Таков ад. Новые расследования старца Аверьяна

Сидрик

Анатолий Зайцев понял, почему Аверьян сменил его за рулём. Конечно, Анатолий не выспался и вёл машину через силу в предрассветной темноте. Но он полагал, что хорошо знает Луканинский лес, а мимо этого поворота он проскочил бы наверняка и днём. Можно было подумать, что среди корявых приземистых ёлок тянется полузаросшая просека или петляет заброшенный просёлок, но машина выбралась на вполне приличное, по-видимому, недавно проложенное шоссе. Анатолий до сих пор даже не подозревал о его существовании и не представлял себе, куда оно ведёт. Ясно было одно: они направляются на восток.

Анатолий непременно спросил бы Аверьяна, куда он путь держит, но они были в машине не одни. На заднем сиденье покачивались две участницы следственного эксперимента, если это был следственный эксперимент. Одну звали Валентина, другую — Лариса. И та и другая были одеты, как полагается для посещения монастыря, даже платочками заранее повязались. Обе надели длинные юбки, хотя заметно было, что для высокой блондинки Валентины привычнее брюки, а для кругленькой пухлой шатенки Ларисы — юбка, более короткая. При этом обе хранили враждебное молчание, и немудрено: одна обвиняла другую в убийстве того, кого они обе любили.

В молодого, но уже популярного певца стреляли в промежутке между первым и вторым (несостоявшимся) отделением его концерта в клубе «Авиатор» при заводе Мозаэс (в прошлом Моавигр; Мочаловский завод автоавиагорючего, отсюда и название клуба). Киллер зашёл к певцу в комнату за сценой, где певец отдыхал, выстрелил в него несколько раз почти в упор и скрылся. Медицинская помощь подоспела сразу же. То не была обычная «скорая помощь». Певца увезла случившаяся поблизости машина Трансцедоса (в недавнем прошлом Реацедос — Реанимационный Центр доктора Сапса). Согласно справке Трансцедоса, певец умер то ли по дороге, то ли в самом центре (в справке была некоторая двусмысленность), и тело его было передано родственникам. Вот этих-то родственников и не удавалось обнаружить. Если тело действительно было им передано, неизвестно, откуда они взялись.

Будущий певец вырос в неперспективной деревушке Кочедыково, затерянной в Луканинском лесу. Где он родился, тоже было точно неизвестно. В деревушке оставались три или четыре обитательницы. Одну из них как-то посетила дочь, о которой не было до того ни слуху ни духу. Дочь будто бы переночевала у матери и опять пропала, оставив совсем маленького ребёнка на время. Но время это так и не кончилось. Дочь больше не объявлялась. Одна из последних обитательниц Кочедыкова оказалась бабкой с внуком. Бабку звали Сидриха, и внука сразу же стали звать Сидрик. Под этим именем он и приобрёл известность. Бабка Сидриха была из тех деревенских баб, которые рано стареют, а живут очень долго. Бабка держала коз и выпаивала Сидрика козьим молоком. Она возила молоко продавать на мочаловский рынок и брала Сидрика с собой, так как дома его не с кем было оставить. К Сидрику в Мочаловке привыкли и хорошо его знали. При этом хорошо знавшие Сидрика не знали о нём, вообще говоря, ничего. Кочедыковские соседки не зна ли никакой Сидрихиной дочки, не видели, как она её посетила и её ли был мальчик, вдруг появившийся у Сидрихи. Знала ли бабка о мальчике больше других? Можно было в этом усомниться. Но она сама настаивала на том, что Сидрик — её внук.

Вопрос о Сидриковых корнях не мог не возникнуть, когда Сидрику пора было идти в школу. У него не оказалось никаких документов, ничего похожего на свидетельство о рождении. Его записали по бабке Сидоровым, а со слов бабки Алексеем. Паспорт ему тоже выдали со слов бабки и с её же слов или из жалости к ней вместо прочерка записали даже отчество «Алексеевич». Со временем, правда, его всё реже называли «Лёха», всё чаще «Делека» или «Лель».

