сабо стоят? — поинтересовалась высокая женщина в очках.

— Слушайте, вы что прокурор? — нервно ответил Гека, — я же вам объясняю, я сюда случайно пришел. Мы, повторяю, были в Париже. Идем мы мимо Эйфелевой башни. Смотрю, возле магазина чего-то дают и бабы толкаются, французский мат стоит на всю улицу. Подхожу я весь в белой капитанской форме, в фуражке с кокардой. Справа на груди орден Ленина, слева тоже награды есть. Я их спрашиваю: «Что за шум, а драки нет», а они мне наперебой отвечают: «Вот сабо давали от одного из самых модных дизайнеров — Гарринча, фабрики «Mondial Paris», только все ходовые размеры разобрали». Я подумал, что нужно будет взять две пары жене и теще в подарок, надеясь, что подойдет. Но не подошли. Одни чуть меньше, другие чуть больше.

Я обалдел от последнего рассказа Геки. Женщины смотрели на него с открытыми ртами. Я подумал, что если бы Гека сказал, что эти сабо ему подарила сама Софи Лорен после бурной ночи, то дамы нисколько бы не усомнились в правдивости слов рассказчика.

— Повторяю, — продолжал Гека, — только вы, — он указал на высокую покупательницу в очках, — все в чем-то сомневаетесь. Вы, случайно не в ОБХСС работаете?

— Шо, вы такое говорите? — оправдывалась она.

— «Шо, шо», — начал кривлять ее Гека, — шо вы докапываетесь? Шо тут сомневаться? Если у вас нет денег, то так и скажите.

Я понял, что Геке явно мешает эта тетка в очках и он решил от нее избавиться.

— Я тут с такой, как вы, познакомился. Тоже высокая, как вы, в очках. В ресторан пригласил, в «Красный». Сели, выпили шампанского, по котлетке «по-киевски» съели. Все чин-чинарем. Она меня танцевать пригласила. Потанцевали. Сели. Еще шампанского выпили. Подали мороженое. Она говорит: «Сейчас в туалет пойду, носик попудрить». Смотрю, нет ее пять минут, двадцать, тридцать минут, думаю все, «динамо», хрен с ней. Подзываю официанта для расчета. А у меня: портмоне нет, часов нет, перстня нет, и шо вы думаете, даже туфли увела с носками. Она бы и брюки увела, но они у меня на ремне японском были. Ремень с секретом. В Токио купил. Вот так. Хотите верьте, хотите — нет.

Женщина разнервничалась и сильно покраснела.

— Ну, вы жжете! Да шо ж вы такое говорите? Я ведь чё спрашивала. Какой номер размера? — возмущалась она.

— Послушайте, — Гека стал давить на нее, — шо вы тут крутите? Шо вы тут шаманите? Шо вы тут выискиваете? Шо вам не нравится? Как говорят у нас на «Привозе»: «Купите себе петуха и крутите ему яйца».

Женщина не знала, что ответить, и с перепугу сказала полную «биологическую» глупость:

— Так нет же у петуха яиц.

— Ну вот, полюбуйтесь, у петуха нет яиц, — Гека уже стал входить в кураж, чувствуя себя, как конферансье на сцене, — ну, вы с ума сошли. То, что вы не с Одессы, мы уже поняли.

С какой Кацапетовки вас сюда занесло? Я же говорю, вот такие, как вы здесь прохаживаются, а потом у женщин сережки пропадают.

— Слушайте, так купите себе полноценного петуха с яйцами и будет что ему крутить, — две оставшиеся покупательницы стали оправдывать Геку и возмущаться тем, что такая неотесанная баба посмела втесаться в их компанию.

Женщина окончательно разозлившись, с раздражением покинула место торга.

— Так, — деловито утвердил Гека, — вам, — обратился он к брюнетке, — какой размер?

— У меня изящный тридцать восьмой размер, — раскокетничалась брюнетка.

— А, вот эти, у племянника, — показал Гека на меня.

— Ага, — кивнула брюнетка, — а примерять как?

Гека выхватил у меня сверток с одной сабо, поднял голову, сделал вид, что осмотрелся, нет ли вокруг милиции, и вынул из оберточной бумаги верх туфли.

— Для меня честь примерить туфельку на ногу такой красивой женщине.

Гека готов стать принцем из доброй, старой сказки «Золушка», подумал я, ради того, чтобы удачно спихнуть такой редкий «самопал», при этом одну туфлю вместо двух. Главное, размышлял я, чтобы карета, на которой мы должны быстро смыться, не превратилась в тыкву, а кучер с пажем — в ментов. Гека ловко достал из свертка бумаги сабо и, нагнувшись, держа «туфельку» в руках, попросил брюнетку засунуть в сабо ее «элегантную» ножку. Брюнетка во время примерки, стоя на одной ноге, облокотилась на плечи «капитана дальнего плавания» и толком ничего не успела понять.

— Ой, правая вроде нормально, а левую можно померить? — брюнетка была в восторге от Гекиного «внимания».

— Для вас, мисс, no problem, — сказал Гека, придав словам английский шарм.

Он артистично засунул руку в бумагу и вынул оттуда ту же туфлю и так же быстро и ловко, не давая возможности опомнится надел на ногу брюнетке «левую» туфлю.

— Ах! И сколько же вы хотите за эту прелесть?

— Для вас, мадам, каких-то сто двадцать рублей.

— Мне кажется, это дорого, — слегка огорчилась брюнетка.

— Что, вы, — возмутился Гека, — я вам это по госцене предлагаю, даже своих десять копеек не прибавил. Они даже во Франции дороже стоят. Я же вам рассказывал, что привез их домой для жены и тещи, а не на продажу. Когда им размер не подошел, то теща так плакала и причитала, что не сможет в них ходить, что я ей трижды «скорую помощь» вызывал.

А вы говорите сто двадцать рублей дорого. Хотя, я смотрю, вы такая себе женщина, мы раньше с вами не встречались? Мда, но не будем, как говорится, о грустном. Ну, вы меня ставите совсем в неловкое положение. Хорошо, как для вас, сто десять рублей.

— Ну, прошу вас, отдайте за сто, — расцветая, попросила брюнетка, — Гарик, мой муж, дал мне только сто рублей. Извините, что я вовлекаю вас в семейные проблемы. Если вы мне не уступите, мне придется взять у него еще десять рублей, а взамен, вечером, он отпросится на работу, хотя на самом деле — к любовнице. Вы же такой интеллигентный и галантный человек. Вы же не хотите разбивать нашу семью?

— Конечно, же. Что вы, что вы. Даже не будем об этом спорить. Сто так сто.

— Ах, какой вы мужчина, — беспредельно улыбнулась брюнетка улыбкой Буратино, — меня, кстати, зовут Ася, а вас?

— А меня, Тимур. А это моя команда, — указал Гека на меня.

— А вас как зовут? — спросила меня вторая покупательница. Блондинка, явно завидующая успеху брюнетки.

— Меня? Меня? — засмущался я.

— Его? — Гека резко вмешался в разговор, — его зовут, — задумался Гека, — как меня — Тимур.

— Ух, ты! — обрадовалась блондинка, — ой, мне так неудобно называть вас просто по имени, а как вас по отчеству?

— По отчеству? — Геке беседа уже изрядно надоела, — имя и отчество у меня Тимур Тимурович и у племянника моего тоже Тимур Тимурович.

У Геки заметно сдавали нервы. Он еле-еле держал себя в руках. Так, подумал я, он сказал, что мы Тимуры Тимуровичи, как бы по Гайдару с командой или без. Надо заканчивать торги нашего «аукциона».

— Тимур Тимурович, а может быть вы тоже примерите мне эту парижскую красоту? — спросила блондинка в духе соперничества.

— Я Алла и муж у меня достаточно обеспеченный человек. Он держит две будки с газводой и торговаться я не буду, разве что на каких-то десять рублей.

Надо сказать, что в Одессе две будки с газводой, по тем временам, можно было приравнять к одному металлургическому заводу. Гека достал из своего бумажного пакета сабо и тут же примерил «туфлю» белокурой одесситке. Не желая показаться хуже брюнетки она тут же заявила, что «туфля» ей сразу подошла, хотя толком блондинка ее даже не рас­смотрела.

— Ну что, девушки, где будем рассчитываться? — спросил шепотом Гека.

— Значит так, только тихо, давайте мне деньги и идите за мной. Ася, вы пойдете за племянником, он отдаст вам вашу пару. Только сразу ее в сумку. А вы, Алла, идите за мной и делайте то же самое.

— Нет, так не будет, — твердо заявила Ася.

— А как? — мы с Гекой стояли как застывшие скульптуры. В голове промелькнуло туманная картинка неудавшейся аферы с обувью.

— Я вас не понимаю, — вмешалась Алла, — может у вас, Ася, вообще нет денег? Идемте, Тимур Тимурович, я не меняю своих решений. А вторую пару может быть завтра моя подруга возьмет.

Гека громко выдохнул. Кажется, пронесло. Мысленно Гека стал упрекать себя в жадности. Он хотел сделать двойной «хук», всунуть теткам самопальную обувь, да еще каждой только по одной «туфле». Он вспомнил старую одесскую поговорку: «Жадность — фраера губит». Гека хотя и не был фраером, но был жадным. Надо было спасать «французское» предприятие. Вдруг Ася неожиданно заговорила извиняющимся тоном.

— Да нет, вы меня не так поняли, давайте сделаем наоборот. Я пойду с Тимур Тимуровичем, а вы, Алла, — с его племянником.

