Искусство грабить…

…умышленно

Всё началось с находки в развалинах Дибана камня с еврейской надписью, которая сообщала о победе царя моавитов Месы над израильтянами. Узнав о находке, французский лингвист Клермон-Ганно решил купить надпись для Лувра. Но пока он ждал из Франции деньги, благочестивые бедуины взорвали камень, который никоим образом не относился к Корану. Действительно, камень Месы датировался 840 годом до н. э. На самом же деле бедуины решили, что, продавая надпись кусками, они выручат больше денег. Впрочем, в Лувре надпись восстановили.

Тут можно было бы поставить точку, если бы вслед за этим на «черном» рынке Иерусалима, как грибы после дождя, не стали появляться древнееврейские надписи на глиняной посуде того же IX века. Не было никаких сомнений, что речь идет об одном и том же виде письменности. Цены на антиквариат резко подскочили.

Первыми «загорелись» немцы и уполномочили своего консула в Иерусалиме скупить всю посуду с надписями за 20 тысяч талеров. Продавцом являлся антиквар Шапира, хорошо известный ученому миру. Он уже не раз продавал (или выступал посредником) весьма ценные рукописи Британскому музею и Берлинской государственной библиотеке. Все они были подлинные.

Почти свершившуюся сделку сорвал Клермон-Ганно. Совсем молодой лингвист, работавший переводчиком при французской миссии, обратил внимание на то, что «посудные» надписи появились сразу после находки камня Месы. Лингвист даже обнаружил орфографические ошибки, указывавшие на автора, как на человека без специального образования. Но немцы не придали этому большого значения: в конце концов, древний автор мог и должен был быть полуграмотным, он ведь не раввин, а рядовой домовладелец.

Тогда Клермон-Ганно взял на себя роль детектива. Он обошел все гончарные мастерские Иерусалима и его окрестностей и отыскал ту, где делалась «древняя посуда с древними надписями». Здесь же он нашел и образцы моавитского письма, которым пользовались мошенники.

Произошел скандал. Немцы аннулировали сделку и спасли свои музеи от позора, а Клермон-Ганно нажил себе смертельного врага в лице антиквара.

Прошли годы, и в 1883 году Шапира вновь поразил ученый мир. На этот раз он предложил Британскому музею купить древнейшую рукопись, которая содержала пятую книгу Моисея — Второзаконие. Рукопись нашли бедуины в пещере неподалеку от восточного берега Мертвого моря. Она была завернута в черное полотно и «набальзамирована по египетскому образцу». Уже это должно было бы насторожить английских экспертов (в самом деле, зачем бальзамировать рукопись? У неё же нет внутренностей!), но вышло наоборот: факт бальзамирования посчитали неопровержимым доказательством подлинности, так как в те годы еще не были открыты все тайны египетских парасхитов (могильщиков). К тому же текст значительно отличался от позднейшего, канонического, что тоже расценили как подтверждение подлинности. Англия решила купить рукопись, ориентировочно датированную 896 годом до н. э. Шутка ли — обладать документом, написанным спустя поколение после Соломона и постройки храма. Англичан не остановила даже сумасшедшая цена, предложенная антикваром, — миллион фунтов стерлингов. Тем не менее осторожность взяла верх. К делу привлекли самых опытных лингвистов и языковедов под руководством знатока древнееврейских рукописей доктора Гинсберга. Он охотно давал интервью английским газетам. Первое время отношение Гинсберга к рукописи было скептическим, но постепенно в ежедневных отчетах о ходе дешифровки стала появляться уверенность: буквы рукописи почти полностью копировали камень Месы, следовательно, она была очень древней.

Через месяц в Лондоне объявился Шарль Клермон-Ганно. Он уже стал маститым ученым и одну за другой издавал книги о восточных древностях. Клермон-Ганно приехал, чтобы лично подержать в руках ценную рукопись, которая взбудоражила всю Англию.

В Британском музее не возражали, но неожиданно воспротивился Шапира. В категорической форме он потребовал не допускать к работе француза, который уже нанес ему непоправимый финансовый и моральный ущерб в Иерусалиме. Из опасения, что Шапира продаст рукопись немцам, англичане приняли его условия.

