Тихие убийцы. Всемирная история ядов и отравителей

Глава 2 Убийца на убийце сидит…

Если бы в Англии во времена Джейн Остин жили и работали несколько Лукуст, все было бы отнюдь не так патриархально, как она описала, — слишком уж у многих в те годы была потребность в услугах подобного сорта,. Так, в том же номере газеты «Таймс» за 1859 год, где рецензировалась книга Чарлза Дарвина «Происхождение видов», можно было прочесть и рассчитанную на развлечение читателей заметку из зала суда по бракоразводным делам, которая позволяет составить представление о том, на что приходилось пускаться тогда супругам, желавшим развестись. Требовалось приводить целые толпы свидетелей, готовых рассказать судьям, как они якобы своими собственными глазами лицезрели, что именно обе стороны проделывали в парке, да еще и в полуодетом виде… Только тогда судейские умы могли прийти к одному-единственному, непреложному выводу: в кустах восторжествовал порок! Ведь в викторианской Англии требовалось совершить совершенно скандальный адюльтер, продемонстрировав стальное, несгибаемое намерение избавиться от своего супруга или супруги, или же обе стороны, то есть оба супруга, должны были вступить друг с другом в сговор, дабы оказалось возможным привести те самые доказательства, которые требовал закон — а закон между тем был настроен совершенно беспощадно, желая каленым железом выжигать как раз саму возможность какого-либо уговора между сторонами в процессе.

В те дни, когда более гуманных бракоразводных законов еще не существовало в природе, эта непреклонная строгость закона сплошь и рядом приводила лишь к тому, что куда проще было обратиться за помощью к склянке с ядом. Конечно, существовали и отвесные утесы, с которых всегда кто-то мог иной раз упасть, оступившись или споткнувшись; имелись и купальни, где тоже иной раз, бывало, утонет чей-то супруг или супруга, однако яд предоставлял возможность куда спокойнее совершить все втайне, а к тому же если очень повезет, то смерть близкого могла быть интерпретирована как результат любой из доброй дюжины естественных причин.

Это явление встречалось, однако, отнюдь не только в Северном полушарии. Альфред Рассел Уоллес[10], коллега Дарвина, во время своих многочисленных путешествий встречал аналогичное поведение в других культурах. Вот что он писал о том, что сам видел и слышал в Дили (тогда эта территория на одном из островов Индонезии называлась Португальским Тимором);

Правда, ни один из этих умертвителей супругов не идет ни в какое сравнение с бакалейщиками, которые тайком фальсифицировали свой товар, или со зловредными пивоварами и промышленниками, с кем мы еще встретимся позже — ведь и они извели немало людей. Однако если хладнокровному убийце недостает шарма, то пожелавшие ради собственной корысти избавиться от ненавистного супруга или от кого-то еще из родственников все же вызывают определенное, пусть жуткое, варварское любопытство, в них своеобразный шарм присутствует. Рассмотрим всего двоих персонажей. Они и документы подделывали, и ядом воспользовались, чтобы устранить своих жертв, но и тот и другой обладали роковой притягательностью для всех, с кем пересеклись их пути. Каждый из них начал с Лондона, а завершил свои дни в Австралии: один из них был изобличен в плетении интриги с большим количеством петель, чем вам когда-либо встретится в книгах Чарлза Диккенса, а второго сам Диккенс повстречал в тюрьме.

Многие австралийцы сегодня испытывают известное удовлетворение, найдя у себя в генеалогическом древе какого-нибудь каторжника, поскольку они уже вконец уверили себя, будто драконовское государство везло за три-девять земель, на каторгу, горемык, укравших кусок хлеба, чтобы накормить своих голодных детей, либо за какие-то политические преступления. Да, попадались и такие «благопристойные» каторжники, это правда, однако их было ничтожно мало. Уголовники, попадавшие в Австралию, — это преступники до мозга костей, отчаянные, кровожадные злодеи, которым удалось уйти от виселицы, лишь признав вину за меньшее по значению преступление и согласившись на переезд за казенный счет далеко, за два океана, дабы попытаться исправиться. Причем исправляться предстояло на каторге на краю света (правда, с целой шеей). Это была хорошо продуманная система, она уже снабдила работниками сахарные плантации в Вест-Индии и в Америке, а теперь настал черед Австралии. Но хотя среди привезенных с Альбиона людей попадались порой вполне невинные личности, вроде первых организаторов профсоюзного движения или тех, кто желал накормить голодных в Англии, однако большая часть преступников, происходивших из «приличного общества», были такими же чудовищами, как Тоэл или Уэйнрайт.

Джон Тоэл, например, был вполне симпатичный, пусть несколько самовлюбленный честолюбец, который отчаянно желал быть принятым в религиозное «Общество Друзей», то есть к квакерам, однако те не зря слывут людьми умными, вот они сразу и распознали, что на самом деле кроется за поползновениями мистера Тоэла. Поэтому ему, коммивояжеру лондонской фармацевтической компании, приходилось лишь подражать их скромной одежде, известной под названием квакерского наряда, хотя все-таки ему удалось свести дружбу с некоторыми членами этого «Общества».

Не все яблоки в бочке одинаково хороши, и Тоэл познакомился с квакером по имени Хантон, который, хотя и торговал льняным бельем, дни свои окончил, дергая ногами на виселице в связи со своими успехами на стезе фальшивомонетчика. Однако это не устрашило Тоэла. Скорее даже вдохновило его на подвиги, и он двинулся по той же дорожке. Его целью стало заполучить в свое распоряжение клише, с которых он мог бы отпечатать ценные бумаги Банка Смита в Аксбридже. К счастью для Тоэла, банк этот принадлежал квакерам, которые принципиально выступают против смертной казни, поэтому когда его поймали, то была достигнута нужная договоренность, и Тоэла отправили за пределы Англии, где он и провел в колониях 14 лет.

