Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней

1. Палата разделилась

В зале пленарных заседаний британского парламента гремели обвинения и проклятия.

– Прочь! Прочь! – доносилось с верхних галерей, где толпились аристократы и члены Палаты лордов. Люди свешивались с балюстрады, чтобы лучше видеть. – В отставку! В отставку!

В истории британской политики никогда еще не было ничего подобного. Члены оппозиционных партий скатали свои запросы в трубочки и метали их, словно дротики, в направлении сгорбившегося, слабого и больного человека, сидевшего перед ящиком для прошений. Человеком этим был премьер-министр Великобритании, член консервативной партии Невилл Чемберлен.

Но Чемберлен не хотел уступать пост лидера по целому ряду причин – и не в последнюю очередь из-за полной неуверенности в том, кто сможет стать его преемником.

Британия уже восемь месяцев находилась в состоянии войны. Ситуация ухудшалась с каждым днем. И политики, и народ требовали не просто лидера, но великого лидера – так всегда бывает в великие времена. Стране нужен был руководитель, способный свершить то, что под силу лишь неординарному человеку, нужны были слова, способные трогать, побуждать, убеждать, зажигать и вдохновлять. Слова должны были пробудить в сердцах людей чувства, о которых те даже не догадывались. Из этих слов родятся действия и, в зависимости от мудрости этих действий, триумф или кровавое поражение.

А самым важным качеством, которое любая нация, переживающая смертельный кризис, могла бы желать от своего лидера, как ни удивительно, была способность сомневаться. Сомневаться в собственных суждениях, одновременно обдумывать две противоположные идеи и только потом приводить их к синтезу. Страна нуждалась в лидере, обладающем открытым разумом, готовом на диалог с апологетами всех точек зрения. Человек, который не говорит ни с кем, кроме себя, в такую минуту был опасен для страны. Подобная идеология не могла сейчас пойти на пользу Британии. Ей нужен был мыслитель с абсолютно открытым и широким кругозором.

В 1650 году Оливер Кромвель писал, обращаясь к Церкви Шотландии: «Умоляю вас, из сострадания к Христу подумайте: возможно, вы ошибаетесь». В трудные времена, когда британская нация столкнулась с проблемами настолько опасными, что само ее будущее зависело от следующих шагов, встал важнейший вопрос: где найти такого лидера?

– Вы столь долго заседали в этих стенах и столь малого добились. Уходите, говорю я вам, и чтобы вас больше здесь не видели. Бога ради, уходите![1]

Член парламента от Спаркбрука в Бирмингеме, Леопольд Эмери, вернулся на свое место под гром аплодисментов. 7 мая 1940 года было первым днем ставших легендарными «норвежских дебатов». Палата заседала почти девять часов. Стоял теплый летний вечер. Смеркалось. Слова Эмери стали кинжалом в спину его однопартийца, консерватора Чемберлена.

Британия разделилась, а правительство, вместо того чтобы объединиться, продолжало действовать под влиянием эгоизма и мелких разногласий. Все это вело к катастрофическим военным неудачам – и на полях сражений, и на море. Перспектива победы фашизма и гибели демократии во всей Европе более не казалась невообразимой.

Предпосылки к знаменитым дебатам, состоявшимся в Палате тем вечером, сложились пятью днями ранее: тогда были получены известия, что Британия эвакуирует своих солдат из норвежского порта Тронхейм после первого же серьезного наступления нацистов. Леопольд Эмери и члены наблюдательного комитета лорда Солсбери, созданного из консерваторов и лордов с целью контроля над правительством, а также члены межпартийной парламентской группы действий, имеющей ту же цель, но возглавляемой либералом Клементом Дэвисом и включающей в себя лейбористов, согласились открыть дебаты по поводу военных неудач, постигших британскую армию при первом же столкновении с нацистами. Дебаты должны были помочь им окончательно избавиться от лидера, который не мог более служить стране.

