Однако у Трумэна была одна уникальная возможность требовать возвращения к Клаузевицу: после августа 1945 г. он имел возможность, отдав один-единственный приказ, привести к большему количеству смертей и разрушений, чем когда-либо мог сделать любой другой человек в истории. Этот факт заставил этого обычного человека совершить необычный поступок. Он перевернул модель поведения человека, столь древнюю, что ее истоки окутаны туманом времени: когда оружие разработано, оно будет применено.
III.
Однако долговечность этого разворота зависела не только от Трумэна. Будучи встревоженными тем, как много войск было у Красной Армии в Европе и как мало их было в распоряжении США и их союзников, специалисты Пентагона не могли не предположить, что их главнокомандующий даст разрешение на применение атомного оружия, если Советский Союз попытается оккупировать остальную часть континента. Возможно, они были правы: Сам Трумэн в 1949 г. признал, что если бы не бомба, "русские уже давно захватили бы Европу". Что это означало? Это означало, что реакция Сталина во многом определит будущее войны.
Трумэн и его советники надеялись, что Сталин почувствует мощь атомной бомбы и соответственно умерит свои амбиции. Они пригласили советских офицеров осмотреть руины Хиросимы и позволили им стать свидетелями первых послевоенных испытаний бомбы, проведенных на Тихом океане летом 1946 года. Сам президент оставался убежденным в том, что "если бы мы могли заставить Сталина и его парней увидеть такую штуку, то вопрос о новой войне не стоял бы". Эта вера в силу наглядных демонстраций недооценила старого диктатора, который по собственному опыту знал, как важно не показывать страха, какие бы опасения он ни испытывал.
То, что такие опасения были, теперь очевидно: атомная бомба была "мощной штукой, мощной!". признавал Сталин в частном порядке. Его тревоги привели к запуску масштабной программы по созданию советской бомбы, которая легла на разрушенную экономику его страны гораздо большим бременем, чем Манхэттенский проект на США: использование принудительного труда и полное пренебрежение опасностями для здоровья и окружающей среды были обычным делом. Он отверг "план Баруха" - предложение Трумэна передать американский атомный арсенал в ведение ООН, поскольку это потребовало бы проведения инспекций на советской территории. Он опасался превентивного удара США по советским бомбардировочным предприятиям, которые не успели бы произвести свою продукцию, - как оказалось, это было излишнее беспокойство, поскольку в Вашингтоне не было уверенности в том, что Соединенные Штаты смогут выиграть войну, которая за этим последовала бы, даже обладая атомной монополией.
Опасения Сталина могли также побудить его разрешить англо-американский воздушный мост во время блокады Берлина без помех. Он, вероятно, знал из шпионажа, что самолеты B-29, которые Трумэн направил в Европу во время этого кризиса, не были оснащены атомным оружием; но он также знал, что сбитие любого американского самолета может вызвать ответный удар со стороны бомбардировщиков, действительно обладающих атомным оружием. И он пессимистично оценивал последствия такой атаки. В 1945 г. американцы уничтожили Дрезден без атомного оружия. Что они могут сделать с Москвой, имея такое оружие?Если мы, руководители, допустим развязывание третьей мировой войны, - сказал он незадолго до первого испытания советской атомной бомбы приехавшей китайской делегации, - русский народ нас не поймет. Более того, они могут нас прогнать". За недооценку всех усилий и страданий военного и послевоенного времени. За то, что слишком легкомысленно отнеслись к этому".
Но главное было скрыть эти страхи, чтобы американцы не узнали, как сильно они его преследуют. "Атомные бомбы предназначены для того, чтобы пугать тех, у кого слабые нервы", - насмехался Сталин в интервью 1946 года, которое, как он знал, Трумэн и его советники обязательно прочитают.В последующие несколько лет в советской дипломатии было гораздо больше неуступчивости, чем сотрудничества: практически на всех переговорах главным словом было "нет!". Если не считать единичного случая блокады Берлина, трудно представить, что Соединенные Штаты получили какие-либо политические преимущества от своей ядерной монополии. "Нас пугают атомной бомбой, но мы ее не боимся", - уверял Сталин тех же китайцев, которых он предупреждал о вреде рискованной войны. Возможно, это утверждение и не соответствовало действительности, но стратегия Сталина имела смысл: он хорошо просчитал, что в условиях отсутствия войны атомная бомба является практически непригодным оружием.
Однако этот вывод не уменьшил облегчения Сталина, когда в августе 1949 г. советские ученые предоставили ему собственную бомбу. "Если бы мы опоздали с испытанием атомной бомбы на год или полтора, - признал он, - то, возможно, мы бы ее "испытали" на себе". Еще более интригующим было другое наблюдение, сделанное Сталиным в то время: "Если начнется война, то применение А-бомб будет зависеть от того, будут ли у власти Труманы и Гитлеры. Народ не допустит, чтобы такие люди были у власти. Атомное оружие вряд ли может быть применено без того, чтобы не накликать конец света".
Непонимание Трумэна здесь вполне объяснимо: президент умалчивал о своих сомнениях по поводу атомного оружия так же, как Сталин - о своих страхах. Однако выражение стареющим диктатором веры в американский народ вызывает удивление, хотя и совпадает с его опасениями, что народ Советского Союза "прогонит нас", если он слишком легкомысленно рискнет начать войну. А сталинское видение конца света еще более примечательно, поскольку, если бы Трумэн знал о нем, он бы с ним полностью согласился. Судя по всему, "мальчики" в Москве действительно думали так же.
Но, может быть, именно это и делает обладание атомной бомбой: оно заставляет ее владельцев, кем бы они ни были, становиться клаузевицами. Война должна стать инструментом политики, невзирая на различия в культуре, идеологии, национальности и личной морали, потому что с таким мощным оружием альтернативой может стать уничтожение.
IV.
Однако зимой 1950-51 гг. администрацию Трумэна беспокоила не столько перспектива национального или глобального уничтожения, сколько возможность того, что американские и южнокорейские войска могут быть уничтожены сотнями тысяч китайских солдат, преследовавших их - другого слова не подберешь - в глубине Корейского полуострова. В конце 1950 г. Соединенные Штаты располагали 369 действующими атомными бомбами, и все они могли быть легко доставлены на корейские поля сражений или на китайские линии снабжения с баз в Японии и на Окинаве. У Советского Союза в то время было, вероятно, не более пяти таких бомб, и вряд ли они могли быть столь же надежными, как их американские аналоги22 .Почему же, имея преимущество 74:1, Соединенные Штаты не использовали свое ядерное превосходство для преодоления самого серьезного военного поражения за последние почти сто лет?
Убежденность Трумэна в том, что атомные бомбы отличаются от всех других видов оружия, создавала презумпцию против такого применения, однако военная необходимость могла отменить ее: если бы произошло советское вторжение в Европу, оно почти наверняка было бы осуществлено. Однако существовали и практические трудности, которые не позволяли американцам применить ядерное оружие в Корее. Одна из них заключалась в простой проблеме - на что нацелить атомную бомбу. Атомная бомба разрабатывалась для использования против городов, промышленных комплексов, военных баз и транспортных сетей. На Корейском полуострове, где войскам ООН противостояла армия, продвигавшаяся в основном пешком, с собственными припасами, по примитивным дорогам и даже импровизированным горным тропам, таких объектов не было. "На что будет сброшен боеприпас?" - поинтересовался один американский генерал. Ответ был неясен, как и доказательства того, что сброс одной, нескольких или даже многих бомб в таких условиях будет иметь решающее значение.
Конечно, можно было бы бомбить китайские города, промышленные предприятия и военные объекты к северу от реки Ялу, и администрация Трумэна действительно планировала такую операцию, вплоть до того, что весной 1951 г. перебросила несобранное атомное оружие на западные тихоокеанские базы. Однако политические издержки были бы весьма серьезными. Как сказал один историк: "Европейские союзники Вашингтона были напуганы до смерти при мысли о расширении войны". Одна из причин заключалась в том, что если бы атомная атака на Китай привела к вступлению в войну Советского Союза - в конце концов, в настоящее время существует китайско-советский договор о взаимной обороне - Соединенным Штатам потребовались бы западноевропейские базы для нанесения ударов по советским целям, а это требование могло бы сделать страны НАТО уязвимыми для ответных авиаударов или даже полномасштабного наземного вторжения. Учитывая минимальный военный потенциал альянса на тот момент, применение бомбы в Корее могло в конечном итоге означать отступление к Ла-Маншу или даже через него.
Еще одна причина отказа от использования ядерного оружия в Корее связана с военной ситуацией в стране. К весне 1951 г. китайские войска вырвались за пределы своих линий снабжения, и войска ООН - теперь уже под командованием генерала Мэтью Б. Риджуэя - перешли в наступление. В результате наступления удалось отвоевать незначительные территории, но стабилизировать фронт боевых действий несколько севернее 38-й параллели. Это открыло путь для тихой дипломатии по советским каналам, что позволило в июле начать переговоры о перемирии. Они не принесли результатов - война затянулась бы, ценой огромных потерь для всех участников и для корейского народа, еще на два года. Но, по крайней мере, был установлен принцип, согласно которому война не будет расширяться, а атомное оружие, возможно, не будет применяться.
Роль Сталина во всем этом была неоднозначной. Конечно, он начал корейскую войну, санкционировав вторжение в Северную Корею. Он был удивлен решительностью американского ответа, и когда казалось, что войска Макартура дойдут до Ялу, он настойчиво добивался китайского вмешательства - но если бы этого не произошло, он отказался бы от Северной Кореи. Одобрив переговоры о прекращении войны, он согласился с вероятностью военного тупика, но при этом видел преимущества в сохранении военной привязки США в Восточной Азии: переговоры, таким образом, должны вестись медленно. "[Затяжная] война, - объяснял он Мао, - дает возможность китайским войскам изучить современную войну на поле боя, а во-вторых, расшатывает режим Трумэна в Америке и наносит ущерб военному престижу англо-американских войск". Измотанные войной китайцы и северокорейцы были готовы закончить ее к осени 1952 г., но Сталин настоял на продолжении боевых действий. Только после смерти Сталина его преемники одобрили прекращение огня, которое состоялось в июле 1953 года.
Таким образом, прямого советско-американского военного противостояния над Кореей не было - так казалось на протяжении многих лет. Однако последние данные требуют пересмотра этого вывода, поскольку Сталин сделал еще одну вещь - разрешил использование советских истребителей, пилотируемых советскими летчиками, над Корейским полуостровом, где они столкнулись с американскими истребителями, пилотируемыми американскими летчиками. Таким образом, между Соединенными Штатами и Советским Союзом произошла стрелковая война, единственная за все время "холодной войны". Однако обе стороны замалчивали этот факт. Советский Союз никогда не афишировал свое участие в этих воздушных боях, а Соединенные Штаты, которые были прекрасно осведомлены об этом, также предпочли этого не делать. Обе сверхдержавы сочли необходимым, но в то же время опасным вести боевые действия друг с другом. Поэтому они молчаливо договорились о сокрытии информации.
V.
НЕПРИЯТНАЯ ИДЕЯ о том, что оружие может быть разработано, но не использовано, мало что дала, однако, для того, чтобы опровергнуть привычное предположение о том, что необходимо изучить возможности военного применения новых технологий. Именно это побудило группу американских ученых-атомщиков после августовского испытания советской бомбы в 1949 г. проинформировать Трумэна о том, о чем они знали, но не знал он: о возможности создания термоядерной или супербомбы. Это устройство будет работать не за счет расщепления атомов, как это было в случае с атомной бомбой, а за счет их слияния. По расчетам, взрыв будет настолько сильным, что никто не сможет сказать Трумэну, как его можно использовать в войне. На этом основывалось несогласие Кеннана, а также Дж. Роберта Оппенгеймера, руководившего Манхэттенским проектом, и ряда других высших советников, которые не понимали, как такое апокалиптическое устройство может соответствовать клаузевицкому стандарту, согласно которому военные операции не должны разрушать то, что они призваны защищать.
Однако боевые действия не были той основой, на которой строились аргументы сторонников "супера". Термоядерное оружие, по их мнению, было бы необходимо не в военном, а в психологическом плане. Отсутствие такого оружия вызвало бы панику на Западе, если бы его получил Советский Союз. Его наличие обеспечит уверенность и сдерживание: все преимущества, которые Сталин мог получить от своей атомной бомбы, будут аннулированы, и США останутся впереди в гонке ядерных вооружений. А что если обе стороны разработают "супер"? Это было бы лучше, заключил Трумэн, чем монополия Советского Союза на "супер".
В конечном итоге, по мнению президента, если Соединенные Штаты могут создать то, что теперь стало называться "водородной" бомбой, то они должны ее создать. Отставание в любой категории вооружений - или даже видимость такого отставания - грозило катастрофой. Проблема теперь заключалась не столько в том, как победить противника, сколько в том, как убедить его не вступать в войну вообще. Как ни парадоксально, но для этого требовалось создать настолько мощное оружие, чтобы никто с американской стороны не знал, как оно может быть использовано в военных целях, и одновременно убедить всех с советской стороны, что в случае войны это оружие, несомненно, будет применено. Иррациональность, по этой логике, была единственным способом удержать рациональность: абсолютное оружие войны могло стать средством, с помощью которого война оставалась инструментом политики. В начале 1950 г. Трумэн выразился еще проще: "Мы должны были сделать это - создать бомбу - хотя никто не хочет ее использовать. Но... мы должны иметь ее хотя бы для того, чтобы торговаться с русскими".