Каторга тогда означала пребывание в тюрьме открытого типа, в которой преступники жили и работали, как и любой другой колонист. Умному преступнику это давало возможность начать свою жизнь заново, с чистого листа, а еще и немало заработать, даже порою сколотить даже целое состояние, и Тоэл попробовал пойти по такому пути: вскоре он опять стал искать общества квакеров и, несомненно, живописал им, сколь сильно его желание искупить свою вину. Но все же ему — тому, кому еще в Лондоне пришлось спешно жениться на собственной прислуге, забеременевшей от него, причем не по квакерскому обряду; ему, кого изобличили в попытке мошеннически опустошить банк, принадлежавший одному из членов «Общества Друзей»; ему, у кого теперь была содержанка в Сиднее, потребовалась бы особая сила убедительности…

В 1820 году Тоэл открыл в Сиднее аптеку, причем, сказать по правде, он довольно скупо поведал о своей квалификации в этой области — только то, что его «познания не были непрофессиональными, а опыт работы не был нерегулярным», однако в конце концов его дело стало процветать. Сведения о его благополучии достигли его жены, которая по-прежнему жила в Лондоне в отчаянной бедности. Она потребовала, чтобы семья воссоединилась, как это разрешало благосклонное государство, и вот уже довольно скоро она появилась в Сиднее, и это, разумеется, означало, что Тоэлу пришлось прекратить встречи с любовницей. Примерно в это самое время Тоэл достиг определенной известности, поскольку занялся показным уничтожением бочонков с ромом, содержимое которых он выливал в Сиднейскую бухту. А еще, когда Сидней посетили два видных члена «Общества Друзей», Джеймс Бэкхаус и Джордж Уокер, Тоэл отметил это особым событием — передал в дар «Обществу» участок земли, на котором, как он заявил, должен быть сооружен первый в Австралии молельный дом квакеров. (Правда, на самом деле этот акт дарения ни к чему не привел, потому что после казни Тоэла через повешение участок был продан, и в конце концов на этом месте оказалась построена синагога.)

Тогдашняя ситуация и большое везение помогли Тоэлу разбогатеть, однако жена его без конца болела, поэтому, едва срок его ссылки завершился, ему было разрешено проводить ее на родину, в Англию. Ее состояние ухудшалось, и он нанял для ухода медицинскую сестру, Сару Лоренс. Когда жена умерла, Тоэл сделал Сару своей любовницей и в результате имел от нее двоих детей. Но в 1841 году он женился на вдове квакера, Элайзе Катфорт, хотя «Общество Друзей» опять было недовольно тем, что их свадьба была сыграна за пределами квакерского кружка. По-прежнему надевая квакерское одеяние и притворяясь, будто он разделяет квакерские понятия о добродетели, Тоэл все же являлся в гости к Саре Харт, как звалась его новая дама сердца, жившая в Солт-Хилл, неподалеку от города Слау, куда можно было съездить и вернуться в течение одного дня благодаря вновь сооруженной железной дороге. В тот же год Слау и Лондон соединило еще более новомодное изобретение — телеграф, который разработали знаменитые мистер Уитстон и мистер Кук, использовав электрическое реле никому не известного доктора Эдварда Дэви. Самому доктору Дэви, который называл свое устройство «электрическим повторителем», пришлось внезапно оставить жену в Лондоне и срочно переехать в Австралию, — доверив отцу продажу своих патентов и избегнув необходимости прилагать усилия к разводу.

Тем временем, к 1843 году, дела у Тоэла пошли как нельзя плохо. Экономика Австралии вошла в крутое пике, и его состояние, главным образом связанное с собственностью в Австралии, оказалось в опасности. Когда эти мрачные новости достигли берегов Англии, он понял, что настало время подсократить расходы. Конечно, пора было оставить Сару, однако, поскольку она наверняка подняла бы шум по этому поводу, Тоэл решил покончить с их отношениями раз и навсегда. Первая попытка умертвить ее, добавив морфия ей в кружку портера, не привела к желаемому результату: Саре стало плохо, однако она не умерла. Поэтому первого января 1845 года он приобрел две драхмы[11] синильной (циановодородной) кислоты, которую шведский химик Шееле открыл еще в конце XVIII века. Продавцу он объяснил, что она нужна ему для «обработки варикозных вен»…

Тоэл поднес Саре цианид в бутылке крепкого портера. Но едва она принялась кричать в агонии, как он бежал. На нем, разумеется, была обращавшая на себя внимание «опрощенная» квакерская одежда, и кто-то из соседей видел, как он быстро направлялся в сторону железнодорожной станции. Обо всем стало известно полиции, полицейские тут же ринулись на станцию, однако птичка успела выскользнуть из клетки, хотя и на пассажирском, медленном поезде, ушедшем в сторону Лондона. Конечно, даже самый медленный поезд все равно двигался куда быстрее самого быстроногого констебля, так что злодей, добравшись до Лондона, имел все шансы раствориться в огромном городе. Правда, он все-таки порядком выделялся в толпе своей «опрощенной» одеждой, и никакой даже самый быстрый поезд не способен был сравниться по скорости с электрическим телеграфом, особенно в то время[12].

Кто-то — истории так и осталось неизвестным, кто именно — догадался воспользоваться телеграфом Уитстона, точь-в-точь как по прошествии более чем полувека удалось выследить и разыскать доктора Криппена с помощью радиотелеграфа, который к тому времени только начали использовать. Но тогда, в 1845 году, в простейшем телеграфе использовалось всего 20 букв (не было С, J, Q, U, X и Z), и поэтому, как рассказывают, телеграфист в Лондоне, на вокзале Пэддингтон, никак не мог понять передаваемое слово KWAKER (вместо QUAKER): едва телеграфист в Слау набирал KWA, как Лондон запрашивал повтор. Так продолжалось, пока, наконец, помощник телеграфиста не заметил, что хорошо бы позволить станции из Слау полностью передать свое сообщение[13].