Бабка носила козье молоко на мочаловский рынок, а Сидрик семенил за ней в школу. Зимой они шли в темноте по тропке, которую едва ли не они одни протаптывали среди сугробов. Весной под ногами хлюпала вода, а вдоль всей тропы набухали пышные жёлтые калужницы. Потом начинало пахнуть ландышами, чуть-чуть, зато отовсюду. Наступало благоухание лип, распространяясь на всю Мочаловку. И снова тропу приходилось протаптывать среди опавших листьев и всё в том же снегу. Сидрик с бабкой выходил на шоссе, где первый по расписанию автобус останавливался по требованию, фактически ради них. В конце концов, бабка занимала своё место на рынке, а Сидрик за партой.

Он учился не ахти как, балансируя между четвёркой и тройкой. Внимание к себе он впервые привлёк однажды летом. У впадения речки Таитянки в речку Векшу была тарзанка. К старой иве был привязан длинный кусок троса. Схватившись за него, подросток отталкивался от ивы и, раскачнувшись в воздухе, плюхался в воду. Раскачиваться на тарзанке случалось и Сидрику. Вдруг он сорвался: выпустил тарзанку из рук. Тарзанщики увидели на другом берегу что-то мясисто красное, оказавшееся жирными стеблями лопухов. Сидрик сидел среди них как ни в чём не бывало и даже улыбался. С ним явно произошло что-то непонятное, о чём тарзанщики предпочитали не говорить. Со временем тарзанщики убедились, что Сидрик нарочно выпускает из рук трос и пикирует, приземляясь цел и невредим, хотя должен был бы разбиться вдребезги. Тогда-то Сидриком и заинтересовались девочки. Всё больше народу сходилось посмотреть, как Сидрик пикирует. Приезжали даже на автобусе. Наконец, взрослые отвязали тарзанку, и участковый милиционер присматривал некоторое время, чтобы её не привязывали вновь.

Окончив школу, Сидрик поступил в воздушно-десантное училище и там тоже сперва ничем не выделялся. С парашютом он тоже прыгал сначала как все, пока и здесь не позволил себе лишнего. Однажды курсант Сидоров шагнул в пустоту, а парашют над ним не раскрылся. Видавший виды командир совсем было уверился, что парашют заело и курсант не может не разбиться, но парашют раскрылся в последнюю минуту, а курсант оказался на земле в полном порядке. Ничего другого не оставалось, как признать, что курсанту Сидорову удался затяжной прыжок. Такие затяжные прыжки стали повторяться вопреки прямому запрещению начальства. Об этих прыжках рассказывали невероятное. Говорили, что курсант Сидоров раскрывает парашют то ли вблизи земли, когда раскрывать его поздно, то ли уже стоя на земле, раскрывает парашют лишь для порядка, чтобы начальство не придиралось. Уверяли, что он кувыркается, плавает в воздухе, как другие плавают в воде. Начальство тоже не могло не наблюдать Сидрикова воздухоплаванья, но предпочитало не верить своим глазам или, по крайней мере, просто молчать, чтобы не заподозрили, не спьяну ли видится такое. Хуже всего, что у Сидрика нашлись подражатели. Некоторые из них отделались тяжёлыми увечьями, один разбился насмерть. И Сидрика отчислили из училища, найдя у него некий дефект в дыхательных путях, хотя было не совсем понятно, в чём этот дефект состоит.

Сидрику не было ещё двадцати, а впереди ему уже ничего не светило. Бабка была всё ещё жива и отпаивала его козьим молоком. Он попытался поступить в училище эстрадно-циркового искусства, но его то ли сразу не приняли, то ли всё- таки приняли, но, как только представился случай, он начал вытворять под куполом цирка такое, что его отчислили и оттуда.

Тогда-то Сидрик и начал петь. Говорят, что сперва он пел в пригородных поездах, где на него обратили внимание. Очень скоро для него нашлись более престижные и более доходные площадки или площади. Вокруг Сидрика образовалась группа ему подобных. Группу объединял летательный опыт, который мог бы и должен был бы оказаться летальным. Кто выбрасывался с пятого, потом с девятого этажа, оставшись при этом почему-то невредимым, кто попадал в авиакатастрофу, оставаясь в живых, когда другие все до одного погибали. Группа Сидрика так и назвалась: «Летуны». «Летунов» называли русскими Битлами. В группе, безусловно, лидировал Сидрик со своей гитарой. Остальные «летуны», как правило, только подпевали ему. Редкий случай в наше время: песни Сидрика завораживали мелодиями. Слушателям казалось, что они слышали эти мелодии раньше, но не могли вспомнить, когда и где. Впоследствии выяснялось, что они продолжали слышать их во сне после того, как слышали Сидрика. Многие при этом были уверены, что слышали эти мелодии до того, как услышали их от Сидрика. Во сне «до» и «после» совпадают. «По небу полуночи ангел летел», — пел Сидрик, и этого ангела видели во сне. Но то был сон, «который не совсем был сон», говоря словами того же Лермонтова. Одному снилось, что это ему ангел Сидрик «душу младую в объятиях нёс», а другой снилось, что она — ангел, несущий душу Сидрику, и множество женщин пыталось наяву сыграть подобную роль в жизни Сидрика. Сидрик так и выступал под именем Сидрик, но среди посвящённых его звали также Лелека или Лелёк, что имело свой смысл: лелека — аист, приносящий детей, а лелёк — ночник, или козодой, приносящий смерть, и оба — летуны.

Сидрик пел:

Сад этот приснился многим, и многие узнали во сне Софьин сад, забытую мочаловскую достопримечательность. Когда этот сад собрались расчистить, а вернее, уничтожить под застройку коттеджами, сад окружила негодующая толпа. Трудно поверить, что всем в толпе снился один и тот же сон, однако Сидрика слушали все или почти все. Так повторялось неоднократно, и Софьин сад всё ещё не застроен, хотя, говоря об этом, жители Мочаловки непременно добавляют; «Тьфу! Тьфу!»

«Летуны» пели в толпе, защищавшей в Москве здание, где засели те, от кого по-настоящему надо было бы защищаться. Кто слышал «Летунов», тот уверен до сих пор, что «Летуны» накликали перемены, а когда накликали, то перестали петь. Так что сами перемены свелись к песням «Летунов» и не приснились ли, как сны после этих песен или как сами песни.

Вражда к «Летунам» начала прорываться сразу же после первых их выступлений. Чаще всего «Летунов» обвиняли в том, что их концерты являются скрытой рекламой наркотиков. Произвели даже обыск на квартире, которую Сидрик снимал, но обыск не дал никаких результатов. Появились интервью и даже судебные иски тех, кто якобы пристрастился к наркотикам, регулярно посещая концерты «Летунов». Впрочем, нашлись и такие, кто, напротив, отказался от наркотиков, посещая те же концерты. Обвиняли Сидрика и в сексуальной мистике, и в манипулировании сознанием, даже в организации тоталитарной секты. Все эти обвинения увенчала статья в газете «Правда-матка», выпускаемой движением гроссмейстера Ярлова. Статья была озаглавлена цитатой из Послания апостола Павла к Ефесянам: «Князь, господствующий в воздухе». Таким князем объявлялся ни много ни мало Сидрик. Именно в нём анонимный автор статьи усматривал «духа, действующего ныне в сынах противления». Статья напоминала о кувырканьях Сидрика в воздухе, значительно преувеличивая число изувеченных и погибтпих его подражателей. Автор статьи сравнивал с такими подражателями слушателей Сидрика, которым грозит та же участь. Проявив неожиданную эрудицию, автор статьи предостерегал слушателей Сидрика, что они могут быть похищены «Летунами», как были похищены в своё время жители Лиона, когда над городом летал таинственный воздушный корабль. Статья заканчивалась угрожающе: не пора ли отправить «Летунов», эту банду извращенцев-растлителей, туда, откуда они происходят?