Так получилось, что советские ученые работали над своим "супером" с 1946 года. Они никогда не заостряли внимания, как это делали американские разработчики бомб, на различиях между делящимся и термоядерным оружием. Они также не видели в том, что водородные бомбы будут намного мощнее атомных, ничего такого, что сделало бы их менее морально оправданными. Благодаря преимуществу, гонка за создание термоядерного оружия была гораздо ближе, чем за создание атомной бомбы: в этот раз русские меньше полагались на шпионаж и больше - на собственные знания. Первое американское испытание водородной бомбы уничтожило остров в Тихом океане 1 ноября 1952 года. Первое советское испытание последовало в пустыне Средней Азии 12 августа 1953 года. Оба взрыва унесли с неба ослепленных и обожженных птиц. И это, хотя и плохо для птиц, оказалось небольшим, но значимым знаком надежды для человечества.
Пораженные этим феноменом, американские и советские наблюдатели за испытаниями зафиксировали его практически в одинаковых выражениях: поскольку "супер" нельзя было испытать на людях, как первые атомные бомбы, птицам оставалось только предполагать, какими могут быть последствия для человека. Они оказались канарейками в самом опасном из когда-либо существовавших шахтных стволов. Очевидцы также подтвердили то, о чем уже догадывались разработчики термоядерных устройств: для оружия такого размера не может быть рационального применения в условиях войны. "Это выглядело так, как будто оно заслонило весь горизонт", - вспоминал один американский физик. Советский ученый считает, что взрыв "преодолел какой-то психологический барьер "30 .Как будто они были свидетелями одного и того же события, а не испытаний, разделенных девятью месяцами, девятью тысячами километров и геополитическим соперничеством, которое было на пути к поляризации мира. Законы физики оставались неизменными, какими бы ни были другие различия, разделявшие планету.
VI.
Все это заставило советских и американских ученых увидеть то, что уже начали чувствовать Трумэн и Сталин - хотя ни один из них не знал об опасениях другого, - что новое оружие способно воплотить в жизнь концепцию Клаузевица о тотальной и, следовательно, бесцельной войне. Но в январе 1953 г. Трумэн покинул свой пост, а Сталин ушел из жизни двумя месяцами позже. К власти в Вашингтоне и Москве пришли новые лидеры, которым еще предстояло пережить кошмары, связанные с ядерной ответственностью, или избежать пропасти, о которой предупреждал Клаузевиц.
В отличие от своего предшественника в Белом доме, Дуайт Д. Эйзенхауэр, будучи молодым армейским офицером в 1920-е годы, неоднократно читал Клаузевица. Он не сомневался, что военные средства должны быть подчинены политическим целям, но считал, что в число этих средств можно включить и ядерное оружие. Он пришел к президентству, не будучи убежденным в том, что характер войны коренным образом изменился, и в последние месяцы Корейской войны неоднократно подталкивал своих военных советников к поиску путей использования Соединенными Штатами как стратегического, так и недавно разработанного "тактического" ядерного оружия для прекращения боевых действий. Он также позволил своему новому госсекретарю Джону Фостеру Даллесу передать намеки на то, что такое планирование уже ведется. Эйзенхауэр признал, что, конечно, будут возражения со стороны союзников, но "так или иначе табу, окружающее применение атомного оружия, должно быть разрушено".
Причина, с точки зрения президента, была проста: Соединенные Штаты не могли позволить себе больше ввязываться в ограниченные войны, подобные корейской. В этом случае инициатива перейдет к противникам, которые будут выбирать наиболее выгодное время, место и методы военного противостояния. Это дало бы им возможность контролировать размещение американских ресурсов, что привело бы лишь к истощению американской экономической мощи и деморализации американского народа. Решение заключалось в том, чтобы изменить стратегию: дать понять, что отныне Соединенные Штаты будут отвечать на агрессию в то время, в том месте и теми средствами, которые они сами выберут. Эти средства вполне могут включать применение ядерного оружия. Как сказал сам президент в 1955 г., "в любом бою, когда эти вещи могут быть использованы по строго военным целям и в строго военных целях, я не вижу причин, по которым их нельзя было бы использовать точно так же, как вы используете пулю или что-либо другое".
Но к тому времени, когда Эйзенхауэр сделал это заявление, физика термоядерных взрывов разрушила его логику. Критическим событием стало BRAVO - американское испытание, проведенное в Тихом океане 1 марта 1954 года и вышедшее из-под контроля. Мощность взрыва составила 15 мегатонн, что в три раза больше ожидаемых пяти, или в 750 раз больше мощности атомной бомбы в Хиросиме. В результате взрыва радиоактивные осадки разлетелись на сотни километров в сторону ветра, заразив японское рыболовное судно и убив одного из членов его экипажа. Менее опасные обломки вызвали срабатывание детекторов радиации по всему миру. Вопрос, поставленный перед ядерным оружием, был суров: если один термоядерный взрыв может привести к глобальным экологическим последствиям, то каковы будут последствия применения десятков, сотен или даже тысяч единиц ядерного оружия?
Первый ответ, как ни странно, пришел от Георгия Маленкова, замасленного аппаратчика с одиозным послужным списком, который, скорее по счастливой случайности, чем по умению, оказался в триумвирате, сменившем Сталина. Через 12 дней после испытания BRAVO Маленков удивил своих коллег, а также западных наблюдателей за Советским Союзом, публично предупредив, что новая мировая война, ведущаяся с применением "современного оружия", будет означать "конец мировой цивилизации". Советские ученые быстро подтвердили в сверхсекретном докладе кремлевскому руководству, что взрыв всего сотни водородных бомб может "создать на всем земном шаре условия, невозможные для жизни".
Тем временем аналогичный вывод формировался в сознании гораздо более выдающегося государственного деятеля, ранее не отличавшегося пацифистскими наклонностями. Уинстон Черчилль, вновь ставший премьер-министром Великобритании, всего несколькими годами ранее призывал американцев спровоцировать военную конфронтацию с Советским Союзом, пока сохраняется их атомная монополия. Но теперь, после BRAVO, он полностью изменил свою позицию, указав своему военному союзнику Эйзенхауэру на то, что всего несколько таких взрывов на британской территории приведут к тому, что его страна станет непригодной для жизни. Однако это не обязательно было плохой новостью. "Новый террор, - заявил старый вояка в Палате общин, - вносит определенный элемент равенства в уничтожение. Как ни странно, именно на универсальность потенциального уничтожения, как мне кажется, мы можем смотреть с надеждой и даже уверенностью".
Действительно, странно, что столь непохожие друг на друга лидеры, как Маленков и Черчилль, практически в одно и то же время говорили об одном и том же. Однако для них последствия "равенства в уничтожении" были очевидны: поскольку война с применением ядерного оружия может уничтожить то, что оно призвано защищать, такая война не должна вестись никогда. В очередной раз общее ощущение ядерной опасности преодолело различия в культуре, национальности, идеологии, морали, а в данном случае еще и в характере. Но ни один из этих лидеров не был в состоянии определять стратегию "холодной войны": Кремлевские коллеги Маленкова быстро понизили его в должности за пораженчество, а Черчилля возраст и нетерпеливые подчиненные заставили уйти с поста премьер-министра в начале 1955 года. Эйзенхауэру и сместившему Маленкова Никите Хрущеву предстояло найти баланс между страхами и надеждами, которые теперь связывались с термоядерной революцией.
VII.
Айзенхауэр сделал это изысканно, но страшно: он был одновременно самым тонким и жестоким стратегом ядерной эпохи. Физические последствия термоядерных взрывов ужасали его не меньше, чем Маленкова и Черчилля: "Атомная война уничтожит цивилизацию", - утверждал он через несколько месяцев после испытания BRAVO. "Погибнут миллионы людей... . . Если Кремль и Вашингтон когда-нибудь сцепятся в войне, результаты будут слишком ужасны, чтобы их представить".Когда в начале 1956 г. ему сказали, что советское нападение на Соединенные Штаты может уничтожить все правительство и погубить 65% американского населения, он признал, что "придется буквально выкапывать себя из пепла и начинать все сначала". Вскоре после этого он напомнил своему другу, что "война подразумевает соревнование". Но что это будет за соревнование, если "перспектива близка к уничтожению противника и самоубийству для себя"? К 1959 г. он мрачно утверждал, что в случае войны "с таким же успехом можно пойти и перестрелять всех, кого видишь, а потом застрелиться самому".
Эти комментарии, казалось бы, полностью противоречат ранее высказанному Эйзенхауэром утверждению о том, что Соединенные Штаты должны вести войны с помощью ядерного оружия "точно так же, как вы используете пулю или что-либо другое". Теперь же, по всей видимости, он утверждал, что тот, кто достаточно глуп, чтобы выпустить ядерную "пулю" в противника, направит ее и на себя. Позиция Эйзенхауэра совпадала с позицией Маленкова и Черчилля, за исключением одного момента: он также настаивал на том, что Соединенные Штаты должны готовиться только к тотальной ядерной войне.
Такая точка зрения встревожила даже ближайших советников Эйзенхауэра. Они соглашались с тем, что война с применением ядерного оружия была бы катастрофической, но их беспокоило, что США и их союзники никогда не сравнятся с Советским Союзом, Китаем и их союзниками по военной мощи. Полностью исключить применение ядерного оружия означало бы пригласить к неядерной войне, которую Запад не сможет выиграть. Решение, по мнению большинства из них, заключается в том, чтобы найти способы ведения ограниченной ядерной войны: разработать стратегии, которые позволят использовать американское технологическое превосходство против преимущества коммунистического мира в живой силе, чтобы уверенность в надежном военном ответе существовала на любом уровне, на котором противники решат воевать, без риска совершить самоубийство.
К началу второго срока Эйзенхауэра в 1957 г. этот консенсус распространялся от государственного секретаря Даллеса через большинство членов Объединенного комитета начальников штабов и на формирующееся сообщество специалистов по стратегическим исследованиям, где молодой Генри Киссинджер в своей влиятельной книге "Ядерное оружие и внешняя политика" обосновал необходимость того, что впоследствии будет названо "гибким реагированием". Важнейшей предпосылкой всех этих рассуждений было то, что, несмотря на свою разрушительность, ядерное оружие может быть рациональным инструментом как дипломатии, так и ведения войны. Оно может быть приведено в соответствие с клаузевицким принципом, согласно которому применение силы - или даже угрозы такого применения - должно отражать политические цели, а не уничтожать их.
Тем более удивительно, что Эйзенхауэр так категорично отверг концепцию ограниченной ядерной войны. Предполагать даже "милую, приятную войну типа Второй мировой", - огрызнулся он в один из моментов, - было бы абсурдно. Если война начнется в любой форме, Соединенные Штаты будут сражаться с ней всеми имеющимися в их арсенале средствами, потому что Советский Союз, несомненно, сделает то же самое. Президент придерживался этого аргумента, даже признавая моральные издержки нанесения первого удара ядерным оружием, экологический ущерб от его применения, а также тот факт, что США и их союзники не могут рассчитывать на то, что им удастся избежать разрушительного возмездия. Эйзенхауэр как будто отрицал, что наступил своего рода ядерный аутизм, при котором он отказывался прислушиваться к советам, которые ему давали лучшие умы.
Однако в ретроспективе оказывается, что Эйзенхауэр, возможно, был лучшим умом, поскольку он лучше своих советников понимал, что такое война на самом деле. Ведь никто из них не организовывал первое с 1688 г. успешное вторжение через Ла-Манш, не руководил армиями, освободившими Западную Европу. Никто из них не читал Клаузевица так внимательно, как он. Этот великий стратег действительно настаивал на том, что война должна быть рациональным инструментом политики, но только потому, что знал, как легко иррациональные эмоции, трения и страх могут привести к перерастанию войны в бессмысленное насилие. Поэтому он использовал абстракцию тотальной войны, чтобы напугать государственных деятелей и заставить их ограничить войны, чтобы государства, которыми они управляли, могли выжить.
Эйзенхауэр преследовал ту же цель, но, в отличие от Клаузевица, он жил в эпоху, когда ядерное оружие превратило тотальную войну из абстракции в слишком реальную возможность. Поскольку никто не мог быть уверен, что эмоции, трения и страхи не приведут к эскалации даже ограниченных войн, необходимо было сделать такие войны трудновыполнимыми: это означало отказ от подготовки к ним. Именно поэтому Эйзенхауэр, как истинный клаузевиц, настаивал на планировании только тотальной войны. Его целью было сделать так, чтобы войны вообще не было.
VIII.