Конечно, это не более чем забавная история, потому что ведь другие слова, начинающиеся на QU, такие, как «queen» (королева) или «quick» (быстрый) наверняка уже передавались не раз, и притом без каких-либо затруднений. Но суть здесь в том, что в Лондоне заранее знали: подозреваемый в убийстве едет в таком-то поезде, а посему на вокзале его уже поджидал полицейский. За Тоэлом проследили, довели его до дома и только потом арестовали и предали суду. Во время этого суда случилась небольшая сенсация, причем источником ее стал его адвокат, сэр Джордж Эдвард Фицрой Келли.

Все началось уже с первых слов этого широко известного тогда юриста, который драматически произнес слова «Яблочные семечки», а затем сделал продолжительную паузу — и слова его повисли в воздухе. Так, внедрив в умы присяжных главную мысль своего выступления, он принялся далее описывать, как при патолого-анатомическом исследовании трупа Сары Харт у нее в желудке были обнаружены семечки яблок, а ведь ей как раз на Рождество один знакомый подарил целый мешок яблок… И поскольку она обожала яблоки, то съела она их накануне своей смерти невероятно много… Вот откуда, внушал адвокат присяжным, в ее организме взялась синильная кислота: из яблочных семечек! «Ни в чем больше на свете, за исключением одного лишь горького миндаля, не содержится такой концентрации яда», — вещал адвокат.

Это был, конечно, невероятно изобретательный, хотя и отчаянный довод с его стороны, и произвел он отнюдь не те последствия, каких ожидал адвокат: во-первых, с того дня и до конца жизни столь эрудированного юриста называли не иначе как Келли Яблочное Семечко, а во-вторых, у садоводов, на рынках и в зеленных лавках перестали покупать яблоки, так что их там оставались целые горы, поскольку у населения резко изменилось мнение о целесообразности потребления этого фрукта. Присяжные не прислушались к словам защитника, а потому Тоэла вздернули на виселице. Возможности телеграфа произвели тогда сильное впечатление на общество, а вот мнение об Австралии по-прежнему оставалось невысоким — как об эдакой жуткой дыре, откуда в старую добрую Англию лезут все новые бандиты и головорезы. Возможно, именно дело Тоэла дало Чарлзу Диккенсу сюжет для его романа «Большие надежды», в котором Абель Мэгвич также был бывшим каторжником, вернувшимся из Австралии.

Но даже если это так и если он действительно послужил Диккенсу прототипом для образа Мэгвича, на самом деле Тоэл имел куда больше общего с фальшивомонетчиком Уэйнрайтом. Этот мерзавец, которого еще прозвали Уэйнрайт-отравитель, был осужден лишь за подделку денежных документов — за что его и препроводили на Землю Ван-Димена[14], однако мало кто сомневается в том, что он виновен в гораздо более серьезном преступлении. Уэйнрайт занимает особое место в анналах истории отравлений, поскольку он не только вдохновил Чарлза Диккенса на создание образа злодея Слинктона в рассказе «Пойман с поличным», а у Бульвер-Литтона был прототипом отвратительного Варни из его «Лукреции»[15], но и оказался также предметом обширного биографического эссе, которое посвятил ему Оскар Уайльд.

В 1822 году Уэйнрайту было 28 лет, он был признанным художником, вращался в кругу таких знаменитостей, как Байрон и Кольридж. Он был беден, обременен семьей и решил воспользоваться в преступных целях своими художническими талантами. Сначала он подделал подписи на документах, чтобы немедленно получить доступ к некоторой части полагавшегося ему наследства, которое находилось на доверительном управлении, в руках у попечителей, однако полученные деньги быстро разошлись. Тогда в 1824 году он вновь подделал подписи, чтобы иметь возможность воспользоваться всей суммой — 5250 фунтов стерлингов. Однако из-за собственной расточительности он и на этот раз вскоре спустил все деньги и начал брать взаймы у ростовщиков и у друзей, так что влез в огромные долги.

Именно в этот момент подделыватель документов, по-видимому, и стал отравителем — вскоре после того, как переехал вместе с женой и сыном в Линден-Хаус. Это была прекрасная, импозантная загородная вилла, в которой Уэйнрайт когда-то рос, а теперь она принадлежала его дяде, Томасу Гриффитсу. Не прошло и года, как дядюшка умер при таинственных, странных обстоятельствах, причем умирал он, сотрясаемый конвульсиями, точь-в-точь такими, какие бывают при отравлении стрихнином. Дом и поместье перешли по наследству к Уэйнрайту. Теперь у него появилась база, позволявшая осуществлять дальнейшие вылазки, чтобы жить за чужой счет, но не хватало только соответствующего источника доходов.

Тогда мистер Уэйнрайт написал младшей сестре собственной жены, Хелен Эберкромби (так впоследствии писали ее имя и фамилию в отчетах из зала суда), а также своей теще — он пригласил их приехать и пожить у них в доме. Вскоре он уже застраховал жизнь Хелен в пяти различных компаниях, при этом неверно указав ее истинный возраст и финансовое положение своей семьи. Дальше нам придется довольствоваться лишь предположениями, однако нельзя исключить, что в пищу Хелен была добавлена сурьма, чтобы вызвать у нее тошноту, а затем, вместе с киселем для укрепления и восстановления ее сил, ей дали стрихнина, причем добавка сахара должна была отбить его горький привкус. Хелен, разумеется, умерла, сотрясаемая конвульсиями.

