Доктор Бергман



На дворе вдруг хором зарычали, загавкали собаки. Хозяин фанзы приоткрыл оклеенную бумагой дверь и прислушался. Лунная морозная ночь вползала в теплую комнату седой волной студеного воздуха. При звуке открываемой двери псы смолкли, и чуткое ухо корейца уловило далекое поскрипывание по накатанной санной дороге.

— Кто-то спускается со стороны перевала, — сказал он и прикрыл легкую створку, сберегая тепло.

Собаки залаяли вновь, но вскоре сквозь два слоя зимних бумажных дверей обитатели симподонской фанзы услышали окрик, и свора затихла. А потом послышалось традиционное:

— Чуин кесио? (Хозяин есть?)

Взвизгнула обледеневшими деревянными шарнирами дверь, и в облаке морозного потока через высокий порог кухни шагнула крупная фигура с палкой и большим мешком за плечами. Шапка, брови, усы и завязанный вокруг шеи шарф так заиндевели, что при тусклом свете лучины ночного гостя узнали не сразу. Он скинул рукавицы, не без труда стащил шапку.

— Уона! Серафим! Ты откуда? Что случилось?

Не отвечая, он сел на выступ теплых кухонных нар, стянул с плеч лямки тяжелой ноши, отлепил сосульки с усов, шарфа, вокруг рта и спросил:

— Который час?

— Одиннадцать, а что? Ты откуда в такое время? В чем дело?

— Ха, — он облегченно вздохнул. — Успел! Ничего дурного не случилось, только гость-иностранец наказал обязательно добраться к вам до двенадцати ночи.

— Успел, успел, раздевайся, грейся, садись ужинать, рассказывай по порядку.

Но прежде всего он развязал свою огромную котомку.

— Сначала вот, принимайте, разбирайте, будете праздновать свой Новый год за его здоровье. Удивительный человек! Сам укладывается в дорогу — в Японию, в Токио едет, а не забыл, собрал все это, пригласил меня и говорит: «Вот, постарайся для своих охотников, доставь им гостинцы к встрече „яннёг сори“ — европейского Нового года. Бывал на станции Чхампьен, знаешь, за перевалом поселок из трех фанз Симподон? Найдешь? Ну вот, тогда — на, получай за труды вперед, только постарайся добраться к ним до полуночи»… Все наши корейские названия правильно запомнил.

А путь со станции и впрямь нелегкий. По едва пробитой, переметенной сугробами тропе, через высоченный снежный перевал, где жесткий северо-западный ветер дует в лицо, как из невидимой трубы. Последние часы Уона брел в полной темноте, один сквозь тайгу, лишь с палкой и коробком спичек в кармане. Но крещеный в России Серафимом, корейский богатырь Пак Уона был человеком слова. Раз ему доверили, а он обещал — «хоть в десять ночей», но должен выполнить. Ничто не могло остановить этого скромного, глубоко порядочного человека, обладавшего необыкновенной физической силой. И теперь от сознания доставленной радости он весь светился добрым круглым лицом, не торопясь выставляя из бездонного мешка присланные рождественские подарки. И не только бедные крестьяне затерянной в горах фанзушки, но и мы ахнули от удивления!

Одна за другой, тускло мерцая в полумраке прокопченной кухни, выстроились бутылки бренди, коробка красных с золотом плиток шведского шоколада, булки свежего хлеба и ящик с сотней слегка подмерзших в пути мандаринов…

На Новый год в тайге остались трое охотников: брат Арсений, Валентин Вальков и я. В канун праздника Валентин на охоту не выходил, ему были поручены хозяйственные дела. Отличный кулинар нажарил из филе годовалого кабана груду сочных отбивных, отварил языки, сердце. Сходил в лес за елочкой. Теперь несколько сдвинутых вместе низких столиков были накрыты белой бумагой, а на них расставлены блюда со всеми сортами мясного и хозяйскими национальными салатами. В больших чашках парящий, прямо из котла, рис. Между блюдами красовались доставленные Серафимом бутылки.