Теперь у нас были все основания для беспокойства по поводу влияния эмоций, трений и страха на стратегию "холодной войны". В ноябре 1955 г. Советский Союз испытал свою первую термоядерную бомбу, сброшенную с воздуха, и к тому времени уже располагал бомбардировщиками дальнего действия, способными достигать американских целей. В августе 1957 года был произведен успешный запуск первой в мире межконтинентальной баллистической ракеты, а 4 октября с помощью другой такой же ракеты на орбиту был выведен первый искусственный спутник Земли - Спутник. Не нужно было быть ученым-ракетчиком, чтобы предсказать следующий шаг: размещение на аналогичных ракетах ядерных боеголовок, которые всего за полчаса могли достичь любой цели на территории США. А вот предсказать поведение нового кремлевского лидера - совсем другое дело.
Никита Сергеевич Хрущев был малообразованным крестьянином, угольщиком и рабочим, ставшим ставленником Сталина, а затем, после смещения Маленкова и других соперников, преемником Сталина. Придя к власти, он мало что знал о ядерном оружии, которое теперь находилось под его контролем, но быстро научился. Как и Эйзенхауэр, он был потрясен перспективой его военного применения: он тоже видел достаточно кровавых жертв во Второй мировой войне, чтобы понять хрупкость рациональности на поле боя. Однако он был готов объявить себя пацифистом не больше, чем Эйзенхауэр. Он, как и американский президент, был убежден, что, несмотря на непрактичность ядерного оружия для ведения войны, оно может быть использовано для компенсации национальных слабостей в ситуациях, не связанных с войной.
На этом, однако, сходство заканчивалось. В высшей степени уверенный в себе Эйзенхауэр всегда владел собой, своей администрацией и, конечно, вооруженными силами США. Хрущев, напротив, был олицетворением избыточности: он мог быть бурным клоуном, воинственно навязчивым, агрессивно неуверенным в себе. Достоинства у него никогда не было, а переменчивость послесталинской политики была такова, что он никогда не мог быть уверен в своем авторитете. Было и еще одно отличие. Слабость, которую Эйзенхауэр пытался компенсировать ядерной мощью, заключалась в дефиците рабочей силы у США и их союзников по НАТО. Слабость, которую Хрущев надеялся устранить с помощью ядерного потенциала, заключалась в отсутствии у него самого ядерного потенциала.
Он столкнулся с необходимостью сделать это, поскольку, хотя термоядерное оружие Советского Союза работало достаточно хорошо, его дальние бомбардировщики были немногочисленны, примитивны и могли достигать большинства американских целей только при одностороннем полете. И, несмотря на его заявления о том, что ракеты делаются "как сосиски", их было гораздо меньше, чем можно было предположить, и они не обладали достаточно точным наведением, чтобы поместить свои боеголовки туда, куда они должны были попасть. "В публичных выступлениях всегда хорошо звучало, что мы своими ракетами можем сбить муху на любом расстоянии, - признавался впоследствии Хрущев. "Я немного преувеличивал". Его сын Сергей, сам инженер-ракетчик, высказался более прямолинейно: "Мы угрожали ракетами, которых у нас не было".
Впервые Хрущев попробовал применить этот прием в ноябре 1956 года. Советские войска подавляли восстание в Венгрии в тот момент, когда англичане, французы и израильтяне без уведомления американцев захватили Суэцкий канал в неудачной попытке свергнуть антиколониального египетского лидера Гамаля Абдель Насера. Чтобы отвлечь внимание от кровавой бойни в Будапеште, Н.С. Хрущев пригрозил Великобритании и Франции "ракетным оружием", если они немедленно не отведут свои войска от канала. Они немедленно сделали это, но не в ответ на предупреждение Хрущева. Эйзенхауэр, разгневанный тем, что с ним не посоветовались, приказал им эвакуироваться из Суэца или подвергнуться жестким экономическим санкциям. Однако поскольку угрозы Хрущева были публичными, а угрозы Эйзенхауэра - нет, новый кремлевский лидер пришел к выводу, что его собственное "пыхтение" привело к выводу войск, и что такая практика может стать стратегией.
С 1957 по 1961 г. Хрущев открыто, неоднократно и кроваво угрожал Западу ядерным уничтожением. Он утверждал, что советский ракетный потенциал настолько превосходит американский, что может уничтожить любой американский или европейский город. Он даже уточнял, сколько ракет и боеголовок может потребоваться для каждой цели. Но при этом он старался быть вежливым: однажды, издеваясь над американским гостем Хьюбертом Хамфри, он сделал паузу, чтобы спросить, откуда родом его гость. Когда Хэмфри указал на карте город Миннеаполис, Хрущев обвел его большим синим карандашом. "Это для того, чтобы я не забыл приказать им пощадить город, когда полетят ракеты", - дружелюбно объяснил он.
Это было логичное наблюдение, по крайней мере, для Хрущева, поскольку дружелюбие было частью и его стратегии. Он отказался от сталинской веры в неизбежность войны: новой целью должно было стать "мирное сосуществование". Он серьезно относился к тому, что говорили ему ученые об опасности продолжения испытаний ядерного оружия в атмосфере. В мае 1958 г. он даже объявил об одностороннем моратории на такие эксперименты - правда, очень вовремя, поскольку американцы собирались начать новый раунд ядерных испытаний.
В ноябре Хрущев вновь перешел в воинственный режим, дав Соединенным Штатам, Великобритании и Франции шесть месяцев на вывод своих войск из секторов, которые они все еще занимали в Западном Берлине, или он передаст контроль над правом доступа на запад - всегда деликатный вопрос после сталинской блокады 1948 г. - восточным немцам. Он надеялся таким образом решить все более неудобную проблему наличия капиталистического анклава в центре коммунистической Восточной Германии и был убежден, что советская ракетная мощь сделает это возможным. "Теперь, когда у нас есть трансконтинентальная ракета, - объяснял он ранее Мао, - мы держим за горло и Америку". Они думали, что Америка недосягаема. Но это не так". Берлин, говорил он своим советникам, был "ахиллесовой пятой Запада". Это была "американская нога в Европе, на которой образовался больной мозоль". Позже он использовал еще более поразительную анатомическую метафору: "Берлин - это яички Запада. Каждый раз, когда я хочу заставить Запад кричать, я давлю на Берлин".
Но только до определенного момента, поскольку Хрущев также хотел более стабильных отношений со сверхдержавами, уважения к себе и своей стране и возможности посетить Соединенные Штаты. Когда Эйзенхауэр отказался уступить по Берлину, но нехотя передал долгожданное приглашение, Хрущев ухватился за возможность посетить страну, которую он грозился испепелить. "Это невероятно, - сказал он своему сыну Сергею. "Сегодня они вынуждены считаться с нами. Именно наша сила привела к этому - они должны признать наше существование и нашу силу. Кто бы мог подумать, что капиталисты пригласят меня, рабочего?"
Визит Н.С. Хрущева в США в сентябре 1959 г. представлял собой сюрреалистическую феерию. Озабоченный тем, чтобы вести себя подобающим образом, но и тем, что к нему будут относиться неподобающим образом, он был полон решимости не впечатлиться увиденным, но в то же время был полон решимости убедить американцев в том, что его страна скоро догонит их. Он настоял на том, чтобы прилететь в Вашингтон на новом, еще не испытанном самолете, чтобы его размеры устрашили хозяев. В тосте, произнесенном в Белом доме, он признал богатство страны, но предсказал, что "завтра мы будем так же богаты, как и вы". А на следующий день? Еще богаче!". Он принимал ведущих капиталистов, сидя под картиной Пикассо в нью-йоркском таунхаусе; посетил - и якобы был потрясен увиденным - голливудскую съемочную площадку; обиделся, что ему по соображениям безопасности отказали в возможности посетить Диснейленд; вступил в перепалку с мэром Лос-Анджелеса; осматривал кукурузу на ферме в Айове; обсуждал с Эйзенхауэром вопросы войны и мира в Кэмп-Дэвиде - после того как его заверили, что приглашение на эту дачу - это честь, а не оскорбление.
Никаких существенных договоренностей в результате встреч Хрущева с Эйзенхауэром достигнуто не было, но эта поездка подтвердила, что в Советском Союзе появился новый тип лидера, совсем не похожий на Сталина. Стал ли он от этого более или менее опасным, пока неясно.
IX.
Потемкинские деревни работают до тех пор, пока никто не заглядывает за фасад. В сталинские времена единственным способом сделать это для США и их союзников было посылать разведывательные самолеты вдоль границ Советского Союза, выпускать воздушные шары с камерами, чтобы они дрейфовали над ним, или внедрять в него шпионов. Ни одна из этих мер не сработала: самолеты обстреливали, а иногда и сбивали, воздушные шары запускали не в том направлении, а шпионов арестовывали, сажали в тюрьму и часто казнили, потому что советский агент Ким Филби оказался британским офицером по связям с американским Центральным разведывательным управлением. Сталинский СССР оставался закрытым обществом, непрозрачным для тех, кто пытался заглянуть в него извне.
Стратегия Хрущева, заключавшаяся в том, чтобы бряцать ракетами, которых у него не было, требовала поддержания этой ситуации. Именно поэтому он отклонил предложение Эйзенхауэра на их первой женевской встрече на высшем уровне в 1955 г. разрешить США и СССР совершать разведывательные полеты над территорией друг друга: это было бы, по его словам, все равно что "заглянуть в наши спальни".Хрущев не знал, что у Эйзенхауэра был секретный запасной вариант плана инспекций "под открытым небом", который вскоре должен был в точности выполнить поставленную задачу.
4 июля 1956 г. новый американский самолет-шпион U-2 совершил первый полет прямо над Москвой и Ленинградом, сделав отличные фотографии с высоты, значительно превышающей радиус действия советских истребителей и зенитных ракет. В тот же день Хрущев принимал ежегодный прием по случаю Дня независимости в саду Спасо-Хауса, резиденции американского посла в Москве: был ли он виден на фотографиях, так и не удалось выяснить. Полеты продолжались с регулярными интервалами в течение следующих четырех лет. Русские, которые могли обнаружить их на радарах, но не могли сбить, ограничивались лишь формальными протестами, не желая афишировать свою неспособность контролировать воздушное пространство. Американцы, зная, что полеты нарушают международное право, вообще ничего не говорили, получая при этом выгоду от разведки.
Фотографии, сделанные U-2, быстро подтвердили ограниченные размеры и низкие возможности советских дальних бомбардировщиков. Однако определение советского ракетного потенциала заняло больше времени, поскольку самих ракет в тех количествах, о которых заявлял Хрущев, не существовало. К концу 1959 года его инженеры располагали лишь шестью пусковыми площадками для ракет дальнего действия. Поскольку на заправку каждой ракеты топливом уходило почти двадцать часов, что делало их уязвимыми для атак американских бомбардировщиков, это означало, что общее количество ракет, на запуск которых мог рассчитывать Хрущев, было именно таким: шесть.
Но что у Советского Союза к тому времени было, так это усовершенствованная зенитная ракета. "Учить этих умников надо кулаком, - сказал Хрущев сыну, - а не кулаком". . . Пусть только сунут сюда свой нос еще раз". 1 мая 1960 г. они так и сделали: русские сбили, возможно, последний полет U-2, который Эйзенхауэр мог разрешить, захватили пилота Фрэнсиса Гэри Пауэрса и пригрозили ему судом за шпионаж. Президент убедился в том, что ракетные заявления Хрущева были ложными, но он также начал беспокоиться об уязвимости U-2. Первый американский разведывательный спутник вот-вот должен был выйти на орбиту, и Эйзенхауэр справедливо ожидал, что он сделает U-2 устаревшим. Таким образом, самолет упал в конце срока эксплуатации, но Хрущев все равно превратил катастрофу в кризис.
Следующая конференция на высшем уровне с участием Эйзенхауэра должна была состояться в Париже через две недели. Хрущев явился на нее, но только для того, чтобы сорвать ее. Перед самым отъездом из Москвы он решил, что инцидент с U-2 делает невозможным дальнейшее сотрудничество с "хромой" администрацией Эйзенхауэра. "Я все больше и больше убеждался, что наша гордость и достоинство пострадают, если мы продолжим конференцию как ни в чем не бывало". Поэтому он решил дождаться преемника Эйзенхауэра. Это было импульсивное решение, но оно отражало неудобную реальность: увидев качество фотографий со сбитого самолета, Хрущев должен был понять, что его потемкинская стратегия терпит крах.
Джон Ф. Кеннеди не спешил воспользоваться этим. Во время предвыборной кампании 1960 года он много говорил о якобы существовавшей "ракетной бреши", которую допустил Эйзенхауэр. Признать его отсутствие слишком рано после вступления в должность было бы неловко. Однако затем последовала череда неудач, которые сделали первые месяцы пребывания Кеннеди в Белом доме позорными: неудачная высадка в заливе Свиней на Кубе Фиделя Кастро в апреле 1961 г.; успех Советского Союза в том же месяце в выводе первого человека на орбиту вокруг Земли; неудачно проведенная конференция на высшем уровне в Вене в июне, на которой Хрущев повторил свой берлинский ультиматум; и в августе Восточная Германия без сопротивления возвела Берлинскую стену. Когда вскоре после этого Хрущев объявил, что Советский Союз вскоре возобновит испытания ядерного оружия с помощью 100-мегатонного взрыва - почти в семь раз больше, чем BRAVO, - Кеннеди было достаточно.