Мать Хелен, по-видимому, сильно не одобряла всю эту затею зятя со страхованием жизни, однако и она тоже отправилась на тот свет, причем с аналогичными симптомами. Так что опасность разоблачения вроде бы миновала. Правда, возникло известное затруднение: страховые компании все, как одна, отказывались выплачивать деньги по страховкам! Уэйнрайт даже было обратился в суд, чтобы заставить их раскошелиться, однако, по зрелом размышлении, решил не форсировать события и уехал во Францию, на целых пять лет. Правда, по возвращении на родину его опознали и тут же арестовали за прежние подделки документов — в связи с чем и выслали на край света, на Землю Ван-Димена. Там он провел остаток своих дней, пройдя путь от дорожного рабочего в команде каторжников, скованных одной цепью, до больничного служителя, которому разрешалось писать портреты маслом — именно так возникли портреты многих местных официальных лиц и членов их семей.

Оскар Уайльд рассказал нам, что Диккенс встретил Уэйнрайта в июне 1837 года, когда посетил тюрьму, где его содержали. И в этом также есть перекличка с тем, как Дэвид Копперфильд навестил Урию Хипа в заключении.

Для нас наилучший авторитет в обсуждении вопроса, использовал ли Уэйнрайт для своих целей стрихнин, — это сам Оскар Уайльд, который писал в эссе о прекрасных кольцах на руке заключенного, что они не просто в наиболее выгодном свете подавали изящные руки художника, будто выточенные из слоновой кости — в одном из них он всегда носил с собой кристаллы пих vomica, или стрихнина. Еще Уайльд цитирует Де Квинси»[19], заметившего как-то, что убийств у Уэйнрайта было «…больше, чем когда-либо это удалось доказать юридическим путем». Но тем не менее Уэйнрайту удалось избежать смертного приговора за убийство. По словам Уайльда, жена преступника не принимала участия в отравлениях, и их пути, по-видимому, навсегда разошлись, когда ее супруг скрылся, уехав в Париж.

Есть, правда, сомнения в том, что Диккенс будто бы построил образ своего персонажа, Слинктона, взяв за образец реального Уэйнрайта — некоторые критики считают, что он использовал и некоторые черты Уильяма Пальмера. Пальмер был осужден (притом, как некоторые думают, совершенно безвинно) за убийство Джона Парсонса Кука, хотя встречаются и мнения, будто бы на самом деле он убил чуть ли не более десятка различных людей, поскольку исходил из успокаивающего убеждения, что стрихнин, если его давать со всеми нужными предосторожностями (а Пальмер был очень аккуратный, осмотрительный врач), невозможно будет обнаружить в жертве.

Остров Земля Ван-Димена, который англичане весь целиком превратили в каторжное поселение, впоследствии был переименован: его назвали Тасманией, чтобы снять однозначно негативные ассоциации от прежнего названия. Пальмера по всей Англии знали как «убийцу из Рагли», поэтому добропорядочные жители из этого города даже обратились с петицией к английскому премьер-министру, испрашивая позволения изменить название города, поскольку, писали они, его опозорил Пальмер. Согласно легенде, премьер-министр согласился на это, однако лишь при условии, что они назовут город в его честь, то есть именем премьер-министра — и в результате жители Рагли, поблагодарив премьер-министра, лорда Пальмерстона, больше не беспокоили его по этому вопросу…

Пальмера, признав виновным в убийстве Джона Кука, богатого человека, совладельца лошадиных скачек, повесили, однако целый ряд фактов из этого дела возбудили подозрения в отношении некоторых прежних, нераскрытых дел, поэтому в результате было подвергнуто эксгумации и отправлено на экспертизу тело его покойной жены. В нем были обнаружены следы сурьмы, из чего большинство сделало едва ли безосновательный вывод, что и в ее случае свершилось убийство гнусное и «подлое, как все убийства»[20]… В самом деле, вспомнили его знакомые, ведь еще в апреле 1854 года Пальмер застраховал жизнь своей жены, Энни, на 13 тысяч фунтов стерлингов, а потом успел сделать всего лишь один страховой платеж в размере 760 фунтов. Она пошла на концерт, слишком легко одевшись, и в результате, как все тогда решили, простудилась. А когда выпила чаю с сахаром и без молока, но с гренками, тут у нее отчего-то началась рвота.

Ее семейный врач, престарелый доктор Бэмфорд (Bamford), посчитал тогда ее недомогание проявлением болезни, которую в ту пору называли английской холерой, а потому прописал ей кишечный антисептик — каломель, горькую тыкву — колоцинт, а также промывание желудка, как тогда называли употребление слабительного. Свидетели впоследствии говорили, что сам доктор Пальмер прописал жене только небольшую дозу синильной кислоты, чтобы облегчить ее состояние и снять позывы к рвоте. Но она умерла, несмотря на все принятые меры (или же — благодаря им), а доктор Бэмфорд и его коллега, глуховатый доктор Найт, глубокий старик, опекун Энни, указали в своем заключении, что она умерла от английской холеры. Бэмфорд, правда, при этом полагался на описания симптомов, которые ему давал Пальмер.

Профессор Альфред Тэйлор, который, как сказали бы сегодня, «порядком зациклился» на этом деле, свидетельствовал тогда, что смерть Энни Пальмер произошла вследствие приема внутрь сурьмы в таких дозах, что «…твердый сульфид этого металла был обнаружен при вскрытии в желудке у жертвы, а сам этот металл проник во все ее ткани. А тем временем уважаемый врач на основании лишь поверхностного ознакомления с конкретными фактами по этому заболеванию написал свое заключение, стремясь подтвердить, что эта женщина умерла в результате заболевания холерой!». И Тэйлор далее, довольно-таки ядовитым тоном, замечает, что, если бы ее делом занимались люди такого же уровня, никто так бы и не понял, что виновником ее гибели стал яд.