Но Клермону-Ганно все-таки удалось просмотреть небольшой фрагмент рукописи. Этого оказалось достаточным, чтобы обнаружить фальшивку. Текст содержал ошибки, которые опытному лингвисту были видны с первого взгляда. Клермон-Ганно даже определил, какие разделы древнееврейской грамматики изучал автор подделки, а какие оставил без внимания по лени или из-за нехватки времени. Тогда вспомнили, что и некоторые немецкие ученые догадывались о подделке и советовали Клермону-Ганно «не ввязываться в это дело и не причинять себе и другим лишние хлопоты»: немцы, вероятно, хотели впоследствии обвинить британских ученых в элементарной некомпетентности.

Некоторое время английские газеты замалчивали эту тему, понимая, в какую глупость поверили и как разнесли ее по белу свету, и только в марте 1884 года было опубликовано короткое сообщение: «В номере роттердамской гостиницы застрелился мужчина».

Это был Шапира.

Вместе с собой антиквар унёс тайну появления рукописи. Так и не удалось узнать, сам ли Шапира изготовил рукопись или поручил кому-нибудь. Но факт его самоубийства как будто говорит о том, что антиквар стал жертвой фальсификаторов, доверившись им без всякой проверки текста.

…ненароком

Во второй половине XIX века юг России буквально накрыла волна всевозможных подделок, что диктовалось большим спросом на античные вещи из курганов и раскопанных городищ. Подделывали даже предметы, которых в принципе не могло быть в Северном Причерноморье, например, этрусские расписные вазы. Фальшивки заполонили частные русские собрания, «ольвийские древности» обнаружили в музеях Кракова, Франкфурта-на-Майне и Парижа. За них были уплачены огромные деньги. Власти не вели никакой борьбы с мошенниками, так как, скорее всего, сами были в доле.

Вершиной фальсификации стала тиара Сайтафарна (шлемообразный головной убор персидских царей и римских пап), которую изготовил одесский ювелир И. Рахумовский — человек, не имеющий никакого художественного образования, подлинный самородок провинциального белорусского городка Мозырь. Без каких-либо учителей он достиг таких вершин в ювелирном деле, что, когда перебрался в Киев, там не нашлось ни одного гравера, который мог бы чему-нибудь научить Рахумовского.

В 1892 году тридцатилетний ювелир переселился в Одессу. Здесь его никто не знал, поэтому сразу рассчитывать на хорошие заказы не приходилось. Мастер попал в сети ловких мошенников, которые предложили ему делать фальшивый антиквариат по представляемым копиям. От него не скрывали, что копии будут использоваться для подарков влиятельным лицам, но именно как копии или оригинальные веши на античные мотивы. Рахумовский устраивал жуликов больше других ювелиров, так как один выполняет работу чеканщика, гравера и ювелира. Он согласился, потому что задумал шедевр — золотой «Саркофаг со скелетом». Миниатюрную вещицу Рахумовский хотел украсить рельефами, которые изображали бы этапы человеческой жизни. Скелет размером с палец ювелир решил сделать из 167 двигавшихся частей. (Впоследствии он получил за саркофаг золотую медаль в Париже.)

Весной 1896 года Европу облетело известие, что Лувр за огромные деньги приобрел найденную на юге России золотую тиару скифского царя Сайтафарна. Всех поражало художественное исполнение. На нижнем фризе изображались сцены из жизни скифов, на верхнем — мифы из «Илиады». Между ними, по кругу, была изображена городская стена с башнями и греческая надпись: «Царя великого и непобедимого Сайтафарна. Совет и народ ольвиополитов». Отсюда следовало, что золотую «шапку» подарили знатному скифу жители города Ольвии, причем сделали это по решению всего народа.

Саитафарн был известен учёному миру из почётного декрета в честь Протогена: во II веке до н. э. царь «прибыл в Канкит и требовал даров» с ольвиополитов. Учёные Лувра напрямую связали это событие с появлением тиары, не удосужились даже поинтересоваться деталями происхождения вещи, и последняя заняла почётное место в витрине музея. Между тем сотрудникам Лувра стоило бы поближе познакомиться с прежним хозяином тиары.

В феврале 1896 года в Вене объявился одесский торговец древностями Ш. Гохман, который предложил императорскому музею купить некоторые древние вещи из клада, случайно обнаруженного в окрестностях Ольвии. До этого он побывал в Британском музее, но там Гохман имел репутацию проходимца, и англичане отказались даже взглянуть на тиару. А вот венцы купились, мысль о подделке даже не пришла им в головы. Но на их счастье у музея не оказалось тех денег, которые Гохман хотел получить за антиквариат. Тогда одесский жулик отдал тиару двум венским подельникам, поручив продать ее за максимально высокую цену. Венцы, взяв рекомендательные письма, отправились в Париж и через влиятельных и уважаемых людей предложили тиару Лувру. Ученые авторитеты братья Рейнаки, знаменитые эпиграфисты Фукар и Олло, директор национальных музеев Франции Кемпфен подвергли тиару самому дотошному анализу и не нашли ничего подозрительного. А надпись, выполненная по всем законам древнегреческой эпиграфики и совпадающая по шрифту с протогеновским декретом, убедила экспертов в подлинности тиары. Она была приобретена за 200 тысяч франков золотом.

Надо сказать, что российские ученые не признали тиару, приобретенную Лувром, подлинной. Представлялось невероятным, чтобы о столь крупной находке не было ни сплетен, ни слухов. Такую же точку зрения высказал и немецкий ученый Фуртвенглер. Он отмечал, что изображения на тиаре грешат разностильностью, которую античный мастер допустить не мог. Но французы лишь снисходительно улыбались и все «происки» учёного мира приписывали зависти.

Через год в Одессе состоялся судебный процесс против Гохмана, которого коллекционер Суручан обвинял в продаже подделок. На процессе первый раз упомянули имя Рахумовского, предполагаемого автора тиары Сайтафарна. Опять пошли всевозможные толки и пересуды, но французы и на этот раз «отбились»: речь уже шла не о подделке или подлиннике, а о чести французской Академии наук, которая не могла позволить себе так обмишуриться.

Прошло семь лет, и парижская газета «Матэн» опубликовала статью некого Элина, работника «фабрики» подделок произведений искусства. Этот ювелир объявил, что именно он автор тиары, которую изготовил по спецзаказу. Элина разоблачили на следующий день: как выяснилось, названный им заказчик умер за четыре года до того, как «сделал заказ».

«Матэн» не собиралась сдаваться и скоро опубликовала еще одну статью русского ювелира, который утверждал, что изготовление тиары — дело рук Рахумовского. Последний — честный человек и не ведал, что творит для мошенников. Ещё одно письмо прислала в редакцию проживавшая в Париже русская дама, которой Рахумовский признавался, что видел свое детище в Лувре, но боится заявлять об авторстве.

На некоторое время тиара стала гвоздем сезона. Посмотреть на нее собиралось столько же народа, сколько впоследствии — на то место, где висела украденная «Джоконда». Одновременно в Одессе был допрошен полицией Рахумовский. Он сознался в авторстве, но отрицал свою причастность к продаже. Рахумовский изъявлял готовность прибыть в Париж и расставить все точки над «i». Лувр предоставил ему такую возможность, тиару убрали из экспозиции, а главным экспертом по вопросу о подлинности тиары назначили уже известного нам Клермона-Ганно, к тому времени профессора Сорбонны и члена Академии.

Рахумовский приехал в Париж и тут же был атакован корреспондентами, хотя расследование держалось в тайне. На все вопросы, как ему удалось достичь таких вершин в подделке античных памятников, Рахумовский со смехом отвечал:

— Да это не искусство, это мелочь, безделица! Вот если бы вы видели мой саркофаг!

Расследование заняло около двух месяцев. Рахумовский предъявил сделанные им эскизы четырех фрагментов. Клермон-Ганно «пытал» его в течение восьми часов, надеясь поймать на мелочах, но ничего не добился. Рахумовский даже назвал книги, из которых брал сюжеты во время создания тиары. Это были очень популярные в то время книги «Русские древности в памятниках искусства» и «Атлас в картинках к Всемирной истории». В них имелись некоторые графические искажения, все они «перекочевали» на тиару. Но Клермон-Ганно не хотел сдаваться даже перед очевидным. Он предложил Рахумовскому по памяти изготовить часть тиары. Она оказалась точной копией того, чем гордился Лувр. Больше французы сопротивляться не могли. Братья Рейнаки, правда, еще некоторое время отстаивали возможность того, что тиара подлинная и лишь доделанная современным реставратором. Но их никто не слушал. Тиару передали в музей современного искусства, но потом вернули в Лувр, где она находится и теперь в отделе подделок.