Опираясь на новые, многочисленные и убедительные данные, полученные с разведывательных спутников, он назвал Хрущева блефом. Через своего представителя он дал понять, что ядерный и ракетный потенциал Советского Союза никогда и близко не превосходил американский: "[Мы] обладаем потенциалом второго удара, который, по крайней мере, столь же обширен, как и тот, который Советский Союз может нанести первым. Поэтому мы уверены, что Советский Союз не спровоцирует крупный ядерный конфликт". В ответ Хрущев продолжил испытания большой бомбы, проявив некоторую экологическую ответственность, снизив мегатоннаж в два раза, но это было термоядерное позерство и не более того. "Учитывая предположение Хрущева о том, что даже кажущееся стратегическое превосходство может стать решающим, - отмечал его биограф, - фактическое преимущество США было вдвойне губительным: не только он потерял атомный рычаг, который использовал в течение четырех лет, но и американцы приобрели его".
X.
Историки долгие годы предполагали, что именно это - то, что его потемкинский фасад был сорван, - подтолкнуло Хрущева к отчаянной попытке реабилитироваться, направив в 1962 г. на Кубу ракеты средней и меньшей дальности, которых у него действительно было в избытке. "Почему бы не бросить ежа в штаны дяде Сэму?" - спрашивал он в апреле, отмечая, что Советскому Союзу потребуется десятилетие, чтобы сравняться с американскими ракетами дальнего радиуса действия. Однако сейчас уже ясно, что не это было главной причиной действий Хрущева, что говорит о том, как легко историки могут делать преждевременные выводы. Более того, кубинский ракетный кризис также показывает, как сильно великие державы могут просчитаться, когда напряженность высока и ставки велики. Последствия, как это произошло в данном случае, могут удивить всех.
Хрущев задумывал развертывание ракет прежде всего как попытку, как бы невероятно это ни казалось, распространить революцию по всей Латинской Америке. Он и его советники были удивлены, затем обрадованы и, наконец, обрадовались, когда марксистско-ленинское повстанческое движение захватило власть на Кубе самостоятельно, без всякого нажима и подталкивания, которое пришлось сделать Советскому Союзу для установления коммунистических режимов в Восточной Европе. Неважно, что сам Маркс никогда бы не предсказал этого - на Кубе было мало пролетариев - и что Фидель Кастро и его неуправляемые последователи вряд ли соответствовали ленинской модели дисциплинированного революционного "авангарда". Достаточно было того, что Куба стала коммунистической спонтанно, без помощи Москвы, что, казалось, подтверждало пророчество Маркса о направлении развития истории. "Да, он настоящий революционер, - воскликнул после встречи с Кастро старый большевик Анастас Микоян. "Совсем как мы. Я как будто вернулся в детство!".
Но революция Кастро была под угрозой. Перед тем как покинуть свой пост, администрация Эйзенхауэра разорвала дипломатические отношения с Кубой, ввела экономические санкции и начала готовить план свержения Кастро. Кеннеди позволил реализовать эти планы, осуществив неудачную высадку в заливе Свиней кубинских изгнанников, выступавших против Кастро, что не дало Хрущеву повода для самоуспокоения или поздравлений. Напротив, по его мнению, попытка вторжения отразила контрреволюционную решимость Вашингтона, и она обязательно повторится, причем в следующий раз с гораздо большей силой. "Судьба Кубы и поддержание советского престижа в этой части мира меня очень волновали", - вспоминал Н.С. Хрущев. "Надо было придумать, как противостоять Америке не только словами. Нужно было создать ощутимый и действенный фактор сдерживания американского вмешательства в дела Карибского бассейна. Но что именно? Логичным ответом были ракеты".
Соединенные Штаты вряд ли могли возражать, поскольку в конце 1950-х годов администрация Эйзенхауэра, еще не убедившись в том, что "ракетного разрыва" не существует, разместила свои собственные ракеты средней дальности в Великобритании, Италии и Турции, нацеленные на Советский Союз. Американцы узнают, - обещал Хрущев, - "каково это, когда на тебя нацелены вражеские ракеты; мы будем делать не что иное, как давать им немного их собственного лекарства".
Но Кеннеди и его советники ничего не знали об аргументации Хрущева, а те, кто остался в живых, с удивлением узнали о ней четверть века спустя, когда стали открываться советские архивы.
Размещение ракет на Кубе, о котором они узнали только в середине октября 1962 г. из новой задачи, возложенной на самолеты U-2 по облету острова, рассматривалось ими как самая опасная в длинной череде провокаций, восходящей к угрозам кремлевского лидера в адрес Великобритании и Франции во время Суэцкого кризиса шестью годами ранее. И эта провокация, в отличие от предыдущих, как минимум удвоит количество советских ракет, способных достичь Соединенных Штатов. "Наступательные ракеты на Кубе имеют совершенно иной психологический и политический эффект в этом полушарии, чем ракеты в СССР, направленные на нас", - предупреждал Кеннеди. "Коммунизм и кастроизм будут распространяться... по мере того как правительства, напуганные этим новым свидетельством силы, будут [падать]. . . . Все это представляет собой провокационное изменение в том деликатном статус-кво, который поддерживали обе страны".
Что именно Хрущев собирался делать с кубинскими ракетами, неясно даже сейчас: ему было свойственно не продумывать все до конца. Вряд ли он мог рассчитывать на то, что американцы не отреагируют, ведь он отправил ракеты тайно, солгав Кеннеди о своих намерениях. Возможно, он имел в виду ракеты средней дальности исключительно для сдерживания, но он также отправил ракеты малой дальности с ядерными боеголовками, которые могли быть использованы только для отражения высадки американских войск, которые не должны были знать, что их ожидает это оружие. Хрущев также не ставил ядерное оружие под жесткий контроль: местные командиры могли в ответ на вторжение дать разрешение на его применение.
Лучшее объяснение, в конечном счете, состоит в том, что Хрущев позволил своему идеологическому романтизму взять верх над способностью к стратегическому анализу. Он был настолько эмоционально предан революции Кастро, что ради нее рисковал своей собственной революцией, своей страной, а возможно, и всем миром. "Никита очень любил Кубу", - признавался позже сам Кастро. "Он питал слабость к Кубе, можно сказать, эмоционально и так далее, потому что он был человеком политических убеждений". Но и Ленин, и Сталин, конечно, редко позволяли своим эмоциям определять революционные приоритеты. Хрущев обладал гораздо большей способностью к разрушению, чем они, но вел себя гораздо менее ответственно. Он был похож на капризного ребенка, играющего с заряженным пистолетом.
Однако, как это иногда бывает с детьми, он получил кое-что из того, что хотел. Несмотря на то, что американцы по-прежнему имели подавляющее преимущество в ядерных боеголовках и средствах доставки - в зависимости от того, как считать, Соединенные Штаты имели в восемь-семнадцать раз больше ядерного оружия, чем Советский Союз - перспектива поражения американских целей даже одной или двумя советскими ракетами была достаточной, чтобы убедить Кеннеди публично пообещать, что в обмен на согласие Хрущева вывезти оружие с Кубы он больше не будет предпринимать попыток вторжения на остров. Кеннеди также тайно пообещал демонтировать американские ракеты средней дальности в Турции, которые Хрущев надеялся сделать видимой частью сделки. И еще долго после того, как Кеннеди, Хрущев и даже сам Советский Союз ушли со сцены, Фидель Кастро, для защиты которого были направлены ракеты, был жив, здоров и находился у власти в Гаване.
Но в более широком смысле Кубинский ракетный кризис выполнил ту же функцию, что и ослепленные и опаленные птицы для американских и советских наблюдателей первых испытаний термоядерной бомбы десятилетием ранее. Он убедил всех, кто в нем участвовал, за исключением, пожалуй, Кастро, который даже спустя годы утверждал, что готов погибнуть в ядерном огне66 , что оружие, которым располагала каждая из сторон, что оружие, созданное каждой из сторон в ходе "холодной войны", представляло большую угрозу для обеих сторон, чем США и Советский Союз друг для друга. Эта невероятная череда событий, которая сегодня повсеместно рассматривается как наиболее близкая к третьей мировой войне во второй половине XX века, дала возможность заглянуть в будущее, которого никто не хотел: конфликт, выходящий за рамки сдержанности, разума и вероятности выживания.
XI.
Администрация Кеннеди ни в коем случае не ожидала такого исхода: более того, она вступила в должность в 1961 г. с решимостью рационализировать ведение ядерной войны. Потрясенный тем, что единственный план войны, оставленный Эйзенхауэром, требовал одновременного применения более 3 тыс. единиц ядерного оружия против всех коммунистических стран, Кеннеди поручил своим стратегам расширить возможности. Эта задача была возложена на министра обороны Роберта С. Макнамару, который настаивал на том, что можно не только разработать спектр возможностей ведения ядерной войны, но и добиться от русских согласия на то, какими должны быть правила ведения таких боевых действий. Основная идея, которую он предложил летом 1962 г., заключалась в том, чтобы вести ядерную войну "примерно так же, как в прошлом рассматривались обычные военные операции". Целью будет "уничтожение вооруженных сил противника, а не его гражданского населения".
Однако с этой стратегией были связаны определенные проблемы. Во-первых, в ходе ведения войн уже давно стерлись различия между комбатантами и некомбатантами. Во Второй мировой войне погибло не меньше гражданских лиц, чем военнослужащих, а в ядерной войне ситуация была бы гораздо хуже. По оценкам специалистов по планированию Макнамары, в таком конфликте погибнет 10 млн. американцев, даже если объектами нападения будут только военные силы и объекты, а не гражданское население. Во-вторых, не было никакой уверенности в том, что такое точное прицеливание будет возможным. Большинство бомб, сброшенных во время Второй мировой войны, не достигли цели, а системы наведения ракет, особенно советских, были еще примитивны. Кроме того, большинство военных объектов в США, а также в Советском Союзе и Европе располагались в городах и рядом с ними, а не в стороне от них. Наконец, доктрина Макнамары "без городов" сработает только в том случае, если русские будут следовать "правилам" и сами не будут наносить удары по городам. Но для этого необходимо, чтобы Хрущев думал так же, как Макнамара, а это крайне маловероятно.
Кубинский ракетный кризис подтвердил, насколько сложной будет эта задача: один из уроков, который он преподнес, заключался в том, что русские и американцы не мыслили одинаково при его подготовке. То, что казалось "рациональным" поведением в Москве, оказалось опасно "иррациональным" поведением в Вашингтоне, и наоборот. Если общая рациональность может быть столь труднодостижимой в мирное время, то каковы перспективы ее достижения в хаосе ядерной войны? Сам Макнамара вспоминает, что, наблюдая за заходом солнца в самый критический день кризиса, он задавался вопросом, выживет ли он, чтобы увидеть это снова.Он выжил, но его убежденность в том, что ядерная война может быть ограниченной, контролируемой и рациональной, не угасла.
От развязывания войны осенью 1962 г. обе стороны удерживала иррациональность, а именно - абсолютный террор. Именно это предвидел Черчилль, когда увидел надежду в "равенстве уничтожения". Именно это понимал Эйзенхауэр, когда исключил ведение ограниченных ядерных войн: его стратегия не оставляла иного выбора, кроме гарантии полного уничтожения, исходя из того, что именно это, а не попытки организовать уровни уничтожения в ходе войны, позволит предотвратить возникновение любой войны вообще.
Макнамара, что характерно, трансформировал эту опору на иррациональность в новый вид рациональности после Кубинского ракетного кризиса. Теперь он отказался от своей прежней идеи нанесения ударов только по военным объектам: вместо этого каждая сторона должна нанести удары по городам другой стороны с целью нанесения максимального количества жертв. Новая стратегия стала известна под названием "Взаимное гарантированное уничтожение" - ее аббревиатура, с нечестивой уместностью, стала MAD. Предполагалось, что если никто не может быть уверен в том, что выживет в ядерной войне, то ее и не будет. Однако это было всего лишь повторением того, к чему Эйзенхауэр пришел уже давно: появление термоядерного оружия означало, что война больше не может быть инструментом государственного управления, а для выживания государств необходимо, чтобы войны не было вообще.
После 1962 г. участились случаи ядерной тревоги и даже предупреждений, но больше не было ядерных кризисов, которые доминировали в отношениях сверхдержав с конца 1940-х гг. Вместо этого стал появляться ряд советско-американских соглашений, сначала негласных, а затем и явных, признающих опасность, которую представляет ядерное оружие как для капиталистического, так и для коммунистического мира. Они включали в себя неписаное соглашение о том, что обе стороны будут терпимо относиться к спутниковой разведке, что подтвердило еще одну мысль Эйзенхауэра: научившись жить в условиях прозрачности - "открытого неба" - США и Советский Союз смогут свести к минимуму возможность внезапного нападения.