В углу стояла трогательная, без единого украшения, елочка.

Без пяти двенадцать все взрослое мужское население сидело на теплом полу за импровизированным банкетным столом. Женщины и дети устроились рядом на кухне. Подобной встречи Нового года никто из участников не знал, вероятно, ни до, ни после…

А главный виновник торжества в это время уже катил экспрессом к южной оконечности страны, пересекал пароходом Корейский пролив и мчался в Токио. Ради того, чтобы доставить другую радость: поздравить по телефону Токио — Стокгольм свою семью. Услышать за многие тысячи километров по проложенному на дне океанов кабелю голоса жены и трех маленьких дочек.

Член Шведского королевского географического общества, путешественник и писатель Стен Бергман совершал уже третью экспедицию на Дальний Восток. В двадцатые годы совсем юными молодоженами они с женой около трех лет провели на Камчатке. На оленях, собаках и пешком исследовали вдоль и поперек огромный полуостров. Потом дети привязали жену к дому, и следующей явилась его двухгодичная экспедиция на Курильские острова.

А теперь — в Корею. Приехав, он арендовал в нашем курортном местечке Новина уютную дачу «Зорьку», создал там базу, с помощником шведом и маленьким веселым японцем Ямамото исколесил почти весь север страны. Собирал коллекции птиц, шкуры и черепа зверей, предметы старины и первобытные орудия труда, национальную одежду корейцев и домашнюю утварь. Много фотографировал, писал.

Однако в программу его зоологических изысканий входило добыть выдающийся экземпляр дальневосточного секача-кабана для Стокгольмского музея и понаблюдать жизнь вепрей в их родной стихии. Как страстный охотник, он мечтал побродить за ними сам и договорился приехать в Симподон, куда мы отправились раньше.

Бергман прибыл в назначенный срок, мы познакомились ближе и быстро подружились. Среднего роста, темный шатен с ласковым прищуром карих глаз — что-то лапландское, от героев Кнута Гамсуна, было в его внешности; подвижный и энергичный, отзывчивый и мягкий, он как-то сразу располагал к себе ненаигранным благородством и культурой. Помочь добыть нужный экспонат и поучить охоте на кабанов попросил меня.

Утро первого выхода было на редкость холодным и ветреным. Прикрывая рукавицей лицо от жестких порывов ветра, я шагал впереди. За мной по узкой тропе в белом маскхалате с маузером за плечами шел Бергман; сзади — несший фотоаппарат и рюкзак кореец.

Я заметил подозрительную полосу: совсем сглаженный поземкой след табуна кабанов пересек наш путь. Пройдя по нему взад и вперед, приглядевшись к едва уловимым приметам, установил направление и то, что чуть заметный след вовсе не давний, а ночной. По тому, как спутники глядели на мое «колдовство», сомнение их было очевидным, однако спорить они не стали и послушно свернули с набитой тропы в глубокий снег.

Преследовать идущий ходом табун диких свиней нелегко. У них по четыре крепких тренированных ноги с цепкими копытами, и они не выбирают дороги. Бегут километры и километры, то вверх, то вниз, а еще хуже — крутыми косогорами, где человек, не имея этих спасительных копыт, беспрерывно скользит, срывается, падает и больно сбивает ноги. А кабаны идут и идут сквозь чащу кустарников и колючей аралии, под поваленные деревья, через них — прут напролом туда, куда ведет инстинкт старой чушки-вожака.

Прошло несколько часов утомительной ходьбы, пока мы обнаружили лежки. Звери встали уже утром, начали пастись. Швед и кореец заулыбались; теперь, я видел, они поверили моему опыту.

Чувствовалось, что стадо где-то близко. Во избежание лишнего шума носильщику предложили держаться шагах в пятидесяти позади, а мы, постепенно распутывая и обрезая петли пасущегося стада, осторожно взобрались на освещенную солнцем, покрытую дубами возвышенность. Сразу за ней начинался хаос сильно заросшего оврага. Камни, коряги, кустарник среди старого чернолесья — фон, сильно мешающий разглядеть осторожного зверя. После яркого света все здесь казалось погруженным в серую мглу.