Чемберлен начал выступать в палате в первый день дебатов, 7 мая, в 15:48. Его попытки спастись никак не укрепили его положения и не разубедили тех, кому казалось, что Британия неуклонно движется к катастрофе. Напротив, все почувствовали, что Чемберлен устал и лишь защищается. Такой человек только усугублял опасное положение страны. Как вспоминал один из очевидцев, Чемберлен выглядел подавленным и огорченным[2], но сумел собрать волю в кулак и выступить – под градом обвинений, которые сыпались на него со стороны его врагов. Он хорошо знал эти фразы – ведь многие придумал сам: «Я привез вам мир!» (его чрезмерно смелое обещание прошлого года) и «Пропущенный автобус!» (так он назвал упущенную Гитлером возможность поработить всю Европу). Теперь эти фразы взрывались у его ног, словно брошенные гранаты.

Ту слабую поддержку, которую Чемберлен получил во время своего выступления, лейборист Артур Гринвуд назвал «искусственной», поскольку настроение палаты никогда еще не было столь мрачным: «Сердце его болело. Он беспокоился. Это было больше, чем тревога – это было зловещее предчувствие»[3].

Когда Чемберлен вернулся на место, слово взял консерватор, адмирал сэр Роджер Кейс. Он поднялся на трибуну в военной форме при всех регалиях (неслыханно для Палаты общин). В зале воцарилось полное молчание. Давний критик парламента, Кейс откровенно обвинил правительство в некомпетентности[4]. Он знал, о чем говорит: адмирал лично стал свидетелем неудач британской армии.

После выступил лидер оппозиционной лейбористской партии Клемент Эттли. Он не считался видным оратором, но тема явно вдохновляла его, и он откровенно высказался о неспособности правительства справиться с ситуацией: «Речь идет не только о Норвегии. Норвегия стала кульминацией множества других неудач. Народ считает, что основную ответственность за положение дел несут те, у кого за плечами практически непрерывная череда провалов. Норвегия последовала за Чехословакией и Польшей. И каждый раз мы говорим „слишком поздно“. Премьер-министр говорил о пропущенных автобусах. Но почему он не говорит о тех автобусах, которые он и его помощники пропустили с 1931 года? Они опоздали на все мирные автобусы, но успели на автобус войны. Народ видит, что люди, которые постоянно ошибались в своих оценках событий, которые считали, что Гитлер не нападет на Чехословакию, что Гитлера можно умиротворить, даже не поняли, что Гитлер собирается напасть на Норвегию»[5].

Незадолго до полуночи 7 мая судьба Чемберлена была решена. Но многим казалось, что сам премьер-министр этого не понимает. Подобная слепота не была чем-то новым и неожиданным. Джон (Джок) Колвилл, главный личный секретарь Чемберлена, записал в своем дневнике 6 мая 1940 года: «Премьер-министр очень расстроен из-за нападок прессы… думаю, он страдает от странного тщеславия и завышенной самооценки, которые возникли благодаря Мюнхену [отсылка к событиям сентября 1938 года, когда Чемберлен уступил всем требованиям Гитлера, но утверждал, что добился мира] и продолжают, несмотря на массу ударов и ран, процветать и по сей день»[6].

Итак, утром 8 мая, накануне второго и решающего дня дебатов, озабоченные полным нежеланием Чемберлена уйти с поста члены наблюдательного комитета и межпартийной парламентской группы действий снова собрались в парламенте. Они решили форсировать разделение палаты, предложив депутатам проголосовать за то, что, по словам лейбориста Герберта Моррисона, «показало бы, согласны ли они с положением дел или оно их тревожит»[7]. Другими словами, нокаутирующий удар измученному Чемберлену нанесли те самые сторонники, на поддержку которых он рассчитывал.

Партийные организаторы фракций сразу же начали заключать соглашения о поддержке с членами различных голосующих блоков. Колвилл описал в дневнике, как старшие консерваторы «говорили о реорганизации правительства и всерьез обсуждали схему сделки ([лорд] Галифакс должен был предложить ее [Герберту] Моррисону) с тем, чтобы оппозиционная партия лейбористов вошла в правительство в обмен на отставку ряда ключевых правительственных фигур: Сэма Хора, Кингсли Вуда, [сэра Джона] Саймона и т. п., но только при условии, что Чемберлен сохранит лидерство»[8].