Кроме того, пришло осознание того, что настало время если не международного контроля над ядерным оружием, то, по крайней мере, соглашений о том, как им управлять. Первое такое соглашение было заключено в 1963 году в рамках Договора об ограниченном запрещении ядерных испытаний, отменившего ядерные испытания в атмосфере. Затем, в 1968 г., был подписан Договор о нераспространении ядерного оружия, обязывающий страны, обладающие ядерным оружием, не помогать другим государствам в его приобретении. А в 1972 году Временное соглашение об ограничении стратегических вооружений ограничило количество баллистических ракет наземного и морского базирования, разрешенных каждой из сторон, причем проверка соблюдения этого требования должна была осуществляться с помощью разведывательных спутников.
Но самое интригующее, что в 1972 г. Советский Союз и США подписали Договор о противоракетной обороне, запрещающий защиту от ракет дальнего действия. Это было первое официальное признание обеими сторонами идеи Черчилля и Эйзенхауэра о том, что уязвимость, связанная с перспективой мгновенного уничтожения, может стать основой для стабильных и долгосрочных советско-американских отношений. Это также отражало согласие Москвы на взаимное гарантированное уничтожение, которое далось нелегко: убедить русских в том, что пытаться защитить себя - плохая идея, было задачей первостепенной важности. Успех этих усилий - то, что американские официальные лица теперь могут обучать своих советских коллег тому, как следует думать о национальной безопасности, - свидетельствует о том, насколько далеко продвинулись дела с тех пор, как в первые годы холодной войны каждая из сторон, разрабатывая ядерное оружие, наводила ужас на другую.
И так, перефразируя Курта Воннегута, оно и было на самом деле. Холодная война могла привести к горячей войне, которая могла бы положить конец жизни людей на планете. Но поскольку страх перед такой войной оказался сильнее всех разногласий, разделявших США, Советский Союз и их союзников, появились основания надеяться, что она никогда не состоится.
XII.
Через четыре десятилетия после Кубинского ракетного кризиса другой писатель, Ян Мартель, опубликовал роман "Жизнь Пи" - невероятную историю о спасательной шлюпке, которая могла стать смертельным судном. Главные герои - мальчик и бенгальский тигр, потерпевшие кораблекрушение и оказавшиеся вместе на неудобном маленьком судне, дрейфующем по Тихому океану. Не имея общего языка, они не могли вести рациональную дискуссию. Но была совместимость интересов: у тигра - в том, чтобы мальчик ловил рыбу и ел ее, у мальчика - в том, чтобы не быть съеденным самому. Оба как-то это поняли и выжили.
Басня о холодной войне? Задумывал ли Мартель ее как таковую, вряд ли имеет значение, ведь признак хорошего романа - это то, что он может заставить читателя увидеть, даже если это лежит за пределами видения самого автора. Ядерное оружие заставило государства увидеть - даже в отсутствие общего языка, идеологии или интересов - что они заинтересованы в выживании друг друга, учитывая тигра, которого они сами создали, но с которым теперь должны научиться жить.
ГЛАВА 3. КОМАНДА ПРОТИВ СПОНТАННОСТИ
Два народа, между которыми нет ни общения, ни симпатии, которые не знают привычек, мыслей и чувств друг друга, как если бы они были жителями разных зон или обитателями разных планет; которые сформированы разным воспитанием, питаются разной пищей, имеют разные манеры поведения и не подчиняются одним и тем же законам.
-БЕНДЖАМИН ДИЗРАЭЛИ, 1845 Г.
Вместо единства великих держав - как политического, так и экономического - после войны наблюдается полная разобщенность между Советским Союзом и сателлитами, с одной стороны, и остальным миром - с другой. Короче говоря, вместо одного мира существует два.
-ЧАРЛЬЗ Э. БОЛЕН, 1947 Г.
ОДИНАКОВАЯ ПЛАНЕТА, которую разделяют сверхдержавы, имеющие общие средства уничтожения друг друга, но теперь заинтересованные в выживании друг друга. Пока все хорошо. Но что это за выживание? Какой будет жизнь в каждой из систем? Сколько места останется для экономического благополучия? Для социальной справедливости? Для свободы выбора жизненного пути? Холодная война была не только геополитическим соперничеством или гонкой ядерных вооружений, но и соревнованием за ответы на эти вопросы. Проблема, стоявшая на кону, была почти такой же важной, как проблема выживания человечества: как лучше организовать человеческое общество.
"Хотите вы этого или нет, но история на нашей стороне", - заявил однажды Никита Хрущев перед группой западных дипломатов. "Мы вас похороним". Он до конца жизни объяснял, что он имел в виду. По словам Хрущева, он говорил не о ядерной войне, а об исторически обусловленной победе коммунизма над капитализмом. Советский Союз действительно может отставать от Запада, признал он в 1961 году. Однако уже через десятилетие дефицит жилья исчезнет, потребительские товары будут в изобилии, а население будет "материально обеспечено". В течение двух десятилетий Советский Союз "поднимется на такую высоту, что по сравнению с ним основные капиталистические страны останутся гораздо ниже и далеко позади". Коммунизм, попросту говоря, был волной будущего.
Однако все сложилось не совсем так. К 1971 г. экономика Советского Союза и его восточноевропейских сателлитов находилась в состоянии стагнации. К 1981 г. уровень жизни в СССР снизился настолько, что сократилась средняя продолжительность жизни - беспрецедентное явление для развитого индустриального общества. К концу 1991 года прекратил свое существование и сам Советский Союз, служивший образцом коммунизма во всем мире.
Прогнозы Хрущева, как теперь ясно, были основаны на выдаче желаемого за действительное, а не на жестком анализе. Однако поражает то, как много людей в то время воспринимали их всерьез, причем далеко не все из них были коммунистами. Джон Кеннеди, например, столкнувшись с Хрущевым на саммите в Вене в 1961 году, нашел идеологическую самоуверенность советского лидера весьма пугающей: "Он просто выбил из меня дух", - признался новый президент. Кеннеди "выглядел довольно ошеломленным, - отметил вскоре после этого британский премьер-министр Гарольд Макмиллан, - как человек, впервые встретившийся с Наполеоном (на пике его могущества)". Дж.Ф.К. был не одинок: коммунизм пугал государственных деятелей и государства, которыми они управляли, на протяжении более века. Причина заключалась в том, что он вдохновлял и возбуждал многих граждан, которые видели в марксизме-ленинизме обещание лучшей жизни. В начале холодной войны наступил пик запугивания и вдохновения. К концу холодной войны надеяться на коммунизм было уже не на что, а бояться - нечего.
I.
Для того чтобы понять, каким уважением пользовался коммунизм и какие тревоги он вызывал, лучше всего начать с другого романа. Он назывался "Сибил", вышел в свет в 1845 г., а его автор, Бенджамин Дизраэли, стал премьер-министром Великобритании. Под заголовком "Две нации" Дизраэли подразумевал богатых и бедных, которые неспокойно сосуществовали в обществе, где промышленная революция - главное достижение Великобритании за предыдущие полвека - увеличивала разрыв между ними. "Капиталист процветает, - жаловался один из персонажей,
Он накапливает огромные богатства, а мы опускаемся все ниже и ниже, ниже, чем упитанные звери, потому что их кормят лучше, чем нас, о них больше заботятся. И это справедливо, ибо в соответствии с существующей системой они более ценны. И при этом нам говорят, что интересы капитала и труда совпадают.
Сибил была предупреждением: государство, экономический прогресс которого зависит от эксплуатации одних граждан в интересах других, ждет беда.
Карл Маркс, живший в то время в Англии, был свидетелем и предупреждал о том же явлении, но делал он это с помощью теории, а не романа. По его мнению, поскольку капитализм распределяет богатство неравномерно, он сам порождает своих палачей. Социальное отчуждение, порождаемое экономическим неравенством, может привести только к революции: "Буржуазия не только выковала оружие, несущее смерть ей самой, но и вызвала к жизни людей, которые должны этим оружием орудовать, - современный рабочий класс, пролетариев". Могильщики капитализма рано или поздно заменят его коммунизмом - более справедливым способом организации общества, при котором будет существовать общая собственность на средства производства, а крайностей богатства и бедности больше не будет. Следовательно, не будет и недовольства, а значит, и счастья человечества. Коммунизм, утверждал соратник Маркса Фридрих Энгельс, ознаменует "восхождение человека из царства необходимости в царство свободы".
Это было не просто исповедание веры: Маркс и Энгельс рассматривали ее и как науку. Связь, которую Маркс установил между техническим прогрессом, общественным сознанием и революционными последствиями, по их мнению, выявила тот двигатель, который двигал историю вперед. Это была классовая борьба, а поскольку индустриализация и порожденное ею отчуждение были необратимы, у этого двигателя не было задней передачи.
Марксизм вселял надежду в бедных, страх в богатых и оставлял правительства где-то посередине. Если править исключительно в интересах буржуазии, то это, казалось, обеспечит революцию, подтвердив тем самым пророчество Маркса; если же править исключительно в интересах пролетариата, то это будет означать, что революция Маркса уже наступила. Поэтому большинство политических лидеров пошли на хитрость: и в Великобритании Дизраэли, и в Германии Бисмарка, и в самой быстро индустриализирующейся стране - США - они стремились сохранить капитализм, смягчив его суровость. В результате возникло социальное государство, базовая структура которого была создана в большинстве стран индустриального мира к тому моменту, когда в августе 1914 года несколько наиболее ярких его представителей вступили в войну друг с другом.
Каких бы успехов ни добились капиталисты в смягчении жестокостей индустриализации, Первая мировая война показала, что они еще не научились сохранять мир. Несмотря на беспрецедентное экономическое развитие и сопутствующую ему взаимозависимость, великие европейские державы - некоторые из них были наиболее социально прогрессивными правительствами - ввязались в самую страшную войну, которую когда-либо видел мир. Огромное количество оружия, которое производила их промышленность, позволило продолжать войну гораздо дольше, чем кто-либо ожидал. Теперь казалось, что буржуазия сама роет себе могилу.
По крайней мере, именно такие аргументы выдвигал Ленин, сначала из эмиграции, а после свержения царя Николая II в начале 1917 года - из самой России. Однако Ленин отличался от Маркса и Энгельса своей решимостью перейти от теории к действию: его ноябрьский переворот - а именно так он и был - остается ярчайшим примером того, насколько один человек может изменить ход истории. Или, как сказал бы Ленин, опираясь на Маркса, с помощью чего "сознательный авангард пролетариата" может ускорить историю к ее научно предопределенному завершению. Большевистская "революция" означала, что государство вышло за рамки попыток спасти капитализм: оно, в разгар войны, которую развязали капиталисты, объявило войну самому капитализму. И если ожидания Ленина и его последователей были верны, то граждане других государств - сами озлобленные капитализмом и измученные войной - вскоре захватят власть и сделают то же самое. Необратимый двигатель истории гарантировал это.
Никто не ощущал значимость этого момента более отчетливо, чем президент США того времени Вудро Вильсон. Он, как и Ленин, понимал, насколько идеи могут двигать странами: не он ли в апреле 1917 г. втянул США в войну, призвав к созданию "мира, безопасного для демократии"? Но в представлении Вильсона такой мир не был бы безопасным для пролетарской революции, как и наоборот. Он быстро обнаружил, что ведет две войны: военную - против имперской Германии и ее союзников, словесную - против большевиков. Речь Вильсона "Четырнадцать пунктов", произнесенная в январе 1918 года и ставшая самым влиятельным заявлением американской идеологии в XX веке, была прямым ответом на идеологический вызов, брошенный Лениным. С этого момента началась война идей - соревнование видений, которое продлится до конца Первой мировой войны, в межвоенные годы, во время Второй мировой войны и большую часть холодной войны. На карту был поставлен вопрос, который разделил две нации Дизраэли: как лучше управлять индустриальными обществами так, чтобы это приносило пользу всем людям, живущим в них.
II.
Позиция Ленина была продолжением позиции Маркса: поскольку капиталисты порождают неравенство и войны, то ни справедливость, ни мир не могут восторжествовать до тех пор, пока капитализм не будет свергнут. Маркс неясно представлял себе, как это произойдет, но Ленин дал наглядную демонстрацию. Коммунистическая партия должна вести за собой, а во главе партии, как это было в России, должен стоять один человек. Диктатура пролетариата освободит пролетариат. Поскольку враги революции никогда не отдадут власть добровольно, диктатура будет использовать для достижения своих целей все доступные ей методы - пропаганду, подрывную деятельность, слежку, информаторов, тайные действия, обычные и нетрадиционные военные операции и даже террор. Цель оправдывает средства. То есть это будет авторитарная революция, которая освободит тех, кто находится внизу, командуя ими сверху.
