The Cold War: A New History

Джон Льюис Гэддис «Холодная война. Новая история»

@importknig

Перевод этой книги подготовлен сообществом "Книжный импорт".

Каждые несколько дней в нём выходят любительские переводы новых зарубежных книг в жанре non-fiction, которые скорее всего никогда не будут официально изданы в России.

Все переводы распространяются бесплатно и в ознакомительных целях среди подписчиков сообщества.

Подпишитесь на нас в Telegram: https://t.me/importknig

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПРОЛОГ. ВЗГЛЯД ВПЕРЕД

ГЛАВА 1. ВОЗВРАЩЕНИЕ СТРАХА

ГЛАВА 2. ШЛЮПКИ СМЕРТИ И СПАСАТЕЛЬНЫЕ ШЛЮПКИ

ГЛАВА 3. КОМАНДА ПРОТИВ СПОНТАННОСТИ

ГЛАВА 4. ВОЗНИКНОВЕНИЕ АВТОНОМИИ

ГЛАВА 5. ВОССТАНОВЛЕНИЕ КАПИТАЛА

ГЛАВА 6. АКТЕРЫ

ГЛАВА 7. ТОРЖЕСТВО НАДЕЖДЫ

ЭПИЛОГ. ВИД СЗАДИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

КАЖДЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК И СРЕДУ в осеннем семестре я читаю лекции по истории "холодной войны" нескольким сотням студентов Йельского университета. При этом мне приходится постоянно напоминать себе, что почти никто из них не помнит ни одного из описываемых мною событий. Когда я говорю о Сталине и Трумэне, даже о Рейгане и Горбачеве, я с таким же успехом могу говорить о Наполеоне, Цезаре или Александре Македонском. Например, большинству выпускников 2005 года было всего пять лет, когда рухнула Берлинская стена. Они знают, что холодная война по-разному повлияла на их жизнь, потому что им рассказывали, как она повлияла на их семьи. Некоторые из них - далеко не все - понимают, что если бы в несколько критических моментов того конфликта было принято несколько других решений, то их жизни могло бы и не быть. Но мои студенты приходят на этот курс, не имея ни малейшего представления о том, как началась "холодная война", в чем ее суть и почему она закончилась именно так, как закончилась. Для них это история, не сильно отличающаяся от Пелопоннесской войны.

И тем не менее, узнавая больше о великом соперничестве, которое доминировало в последней половине прошлого века, большинство моих студентов очарованы, многие потрясены, а некоторые - как правило, после лекции о Кубинском ракетном кризисе - уходят с урока с трепетом. "Вот это да!" - восклицают они (я немного смягчаю). "Мы и не подозревали, что были так близки к этому!" А потом неизменно добавляют: "Потрясающе!". Для этого первого поколения после окончания холодной войны холодная война одновременно далека и опасна. Чего, спрашивают они, можно было опасаться от государства, которое оказалось таким же слабым, таким же неуклюжим и таким же временным, как Советский Союз? Но они также спрашивают себя и меня: как нам удалось выйти живыми из холодной войны?

Я написал эту книгу, чтобы попытаться ответить на эти вопросы, а также ответить - на гораздо менее космическом уровне - на другой вопрос, который регулярно задают мои студенты. От их внимания не ускользнуло, что я написал несколько предыдущих книг по истории "холодной войны"; более того, я регулярно задаю им одну, которая занимает почти 300 страниц только для того, чтобы добраться до 1962 года. "Разве нельзя охватить больше лет меньшим количеством слов?" - вежливо спрашивают некоторые из них. Вопрос вполне резонный, и он стал еще более резонен, когда мой грозный и убедительный агент Эндрю Уайли (Andrew Wylie) взялся убедить меня в необходимости создания короткой, полной и доступной книги о холодной войне - тактично намекнув, что мои предыдущие книги таковыми не являлись. Поскольку прислушиваться к мнению своих студентов и агента я считаю чуть менее важным, чем прислушиваться к мнению своей жены (которой эта идея тоже понравилась), проект показался мне достойным того, чтобы за него взяться.

Поэтому "Холодная война: новая история" предназначена, прежде всего, для нового поколения читателей, для которых "холодная война" никогда не была "текущими событиями". Я надеюсь, что читатели, пережившие холодную войну, также найдут этот том полезным, потому что, как сказал Маркс (Гручо, а не Карл), "Вне собаки книга - лучший друг человека. Внутри собаки слишком темно, чтобы читать". Пока шла холодная война, трудно было понять, что происходит. Теперь, когда она закончилась, когда начали открываться советские, восточноевропейские и китайские архивы, мы знаем гораздо больше: так много, что легко захлебнуться. Это еще одна причина для написания короткой книги. Она заставила меня применить ко всей этой новой информации простой тест на значимость, который прославил мой покойный коллега из Йельского университета Робин Уинкс: "Ну и что?".

Несколько слов о том, чем эта книга не является. Она не является оригинальным научным трудом. Историкам холодной войны многое покажется знакомым, отчасти потому, что я многое почерпнул из их работ, отчасти потому, что некоторые вещи я повторил в своих собственных. В книге также не делается попытка найти в "холодной войне" корни таких явлений, возникших после "холодной войны", как глобализация, этнические чистки, религиозный экстремизм, терроризм или информационная революция. Она также не вносит никакого вклада в теорию международных отношений - в этой области и без меня хватает своих проблем.

Я буду рад, если такой взгляд на "холодную войну" как на единое целое позволит по-новому взглянуть на ее составляющие. Особенно меня поразил оптимизм - качество, которое обычно не ассоциируется с холодной войной. Я уверен, что мир стал лучше от того, что этот конфликт разгорелся так, как он разгорелся, и выиграла та сторона, которая его выиграла. Сегодня никто не беспокоится ни о новой глобальной войне, ни о тотальном торжестве диктаторов, ни о перспективе конца цивилизации. Не так было, когда начиналась "холодная война". При всех ее опасностях, зверствах, издержках, отвлекающих факторах и моральных компромиссах холодная война, как и гражданская война в США, была необходимым соревнованием, раз и навсегда решившим фундаментальные вопросы. У нас нет причин скучать по ней. Но, учитывая альтернативы, у нас также нет причин сожалеть о том, что она состоялась.

Холодная война велась на разных уровнях и разными способами в разных местах в течение очень долгого времени. Любая попытка свести ее историю исключительно к роли великих сил, великих держав или великих лидеров не даст должного результата. Любая попытка описать ее в рамках простого хронологического повествования может привести лишь к каше. Вместо этого я решил сосредоточить каждую главу на какой-либо важной теме: в результате они пересекаются во времени и перемещаются в пространстве. Я не стеснялся переходить от общего к частному, а затем снова к частному. И я не стеснялся писать с точки зрения, полностью учитывающей, чем закончилась "холодная война": Я не знаю другого пути.

Наконец, я хочу выразить свою признательность людям, которые вдохновляли, способствовали и терпеливо ждали эту книгу. К ним, безусловно, относятся мои студенты, чей неугасающий интерес к холодной войне поддерживает мой собственный. Я также благодарен Эндрю Уайли, как, я знаю, будут благодарны и будущие студенты, за то, что он предложил этот метод охвата большего количества лет меньшим количеством слов - и за то, что впоследствии он помог нескольким моим бывшим студентам издать свои собственные книги. Скотт Мойлерс, Стюарт Проффитт, Джени Флеминг, Виктория Клоуз, Морин Кларк, Брюс Гиффордс, Саманта Джонсон и их коллеги из Penguin проявили достойное восхищения хладнокровие перед лицом срыва сроков и образцовую оперативность в выпуске этой просроченной книги, когда она была готова. Книга вряд ли была бы написана без Кристиана Остермана и его коллег из Международного исторического проекта "Холодная война", чья энергия и тщательность в сборе документов со всего мира (в день, когда я пишу эту статью, прибыла последняя порция из албанских архивов) поставили всех историков "холодной войны" в долги. И последнее, но не менее важное, спасибо Тони Дорфману, лучшему в мире редактору-верстальщику и самой любящей в мире жене.

Посвящение посвящено одной из величайших фигур в истории "холодной войны" и моему давнему другу, биографию которого мне теперь предстоит написать.

J.L.G.

New Haven

ПРОЛОГ. ВЗГЛЯД ВПЕРЕД

В 1946 г. сорокатрехлетний англичанин Эрик Блэр снял дом на краю света - дом, в котором он рассчитывал умереть. Он находился на северной оконечности шотландского острова Юра, в конце грунтовой дороги, недоступной для автотранспорта, без телефона и электричества. Ближайший магазин, единственный на острове, находился в двадцати пяти милях к югу. У Блэра были причины желать удаленности. Удрученный недавней смертью жены, он страдал от туберкулеза и вскоре должен был начать кашлять кровью. Его страна отходила от последствий военной победы, которая не принесла ни безопасности, ни процветания, ни даже уверенности в том, что свобода сохранится. Европа разделилась на два враждебных лагеря, и, казалось, весь мир должен был последовать за ней. С учетом вероятности применения атомных бомб любая новая война будет носить апокалиптический характер. А ему нужно было закончить роман.

Книга называлась "1984" - инверсия года, в котором он ее закончил, и вышла в Великобритании и США в 1949 г. под псевдонимом Блэра - Джордж Оруэлл. Рецензии, как отметила газета "Нью-Йорк Таймс", были "в подавляющем большинстве восхитительными", но "над аплодисментами возвышались крики ужаса". Это неудивительно, поскольку "1984" был написан под псевдонимом Джордж Оруэлл. Это было неудивительно, поскольку "1984" вызывал в памяти эпоху, отдаленную всего на три с половиной десятилетия, в которой тоталитаризм победил повсеместно. Индивидуальность задушена, как и право, этика, творчество, языковая ясность, честность в отношении истории и даже любовь - за исключением, конечно, любви, которую все вынуждены испытывать к сталинскому диктатору "Большому брату" и его коллегам, управляющим миром, находящимся в состоянии постоянной войны. "Если вы хотите получить представление о будущем, - говорит герою Оруэлла Уинстону Смиту, подвергающемуся очередному сеансу безжалостных пыток, - представьте себе сапог, вечно наступающий на человеческое лицо".

Оруэлл действительно умер в начале 1950 г. в лондонской больнице, а не на своем острове, зная лишь, что его книга произвела впечатление и испугала первых читателей. Последующие читатели отреагировали аналогичным образом: 1984 год стал самым убедительным представлением эпохи после Второй мировой войны о том, что может последовать за ней. Поэтому по мере приближения реального 1984 года сравнения с воображаемым годом Оруэлла становились неизбежными. Мир еще не был тоталитарным, но в значительной его части господствовали диктаторы. Опасность войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом - двумя сверхдержавами вместо трех, как предполагал Оруэлл, - казалась более значительной, чем это было на протяжении многих лет. А начавшийся еще при жизни Оруэлла, казалось бы, перманентный конфликт, известный как "холодная война", не подавал ни малейших признаков прекращения.

Но вот вечером 16 января 1984 г. актер, которого Оруэлл узнал бы еще в годы работы кинообозревателем, появился на телеэкране в своей недавней роли президента Соединенных Штатов. До этого момента репутация Рональда Рейгана была репутацией ярого "воина холодного оружия". Однако теперь он представлял себе иное будущее:

Представьте себе на минуту, что Иван и Аня могут оказаться, скажем, в зале ожидания или в одном укрытии от дождя или бури с Джимом и Салли, и что нет никакого языкового барьера, который помешал бы им познакомиться. Стали бы они обсуждать различия между правительствами своих стран? Стали бы они сравнивать свои дети и то, чем каждый из них зарабатывает себе на жизнь? ... Возможно, они даже решили бы, что скоро соберутся вместе за ужином. А главное, они доказали бы, что люди не создают войн.

Это было неожиданно мягкое приглашение к тому, чтобы человеческие лица одержали верх над сапогами, диктаторами и механизмами войны. В 1984 году Оруэлл запустил последовательность событий, благодаря которым они это сделают. Чуть более чем через год после речи Рейгана к власти в Советском Союзе пришел ярый противник тоталитаризма. Через шесть лет рухнул контроль этой страны над половиной Европы. А еще через восемь лет прекратил свое существование Союз Советских Социалистических Республик - страна, которая изначально спровоцировала мрачное пророчество Оруэлла.

Все это произошло не просто потому, что Рейган произнес речь или Оруэлл написал книгу: в оставшейся части этой книги причинно-следственные связи усложняются. Однако стоит начать с видений, поскольку они определяют надежды и страхи. Затем история определяет, что возобладает.

ГЛАВА 1. ВОЗВРАЩЕНИЕ СТРАХА

Мы ждали, когда они выйдут на берег. Мы могли видеть их лица. Они выглядели как обычные люди. Мы представляли себе что-то другое. Но это были американцы!

-Любовь Козинченка, красноармеец, 58-я гвардейская дивизия

Я думаю, мы не знали, чего ожидать от русских, но когда вы смотрели на них и осматривали их, вы не могли сказать, так ли это, понимаете? Если надеть на них американскую форму, они могли бы быть американцами!

АЛ АРОНСОН, армия США, 69-я пехотная дивизия

Так должна была закончиться война: ликованием, рукопожатиями, танцами, выпивкой и надеждой. Дата - 25 апреля 1945 года, место - восточногерманский город Торгау на Эльбе, событие - первая встреча армий, сошедшихся с противоположных концов земли, которая разрезала нацистскую Германию на две части. Пять дней спустя Адольф Гитлер взорвал свои мозги под обломками всего, что осталось от Берлина. Чуть более чем через неделю после этого немцы безоговорочно капитулировали. Лидеры победившего Великого союза Франклин Д. Рузвельт, Уинстон Черчилль и Иосиф Сталин уже обменялись рукопожатиями, тостами и надеждами на лучший мир на двух военных саммитах - в Тегеране в ноябре 1943 года и в Ялте в феврале 1945 года. Однако эти жесты мало что значили бы, если бы войска, которыми они командовали, не смогли устроить свой собственный, более шумный праздник там, где это было действительно важно: на передовой линии фронта, с которой враг исчезал.

Почему же тогда армии в Торгау подошли друг к другу настороженно, как будто ожидали межпланетных гостей? Почему сходство, которое они увидели, показалось им таким удивительным и таким обнадеживающим? Почему, несмотря на это, их командование настояло на проведении отдельных церемоний капитуляции: 7 мая в Реймсе (Франция) - для западного фронта, 8 мая в Берлине - для восточного фронта? Почему советские власти пытались разогнать стихийные проамериканские демонстрации, вспыхнувшие в Москве после официального объявления о капитуляции Германии? Почему американские власти в течение последующей недели то резко приостанавливали важнейшие поставки помощи по ленд-лизу в СССР, то возобновляли их? Почему ключевой помощник Рузвельта Гарри Хопкинс, сыгравший решающую роль в создании Великого союза в 1941 г., через шесть недель после смерти своего шефа был вынужден мчаться в Москву, чтобы попытаться спасти его? Почему, спустя годы, Черчилль назвал свои мемуары об этих событиях "Триумф и трагедия"?

Ответ на все эти вопросы практически один: войну выиграла коалиция, главные участники которой уже находились в состоянии войны - если не военной, то идеологической и геополитической - друг с другом. Какими бы ни были победы Большого альянса весной 1945 г., его успех всегда зависел от достижения совместимых целей несовместимыми системами. Трагедия заключалась в том, что для достижения победы победителям пришлось бы либо перестать быть теми, кем они были, либо отказаться от многого из того, что они надеялись достичь, ведя войну.

I.

Если бы в апреле 1945 г. на берегах Эльбы действительно находился инопланетянин, он, она или оно, возможно, действительно обнаружили бы поверхностное сходство в сходившихся там русской и американской армиях, а также в обществах, из которых они вышли. И Соединенные Штаты, и Советский Союз были рождены революцией. Оба приняли идеологию с глобальными устремлениями: то, что сработало внутри страны, полагали их лидеры, сработает и в остальном мире. Оба государства, будучи континентальными, продвинулись на огромные рубежи: в то время они были первой и третьей по величине странами мира. И оба вступили в войну в результате внезапного нападения: вторжения Германии в Советский Союз, начавшегося 22 июня 1941 года, и удара Японии по Перл-Харбору 7 декабря 1941 года, который Гитлер использовал как повод для объявления войны Соединенным Штатам четыре дня спустя. Однако на этом сходства не закончились. Различия, как мог бы быстро заметить любой наземный наблюдатель, были гораздо значительнее.

Американская революция, произошедшая более полутора веков назад, отразила глубокое недоверие к сосредоточенной власти. Свобода и справедливость, утверждали отцы-основатели, могут быть достигнуты только через ограничение власти. Благодаря продуманной конституции, географической изоляции от потенциальных соперников и огромным запасам природных ресурсов американцам удалось создать необычайно мощное государство, что стало очевидным во время Второй мировой войны. Однако им удалось добиться этого за счет жесткого ограничения возможностей правительства контролировать повседневную жизнь, будь то распространение идей, организация экономики или ведение политики. Несмотря на наследие рабства, почти полное истребление коренного населения Америки, постоянную расовую, сексуальную и социальную дискриминацию, в 1945 году граждане США могли с полным основанием утверждать, что живут в самом свободном обществе на земле.

Большевистская революция, произошедшая всего четвертью века ранее, напротив, предполагала концентрацию власти как средство свержения классовых врагов и укрепления базы, с которой пролетарская революция распространится по всему миру. Карл Маркс в "Коммунистическом манифесте" 1848 года утверждал, что индустриализация, начатая капиталистами, одновременно расширяет и эксплуатирует рабочий класс, который рано или поздно освободится. Не дождавшись этого, Владимир Ильич Ленин в 1917 г. попытался ускорить ход истории, захватив власть в России и навязав ей марксизм, хотя это государство не соответствовало предсказанию Маркса о том, что революция может произойти только в развитом индустриальном обществе. В свою очередь, Сталин решил эту проблему, переделав Россию в соответствии с марксистско-ленинской идеологией: он заставил аграрную страну, имевшую мало традиций свободы, превратиться в высокоиндустриальную страну, не имеющую вообще никакой свободы. В результате к концу Второй мировой войны Союз Советских Социалистических Республик стал самым авторитарным обществом на планете.

Если страны-победительницы вряд ли могли быть более разными, то то же самое можно сказать и о войнах, которые они вели с 1941 по 1945 год. Соединенные Штаты вели одновременно две войны - против японцев на Тихом океане и немцев в Европе, но при этом понесли поразительно мало потерь: на всех театрах боевых действий погибло чуть менее 300 тыс. американцев. Находясь географически далеко от мест боевых действий, их страна не испытала на себе никаких серьезных ударов, кроме первого удара по Перл-Харбору. В отличие от своего союзника Великобритании (в которой погибло около 357 тыс. человек), США могли выбирать, где, когда и при каких обстоятельствах им воевать, что значительно минимизировало затраты и риски, связанные с ведением боевых действий. Но, в отличие от британцев, американцы вышли из войны с процветающей экономикой: расходы военного времени привели к тому, что менее чем за четыре года их валовой внутренний продукт увеличился почти вдвое. Если и может существовать понятие "хорошая" война, то эта война для США была близка к этому.

Советский Союз не имел таких преимуществ. Он вел только одну войну, но она была, пожалуй, самой страшной за всю историю человечества. В условиях, когда города, поселки и сельская местность были разорены, промышленность разрушена или спешно переведена за Урал, единственным выходом, кроме капитуляции, было отчаянное сопротивление на местности и в условиях, выбранных противником. Подсчеты потерь среди гражданского и военного населения, как известно, неточны, но, скорее всего, в результате войны погибло около 27 млн. советских граждан, что примерно в 90 раз превышает число погибших американцев. Победа вряд ли могла быть куплена большей ценой: СССР в 1945 г. представлял собой раздробленное государство, которому повезло, что оно уцелело. Война, по словам одного из современных обозревателей, была "и самым страшным, и самым гордым воспоминанием русского народа".

Однако когда дело дошло до формирования послевоенного урегулирования, победители оказались в более равных условиях, чем можно было предположить по этой асимметрии. Соединенные Штаты не взяли на себя обязательства отказаться от своей давней традиции держаться в стороне от европейских дел - Рузвельт даже заверил Сталина в Тегеране, что американские войска вернутся домой в течение двух лет после окончания войны. Кроме того, учитывая удручающую картину 1930-х годов, нельзя было гарантировать, что экономический бум военного времени продолжится или что демократия вновь укоренится за пределами тех немногих стран, в которых она еще существовала. Тот факт, что американцы и англичане не смогли бы победить Гитлера без помощи Сталина, означал, что Вторая мировая война была победой только над фашизмом, но не над авторитаризмом и его перспективами на будущее.

Между тем, несмотря на огромные потери, Советский Союз располагал значительными средствами. Поскольку он был частью Европы, его вооруженные силы не выводились из Европы. Его командная экономика показала свою способность поддерживать полную занятость, когда капиталистические демократии не смогли сделать этого в предвоенные годы. Ее идеология пользовалась всеобщим уважением в Европе, поскольку коммунисты там в основном возглавляли сопротивление немцам. Наконец, непропорционально тяжелое бремя, которое несла Красная Армия в победе над Гитлером, давало СССР моральное право на существенное, возможно, даже преобладающее влияние на формирование послевоенного устройства. В 1945 году поверить в то, что авторитарный коммунизм - это волна будущего, было по меньшей мере так же легко, как и в то, что демократический капитализм - это волна будущего.

У Советского Союза было и еще одно преимущество - он один из победителей вышел из войны с проверенным руководством. Смерть Рузвельта 12 апреля 1945 г. привела в Белый дом неопытного и малоинформированного вице-президента Гарри Трумэна. Три месяца спустя неожиданное поражение Черчилля на всеобщих выборах в Великобритании сделало премьер-министром гораздо менее грозного лидера Лейбористской партии Клемента Эттли. В Советском Союзе, напротив, был Сталин, бессменный правитель с 1929 г., человек, который перестроил свою страну, а затем привел ее к победе во Второй мировой войне. Хитрый, грозный и, судя по всему, спокойно целеустремленный, кремлевский диктатор знал, чего он хочет в послевоенное время. Трумэн, Эттли и страны, которыми они руководили, казались гораздо менее определенными.

II.

Так чего же хотел Сталин? Имеет смысл начать с него, поскольку только у него из трех послевоенных лидеров было время, при сохранении власти, обдумать и расставить свои приоритеты. В конце войны ему исполнилось 65 лет, и он руководил Советским Союзом, будучи физически истощенным, окруженным подхалимами, одиноким в личном плане, но по-прежнему твердо, даже пугающе, контролирующим ситуацию. По воспоминаниям одного американского дипломата, его тощие усы, выбитые зубы, лицо в пятнах и желтые глаза "придавали ему вид старого тигра с боевыми шрамами". . . . Непредупрежденный посетитель никогда бы не догадался, какие глубины расчета, честолюбия, властолюбия, ревности, жестокости и коварной мстительности скрываются за этим непритязательным фасадом". В результате серии чисток, проведенных в 1930-е годы, Сталин уже давно устранил всех своих соперников. Поднятие брови или щелчок пальцами, как знали подчиненные, могли означать разницу между жизнью и смертью. Поразительно низкого роста - всего пять футов четыре дюйма - этот маленький, тощий старик был, тем не менее, колоссом, возглавлявшим колоссальное государство.

Послевоенные цели Сталина заключались в обеспечении безопасности его самого, его режима, его страны и его идеологии, причем именно в таком порядке. Он стремился к тому, чтобы никакие внутренние проблемы больше не угрожали его личному правлению и никакие внешние угрозы больше не подвергали опасности его страну. Интересы коммунистов в других странах мира, какими бы восхитительными они ни были, никогда не перевесят приоритеты советского государства, как он их определил. Нарциссизм, паранойя и абсолютная власть соединились в Сталине: В Советском Союзе и международном коммунистическом движении его очень боялись, но и боготворили.

Сталин считал, что военные затраты крови и сокровищ должны в значительной степени определять, кто и что получит после войны: Советский Союз, таким образом, получит много.Он не только вернет себе территории, потерянные немцами во время Второй мировой войны, но и сохранит территории, захваченные в результате оппортунистического, но недальновидного пакта о ненападении, который Сталин заключил с Гитлером в августе 1939 г. - часть Финляндии, Польши, Румынии, все страны Балтии. Он потребовал бы, чтобы государства за пределами этих расширенных границ оставались в сфере влияния Москвы. Она добивалась бы территориальных уступок за счет Ирана и Турции (включая контроль над турецкими проливами), а также военно-морских баз в Средиземноморье. И, наконец, наказать побежденную и разоренную Германию путем военной оккупации, экспроприации собственности, выплаты репараций и идеологической трансформации.

Однако здесь для Сталина возникла болезненная дилемма. Непропорциональные потери во время войны, возможно, и давали Советскому Союзу право на непропорциональные послевоенные выгоды, но они же и лишали его силы, необходимой для обеспечения этих выгод в одностороннем порядке. СССР нуждался в мире, экономической помощи и дипломатическом попустительстве своих бывших союзников. Поэтому на данный момент не оставалось другого выхода, кроме как продолжать добиваться сотрудничества с американцами и англичанами: как они зависели от Сталина в победе над Гитлером, так и Сталин теперь зависел от дальнейшей англо-американской доброй воли, если хотел добиться своих послевоенных целей разумными средствами. Поэтому он не хотел ни "горячей", ни "холодной" войны.Однако будет ли он достаточно искусен, чтобы избежать этих альтернатив, было совсем другим вопросом.

Понимание Сталиным своих союзников по войне и их послевоенных целей основывалось скорее на выдаче желаемого за действительное, чем на точной оценке приоритетов, как они виделись из Вашингтона и Лондона. Именно здесь сказывалось влияние марксистско-ленинской идеологии, из которой проистекали его иллюзии. Важнейшей из них было восходящее к Ленину убеждение, что капиталисты никогда не смогут долго сотрудничать друг с другом. Их врожденная алчность - непреодолимое стремление поставить прибыль выше политики - рано или поздно возьмет верх, и коммунистам останется только терпеливо ждать самоуничтожения своих противников. "Союз между нами и демократической фракцией капиталистов удался потому, что последняя была заинтересована в том, чтобы не допустить гитлеровского господства", - отмечал И.В. Сталин на исходе войны. "В будущем мы будем выступать и против этой фракции капиталистов".

Идея о кризисе внутри капитализма была вполне правдоподобной. Первая мировая война, в конце концов, была войной между капиталистами; тем самым она дала возможность возникнуть первому в мире коммунистическому государству. Великая депрессия заставила оставшиеся капиталистические государства спасать самих себя, а не сотрудничать для спасения мировой экономики или поддержания послевоенного урегулирования: В результате возникла нацистская Германия. Сталин считал, что с окончанием Второй мировой войны экономический кризис неизбежно вернется. Тогда капиталисты будут нуждаться в Советском Союзе, а не наоборот. Поэтому он вполне рассчитывал на то, что Соединенные Штаты одолжат Советскому Союзу несколько миллиардов долларов на перестройку: ведь иначе американцы не смогли бы найти рынки сбыта своей продукции во время мирового кризиса.

ЕВРОПЕЙСКИЙ

ТЕРРИТОРИАЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ 1939-1947

Из этого следовало, что и другая капиталистическая сверхдержава, Великобритания, слабость которой Сталин постоянно недооценивал, рано или поздно порвет со своим американским союзником из-за экономического соперничества: "Неизбежность войн между капиталистическими странами остается в силе", - утверждал он уже в 1952 г. С точки зрения Сталина, долгосрочные силы истории компенсировали бы катастрофу, которую Вторая мировая война нанесла Советскому Союзу. Для достижения своих целей не нужно было вступать в прямую конфронтацию с американцами и англичанами. Он мог просто ждать, пока капиталисты начнут ссориться друг с другом, а разочарованные европейцы примут коммунизм как альтернативу.

Поэтому целью Сталина было не восстановление баланса сил в Европе, а установление такого же полного господства на этом континенте, к которому стремился Гитлер. Он признал в 1947 году в своем тоскливом, но показательном комментарии, что "если бы Черчилль задержал открытие второго фронта на севере Франции на год, Красная Армия пришла бы во Францию. . . . [Мы думали о том, что дойдем до Парижа". Однако, в отличие от Гитлера, Сталин не придерживался определенного графика. Он приветствовал высадку в день "Д", несмотря на то, что она не позволила бы Красной Армии в ближайшее время достичь Западной Европы: Разгром Германии был первоочередной задачей. Он не стал бы списывать со счетов и дипломатию в достижении своей цели, не в последнюю очередь потому, что рассчитывал - по крайней мере, на время - на американское сотрудничество в ее достижении. Разве Рузвельт не давал понять, что Соединенные Штаты не будут стремиться к созданию собственной сферы влияния в Европе? Таким образом, сталинское видение было грандиозным: мирное, но исторически обусловленное господство в Европе. Это было несовершенное видение, поскольку оно не учитывало меняющиеся послевоенные цели Соединенных Штатов.

III.

Чего хотели американцы после войны? Несомненно, безопасности, но, в отличие от Сталина, они были гораздо менее уверены в том, что им придется сделать для ее получения. Причина заключалась в дилемме, которую поставила перед ними Вторая мировая война: Соединенные Штаты не могли продолжать служить образцом для остального мира, оставаясь в стороне от него.

На протяжении почти всей своей истории американцы пытались сделать именно это. Им не приходилось особо беспокоиться о безопасности, поскольку океаны отделяли их от всех других государств, которые могли бы причинить им вред. Сама независимость от Великобритании, как и предсказывал Томас Пейн в 1776 г., проистекала из неправдоподобности того, что "континент [может] вечно управляться островом". Несмотря на военно-морское превосходство, британцы так и не смогли проецировать достаточную военную мощь через водные пространства протяженностью около 3 тыс. миль, чтобы удержать американцев в пределах империи или не позволить им доминировать на североамериканском континенте. Перспектива того, что это могут сделать другие европейцы, была еще более отдаленной, поскольку сменявшие друг друга правительства в Лондоне пришли к соглашению с американцами о том, что дальнейшей колонизации Западного полушария быть не должно. Таким образом, Соединенные Штаты имели возможность поддерживать обширную сферу влияния, не рискуя тем самым нанести ущерб интересам какой-либо другой великой державы.

Американцы действительно стремились к глобальному влиянию в сфере идей: в их Декларации независимости, в конце концов, было выдвинуто радикальное утверждение о том, что все люди созданы равными. Но в течение первых четырнадцати десятилетий независимости они не предпринимали никаких усилий, чтобы претворить это утверждение в жизнь. Соединенные Штаты должны служить примером, а остальному миру предстоит решить, как и при каких обстоятельствах его принять. "Она - доброжелатель свободы и независимости всех", - провозгласил в 1821 г. государственный секретарь Джон Куинси Адамс, но "она - защитник и поборник только своей собственной". Таким образом, несмотря на международную идеологию, американская практика была изоляционистской: страна еще не пришла к выводу, что ее безопасность требует трансплантации ее принципов. Ее внешняя и военная политика была гораздо менее амбициозной, чем можно было ожидать от государства такого размера и силы.

Только Первая мировая война позволила Соединенным Штатам вырваться из этого шаблона. Обеспокоенный тем, что имперская Германия может победить Великобританию и Францию, Вудро Вильсон убеждал своих соотечественников в необходимости американской военной мощи для восстановления европейского баланса сил, но даже он обосновывал эту геополитическую цель в идеологических терминах. Мир, по его мнению, должен быть "безопасным для демократии". Далее Вильсон предложил в качестве основы для мирного урегулирования Лигу Наций, которая навязывала бы государствам нечто подобное верховенству закона, которое государства - по крайней мере, просвещенные - навязывают отдельным людям. Идея о том, что только сила делает право, как он надеялся, исчезнет.

Однако и видение, и восстановленный баланс оказались преждевременными. Победа в Первой мировой войне не сделала Соединенные Штаты глобальной державой; напротив, она подтвердила для большинства американцев опасность чрезмерных обязательств. Планы Вильсона по созданию послевоенной организации коллективной безопасности выходили далеко за рамки того, на что были готовы пойти его соотечественники. Тем временем разочарование в союзниках, а также непродуманная и половинчатая военная интервенция Вильсона против большевиков в Сибири и Северной России в 1918-20 годах привели к тому, что плоды победы оказались кислыми. Зарубежные условия способствовали возвращению к изоляционизму: осознание несправедливости Версальского мирного договора, наступление глобальной депрессии, а затем появление государств-агрессоров в Европе и Восточной Азии убедили американцев в том, что им лучше вообще отказаться от участия в международных делах. Это был редкий случай отказа могущественного государства от ответственности за пределами своих границ.

Заняв Белый дом в 1933 г., Франклин Д. Рузвельт настойчиво, хотя и зачастую несистематично, добивался того, чтобы Соединенные Штаты стали играть более активную роль в мировой политике. Это было нелегко: "Я чувствую себя так, как будто нащупываю дверь в глухой стене". Даже после того, как Япония вступила в войну с Китаем, Рузвельт начал действовать. Даже после того, как в 1937 г. Япония вступила в войну с Китаем, а в 1939 г. в Европе началась Вторая мировая война, Ф.Д.Р. добился лишь минимального прогресса в убеждении нации в правоте Вильсона: ее безопасности может угрожать то, что происходит в разных концах света. Потребовались сокрушительные события 1940-41 гг. - падение Франции, битва за Британию и, наконец, нападение японцев на Перл-Харбор, чтобы заставить американцев вновь взяться за решение задачи восстановления баланса сил за пределами Западного полушария. "Мы извлекли пользу из наших прошлых ошибок", - пообещал президент в 1942 году. "На этот раз мы будем знать, как в полной мере использовать победу".

У Рузвельта было четыре главных приоритета на военное время. Первая - поддержать союзников, прежде всего Великобританию, Советский Союз и (менее успешно) националистический Китай, поскольку другого пути к победе не было: Соединенные Штаты не могли бороться с Германией и Японией в одиночку. Вторая задача заключалась в обеспечении сотрудничества союзников в формировании послевоенного урегулирования, поскольку без этого мало шансов на прочный мир. Третье требование касалось характера этого урегулирования. Рузвельт ожидал, что его союзники одобрят такое урегулирование, которое устранит наиболее вероятные причины будущих войн. Это означало создание новой организации коллективной безопасности, способной сдерживать и при необходимости наказывать агрессию, а также возрождение мировой экономической системы, способной предотвратить новую глобальную депрессию. Наконец, урегулирование должно было быть "продаваемым" для американского народа: Ф.Д.Р. не собирался повторять ошибку Вильсона, который вывел страну за пределы того, на что она была готова пойти. После Второй мировой войны возврата к изоляционизму не будет. Но и Соединенные Штаты не были готовы - не в большей степени, чем Советский Союз, - принять послевоенный мир, похожий на его довоенный предшественник.

Наконец, несколько слов о целях Великобритании. Они, по определению Черчилля, были гораздо проще: выжить любой ценой, даже если это означало отказ Вашингтона от лидерства в англо-американской коалиции, даже если это означало ослабление Британской империи, даже если это означало сотрудничество с Советским Союзом - режимом, который молодой Черчилль после большевистской революции надеялся сокрушить. Англичане должны были пытаться оказывать максимальное влияние на американцев - они стремились к роли греков, обучающих новых римлян, - но ни в коем случае не вступать с ними в конфликт. Сталинский расчет на независимую Британию, способную противостоять США и даже вступить с ними в войну, показался бы странным тем, кто на самом деле определял британскую военную и послевоенную великую стратегию.

IV.

При таких приоритетах какие перспективы были у урегулирования Второй мировой войны, которое сохранило бы Великий союз? Рузвельт, Черчилль и Сталин, несомненно, надеялись на такой исход: никто не хотел иметь новых врагов так скоро после победы над старыми. Но их коалиция с самого начала была и средством сотрудничества для победы над странами "оси", и инструментом, с помощью которого каждый из победителей стремился добиться максимального влияния в послевоенном мире. Иначе и быть не могло: несмотря на публичные заявления "большой тройки" о том, что во время войны политика откладывается, никто из них не верил в этот принцип и не стремился его реализовать. Что они делали, так это пытались примирить несовпадающие политические цели в ходе выполнения общей военной задачи, причем в основном в ходе переговоров и конференций, в основном скрытых от посторонних глаз. В большинстве своем они потерпели неудачу, и именно в этой неудаче кроются истоки "холодной войны". Основные проблемы заключались в следующем:

ВТОРОЙ ФРОНТ И СЕПАРАТНЫЙ МИР. Помимо самого поражения, наибольшие англо-американские опасения вызывало то, что Советский Союз может вновь заключить сделку с нацистской Германией, как это было в 1939 г., в результате чего значительная часть Европы окажется в руках авторитарных режимов, поэтому Рузвельт и Черчилль придавали большое значение сохранению Советского Союза в войне. Это означало оказание посильной помощи продовольствием, одеждой и вооружением, пусть даже отчаянными средствами и с большими издержками: проводить конвои в Мурманск и Архангельск, избегая немецких подводных лодок, было нелегко. Это также означало не оспаривать требования Сталина о восстановлении утраченных территорий, несмотря на тот неудобный факт, что некоторые из них - страны Балтии, восточная Польша, часть Финляндии и Румынии - оказались под советским контролем только в результате пакта с Гитлером. Наконец, предотвращение сепаратного мира означало создание второго фронта на европейском континенте, как только это станет возможным с военной точки зрения, хотя в Лондоне и Вашингтоне понимали, что это требует отсрочки до тех пор, пока успех не станет вероятным при приемлемых затратах.

Как следствие, второй фронт, а точнее, вторые фронты, создавались медленно, что возмущало измученных русских, не имевших возможности минимизировать потери. Первый появился в оккупированной Виши Северной Африке, где в ноябре 1942 г. высадились американские и британские войска; летом 1943 г. последовали вторжения на Сицилию и в южную Италию. Однако только после высадки в Нормандии в июне 1944 г. англо-американские военные операции стали оказывать значительное давление на Красную Армию, которая уже давно переломила ход боевых действий на Восточном фронте и теперь полностью вытесняла немцев с территории Советского Союза. Сталин поздравил своих союзников с успехом "Дня Д", но оставались подозрения, что задержка была преднамеренной, с целью возложить бремя боевых действий в непропорционально большой степени на СССР. По замыслу одного из советских аналитиков, Соединенные Штаты должны были принять участие в войне "только в последний момент, когда они могли бы легко повлиять на исход войны, полностью обеспечив свои интересы".

Политическое значение вторых фронтов было не менее велико, чем военное, поскольку они означали, что американцы и англичане вместе с Советским Союзом будут участвовать в капитуляции и оккупации Германии и ее сателлитов. Скорее из соображений удобства, чем по каким-либо другим причинам, англо-американское военное командование исключило русских из этого процесса, когда в сентябре 1943 г. капитулировала Италия. Это дало Сталину повод сделать то, что он, вероятно, сделал бы в любом случае: лишить американцев и англичан какой-либо значимой роли в оккупации Румынии, Болгарии и Венгрии, когда Красная Армия в 1944-45 гг. двинулась на эти территории.

В октябре 1944 г. Сталин и Черчилль достаточно легко договорились о том, что Советский Союз должен иметь преобладающее влияние в этих странах в обмен на признание преобладания Великобритании в Греции. Однако под землей сохранялись опасения. Рузвельт протестовал против того, что с ним не посоветовались по поводу сделки Сталина и Черчилля, а когда весной 1945 г. англичане и американцы начали переговоры о капитуляции немецких армий в Северной Италии, реакция самого Сталина была близка к панике: он предупредил своих военачальников, что может быть достигнута договоренность, по которой немцы прекратят воевать на западе, но продолжат сопротивление на востоке.Тем самым он раскрыл всю глубину своих собственных опасений относительно сепаратного мира. То, что он считал своих союзников способными заключить его в столь поздний срок, показывает, насколько мало уверенности ему дали вторые фронты и насколько мало доверия он был готов им оказать.

СФЕРЫ ВЛИЯНИЯ. Раздел Европы на сферы влияния, как это подразумевалось в соглашении Черчилля и Сталина, оставил бы европейцам мало возможностей для определения своего будущего: вот почему Рузвельт беспокоился об этом. Как бы он ни оправдывал для себя войну с точки зрения баланса сил, американскому народу он объяснял ее так, как это мог бы сделать Вильсон, - как борьбу за самоопределение. Черчилль согласился с этим в 1941 г., приняв Атлантическую хартию, которая была переформулирована Ф.Д.Р. в соответствии с вильсоновскими принципами. Поэтому одной из главных англо-американских задач было примирение этих идеалов с территориальными требованиями Сталина, а также с его стремлением создать сферу влияния, которая обеспечила бы присутствие "дружественных" государств вдоль послевоенных границ Советского Союза. Рузвельт и Черчилль неоднократно добивались от Сталина проведения свободных выборов в странах Балтии, Польше и других регионах Восточной Европы. На Ялтинской конференции он согласился, но не имел ни малейшего намерения выполнять свои обязательства. "Не волнуйтесь, - успокаивал он своего министра иностранных дел Вячеслава Молотова. "Мы сможем реализовать его по-своему позже". Суть дела - в соотношении сил".

Таким образом, Сталин получил желаемые территориальные приобретения и сферу влияния: границы Советского Союза были передвинуты на несколько сотен километров на запад, а Красная Армия установила подчиненные режимы на всей остальной территории Восточной Европы. Не все из них были еще коммунистическими - на данный момент кремлевский лидер проявлял гибкость в этом вопросе, - но ни один из них не мог бросить вызов проекции советского влияния на центр Европы. Американцы и англичане надеялись на другой исход: на то, что восточноевропейцы, особенно поляки - первая жертва Германии во Второй мировой войне, - сами выберут себе правительство. Эти две позиции можно было бы примирить, если бы все восточноевропейские страны были готовы избрать лидеров, отвечающих требованиям Москвы, что, собственно, и сделали Финляндия и Чехословакия. Однако Польша вряд ли могла пойти по этому пути, поскольку действия Сталина уже давно исключили возможность того, что польское правительство, подчиняющееся Советскому Союзу, будет пользоваться поддержкой населения.

К числу таких преступлений относились нацистско-советский пакт 1939 г., уничтоживший независимость Польши, и последующее обнаружение того, что в 1940 г. русские уничтожили в Катынском лесу около 4 тыс. польских офицеров, а еще 11 тыс. остались неучтенными. В 1943 г. Сталин порвал с польским правительством в изгнании в Лондоне по этому вопросу, переключив свою поддержку на группу польских коммунистов, базировавшихся в Люблине. Он ничего не предпринял и при жестоком подавлении нацистами Варшавского восстания 1944 года, организованного лондонскими поляками, несмотря на то, что Красная Армия в это время находилась на подступах к польской столице. Настойчивое стремление Сталина отобрать у Польши треть ее территории после войны еще больше озлобило народ; его обещание выплатить компенсацию за счет Германии мало чем помогло.

Поскольку поляки так и не смогли избрать просоветское правительство, Сталин навязал им свое. Однако ценой этого стало постоянное недовольство Польши, а также растущее чувство американских и британских союзников, что они больше не могут ему доверять. Как сказал разочарованный Рузвельт за две недели до своей смерти: "[Сталин] нарушил все обещания, данные им в Ялте".

ПОБЕЖДЕННЫХ ПРОТИВНИКОВ. В отличие от одностороннего советского контроля в Восточной Европе, никогда не было сомнений - по крайней мере, после дня "Д" - в том, что Германия будет оккупирована совместно. Однако то, как это произошло, оставило у русских ощущение, что они были обмануты. США, Великобритания и (благодаря англо-американской щедрости) Франция оказались во власти двух третей Германии, причем не из-за количества пролитой ими в ходе войны крови, а из-за географической близости к их наступающим армиям, а также из-за того, что Сталин отдал полякам значительную часть восточной Германии. Хотя советская зона оккупации окружала совместно захваченную столицу - Берлин, в ней проживало лишь около трети населения Германии и еще меньший процент промышленных предприятий.

Почему Сталин согласился на такое решение? Вероятно, потому, что он считал, что марксистско-ленинское правительство, которое он планировал создать на востоке Германии, станет "магнитом" для немцев в западных оккупационных зонах, заставит их выбрать лидеров, которые в итоге объединят всю страну под советским контролем. Тогда в Германии произойдет долгожданная пролетарская революция, которую предвидел Маркс. "Вся Германия должна быть нашей, то есть советской, коммунистической", - заявил Сталин в 1946 году. Однако с этой стратегией были связаны две большие проблемы.

Первая связана с жестокостью, с которой Красная Армия оккупировала Восточную Германию. Советские войска не только массово экспроприировали имущество и взыскивали репарации, но и совершали массовые изнасилования - в 1945-1947 гг. эта участь постигла около 2 млн. немецких женщин. Это привело к отчуждению почти всех немцев и, таким образом, к асимметрии, которая сохранялась на протяжении всей холодной войны: режим, установленный Сталиным на востоке, не имел той легитимности, которую быстро приобрел его западный аналог.

РАЗДЕЛЕННЫЕ ГЕРМАНИЯ И АВСТРИЯ

Вторая проблема была связана с союзниками. Односторонность, с которой Советский Союз вел свои дела в Германии и Восточной Европе, заставила англичан и американцев опасаться рассчитывать на сотрудничество с Москвой при оккупации остальной части Германии. Поэтому они использовали все возможности для консолидации своих зон вместе с французской, чтобы согласиться на раздел страны. Идея заключалась в том, чтобы сохранить как можно большую часть Германии под властью Запада, а не рисковать тем, что вся она может оказаться под советским контролем. Большинство немцев, осознав, чем обернется правление Сталина, неохотно поддержали эту англо-американскую политику.

Происходящее в Германии и Восточной Европе, в свою очередь, не оставляло Соединенным Штатам стимулов для включения Советского Союза в оккупацию Японии. СССР не объявлял войну этой стране после Перл-Харбора, да и союзники не ожидали этого в то время, когда немецкая армия находилась на подступах к Москве. Однако Сталин пообещал вступить в войну на Тихом океане через три месяца после капитуляции Германии, в обмен на что Рузвельт и Черчилль согласились передать под советский контроль принадлежащие Японии Курильские острова, а также вернуть южную половину острова Сахалин, территориальные права и военно-морские базы в Маньчжурии, которые Россия потеряла в результате поражения в Русско-японской войне 1904-5 гг.

В Вашингтоне и Лондоне преобладало мнение, что помощь Красной Армии, особенно вторжение в оккупированную японцами Маньчжурию, будет иметь решающее значение для ускорения победы. Но это было до того, как в июле 1945 г. США успешно испытали свою первую атомную бомбу. Как только стало ясно, что американцы обладают таким оружием, необходимость в советской военной помощи отпалаПрецеденты односторонних действий СССР в Европе слишком хорошо запомнились новой администрации Трумэна, и у нее не было желания повторить нечто подобное в Северо-Восточной Азии. Таким образом, здесь американцы воспользовались сталинским уравнением "кровь - влияние". Они вели основную часть боевых действий в Тихоокеанской войне. Поэтому только они должны были оккупировать страну, которая ее начала.

АТОМНОЙ БОМБЫ. Между тем сама бомба усиливала советско-американское недоверие. Американцы и англичане тайно разрабатывали это оружие для использования против Германии, но нацисты капитулировали до того, как оно было готово. Однако Манхэттенский проект не был достаточно секретным, чтобы советская разведка не узнала о нем много нового с помощью шпионажа: было, по крайней мере, три отдельные и успешные попытки советской стороны проникнуть в систему безопасности Лос-Аламоса, где создавалась бомба. Тот факт, что Сталин организовал масштабную операцию по шпионажу за своими союзниками в разгар войны, которую они вели вместе, является еще одним убедительным свидетельством его недоверия к ним - хотя следует признать, что и сами англо-американцы решили рассказать Сталину о бомбе только после первого успешного испытания в пустыне Нью-Мексико.

Поэтому советский лидер не выказал особого удивления, когда Трумэн сообщил ему новость на Потсдамской конференции - он узнал о бомбе задолго до нового американского президента. Но Сталин резко отреагировал, когда через три недели Соединенные Штаты применили это оружие против японцев. Испытания в пустыне - это одно. А вот реальное применение оружия - совсем другое. "Война - это варварство, но применение А-бомбы - это сверхварварство", - жаловался Сталин, узнав о том, как была уничтожена Хиросима. Американский прорыв стал еще одним вызовом его настойчивому требованию, чтобы затраченная кровь равнялась полученному влиянию: США в одночасье получили военный потенциал, не зависящий от развертывания армий на поле боя. Мозги и военные технологии, которые они могли производить, теперь имели не меньшее значение. "Хиросима потрясла весь мир", - сказал Сталин своим ученым, санкционировав аварийную советскую программу догоняющего развития. "Равновесие нарушено. . . . Этого не может быть".

Помимо того, что бомба должна была сократить сроки войны и тем самым лишить русских возможности сыграть значительную роль в разгроме и оккупации Японии, Сталин также рассматривал ее как средство, с помощью которого США будут добиваться от Советского Союза послевоенных уступок: "Шантаж атомной бомбой - это американская политика". В этом был свой резон. Трумэн использовал бомбу главным образом для окончания войны, но он и его советники действительно ожидали, что их новое оружие вызовет более примирительное отношение со стороны СССР. Однако они не разработали никакой стратегии для достижения этого результата, в то время как Сталин быстро разработал стратегию, чтобы лишить их этого. Он занял еще более жесткую, чем прежде, позицию в отстаивании советских целей, хотя бы для того, чтобы продемонстрировать, что его нельзя запугать. "Совершенно очевидно, - говорил он своим высшим советникам в конце 1945 г., - что... мы не сможем добиться ничего серьезного, если начнем поддаваться запугиванию или предаваться неуверенности".

Таким образом, корни "холодной войны" в мировой войне позволяют объяснить, почему новый конфликт возник так быстро после завершения старого. Но соперничество великих держав уже давно стало, по крайней мере, такой же закономерностью в поведении государств, как и союзы великих держав. Межпланетный гость, зная об этом, вполне мог ожидать именно того, что произошло. Разумеется, так поступил бы и теоретик международных отношений. Интересен вопрос о том, почему сами военные руководители были удивлены, даже встревожены распадом Великого союза. Их надежды на иной исход были вполне реальны, иначе они вряд ли стали бы прилагать те усилия, которые предпринимали во время боевых действий, чтобы договориться о том, что должно произойти после их прекращения. Их надежды были параллельны, но их видения не совпадали.

Если говорить в самых общих чертах, то Рузвельт и Черчилль предполагали послевоенное урегулирование, которое обеспечивало бы баланс сил и при этом придерживалось бы определенных принципов. Идея заключалась в том, чтобы предотвратить новую войну, избежав ошибок, приведших ко Второй мировой войне: обеспечить сотрудничество между великими державами, возродить вильсоновскую Лигу в виде новой организации коллективной безопасности ООН, поощрять максимально возможное политическое самоопределение и экономическую интеграцию, чтобы причины войны, как они их понимали, со временем исчезли. У Сталина было совсем другое видение: урегулирование, обеспечивающее безопасность его самого и его страны и одновременно поощряющее соперничество между капиталистами, которое, по его мнению, приведет к новой войне. Братоубийство капиталистов, в свою очередь, обеспечит в конечном итоге советское господство в Европе. Первая концепция была многосторонней и предполагала возможность совместимости интересов даже несовместимых систем. Второй вариант не предполагал ничего подобного.

V.

Ученые-политологи любят говорить о "дилеммах безопасности": ситуациях, когда одно государство действует в целях повышения своей безопасности, но при этом снижает безопасность одного или нескольких других государств, которые, в свою очередь, пытаются возместить ущерб за счет мер, снижающих безопасность первого государства. В результате возникает все более глубокий водоворот недоверия, из которого трудно выбраться даже самым дальновидным и дальновидным лидерам: их подозрения становятся самоподкрепляющимися. Поскольку англо-американские отношения с Советским Союзом выстроились по этой схеме задолго до окончания Второй мировой войны, трудно сказать, когда именно началась холодная война. Не было ни внезапных нападений, ни объявления войны, ни разрыва даже дипломатических отношений. Однако на самом высоком уровне в Вашингтоне, Лондоне и Москве нарастало чувство неуверенности, вызванное усилиями союзников по войне по обеспечению собственной послевоенной безопасности. После победы над врагами у этих бывших союзников, как они сами стали считать, оставалось все меньше стимулов для того, чтобы держать свои тревоги под контролем. Каждый возникающий кризис подпитывал следующий, в результате чего разделенная Европа стала реальностью.

ИРАН, ТУРЦИЯ, СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ И СДЕРЖИВАНИЕ. Уже получив желаемые территориальные уступки в Восточной Европе и Северо-Восточной Азии, Сталин после войны в первую очередь стремился устранить уязвимые, по его мнению, места на юге. В одном из отчетов описывается, как он выразил удовлетворение картой с новыми границами Советского Союза, но при этом указал на Кавказ и пожаловался: "Мне не нравится наша граница вот здесь!". Далее последовали три инициативы: Сталин отложил вывод советских войск из Северного Ирана, где они находились с 1942 г. в рамках англо-советского соглашения о недопущении попадания нефти из этой страны в руки Германии. Он потребовал от Турции территориальных уступок, а также создания баз, которые обеспечили бы СССР эффективный контроль над турецкими проливами. Он также требовал участия в управлении бывшими итальянскими колониями в Северной Африке с целью получения одной или нескольких дополнительных военно-морских баз в восточном Средиземноморье.

Однако почти сразу стало ясно, что Сталин зашел слишком далеко. "Они этого не допустят", - предупредил его обычно покладистый министр иностранных дел Молотов в отношении Проливов. "Ну, давайте, настаивайте на совместном владении!" - ответил его раздраженный начальник. "Требуйте!" Молотов так и сделал, но ничего не добился. Трумэн и Эттли категорически отвергли советское предложение о корректировке границ за счет Турции, а также о турецких и средиземноморских военно-морских базах. Они удивили Сталина, обратившись в начале 1946 г. в Совет Безопасности ООН по поводу продолжающейся советской оккупации северного Ирана, что стало первым значительным случаем использования новой всемирной организации для разрешения международного кризиса. Обнаружив, что его вооруженные силы перегружены, а амбиции раскрыты, Сталин через несколько месяцев отдал приказ о тихом выводе войск из Ирана. Однако к тому времени Трумэн укрепил свои позиции, разместив американский Шестой флот в восточной части Средиземного моря на неопределенный срок. Это был недвусмысленный сигнал о том, что Сталин достиг предела того, чего он мог ожидать, используя традиции сотрудничества в военное время.

Новая твердость Вашингтона совпала с поиском объяснений поведения СССР: почему распался Большой союз? Чего еще хотел Сталин? Лучший ответ дал Джордж Ф. Кеннан, уважаемый, но все еще младший сотрудник дипломатической службы, работавший в американском посольстве в Москве. На последний из длинной серии запросов Госдепартамента Кеннан ответил поспешно составленной телеграммой из 8000 слов, отправленной 22 февраля 1946 г., что, по его собственному признанию, было "возмутительным загромождением телеграфного процесса". Сказать, что это произвело впечатление в Вашингтоне, было бы мягко сказано: Длинная телеграмма" Кеннана стала основой стратегии Соединенных Штатов в отношении Советского Союза на протяжении всего периода холодной войны.

Непримиримость Москвы, утверждал Кеннан, не была следствием никаких действий Запада: напротив, она отражала внутренние потребности сталинского режима, и ничто, что Запад мог бы сделать в обозримом будущем, не изменило бы этого факта. Советские лидеры должны были относиться к внешнему миру как к враждебному, поскольку это давало единственное оправдание "диктатуре, без которой они не знали, как править, жестокостям, которые они не смели не применять, жертвам, которых они считали себя обязанными требовать". Рассчитывать на ответные уступки было наивно: стратегия Советского Союза не изменится до тех пор, пока не наступит достаточно продолжительная череда неудач, которая убедит какого-нибудь будущего кремлевского лидера - Кеннан не надеялся, что Сталин когда-нибудь увидит это, - что поведение его страны не отвечает ее интересам. Для достижения этого результата война была бы не нужна. Как выразился Кеннан в опубликованном в следующем году варианте своих аргументов, необходимо "длительное, терпеливое, но твердое и бдительное сдерживание экспансивных тенденций России".

Кеннан не мог знать в то время, что одним из самых внимательных его читателей будет сам Сталин. Советская разведка быстро получила доступ к "длинной телеграмме", что было довольно легко сделать, поскольку документ, хотя и был засекречен, широко распространялся. Не желая уступать, Сталин поручил своему послу в Вашингтоне Николаю Новикову подготовить собственную "телеграмму", которую тот отправил в Москву 27 сентября 1946 года. "Внешняя политика США, - утверждал Новиков, - отражает империалистические тенденции американского монополистического капитализма и характеризуется ... стремлением к мировому господству". Как следствие, США "колоссально" увеличивают свои военные расходы, создают базы далеко за пределами своих границ, договорились с Великобританией о разделе мира на сферы влияния. Однако англо-американское сотрудничество "страдает большими внутренними противоречиями и не может быть долговременным. . . . Вполне возможно, что Ближний Восток станет центром англо-американских противоречий, которые взорвут соглашения, достигнутые сейчас между Соединенными Штатами и Англией".

Оценка Новикова, отражавшая мысли Сталина и написанная Молотовым в качестве призрака – возможно, именно этим объясняется та спокойная уверенность, с которой кремлевский лидер принял недавно назначенного Трумэном государственного секретаря Джорджа К. Маршалла, когда в апреле 1947 года в Москве состоялась встреча американских, британских, французских и советских министров иностранных дел. У Сталина давно вошло в привычку, принимая важных гостей, рисовать на блокноте красным карандашом волчьи головы, что он и сделал, заверив Маршалла, что неурегулированность будущего послевоенной Европы не является большой проблемой: в этом нет никакой срочности. Маршалл, тихий, лаконичный, но проницательный бывший генерал, который, как никто другой, определял американскую военную стратегию во время Второй мировой войны, не был успокоен. "Всю дорогу в Вашингтон, - вспоминал позже один из его помощников, - он говорил о том, как важно найти какую-то инициативу, чтобы предотвратить полный развал Западной Европы".

ДОКТРИНА ТРУМЭНА И ПЛАН МАРШАЛЛА. Если бы Сталин был так же внимателен к сообщениям разведки о конференции министров иностранных дел, как к сообщениям об атомной бомбе и "длинной телеграмме Кеннана", он мог бы предвидеть то, что должно было произойти. Маршалл и его британские и французские коллеги провели в Москве много часов - когда не участвовали в бесплодных встречах с Молотовым - обсуждая необходимость сотрудничества в восстановлении Европы. Комнаты, в которых они это делали, несомненно, прослушивались. И все же в сознании Сталина идеология преобладала над подслушиванием. Разве не Ленин показал, что капиталисты никогда не могут долго сотрудничать? Разве не подтвердила это "телеграмма" Новикова? У кремлевского босса были основания для самоуверенности.

Однако они не были хорошими. Уже 12 марта 1947 г. Трумэн объявил о программе военной и экономической помощи Греции и Турции, вызванной неожиданным заявлением британского правительства, сделанным всего двумя неделями ранее, о том, что оно больше не может нести расходы по поддержке этих стран. Он сделал это в поразительно широких выражениях, настаивая на том, что теперь "политика Соединенных Штатов должна заключаться в поддержке свободных народов, сопротивляющихся попыткам порабощения со стороны вооруженных меньшинств или внешнего давления. . . . [Мы должны помогать свободным народам решать свою судьбу собственным путем". Сталин не обратил особого внимания на речь Трумэна, хотя весной того же года он нашел время, чтобы настоять на переписывании недавно опубликованной истории философии, чтобы свести к минимуму то почтение, которое она проявила к Западу.

Пока Сталин решал эту задачу, Маршалл, следуя примеру Трумэна, разрабатывал гранд-стратегию "холодной войны". В "длинной телеграмме" Кеннана была обозначена проблема: внутренняя враждебность Советского Союза по отношению к внешнему миру. Однако в ней не было предложено никакого решения. Теперь Маршалл поручил Кеннану придумать его: единственное указание - "избегать мелочей". Это указание, надо сказать, было выполнено. Программа восстановления Европы, о которой Маршалл объявил в июне 1947 г., обязывала Соединенные Штаты ни на что иное, как на восстановление Европы. План Маршалла, как его сразу же стали называть, в тот момент не проводил различия между теми частями континента, которые находились под советским контролем, и теми, которые не находились, но мысли, лежавшие в его основе, несомненно, были.

В основе плана Маршалла лежали несколько предпосылок: Что самой серьезной угрозой западным интересам в Европе была не перспектива советской военной интервенции, а риск того, что голод, нищета и отчаяние могут привести к тому, что европейцы проголосуют за собственных коммунистов, которые затем будут послушно выполнять желания Москвы; что американская экономическая помощь принесет немедленные психологические, а затем и материальные выгоды, которые переломят эту тенденцию; что Советский Союз сам не примет такую помощь или позволит своим сателлитам, тем самым обостряя с ними отношения; и что Соединенные Штаты смогут захватить как геополитическую, так и моральную инициативу в зарождающейся холодной войне.

Сталин попал в ловушку, расставленную ему планом Маршалла, который должен был заставить его построить стену, разделяющую Европу. Застигнутый врасплох предложением Маршалла, он направил в Париж большую делегацию для обсуждения вопроса об участии СССР, затем отозвал ее, разрешив восточноевропейцам остаться, а затем запретил им - в первую очередь чехам, чьи лидеры были доставлены в Москву самолетом, чтобы получить слово, - получать такую помощь. Это было необычайно неровное выступление обычно уверенного в себе кремлевского диктатора, и оно свидетельствовало о том, насколько стратегия сдерживания, в центре которой находился план Маршалла, уже нарушала его собственные приоритеты. Дальнейший пересмотр философских текстов придется подождать.

ЧЕХОСЛОВАКИЯ, ЮГОСЛАВИЯ И БЕРЛИНСКАЯ БЛОКАДА. Сталин отреагировал на план Маршалла именно так, как и предсказывал Кеннан: ужесточением контроля везде, где только можно. В сентябре 1947 г. он объявил о создании Коминформа - современной версии старого довоенного Коминтерна, задачей которого было обеспечение ортодоксальности международного коммунистического движения. "Не начинайте разбрасываться своим весом, - сказал протестующему поляку Андрей Жданов, пресс-секретарь Сталина в новой организации. "В Москве мы лучше знаем, как применять марксизм-ленинизм". Что это означало, стало ясно в феврале 1948 г., когда Сталин одобрил план чехословацких коммунистов по захвату власти в единственном восточноевропейском государстве, сохранившем демократическое правительство. Вскоре после переворота в одном из пражских дворов было обнаружено изломанное тело министра иностранных дел Яна Масарика - сына Томаса Масарика, основателя страны после Первой мировой войны: прыгнул ли он или его толкнули, так и не установлено. Впрочем, это не имело большого значения, поскольку перспективы какой-либо независимости в сталинской сфере влияния, как оказалось, погибли вместе с Масариком.

Однако не все коммунисты попадали в эту сферу. Югославия была одним из самых надежных союзников Советского Союза после окончания Второй мировой войны, но ее лидер Иосип Броз Тито пришел к власти самостоятельно. Он и его партизаны, а не Красная Армия, изгнали нацистов; в отличие от других своих восточноевропейских коллег, Тито не зависел от поддержки Сталина, чтобы остаться у власти. Попытки подчинить его коминформовской ортодоксии вызвали у Тито раздражение, и к концу июня 1948 г. он открыто порвал с Москвой. Сталин признался, что его это не беспокоит. "Я разожму свой мизинец, и Тито больше не будет". В Советском Союзе и международном коммунистическом движении гораздо больше пальцев дрожало от этого первого акта неповиновения коммуниста Кремлю, но Тито выжил и вскоре получил экономическую помощь от США. Югославский диктатор мог быть "сукиным сыном", жестко признал в 1949 г. новый американский госсекретарь Дин Ачесон, но теперь он был "нашим сукиным сыном".

Тем временем Сталин затеял еще менее перспективное предприятие - блокаду Берлина. Его мотивы даже сейчас не ясны. Возможно, он надеялся вытеснить американцев, англичан и французов из их секторов разделенного города, пользуясь их зависимостью от линий снабжения, проходящих через советскую оккупационную зону. Или же он хотел затормозить их усилия по укреплению собственных зон, которые, как казалось, могли привести к созданию мощного западногерманского государства, на которое Москва не имела бы никакого влияния. Каковы бы ни были его цели, сталинская блокада обернулась таким же провалом, как и его попытка наказать Тито. Западные союзники организовали воздушный мост для осажденного города, завоевав тем самым горячую благодарность берлинцев, уважение большинства немцев и глобальный пиар-триумф, выставивший Сталина жестоким и некомпетентным. "Негодяи, - защищался старик в дипломатической депеше, сообщавшей об этих событиях. "Это все ложь. . . . Это не блокада, а оборонительная мера".

Может быть, эти меры и носили оборонительный характер, но наступательный характер этих и других мер, принятых Сталиным в ответ на план Маршалла, в итоге привел не к уменьшению, а к увеличению проблем безопасности Советского Союза. Чешский переворот убедил Конгресс США, который еще не утвердил программу Трумэна по восстановлению Европы, сделать это быстро. События в Праге и блокада Берлина убедили европейских получателей американской экономической помощи в том, что они нуждаются и в военной защите: это побудило их обратиться с просьбой о создании Организации Североатлантического договора, которая впервые в истории обязала США обеспечить оборону Западной Европы в мирное время. К тому времени, когда в мае 1949 г. Сталин нехотя снял блокаду Берлина, в Вашингтоне был подписан Североатлантический договор, а в Бонне провозглашена Федеративная Республика Германия - еще один результат, которого Сталин не хотел. Ересь Тито осталась безнаказанной, продемонстрировав тем самым, что сами коммунисты могут добиться определенной независимости от Москвы. И не было никаких признаков разногласий между капиталистами или англо-американской войны, на которые рассчитывал Сталин из-за своих идеологических иллюзий. Его стратегия по установлению контроля над послевоенной Европой потерпела крах, и виноват в этом был в основном он сам.

VI.

Так кажется в ретроспективе. Однако в то время так не казалось. Вместо этого в 1949-50 гг. произошел ряд очевидных неудач Запада, ни одна из которых не была достаточно существенной, чтобы обратить вспять процесс, в результате которого США и их союзники захватили инициативу в Европе, где она действительно имела значение. Однако люди, пережившие эти события, не могли этого знать: им казалось, что европейские победы Запада перевешиваются неожиданным расширением холодной войны, причем практически одновременно на несколько более широких фронтов, перспективы которых не казались благоприятными.

Первая из них лежала в области военных технологий. Американцы рассчитывали, что их монополия на атомную бомбу сохранится в течение шести-восьми лет: поэтому непропорциональное превосходство Красной Армии в обычных силах в Европе не вызывало у них особого беспокойства. "Пока мы можем превосходить весь мир по производству, контролировать море и наносить удары внутри страны с помощью атомной бомбы, - заметил в конце 1947 г. министр обороны США Джеймс Форрестал, - мы можем брать на себя определенные риски, которые в противном случае были бы неприемлемы". Основополагающая предпосылка плана Маршалла заключалась в том, что Соединенные Штаты могут спокойно сосредоточиться на восстановлении европейской экономики, отложив при этом любое значительное наращивание военного потенциала, которое могло бы сравниться с советским. Бомба должна была сдерживать русских, в то время как американцы возрождали и успокаивали европейцев.

Но 29 августа 1949 г. Советский Союз получил свою бомбу. Сталин не разрешил публично объявлять об успешном испытании, которое было проведено в пустыне Казахстана, но уже через несколько дней американцы, только недавно начавшие летать на самолете, стали обнаруживать радиоактивные осадки - безошибочный признак того, что на территории СССР была взорвана атомная бомба. Удивленный тем, что это произошло так скоро, но опасаясь утечки информации, если бы он попытался скрыть доказательства, Трумэн 23 сентября сам объявил о существовании первого советского ядерного оружия. Затем Кремль подтвердил это.

Последствия для американцев были ужасающими. Лишившись атомной монополии, администрация Трумэна должна была рассмотреть вопрос о модернизации обычных вооруженных сил, возможно, даже разместить часть из них на постоянной основе в Европе, что не предусматривалось Североатлантическим договором. Для того чтобы сохранить количественное и качественное превосходство над СССР, пришлось бы создавать больше атомных бомб. Кроме того, администрация Трумэна задумалась о третьем, более драконовском варианте, о существовании которого американские ученые сообщили Трумэну только сейчас: попытаться создать так называемую "супербомбу" - термоядерную или "водородную", по современной терминологии, которая была бы как минимум в тысячу раз мощнее оружия, разрушившего Хиросиму и Нагасаки.

В итоге Трумэн одобрил все три альтернативы. Он спокойно разрешил ускоренное производство атомных бомб: к моменту советского испытания в арсенале США было менее 200 единиц, что, как отмечалось в исследовании Пентагона, было недостаточно для того, чтобы быть уверенным в победе над Советским Союзом в случае реальной войны. Затем, 31 января 1950 г., он объявил, что Соединенные Штаты продолжат реализацию проекта "супербомбы". Дольше всего Трумэн сопротивлялся варианту наращивания американских обычных вооруженных сил, прежде всего из-за его дороговизны. Производство большего количества атомных бомб, даже водородных, все равно обошлось бы дешевле, чем доведение армии, флота и ВВС до уровня, хоть сколько-нибудь приближающегося к уровню Второй мировой войны. Трумэн, надеявшийся на "дивиденды мира", которые позволили бы ему сбалансировать федеральный бюджет после нескольких лет дефицита, пошел на серьезный риск, приняв план Маршалла, который обязывал США инвестировать почти 10% годовых государственных расходов в восстановление Европы. Очевидно, что что-то придется отдать - финансовую состоятельность, модернизированные вооруженные силы, возрождение Европы: невозможно было удовлетворить все эти приоритеты и при этом справиться с новыми проблемами, возникшими в результате советского атомного прорыва.

Второе, но одновременное расширение "холодной войны" произошло в Восточной Азии, где 1 октября 1949 г. - через неделю после объявления Трумэна о взрыве советской атомной бомбы - победивший Мао Цзэдун провозгласил образование Китайской Народной Республики. Торжество, устроенное им на площади Тяньаньмэнь в Пекине, ознаменовало окончание гражданской войны между китайскими националистами и китайскими коммунистами, продолжавшейся почти четверть века. Триумф Мао удивил и Трумэна, и Сталина: они предполагали, что националисты под руководством своего многолетнего лидера Чан Кайши продолжат управлять Китаем после Второй мировой войны. Никто из них не предполагал, что через четыре года после капитуляции Японии националисты сбегут на остров Тайвань, а коммунисты будут готовиться к управлению самой густонаселенной страной мира.

Означало ли это, что Китай теперь станет советским сателлитом? Под впечатлением от того, что произошло в Югославии, Трумэн и его советники считали, что нет. "Перед Москвой стоит серьезная задача по установлению полного контроля над китайскими коммунистами, - говорилось в аналитическом докладе Госдепартамента в конце 1948 г., - если не считать того, что Мао Цзэдун находится у власти почти в десять раз дольше, чем Тито". И Мао, и Тито долгое время доминировали в своих коммунистических партиях, оба привели их к победе в гражданских войнах, перекрывавших мировую войну, оба добились своих побед без помощи Советского Союза. Помня о неожиданных преимуществах, которые дал Тито разрыв со Сталиным, американские официальные лица утешали себя тем, что "потеря" Китая для коммунизма не будет равнозначна "выигрышу" для Советского Союза. Мао, по их мнению, вполне может оказаться "азиатским Тито": поэтому администрация не взяла на себя никаких обязательств по защите Тайваня, несмотря на то, что мощное прочианговское "китайское лобби" в Конгрессе требовало этого. По словам госсекретаря Ачесона, Соединенные Штаты просто "подождут, пока осядет пыль".

Это замечание было неразумным, поскольку Мао не собирался следовать примеру Тито. Несмотря на то, что новый китайский лидер строил свое собственное движение без особой помощи Москвы, он был убежденным марксистом-ленинцем, готовым подчиниться Сталину как руководителю международного коммунистического движения. Новый Китай, объявил он в июне 1949 г., должен вступить в союз "с Советским Союзом, ...с пролетариатом и широкими народными массами всех других стран, образовать международный единый фронт...". . . Мы должны склониться на одну сторону".

Причины, побудившие Мао к этому, были прежде всего идеологическими: Марксизм-ленинизм давал ему возможность связать свою революцию с той, которую он считал самой успешной во всей истории - большевистской революцией 1917 года. Диктатура Сталина была еще одним полезным прецедентом, поскольку именно так Мао собирался управлять Китаем. Мао также чувствовал себя преданным американцами. Он приветствовал контакты с ними в военное время, но вскоре решил, что они сами "склоняются" на сторону Чан Кайши, продолжая оказывать ему военную и экономическую помощь. Мао не понимал, что администрация Трумэна делает это неохотно, под давлением китайского лобби, уже давно убедившись, что Чан не сможет победить. Новый лидер китайских коммунистов пришел к выводу, что Трумэн готовит вторжение на материк, чтобы вернуть к власти националистов. Занятые восстановлением Европы и обеспокоенные слабостью своих обычных вооруженных сил, перегруженные американцы не планировали ничего подобного. Но опасения Мао, что они могут это сделать, а также его решимость доказать свою революционную состоятельность и подражать сталинской диктатуре были достаточны для того, чтобы он твердо встал на сторону СССР.

Заявление "склониться на одну сторону", в свою очередь, усилило опасения в Соединенных Штатах, что, несмотря на утверждения Тито, международный коммунизм действительно представляет собой монолитное движение, направляемое из Москвы. Возможно, Сталин все это время рассматривал победу китайских коммунистов как свой собственный "второй фронт" в холодной войне, на случай, если его стратегия в Европе не сработает. "Китайское правительство - это инструмент российского империализма", - признал Ачесон вскоре после прихода к власти Мао. Нет никаких свидетельств того, что Сталин имел подобную долгосрочную грандиозную стратегию в Азии, но он быстро увидел возможности в успехах Мао и стал искать пути их использования.

Первым шагом Сталина, как ни странно, было извинение перед китайскими товарищами за то, что они их недооценили: "Наши мнения не всегда верны", - сказал он в июле 1949 г. приехавшей из Пекина делегации. Однако затем он предложил "второй фронт", которого опасались американцы:

[Между нами должно быть определенное разделение труда. . . . Советский Союз не может ... иметь такое же влияние [в Азии], какое имеет Китай. . . . Точно так же Китай не может иметь такое же влияние, какое Советский Союз имеет в Европе. Поэтому в интересах международной революции ... вы можете взять на себя большую ответственность за работу на Востоке, ... а мы возьмем на себя большую ответственность на Западе. . . . Одним словом, это наш непреложный долг.

Мао смирился, и в декабре 1949 г. он совершил длительную поездку в Москву - первую за пределами Китая - для встречи с лидером мирового коммунистического движения и выработки общей стратегии. Визит длился два месяца, и в итоге был подписан китайско-советский договор - примерно аналог Североатлантического договора, подписанного почти годом ранее, - в котором два коммунистических государства обязались прийти на помощь друг другу в случае нападения.

Именно в это время, когда Мао находился в Москве, а Трумэн принимал решение о создании водородной бомбы, были раскрыты два крупных дела о шпионаже: одно в США, другое в Великобритании. 21 января бывший сотрудник Госдепартамента Алгер Хисс был признан виновным в лжесвидетельстве за то, что под присягой отрицал, что в конце 1930-х - начале 1940-х годов был советским агентом. Через три дня британское правительство сообщило, что эмигрировавший из Германии ученый Клаус Фукс признался в том, что во время работы над Манхэттенским проектом в военное время шпионил в пользу русских.

Беспокойство по поводу шпионажа не было чем-то новым: обвинения в советском шпионаже появлялись на протяжении всей войны, и к 1947 г. Трумэн был достаточно обеспокоен, чтобы начать программу проверки "лояльности" в своей администрации. Однако явных подтверждений шпионажа не было до тех пор, пока почти одновременно не были объявлены приговор Хиссу и признание Фукса. Не требовалось большого скачка, чтобы сделать вывод - достаточно точный, как оказалось, - что именно шпионы позволили Советскому Союзу так быстро добиться успеха в создании собственной атомной бомбы. Не способствовали ли они также победе Мао в Китае? Ход событий казался слишком катастрофическим, чтобы произойти по случайному совпадению. В сознании критиков администрации начинало соединяться тревожное количество точек.

Наиболее заметным "точечником" стал сенатор Джозеф Маккарти, доселе малоизвестный республиканец из Висконсина, который в феврале 1950 г. начал поднимать вопрос о том, как Советский Союз мог так быстро получить атомную бомбу в то время, когда коммунисты столь же быстро захватывали Китай. Ответ, по его мнению, прозвучал на невероятном форуме Женского республиканского клуба города Уилинга, штат Западная Вирджиния, - "не потому, что враг послал людей вторгнуться на наши берега, а скорее из-за предательских действий тех... кто имел все блага, которые может предложить самая богатая нация на земле - лучшие дома, лучшее образование в колледже и лучшую работу в правительстве [которую] мы можем дать".Администрация Трумэна провела следующие несколько месяцев, отбиваясь от обвинений Маккарти, которые уже сами по себе начинали вызывать недоверие, поскольку сенатор отчаянно пытался их обосновать. Однако, как бы плохо ни обстояли дела, объяснение о государственной измене в высших эшелонах власти казалось за гранью правдоподобия, пока 25 июня 1950 г. Северная Корея не начала вторжение в Южную Корею.

VII.

В конце Второй мировой войны КОРЕЯ, как и Германия, была совместно оккупирована советскими и американскими войсками. Страна входила в состав Японской империи с 1910 г., и когда летом 1945 г. сопротивление японцев внезапно прекратилось, Красная Армия, планировавшая вторгнуться в Маньчжурию, обнаружила, что путь в Северную Корею также открыт. На юге Кореи путь был открыт и для части американских войск, чья первоначальная задача заключалась в захвате японских островов. Таким образом, оккупация полуострова произошла скорее случайно, чем по плану: вероятно, именно этим объясняется тот факт, что Москве и Вашингтону удалось без особых проблем договориться о том, что 38-я параллель, разделявшая полуостров пополам, будет служить демаркационной линией до создания единого корейского правительства и последующего вывода оккупационных войск.

В 1948-49 гг. они были выведены, но соглашение о том, кто будет управлять страной, так и не было достигнуто. Вместо этого страна осталась разделенной: на юге в результате выборов, санкционированных ООН, властвовала поддерживаемая американцами Республика Корея, а на севере, где выборы не проводились, - поддерживаемая Советским Союзом Демократическая Республика Корея. Единственное, что объединяло страну к тому времени, - это гражданская война, в которой каждая из сторон претендовала на роль законного правительства и угрожала вторгнуться в страну.

Однако ни те, ни другие не могли этого сделать без поддержки сверхдержавы. В этом американцы отказали своим южнокорейским союзникам, прежде всего потому, что администрация Трумэна решила ликвидировать все позиции на материковой части Азии и сосредоточиться на обороне островных опорных пунктов - Японии, Окинавы, Филиппин, но не Тайваня. Президент Южной Кореи Сингман Ри неоднократно обращался за поддержкой своих амбиций по освобождению севера страны к официальным лицам в Вашингтоне, а также к генералу Дугласу Макартуру, командующему оккупационными войсками США в Японии, но так и не получил ее. Одной из причин, по которой американцы вывели свои войска из Южной Кореи, было опасение, что непредсказуемый Ри может "пойти на север" и тем самым втянуть их в войну, которой они не хотели.

Северокорейский коллега Ри, Ким Ир Сен, имел схожие планы в отношении юга и на некоторое время схожий опыт общения со своим сверхдержавным спонсором. Он неоднократно обращался в Москву за поддержкой военной кампании по объединению Кореи, и ему неоднократно отказывали - вплоть до января 1950 г., когда на очередную просьбу был получен более обнадеживающий ответ. По всей видимости, решающим фактором стала уверенность Сталина в том, что "второй фронт" в Восточной Азии теперь возможен, что его можно создать с помощью доверенных лиц, сведя риск для СССР к минимуму, и что американцы не отреагируют. Ведь они ничего не сделали для спасения китайских националистов, а 12 января 1950 г. госсекретарь Ачесон даже публично заявил, что американский "оборонительный периметр" не распространяется на Южную Корею. Сталин внимательно прочитал эту речь, а также (благодаря британским шпионам) сверхсекретное исследование Совета национальной безопасности, на котором она основывалась, и поручил своему министру иностранных дел Молотову обсудить ее с Мао Цзэдуном. Советский лидер сообщил Ким Ир Сену, что "согласно информации, поступающей из США, ... [преобладают настроения не вмешиваться". Ким, в свою очередь, заверил Сталина, что "нападение будет стремительным и война будет выиграна за три дня".

Сталин дал "зеленый свет" Ким Ир Сену в рамках более широкой стратегии использования возможностей в Восточной Азии, которую он обсуждал с китайцами: вскоре после одобрения вторжения в Южную Корею он также призвал Хо Ши Мина активизировать наступление вьетминьцев на французов в Индокитае. Победы в обеих странах позволили бы сохранить импульс, созданный победой Мао в предыдущем году. Они компенсировали бы неудачи Советского Союза в Европе и противостояли бы все более очевидным американским усилиям по вовлечению Японии в систему послевоенных военных союзов. Особым преимуществом этой стратегии было то, что она не требовала прямого участия СССР: инициативу проявляли северокорейцы и вьетнамцы, действуя под предлогом объединения своих стран. А китайцы, все еще стремившиеся узаконить свою революцию, получив одобрение Сталина, были готовы оказать поддержку в случае необходимости.

Именно эти события привели к вторжению северокорейских войск в Южную Корею. Чего Сталин не ожидал, так это того, какой эффект это произведет на американцев: это неожиданное нападение стало почти таким же шоком, как Перл-Харбор девятью годами ранее, и его последствия для стратегии Вашингтона были по меньшей мере столь же глубокими. Южная Корея сама по себе не имела большого значения для глобального баланса сил, но тот факт, что она была захвачена столь откровенно - через 38-ю параллель, границу, санкционированную Организацией Объединенных Наций, - казалось, ставил под сомнение всю структуру послевоенной коллективной безопасности. Именно такие действия привели к краху международного порядка в 1930-е годы и последующему началу Второй мировой войны. Трумэну не нужно было думать, что делать: "Мы не можем подвести ООН", - неоднократно говорил он своим советникам. Всего несколько часов потребовалось его администрации, чтобы принять решение о том, что Соединенные Штаты встанут на защиту Южной Кореи, причем сделают это не только на основе собственных полномочий, но и под эгидой Организации Объединенных Наций.

Это удалось сделать быстро по двум причинам. Первая заключалась в том, что неподалеку находилась американская армия, оккупировавшая Японию, - этот факт Сталин, по-видимому, не принял во внимание. Вторая - еще одна оплошность Сталина - заключалась в том, что в Совете Безопасности не было советского представителя, который мог бы наложить вето на действия ООН: он был отозван несколькими месяцами ранее в знак протеста против отказа организации включить в свой состав китайских коммунистов. Таким образом, с одобрения ООН международное сообщество в считанные дни мобилизовалось для противодействия этой новой угрозе международной безопасности - еще один ответ, которого Москва не ожидала.

Ответные действия, безусловно, едва не закончились неудачей: Американские и южнокорейские войска были вынуждены отступить к юго-восточной оконечности Корейского полуострова и, возможно, были бы вынуждены эвакуироваться, если бы не блестящий военный маневр командующего войсками ООН генерала Макартура, который в середине сентября удивил северокорейцев смелой высадкой десанта в Инчоне, недалеко от Сеула. Вскоре он загнал северокорейскую армию в ловушку ниже 38-й параллели, и его войска практически беспрепятственно продвигались вглубь Северной Кореи. Потрясенный таким развитием событий, Сталин был на грани признания проигранной войны и даже перспективы оккупации американцами самой Северной Кореи, которая непосредственно граничила с Китаем и Советским Союзом: "Ну и что, - устало сказал он. "Пусть будет так. Пусть американцы будут нашими соседями".

КОРЕЙСКАЯ ВОЙНА 1950-1953

Однако оставался вопрос о том, что будут делать китайцы. Мао поддерживал вторжение в Южную Корею и еще до высадки в Инчоне, которую он предвидел и предупреждал Ким Ир Сена, чтобы тот был готов к ней, начал переброску войск с китайского побережья напротив Тайваня к северокорейской границе. "Мы не должны отказывать корейцам в помощи", - сказал он своим советникам в начале августа. "Мы должны протянуть им руку помощи в виде отправки туда наших военных добровольцев". В Вашингтоне опасались возможности китайского вмешательства, и поэтому Трумэн приказал Макартуру не наступать до реки Ялу, по которой проходила китайско-корейская граница. Тем временем Госдепартамент через различных посредников пытался сдержать китайцев, рассказывая о перспективе чудовищных потерь. Мао некоторое время с трудом убеждал своих советников в необходимости вмешательства, что заставило Сталина в начале октября сообщить Ким Ир Сену, что ему придется полностью эвакуироваться из Северной Кореи. Вскоре, однако, Мао одержал верх и смог сообщить русским и северокорейцам, что китайцы скоро придут на помощь.

Так случилось, что в конце ноября 1950 г. две армии вновь столкнулись за рекой - с настороженностью, которая на этот раз не растворилась в ликовании, рукопожатиях, выпивке, танцах и надежде. "Я думал, что мы выиграли войну!" - вспоминал один из офицеров американской армии. "Наступил День благодарения, и у нас была вся еда, ... которая означала День благодарения, когда мы были дома. . . . [В это время [мы] приближались к реке Ялу, и это означало возвращение домой". Однако в данном случае армия на другом берегу реки имела другие планы. "Мы будем стремиться, - объяснял Сталину ее командующий Мао Цзэдун, - к разрешению [корейского] конфликта, то есть к ликвидации американских войск в Корее или к вытеснению их и агрессивных сил других стран". 26 ноября около 300 тыс. китайцев приступили к выполнению этого обещания, используя для этого сигнальные трубы, атаки "живой волны" и все преимущества внезапности. Через два дня Макартур сообщил Объединенному комитету начальников штабов: "Мы столкнулись с совершенно новой войной".

VIII.

Победа во Второй мировой войне не принесла победителям чувства безопасности. Ни США, ни Великобритания, ни Советский Союз в конце 1950 г. не могли считать, что жизни и сокровища, потраченные ими на победу над Германией и Японией, сделали их безопаснее: члены Большого альянса теперь были противниками в холодной войне. Интересы оказались несовместимыми, идеологии оставались по меньшей мере такими же поляризованными, как и до войны, страх внезапного нападения продолжал преследовать военные ведомства Вашингтона, Лондона и Москвы. Спор, начавшийся за судьбу послевоенной Европы, теперь распространился на Азию. Сталинская диктатура оставалась такой же жесткой и такой же зависимой от чисток, как и прежде; но с началом маккартизма в США и неопровержимыми доказательствами шпионажа по обе стороны Атлантики было совершенно неясно, смогут ли сами западные демократии сохранить терпимость к инакомыслию и уважение к гражданским свободам, которые отличали их от диктаторов, будь то фашистских или коммунистических.

"Дело в том, что в каждом из нас зарыта частичка тоталитаризма", - говорил Кеннан студентам Национального военного колледжа в 1947 году. И только веселый свет уверенности и безопасности сдерживает этот злой гений". . . Если уверенность и безопасность исчезнут, не думайте, что он не будет ждать, чтобы занять их место". Это предупреждение основоположника сдерживания - о том, что враг, которого необходимо сдерживать, может с одинаковым успехом находиться как среди бенефициаров свободы, так и среди ее врагов, - показывает, насколько всепроникающим стал страх в послевоенном международном порядке, на который возлагалось столько надежд. Это помогает объяснить, почему роман Оруэлла "1984", появившийся в 1949 году, стал мгновенным литературным триумфом.

Однако видение Оруэлла, по крайней мере, предполагало будущее, каким бы мрачным оно ни было. Кеннан к началу 1950 г. начал беспокоиться о том, что будущего может и не быть. В сверхсекретном меморандуме, подготовленном для администрации Трумэна, но проигнорированном ею, он отмечал, что применение силы исторически было "средством достижения цели, отличной от войны, ... цели, которая, по крайней мере, не отрицала сам принцип жизни". Атомные и водородные бомбы, однако, таким качеством не обладали:

Они уходят в прошлое, за границы западной цивилизации, к тем концепциям ведения войны, которые когда-то были знакомы азиатским ордам. Их невозможно совместить с политической целью, направленной на формирование, а не на разрушение жизни противника. Они не учитывают предельной ответственности людей друг за друга и даже за ошибки и заблуждения друг друга. Они предполагают признание того, что человек не только может быть, но и является своим злейшим и страшнейшим врагом.

Урок, настаивал Кеннан, был шекспировским:

Сила - в волю, воля - в аппетит

А аппетит - универсальный волк,

Вдвойне уступающий воле и силе,

Должен насильно сделать всеобщей добычей

И в конце концов сожрать самого себя.

ГЛАВА 2. ШЛЮПКИ СМЕРТИ И СПАСАТЕЛЬНЫЕ ШЛЮПКИ

ПРЕЗИДЕНТ ТРУМАН: Мы предпримем все необходимые шаги для решения военной ситуации, как мы всегда это делали.

В том числе и атомную бомбу?

ПРЕЗИДЕНТ ТРУМАН: Это включает все виды оружия, которые у нас есть. . . . Командующий войсками на местах будет отвечать за применение оружия, как он делал это всегда.

ПРЕЗИДЕНЦИАЛЬНАЯ ПРЕСС-КОНФЕРЕНЦИЯ, 30 ноября 1950 г.