Впрочем, когда в 14:45 Палата собралась вновь, чтобы продолжить дебаты, ножи уже были вытащены и остро наточены.

Мольбы не раскалывать Палату, обращенные к лейбористу Герберту Моррисону, пропали втуне. Лейбористы уже приняли решение: они не войдут в национальное правительство, возглавляемое «этим человеком», Невиллом Чемберленом. Моррисон страстно выступал двадцать минут, призывая членов Палаты прислушаться к голосу совести и серьезно задуматься над тем, может ли Великобритания оставаться в прежнем состоянии, к которому привело неумелое руководство – притом что война длилась всего лишь восемь месяцев. Смысл его слов был ясен: уйти должны не только Чемберлен, но и все, кто поддерживал курс на умиротворение, господствовавший в британской политике в отношении Германии в 30-е годы (тогда считалось, что, если диктатора хорошо кормить, он успокоится, насытится и укроется в своей пещере). Покинуть правительство должны были сэр Сэмюэль Хор (лорд-хранитель печати) и сэр Джон Саймон (министр финансов).

Ослабев от ударов со всех сторон, Чемберлен решил рассмотреть вопрос об отставке. И все же он продолжал упорствовать – сидел на своей скамье и лишь периодически мрачно и отстраненно посматривал наверх. Когда же он наконец поднялся, то, как вспоминал лейборист Хью Далтон, яростно «вскочил, оскалив зубы, как крыса, загнанная в угол, и выкрикнул: „Я принимаю вызов и призываю моих друзей, а у меня еще есть друзья в этой Палате, поддержать правительство при голосовании сегодня вечером“»[9].

Неспособность Чемберлена осознать всю серьезность ситуации, с которой столкнулась нация, лишь усилила ярость его противников. Вскоре парламентарии с обеих сторон уже в нетерпении подпрыгивали на местах, стараясь привлечь внимание спикера и получить слово. Раздавались крики «Уходи!» и «В отставку!». Однако Чемберлен, казалось, их не слышал. Необходим был последний решительный удар. И тогда поднялся тот, кто мог нанести его лучше всех. Охрипшие от криков парламентарии умолкли. Слово взял бывший премьер-министр от либералов Дэвид Ллойд Джордж. Он начал медленно, но затем стал говорить все более быстро и возбужденно. Ллойд Джордж осудил Чемберлена за то, что тот поставил Британию в «наихудшее стратегическое положение, в каком только находилась эта страна». Кульминацией его выступления стало обращение к совести премьер-министра: «Покажите пример жертвенности, потому что нет ничего, что в большей мере способствовало бы победе в этой войне, чем ваша отставка»[10].

С галереи за выступлением мужа, одобрительно кивая, наблюдала супруга спикера, кавалерственная дама Маргарет Ллойд Джордж. Позже она писала: «Я так рада, что мой муж участвовал в свержении Чемберлена. Я никогда не оказывалась свидетелем ничего подобного. Палата была преисполнена решимости избавиться от него, сэра Джона Саймона и Сэма Хора… Крики, призывавшие его уйти, были ужасны. Все кричали: „Уходи! Уходи!“ Я никогда еще не видела, чтобы премьер-министр уходил с таким афронтом. Он привел страну в ужасное положение. После Мюнхена консерваторы всегда говорили: „Он спас нас от войны“. Бедняги, им следовало бы открыть глаза»[11].

Дебаты затянулись до поздней ночи. Чемберлен не собирался уступать так легко. Всего несколько недель назад он впервые записал в дневнике, что испытывает «значительную боль» – следствие рака кишечника, который свел его в могилу через несколько коротких месяцев[12]. Пожалуй, в глубине души он понимал, что этот момент – его последняя возможность избавиться от клейма главного виновника коллапса Европы, демократии и британского образа жизни. Но, возможно, у его нежелания уходить была иная, более тайная причина.

Недалеко от него на передней скамье сидел человек, который был в гораздо большей степени виновен в результате норвежской кампании прошлого месяца, которая привела к гибели 1800 человек, потере авианесущего корабля, двух крейсеров, семи истребителей и подводной лодки. Уинстон Спенсер Черчилль, первый лорд Адмиралтейства, был главным архитектором катастрофической морской стратегии Британии. Но все внимание палаты оказалось обращено исключительно на премьер-министра. Когда подошла очередь Черчилля выступать, он сумел уйти с линии огня, выиграть время и стереть свои отпечатки пальцев с орудия убийства.

Уинстон не пользовался популярностью. В свое время он был объектом насмешек. Его считали эгоистом, «полукровкой-американцем». По словам парламентария от консерваторов, сэра Генри (Чипса) Чэннона, Черчилля интересовало только одно – он сам. Сегодня, когда в Британии около 3500 пабов и отелей, более 1500 залов и различных заведений и двадцать пять улиц носят имя Черчилля, а его лицо смотрит на нас отовсюду – от подставок под пивные кружки до дверных ковриков, не говоря уже о периодическом появлении в Овальном кабинете президента Соединенных Штатов, – трудно представить, что в мае 1940 года мало кто считал его подходящей кандидатурой на пост лидера нации.

Многие считали его ренегатом и перебежчиком: в 1904 году он из консерватора стал либералом, а в 1924 году вернулся в консервативную партию. Тем не менее Черчилль продемонстрировал поразительную преданность Чемберлену. Во время выступления Ллойд Джорджа он даже предложил наказать не премьер-министра, а себя: Я несу полную ответственность за все действия Адмиралтейства и принимаю свою долю вины»[13].

Ллойд Джордж, речь которого прервал Черчилль, ловко парировал: «Достопочтенный джентльмен не должен позволять себе превращаться в бомбоубежище, чтобы осколки не поранили его коллег»[14].

Mea culpa Черчилля стала первым признанием провального планирования спасательной миссии. Выступление его было рассчитано на провал – но в то же время оно тронуло сердца коллег, пораженных столь яркой демонстрацией личной преданности. Черчилль умело продемонстрировал, каким «настоящим» премьером он может быть, если захочет. Так он вписал свое имя в премьерскую гонку, хотя и остался темной лошадкой.

Когда Черчиллю предоставили слово (а говорил он долго), бунтари наклонились вперед, ожидая и надеясь услышать бессмертные фразы осуждения, но он не сказал ничего бессмертного, ничего такого, чего Чемберлен не пожелал бы увидеть написанным на своем надгробном камне. Черчилль так тонко и умело похвалил премьера, что сумел добиться именно того, чего хотел: он сказал слишком мало и слишком поздно. Спасительные филиппики Черчилля явно предназначались для другого часа. Его слова уже отлежались, фразы уже были тщательно отрепетированы для более важной цели: быть произнесенными в другое время, и он не собирался тратить их впустую.

Когда Черчилль сел на место, одна цель была достигнута: его собственная звезда хотя еще и не разгорелась, но не потеряла блеска в критический момент, когда все другие померкли.

Когда спикер призвал палату разделиться и проголосовать, мнения разделились почти поровну. Чипс Чэннон вспоминал: «Мы наблюдали за голосованием бунтарей из оппозиции… „Квислинги, – кричали мы им. – Крысы!“ „Соглашатели!“ – отвечали они нам… „281 на 200“… раздавались крики: „В отставку! В отставку!“… И тут эта старая обезьяна, Джош Веджвуд, начал размахивать руками и петь „Правь, Британия“. Сидевший рядом с ним Гарольд Макмиллан подхватил, но их пение заглушили завывания и крики. Невилл пришел в замешательство при виде зловещих фигур. Он поднялся первым. Он показался мне мрачным, задумчивым и печальным… Сегодня его не встречали восторженные толпы, как это было до Мюнхена. Передо мной был одинокий маленький человек, который старался сделать для Англии все, что было в его силах»[15].

Несмотря на победу, впрочем, не самую убедительную, Чемберлен потерял уверенность в своей партии: сорок один консерватор проголосовал против правительства. Самым молодым среди них был Джон Профьюмо: ему шел всего двадцать первый год. Он ускользнул из казарм, чтобы присутствовать на голосовании, и позже был подвергнут суровому осуждению со стороны лидера фракции Дэвида Маргессона: «Вы – презренный мелкий гад… До конца жизни вы будете стыдиться того, что сделали прошлым вечером»[16]. Когда консервативное большинство сократилось до восьмидесяти одного, дебатов более быть не могло. Нужен был публичный крестовый поход. Личный секретарь Чемберлена, Джок Колвилл, писал, насколько «отвратительно» было то, «что все сосредоточили свою энергию на внутреннем политическом кризисе (a la francaise), вместо того чтобы напряженно думать о следующих шагах Гитлера»[17]. Нужно было искать нового лидера. Но кто может им стать? Кто достоин? И кто готов?

Политическая борьба омрачила и без того отчаянную ситуацию, в которой оказалась Британия. Стране нужен был человек, который не только объединил бы консервативную партию, но еще и сплотил бы ее с партиями оппозиции и армией. Армия не могла оправиться от первого военного поражения, резко положившего конец так называемой странной войне последних восьми месяцев, начиная с германского вторжения в Польшу.

В дневнике Чэннон записал, что «слухи и интриги, заговоры и контрзаговоры» – основное занятие ведущих политиков[18]. Однако поддержкой консерваторов пользовался вовсе не Черчилль, хотя его многие защищали и хвалили после прошедших дебатов. Естественным преемником Чемберлена считали другого человека, того, кому не было даже позволено сидеть на скамьях Палаты общин. Это был лорд Галифакс, министр иностранных дел, член Палаты лордов. Он спокойно наблюдал за дебатами с галереи пэров в обществе других лордов, послов и официальных представителей союзников Британии.

Главным препятствием на пути Галифакса стала британская конституция. Уникальный характер британской парламентской системы не позволяет члену Палаты лордов являться избранным членом парламента в Палате общин. Если бы лорд Галифакс решил стать премьер-министром и лидером парламента, возник бы серьезный конституционный кризис: ведь он не являлся парламентарием.

Биограф Галифакса, Эндрю Робертс, описывает, как министр иностранных дел и премьер-министр во второй день дебатов, 8 мая, обсуждали ранее немыслимое лидерство Галифакса. Чемберлен «дал понять, что если он вынужден будет уйти в отставку, то хотел бы, чтобы его место занял Галифакс»[19]. Но когда вопрос снова был поднят в четверг, 9 мая, реакция лорда Галифакса оказалась неожиданной. В дневнике он записал, что премьер-министр просил его приехать на Даунинг-стрит, 10, к 10:15. Там Чемберлен сообщил ему, что, «по его мнению, сложившееся положение с расколом Палаты общин нетерпимо, и очень важно восстановить уверенность в правительстве»[20]. Чемберлен вновь вернулся к вопросу своей отставки, на что Галифакс ответил (так записано в его дневнике): «Если бы это зависело от меня, он [Чемберлен] мог бы продолжить служить правительству. Я привел все имевшиеся у меня аргументы против собственной кандидатуры, особо подчеркнув сложность положения премьер-министра, неспособного установить контакт с центром тяжести в Палате общин»[21].

Ложную скромность можно простить, поскольку Галифакс, как показали его последующие действия, очень хотел сохранить в своих руках рычаги власти. В дневнике он писал: «Разговор и явная склонность [Чемберлена] ко мне вызвали у меня сильную боль в желудке. Я снова сказал ему, как и днем ранее, что если лейбористы заявляют, что готовы работать только со мной, то я должен ответить им, что не готов»[22].

Боль в желудке? Консерватор Р. А. (Раб) Батлер оставил совершенно иные воспоминания о разговоре с хитроумным Галифаксом после его встречи с Чемберленом: «Он [Галифакс] сообщил мне, что чувствует себя готовым взяться за эту работу. Однако ему казалось, что Черчиллю необходимо сдерживающее влияние. Но можно ли это будет сделать даже на посту премьер-министра или министра в правительстве Черчилля? Даже если Галифакс станет премьером, характер и опыт Черчилля все равно сделают того ведущей фигурой в „ведении войны“, а он быстро превратится в нечто вроде почетного премьер-министра»[23].