— Почему? — возразила Алла, — какая вам разница? Ведь племянник Тимура Тимуровича тоже Тимур Тимурович.

— Алла, что вы все перекладываете с больной головы на здоровую. Мы все понимаем, о чем мы говорим, племянник Тимур Тимуровича симпатичный, но еще молодой.

Гека явно пожалел, что взял меня с собой. Было похоже, что он явно переиграл, кокетничая с двумя женщинами.

— Ладно, ладно, дамы, не будем ссориться, — успокоил всех Гека, — вы забыли, что я женатый человек и как всякий советский гражданин считаю — брак непоколебим. Если хотите, мы можем встретиться завтра, все вместе в ресторане «Лондонский». Вы будете в новых сабо, подберете к ним красивые платья, мы выпьем шампанского и спокойно обо всем поговорим.

— Хорошо, — сказала Ася, — я согласна, но со старшим Тимур Тимуровичем пойду я.

— Ой, ну хорошо. Я никогда ни за кем не гналась. Кстати, у меня очень хороший муж, а за бокалом шампанского — посмотрим.

— Все! — у Геки окончательно сдали нервы, — у меня сегодня, дамы, партком. Вы и так меня уже задержали.

Гека взял на себя смелость и ринулся к выходу. За ним игриво последовала Ася, а со мной пошла Алла. По дороге к выходу она вручила мне сто десять рублей, а я вложил ей в сумку одну «парижскую туфлю», у которой уже отклеи­валась подошва. Не упуская Геку из виду, я быстро направился к выходу. Мне хотелось бежать, но я взял себя в руки. Окрыленный ста десятью рублями, лежавшими в моем кармане и придававшими мне статус племянника Тимур Ти­муровича Рокфеллера, я шел к выходу, сдержанно и с достоинством. Геку я увидел в конце улицы уже возле автобусной остановки. Он нервно высматривал меня, а когда увидел — махнул мне рукой, поторапливая. Мы быстро запрыгнули в подъезжающий автобус и, испытывая облегчение, мысленно попрощались с нашими покупательницами. Чем дальше мы отъезжали от «толчка», тем увереннее мы себя чувствовали. Выйдя в центре города, мы пошли в сторону Дерибасовской. Гека предложил зайти в «Два Карла», дабы принять «успокаивающих» двести грамм и, как говорится, перевести дух.

— Ну, что, понравилось? — Гека допивал из граненого стакана свой «Портвейн», — ты, кстати, гони мне «капусту», а то еще привыкнешь к ней, как к родной. Оно же так всегда получается — берешь чужие, а отдавать приходится как свои.

Я протянул ему деньги.

— О! Про ученика моего забыли, — вспомнил Гека, — Петрович там переживает, нервничает, а может быть, тоскует и скулит.

— С чего бы это? — спросил я, — да спит он, наверное.

— Нет, нет, он не за нас волнуется, — поводил пальцем Гека, — он волнуется, потому что ждет «биомицина» и колбаски «Докторской», нет, стоп — «Ливерной».

— Он всегда меня ждет. А ведь я могу и не вернуться, как из боя. Надеюсь, ты меня понимаешь? — сказал Гека, похлопывая меня по плечу.

— Мы воюем за приобретение билетов Госбанка СССР, а за коммунизм пусть дураки сражаются. Когда я колесил по Северу, знаешь какую песню мы пели? «А я еду, а я еду за деньгами, за туманом едут только дураки».

По дороге Гека купил Петровичу бутылку «Столового», потому что оно дешевле и «собачьей» колбасы. Вскоре мы уже были на Молдаванке. Завернув в переулок, спустились в «царство» сырости и темноты. Петрович действительно не спал и маялся, как неприкаянный. Быстро выхватив из рук Геки бутылку вина он осушил ее за считанные секунды.

— Когда зарплату дашь? — прочавкал Петрович, заедая вино колбасой.

— Сейчас, сейчас, — Гека достал из кармана часть денег, — делить будем, как всегда, честно и по-братски. Сегодня я добрый. Вам по «злотику» (на одесском жаргоне это означало пятнадцать рублей).

— По «злотику»? — возмутился Петрович.

— Да, ты прав, — Гека пристально глянул на Петровича, — действительно не по «злотику». Лично тебе, Петрович — «червонец». Ты же «петушок» брал у меня три дня назад.

Петрович взял десять рублей, не задавая больше вопросов.

— Всего пятнадцать? — я слегка был обижен.

— Да, «Тимур Тимурович», — съязвил Гека, — для юнги это даже много. Поверь, все по «честноку». Ты пойми, мне же еще когда-нибудь надо отдать карточный долг Леве. Но и это еще не все. Петровича, как я обещал, ждет сюрприз, вечером «бычки в томате», а тебя, «Тимур Тимурович», русалка в собственном соку. Вот такое море сюрпризов вас ждет, хотя сегодня не Новый год и давайте без обид. Я делю всегда поровну и по-братски.

Вечером мы встретились с Гекой возле ресторана «Украина» на улице Ласточкина угол К. Маркса. Шумный ресторан, с живой музыкой и с завсегдатаями: одесскими «ментами», «блатной» публикой, проститутками. Мы вошли и сели за крайний столик. Подошедший официант поздоровался с Гекой. Я понял, что здесь он бывает чаще, чем моль в кармане старого пальто. Нам принесли цыплят-табака и графин, в виде химической колбы, с «паленой», как наше сабо, водкой. Пили мы много.

— Что это за водка? — кривясь, спросил Гека у официанта.

— Финская, — развел руками Лелик.

— Слушай, с каких пор бармен Болик, — как называл большого и толстого бармена Гека, — стал финном? Буряк для самогонки наш, перец грузинский, спирт медицинский, Болик хохол, а водка финская.

— Так ведь и твои «хрустальные» туфельки, известно, не из Парижа.

Гека перервал разговор и рассказал анекдот, довольно модный в то время.

— Сидят на зоне три зека, Вицин, Никулин и Моргунов. Спрашивают у Вицина: «Ты как работаешь?» Тот отвечает: «За себя и за того парня». «А ты?» — спрашивают у Никулина. «За себя и за того парня». «А ты?» — это же вопрос задают Моргунову. «А я и есть «тот» парень».

Все рассмеялись. Гека был уже достаточно пьян, да и я не очень трезв. Мы вспоминали торги, прошедшие на «одесской вещевой бирже» и сильно смеялись.

— Представляешь, — смеялся Гека, — приходит Ася домой и говорит своему «водяному»: «Так недорого купила такие красивые туфли». Представляешь, показывает ему туфли, а там одна туфля и та из пенопласта, но с клеймом Mondeal Paris, что в переводе «Сделано на Молдаванке» и всего за сто рублей. Вот чувак доволен будет. А Алла, представляешь, собирается с мужем в бомонд идти, вынимает новые французские туфли, чтобы похвастаться перед барыгами, а там одна туфля, отделанная сбоку кожей старой, замученной, бухой козы. А муж ее спрашивает: «Ты, где эту х…иту взяла?» А она говорит: «На одесской «туче» у Тимур Тимуровича». А он ей говорит: «Ты что, глаза там потеряла или ты на одной ноге там была?» «Чего на одной ноге?» «А оттого, что туфлю тебе одну дали, а вторая туфля тебе ни к чему» А она ему: «Почему вторая ни к чему?» А он ей: «А потому, что одну ногу я тебе сегодня выдерну».

Ресторан гудел. Народ танцевал. Сдуру и я заказал и спел «Кузнечика с огуречиком». Ресторанная братва дружно аплодировала мне, а некоторые даже кричали: «Браво!» Это было что-то. Я вернулся к столику. Возле Геки сидели две яркие девушки. В откровенной одежде, с двумя килограммами косметики на каждом лице, они курили длинные, фирменные сигареты «Pall Mall» и с жадностью пили шампанское.

— Тимур Тимурович, — познакомил нас Гека.

— А это, — кивнул Гека в сторону девушек, — два лучших создания в мире, Клара и Бара.

Девушки заулыбались. После пол-литра «финской» водки мне, по большому счету, было все равно, как их зовут.

— Так вот, — продолжал Гека какой-то рассказ, — прихожу я к ней второй раз, а она мне говорит: «Или мы идем в ЗАГС или между нами ничего больше не будет». А я ей говорю: «Раз так, то я уйду от тебя как десантник… в окно».

Уже не помню, как мы вышли из ресторана и Гека где-то исчез. То ли с Кларой, то ли с Барой. Я гулял по вечерней Одессе, то ли с Барой, то ли с Кларой. Мы приятно беседовали, не замечая ничего вокруг. Клара или Бара сказала, что я ей очень понравился и что я парень смышленый не по годам. Мне казалось, что мы нашли взаимопонимание и между нами возникло некое притяжение.

— Как хорошо, что я познакомился с такой хорошей девушкой, — подумал я.

Тогда мне казалось, что она чистая, открытая и бескорыстная. Гуляя по морвокзалу, я положил ей руки на плечи и мы обнялись (кстати, хорошо, что моя жена не читает моих рассказов. Иначе, скандала — не избежать). Мы немного постояли на причале, посмотрели на одесский порт, не прекращающий свою жизнь даже ночью, на стоящие на рейде суда в огнях, на символ города — одесский маяк, на чаек, которым, как и нам не спалось. Вдруг девушка как-то резко говорит: «Слушай, чего мы здесь будем стоять и попросту тратить время? Пошли ко мне. Я живу одна». Я подумал: «Неужели она так быстро влюбилась в меня». Мы шли к ней по удивительно красивой Одессе, шагая по блестящей от света фонарей брусчатке. Подойдя к ее дому, я расслабленный спиртным и охмелевший от общения с приятной девушкой, спросил у нее: «Давай завтра пойдем на морвокзал, покормим чаек, а потом пойдем в кинотеатр «Одесса», там будет идти американский фильм «Золото Маккены». Ободзинский поет там классную песню». Я громко пропел: «…вновь, вновь, золото манит нас…»

— Кстати, о золоте, — неожиданно произнесла она, резко остановившись и поправляя волосы, — не знаю, не знаю какие у тебя планы на завтра, но Гека заплатил только за сегодня. Если ты хочешь завтра — гони четвертак.