Показания Тэйлора во время суда над Пальмером по делу об убийстве Кука заняли почти целый день. Он сказал тогда, что изначально в качестве причины смерти поставил диагноз «отравление сурьмой», поскольку обнаружил пол-грана этого вещества, хотя это и было все-таки довольно небольшое количество. Позже, когда он узнал, что Пальмер купил у аптекаря стрихнин и что у Кука случились конвульсии, он изменил свое мнение. Правда, согласно тем, кто поддерживал версию о невиновности Пальмера, в мозгу у Кука не было никаких признаков нарушения его деятельности, а они обязательно наступают при использовании стрихнина. Еще существеннее то, утверждали они, что между проявлением симптомов и моментом, когда Куку якобы дали яд, прошло целых полтора часа, а такая задержка, как указывали, невозможна. Кук погиб от столбняка, говорили они. Как и на всех крупных процессах, во время рассмотрения этого дела в зале суда присутствовало немало сторонних наблюдателей, которых отличали и глубокий интерес к ходу процесса, и непоколебимая точка зрения на суть дела. Роберт Грейвс так процитировал одно из мнений:

С точки зрения отравителя, самый лучший яд таков: у него нет вкуса, его невозможно обнаружить при анализе тканей трупа, а симптомы его действия очень похожи на симптомы какой-нибудь известной болезни. Кроме того, конечно, не помешало бы, чтобы где-нибудь поблизости был очаг массового заболевания именно такой болезнью. А кто больше всех знает про яды? Ну конечно же — врач!

Может, именно об этом думал Артур Конан Дойль, вкладывая такие слова в уста своего знаменитого героя Шерлока Холмса в рассказе «Пестрая лента»:

Великое дело — клятва Гиппократа… Хотя в ней содержится прямое обещание врача никому и никогда не давать яд, даже если об этом попросят, и не предлагать его пациентам[22], именно Эдвард Причард посчитал яд легким способом разрешить собственные проблемы. Они, правда, были окончательно разрешены, лишь когда палач подвесил его на конце веревки в Глазго 28 июля 1865 года. Причард оказался последним, кого публично казнили в Шотландии. Что ж, он собрал неплохую аудиторию: тогда на казнь пришли, по некоторым оценкам, около ста тысяч человек.

Причард получил диплом врача, а в 1846 году — офицерское звание, пойдя в качестве младшего хирурга в военно-морской флот. В 1850 году он женился на Мэри Джейн Тэйлор, в 1851 году демобилизовался, оставив службу во флоте, и получил место врача-терапевта в Йоркшире, однако в 1860 году переехал в Глазго, где было больше возможностей для врачебной практики. В 1863 году его дом сильно пострадал от пожара, во время которого погибла служанка (не исключено, что это была удачная случайность). Уже вскоре после этого от Причарда забеременела новая служанка: и ей, пятнадцатилетней, он пообещал, что обязательно женится на ней, как только его жена умрет.

Служанка согласилась, чтобы он сделал ей аборт, а его жена, Мэри Причард, тогда же, 1 февраля 1865 года, вдруг неожиданно серьезно заболела. Ее престарелая мать приехала ухаживать за ней, однако, проведя всего одну ночь под крышей дома Причарда, почувствовала сильное недомогание и 25 февраля скоропостижно скончалась. Когда 18 марта умерла и Мэри, Причард даже потребовал в последний момент перед захоронением снять крышку гроба, чтобы он мог на прощание поцеловать в губы ту самую, кого собственноручно отравил — за это его впоследствии прозвали «человек-крокодил».

Изобличен Причард был после того, как анонимное письмо, в котором высказывалось подозрение, будто врач отравил обеих женщин, попало к генеральному прокурору Шотландии. Такая должность существует в Шотландии и по сей день, но разница лишь в том, что сегодня у генерального прокурора появился собственный сайт в Интернете[23]. У него, по сути, такие же прокурорские обязанности надзирать за соблюдением законности, как и везде, однако именно в Шотландии он имеет право давать указания полиции. М-да, именно от такого человека Причарду следовало бы держаться как можно дальше!..

После эксгумации тел покойных в них было найдено достаточно сурьмы, чтобы обвинительный приговор потянул на двойное убийство, и в результате Причард в последний раз показался на публике уже только в одной компании с виселицей. Судя по рассказам, он всегда отличался отвратительным, злобным характером, а кроме того, он неустанно преследовал молоденьких девушек. В общем, создатель Шерлока Холмса выбрал два прекрасных примера, чтобы на них сослался его герой.

Недавно, правда, один жаждущий славы сочинитель высказал предположение, что Конан Дойлю, который сам был врачом, также можно якобы предъявить ряд обвинений.

Зовут этого сочинителя Роджер Гэррик-Стил, и описывают этого человека по-разному: он и психолог в прошлом, и писатель, точнее, все-таки «сочинитель», причем честолюбивый. Его называют то «сочинителем, желающим пробиться и прославиться, чью рукопись отвергли девяносто издателей», то «бывшим инструктором в автошколе» — короче, в 2000 году этот человек заявил, будто Артур Конан Дойль не только получил сюжет «Собаки Баскервилей» у некоего Бертрама Флетчер-Робинсона, но и заставил его жену отравить мужа настойкой опия. Гэррик-Стил заявил также, что он уже на протяжении одиннадцати лет занимается расследованием этой истории. Он проживал как раз в бывшем доме Флетчер-Робинсона, а потому, как он выразился, беспокойные духи прежних владельцев, все еще бродящие по этому дому, навели его на мысль о том, как все случилось на самом деле.