Цель Вильсона, как и Дизраэли, заключалась в реформировании капитализма, а не в его уничтожении. Он считал, что путь к этому лежит через поощрение спонтанности: проблема капитализма в том, что он оставил людям слишком мало свободы для управления собственной жизнью. Он сотрудничал с империями, которые отказывали своим жителям в праве выбирать лидеров. Он ограничивал эффективность рынков посредством протекционизма, ценового сговора и повторяющихся циклов бумов и спадов. И, конечно, - здесь Вильсон был согласен с Лениным, - капитализм не смог предотвратить войну, что является окончательным отказом от свободы. План Вильсона для послевоенного мира предусматривал политическое самоопределение, экономическую либерализацию и создание международной организации коллективной безопасности, способной обеспечить мирное урегулирование соперничества между странами, которое никогда не исчезнет полностью. Это будет демократическая революция, которая откроет путь к освобождению для тех, кто находится внизу.
Ленин, следуя Марксу, исходил из несовместимости классовых интересов: поскольку богатые всегда будут эксплуатировать бедных, у бедных нет иного выхода, кроме как вытеснить богатых. Вильсон, следуя Адаму Смиту, исходил из противоположной точки зрения: преследование индивидуальных интересов будет способствовать интересам каждого, что приведет к стиранию классовых различий и принесет пользу как богатым, так и бедным. Таким образом, это были радикально разные решения проблемы достижения социальной справедливости в современном индустриальном обществе. На момент начала "холодной войны" было совершенно неясно, какой из них возобладает. Чтобы понять, почему, проследим, как в течение последующих двух десятилетий развивались события, связанные с наследием Ленина и Вильсона, умерших в 1924 году.
В конце Второй мировой войны Вильсон выглядел бы несостоявшимся идеалистом. Он так часто шел на компромиссы в ходе переговоров по Версальскому соглашению 1919 г., соглашаясь на суровое отношение к Германии, на территориальные претензии победивших союзников и на тонко замаскированное увековечивание колониализма, что это едва ли можно было назвать одобрением политического самоопределения и экономической либерализации. Его собственные соотечественники отказались присоединиться к его самому гордому творению - Лиге Наций, тем самым значительно ослабив ее. Капитализм после войны возрождался неуверенно, но в 1929 г. потерпел крах, вызвав самую страшную в истории мировую депрессию. В то же время авторитаризм находился на подъеме: сначала в Италии при Бенито Муссолини, затем в императорской Японии и, наконец, что самое зловещее, в Германии, где, придя к власти конституционным путем в 1933 году, Адольф Гитлер немедленно отменил конституцию, на основании которой он это сделал.
Соединенные Штаты и другие оставшиеся демократии не предприняли никаких серьезных усилий для предотвращения японской агрессии в Маньчжурии в 1931 г., захвата Италией Эфиопии в 1935 г. или быстрого перевооружения теперь уже нацистской Германии, которое к концу десятилетия превратило ее в доминирующую державу на европейском континенте. И когда, что вполне предсказуемо, началась Вторая мировая война, американцы и англичане оказались в зависимости от сталинского Советского Союза, который в 1939-1941 гг. сам сотрудничал с Гитлером, чтобы победить в ней. Победа была определена к 1945 году, но характер послевоенного мира - нет. Ожидать оправдания Вильсона, учитывая этот результат, было бы в лучшем случае наивно: как сказал в начале войны один из первых теоретиков международных отношений, "либеральные демократии, рассеянные по всему миру в результате мирного урегулирования 1919 г., были продуктом абстрактной теории, не пустили корней в почву и быстро рассосались".
Ленин в конце Второй мировой войны выглядел бы успешным реалистом. Сталин, его преемник, осуществил в Советском Союзе революцию сверху: сначала коллективизацию сельского хозяйства, затем программу быстрой индустриализации и, наконец, безжалостную чистку потенциальных конкурентов, реальных и мнимых. Международная пролетарская революция, на которую рассчитывал Ленин, не произошла, но, тем не менее, к концу 1930-х годов СССР стал самым мощным пролетарским государством в мире. И в отличие от своих капиталистических коллег она сохранила полный объем производства и, соответственно, полную занятость на протяжении всей Великой депрессии. Возникновение нацистской Германии, конечно, представляло собой серьезный вызов, но сталинский пакт с Гитлером позволил выиграть время и территорию, так что когда в 1941 г. произошло вторжение, Советский Союз не только выстоял, но и отбросил его назад. По мере приближения окончания боевых действий СССР был готов физически и политически доминировать над половиной Европы. Его идеологическое влияние - с учетом этих демонстраций возможностей авторитарной системы - могло быть гораздо более значительным.
Ведь марксизм-ленинизм в то время имел миллионы сторонников в Европе. Испанские, французские, итальянские и немецкие коммунисты возглавляли сопротивление фашизму. Идея социальной революции - о том, что те, кто находится внизу, могут оказаться наверху, - имела широкое распространение даже в такой стране, как Польша, с ее давней историей вражды с Россией. А учитывая разрушения, причиненные войной, и лишения, вызванные предвоенной депрессией, было совсем не очевидно, что демократический капитализм справится с задачей послевоенного восстановления - не в последнюю очередь потому, что величайшая капиталистическая демократия, Соединенные Штаты, в прошлом не проявляли особого желания брать на себя ответственность за то, что происходит за пределами их границ.
Даже среди американцев были сомнения. Новый курс" Рузвельта залатал, но не излечил экономические проблемы страны: только расходы военного времени сделали это, и не было никакой уверенности в том, что после войны, когда федеральные бюджеты сократились до нормального уровня, депрессия не вернется. При Ф.Д.Р. власть правительства значительно расширилась, но будущее рынков, спонтанности и даже, по мнению его многочисленных критиков, самой свободы было гораздо менее ясным. "У нас в целом больше свободы и меньше равенства, чем в России", - писал один из обозревателей в 1943 году. В России меньше свободы и больше равенства". Вопрос о том, следует ли определять демократию прежде всего в терминах свободы или равенства, является предметом нескончаемых споров".
Это замечание могло исходить от благонамеренного, но бесхитростного вице-президента Рузвельта Генри А. Уоллеса, которому всегда было трудно определиться в подобных вопросах. Но на самом деле его автором был жесткий богослов Райнхольд Нибур, который сегодня известен своей стойкостью в противостоянии коммунизму в годы "холодной войны". То, что Нибур во время Второй мировой войны мог задаваться вопросом о том, свобода или равенство должны в первую очередь определять демократию, как нельзя лучше свидетельствует о том, насколько туманными были тогда перспективы вильсоновской концепции.
III.
Холодная война все изменила, в результате чего Вильсона сегодня вспоминают как пророческого реалиста, а статуи Ленина лежат на свалках по всему бывшему коммунистическому миру. Как и ядерная война, которая так и не наступила, возрождение и окончательный триумф демократического капитализма стали неожиданным событием, которое мало кто мог предвидеть по обе стороны идеологической пропасти в 1945 году. Обстоятельства первой половины XX века обеспечили диктатурам физическую силу и политическую власть. Почему же вторая половина должна была быть иной?
Причины были связаны не столько с фундаментальными изменениями в средствах производства, как мог бы утверждать историк-марксист, сколько с поразительным изменением отношения Соединенных Штатов к международной системе. Несмотря на создание самой мощной и диверсифицированной экономики в мире, американцы до 1941 г. проявляли удивительно мало интереса к тому, как управляется остальной мир. Репрессивные режимы в других странах могли вызывать сожаление, но вряд ли они могли нанести вред Соединенным Штатам. Даже участие в Первой мировой войне не смогло изменить это отношение, как обнаружил Вильсон, к своему стыду и огорчению.
А вот что изменило ситуацию сразу и бесповоротно, так это нападение Японии на Перл-Харбор. Это событие разрушило иллюзию, что расстояние обеспечивает безопасность, что не имеет значения, кто и чем управляет по ту сторону океана. Теперь безопасность страны была под угрозой, а поскольку будущие агрессоры, обладающие воздушной и морской мощью, вполне могли последовать примеру Японии, проблема вряд ли исчезнет. Поэтому Соединенным Штатам не оставалось ничего другого, как взять на себя глобальные обязательства. Для этого необходимо было выиграть войну с Японией и Германией - Гитлер объявил войну Соединенным Штатам через четыре дня после Перл-Харбора, - но также необходимо было спланировать послевоенный мир, в котором демократия и капитализм будут в безопасности.
Именно здесь Вильсон вновь приобрел актуальность, поскольку можно было многое почерпнуть из того, что пошло не так после окончания Первой мировой войны. За его призывом сделать мир безопасным для демократии скрывалось утверждение, что демократии не развязывают войн. Межвоенные годы, казалось, подтвердили это утверждение, но что же стало причиной того, что страны перестали быть демократиями? В Германии, Италии и Японии когда-то существовали парламентские правительства, однако экономические кризисы 1920-1930-х годов дискредитировали их. В этих и многих других государствах были приняты авторитарные решения, которые затем привели к военной агрессии. Капитализм не только породил социальное неравенство, как предсказывал Маркс. По этой логике, он также привел к двум мировым войнам.
Как же предотвратить третий? Ответ казался администрации Рузвельта очевидным: нужно построить такой международный порядок, при котором капитализм не будет подвержен саморазрушительным тенденциям; люди будут защищены от порождаемого ими неравенства и от возникающих соблазнов бежать от свободы; страны будут защищены от агрессии, к которой приводит авторитаризм. "Мир, погруженный в экономический хаос, - предупреждал в 1944 г. государственный секретарь США Корделл Халл, - навсегда останется рассадником бед и войн".Ф.Д.Р. и его советники вряд ли признали бы это, но они опирались не только на марксистско-ленинскую критику капитализма, но и на вильсоновскую. Но что же оставалось делать Сталину?
Вечно прагматичный Рузвельт приветствовал Советский Союз в качестве союзника во время войны: "Я не могу принять коммунизм, как и ты, - сказал он своему другу, - но чтобы перейти этот мост, я готов взяться за руки с дьяволом". Он, как никто другой, понимал, что сотрудничество с Москвой может прекратиться после достижения победы, но хотел, чтобы ответственность за это лежала на нем, а не на Вашингтоне. Для этого он предложил СССР вступить в три новые международные организации, за которыми стояла бы полная поддержка США: Международный валютный фонд, Всемирный банк и Организация Объединенных Наций.
В совокупности эти институты должны были снизить вероятность будущих депрессий за счет снижения тарифных барьеров, стабилизации валют, координации государственного планирования с работой рынков, а также обеспечить средства, с помощью которых международное сообщество могло бы сдерживать и при необходимости побеждать будущих агрессоров. Они объединили две части программы Вильсона: экономическую либерализацию и коллективную безопасность. Третья часть, политическое самоопределение, по мнению Ф.Д.Р., должна была подождать, по крайней мере, для тех стран и народов, которые оказались или могли оказаться под властью СССР. Главное - выиграть войну, обеспечить мир и восстановление. Тогда, надеялся он, появится место для демократии.
Сталин был рад тому, что Советский Союз стал членом-учредителем ООН: право вето в Совете Безопасности сделало бы эту организацию такой, какой ее хотели видеть победители в войне. А вот Фонд и Банк - совсем другое дело. Как только он понял, что их целью является спасение капитализма, а не, как он думал вначале, создание структур, через которые Советский Союз мог бы получить от США помощь на восстановление страны14 , Сталин не захотел участвовать в их деятельности. Сталин не захотел в них участвовать. Это решение, а также его все более очевидная решимость установить авторитарные режимы в Восточной Европе означали, что попытка Ф.Д.Р. преодолеть разрыв между Вильсоном и Лениным явно провалилась. Но, по крайней мере, идея Вильсона была возрождена: идейное состязание, начатое им и Лениным в годы Первой мировой войны, продолжится и сейчас в условиях зарождающейся "холодной войны". Это стало очевидным из трех важных речей, произнесенных в течение тринадцати месяцев друг с другом в 1946-47 гг.
Первое выступление Сталина состоялось в Москве 9 февраля 1946 г., и в нем он вернулся к основам. Он повторил осуждение капитализма Марксом за неравномерное распределение богатства. Он повторил утверждение Ленина о том, что в результате капиталисты могут вступить в войну друг с другом. Из этого он сделал вывод, что мир может наступить только тогда, когда коммунизм восторжествует во всем мире. Он подчеркнул, что индустриализация Советского Союза перед Второй мировой войной позволила ему одержать победу в этом конфликте, и ничего не сказал о помощи, полученной от США и Великобритании. В заключение он призвал советский народ к не менее тяжелым жертвам, чтобы оправиться от ущерба, нанесенного последней войной, и подготовиться к следующей войне, которую непременно вызовут противоречия капитализма.
Уинстон Черчилль, недавно покинувший свой пост, произнес вторую речь в невероятной обстановке города Фултон, штат Миссури, 5 марта с президентом Трумэном за плечами. Бывший премьер-министр произнес речь в характерных для него предчувственных тонах и предупредил:
От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике через весь континент опустился железный занавес. За этим занавесом находятся все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы. . . . [Все эти знаменитые города и население вокруг них... в той или иной форме подвержены не только советскому влиянию, но и очень высокой и все возрастающей степени контроля со стороны Москвы.
Русские не хотели войны, признавал Черчилль, но они хотели "плодов войны и неограниченного расширения своей мощи и доктрин". Сдержать их могла только сила: "Если западные демократии будут держаться вместе... никто не сможет им помешать. Если же они разделятся или ослабят свой долг, если эти важные годы будут упущены, тогда действительно катастрофа может захлестнуть всех нас".