Эти слова были как гром среди ясного неба. Я был сломлен и разочарован, наивно думая, что она ко мне питает романтические чувства и считая наши отношения искренними. Да... В этот вечер я понял некоторые нюансы отношения женщины и мужчины, которые мне раньше не были ведомы. Как тут было не вспомнить английскую пословицу: «Любовь — это боль в сердце, дающая осложнение на карман». И теперь скажите, что это не правда.

Геку я больше никогда не видел. Отсутствие мобильной связи в то время само по себе решало все вопросы. С Кларой-Барой я случайно встретился лет через семь, на Приморском бульваре. Она все такая же красивая и «недоступная» прохаживалась с каким-то филиппинцем мимо памятника Дюку, который при виде ее поднял правую руку, как бы спрашивая: «Ну что, каков сегодня улов?»

Что мне запомнилось со свадьбы, которой начинался этот рассказ, так это когда утром второго дня, Ашот приготовил нам свою фирменную яичницу с помидорами и открыл для нас бутылку настоящего, пятизвездочного, армянского коньяка. Не знаю, как он делал вроде бы простую яичницу и где он достал этот коньяк, но я до сих пор ничего подобного не пробовал.

Неважно, что в то время границы были закрыты, от мира запада нас «защищал» железный занавес, с экранов телевизоров, причмокивая, с трудом читал по бумажке доклады Л. И. Брежнев, газета «Правда» была дороже самой правды на две копейки, в продуктовых магазинах с товарами был полный п…ц... Мне было пятнадцать лет. Жизнь казалась светлой и беззаботной. И я тогда был счастлив…

Расскажу несколько правдивых историй из моего цикла «Экзамены». Мне, четырежды «заслуженному» студенту, «набравшемуся» огромного количества знаний, есть что вам рассказать.

Я и мой друг Виктор учились заочно на факультете истории. Институт, в котором мы учились, к счастью или к сожалению, далеко от Одессы. Будучи заочниками, мы, естественно, к сессии совершенно не готовились. Приходим мы сдавать историю КПСС, а знать ничего не знаем. А старый преподаватель и верный коммунист, денег не берущий, подарков не принимающий, просто отказывается с нами говорить. Стыдит нас, что мы такие неучи, не знаем азов создания нашего государства и сессию без истории КПСС мы не сдадим. Мы начали искать выход из создавшейся ситуации. Благо дело, что принципиальный преподаватель по истории КПСС, профессор-коммунист ушел в отпуск и у нас появился шанс. Вместо него историю «великой революции», которую так красочно в своем фильме «Октябрь» показал мировой классик Эйзенштейн, стала читать преподаватель, интеллигентная женщина — Эльвира.

Эльвира действительно была статной, довольно плотного телосложения теткой. На вид ей было лет сорок — сорок пять. Одевалась она достаточно экстравагантно. Носила короткие обтягивающие юбки, ходила в обуви только на высоких шпильках. Меняя прически каждый день, она закладывала свои темные волосы то в какие-то гульки по бокам, то делала детские косички, иногда в ее волосах красовалась большая тряпичная белая роза, больше похожая на расплющенный тюльпан. Кофточки у нее тоже были странные. С какими-то пришитыми к ним рюшами и огромными подплечниками, отделанные почему-то разными кусками кожи, отчего всегда напоминали форму хоккеиста. Мы часто видели ее в коридорах института. Ее гордая и независимая походка приковывала к себе внимание студентов и преподавателей. Иногда мы встречали ее курящей вставленные в длинный красный мундштук неизменные болгарские сигареты «Тракия». Шея у нее всегда была обтянута какими-то ленточками и поясками, очень напоминающими ошейник моего кота. На пальцах у нее красовались большие и непонятные, странной геометрической формы серебряные кольца и перстни, что напоминало человека занимающегося оккультными науками. По крайней мере, на преподавателя истории КПСС или на женщину-комиссара в кожанке она была вовсе не похожа. Ее прицельный и сверлящий взгляд напоминал взгляд Фанни Каплан, готовой в любой момент хладнокровно и не задумываясь выстрелить.

Мы с Витей стали разрабатывать план возможного подхода к ней. По нашей информации, она была не замужем. Нам, симпатичным парням, это давало приоритет в нашем нелегком деле. Я сказал Виктору: «Ты высокий, кудрявый, смазливый парень. Ты подойдешь к ней первым, расплывешься в улыбке, а я буду стоять и ждать в коридоре, чуть что — приду к тебе на подмогу». Виктор упирался и не хотел идти первым. Я его успокоил, сказав: «Витек, посмотри на себя в зеркало, ты же ей сразу понравишься! А я буду рядом».

На следующий день мы зашли в магазин, я взял бутылку «Советского» шампанского, а мой коллега по несчастью купил коробочку дефицитных конфет «Ассорти». Так как Витина улыбка не прошла, за «Ассорти» московской кондитерской фабрики «Красный Октябрь» пришлось переплатить десять рублей.

Мы долго стояли в коридоре института и ждали пока «Фанни Каплан» останется в аудитории одна.

— Ну, все, — говорю я, — давай, Виктор, на тебя Родина смотрит. Заходи, мило улыбайся, предстань жертвой, потряси кудряшками и зарыдай. Скажешь ей, вот такая история приключилась, не сдали зачет дедушке, потому что забыли конспект. А вот вы, Эльвира Степановна, нам сразу понравились. Вы такая красивая женщина! Вот мы и пришли к вам сдавать историю КПСС. И зубы больше показывай, обольщай, понравься ей, и главное — не бойся! Учти я рядом, тут… в коридоре. Как второй вариант — бутылка шампанского и конфеты у меня в руках.

— Слышь, Лёнь, — Витя, по-моему, ее сильно боялся, — а вдруг чё случится не того.

— Слушай, Витек, перестань «чёкать», — остановил его я, — мне твой красноярский жаргон уже поперек уха стал. Ты не переживай. Я же сказал, я тут, я рядом.

— Ты-то рядом, — запереживал опять Витя, — а если вдруг, это, а вдруг она меня, это, захочет?

— Ну, захочет и захочет, — оборвал я его сомнения, — ну значит, будешь с ней, не в первый же раз. Историю КПСС сдавать все равно как-то надо.

— Слышь, Лёнь. Так это, а если она прямо там скажет?

— Что скажет? — я удивленно посмотрел на него.

— Ну, Лёнь, ты чё не понимаешь? Скажет, давай прямо тут.

— Не, не, не. Спокойно, Витя. Прямо там не скажет.

— Почему, ты так думаешь? — Витя все-таки сильно переживал.

— Так, Витёк, не переживай. Не скажет она тебе прямо там по двум причинам: первое — это то, что в аудитории холодно, а второе — наверняка без «шариков надувных» она с тобой не будет… Договоришься на вечер и все дела. Ты метр восемьдесят пять, почти атлет, волосы как у Пушкина, губы как у Есенина, правда, мозги как у Маяковского. Да, если бы я был женщиной, я бы тебе сразу отдался. Но я, к моему счастью, — мужчина. Так что ничего у нас с тобой не получится.

Витя, будучи из Красноярска, напряженный и перепуганный, был не в состоянии воспринимать мое одесское юморное подбадривание.

— Все. Давай, заходи, — скомандовал я ему, насильно впихнув его в приоткрытую дверь. Через несколько секунд я приложил ухо, чтобы слышать что происходит в аудитории и вовремя прийти на помощь другу. Минуты три было тихо.

Я уже себе представлял, что мой друг Витя улаживает наш вопрос, но вдруг из-за двери раздался громкий женский голос:

— Я вам еще раз говорю, что историю нашей партии нужно знать, — монотонно отчитывала Витю «Фанни Каплан».

Я заглянул в замочную скважину и увидел напряженную фигуру Эльвиры. Она статно прохаживалась от одной стены аудитории к другой, и при каждом чеканящем шаге надменно, твердо и с расстановкой отчитывала Витю. А Витек, как школьник за первой партой, сидел с опущенной головой. У него был жалкий вид человека, совершившего серьезный проступок. Так, подумал я, пора входить, а то может быть капец. Громко постучав в дверь, открываю ее, захожу и сажусь. Эльвира Степановна даже не успела понять, что произошло.

— А вы кто? — удивленно спросила Эльвира.

— А я второй, — спокойно ответил я.

— А кто первый? Чего-то я тут не поняла, — Эльвира была в растерянности.

— Ну, мы вдвоем не сдали историю КПСС и вот теперь вместе хотим все сдать.

— Что значит всех сдать? — Эльвира пребывала в недоумении.

— Извините, Эльвира Степановна, вам послышалось, — оправдывался я, — я имел ввиду, все сдать, ну в смысле в зачетку зачет поставить по вашему предмету.

— В зачетку, вот так просто поставить? — Эльвира такой наглости никогда не слышала, — да, парни, давненько я с таким не сталкивалась. Откуда же вы такие взялись?