В последний раз об этом сообщалось лишь в связи с тем, что Гэррик-Стил делал попытки предложить свой опус в качестве сюжета для кинофильма, и одновременно газеты писали, что он попытался подать заявление в Скотленд-Ярд о совершенном убийстве, — вполне расчетливо и трезво «забыв» упомянуть при этом, что предполагаемое преступление случилось уже почти сто лет назад… Подавляющее большинство читателей по-прежнему считает репутацию Артура Конан Дойля безупречной. Полиция же, со своей стороны, не дала делу никакого хода, а старший суперинтендент полиции Брайэн Мур, согласно сообщению в газете «Дейли экспресс», заявил следующее: «Многие по самым разным причинам пытаются заставить нас заниматься какими-нибудь сторонними делами, стремясь спекулировать на нашей репутации, однако у нас слишком много своих дел, чтобы предпринимать какие-то действия в отношении таких людей — например, преследовать их в судебном порядке. Я тем не менее буду рад возможности при случае встретиться и поговорить с мистером Гэррик-Стилом и с удовольствием дам ему ряд дружеских советов».

Было немало других врачей, которые использовали яды в преступных целях. Так. известно, что несколькими годами ранее 1881 года профессор Роберт Кристисон, который был заведующим кафедрой права в Эдинбургском университете, давал свидетельские показания в одном судебном процессе. Когда он принялся объяснять, что существует лишь одно вещество, следы которого врачам не удается обнаружить, его речь была тут же прервана судьей — прежде чем он успел назвать это вещество. «Будет лучше, — заявил судья, — если это останется неизвестным для широкой публики». Однако когда Кристисон, вернувшись на преподавательскую кафедру в университет, все же назвал это вещество во всеуслышание (речь шла об аконитине), среди внимавших ему студентов был некто Джордж Лэмсон.

А в марте 1882 года Джордж Хенри Лэмсон предстал перед судом по обвинению в отравлении шурина, причем приговор был вынесен очень быстро и столь же быстро приведен в исполнение. Этот шурин, Перси Малькольм Джон, страдал параличом нижних конечностей, и незадолго того, как он умер, не кто иной, как Лэмсон, вроде бы показывал ему, как надо «подсластить» отвратительного вкуса лекарство с помощью какого-то «сахара» в желатиновой капсуле. А за несколько дней до того Лэмсон купил в аптеке два грана[24] так называемого английского аконитина (или аконитина Морсона), и, как утверждал обвинитель на процессе, именно это вещество и находилось в капсулах. Уже через пять минут после приема капсулы внутрь появились симптомы отравления аконитином. К несчастью для Лэмсона, судебная медицина успела достаточно продвинуться в своих возможностях с тех дней, когда он находился на студенческой скамье, поэтому яд был обнаружен — и преступника казнили за содеянное.

Доктор Кути де ля Поммрэ, вообще говоря, прославился больше благодаря тому, чего он не смог сделать, нежели благодаря любым собственным действиям. Дело в том, что он, как рассказывают, поспорил, что сможет трижды подмигнуть в ответ на поданный сигнал, уже после того, как его казнят на гильотине — если, конечно, у него на то будет физическая возможность… Однако давайте по порядку.

Некая мадам де По была вдовой друга доктора де ля Поммрэ. Сначала доктор сделал ее своей любовницей, но затем оставил ее. Ей было сорок лет, и она отличалась хорошим здоровьем, но тут доктор, теперь уже бывший любовник, вдруг снова начал встречаться с ней, а перед этим даже потратился на то, чтобы застраховать ее жизнь, оплатив несколько страховых полисов на исключительно крупную сумму. Когда она внезапно умерла, не нашлось никаких причин для подозрений в том, что это явилось результатом преступления, поэтому ее похоронили. Правда, как только де ла Поммрэ, вскоре после ее смерти, предъявил страховым компаниям требование о выплате страхового возмещения, ее тело тут же было эксгумировано, однако по результатам исследований не было обнаружено никаких следов яда. Вместе с тем обнаружилось, что отсутствуют записи о симптомах заболевания, от которого она умерла, поэтому на всякий случай был приготовлен водный и спиртовой экстракт из желудка умершей, и их протестировали на животных — так обычно поступали в то время.

От экстрактов погибли и кролик, и собака, а затем оказалось, что спиртовой экстракт соскобов с пола в том месте, где мадам де По вырвало перед смертью, также содержит достаточное количество яда, чтобы погибли еще один кролик и еще одна собака — тогда как такой же экстракт соскобов с того же пола, но в другом месте комнаты не оказал на подопытных животных подобного эффекта… Следствие пришло к выводу, что смерть жертвы произошла вследствие действия какого-то растительного яда, который в то время было невозможно выделить и определить.

В распоряжении де ля Поммрэ было большое количество различных ядов, и выяснилось, что, хотя он не слишком давно приобрел значительное количество дигиталина, в наличии его оставалось совсем немного. Однако проблема в случае с де ля Поммрэ заключалась в том, что он был не традиционным врачом, а лечил с помощью гомеопатических средств, поэтому его лекарства представляли собой очень сильно разведенные дозы различных ядовитых веществ, которые полагалось принимать в малых количествах, как проницательно напомнил всем об этом Оливер Уэнделл Холмс[25].

Во всяком случае, количество дигиталина было столь велико, что доктору было непросто объяснить его покупку и последующее использование для какой угодно цели, кроме преступной. И конечно же на фоне неожиданного возобновления отношений с будущей жертвой, а также покупки страховых полисов на ее имя этого всего оказалось достаточно, чтобы создать нужную систему доказательств, позволявших вынести приговор преступнику. Если же добавить к списку преступных действий доктора де ля Поммрэ еще и целую коллекцию специально изготовленных, подделанных им писем, на основании которых удалось доказать, что он ожидал возможной смерти мадам де По, ставшей для всех полной неожиданностью, то неудивительно, что его казнили в 1864 году.