Третью речь Трумэн произнес сам через год, 12 марта 1947 г., обратившись к Конгрессу с просьбой о помощи Греции и Турции и объявив о "доктрине Трумэна", подразумевавшей обязательство США оказывать помощь жертвам агрессии и запугивания по всему миру. Идеологическое обоснование этих мер было вильсонианским: мир теперь разделен между "двумя образами жизни" - не коммунизмом и капитализмом, а демократией и авторитаризмом, что позволило ему связать это новое американское участие в европейских делах с теми, что предшествовали ему в 1917 и 1941 годах. Его решение было осознанным: необходимо было показать миру, вспоминал впоследствии один из составителей речи Трумэна, "что мы можем предложить нечто позитивное и привлекательное, а не только антикоммунизм".
В этом заключалась суть плана Маршалла, а также принятых в то же время решений о начале реабилитации оккупированных Германии и Японии. Это были усилия в духе Дизраэли, которые Вильсон и Рузвельт приветствовали бы, направленные на спасение капитализма и обеспечение демократии в условиях настолько бесперспективных, что авторитарные альтернативы, несмотря на их очевидную опасность для свободы человека, могли легко укорениться. Идея заключалась не в том, чтобы заклеймить "коммунистом любого, кто использует язык Маркса и Ленина, - комментировал помощник Маршалла Чарльз Э. Болен, - поскольку в марксизме... есть много такого, что ни в коей мере не отражает веры в коммунистическую теорию или участия в современной коммунистической организации". Речь шла скорее о создании альтернативы коммунизму в рамках демократии и капитализма, которая устранила бы экономическую и социальную безысходность, толкавшую людей к коммунизму в первую очередь. Это могло произойти только потому, что после Второй мировой войны Соединенные Штаты взяли на себя ответственность за мирное время за пределами своего полушария. Вызов Сталина способствовал этому.
США . И U . S . S . R . СОЮЗЫ И БАЗЫ Начало 1 9 7 0 г.
"Пропасть непроходима, - признавал один из персонажей Дизраэли в "Сибил", - совершенно непроходима". Спустя столетие разрыв между богатыми и бедными - между теми, у кого были средства, чтобы жить хорошо, и теми, у кого их не было, - приобрел глобальное геополитическое значение, и возникли два конкурирующих видения того, как его преодолеть. Как сказал Болен летом 1947 года: "Короче говоря, есть два мира вместо одного".
IV.
ОБЕ идеологии, определявшие эти миры, должны были давать надежду: для этого и существует идеология. Однако одна из них стала зависеть в своем функционировании от порождения страха. Другая в этом не нуждалась. В этом и заключалась основная идеологическая асимметрия холодной войны.
Никогда не было ясно, насколько далеко Ленин предполагал распространить свою диктатуру пролетариата. Он, конечно, считал, что цели революции оправдывают ее средства, в том числе и применение террора. Но был ли бы он сторонником сосредоточения всей власти в руках одного человека, который затем удерживал бы ее, сажая в тюрьму, отправляя в ссылку или казня всех, кто подвергал сомнению этот процесс - или думал, что может подвергнуть его сомнению? Как бы ни поступил Ленин, именно так поступил Сталин.
К концу 1930 г. его агентами было арестовано или убито около 63 тыс. противников коллективизации. К 1932 г. они депортировали более 1,2 млн. "кулаков" - так Сталин называл "зажиточных" крестьян - в отдаленные районы СССР. К 1934 г. не менее 5 млн. украинцев умерли от голода. Затем Сталин начал чистку государственных и партийных чиновников, в результате которой в тюрьмах оказались еще 3,6 млн. человек, а всего за 1937-38 гг. было расстреляно почти 700 тыс. человек. Среди них были многие оставшиеся в живых соратники Ленина: самым ярким исключением стал Леон Троцкий, которого Сталин затем выследил и убил в Мексике в 1940 году. К тому времени, по подсчетам одного из историков, сталинская диктатура погубила или разрушила жизни 10-11 млн. советских граждан - все ради сохранения своей власти.
Полный масштаб этой трагедии не мог быть известен до конца войны: Сталин подверг цензуре собственную перепись населения 1937 г., которая должна была многое раскрыть, арестовав всех ее руководителей и расстреляв многих из них. Однако и этого было достаточно, чтобы вселить не только надежду, но и страх в сознание европейцев, ожидавших освобождения от нацистского гнета со стороны государства, чей послужной список выглядел почти так же плохо. Поведение Красной армии на пути в Германию усиливало эти опасения: армии редко бывают мягкими при оккупации территории побежденного противника, но русские были особенно жестоки в своих грабежах, физических нападениях и массовых изнасилованиях. Культура жестокости в Советском Союзе, как оказалось, породила культуру жестокости за его пределами.
В определенном смысле это было понятно: немцы в годы войны оккупировали СССР еще более жестоко. Но Сталин ставил перед собой не только задачу возмездия. Он надеялся распространить марксизм-ленинизм на как можно большей территории Европы. Однако он понимал, что не сможет добиться этого только силой и нагнетанием страха - теми методами, которые он с такой беспощадностью применял у себя дома. Коммунисты в Польше, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии, а после 1949 г. и в Восточной Германии должны были управлять якобы независимыми государствами. Сталин, конечно, мог контролировать их - несмотря на то, что Тито и югославы утверждали обратное, большинство коммунистов в те времена выполняли приказы Москвы. Но его рука не должна была быть слишком тяжелой, чтобы не создать видимость того, что революция требует репрессий для своего поддержания. Поэтому коммунистам было важно заручиться поддержкой населения. "При хорошей агитации и правильном отношении, - сказал Сталин в 1945 г. польскому коммунистическому лидеру Владиславу Гомулке, - вы можете завоевать значительное число голосов".
Если кремлевский босс так думал о поляках, то ему не казалось неразумным, что немцы и другие европейцы, живущие вне сферы его военно-политического влияния, также могут поддерживать местных коммунистов, избирая их на выборах или включая в правящие коалиции. Это было бы предпочтительнее прямого столкновения с американцами и англичанами; к тому же, как следовало из ленинской доктрины, капиталисты достаточно скоро столкнутся друг с другом. Пролетарская диктатура, если она должна была распространиться в этих регионах, не могла быть установлена в Советском Союзе и Восточной Европе теми же методами, что и Сталин. Большинство западноевропейцев должно было выбрать ее.
В стратегии Сталина была определенная логика, за исключением одного момента. Она требовала, чтобы он перестал быть тем, кем он был: тираном, пришедшим к власти и оставшимся на ней с помощью террора. Когда среди его восточноевропейских сателлитов появлялись малейшие намеки на независимость - например, когда чехи просили разрешения участвовать в плане Маршалла, - Сталин поступал с виновными так же, как со своими реальными и мнимыми довоенными соперниками в Советском Союзе: их отстраняли от власти, часто отдавали под суд, обычно сажали в тюрьму, а в некоторых случаях казнили. Он наверняка поступил бы так же и с Тито, если бы Югославия не оказалась вне его досягаемости. По одной из оценок, в период с 1949 по 1953 год в той или иной форме был очищен миллион восточноевропейских коммунистов. Примерно то же самое происходило и в СССР: в последние годы жизни Сталина круг арестов, судебных процессов, казней, а там, где они не могли быть оправданы, устраивались "несчастные случаи", становился все шире. К моменту смерти Сталина советские тюрьмы были переполнены как никогда.
"Пусть господствующие классы трепещут перед коммунистической революцией", - провозгласил Маркс в 1848 году. "Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей". Однако столетие спустя пролетарии, еще не попавшие под диктатуру Сталина, имели все основания трепетать перед цепями, которыми он сковал тех, кого это несчастье уже постигло. Не случайно у "Большого брата" Оруэлла были усы, как у Сталина.
V.
Если для контроля над сталинскими пролетариями требовались цепи, то сегодня трудно представить, как такая организация могла бы найти поддержку в других странах. Однако лишения приводят к отчаянию, и когда выбор стоит между голодом и репрессиями, его не всегда легко сделать. Чтобы добиться успеха в качестве альтернативы, американская идеология должна была не просто показать, что коммунизм подавляет свободу. Она также должна была продемонстрировать, что капитализм может ее поддерживать.
В Вашингтоне никогда не существовало заранее разработанного плана, как это сделать. Вместо этого в конце Второй мировой войны ставились противоречивые цели: наказание побежденных врагов, сотрудничество с Советским Союзом, возрождение демократии и капитализма, укрепление ООН. Для того чтобы произошла перестановка и расстановка приоритетов, должно было стать ясно, что не все из них возможны. К концу 1947 г. это произошло: новой целью, которую лучше всего сформулировал Кеннан, ставший теперь главным специалистом по планированию политики Маршалла, стало сохранение военно-промышленных объектов бывших противников, прежде всего западной Германии и Японии, от попадания под власть нынешнего и будущего противника - СССР.
Это можно было бы сделать путем уничтожения оставшихся объектов, но это привело бы немцев и японцев к голоду, не допустив при этом экономического возрождения ближайших американских союзников. Можно было бы восстановить немецкий и японский авторитаризм, а затем сотрудничать с ними, но это поставило бы под угрозу цели, ради которых велась война. Поэтому американцы предложили третий вариант. Они должны были возродить экономику Германии и Японии, обеспечив тем самым будущее капитализма в этих и соседних регионах. Но при этом они должны были превратить немцев и японцев в демократов.
Это была амбициозная, даже дерзкая стратегия, настолько, что если бы кто-то объявил о ней публично, наряду с доктриной Трумэна и планом Маршалла, то она показалась бы дико неправдоподобной. Ведь хотя в Германии и Японии до установления диктатуры в 1930-е годы действительно существовали парламентские системы, культура демократии в этих странах так и не укоренилась, что и стало одной из причин их легкой гибели. Однако сами диктаторские режимы были дискредитированы поражением в войне. Это дало американцам возможность действовать с чистого листа и, благодаря своей военной оккупации, получить свободу действий. Они отреагировали так же, как и Сталин: опираясь за рубежом на то, что сработало внутри страны. Но поскольку внутренние институты США вряд ли могли быть более отличными от советских, то и цели американцев при проведении оккупации вряд ли могли быть менее схожими.
Функция государства, по их мнению, заключается в том, чтобы способствовать свободе. Для этого необходимо регулировать экономику, но ни в коем случае, как это было в Советском Союзе, не командовать ею во всех отношениях. Людям по-прежнему можно доверять владеть собственностью, рынкам - распределять ресурсы, а результатам - отстаивать интересы каждого. Лидеры будут руководить только по согласию, законы, беспристрастно исполняемые, обеспечат справедливость, а свободная пресса - прозрачность и, следовательно, подотчетность. В основе государственного управления лежала бы надежда, а не страх. Ни одно из этих условий не существовало ни в СССР, ни в его сателлитах, ни на оккупированных территориях, которыми он управлял.
Однако все это мало что значило бы без результатов. Именно здесь и возник план Маршалла. Идея заключалась в том, чтобы запустить экономику Европы и одновременно Японии путем значительного вливания американской помощи, но при этом с самого начала привлечь получателей к определению того, как она будет использоваться. Единственным условием было то, чтобы они работали вместе: чтобы старые антагонизмы исчезли перед лицом новых опасностей. Цель состояла в том, чтобы демократическими средствами восстановить уверенность в себе, процветание и социальный мир: показать, что, хотя теперь существует два идеологических мира, внутри капиталистического мира не должно быть разделения на богатых и бедных, которое в свое время породило марксизм. Не нужны и войны между капиталистами, на необходимости которых настаивал Ленин.
Только у США хватило экономических ресурсов, а возможно, и наивности, чтобы решить эту задачу. Советский Союз был не в состоянии конкурировать с ними, поэтому Сталин ответил репрессиями в тех частях Европы, которые он мог контролировать. Однако у американцев было еще одно преимущество перед русскими, не связанное с их материальными возможностями: это их прагматическая ставка на спонтанность. Каковы бы ни были ее корни - в рыночной экономике, демократической политике или просто в национальной культуре, - они никогда не принимали идею о том, что мудрость или даже здравый смысл можно найти только наверху. Они были нетерпимы к иерархии, спокойно относились к гибкости и с глубоким недоверием относились к идее, что теория должна определять практику, а не наоборот.
Поэтому Трумэна и его советников не слишком обеспокоило, когда американские военные власти в Германии и Японии переписали свои собственные директивы по оккупации этих стран, чтобы учесть реалии, с которыми они столкнулись. Недостатки "универсальной" модели не нужно было объяснять. Вашингтонские чиновники, будучи убежденными капиталистами, также не возражали против сотрудничества с европейскими социалистами для сдерживания европейских коммунистов. Результаты были важнее идеологической последовательности. А когда несколько получателей помощи по плану Маршалла указали на то, что уверенность в себе вряд ли может быть достигнута без военной защиты, американцы согласились предоставить и ее в виде Организации Североатлантического договора - первого военного союза мирного времени, заключенного Соединенными Штатами после прекращения в 1800 году союза с Францией, обеспечившего независимость Америки.