Едва высунувшись и прячась за ствол дерева, я глянул вниз и, показалось, заметил какое-то движение. Сделал предостерегающий жест; компаньон замер в двух шагах слева. Я видел любопытную картину. Короткий толстый обломок упавшего дерева удивительно напоминал стоящего боком, застывшего в настороженной позе кабана. Но эта чурка была густо усыпана снегом, а поэтому сомнений не вызывала. Однако странное совпадение: на правом ее конце виднелись три темные точки: одна побольше, две поменьше, как нос-пятак и два глаза… И тем не менее я понимал, что живой зверь не может быть покрыт слоем снега.

Это чучело находилось всего в сорока шагах от нас, а вокруг него тоже камни, стоячие и поваленные, присыпанные снегом стволы деревьев. Замерев, я смотрел не отрываясь, инстинкт подсказывал не шевелиться. С минуту мы простояли как вкопанные. Но вот — одно едва заметное движение, а может быть, пар от дыхания, и все стало ясно: да, это кабан! И лишь тогда я понял: белый он потому, что, копаясь в глубоком снегу, резкими взмахами головы снизу вверх набросал на себя целое покрывало. Последним броском засыпал и голову и, услышав шорох, полуобернувшись, застыл. Он стоял по брюхо в снегу, и черными в самом деле оставались лишь глаза да кончик носа. Точно слепленная детьми лежащая на боку «снежная баба». Однако поза была крайне напряженной.

Мне хотелось, чтобы гость стрелял первым, это был неслыханно удачный шанс. Указывая одними глазами, я едва слышно произнес:

— Бейте, это кабан!

Но его непривычный глаз не мог нащупать зверя среди хаоса неясных теней. Он, естественно, искал черную тушу и не находил ее. А секунды бежали… Миг — зверюга скроется!

Я медленно поднял винтовку: на этом расстоянии можно было попасть в глаз. Однако Стен чувствовал, что вепрь рядом, и бурно переживал первую встречу. До меня донеслось едва слышное:

— Ради бога… — И я опустил ружье.

В этот момент по направлению моей мушки он разглядел зверя и — о ужас! — двинулся вперед…

— Стреляйте! — выдохнул я, совсем обалдев от такого несуразного поведения. Но он так разволновался, что не рисковал бить с руки. Подбежав к одному из дубков, опер на толстую ветку свой маузер и начал целиться. Неплохой стрелок не верил себе…

Я считал, что все безвозвратно потеряно: сейчас кабан прыгнет и растает в зарослях! Но если бывают чудеса, то случилось одно из них: обычно на редкость чуткая свинья даже не шагнула. Только едва заметно повела головой и осталась в той же позе. Очевидно, солнце слепило ее, а ветер относил шум и запахи. И лишь мелькнувшая тень заставила насторожиться.

Мне казалось — швед целится целую вечность, я даже успел подумать: не случилось ли что с ружьем. Но — траххх! — и зверь кинулся вправо, куда стоял головой. В первом же удобном «окне» я поймал его на мушку и «подправил»: он с ходу закопался носом и повалился на бок. Среди деревьев в разных направлениях замелькали темные силуэты. Выбрав на прогалине покрупнее, я свалил другого. Треск, шум, выстрелы, хрюканье — все разом оборвалось. Наступила тишина.

Гость был в восторге: в первой чушке была и его пуля. Я сунул палец в рану и мазнул его по лбу, объяснив, что это — посвящение в кабанятники. Он счастливо улыбнулся и не стирал кровь до вечера.

Подбежал кореец, он, казалось, был довольнее всех. По очереди пинал каждого зверя, приговаривая:

— Ага, попались! Сколько за лето сожрали наших бобов, картошки, кукурузы?!

Мы стянули кабанов рядом. Бергман навел аппарат, я объяснил корейцу — куда смотреть, на что нажать. Он долго искал нас в объективе, слушал команды, но умудрился удачно заснять всю группу, хотя фотографировал впервые в жизни. Этот снимок навсегда запечатлел нашу охоту в книге Бергмана о Корее: два кабана, он в маскхалате и я в охотничьих доспехах из самодельной замши дикой косули.