Удивительна, однако, эта легенда о том, будто врач поспорил, что будет в состоянии подмигивать, когда голова его уже отделена от тела. На самом деле это, по-видимому, просто одна из популярных в XIX веке «страшных историй» из так называемого «городского фольклора», причем именно эту часто рассказывали в Париже, упоминая множество казненных с помощью гильотины преступников. В случае с де ля Поммрэ все началось с публикации беллетристического произведения Вилье де Лиль-Адана «Тайны эшафота», вышедшего в 1883 году. Альфред-Арман Вельпо известным хирургом, чье имя на некоторое время сохранилось в названии особой «повязки Вельпо», фиксировавшей руку у туловища, хотя сегодня он уже давно забыт. Так вот, в «Тайнах эшафота» повествовалось о том, что Вельпо якобы смог встретиться с де ля Поммрэ, когда тот уже находился в камере для осужденных на казнь, и убедил его попытаться трижды подмигнуть ему в ответ на данный им сигнал — просто ради их общей любви к науке… Сам Вельпо умер в 1867 году, поэтому уже не мог ни подтвердить сказанного, ни опровергнуть, однако я позволю себе заметить, от его имени что описанной в книге встречи с осужденным на казнь вообще не было… Кроме того, едва ли кто-нибудь тогда вообще мог проявить симпатию к де ля Поммрэ, который был попросту обречен на неблагоприятный исход судебного процесса.

Доктор Холи Харви Криппен — еще один гомеопат, сбившийся с пути истинного, однако в его случае мы, вероятно, сможем прельститься желанием проявить хотя бы капельку сочувствия и к нему, и к его усам, столь похожим на усы упомянутого в начале книги мистера Пью. Криппену уже 50 лет, а жена его, женщина весьма деспотичная, время от времени выступала в мюзик-холле под псевдонимом Белл Элмор. Супруги Криппен поженились у себя на родине, в Соединенных Штатах Америки, когда ей исполнилось 19 лет, а ему, уже вдовцу, было 30. Она, несостоявшаяся оперная дива, стремилась попасть в высшее общество, и ей никак не удавалось претворить свои мечтания в жизнь; он же был человеком степенным, домашним, разве что любил ходить в оперетту.

На юную Белл произвел большое впечатление диплом врача, и она вышла замуж за доктора Криппена, однако Америка как раз тогда потеряла былую веру во всемогущество гомеопатии, и поэтому супруги переехали в Лондон. Там Белл конечно же флиртовала направо и налево, как полагается актрисам, а Криппен в 1901 году познакомился с некоей Этель ле Нив. Как и его жена (урожденная Кунигунда Макамотски, хотя позже она пользовалась также именами Кора Мотски и Кора Тернер), Этель изменила свою фамилию: к своей непритязательной фамилии Нив (или, по-французски, Nwu то есть «плотный снег», «фирн») она добавила артикль «лё» (le), и теперь ее имя стало звучать куда более стильно. У Криппена супружеская жизнь к тому времени полностью застопорилась, поскольку оба супруга пребывали в состоянии перманентного взаимного раздражения, а вот Этель действительно полюбила доктора Криппена. Однако любовниками они стали лишь после того, как Криппен застал как-то свою жену в постели с другим мужчиной.

По какой-то причине супруги Криппен не сделали правильный в их положении шаг и не подали на развод. Вместо этого Криппен купил 5 гранов гидробромида гиосцина (бромистоводородного скополамина) — вещества, которое в наши дни используется в основном как активное вещество для изготовления Kwells, хорошо известного на Западе средства против укачивания для путешествующих. И вот однажды ночью в 1910 году Криппен отравил жену, расчленил ее довольно-таки упитанное тело на небольшие куски, а затем избавился от большинства из них. Это и стало его фатальной ошибкой: я имею в виду, что он почему-то не избавился от всех них.

Правда, была и еще одна ошибка: Криппен позволил Этель публично носить одну из брошей, принадлежавших Белл. Это была крупная, легко узнаваемая брошь, так что одна из подруг Белл немедленно узнала ее. Криппен поначалу сообщил всем, будто его жена уехала домой, в Калифорнию, а позже — что она там умерла и что ее кремировали, однако их друзья, знавшие, что Белл из католической семьи, понимали: ее близкие ни в коем случае не позволили бы совершить кремацию. А когда друзьям супругов Криппен показалось, что в доме у доктора явно появился странный запах, будто где-то сдохла крыса, они обратились в полицию. Криппен и Этель, напуганные этим, тут же уехали, а полиция, обыскав погреб в доме, обнаружила там человеческие останки. Начались поиски исчезнувшего врача и его дамы сердца, а желтая пресса тем временем с наслаждением освещала эту сенсацию, снабжая ее заголовками «Убийство в лондонском погребе».

Криппена, конечно, слишком легко можно было узнать по его примечательным усам, так что от них пришлось избавиться. Этель же переоделась юношей, и оба отправились на трансатлантическом корабле в Канаду. Капитан лайнера «Монтроз», на котором они плыли, уже успел ознакомиться с газетными отчетами об убийстве, и тут он вдруг обратил внимание на то, что один из его пассажиров, «мистер Робинсон», слишком уж нежничает со своим сыном. Шел, напомним, уже 1910 год, корабль был построен недавно, так что капитан отправил в Лондон сообщение с помощью беспроводного телеграфа Маркони: «Сильные подозрения, что на борту корабля находятся фигурант по делу об убийстве в лондонском погребе и его сообщник. Усы сбриты, отращивает бороду. Сообщник одет как юноша, но голос, поведение и фигура несомненно женские».