— Я с Одессы, а друг с Красноярска, — четко выпалил я.

— Из Одессы? Ах, Одесса!.. Лет двадцать назад я была в этом городе, летом, — резко расслабившись вспомнила Эльвира Степановна, — красивый город. Правда, оттуда я поехала в Пицунду, в санаторий. Эльвира присела на стул, закинула ногу на ногу. Ее лицо расплылось в улыбке от приятных воспоминаний.

— А в Пицунде долго были? — спросил я быстро, дабы продолжить «дело» в этом направлении.

— Да, в Пицунде было хорошо, — не слыша моего вопроса, сказала Эльвира, — вода такая чистая, чистая, а солнышко греет и греет, а я молодая такая и красивая.

— Да что вы, Эльвира Степановна, — мы с Витей быстро стали осыпать ее комплиментами, — вы и сейчас такая красивая. Мы уверены, красивей, чем раньше. Фигура у вас красивая, прическа современная и одеваетесь вы классно.

— Вы серьезно, мальчики? — Эльвира скромно заулыбалась, в ее глазах появились искорки.

— Конечно, конечно, — повторяли мы, — я в Пицунде-то никогда не был. Это кажется Абхазия?

— Да, да. Это Абхазия, — в голосе Эльвиры послышались нотки доверия, — вы знаете, мальчики, все-таки это Кавказ и мужчины иногда горячие встречались. Ох, и история у меня там приключилась...

— Ой, Эльвира Степановна, пожалуйста, пожалуйста, расскажите нам. Нам очень интересно, — стал с ней заигрывать я.

— Да, да, расскажите, пожалуйста, — подыграл мне Витя.

— Ой, мальчики, я и впрямь не знаю, — Эльвира с нами закокетничала.

— Значит, было так. Иду я по пляжу, волосы у меня красиво распущенны, жарко, водичка плещется у ног и купальник красный на мне. Тут ко мне подходит какой-то мужичок. Так вроде ничего, мороженое протягивает и говорит: «Это тэбэ, красавица». Мы разговорились. Все такое, туда-сюда. Он мне говорит: «Ты такой красивая, лучше нэ видел. Вай! Как царица морей». Я уже потом и отцепиться не могла. В общем, договорились вечером встретиться. Он говорит: «У меня машина, покатаемся, я тэбэ красавица, ночной Пицунда покажу».

Что же там показывать-то, промелькнула у меня мысль, в той Пицунде. Три улицы? Что же там ночью показывать можно? Будто бы она не понимала ничего, усмехнулся про себя я.

— Так вот, — Эльвира продолжила, — пригласил он меня в ресторан, а там шум, веселье, грузинская музыка, вино, шашлыки, в общем туда-сюда.

— Эльвирочка, — осмелел я, — так приятно с вами сидеть, такая у нас приятная компания. Тут у меня совершенно случайно с собой шампанское и конфеты. Может быть, немножечко пригубим…

Я не успел закончить предложение, как Витек быстро вынул шампанское и конфеты и поставил их на стол.

— Ой, что вы, что вы, мальчики, а если сюда кто-то войдет?

— Нет, нет, не переживайте, — заверил я ее, помогая Витьку открывать конфеты, — уже вечер, в институте практически никого нет, но я, так, на всякий случай, дверь закрою.

— Ой, я не знаю. Ну, как-то, это, ну не знаю…

— Эльвирочка, а что же тут не знать, — сказал я, пододвигая коробку с конфетами ближе к ней, — мы же так, чисто символически. А чашечки у вас есть?

— Чашечки? Да, да, есть две чайные, — Эльвира достала из ящика преподавательского стола чашки, — но только две.

— Ну и что, что только две, — успокоил я ее, — Витек у нас большой, высокий, он с горлышка может.

Все тихо захихикали.

— Так, Эльвира Степановна, за самую красивую женщину — преподавателя истории КПСС.

Мы дружно чокнулись. Шампанское, кстати, было неплохим. Пауза нам была ни к чему, и я попросил Эльвиру продолжить ее интересный рассказ.

— Да, да, — сделав несколько глотков шампанского, Эльвира продолжила, — в общем, в ресторане мы были до глубокой ночи. Выходим из ресторана. Я ему говорю, мол, поздно и спрашиваю, где его машина, чтоб он меня в санаторий подвез. А он говорит: «Нэ переживай, дорогая. Сэйчас я на машина подъеду, она у мэня здес за угол стоит». Жду. Вижу, из-за угла подъезжает машина, ну думаю не он. Красный «Москвич», такой грузовой, с будочкой.

— Такие грузовые «Москвичи» у нас «пирожками» называют, — вмешался я.

— Лёнь, не перебивай, рассказ очень интересный, — под­мигнул мне Витек.

— Да, да, — отпив еще несколько глотков шампанского, Эльвира продолжила, — да, подъехал этот «москвичек», открывается дверь и он довольный, громко сигналя кричит: «Садысь, дорогая!» Ну, что делать, сажусь. А он мне говорит: «Это почти «Феррари», тоже двухместный и красный». В общем, как начал этот «горячий человек» гонять по этой Пицунде. То в одну сторону, то в другую. Голова кругом. Я ему то так, то эдак объясняю, что очень поздно, мне в санаторий, домой надо, а он ни в какую не унимается.

— Так, Эльвира Степановна, у меня тост — за женщин! Я имею в виду, за самых, самых красивых женщин, — Витя как умел, так и сказал.

Мы выпили еще шампанского, закусив московским «Ассорти». Наше «предприятие», как будто бы стало налаживаться.

— Да, вот, — Эльвира задумалась, — ага, в общем, вез он меня, вез и заехали мы куда-то, не знаю куда. Там какой-то то ли лес был, то ли кусты какие-то, ну прямо джунгли. Мне даже показалось, что я увидела обезьяну.

— На двух ногах обезьяны были? — пошутил я.

Мы снова рассмеялись.

— Может и на двух, — продолжила Эльвира.

— А, чё дальше, то было? — Витя всерьез заинтересовался рассказом.

— Дальше, дальше, — Эльвира сделала возмущенное лицо, — дальше, дальше что? Ну, стал он ко мне приставать.

— Как приставать? — будто бы не понимая, о чем идет речь, поинтересовался я.

— Ой, да как приставать, — Эльвира начала жестикулировать руками.

— Пошли воздух подышим, на пирироду посмотрим, — говорит он мне.

Какая природа-то, темень, ночь на дворе, хоть глаз выколи, а он меня тянет в какие-то заросли. А я ему говорю, мы так не договаривались. А он мне: «Ти же вино пил, шашлык ел, на машина я тэбя катал? Тэбэ пириятно было, а тэпэр и я хочу, чтоб мэнэ пириятно било».

А я его спрашиваю, как это хочешь, чтоб приятно было?

А он мне: «Тэбэ хочу, Элвира, как женщина хочу».

Горячий такой попался. Все говорит и говорит и кавказский акцент у него такой... В общем, страшно мне стало. Кругом ни души, ну, думаю — все. В общем, обнимать он меня стал, а я ему коленом в пах, раз, два… Тут он скрутился и жалобно говорит: «Люблю я тэбэ, женьшина».

А я-то думаю, если бы любил, так в нормальное место бы повел. А вообще-то он неплохой был. Хлюпенький такой, маленький, нос орлиный, но место было сильно страшное. Сами подумайте. А вдруг он маньяком оказался?

— Эльвирочка, давайте шампанского, — поднял я бокал, в виде белой чайной чашечки с желтой розочкой на боку, — за вас, Эльвира, за ваше мужество, за женщину, которая всегда за себя может постоять. Можно я вас поцелую, как педагога?

Я поцеловал Эльвиру Степановну. Широкая улыбка не сходила с ее лица.

— А чё дальше то было? — Витя потребовал продолжения истории.

— Дальше вообще ужас был, — Эльвира сжала губы и покачала головой, — ну «джигит» этот сел в этот, как вы говорите, «пирожок» и уехал.

— Ты же меня в город завези! — кричу я ему в след.

— Раз любов нэ хочешь, здэсь останешься, — кричит он мне, — отсюда ешо никито нэ вибралас.

Только я огоньки его «Феррари» и видела. Ну, что, выби­раться-то надо. А идти куда? Неизвестно. Что делать? И пошла я наугад. Иду между кустами, между каких-то деревьев, по кочкам, всего боюсь. Какие-то собаки меня облаяли. Ни людей, ни души. Ноги все себе исцарапала. Страшно, аж жуть. Взяла какую-то палку в руки, думаю, если кто-то нападет, хоть отбиваться будет чем. Иду час, иду полтора. Жутко, мороз по коже. Вот ненормальный, на край света меня завез, что ли? Кричу: «Люди! Люди!» Никто не отвечает. Вдруг слышу крик чаек и приближающийся шум прибоя. Выхожу к берегу. Ни вправо, ни влево — никого. Поворачиваюсь назад, чаща, какая-то и горы. Ну, думаю, все, идти не знаю куда, тут мне и конец.

Стало светать. Туман с моря. Ничего не видно. Чувствую себя как на необитаемом острове. Я так отчаялась, что опять закричала: «Люди! Люди!» И вдруг вижу: прямо из воды, выходят вроде бы люди, высокие такие, здоровенные силуэты, как мужики в огромных, длинных плащах, на головах у них огромные шляпы, на ногах высокие ботфорты, а в руках, ну эти, длинные, ну как это…

— Та чё ж там за люди были? — Витя, по-настоящему веря в мистику, перепуганно посмотрел на Эльвиру.

— Да, кстати, кто же это был? — закусывая конфетами, всерьез поинтересовался я, — странно, люди в огромных шляпах, в гигантских сапогах и плащах, в руках у них длинные, как вы говорите, копья, наверно были?

— Да нет, не копья, — возмутилась Эльвира Степановна, допивая свое шампанское.

— Ну, тогда, шпаги, — добавил я, — тогда получается, это были водяные мушкетеры, — подколол я Эльвиру, — мы же все читали у Пушкина:

«В свете есть иное диво:

Море вздуется бурливо,

Закипит, подымет вой,

Хлынет на берег пустой,

Разольется в шумном беге,

И очутятся на бреге,

В чешуе, как жар горя,

Тридцать три богатыря,

Все красавцы удалые,

Великаны молодые,

Все равны, как на подбор,

С ними дядька Черномор».

— Лёнь, ты чё, наизусть всего Пушкина знаешь? — Витя поднял «бокал», — за вас Эльвира Семеновна, — сдуру перепутав отчество Эльвиры, но на это уже никто не обращал внимания.

— Эльвира, так кто же там вышел из воды? — мне было действительно интересно, — если не мушкетеры и не дядька Черномор, то кто?

— Эльвира Степановна, — Витя не на шутку интересовался финалом истории, — чё ж у них в руках-то было? Может флаги, какие или бердыши длиннющие?

— Да нет, мальчишки, — Эльвира чуть охмелела, — ну, как это называется, ну длинное такое, на плече оно у них лежало, и перчатки у них большие были…

— Перчатки большие? Так может это средневековые рыцари с «Летучего голландца»?

— Нет, нет, — Эльвира не понимала шуток, — длинное и легкое и канат там был.

— А-а-а! — Витя встрепенулся, — лук и стрелы это были.

Мне даже показалось, что он не шутил.

— Да нет. Ну, вот эти они были… Когда ближе подошли, ну как же они называются? А! Вспомнила! Ну, удочки у них были.

— Это чё, рыбаки, что ли были? — наконец понял Витя.

Я громко засмеялся. Мне было смешно смотреть на Эльвиру, которая не понимала, чего я смеюсь, и на Витю, который так глубоко проникся мистическим эпилогом рассказа и был недоволен, что на месте мушкетеров с «Летучего голландца» оказались простые рыбаки.

— Ну, вот, — закончила свой рассказ Эльвира Степановна, — эти рыбаки мне дали воды, пожалели меня и показали, как выйти на дорогу.

Мы допили шампанское. Еще немного посидели и, поговорив о том, о сем, стали собираться. На прощание я протянул Эльвире Степановне две наши зачетки. Мы обменялись прощальными поцелуями и довольные разошлись. В гостиницу мы шли пешком и дружно обсуждали довольно странный и смешной рассказ «строгой» Эльвиры. Как оказалось, историю КПСС не так трудно сдавать. Даже если твой преподаватель очень строгий, если у тебя есть бутылка «Советского» шампанского и московские конфеты «Ассорти» — зачет тебе обеспечен. Утром я послал Витю на кафедру забрать зачетки. У Вити в зачетке стояло «хорошо», а у меня — «отлично». Витя тогда даже обиделся на меня, потому что вердикт Эльвиры Степановны, по его мнению, был неравнозначен. Это зародило между нами некий спор. Витя говорил, что это из-за того, что я ее первый поцеловал и потому что шампанское принес я. А я говорил ему, что она ему не поставила «отлично» потому, что он все время по-дебильному «чёкал». В конце концов мы набрались наглости, подошли к ней и попросили разрешить наш спор. Мы зашли к ней в аудиторию и задали интересующий нас вопрос, как говорится — прямо в лоб. Она встала и, как настоящий строгий педагог, прямо и четко сказала:

— Объясняю, Виктор, для вас. Я совершенно честно поставила вам оценки: у Лёни «отлично», только по тому, что у него, как мне показалось, в отличие от вас больше знаний.

— Больше знаний? — удивился Витя, — по истории КПСС?

— Да, — дерзко ответила Эльвира Степановна, — когда я говорю знания, то я имею ввиду общую подготовку студента.

— Как это? — Витя удивленно посмотрел на Эльвиру.

— Историю КПСС вы знаете одинаково, — уже более мягким голосом объяснила Эльвира Степановна.

— А в чем же тогда разница? — Витя явно ничего не понимал.

— Разница, — Эльвира ткнула указкой Витю в плечо, — разница в том, что Леонид, в отличие от вас, знает наизусть Пушкина. Вот и все.

Вот поспорь после этого. Мы вышли из института. Я был доволен Эльвирой, а Витя, конечно, не очень. Я успокоил его буйный нрав, предупредив его, что красный диплом он все равно не получит, но зато я сегодня проставляюсь за историю КПСС. Мы дружно зашагали в маленькое гостиничное кафе, где нас ждала бутылочка трехзвездочного коньяка, пара бутылок газировки «Байкал» и два бутерброда с красной икрой, которые за определенную плату для нас припасла милая и «бескорыстная» буфетчица. Да, в этот день мы хорошо погуляли. История КПСС была отмечена на ура.

Кстати, после этого я учился в нескольких вузах, но эта сессия была самая веселая и запоминающаяся в моей жизни.

Дорога Абакан — Тайшет. Эту дорогу в СССР называли «Трасса Мужества». Никогда не думал, что в республике Хакасия я буду мужественно отстаивать честь любимой Одессы, притом с применением «нового химического» оружия ближнего боя. В Абакан я попал, когда генеральным секретарем Компартии СССР был Константин Черненко. Уважаемый кремлевский старец, достойный продолжатель дела партии, «крылатого» и «гениального» лозунга Л. И. Брежнева «Экономика — должна быть экономной». Смысловой перевод этого лозунга ассоциировался с тем, что: белое — должно быть белым, железное — железным, а бред должен быть бредовым. Ну, об этом, наверное, достаточно.

В Абакане я оказался не случайно, а для того, чтобы закончить одно из своих образований. Вуз, где я заочно до­учивался, сейчас назывался бы Академией искусств. Тогда, как минимум, человек десять — пятнадцать одесситов заезжали в этот Хакасский край. Это было связанно с тем, что получение заочного образования и солидного диплома «мастера» по проведению различных общественных и музыкальных мероприятий в Одессе было проблематично и коммерчески невыгодно. Проще всего было лететь в Абакан на самолете, жить в гостинице и испытывать еще некоторые житейские трудности, нежели в Одессе иметь головную боль и «нужный» подход к каждому преподавателю. В Абакане у нас была солидная «крыша» в лице завуча заочного отделения Надежды Гавриловны. Между собой мы ее называли Надежда Горилловна за ее внушительные размеры, странную прическу на голове и большие очки с толстыми линзами. Наша «крыша» все вопросы решала без проблем. Каждый договаривался с ней о том, на что рассчитывал. Она была в меру добрым человеком, но в то же время очень властной женщиной. Короче говоря, вопросов по сдаче сессий практически не было. На первом курсе со мной учился мой друг Витек из Красноярска, но потом его сломало и он просто приезжал ко мне, когда я был на сессии в Абакане. Мы организовали с ним некий маленький бизнес. Я приезжаю на сессию, привожу с Одессы различные шмотки и мелкую электронику, как, например, маленький фотоаппарат Kodak на батарейках со встроенной вспышкой. Все это было в диковинку местным жителям. Витек удачно спуливал дефицит на местном рынке и мы с этого имели хорошую прибыль.

В этот раз я прилетел на сессию на целую неделю позже. Удачно закрыв вопросы с нашей «крышей», я вступил в цикл народного и «бесплатного» образования. Витек за неделю распродал все, что я привез. Единственное, что не удалось продать, один из маленьких дешевых тайваньских фотоаппаратов, на который мы с Витьком долго приклеивали наклейку Sony. Так как это был наш основной товар, его не хотелось продавать дешево. Дело в том, что у этого фотоаппарата периодически не срабатывала вспышка, мы хотели его отремонтировать и продать дороже, Sony как-никак. Мы поделили навар и в надвигающуюся субботу решили отметить закрытие предпоследней сессии.

Я заказал столик на десять мест в ресторане, названия которого уже не помню. Единственное, что мне запомнилось, это то, что он был на первом этаже многоэтажного дома и был внушительных размеров. Я хотел заказать сразу какие-то закуски и напитки, но по телефону мне пообещали, что будут только две бутылки шампанского, за которые придется отблагодарить. А выбор закусок будет зависеть от того, какие продукты будут завезены в ресторан. Кстати, если вспомнить лозунг «Экономика — должна быть экономной», то все сводилось к тому, что с продуктами было реально трудно, не говоря уже о деликатесах, ну а в Сибири это превращалось в гигантскую проблему. На субботнюю вечеринку я пригласил: Надежду Гавриловну с ее мужем Аликом, который был глуховат и всегда носил при себе громоздкий слуховой аппарат, двух ребят Толика и Николая, почти моих земляков, с юга Украины, Витька с двумя его «невестами», мою близкую знакомую сокурсницу, симпатичную девушку Лорину. По просьбе нашей «крыши» я пригласил какого-то мужичка из местного горкома с женой. Это был конец октября. Было уже довольно прохладно. Мы встретились все вместе в восемь часов вечера возле ресторана. Единственное, что меня огорчило, это то, что Витек не мог присутствовать на нашей вечеринке и срочно уехал в Красноярск. То ли у него была какая-то «бизнес-акция», а Витек «бизнес-акции» пропускал только в том случае, когда можно было заработать еще больше денег на чем-то другом.

Если мне не доводилось быть в каком-то заведении в Абакане, то это как раз был этот ресторан. Большой зал ресторана был уже почти заполнен. Устойчивый запах сигарет, спиртного и чего-то пережаренного напоминал: мы в заведении типа «ресторан» советского общепита. За столиками сидели мужчины и женщины разных возрастов с угрюмыми лицами. Музыка в живую играла громко. Правда, неприятно раздражал некачественный звук с подвыванием из музыкальных колонок, больше напоминающий звук из громкокричащей телефонной трубки. Мы с трудом нашли администратора, который указала нам на наш столик. Когда мы усаживались, угрюмая толпа сразу как-то настороженно и подозрительно отнеслась к нашей компании. Толик и Коля парни неприметные. Зато другие персонажи нашей «делегации» имели ярко выраженный «креатив» и явно отличались от сибирско-хакасской серости. Надежда Гавриловна была в огромном, розовом, похожем на бальное платье с большим, белым вышитым зачем-то на спине экзотическим цветком. Ее спутник жизни Алик был в белом спортивном костюме, на котором, как бейджик, красовался прикрепленный к куртке слуховой аппарат. Странные, черно-зеленые ботинки, в которые он был обут, придавали ему яркую харизму. Их друг из горкома, пухловатый и кругловатый с добродушным лицом, был одет в черный фрак, который совершенно не сочетался с коричневыми штанами. Обут он был в старые, пошарпанные, начищенные до блеска башмаки, но центром его гарнитура была зеленая в белый горошек бабочка, скорее всего подарок дедушки в честь совершеннолетия. Весь его вид напоминал несостоявшегося скрипача позапрошлого века. Жена его была одета скромно и настолько серенько, что ее практически было не видно. Ее «блистательный наряд» сливался с асфальтовым цветом половой плитки в ресторане. На Лорине, как всегда, были надеты очень короткая кожаная юбка, обтягивающая светлая блузка и высокие на шпильках сапоги. В этом виде она производила неизгладимое впечатление на мужиков, составлявших основную публику. О себе скажу «скромно» и кратко куплетом из песни Высоцкого:

— Говорят, что здесь бывала

Королева из Непала

И какой-то крупный лорд

из Эдинбурга…

Я был похож на лорда. Но не из Эдинбурга, а из Одессы.

Худая, на вид замученная девушка-официантка принесла бутылку шампанского. На столе стояли несколько салатов, основным компонентом которых была капуста. Небольшие пиалочки были заполнены салатом «Столичным», что в переводе с советского языка на французский означало «Оливье». Посередине стола было огромное блюдо, на котором горкой был уложен хлеб. Сверкали столовые приборы. Дешевые бокалы были наполнены «Советским» шампанским. Все начиналось скромно. С легким пафосом и вполне пристойно. Наша компания явно отличалась от общей массы местных посетителей ресторана. Я ощущал на себе отовсюду недоумевающие, напряженные, недобрые взгляды окружающих, но, тем не менее, согласно этикету, я встал и произнес тост, который был данью уважения нашей «крыше» и ее друзьям:

— Я хочу выпить за нашего руководителя, Надежду Гавриловну, ее мужа Алика и их друзей, и за успешное окончание сессии.

Все дружно чокнулись и осушили свои бокалы. Надежда Гавриловна сразу попросила налить еще шампанского.

— А я хочу выпить, — Надежда Гавриловна явно торопила события, — за то, что у нас есть такие хорошие друзья из Одессы, которые учатся в нашем городе, и за их здоровье!

Как только все выпили по второму разу, Надежда Гавриловна, взяв на себя роль тамады, просила наливать еще и еще. Вскоре шампанское было выпито. Так как особо закуски не было, наша компания захмелела. Тут же произнес тост друг Надежды Гавриловны из горкома:

— Я рад, что такие идейные и убежденные люди приезжают к нам в город для получения знаний в науке и культуре, и наш святой долг быть идеологическими помощниками, направляющими их на дело государства.

Я ничего не понял, но по его улыбке, адресованной мне, все же показалось, что ничего плохого в его пожеланиях не было. После каждого тоста глуховатый Алик все время спрашивал Надежду Гавриловну кто и что сказал, но она все время кричала ему на ухо, что все хорошо и его это не касается. Все дружно набросились на закуску, которой и так было немного. Наша компания слегка развеселилась и мы стали общаться друг с другом, но музыка сильно ревела, поэтому ничего не было слышно. Надежда Гавриловна потребовала шампанское, которое уже закончилось. «Несчастная» официантка объяснила, что шампанского больше нет и принесла два графинчика водки, которая больше напоминала разведенный спирт. Несмотря на это, мы все ее дружно пили. Когда я пропустил очередную рюмку водки с духом медицинского учреждения, то мне показалось, что сейчас вместо закуски мне сделают очередную инъекцию. Окружающая толпа тоже прилично набралась и была в своей суете, не забывая время от времени «обстреливать» нас косыми взглядами.

— Так! — Надежда Гавриловна встала, — я хочу выпить за самого лучшего нашего одессита — Леонида, который нас всегда веселит, который спортсмен, музыкант и вообще галантный кавалер. Я хочу попросить его спеть легендарные одесские песни.

Компания зааплодировала и я, слегка пошатнувшись, пошел к сцене. Ресторанные музыканты отказывались дать мне микрофон, грозя вызвать администратора, но при виде «четвертака» — смягчились. Я объявил в микрофон, что эти песни исполняются специально для Надежды Гавриловны и спел несколько «коронных» песен:

…Ах, Одесса, жемчужина у моря.

Ах, Одесса, ты знала много горя.

Ах, Одесса, веселый южный край.

Ах, Одесса, живи и процветай…

…Есть у нас в районе Молдаванки

Улица известная, друзья.

Старенькие дворники

Подметают дворики,

Чтоб сияла улица моя.

Улица, улица, улица родная,

Мясоедовская милая моя...

Последнюю песню я пел на бис, под аплодисменты всего ресторана. Толпа не на шутку развеселилась. Возвращаясь назад к столику, я почувствовал, насколько поднялся мой авторитет среди посетителей ресторана. Многие мне кричали: «Молодец, одессит! Ура! Бис! А наших музыкантов гнать надо!» Я сел за столик.

— Ну ты, Лёха, молоток! Ты так хорошо и громко спел, что я все хорошо слышал! — сказал мне глуховатый Алик и показал жест «Класс!»

Наша компания, благодаря моему выступлению, оказалась в центре всеобщего внимания. Одни нас возлюбили, другие — возненавидели. Надежда Гавриловна закурила и предложила Лорине закурить. Лорина была некурящей девушкой и потому, закурив, сильно закашлялась. Сидевший рядом с ней, уже нетрезвый работник горкома, начал сильно хлопать ее по спине, видимо подумав, что она поперхнулась салатом. Я с удивлением посмотрел на графичики, которые уже были пусты. Да, подумал я, выпито немало. Вдруг Надежда Гавриловна встала и очень громко начала кричать в разные стороны: «Официант, шампанского! Официант, шампанского!» Подбежавшая измученная официантка стала объяснять, что шампанского нет, но Надежду Горилловну уже переклинило и она снова стала орать во весь голос, как изнывающая самка зовущая самца: «Шампанского сюда!» Гул в ресторане стоял сильный, но ее призыв был слышен всем. Да, прикинул я, вечер перестает быть томным.

Вдруг за столиком, стоявшим рядом, за которым сидели пять хмурых мужиков и один бритоголовый местный ковбой, кто-то крикнул: «Одесса, держи шампанское!» Бритоголовый, невеселый «мальчик» лет тридцати пяти, перекинул на наш стол бутылку, которую так жаждала На­дежда Гавриловна. Бутылка приземлилась в остатки салата, который обрызгал всех нас. В ресторане воцарилось молчание. Все наблюдали за нами. Я, наполненный спиртным и гордостью за родной город, решил дать отпор абаканским «авторитетам». По-аристократически я встал, отряхнул остатки капусты с рубашки и брюк, взял «прилетевшую» бутылку шампанского, которая не разбилась, и подошел к столику, стоящему рядом. Держа в правой руке бутылку, я демонстративно застегнул верхнюю пуговицу на воротнике рубашки и как истинный граф, готовясь к началу дуэли, сдерживая себя, произнес:

— Господа, я хочу поблагодарить вас за столь весомый и летающий подарок, который вы так элегантно запустили в нас.

Я взял бутылку шампанского за горлышко и поднял ее над большим блюдом с винегретом.

— Дабы не оставаться в долгу, я решил вам вернуть ваш подарок в более приземленной форме, потому что у нас в Одессе говорят: шампанское, как и ракета, два раза летать не может. В доказательство этого, я утверждаю, что это шампанское больше никуда не улетит.

После этих слов я со всего маха «воткнул» бутылку в блюдо с винегретом, сопровождая это действие трехэтажным матом. К моему удивлению, удар был такой силы, что бутылка с грохотом разлетелась на куски, а у меня в руках осталось только одно горлышко. Винегретно-шампанская ударная волна накрыла всех сидящих ковбоев, кроме их бритоголового «босса». В ресторане воцарилась такая тишина, что был слышен полет назойливой мухи. Не прошло и десяти секунд, как «босс» ковбоев, видимо, пришел в себя и хотел привстать чтобы что-то ответить. Я подошел к нему, взял стоящий возле него бокал с красным вином и, приподняв его, вылил вино на гладковыбритую голову. После этого я демонстративно и с гордостью вынул осколок «подарочного» шампанского из ребра ладони и бросил его в пустой бокал. Придя в себя, я осмотрелся вокруг. Все посетители завороженно смотрели на меня. Я чувствовал себя на сцене огромного зала в роли дирижера большого симфонического оркестра, который только что сыграл коду, резко сняв последнюю ноту. Быстро присев за свой столик, я обмотал руку салфеткой. От принятого спиртного я не чувствовал никакой боли. Толпа все еще была в оцепенении. Я привстал и, как гордый белогвардейский офицер времен гражданской войны, крикнул музыкантам: «Господа, музыку!» Музыканты тут же заиграли что-то веселое. За нашим столиком продолжали молчать. Я бросил взгляд на столик напротив. Ковбои сидели как замороженные. Только лысина их «босса» была покрыта каплями красного вина. Я не был наивным человеком и был абсолютно уверен, что скорее всего банкет так просто не закончится. Ровно через секунду после моих размышлений в зале раздался душераздирающий крик какой-то пьяной женщины, сидящей недалеко от бритоголового «боса».

— Убили!!! Убили!!!

Толпа только и ждала такого призыва. Ковбои двинулись на меня всей толпой. Я принял оборону. Первое, что я всегда знал, в таких случаях, где неравные силы, нужно всегда задействовать толпу. Как писал вождь мирового пролетариата В. И. Ленин: «Недостаточно культурности и организованности трудящихся масс…» Для этого хорошо выпившие и организованные народные массы должны получить клич, а дальше все будет просто, можно и революцию сварганить. Одни вступятся за меня, другие против… и это будет уже не столь важно. Главное — скучать никому не придется и вечер для всех не пройдет даром. Я встал и бросил в ковбоев стулом, потом блюдом, а дальше — все закрутилось... Через одну минуту между собой уже дрались все посетители ресторана, подбадриваемые музыкальным ритмом. Тут уместно применить цитату И. В. Сталина: «Жить стало лучше, жить стало веселей». У меня зверски начала болеть рука, обмотанная ресторанной салфеткой, которая напоминала белую боксерскую перчатку. Кто-то ударил меня, кого-то — я. Глуховатый Алик кричал На­дежде Гавриловне, что он ничего не слышит и ничего не понимает. Какой-то жлоб стягивал бабочку с работника горкома, пытаясь засунуть ее прямо ему в рот. Тот кричал, что он из горкома, но жлоба это только раззадоривало. Лорина, как кот в сапогах, с вилкой и ножом в руках, сражалась с людоедом-верзилой из мультфильма, и вопила: «Не подходи, убью!» Мои друзья с юга Украины быстро разбежались и я их больше никогда и нигде не встречал. Жена горкомовца виз­жала как ненормальная, хотя ее никто не трогал. Надежда Горилловна, размахивая хвостом какой-то большой жареной рыбы, периодически попадала кому-то по щекам, кому-то по голове. В конце концов ее успокоил какой-то длинный, худой официант, надев на голову ей ведро со льдом из-под шампанского. Борьба за «Зимний дворец» была в разгаре. Тут в ресторан вбежали «большевики-чекисты» и бунт был остановлен. Милиция прибыла в полном составе, человек десять. Толпа успокоилась, тихо рассаживаясь по своим местам, под спокойную мелодию из кинофильма «Шербурские зонтики». На полу ресторана валялись остатки пищи, битые бутылки, рваные скатерти и поломанные стулья. После общения с официантами сотрудники «НКВД» вывели меня в гардероб. Туда же привели бритоголового «босса» и двух его ковбоев. Невысокого роста, с лицом, похожим на мяч, с узкими глазами, младший лейтенант абаканской милиции попытался разобраться в ситуации. Он снял фуражку, протер ее салфеткой и надел ее на макушку, так что его голова показалась еще круглее. Румянец на его щеках и весь его вид напоминал мне китайского синьора-помидора или, как бы сейчас сказали — доброго и веселого смайлика. Он начал задавать какие-то вопросы и я подумал, что с его интеллектом он не сможет даже визуально определить, славянин я или бурят и даже какой у меня пол. Подошла Надежда Гавриловна. Она бойко вмешалась в ход «дознания». В волосах у нее оставались кусочки подтаявшего льда. На ее розовом бальном платье был оторван рукав. Платье было усеяно масляными пятнами, остатками различных салатов, а белый вышитый цветок был «обрамлен» остатками жаренной в томате рыбы. Она что-то пыталась объяснять «синьору-помидору», но тот был сильно перегружен стереоэффектом в ушах, слушая всех сразу. Алик тоже стал пытаться что-то ему объяснять. Как ни странно «синьор-помидор» стал с ним спорить, но Алик твердил только одно: «Они кинули шампанское!» Младший лейтенант переспрашивал его еще раз десять, какое шампанское и кто его кинул. Но у Алика в драке сломался слуховой аппарат и он, ничего не слыша, повторял все время: «Шампанское! Шампанское!» Гавриловна пыталась объяснить блюстителю порядка, что Алик глуховат, но «великий сыщик» крикнул на Алика, что он не только глуховат, но еще и слеповат, потому что он не официант и шампанского он ему не даст. Вовремя подошел горкомовец и стал бойко что-то объяснять. Он был немного помят, без красивой зеленой бабочки и с синяком под глазом. В итоге вступил в разборки немолодой сержант, которого все называли Кузьмич. Кузьмичу было лет за сорок, у него были большие усы и пышная шевелюра. Внешне он напоминал запорожского казака или сына Буденного. Как по мне, он больше был похож на Сидора Лютого из кинофильма «Неуловимые мстители». Он живо опросил поникших ковбоев, «несчастную» официантку и отвел меня в сторону.

— Тут, это, значит, такое дело, — начал он заискивающе, — я все понимаю, бабу не поделили, дело молодое.

— Какую бабу? — переспросил я.

— А пёс ее знает, — Кузьмич пытался быть либеральным, — слышь, да на кой мне разбираться. Начнем разбираться, протоколы писать будем, заявления. До утра в милиции сидеть будем, у нас протоколы, кроме меня, тебе никто не напишет, лейтенант-хакас все равно ни хрена не понимает, он-то и не все буквы знает, а я тянуть буду, я на сутках, мне спешить некуда.

— Слушай, чего ты мне прилепить хочешь? — возмутился я, — мне руку, может, ножом порезали, самооборона, а ты мне про какую-то бабу рассказываешь.

— Да что вы от него хотите? — вмешалась Надежда Гавриловна, — это орел наш, — кивнула она на меня, — он нас всех спас.

— Разберемся, разберемся. Слышь, да ладно с этой бабой, мы же мужики, — увернулся Кузьмич, — да, правильно, дал этому лысому и дал. Они здесь у нас как авторитеты местные. Правда ущерб есть — посуды много битой, но ты не думай, это я просто так, к слову сказал. Мне сказали, ты из Одессы. А ведь мы — земляки.

— Земляки? — переспросил я.

— Ну, да, — убедительно ответил Кузьмич, — я же из Харьковской области. И потому, как твой земляк, предлагаю тебе решение вопроса как брат брату.

— Ну, ну, — возмутился я, — и как же братья между собой вопросы решают?

— Да ты не переживай, — успокоил меня Кузьмич, — все в рамках землячества и закона. Тут мне лысый шепнул, ну, как бы потерпевший, что у тебя фотоаппаратик имеется иностранный со вспышечкой маленькой, а у моей дочурки совершеннолетие скоро будет. Неужели ты, как землячок, не подаришь его мне, ну и на весь наряд рублей тридцать — пятьдесят на пиво? Я ведь тебе дело говорю, и по закону все правильно будет. Я ведь хочу, чтобы тебе, земляку, хорошо было.

— Да, это честно, — с иронией сказал я, — по-земля­чески.

Мы зашли вглубь гардероба. Я вынул из куртки фотоаппарат, тридцать рублей и протянул их Кузьмичу. Кузьмич засунул фотоаппарат за пазуху и пересчитал деньги.

— Да тут же только тридцать, — Кузьмич явно по-землячески наглел, — мы же договорились тридцать — пятьдесят.

— Ну, так я же дал тридцать, — удивился я.

— Ну, мы же земляки, — продолжал наглеть Кузьмич, — не будь жадным. Тридцать ребятам на пиво, а кто ж пиво в Одессе, в «Гамбринусе», что на Дерибасовской, без рыбы пьет. Мы хоть и менты, но этикет знаем.

Я добавил двадцать рублей, и Кузьмич исчез из гардероба. Я вышел в вестибюль, в котором стояла разношерстная толпа и возмущенно разбирала произошедший конфликт. Ко мне подошла Надежда Гавриловна, обняла меня и поцеловала в лоб.

— Вот наш герой! Этих уродов местных построил, — сказала она, тыкая пальцем с презрением в местных ковбоев, — Что? Получили от одессита? Вам еще и не такое будет.

— Что, что? — опять ничего не услышал Алик.

— Я говорю, уроды они, — спиртное у Надежды Гавриловны еще наверняка не вышло. Она показала лысому прямо в нос большую дулю.

— Уроды, они и есть уроды.

Алик замотал головой. Лысый «босс» сильно был огорчен поражением на «собственном поле». По нему было видно, что оставлять это так он не согласен. Как только я об этом подумал, он подошел ко мне.

— Ты знаешь, как ты меня опустил, — лысый с яростью шептал мне на ухо, — тебе это так просто не сойдет. Я тебя в землю зарою. Абакан — город маленький. Нас здесь все знают. Круче нас, ты понял, здесь никого нет.

— Слушай, — говорю я ему, — да, я все понял. То, что вы здесь самые закрученные, я еще в ресторане понял. Я подал вам шампанское с остатками винегрета, так вы даже с места не встали.

Неожиданно справа ко мне подошел спортивного вида жилистый паренек, который стал переминаться возле меня с одной ноги на другую, имитируя стойку боксера на ринге.

— А ты ничего, молодец, — похвалил меня паренек-боксер, — да, наши не ожидали. С виду невысокого роста и вроде не широкий, а бутылку шампанского в стол как в пластилин вогнал.

Он стал мне, как бы по дружески, пощупывать мускулатуру на руке.

— А ты, я смотрю, спортом занимался? — никак не мог угомониться выпивший боксер, — так, может, мы с тобой завтра на ринге помнем друг друга, так, по-любительски. Так ты чем, карате занимался?

— Ага, — ответил я, — карате и ушу тоже. Притом в ушу я достиг черного пояса.

— Как это? — удивился боксер.

— Могу на ушах стойку делать, — нервно подкалывал я его, — ну чтобы ты понял, могу на уши всех поставить.

— Эге, — улыбнулся боксер, — так ты же еще и юморист.

— Слышь, отойдем, — Кузьмич отвел меня в сторону, — ты смотри чего здесь, поаккуратней. Эти дураки дерзкие ребята. Я тебе вот телефон свой домашний дам. Если чего, какая проблема, позвони, как земляки все порешаем. А сколько тебе в Абакане еще быть?

— Два дня, — ответил я, — на третий день в аэропорт и в теплую Одессу.

— Ну, смотри тут, — Кузьмич, как-то явно запугивая, предупреждал меня, — ты парень смелый, но эти придурки-то всяко поделать могут. А то вместо Одессы либо в холодный Магадан с белым снегом, либо белая палата в больнице. Ну, если чего, звони. Можешь положиться на меня как на брата.

Да, да, подумал я, если на тебя положиться, то на билет Аэрофлота не хватит. Народ стал тихонько расходиться по домам. Мы вышли на улицу. Надежда Горилловна восторженно крикнула: «Я требую продолжения банкета!», но у меня сильно разболелась рука и я поехал в отделение скорой. Получив медицинскую помощь, усталый, потрепанный, но не побежденный, погрузился в сон в гостинице «Абакан».

Гостиница «Абакан» находилась в центре города. Это был трехэтажный дом старой постройки. Местные власти честно определяли качественный статус этой гостиницы. На вывеске «Абакана», которая красовалась над центральном входом в гостиницу, не значилось ни одной звездочки и это было честно. Одноместный номер, в котором я жил, не имел ни одного удобства, кроме того, что я мог открывать и закрывать форточку. Обстановка номера состояла из: одной узкой, старой, скрипящей кровати, стола с погрызанными углами, огромного трехлитрового графина с водой, настольной лампы — точной копии из кабинета В. И. Ленина, шатающегося стула и давно неработающего, немого телефона. Единственный «модный» аксессуар в «суперлюксе» — это висевшая над кроватью темно-серая копия картины советского «сюрреализма» «Делегат XXVII съезда КПСС полковник Григораш в учебном бою» художника Е. Корнеева, на которой, чтобы ночью она мне не снилась, я написал фломастером «Идет двадцать седьмой съезд, а навстречу ему слон», коротко и ясно. Всякий раз, когда я обращал внимание на эту надпись, чтобы не было так грустно, я думал, а что если действительно спросил бы у слона идущий двадцать седьмой съезд, если бы он встретился ему на пути? Просыпаюсь утром, надо мной злополучная картина, на улице холодно, рука ноет. Да, думаю, надо бы побыстрей отсюда убираться, а то «земляк» Кузьмич такого наговорил, что после того, как последние пары спиртного вышли из головы, мне стало не по себе. Стыдно мне за себя стало. Хорошо отметили сессию, а могло быть и хуже. Голова болит. Рука тоже болит. Ухо болит, какой-то идиот мне влепил справа. Рубашку порвали. В куртке карман оторвали. Жалко модных кроссовок, кусок кожи оторван. Где же это я мог зацепиться? Хотя, думаю, где, где? Зацепился с этими баранами в кабаке этом б…ском. Эти идиоты кроссовок могли и зубами отгрызть.

В общем, настроение — дерьмо. Дела — кизяк. Ситуация — понос. Короче, полный запор с диареей. Вы подумаете, как это возможно? А я точно говорю, так все и было. Ну, делать нечего. Вышел из «люкса», в котором все удобства в коридоре, в душе очередь, через двадцать минут попал. Привел себя в порядок. Решил зайти отметиться в учебный корпус к Надежде Гавриловне. Зашел в корпус, иду по коридору, а на меня все пальцем тычут, шепчутся и улыбаются. Надежды Гавриловны на месте не оказалось. Видимо пивом «полируется», подумал я и решил пойти на почту, позвонить Витьку в Красноярск, рассказать о ситуации; пусть возьмет, на всякий случай пару ребят на помощь, чтобы завтра спокойно до аэропорта доехать, а то Кузьмич не вселил в меня оптимизма. К Витьку я не дозвонился. Пошел в гостиницу перекусить в буфете, чайку и водички минеральной очень хотелось.

Поднялся к себе на этаж, а мне горничная говорит:

— Тут приходили к вам. Говорят, ваши друзья.

Я удивился, так как никаких друзей, кроме Витька и еще двух фотографов, которые покупали у нас фотоаппараты, у меня не было.

— Вот записку оставили, — она протянула мне лист бумаги.

Прочитав депешу, я сразу понял, что ко мне приходили самые «близкие» мои кореша. В записке все было кратко и понятно:

«Тебе, п…ц, если ты хочешь отсюда уехать, мы ждем тебя в десять часов вечера, внизу. Шампанское с винегретом».

Я несказанно «обрадовался дружескому» посланию и, проанализировав ситуацию, решил, что если я выйду к этой братве в десять часов один, то я точно отсюда никогда не улечу. Я сразу вспомнил мента Кузьмича, который, как старая цыганская гадалка, напророчил мне «безоблачное» будущее. Вспомнив его, я решил ему позвонить. Пошли гудки. Услышав его голос в трубке, у меня появилась надежда.

— Хто? — прохрипел Кузьмич.

— Привет, Кузьмич! — обрадовался я, — это я, землячок твой. Как фотоаппаратик, дочка довольна?

— Так, ничего, — грустно ответил Кузьмич, — техника, как техника. А ты чего трезвонишь?

— Да я вот что. Ты, Кузьмич, говорил, что мы земляки-товарищи, что если помощь нужна, то ты всегда мне, как земляку с Одессы, поможешь.

— Вона как. Так это было вчера, — Кузьмич явно был недоволен моим звонком, — ну, блин, «Одесса», ты даешь, какие же мы земляки? Я из Харьковской области, а ты из Одессы. Я тебе вот что скажу. Ты, это, у этого стриженого, дядя зам. прокурора города. Так что я тебя вчера предупре­дил, теперь здесь тебе тамбовский волк товарищ. Ну, бувай, а то борщ стынет.

Кузьмич быстро поменял ориентацию и правильно я вчера понял, никакие мы с ним не земляки. Оставалось одно, держать оборону.

Поздно вечером наверняка они ко мне вломятся. Можно было выскочить в Красноярск на автобусе, но так как у них было все схвачено, я решил не рисковать и как-то протянуть сегодняшний и завтрашний день, ну а потом на ТУ-144 в Одессу через столицу нашей Родины Москву. Сижу в номере, смотрю на картину «Делегат XXVII съезда КПСС…» и раздумываю, как же с этим городом нормально попрощаться. В голову всякие нехорошие варианты лезут. Тут стук в дверь. Думаю, все, «шампанское с винегретом» пришли. Беру в левую руку пустой графин, правая болит сильно, подставляю стол под дверь, чтоб нельзя было сразу вломиться, влезаю на стол, чтоб его нельзя было с места сдвинуть, щелкаю ключом и тихонько приоткрываю дверь, а там Лорина да ещё с бутылкой вина. Фу, отлегло. Лорина заходит и на эмоциях:

— Ну, как мы их вчера. Да, ты Лёнь, молодец. Не ждала от тебя такого. Ты, так вроде спокойный, рассудительный. Ну, ты их вчера по ресторанчику погонял. А чего это ты на столе? Еще и с графином в руке.

— Перепил вчера, видимо. «Башню» сорвало. Я ж орел, как сказала Горилловна, осталось теперь летать научиться, но видимо сегодня не получится, правое крыло подбито, — пошутил я, — но ты сильно не радуйся, нам с тобой еще уехать отсюда надо, — я дал ей почитать записку.

— Да, дела невеселые, — взгрустнула Лорина, — что будем делать?

— Ну, ты к себе поезжай, а то тебя еще прицепом потащит.

— Нет, нет, — настаивала Лорина, — если что, я тебе помогать буду. У меня, здесь у родственников, охотничье ружье есть. Я его привезти могу. Если они узнают, что у тебя ружье, то они не полезут.

Я еще раз взглянул и показал Лорине картину «Делегат XXVII съезда КПСС полковник Григораш в учебном бою», на которой полковник Григораш с радистом, на фоне боевой техники, ведет бой.

— Я буду Григорашем, мне ничего не остается, а ты кем будешь, — спросил я Лорину, — радистом или боевой техникой?

— Лёнь, как ты в такой обстановке шутишь? Так что ж делать будем? — Лорина заволновалась.