Конец этой истории вряд ли пришелся бы по душе американским сценаристам. Рахумовский закончил жизнь в полной безвестности и даже неизвестно когда. Гохман, в отличие от Шапира, стреляться не стал и после революции эмигрировал в Германию. Вскоре в одной частной берлинской коллекции появился серебряный позолоченный ритон с рельефными фигурками скифов. После войны газеты сообщили, что Лувр приобрел новый «памятник античной торевтики первостепенного значения». На этот раз отрезвление наступило мгновенно. Из Москвы пришло сообщение А. Передольской, что аналогичный ритон хранится в Историческом музее в коллекции подделок. Изображения на обоих ритонах скопированы с всемирно известной вазы из кургана Куль-оба.

Весьма вероятно, что и к продаже ритонов приложил руку вездесущий Гохман.

…по совести

Летом 1931 года директор музея естественной истории в Нью-Йорке, набирая телефон центрального полицейского управления, продолжал другой рукой держаться за голову, бессильный совладать с собой. Шутка ли! Из музея украли почти 400 экспонатов древнеиндейского сакрального обихода. Тут впору не за голову, а за пистолет хвататься, чтобы сохранить в этих святых стенах хоть честь ученого.

— Скажите охране музея, чтобы никого не выпускали из здания, и ждите, — предупредила дежурная по городу.

* * *

Эрасмуссен расследовал кражи произведений искусства и вернул на место уже не один украденный холст (собственно, единственным темным пятном в его послужном списке был хвост карликового динозавра, вероятно, отломанный не в меру ретивым школьником). Новое дело представлялось ему элементарным: невозможно украсть такое количество реликвий и уйти незамеченным; рано или поздно, а что-нибудь всплывет на подпольном рынке. Еще только собираясь на место происшествия, он отрядил двух подчиненных проверять алиби самых активных охотников за музейными древностями. А подъезжая к музею, послал других осмотреть здание снаружи.

Но эти меры оказались напрасными. Поздоровавшись с директором, Эрасмуссен попросил отвести его к обокраденным витринам. Директор же в ответ протянул список на 20 страницах и объяснил, что классического ограбления с битьем стекол и отключением сигнализации не было. В музее проводилась плановая ревизия запасников, во время которой и обнаружилась «недостача» в особо крупных размерах, причем исключительно в отделе индейских древностей.

Эрасмуссен пробежал взглядом список.

— Что-то не пойму: эти вещи вовсе не из первого ряда. В музее можно было бы поживиться куда как лучше. Впрочем, преступник или преступники, вероятно, не желали привлекать внимание похищением известных вещей. Такие и обнаружить быстрее и продать сложнее.

— Наверное, вы правы, — вздохнул директор.

— Когда была предыдущая ревизия экспонатов?

— Десять лет назад.

Глаза Эрасмуссена потухли. С таким «долгим» грабежом он ещё не сталкивался, хотя уже было понятно, что вор — один из сотрудников музея со стажем, ибо вынести за один раз столько предметов невозможно: требовался, по крайней мере, до верху груженый пикап. Значит, выносили постепенно.

— А вы проверяли, — спросил Эрасмуссен, — в витринах у вас сейчас подлинники?

— Не все, — помялся директор, — самые ценные экспонаты мы от греха подменяем копиями.

— Ну, пойдёмте в закрома.

Подземное хранилище-запасник состояло из множества пеналов, защищенных металлическими дверями. Директор распахнул одну из них. Эрасмуссен прошелся по длинной комнате. Стены были заставлены стеллажами и коробками с археологическими и этнографическими находками, которые внутри лежали вповалку. Взять отсюда предмет не составляло труда, можно было бы даже оставить бумагу, создавая иллюзию непотревоженного объёма.

— Тут находки из резервации племени пима, — объяснил директор. — При ревизии не досчитались 163 предмета.

— А остальные?

— Это в соседней комнате, — сказал директор, — культура племени мерикопа.

— Что общего у этих племён?

— Считается, что они потомки культуры хохокам — бесследно исчезнувших.

— А есть ли что-нибудь общее у исчезнувших экспонатов?

— Большая часть их как будто предназначалась для священнодействий. Но точно это не докажешь: на данном этапе исследований редко можно сказать наверняка, связан орнамент на конкретном сосуде с культом предков или нет. А индейцы в некоторых вопросах религии на сотрудничество не идут: боятся мести духов. Вот когда археолог находит предмет прямо в киве, тогда другое дело, тут всё ясно. Кива — это круглая полуземлянка, в которой собирались индейцы рода и священнодействовали, — пояснил директор.

— Примерная стоимость похищенного? — спросил Эрасмуссен.

— Это невозможно посчитать. Многие имеют только научную ценность, но никак не рыночную. Вот, например, № 191: «Амулет заклинательницы Киналик, начало нашего века. Плетёный круг, на котором размещены: отщеп с приклада убитого бледнолицего, обрывок тетивы, лоскут от шапки умершего брата, вырезанная картинка с табачной бандероли, ухо белки…» Такие продают туристам по два доллара за штуку. Ценность нашего только в том, что он настоящий и ни один индеец его не продаст, побоявшись мести духа Киналик. Кстати, амулет мы посылали три года назад на выставку декоративного искусства, то есть он ещё был на месте.

— А вот № 36: глиняный расписной сосуд в виде толстого мужчины, около 1000 года? — спросил Эрасмуссен.

— Это, безусловно, ценная, но не очень дорогая вещь. Полгода назад, если мне не изменяет память, её фотографировали для какого-то художественного альбома. Специализирующиеся на этом издательства — финансовое подспорье музею.

— Получается, у вас тут не хранилище, а проходной двор.

— Ну знаете! Это чересчур.

Эрасмуссен уже не сомневался, что вор у него в кармане.

По крайней мере, основной, так как могли быть и проходные «любители сувениров», вроде фотографов.

— Пойдёмте-ка в ваш кабинет, — сказал Эрасмуссен, — и составим список всех, кто за последние десять лет имел доступ в эти две комнаты.

— Начинайте с меня…

* * *

Директор не только сумел представить список работавших, но и снабдил его собственными комментариями на полях, а к списку украденного добавил фотографии…

Сидя в своём кабинете над бумагами, Эрасмуссен первым делом поразмыслил над версией: может, воровали только те вещи, которые путешествовали по выставкам? Таких еле набралось на четверть. Версия отпала.

Потом он сходил в отдел, «курировавший» нетрадиционные церкви и секты: ведь эта публика без ритуальных и освящённых штучек, как бойскаут без рюкзака и галстука в походе.

Но и тут получил от ворот поворот: новоявленные пророки и ясновидящие, объяснили ему, сами мастерят амулеты и талисманы; это их бизнес. Не родился ещё в среде чёрно-белых магов такой дурак, который бы позарился на истуканов вымершего народа, ведь они уже проиграли более могущественным духам. Наш контингент покупает только египетские мумии по 30 долларов за унцию в базарный день.

Впрочем, копию со списка похищенного сняли на всякий случай.

Эрасмуссен вернулся к себе вполне довольный: у него оставались только две версии — клептомания и коллекционирование. А на этом он собаку съел.

Из работников музея Эрасмуссен решил в первую очередь заняться Кеннеди и Саккетом — этнографом и археологом, занимавшимися культурой хохокам. К ним он добавил их ассистентов и двух лаборанток. Получилась шайка грабителей национального достояния.

Поразмыслив, Эрасмуссен вычеркнул из списка Саккета. Зачем ему сначала выкапывать вещь, везти в музей, вносить в опись, класть на полку и потом — воровать?! Он бы прекрасно мог сунуть ее в карман прямо в раскопе, как поступил Шлиман с Троянским кладом.

Но тут взгляд Эрасмуссена наткнулся на приписку директора. Последний характеризовал Саккета как типичного учёного, то есть не от мира сего. Например, приезжая на городище, Саккет стрелял из лука и там, где падала стрела, начинал копать и, как правило, ничего путного не находил. Но не расстраивался, потому что проповедовал теорию разумного ожидания.

Эрасмуссен вписал Саккета обратно и вычеркнул Кеннеди: этнографа, согласно характеристике, отличала такая преданность науке, что иной раз он ночевал в музее, не желая ни на секунду расставаться со «своими» сокровищами, и часто ругал своего ассистента, который от занятий наукой пытался выкроить время на свойственные молодости удовольствия. «Впрочем, если этот Кеннеди такой энтузиаст дела, как он мог не заметить отсутствия стольких экспонатов?» — подумал Эрасмуссен и набрал номер директора музея.

— И не мудрено, — ответил тот. — У нас полтора миллиона предметов культуры хохокам.

— А почему я его сегодня не видел?

— Так они же все в экспедиции! Мы потому и ревизию проводили, чтобы зимой не мешать. Но завтра вы их увидите: я послал телеграмму.

— Премного благодарен, — буркнул Эрасмуссен и пошёл домой.