КИТАЙСКАЯ НАРОДНАЯ ДОБРОВОЛЬЧЕСКАЯ АРМИЯ - таково ее официальное, но неточное название - начала скрытно переправляться через реку Ялу в середине октября. К концу ноября она была готова, и когда силы ООН, состоявшие в основном из американских и южнокорейских войск, приблизились к северокорейской границе, китайцы неожиданно нанесли удар, приведший к разрушительным последствиям. В день пресс-конференции Трумэна армии генерала Макартура отступали перед лицом непреодолимого натиска противника, и в Вашингтоне рассматривались отчаянные меры по спасению ситуации.

2 декабря, действуя в соответствии с полномочиями, делегированными Трумэном, Макартур приказал ВВС США сбросить пять атомных бомб размером с Хиросиму на китайские колонны, продвигавшиеся по Корейскому полуострову. Хотя они и не были столь эффективны, как в конце Второй мировой войны на японские города, но в результате взрывов и огненных бурь наступление было остановлено. В результате атак погибло около 150 тыс. китайских военнослужащих, а также неизвестное количество американских и южнокорейских военнопленных. Союзники по НАТО поспешили осудить действия Макартура, предпринятые им без согласования с ними, и только американское вето помешало Совету Безопасности ООН немедленно отменить принятое за полгода до этого решение о разрешении военных действий в защиту Южной Кореи. Советский Союз, испытывая сильное давление со стороны своего китайского союзника, готового нанести ответный удар атомным оружием, предъявил Соединенным Штатам сорокавосьмичасовой ультиматум: прекратить все военные операции на Корейском полуострове или столкнуться с "самыми тяжелыми последствиями".

Когда 4 декабря этот срок истек, из Владивостока вылетели два советских бомбардировщика, каждый из которых был оснащен примитивной, но вполне работоспособной атомной бомбой. Их целями были южнокорейские города Пусан и Инчхон - важнейшие порты, снабжавшие войска ООН. После падения бомб мало что осталось. Оказавшись перед лицом вдвое больших потерь, чем при атаках на китайцев, и почти полного разрыва логистической цепи, Макартур приказал американским бомбардировщикам, базирующимся в Японии, сбросить атомные бомбы на Владивосток, а также на китайские города Шеньян и Харбин. Известие об этих ударах вызвало антиамериканские волнения по всей Японии, находившейся в зоне действия советских бомбардировщиков, как раз в тот момент, когда Великобритания, Франция и страны Бенилюкса объявили о своем официальном выходе из альянса НАТО. Правда, не сразу: над западногерманскими городами Франкфуртом и Гамбургом появились грибовидные облака, и, перефразируя Курта Воннегута, можно сказать, что все обошлось.

Но этого не произошло. На самом деле произошел только обмен мнениями на пресс-конференции и события, описанные в первом абзаце. Два последующих - вымысел. На самом деле администрация Трумэна поспешила заверить прессу, страну, своих союзников и даже врагов, что слова президента были неудачными, что у нее нет планов применения атомного оружия в Корее и что любое решение об отмене этих планов будет приниматься только главнокомандующим. Несмотря на шок, вызванный самым унизительным военным поражением со времен Гражданской войны, Соединенные Штаты решили ограничить масштабы корейской войны, даже если это будет означать тупиковую ситуацию на неопределенный срок. Когда в апреле 1951 г. стало ясно, что Макартур не согласен с такой политикой, Трумэн незамедлительно отправил его в отставку.

Боевые действия в Корее затянулись еще на два года в условиях, напоминающих окопную войну Первой мировой войны. К тому времени, когда в июле 1953 г. китайцам, американцам и их корейским союзникам удалось договориться о перемирии, война привела к опустошению полуострова, причем ни одна из сторон не одержала явной победы: граница между двумя Кореями практически не сдвинулась с того места, где она была в 1950 г. По официальной статистике, в боях погибло 36 568 американцев. При подсчете других потерь такой конкретики нет, но, скорее всего, за три года боев погибло около 600 тыс. китайских военнослужащих и более 2 млн. корейцев, как гражданских, так и военных. Единственным решающим итогом войны стал созданный ею прецедент: возможность кровопролитного и затяжного конфликта с участием стран, обладающих ядерным оружием, и возможность принятия ими решения о его неприменении.

I.

Тоталитаризм - далеко не единственное, чего должен был опасаться мир после окончания глобальной войны в 1945 году. То самое оружие, которое привело к капитуляции Японии, - американские атомные бомбы, действительно сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, - вызывало не только беспокойство, но и восторг, ведь если теперь одна бомба может разрушить целый город, то что это может означать для будущих войн? В прошлом было мало примеров, когда оружие разрабатывалось, но его применение сдерживалось: единственным значимым прецедентом было неприменение газа во Второй мировой войне, что стало следствием его широкого, но плохо контролируемого использования в Первой мировой войне. Практически во всех других случаях, когда изобреталось новое оружие - от лука и стрел, пороха и артиллерии до подводных лодок и бомбардировщиков, - находились поводы для его применения.

Атомные бомбы, однако, не были похожи ни на одно из прежних видов оружия. Как отмечал в 1946 г. американский стратег Бернард Броуди, они были "в несколько миллионов раз мощнее в пересчете на фунт стерлингов, чем самые мощные взрывчатые вещества, известные ранее". Широкое применение этих боеприпасов могло в буквальном смысле изменить характер войны, поставив под угрозу не только линии фронта, но и линии снабжения, а также городские и промышленные комплексы, обеспечивающие их функционирование. Все окажется на поле боя.

Войны велись с давних времен. Они сопровождали первые племена и поселения, продолжались до образования городов, наций, империй и современных государств. Они различались только средствами ведения войны: с развитием технологий росла и смертоносность, и неудивительно, что с ростом масштабов войн росла и их стоимость. Первая война, подробности которой нам известны, - Пелопоннесская война между Афинами и Спартой в V в. до н.э. - привела, вероятно, к гибели около 250 тыс. человек. В двух мировых войнах XX века погибло, возможно, в 300 раз больше людей. Склонность к насилию, которая лежала в основе этих и всех последующих конфликтов, оставалась во многом неизменной, как и предсказывал Фукидид, "человеческая природа такова, какова она есть". Разница заключалась в "усовершенствовании" оружия, которое увеличивало количество жертв.

Эта мрачная тенденция заставила великого прусского стратега Карла фон Клаузевица, писавшего после наполеоновских войн, предупредить, что государства, прибегающие к неограниченному насилию, могут быть поглощены им. Если целью войны является обеспечение безопасности государства - а как же иначе, - то войны должны быть ограниченными: именно это имел в виду Клаузевиц, утверждая, что война - это "продолжение политической деятельности другими средствами. . . . Политический объект - это цель, война - средство ее достижения, а средства никогда не могут рассматриваться в отрыве от их целей". Государства сами могут стать жертвами войны, если оружие станет настолько разрушительным, что поставит под угрозу цели, ради которых ведутся войны. Любое применение силы в таких обстоятельствах может разрушить то, что она призвана защищать.

Нечто подобное произошло в первой половине XX века. Германская, Российская, Австро-Венгерская и Османская империи исчезли в результате поражения в Первой мировой войне. Две другие империи - Британская и Французская - вышли из нее победителями, но сильно ослабленными. Вторая мировая война привела к еще более катастрофическим результатам: не только к политическому исчезновению целых государств, но и к их физическому опустошению, а в случае с евреями - к практически полному уничтожению целого народа. Задолго до того, как американцы сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, предупреждения Клаузевица об опасности тотальной войны получили убедительное подтверждение.

Несмотря на свой революционный характер, эти бомбы создавались в соответствии со старыми и привычными представлениями: если они работают, то их будут использовать. Мало кто из тысяч людей, занятых в Манхэттенском проекте в военное время, считал, что их работа отличается от разработки и производства обычного оружия. Атомные бомбы должны были быть сброшены, как только они будут готовы, на все вражеские объекты, которые еще оставались. Технологии могли измениться, но человеческая привычка к эскалации насилия - нет.

Поэтому создатели бомб были бы удивлены, узнав, что первые боевые применения ядерного оружия 6 и 9 августа 1945 г. станут последними до конца XX века. По мере того как средства ведения больших войн становились все более разрушительными, вероятность таких войн уменьшалась и в конце концов исчезла вовсе. Вопреки уроку, который Фукидид извлек из величайшей войны своего времени, человеческая природа действительно изменилась, и шок Хиросимы и Нагасаки положил начало процессу, в ходе которого она изменилась.

II.

Для того чтобы это произошло, необходимо было лидерство, и самые важные первые шаги были сделаны единственным на сегодняшний день человеком, который отдал приказ использовать ядерное оружие для убийства людей. Гарри С. Трумэн до конца жизни утверждал, что не терял сна из-за своего решения, но его поведение говорит об обратном. В день первого испытания бомбы в пустыне Нью-Мексико он написал себе записку, в которой рассуждал о том, что "машины опережают мораль на несколько столетий, и когда мораль догонит их, возможно, не будет никакой причины для всего этого". Год спустя он поместил свои опасения в более широкий контекст: "Человеческое животное и его эмоции мало меняются от века к веку. Он должен измениться сейчас, иначе ему грозит абсолютное и полное уничтожение, а на смену ему, возможно, придет эра насекомых или планета без атмосферы". "Это ужасно, - сказал он группе советников в 1948 г., - отдавать приказ об использовании чего-то, что... является настолько ужасно разрушительным, разрушительным, что превосходит все, что мы когда-либо имели... . . Поэтому мы должны относиться к этому не так, как к винтовкам, пушкам и прочим обычным вещам".

Слова были прозаичны - Трумэн был человеком фактическим, - но смысл их был революционным. В прошлом политические лидеры почти всегда оставляли за своими военачальниками право решать, какое оружие использовать для ведения войны, независимо от того, какие разрушения оно может вызвать. Предупреждения Клаузевица с годами мало что изменили в этой тенденции. Линкольн дал своим генералам свободу действий, чтобы сделать все необходимое для победы над Конфедерацией: до конца Гражданской войны погибло более 600 тыс. американцев. В Первой мировой войне гражданское население практически не ограничивало военные силы, что привело к катастрофическим последствиям: в битве на Сомме за один день погибло около 21 000 британских солдат - большинство из них за один час. Во время Второй мировой войны англо-американские стратегические бомбардировки во многие ночи приводили к десяткам тысяч жертв среди гражданского населения, причем никто не будил Черчилля и Рузвельта, когда это происходило. А сам Трумэн предоставил армейским ВВС определять, когда и где будет сброшено первое атомное оружие: названия "Хиросима" и "Нагасаки" до падения бомб были знакомы ему не больше, чем кому-либо другому.

Однако после этого Трумэн потребовал резко отказаться от прежней практики. Он настаивал на том, чтобы доступ к атомным бомбам и их дальнейшие разработки контролировались не военными, а гражданскими ведомствами. В 1946 г. он также предложил передать все это оружие и средства его производства вновь созданной Организации Объединенных Наций, хотя, согласно "плану Баруха" (названному так по имени представившего его государственного деятеля Бернарда Баруха), американцы не откажутся от своей монополии до тех пор, пока не будет создана надежная система международных инспекций. Тем временем Трумэн, несмотря на неоднократные просьбы все более разочаровывающихся военных планировщиков, отказался уточнить обстоятельства, при которых они могут рассчитывать на применение атомных бомб в любой будущей войне. Это решение должно было оставаться прерогативой президента: он не хотел, чтобы "какой-нибудь лихой подполковник решал, когда наступит подходящий момент для сброса бомбы".

В позиции Трумэна были элементы нелогичности. Она делала невозможной интеграцию ядерного оружия в существующие вооруженные силы. Оставалось неясным, как американская атомная монополия может быть использована для побуждения Советского Союза к более активному политическому сотрудничеству. Это препятствовало попыткам сдерживания: администрация рассчитывала, что новое оружие не позволит Сталину использовать преимущество Красной Армии в живой силе в Европе, но, поскольку Пентагон был лишен даже базовой информации о количестве и возможностях этих устройств, было совершенно неясно, как это должно было произойти. Вполне вероятно, что в первые несколько лет послевоенного периода советская разведка знала об американских атомных бомбах больше, чем Объединенный комитет начальников штабов США. Настолько хороши были московские шпионы, проникшие в высшие эшелоны британской разведки, и настолько сильна была решимость Трумэна сохранить превосходство гражданских властей над собственным военным ведомством.

В конечном итоге эти ошибки оказались менее значимыми, чем прецедент, который создал Трумэн. Ведь отказав военным в контроле над атомным оружием, он подтвердил гражданскую власть над ведением войны. Не читая Клаузевица - по крайней мере, насколько нам известно, - президент возродил великий принцип этого стратега, согласно которому война должна быть инструментом политики, а не наоборот. Мало что в биографии Трумэна могло предсказать такой исход. Его военный опыт - капитан артиллерии Первой мировой войны. Он был неудачливым бизнесменом и успешным, но ничем не примечательным политиком. Он никогда не стал бы президентом, если бы Рузвельт не вывел его из Сената в качестве кандидата в вице-президенты в 1944 г., а затем умер.