Несмотря на протесты Галифакса, это кажется более достоверной причиной его отказа от роли, которая знаменует собой пик успеха в британской политике. Сомнения Галифакса были порождены его положением в Палате лордов, не позволяющим ему стать премьер-министром в Палате общин. В каком бы положении оказался Галифакс, заняв место лидера нации?

Вряд ли его привлекала перспектива стать номинальным руководителем Великобритании, не имеющим реальной власти и во всем уступающим Черчиллю, который, как Галифаксу было прекрасно известно, был лучшим стратегом и военным лидером, чем он сам. Это было бы унизительно для человека такого положения и личных качеств. Но почему же другие политики так ложно истолковали его намерения? Лорды хотели Галифакса, король Георг VI хотел Галифакса, даже лейбористы хотели Галифакса. Все они готовы были поддержать человека, который неожиданно потерял интерес к подобной работе – по крайней мере, в текущей ситуации.

Вот так имя Черчилля оказалось в начале списка, что было совершенно невероятным. Все перевернулось с ног на голову. То, что всего несколько дней назад казалось немыслимым, теперь стало очевидным вариантом. Но подобный выбор устраивал не всех. Уж очень сложным, неприятным для многих человеком был Черчилль: позер, бахвал, хвастун, поэт, журналист, историк, авантюрист, меланхолик, предположительно алкоголик, явно пенсионного возраста – 65 лет, человек, которого постоянно преследовали неудачи, неспособный прочесть огненную надпись на стене, вечно ошибающийся – и слишком часто в те моменты, когда должен был действовать абсолютно правильно. Во время Первой мировой войны он совершил множество ошибок, самой катастрофической из которых была кампания в Галлиполи, когда в Восточном Средиземноморье погибло 45 тысяч граждан Содружества. С тех пор его стали считать опасным «ястребом». Большую часть последних десяти лет он провел в так называемой глуши, поскольку среди его провалов, помимо Галлиполи, числились также политические промахи в Ирландии, выступление против самоуправления Индии и жестокое подавление забастовки шахтеров в Уэльсе.

Казалось естественным, что после такого обилия ошибок Черчилль и сам сочтет себя неподходящим для поста премьер-министра. Он знал свои слабости. Знал, что в этот период своей карьеры стал предметом анекдотов и радостью карикатуристов – нам, кому известно, что сделал этот человек, это может показаться удивительным. Но, принимая во внимание масштабы его ошибок, кажется совершенно невероятным – и психологически невыносимым – предположить обратное. Сомневаться в амбициях Черчилля не приходится: он мечтал стать премьером с раннего детства, чтобы завершить семейное повествование, оставшееся незаконченным после смерти его отца, Рэндольфа. Но он понимал, что не сумел справиться с прошлыми кризисами, а теперь цена становилась чрезвычайно высокой. Однако если сам он испытывал сомнения в себе (Черчилль часто называл лидерство решительной реализацией информированного представления), то у нас нет оснований соглашаться с ним, поскольку эти сомнения не парализовали его, а позволили учесть альтернативные точки зрения. Подобные сомнения можно считать жизненно важным фактором разумного процесса принятия решений.

Типичное представление об Уинстоне в то время хорошо сформулировал сэр Эдмунд Айронсайд, начальник генерального штаба. Свое двойственное отношение к этой фигуре он отразил в дневнике: «Естественно, что единственным человеком, способным стать преемником [Чемберлена], является Уинстон, но он слишком нестабилен, хотя обладает талантом и способен довести войну до конца»[24].

Итак, хотя назначение на высший пост страны было еще под сомнением, Уинстон имел ценнейшее преимущество перед Галифаксом: у него был личный опыт военных действий. Он участвовал в англо-бурской войне и в Первой мировой, а также принимал участие в других кампаниях в качестве журналиста. Несмотря на все его промахи, этим он превосходил министра иностранных дел, который не имел представления ни о сражениях, ни даже о военной стратегии и всего месяц назад продемонстрировал полное невежество в военных вопросах: Робертс пишет, что, когда Галифакса спросили, «могла ли быть операция в Тронхейме более эффективной, чем в Нарвике, он был вынужден признать, что некомпетентен, чтобы ответить на подобный вопрос»[25].

Еще одним минусом Галифакса в глазах общественности была его приверженность политике умиротворения. Даже когда Гитлер продемонстрировал свою ненасытность, Галифакс продолжал твердить, что верит в мир – мир почти любой ценой.

Поразительно, что других серьезных претендентов на пост премьера в то время почти не было. Упала даже популярность Энтони Идена. В марте 1939 года Иден пользовался поддержкой 38 % британского населения: так показали результаты опроса общественного мнения по поводу кандидатуры будущего премьера[26]. Черчилль и Галифакс сумели собрать лишь по 7 %. Но Иден ушел с поста министра иностранных дел из-за несогласия с политикой умиротворения, проводимой Чемберленом. В правительстве он занял пост государственного секретаря по делам доминионов, и столь низкое положение практически исключило его из премьерской гонки.

Когда Галифакс устранился от борьбы, Черчилль – по манере, осанке и речи – стал казаться самым подходящим лидером нации.

Чтобы слегка упрочить свое положение, но при этом не казаться слишком навязчивым, Черчилль утром 9 мая встретился с ближайшими союзниками. Иден встретил его в Адмиралтействе. Пока Черчилль брился, он «пересказал мне [Идену] события прошлого вечера. Он считал, что Невилл не сможет сдержать лейбористов и придется формировать национальное правительство»[27].

Затем Черчилль встретился со старым другом, лордом Бивербруком, влиятельным газетным магнатом. Лорд Бивербрук пытался получить четкий ответ, кто же будет лидером. Черчилль снова не стал ничего скрывать и сказал: «Я буду служить при любом министре, способном вести войну»[28].

В тот же день Черчилль обедал с Иденом и лордом – хранителем печати, сэром Кингли Вудом. Вуд дал понять, что поддержит первого лорда Адмиралтейства в премьерской гонке, и сказал, что «если его спросят, он должен твердо выразить свою готовность [стать преемником]». Как вспоминал Иден, он был «удивлен, обнаружив, что Кингсли Вуд рассказал о желании Чемберлена видеть своим преемником Галифакса. Чемберлен хотел, чтобы Черчилль с этим согласился. Вуд же посоветовал: „Не соглашайтесь и ничего не говорите“. Я был поражен тем, что Вуд говорил это: он всегда считался человеком Чемберлена. Но совет был хорош, и я поддержал его»[29]. Чемберлен принял решение об отставке. В тот же день он пригласил Галифакса и Черчилля на Даунинг-стрит в половине пятого.

Противоречивые рассказы об этой исторической встрече стали уже настоящей легендой. Мы знаем, что на встрече присутствовали Невилл Чемберлен, лорд Эдвард Галифакс, Уинстон Черчилль и глава фракции консерваторов Дэвид Маргессон. Премьер собрал их, чтобы сообщить о своем решении уйти в отставку и решить, кто возглавит страну после него. Сразу же после встречи Галифакс описал ее в своем дневнике. Он вспоминал, как Чемберлен подтвердил свое решение уйти, но не назвал предпочтительного преемника, сказал лишь, что «будет счастлив служить при любом из них»[30]. Поскольку лидеры лейбористской партии, которые непременно должны были участвовать в любых переговорах по составу коалиционного правительства, вечером отправились в Борнмут на совещание, решение следовало принимать срочно.

Напряженность стала для Галифакса невыносимой. Он постоянно пишет о продолжающейся боли в желудке: его тело физически отвергало саму мысль о премьерстве[31]. Он не только думал о «качествах [Уинстона] в сравнении с собственными», но и постоянно возвращался к вопросу о том, каким будет его положение, если он согласится занять пост премьера: «Уинстон может стать министром обороны… а я [как пэр] не должен иметь доступа к Палате общин. В результате, лишившись обеих точек жизненно важного контакта, я быстро превращусь в более или менее почетного премьер-министра, живущего в тени, вдали от по-настоящему важных вопросов». За этой горькой оценкой ситуации следует весьма едкое мнение о «демонстрации достоинства и смирения» со стороны Черчилля: «Он сказал, что чувствует силу моих слов. В конце концов премьер-министр неохотно, а Уинстон с явно меньшей неохотой согласились с моей точкой зрения»[32]. Этот рассказ подтверждается дневниковой записью, сделанной в тот же день постоянным заместителем министра иностранных дел, правой рукой Галифакса, сэром Александром Кадоганом.

Рассказ об этих событиях самого Черчилля кажется наиболее ненадежным. В мемуарах «Надвигающаяся буря» он ошибочно пишет, что встреча состоялась на следующий день, 10 мая. С истинно черчиллевской живостью он описывает, что произошло после напряженного вопроса Чемберлена: «Понимаете ли вы, Уинстон, почему в такие дни пэр не должен быть премьер-министром?» Черчилль рассказывает: «Поскольку я продолжал молчать, последовала длительная пауза. Она, несомненно, показалась мне более долгой, чем двухминутное молчание во время празднования дня перемирия»[33]. Уинстон хотел зафиксировать в истории, будто пауза стала такой неловкой, что лорду Галифаксу пришлось ее нарушить. Нервы его были на пределе. Он пространно объяснил, почему не может стать премьер-министром. А вот Дэвид Маргессон пишет, что молчание было нарушено практически сразу же, и Галифакс сказал, что Черчилль больше подходит на роль лидера нации во время войны.

Была пауза или нет, но участники встречи пришли к соглашению. Сэр Александр Кадоган записал в дневнике, что к этому моменту «глава фракции [Маргессон] и остальные считали, что Палата склоняется к его [Черчилля] кандидатуре. Если Н. Ч. [Чемберлен] остается [в кабинете], то он готов будет советами и суждениями сдерживать Уинстона»[34]. То есть они согласились выпустить льва из клетки. Когда переговоры закончились, Чемберлен встретился с лейбористами Клементом Эттли и Артуром Гринвудом – эта встреча состоялась в 18:15. Те подтвердили, что готовы пойти в национальное правительство, но лейбористская партия не хочет оказаться в подчинении у Чемберлена, поэтому им нужно проконсультироваться с руководством. На следующий день Эттли и Гринвуд отправились в Борнмут.

А тем временем Галифакс и Черчилль отдыхали в саду резиденции премьер-министра на Даунинг-стрит за чаем. В мемуарах Черчилль вспоминал, что они не говорили «ни о чем особенном»[35]. Затем он вернулся в Адмиралтейство, чтобы подготовиться к стоящей перед ним задаче. Вечером он ужинал с Энтони Иденом и рассказал ему о драматичных событиях дня, в частности, что он «надеялся, что НЧ [Чемберлен] останется, возглавит Палату общин и сохранит пост лидера партии»[36]. Ожидалось, что Чемберлен сообщит о своей отставке королю на следующий день и посоветует ему назначить вместо него Черчилля. Интереснее всего было то, что Уинстон не только станет премьер-министром, но и займет только что созданный пост министра обороны.

Каким бы ни был исход долгих и напряженных переговоров 9 мая, одно можно сказать определенно: Уинстон Черчилль был способен вести войну. Час Черчилля пробил в самое подходящее время. Гитлер уже выстраивал свои танки на границах Голландии, Бельгии и Франции, готовясь к блицкригу. Перспективы рисовались ужасающие. В коридорах власти заговорили о том, что вскоре вся Европа падет к ногам нацистских орд.

Позже Черчилль вспоминал: «Я чувствовал себя избранником судьбы, и мне казалось, что вся моя прошлая жизнь была лишь подготовкой к этому часу и к этому испытанию… Я считал, что знаю очень много обо всем, и был уверен, что не провалюсь»[37]. Судьба нации оказалась в его руках, и то, что он с ней сделал, просто поражает воображение.