* * *

Утром Эрасмуссен только успел отправить подчиненного за кофе и сандвичами, как зазвонил телефон.

— Мне нужен следователь, который занимается кражей из музея.

— Да.

— Я знаю имя вора.

— А кто говорит?

— Мне не хотелось бы называться.

— Согласен. Слушаю.

— Это Кеннеди из отдела индейских культур. Он сегодня как раз вернулся в город.

— У меня сложилось о нём иное впечатление.

— У вас сложилось правильное впечатление. Дело в том, что он уносит вещи не для продажи и не в домашнюю коллекцию, а возвращает их индейцам, потомкам хохокам. Они живут в резервации Скоаквик возле городка Снейктаун. Кеннеди считает, что учёные лишили их исконной культуры, обманом забрав все священные и обрядовые предметы, которые передавались из поколения в поколение и которые делали их единым племенем, а не сбродом. Даже могилы их предков Саккет разграбил.

— Может, вы всё-таки назовётесь?

— Только я не советую ехать с обыском в Снейктаун прямо сейчас. В домах вы ничего не найдёте.

— А где искать?

— А не надо искать. Дождитесь великого индейского праздника солнцеворота: краснокожие сами всё вынесут. Они так десять тысяч лет делают.

— Я подумаю…

* * *

Из 400 пропавших экспонатов во время облавы удалось вернуть около 300. Тем не менее суд присяжных оправдал Кеннеди. А вот наука не простила. Его должность в музее занял ассистент.

…дураков

В 1950 году Уильям Котрелл, рыбак из штата Нью-Джерси, шёл вдоль пустынного пляжа в заливе Санди-Хук. Ботинком он подцепил какой-то блестящий предмет. Им оказался золотой испанский дублон 1713 года. Котрелл позвал приятеля, и они нашли ещё один дублон. В последующие дни окрестные жители нашли на пляже ещё пять золотых монет. Журналисты, узнав о находках, поспешили объявить это сенсацией. После этого скучный дачный посёлок и его пляж на берегу залива превратились в места паломничества кладоискателей. Те приезжали сотнями, потом их начали считать на тысячи. Хозяева пляжа разбили его на участки и за деньги разрешали перекапывать их на любую глубину. Тем, кто приехал первыми, повезло отыскать ещё несколько дублонов. Ажиотаж поднялся необычайный. Электрички, автобусы и машины привозили из Нью-Йорка целые армии алчных кладоискателей. Однако первые «счастливчики», застолбившие участки, не пускали конкурентов на свою территорию. Из-за этого произошло множество драк, так что пришлось вмешаться полиции штата. Не имея современных металлоискателей, многие приезжали с собаками, специально натасканными во время войны на поиски бомб. Десять суток, почти без перерывов люди и звери рыли песок. Ушлые торговцы доставили сюда целые горы лопат, граблей и кирок. Цены на них существенно отличались от магазинных, но кладоискатели не скупились. Наконец, перебрав и просеяв весь песок пляжа, увязнув по колено в хлипкой топи, охотники за дублонами стали покидать залив Санди-Хук. Всего они нашли 23 дублона, а владельцам пляжа и торговцам скобяным товаром заплатили несколько сот тысяч долларов.

Сотрудники национального исторического музея попытались утешить горе-кладоискателей. Через прессу они сообщили, что данный залив в прежние времена охотно посещался джентльменами удачи. Обнаруженные монеты — это пиратский клад, зарытый на берегу и размытый прибоем. Большая его часть — давно в море.

Однако более «умные» люди задавали вполне конкретный вопрос римских юристов: кому это выгодно? И в самом деле, хорошо нагрели руки на «пиратском кладе» только местные жители, дачники и торговцы лопатами и сеткой (у нас она называется «рабица»), через которую просеивали песок. Очень много фактов указывало на то, что это дело рук опытного жулика, организовавшего мистификацию. Но до суда дело не дошло. На что могли жаловаться обманутые кладоискатели? Ведь никто не заставлял их покупать одну лопату по цене десяти.

Впрочем, не все подобные истории заканчиваются так печально и глупо. Один мой знакомый, используя прибор по определению цветных металлов в земле, как-то утром прошёлся по пляжу Серебряного бора. Ему досталось очень много бутылочных пробок и фольги от сигарет, но в тоже время он набрал гранёный стакан золотых и серебряных нашейных цепочек…

Загрузка...