Дня через три мы сделали очень большой круг по горам, издали видели огромного кабана, но подойти к нему не удалось. Перед закатом я взял молодого секача, однако слишком молодого для музея. Ночь застала далеко от дома, но, к счастью, полная луна позволила благополучно выбраться на лесовозную дорогу. Выйдя на нее, я свистнул своим попутчикам. Они брели тяжело, попросились присесть и отдохнуть. Я, стоя, служил переводчиком в их беседе. Швед глянул на меня с завистью:

— Мне кажется, вы чувствуете себя как на воскресной прогулке. И если б сейчас снова начало всходить солнце, наверное, легко могли бы преодолеть обратный путь!? Вот что значит образ жизни и тренировка.

Пожалуй, он был прав.

В Симподон добрались чуть не к полуночи. Ученый сильно устал и утром остался препарировать добытых птиц, делать записи. Мы с братом, как обычно, пошли поодиночке. В этот день высоко в горах я нашел желанный след. Шел недолго, но очень осторожно и поднял хозяина с лежки. Он рюхнул и вскочил, черный и мощный, как носорог. Остановился, стал прислушиваться. Даже издали я отчетливо разглядел его крупные белые клыки. Сраженный насмерть, секач скатился в глубокий овраг, к сожалению повредив о камень один «бивень».

На следующий день его вывезли на базу. То был отличный экземпляр матерого северокорейского кабана, и Бергман попросил уступить его целиком: череп, шкуру, весь скелет. Этот великолепный экспонат украсил собой коллекцию Стокгольмского национального музея.

Приближалось католическое Рождество, наша совместная охота подходила к концу. Ученый считал обязательным встретить праздник на базе, со своими сотрудниками. А на Новый год планировал съездить в Токио, чтобы поздравить жену и детей по телефону, связывающему прямым проводом обе столицы.

В свой последний выход мы долго карабкались на густо поросшую дубом и сосной скалистую, высоченную сопку Кабарга, почти отвесно нависшую над узкой долиной Симподона. Потом прошли хребтом далеко на северо-восток, но, ничего не обнаружив, расположились на привал. Разгребли снег, разложили жаркий костер. Уселись на поваленном стволе старого дуба, разогрели обед, натаяли в котелке снег, заварили чай. Вспомнив о приближающемся Рождестве, Стен сказал, что в этот вечер в Швеции принято иметь на столе поросенка. И вздохнул: ни одного поросенка нам взять не довелось. Спросил, едем ли мы на праздник домой?

— Нет, наш сочельник шестого января, к этому дню и прибудем, а Новый год решили встречать в тайге.

Он с сожалением покачал головой. Потом поднялся, оглядел уходящее в дымку море горных хребтов, обернулся:

— Да, нелегкая у вас работа, тяжелая и опасная. Но, знаете, я уверен — тысячи молодых шведов с радостью сменили бы свою комфортабельную городскую профессию на эту фантастическую романтику!..

Чтобы попасть в сумерках на тропу, нужно было преодолеть еще одну возвышенность. День шел к концу, было обидно, что он не принес результатов. Взобравшись на пик, я вынул бинокль. Великое дело — уметь правильно пользоваться этим достижением оптики, особенно в горах! Одним мановением этот кудесник подносит к глазам весь окружающий мир: склоны ближних и дальних гор со всеми недосягаемыми для невооруженного глаза тайнами… И чаще других на большом расстоянии выдает кабанов.

Распахивая в поисках желудей носами снег, они оставляют на белой поверхности причудливую, вытканную опавшими листьями вязь. Такие полосы и пятна видны в бинокль на километры и сразу заостряют внимание опытного охотника.

Я заметил этот табун километра за два. На таком расстоянии кабаны казались муравьями, копошащимися на облитом глазурью пасхальном куличе.

«Валерий позвал меня, — вспоминает Бергман в своей книге о Корее, — и я имел удовольствие наблюдать в бинокль стадо из семнадцати голов диких кабанов всех размеров, откапывающих желуди… Когда сквозь стекла мы разглядывали свиней на расстоянии еще около мили, Валерий произнес: „Надеюсь, ваш рождественский поросенок пасется среди них…“».

Начинало темнеть, нужно было торопиться. Мы обошли табун с двух сторон, но не совсем удачно: лишь один годовичок набежал на меня в сгущающихся сумерках. Однако основная цель оказалась достигнутой, через несколько дней этот поросенок украсил праздничный стол скандинавов.

А ночь мы провели в маленькой фанзушке, на счастье в полной темноте обнаруженной по лаю собачонки на дне глубокого распадка. Луна в эти дни вставала уже поздно.

«Это был великолепный отдых, — сообщает мой спутник в той же главе, — мы поужинали, а потом пили одну чашку чая за другой… При свете крохотной, впервые в жизни виденной мною лампочки, расходующей всего одну бутылку керосина за круглую зиму, старик хозяин рассказывал нам увлекательные истории о Четырехглазом Янковском — деде Валерия. Хозяин знал его в молодости, когда жил в России. Он описывал нам борьбу Нэнуни с маньчжурскими бандитами и тиграми, защиту первых корейских поселенцев, прозвавших его Четырехглазым за необыкновенно меткую стрельбу. Дед Янковских до сих пор живет в воспоминаниях старшего поколения корейцев».

Увлеченный воспоминаниями, хозяин извлек из окованного медными бляхами сундучка заветную бутылку сури и разлил ее в чашечки.

Бергман приложил руку к груди и низко поклонился.

— Переведите, пожалуйста: я очень благодарен и с удовольствием выпил бы этот напиток, но мой отец был председателем общества трезвости и из уважения к нему я за всю жизнь не взял в рот спиртного… Хотя вовсе не считаю, что пить в меру — какой-то грех. Объясните, чтобы он не обиделся.

Старик был вполне удовлетворен. Он просил ответить так:

— Гость дал глубокий ответ. Значит, в их стране, в Швеции, так же почитают родителей, как и у нас в Корее. Скажите гостю, что я очень уважаю таких воспитанных людей…

На следующий день мы вернулись в Симподон, а через два дня, наняв сани, захватив праздничного поросенка и разделанного секача, наш гость возвратился в Новину. Под Новый год поехал в Японию, однако с присущим ему вниманием не забыл прислать нам в лес замечательный новогодний сюрприз.

Позднее мы подружились еще теснее, и я принял его предложение участвовать в следующей экспедиции, намечавшейся через два года на Формозу (Тайвань) или в Маньчжурию. Однако этому помешала вторая мировая война. Через год, уже из дома, он написал примерно следующее: «К сожалению, намечавшаяся нами экспедиция должна быть отложена на неопределенное время. В Европе очень неспокойно, и, возможно, мне придется драться за свою страну»… Драться ему не пришлось, но война разрушила наши планы.

С тех пор прошел не один десяток лет, но мы не забыли друг друга. Я получил от него письмо, а следом четыре книги и узнал, что он стал доктором зоологических наук.

Книгу «В дебрях и селениях Кореи» я ждал с особым волнением. По времени написания она — самая давняя, в продаже ее уже, конечно, не было. Но внимание этого человека всегда оставалось беспримерным: через своих друзей он разыскал ее для меня в Лондоне… И она перенесла на много лет назад.

Необыкновенно радостно было видеть старые фотографии, в том числе ту, которую так удачно сделал носильщик-кореец, прочесть в главе «За диким кабаном в корейских горах» такие лестные строки: «Братья Янковские — Валерий и Арсений — являлись лучшими зверобоями Кореи. Я выезжал с ними несколько раз и был изумлен их необыкновенной эффективностью и способностями зверовых охотников…»

В книге автограф: «Моему дорогому другу и компаньону по охоте — Валерию Янковскому — с лучшими пожеланиями от Стена Бергмана».

Загрузка...