Советский Союз при Сталине, напротив, подавлял спонтанность, где бы она ни проявлялась, чтобы она не бросала вызов основам его правления. Но это означало согласие с утверждением о том, что Сталин сам является источником мудрости и здравого смысла, о чем его сторонники часто заявляли в последние годы его жизни. Верил он в это или нет, но "величайший гений человечества" на самом деле был одиноким, заблуждающимся и боязливым стариком, пристрастившимся к неинформативным рассуждениям о генетике, экономике, философии и лингвистике, к долгим пьяным ужинам с перепуганными подчиненными и, как ни странно, к американским фильмам. "Мне конец", - признался он в минуту откровенности незадолго до смерти. "Я даже себе не доверяю".
Вот к чему свелись чаяния Маркса и амбиции Ленина: система, извращавшая разум, душившая доверие, функционировавшая на страхе, но теперь конкурировавшая с капиталистами, дававшими надежду.
VI.
А что, если проблема была в самом Сталине, и коммунизм можно было спасти при другом руководстве? Все те, кто стремился стать его преемником, считали, что диагноз точен, а рецепт адекватен. Каждый из них поставил перед собой задачу освободить марксизм-ленинизм от наследия сталинизма. Однако они обнаружили, что эти два явления неразрывно связаны друг с другом: попытка отделить одно от другого чревата гибелью обоих.
Первый послесталинский лидер, попытавшийся сделать это, был убит. Лаврентий Берия, шеф тайной полиции Сталина с 1938 года, был членом триумвирата, пришедшего к власти после его смерти, - Молотова и Маленкова. Серийный убийца и сексуальный маньяк, Берия был также впечатляющим администратором, которому, как никому другому, принадлежит заслуга создания советской атомной бомбы. Он был удивительно критичен по отношению к системе, которая дала ему такую власть. Он не мог скрыть своего восторга по поводу кончины Сталина - некоторые историки предполагают, что он даже организовал ее и сразу же после этого попытался устранить некоторые из худших сторон сталинского правления.
Берия приостановил очередной виток чисток, которые Сталин неразумно начал против собственных врачей. Вместе со своими коллегами Берия дал указание северокорейцам и китайцам прекратить затянувшиеся переговоры о перемирии и завершить Корейскую войну, а также поместил в "Правде" статью, в которой выразил надежду на улучшение отношений с США. Затем Берия пошел дальше своих коллег, предложив предоставить нерусским национальностям Советского Союза гораздо большую автономию, чем это было сделано Сталиным. Однако самым спорным его шагом была попытка разрешить дилемму, которую Сталин оставил после себя в отношении будущего Германии.
Образование в мае 1949 г. Федеративной Республики Германии (Западной Германии) разрушило все надежды Сталина на то, что коммунизм распространится там сам по себе. Для нового правительства Конрада Аденауэра воссоединение было менее важно, чем сохранение независимости от Советского Союза при тесных связях с США. В результате Сталину не оставалось ничего другого, как санкционировать создание в октябре Германской Демократической Республики (Восточной Германии), но он сделал это без особого энтузиазма. Он по-прежнему был готов пожертвовать этим режимом, возглавляемым ветераном немецкой коммунистической партии Вальтером Ульбрихтом, если бы удалось предотвратить вступление Западной Германии в НАТО. С этой целью в марте 1952 г. Сталин предложил воссоединение в обмен на нейтрализацию.
Это предложение ни к чему не привело: Мотивы Сталина были слишком прозрачны. Тогда Восточная Германия приступила к преобразованию в пролетарское государство, что было нелегко, поскольку она всегда была преимущественно сельскохозяйственным регионом, а также потому, что русские в счет репараций вывезли большую часть имевшейся там промышленности. Однако Ульбрихт, как хороший сталинист, настаивал на том, что восточные немцы могут решить эту проблему, просто работая больше: он ввел программу быстрой индустриализации, аналогичную той, которую Сталин проводил в Советском Союзе. Однако быстро стало ясно, что это углубляет экономический кризис, провоцирует беспорядки и побуждает тысячи восточных немцев эмигрировать в Западную Германию, что по-прежнему было возможно через открытую границу, разделявшую Восточный и Западный Берлин.
Новые кремлевские лидеры приказали неохотному Ульбрихту свернуть свою программу, что он выполнил лишь частично, и в мае 1953 г. Берия выдвинул действительно радикальное предложение: в обмен на нейтрализацию Советский Союз должен принять воссоединенную капиталистическую Германию. Ульбрихт и восточногерманские коммунисты были бы просто отброшены. Однако не успел этот план реализоваться, как в следующем месяце в Восточном Берлине и других городах вспыхнули беспорядки. В беспорядках участвовали в основном пролетарии - те самые люди, диктатура которых, по крайней мере, в теории, должна была принести им свободу. На практике же она их лишила, и это поставило преемников Сталина перед дилеммой: по крайней мере, один коммунистический режим сидел на пороховой бочке недовольства, подогреваемого тем, что марксизм-ленинизм не выполнил своих обещаний. А что, если есть и другие?
Коллеги Берии решили ближайшую проблему, использовав советские войска для подавления восточногерманского восстания, что стало позорным признанием провала для них и Ульбрихта. Затем арестовали самого Берию, обвинили его в том, что он был агентом англо-американского империализма, отдали под суд, осудили и расстреляли. Хрущев, организовавший эти события, затем тесно связал Советский Союз с репрессивным режимом Ульбрихта, чего Сталин никогда не делал. Это было не самое удачное начало для тех, кто стремился освободить коммунизм от сталинизма, но это была не последняя такая попытка.
VII.
Следующий шаг сделал сам Хрущев. Сместив и казнив Берию, он в течение последующих двух лет оттеснил Маленкова и Молотова, но не убил их, так что к середине 1955 г. стал доминирующим лидером постсталинского СССР. Совершенно не похожий на Сталина по своим личным качествам, Хрущев был также искренен и в основе своей человечен в своем стремлении вернуть марксизм к его первоначальной цели: лучшей жизни, чем та, которую дает капитализм. Укрепив свою власть в Кремле, он решил взять на себя наследие самого Сталина.
25 февраля 1956 г. Хрущев потряс делегатов XX съезда КПСС, откровенно перечислив, а затем и осудив преступления Сталина. Тем самым он разрушил фасад - продукт террора и отрицания, - скрывавший истинную природу сталинского режима от советского народа и от сторонников коммунизма во всем мире. Он делал это с целью сохранения коммунизма: реформа могла быть проведена только путем признания ошибок. "Я был обязан говорить правду о прошлом, - вспоминал он впоследствии, - чем бы это мне ни грозило". Но система, которую он пытался сохранить, со времен Маркса и Энгельса сама была основана на утверждении, что она не содержит ошибок. Именно это означало, что был открыт двигатель, который двигал историю вперед. В движении, основанном на науке, было мало места для исповеди, раскаяния и возможности искупления. Поэтому проблемы, которые Хрущев создал для себя и для международного коммунистического движения, начались практически с того момента, как он закончил свое выступление.
Одним из них был простой шок. Коммунисты не привыкли, чтобы ошибки признавались на самом верху, и уж точно не в таких масштабах. По словам государственного секретаря Даллеса, это был "самый уничтожающий обвинительный акт деспотизма, когда-либо сделанный деспотом". У лидера польской партии Болеслава Берута, прочитавшего речь Хрущева, случился сердечный приступ, и он вскоре умер. На других коммунистов это произвело почти такое же разрушительное воздействие, поскольку новый советский лидер как бы говорил им, что теперь недостаточно просто теоретически утверждать, что за ними стоит история. Необходимо еще, чтобы за ними стоял их народ. "Я в этом абсолютно уверен", - заявил Хрущев на похоронах Бирута. "Мы добьемся беспрецедентного смыкания рядов внутри нашей собственной партии и людей вокруг нашей партии".
Польская компартия приняла урок близко к сердцу и после смерти Бьерута начала освобождать политзаключенных и снимать сталинистов с руководящих постов, что привело к беспорядкам, как это произошло в аналогичных обстоятельствах в Восточной Германии. Однако в данном случае "жесткие" не вернулись к власти: поляки вернули Гомулку, ставшего жертвой одной из сталинских чисток, и без согласования с Хрущевым поставили его во главе партии. Хрущев в ярости прилетел без приглашения в Варшаву, закатил истерику, грозился ввести советские войска, но в конце концов спокойно принял новое польское правительство, которое, в конце концов, обещало сделать то, о чем он сам говорил: придать "социализму" - то есть коммунизму - "человеческое лицо".
Но проблема пороховых бочек - даже тех, которые не взрываются, - заключается в том, что рядом часто оказываются другие. Надеясь предотвратить дальнейшие волнения, Хрущев в июле 1956 г. организовал отстранение от власти венгерского лидера сталинистов Матьяша Ракоши: Ракоши было сказано, что он "болен" и нуждается в "лечении" в Москве. Это лишь спровоцировало требования дальнейших уступок, и к концу октября, вдохновленные событиями в Польше, венгры подняли полномасштабное восстание не только против своих коммунистов, но и против самого Советского Союза. После кровопролитных боев на улицах Будапешта войска Красной Армии отступили, и в течение нескольких дней казалось, что Венгрия может выйти из Варшавского договора - военного союза, созданного русскими в прошлом году в противовес НАТО. Хрущев мучительно думал, что делать, но в конце концов под давлением Мао Цзэдуна приказал советским войскам вновь войти в Венгрию и подавить восстание.
Это было сделано незамедлительно, но не раньше, чем были убиты около 1500 советских солдат и 20 000 венгров. Имре Надь, который в качестве премьер-министра нехотя возглавил повстанческий режим, был арестован и впоследствии казнен. Сотни тысяч венгров, оставшихся в живых, отчаянно пытались бежать на Запад. Те, кто не смог, столкнулись с возвращением репрессий, которые, как казалось, - таков был урок Венгрии - были единственным способом правления, который знали марксисты-ленинцы. Быть коммунистом "неотделимо от быть сталинистом", - сказал Хрущев группе китайцев в начале 1957 года. "Дай Бог, чтобы каждый коммунист умел бороться за интересы рабочего класса так, как боролся Сталин". Что бы ни думал об этом Бог, призрак старого диктатора оказался не так легко изгнан.
VIII.
То, что китайцы сыграли столь важную роль в решении Хрущева подавить венгерское восстание, было вполне уместно, поскольку сам Мао Цзэдун был еще одним постсталинским лидером, у которого были идеи о том, как спасти коммунизм. Однако его решение все время сводилось к тому, чтобы вернуться к Сталину.
Мао не был заранее проконсультирован по поводу речи Хрущева о десталинизации в феврале 1956 г., как не был проконсультирован ни один иностранный коммунист. Он уважал Сталина и подчинялся ему, но никогда не считал его легким в общении. Сталин не сразу поддержал китайскую коммунистическую революцию и был удивлен ее успехом. Он был не слишком щедр при определении условий китайско-советского договора 1950 года, а также при оказании военной поддержки китайцам во время войны в Корее. Он настаивал на продолжении войны, когда Мао и Ким Ир Сен были готовы ее закончить. Огорчило ли председателя Мао известие о смерти Сталина, спросили однажды его переводчика Ши Чжэ. "Я не думаю, что Председатель был опечален", - ответил он.
Но Сталин был полезен Мао и в другом отношении: как образец того, как надо укреплять коммунистическую революцию. Мао предстояло сыграть в Китае роль и Ленина, и Сталина. Он последовал примеру Ленина, совершив скачок от марксистской теории к революционному действию, изменив лишь последовательность событий, так что в Китае гражданская война предшествовала захвату власти, а не следовала за ним. Однако, в отличие от Ленина, он был крепко здоров и дожил до того времени, когда перед ним встала задача, с которой Ленину так и не пришлось столкнуться: как превратить страну, в которой, согласно марксистской теории, революция никогда не сможет развернуться, в страну, в которой она развернется. В России Сталин сделал это путем пролетаризации страны. Он создал огромную промышленную базу, вплоть до того, что попытался превратить сельское хозяйство в промышленность путем коллективизации. К моменту окончания его работы в России не должно было остаться ни одного крестьянина, и он вплотную подошел к этой цели.
Мао пошел по другому пути. Его главным теоретическим нововведением стало утверждение, что крестьяне - это пролетарии: их не нужно преобразовывать. В них живет революционное сознание, которое нужно только разбудить. Это сильно отличалось от подхода Сталина, и этим объясняется некоторая неловкость, существовавшая между ними - хотя престарелый Сталин, раздосадованный тем, что рабочие в Европе не смогли подняться, находил некоторое утешение в перспективе того, что крестьяне за пределами Европы могут это сделать. В чем Мао действительно следовал советской модели, так это в вопросе о том, что делать с революцией после того, как она установит контроль над страной. Он считал, что революция в Китае потерпит неудачу, если не будет с механической точностью повторять те шаги, с помощью которых Ленин и особенно Сталин укрепили революцию в России.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги