8

В сентябре 1968 года Верка пошла учиться в техникум имени Альтшуля. Он находился в Подмосковье – в красивой, засыпанной золотыми листьями Перловке. Ездить туда было удобно; Верка выходила из дома в семь сорок пять, на Ярославском вокзале садилась на восьмичасовую электричку и в восемь сорок уже была на месте. В девять начинались занятия.

Техникум готовил кадры для кооперации и поражал разнообразием возможностей. Тот, кто учился здесь, мог дорасти впоследствии до приемщицы химчистки, бухгалтера автобазы, специалиста овощехранилища или даже директора кладбища. «Директор кладбища» было завиднее всего, но Верка мечтала об овощной судьбе.

С самого раннего детства Верка обожала овощи. В маленьком дагестанском городке почти все они были привозные, из своих росла только картошка, мелкая, как горох. Городок был такой жаркий и такой бедный на растительность: любой, кто имел здесь сад, считался богатым человеком. Но даже в садах городских богачей росли только фрукты, то есть древесные субстанции. Земляных субстанций почти не было. Родил здесь степной воздух и солнечный жар, земля же была солоноватая и производила только траву. Верка не любила цвет и запах дагестанской земли.

Овощи она изучала по картинкам и тайным походам на кухню, когда туда привозили запасы на зиму. Из пыльных сквозных глубин мешков вываливались грязные, почти не сладкие и совсем уж не сочные сокровища. Зато на изломе они сочились белой пеной, которая была верно угадана Веркой как эликсир сытости. И главное, они издавали слабый запах мокрого суглинка: она всегда считала его самым прекрасным запахом на земле и именно за ним, скорее всего, поехала на север.

В Москве все оказалось наоборот. Здешнего жара и воздуха не хватало для настоящих плодов, зато земля тянула из себя соки. По тайным червяным ходам они поступали в большую белую картошку, в толстую оранжевую морковь, в багровую свеклу – они делали эти плоды жирными, мучными… То ли впечатления о метро сработали, то ли котлован заводской напугал, но у Верки навсегда осталось ощущение, что Москва – это преимущественно подземный город. Что и жизнь ее внизу, и там же источник ее силы.

В Москве Веркина красота поблекла. Сошел вечный загар, лицо оказалось землистого оттенка. Верка раздалась вширь и стала сильно бугристой. Накатывали семидесятые, женщины по улицам ходили тоненькие, гибкие. Надо было следить за фигурой, а Верка ела, как сумасшедшая, и все – картошку, картошку, да хлеб с изюмом.

Одевалась она, как попало, денег на одежду не тратила. В общем-то, так и ходила в детдомовском, только надставила рукава на платье и на пальто. Впрочем, и у нее были кавалеры. Они делали авансы, а потом исчезали, узнав, что она замужем.

Переверзин как-то спросил, не собирается ли она съезжать в общежитие, ведь там, кажется, дают койку? Спрашивая, он не выглядел виноватым, он ведь взялся помочь ей лишь на первых порах, но Верка сильно обиделась. Она прикипела к его квартире и покидать ее не хотела. «Стою на очереди» – сказала она Переверзину, и он на время отстал.

В тот год пышным цветом расцвела одна Веркина особенность, которую ее недоброжелатели в техникуме называли особенностью «детдомовской». Если Верке что-то надо было, то препятствий для нее не существовало. И тем более, таких странных препятствий, как, скажем, чувство гордости. Унижение в преследовании цели ей было неведомо, унижением было только одно: цели не достичь.

Особенно ярко это проявилось в истории с Павлом.

Павел был преподавателем литературы, и она влюбилась в него с первого взгляда. Он только зашел – в свитере с высоким горлом – он только раскрыл журнал и произнес: «Ну, господа-товарищи, на этих кукурузных полях мы посеем с вами и зерна слов» – она не поняла ничего, но само звучание непонятной фразы, вот это перекатывание камушков на влажном дне рта свело ей бедра настоящей судорогой.

В общем-то, она давно созрела, чего уж там… Южная крупная девушка девятнадцати лет, пора. Сны снились стыдные, так что она по утрам смотрела на Переверзина с настоящей ненавистью: старый задохлик, му-уж… Муж есть, а Верка – девственница. Это как? Дошло до того, что она стала жалеть, что сбежала из родного городка в ночь, а не утром. И мечтался начальник автобазы, а от воспоминания о его грубоватом тычке в плечо, когда он приказал помочь жене с чаем, у нее все внизу становилось влажным.

Павел был ровесник начальника автобазы и будь на месте Верки не Верка, то эта не Верка в такое просто не поверила бы. Павел, конечно, выглядел моложе, он жил в мире, где стареть не торопились, в отличие от начальника автобазы, который подобно другим жителям городка, старел мгновенно и с удовольствием. Их внешние различия, тем не менее, были не замечены Веркой, ведь она сама находилась еще в том возрасте, который не различает возрастов. Она не понимала разницы не только между двадцатью и тридцатью, но даже между двадцатью и пятьюдесятью. Не потому, что ей все казались одинаково старыми, нет. Она просто вообще не думала ни о времени, ни о годах.

Павел поразил ее красивой речью и меланхолией во взоре. Он был нежным, а она никогда не видела нежных мужчин. Она даже не догадывалась, что такие мужчины существуют. Появление Павла было для нее чем-то сродни появлению ангела – существа небывалого, с крыльями.

Это он стал называть ее Вероникой.

– Вероника, – ласково тянул он. – А вы знаете, Вероника, что рифма к вашему имени – ежевика. Вы черная и колючая и, наверное, кислая на вкус. А?

– Придурок, – шептала Веркина соседка. – Как таких придурков берут преподавать?

Рифмы его явно интересовали: он подбирал Верке повилику и куманику, богиню Нику и говори-ка, а как-то раз пришел грустным и сказал, что рифмой Верке отныне будет слово «маргаритка», и это, разумеется, не по правилам, но есть великие литературы, сказал он, где рифма не обязательна, в отличие от косной, морализаторской, подростковой, которую он вынужден преподавать.

Это был отголосок вчерашнего диспута с бывшими однокурсниками: один из них был поэт, опубликовавший уже несколько стихов в журнале, и что-то Павел раззавидовался…

После «маргаритки» Верка все для себя решила, и отныне у нее была только одна цель. Средства Верку не интересовали.

Началась настоящая осада. Она выучила наизусть его расписание, и теперь постоянно попадалась ему на глаза. Она поджидала его на станции, голой рукой собирая снег с бетонного ограждения – ей нравилась боль, с которой ломило замерзшую руку – потом она якобы случайно встречалась с ним взглядом, рассеянно кивала, и тут же бежала вперед, чтобы встретить его у дверей в аудиторию.

«Ой, – говорила она. – Я думала, у нас здесь лекция. Извините».

Иногда Павлу казалось, что Верок несколько – и одна всегда стоит на станции, другая всегда ошибается с аудиторией, третья ищет свободный столик в преподавательской столовой (и когда ее гонят, идет, нагнув голову), четвертая приходит к нему на занятие, пятая просто бродит по коридорам и даже проходит мимо мужского туалета, когда бы он оттуда ни выходил.

Разумеется, он быстро понял, в чем дело, и даже поразился: кто учил эту крупную блеклую девушку так неправильно очаровывать мужчин?

Но ему и льстило такое внимание. Павел был полным, невысоким, старомодным мужчиной не первой свежести. Женщины на него уже не смотрели. Зарабатывал он очень немного – не погуляешь. Жена ему изменяла, а он ее все любил, ему, наверное, хотелось как-то отомстить, как-то утвердиться. Тем не менее, ему даже в голову не пришло утверждаться с помощью этой нелепой большой студентки.

«Тамерланша какая-то, – насмешливо думал он. – Но сколько страсти! А сколько слоновьей грации, бывает же…»

В итоге он посуровел, стал недовольно отворачиваться, встречаясь с ней взглядом на станции, даже пару раз понизил оценку только за то, что уж слишком она его ела глазами. Ну, и этим погубил Верку окончательно.

Однажды вечером она подловила его в темном коридоре и бухнулась перед ним на колени. Он вначале остолбенел от ужаса, потом стал отдирать ее руки, потом понял, как нелепо выглядит, в итоге выпрямился и тоскливо посмотрел по сторонам и даже наверх.

Ну что делать в такой ситуации? Смеяться, плакать? Может, появись кто в коридоре, это было бы и лучше – уж позор так позор. Но коридор был абсолютно пуст, только мигала единственная лампочка, выделяя светлый куб вдалеке от них. Сами они стояли в полумраке, пахло паркетной мастикой, Павел подумал, что у Верки теперь будут измазаны желтым колени. Она же дрожала, захлебывалась тихими жалобами, вжималась в него в таком месте, что это место у него стало горячо набухать. И Павел вдруг понял, что единственный достойный выход из ситуации – это, как ни странно, сделать то, что она хочет.

Он оказался прав.

Безобразная унизительная сцена, могущая на десятилетия отравить и ее и его воспоминания, внезапно стала правильной, естественной и даже красивой. Они просто зашли в аудиторию, легли там между партами, и если дальнейшие их встречи оказались наполнены стыдом и несуразностями, то начало отношений оба потом вспоминали с гордостью.

Наверное, никогда в жизни Верка не была так счастлива, как в тот вечер. Стоял апрель, низкие улочки Перловки занавешивала нежная серебристая дымка. Электрички долго не было, и это тоже было хорошо.

Верка стояла, опершись спиной о бетонную стену, и глядела невидящими глазами на уходящие к горизонту пути. Как это все… Трах, бах, на полу… И ведь днем это казалось невероятным – ну как? Как?

Как? – спрашивали девушки друг друга. А вот как! Подошла, потребовала и получила, вот как. И теперь стоит посреди весенних ароматов, и гудит земля под ее ногами.

Электричка замедлила ход, распахнула двери.

Верка вошла, вагон был почти пустым, она сразу села у окна.

Павел видел, что она вошла, и решил пропустить электричку. Можно было сесть в другой вагон, но он подстраховался. Эта девушка внушала ему страх. Что же делать дальше? – думал он. Увольняться?

Отношения не на полу – не разовые – действительно, казались невозможными. Оба были женатыми, он был преподаватель, она – студентка. И главное, он категорически, почти до тошноты не любил ее. Павлу нравились маленькие и худенькие девушки, а Верка в свои девятнадцать уже была бой-бабой, ясно, что еще пара лет – и она станет огромной женщиной с усами на верхней губе. В этих гиперболизированных представлениях о будущей Верке, роившихся в голове Павла на его обратном пути в Москву, хорошо видны и его неприязнь, и его страх перед ней.

Труднее всего было прийти на первое занятие следующего дня. Он вошел буквально белый, ему было плохо с сердцем, он не выспался. Он встал в дверях, покачиваясь, и сразу же увидел ее. Она пересела на первую парту и теперь была прямо перед его столом, улыбающаяся во весь свой немаленький рот.

Вот это девушка! – с невольным восхищением подумал он. Все-таки времена были еще целомудренные, и то, что они вчера сотворили, не вписывалось в обычные рамки. И вот он не спал ночью, шатается, а она сидит, выспавшаяся, и даже глаз не опускает.

Больше они никогда не спали вместе: ни на полу, ни в кровати, никак. Павел теперь приезжал в Перловку на попутках, а выбегал из здания техникума до звонка. Выбежав, он крался к станции длинной дорогой, причем не по колее, а по обочине, в кустах. Но главное он никогда – никогда! – не оставался в помещениях техникума один.

Через полгода он уволился.

Пришедшая ему на смену преподавательница литературы с изумлением обнаружила, что у студентки Веры Беленькой нет ни одной оценки. У всех есть – а у нее пустые клеточки. Видимо, Павлу не хватило духу хотя бы раз спросить ее о чем-то.

Сбежав из техникума, Павел вздохнул свободно и даже напился в честь удачного избавления.

«Я от дедушки ушел, я от девушки ушел!» – кричал он к неудовольствию соседей по коммунальной квартире.

Он никогда и не узнал, что Верка его не ловила. В первое утро после их единственных любовных отношений на полу – так сказать, вдвойне половых отношений – она влюбилась в другого человека, и на последующие полтора года связала судьбу с ним.

Загрузка...