А через несколько дней в Сидрика стреляли. В клубе «Авиатор» Сидрик выступал один, хотя другие «Летуны» сидели в зале. То была скорее встреча певца с земляками. В зале шумели, переговаривались, и никто не услышал выстрелов за сценой, откуда Сидрик должен был вот-вот выйти. Зал заволновался, послышались возгласы, почему певец задерживается, а когда директор клуба вошёл в комнату за сценой, Сидрик лежал, обливаясь кровью, на полу. Киллер, по-видимому, только что скрылся, не успев сделать контрольного выстрела, так что Сидрик был ещё жив, когда его увезла подоспевшая машина из Реацедоса.

Заявление, поданное Валентиной в прокуратуру, на этом и основывалось. Выходило, что машина из Реадедоса приехала до того, как в Сидрика стреляли. Не киллер же её вызвал? Валентина утверждала, что машину вызвала Лариса, намереваясь получить от Реацедоса деньги за свежее мёртвое тело, чьи органы могли пригодиться для пересадки. Лариса и киллера наняла. А мстила она Сидрику за то, что Сидрик окончательно решил бросить её и уйти к Валентине.

Лариса в то время была беременна от Сидрика, и свадьба ожидалась со дня на день. Тем не менее Валентина яростно настаивала на своём. У Ларисы хранились немалые деньги, заработанные успешным певцом, и она не хотела с ними расставаться или делиться. К тому же она не могла простить Сидрику измены.

Самое странное было в том, что с тех пор прошло восемь лет. Валентина по-прежнему работала подавальщицей в ресторане «Попрыгунья», а Лариса — воспитательницей в детском саду. Лариса родила сына, недавно поступившего в хореографическое училище. На вступительных испытаниях Лёлик-младший обнаружил фантастические способности к танцу, необъяснимым образом зависая в воздухе. Лариса жила, ни в чём не нуждаясь, видно, Сидриковы деньги действительно достались ей, и денег ей до сих пор хватало и на себя, и на сына. Валентина утверждала, что она молчала восемь лет и больше не смогла молчать. В ответ на её заявление следователь Анатолий Зайцев предложил обеим женщинам участвовать в следственном эксперименте, связанном с поездкой в монастырь, но в чём заключался эксперимент, знал только Аверьян.

— Скажите, а если бы Андрей не умер, вы так и не подали бы вашего заявления? — спросил вдруг за рулём Аверьян, всё так же пристально глядя на дорогу перед собой. Обе женщины на заднем сиденье продолжали молчать, но в их молчанье что-то дрогнуло. Чувствовалось, что вопрос Аверьяна их обеих не удивил.

Андрей Лаптев был одним из курсантов воздушно-десантного училища, неудачно пытавшихся подражать прыжкам Сидрика. Андрей отделался сотрясением мозга, и начальство замяло дело, объяснив его травму тем, что курсант над самой землёй «попал в порыв», а значит, в его неудаче виноват ветер. Андрею даже дали закончить воздушно-десантное училище, но прослужил он недолго. Травма оказалась тяжелее, чем определили врачи, и Андрей вынужден был демобилизоваться, едва дослужившись до старшего лейтенанта. После этого Андрей мотался с работы на работу и наконец устроился охранником, чтобы не сказать «вышибалой», в мочаловский ресторан с ностальгическим названием «Попрыгунья», где работала Валентина. Она вышла за Андрея замуж, но брак сразу же не задался. Несколько лет Андрей мыкался, не находя себе места, пил по-чёрному и недавно был найден мёртвым в Луканинском лесу. Его смерть объяснили кровоизлиянием в мозг.

— Вот почему ты наврала, что Сидрик уходит от меня к тебе, — окрысилась вдруг тихоня Лариса. — Ты так и рассчитывала, что Андрей Сидрика убьёт. Это тебе его заказали в твоём ресторане поганом.

Валентина некоторое время молчала, потом произнесла отсутствующе-мечтательным голосом:

— Андрей как раз тогда на хорошую работу опять устроился. Опять охранником. На другой день я его встретила, и он мне сказал, что револьвер после дежурства сдавать идёт.

— За это его и уволили, — сказал Аверьян. — После такого дела он должен был сам от револьвера отделаться, не впутывать заказчика.

— Но если вы отрицаете показания, данные против вас, — обратился к Ларисе Анатолий, — чем объяснить, что Трансцедос не выдал вам тело убитого?

— Мы же с ним ещё не зарегистрировались, — ответила Лариса. — А бабка Сидриха давно умерла. Кто его родные, я так и не знаю.

— А не пытался Андрей вернуться к вам, Валентина, после предполагаемого убийства? — продолжал допытываться Анатолий.

Та только головой покачала. Было заметно, что ни Валентина, ни Лариса не отрицают, что в Сидрика стрелял Андрей, но и та и другая предпочитают не давать показаний против Андрея, как будто это значило бы выдать Сидрика.

Почти уже рассвело, и справа сквозь туман проступили очертания монастыря. Анатолий не знал никакого монастыря в этих местах. Но теперь так быстро строят…

Аверьян нажал на кнопку звонка. Молодой безбородый монах открыл калитку и молча попросил у Аверьяна благословения.

— Позови брата Астерия, — велел Аверьян.

— Вот заутреня кончится, и он выйдет к вам, — поклонился монах.

Вокруг было слишком много цветов для поздней осени. Пышно цвели астры, отягощённые росой. «И вместо звёзд росистые цветы», — вспомнил Анатолий. А мимо клумб и грядок уже шёл к ним высокий стройный монах. Ранняя седина светилась в его бородке, и сияли синие глаза. Монах подошёл под благословение к Аверьяну и в пояс поклонился обеим женщинам.

— Простите, Христа ради, — сказал он.

Женщины смотрели на него во все глаза.

— Где же ты был? — спросила Лариса. — Тебя доктор Сапс в Трансцедосе вылечил?

— До доктора Сапса меня, слава Богу, не довезли. Он заранее машину за моим телом выслал. Меня по дороге перехватили и потом выходили.

Кто? — спросил Анатолий.

«Летуны», — тихо ответил брат Астерий.

Анатолий вспомнил, что летуны сидели в зрительном зале клуба «Авиатор». Как же они могли перехватить по дороге машину Трансцедоса? Конечно, то были другие летуны.

— На сына взглянуть не хочешь? — спросила Лариса, и в голосе её послышался упрёк.

— Привези его когда-нибудь ко мне сюда… если отец Аверьян благословит. А в мир мне теперь нельзя. Соблазн от меня. Я понимаю… Теперь понимаю. Живу и буду жить. Душа у меня от любви твоей.

Было видно, что каждая из двух женщин относит эти слова к себе одной. Брат Астерий снова попросил благословения у Аверьяна и скрылся в тумане, сквозь который всё отчётливее просвечивали цветы.

На обратном пути Анатолий услышал, что женщины больше не молчат, а вполголоса отрывисто переговариваются.

— Не цвет, не предмет, — повторяла /Хариса, — дальше как?

— Неудержим, но одержим, — вторила ей Валентина, силясь что-то вспомнить.

— А где же там утро утрат? — растерянно спрашивала Лариса, ища помощи у соперницы. Оказывается, они обе пытались вспомнить последнюю песню, которую Сидрик спел в клубе «Авиатор», уходя за сцену.

И тогда Аверьян, не отдавая руля Анатолию, внятно прочитал:

— А как называется стихотворение? — спросил Анатолий.

— «Сильф», — ответил Аверьян.

Анатолий обернулся, ища глазами монастырь, но позади виднелись лишь сияющие клубы тумана, пронизанные всходящим солнцем.

8.03.2004