Чтобы укрепиться в своей догадке, хитроумный капитан Кендэл рассказал однажды «мистеру Робинсону» смешную шутку. Существует особый вид гадания, который называется «гелоскопия», — когда прорицатель узнает тайны человека по тому, как он или она смеется. Трудно представить, чтобы капитан был таким уж специалистом в этой области, равно как не был он и сыщиком, пусть даже начинающим. Однако из распространенного описания скрывавшегося от правосудия беглеца ему было известно, что у него вставные зубы, поэтому Кендэл рассказал пассажиру шутку просто для того, чтобы тот рассмеялся. И тот рассмеялся, широко раскрыв рот. Оказалось, что у него в самом деле вставные зубы.

С точки зрения прессы во всем мире опять точь-в-точь повторялась история с Тоэлом, и все это было бы полной правдой, если не принять во внимание, что в данном случае все происходило иначе. Сходство заключалось в том, что как арест Тоэла доказал важность телеграфа целым двум поколениям, так в случае Криппена его поимка говорила об эффективности радио. Однако дальше эти истории серьезно разошлись. Ведь в этот раз первое сообщение ушло с корабля в полицию, а главного инспектора сыска, мистера Дью, отправили на более скоростном пароходе, «Лорентик», чтобы опередить беглецов. Тем временем сообщение капитана стало достоянием прессы, поэтому английские читатели уже знали все о погоне, еще когда она была в самом разгаре! И несмотря на параллели с делом Тоэла, существовали и иные, более свежие (но уже вошедшие в набор журналистских штампов) обстоятельства, рвущиеся попасть в разворачивающуюся историю.

За некоторое время до этой погони воображение читателей газет (и вообще всего общества) было поглощено историей о встрече в Африке Стэнли и Ливингстона[26], которую обычно приводят в качестве классического примера британской сдержанности. Истинная история, описанная в журнале «Нейчур» («Природа») в 1872 году, сводится, однако, к другому; Стэнли учел присутствие торговцев-арабов, которые наблюдали за встречей двух европейцев — а в их культуре традиционно принято вести себя сдержанно, так что вовсе не хваленая британская выдержка определяла его действия:

Итак, полностью осознавая, что глаза всего мира теперь направлены на него и что какая-нибудь звучная фраза занесет его имя в анналы мировой истории, главный инспектор сыска, мистер Дью, позже утверждал, что, взойдя на борт «Монтроз» и подойдя к беглецу, он сдержанно обратился к нему с такими же, как у Стэнли, словами: «Вы ведь, полагаю, доктор Криппен?» Тот признал, что это в самом деле так, причем высказал свое облегчение тем, что скрываться больше не нужно, вслед за чем его препроводили назад, в Лондон. Впрочем, инспектор Дью, возможно, несколько приукрасил свою версию событий — в других сообщениях об аресте Криппена говорилось, что его слова были: «Добрый день, доктор Криппен, вы меня знаете? Я инспектор Дью из Скотленд-Ярда». Но, кто бы и что бы ни говорил, попытка Криппена скрыться от руки правосудия провалилась.

На допросе Криппен поведал свою версию случившегося. Он теперь утверждал, что Белл убежала со своим любовником и что его прежняя версия были лишь призвана скрыть это скандальное происшествие, однако сэр Бернард Спилсбери доказал, что в останках из погреба содержится гиосцин и что на небольшом фрагменте кожи, найденном в подвале, был шрам, идентичный тому, какой, как было известно, имелся у Белл. Возможно, Криппену и удалось бы избежать казни, если бы он объяснил всю ситуацию, связанную с этой историей, однако тогда под подозрением оказалась бы и Этель, а он не мог на такое пойти. И в результате доктор Криппен — под этим именем он и вошел в историю — был казнен через повешение.

Учитывая, что он не стал говорить лишнего, только бы защитить репутацию Этель, может, и стоило прислушаться к существующему мнению, что он с самыми лучшими намерениями давал своей жене гиосцин, который известен как сильное успокоительное средство, якобы исключительно с целью ограничить ее сексуальную невоздержанность, просто все пошло не так, как предполагалось… А может, и не стоит слишком вдаваться в такие умствования. Ведь хотя Криппен, возможно, и заслуживает некоторого сочувствия, сегодня сохранилось лишь его имя, и имя это связано с его злодейским поступком. Так что, пожалуй, оставим все как есть.

Одна из особенностей отравления как явления, больше всего ужасавшая широкую публику и доводившая ее до исступления, заключалась именно в причине, по которой одни люди отравляют других: ради получения страховой премии, если их жизнь была застрахована, или ради наследства. Это чувство отвращения — вовсе не новый феномен: Гальба еще в свою бытность римским легатом в Испании — до того, как он стал императором в 68 году н. э. и, помимо прочих свершений, велел казнить Лукусту, — приговорил к смерти одного опекуна, который отравил порученного его попечению сироту, чтобы получить после него наследство. За такое гнусное преступление полагалось распять его на кресте, однако обвиняемый стал протестовать, ссылаясь на то, что он — гражданин Рима. На это Гальба лишь повелел: «Пусть его крест будет выше всех остальных, а еще его следует побелить»…

Интересный пример дает нам дело 1850 года, связанное с тогдашними графом и графиней Бокарме. Я подчеркиваю — тогдашних, поскольку и сегодня существует носитель этого титула, репутация которого совершенно безупречна, пусть даже у его предков она подмочена. Граф Ипполит де Бокарме был наполовину бельгиец, наполовину голландец, и он утверждал, что родился в море, в самый разгар стихии, во время шторма, так что ребенком ему все позволялось, а рос он практически без чьего-либо надзора. Если бы он был персонажем какой-нибудь сказки, то либо стал бы рано или поздно героем, который убьет дракона, или же отъявленным злодеем — что, увы, встречается гораздо чаще.

Поскольку наше повествование ведется не о сказочных событиях, а о реальной жизни, он оказался злодеем, и точка. Хуже того: у него не было практически ничего за душой, когда он получил по наследству свой титул и замок, Шато де Битремон, который находится неподалеку от бельгийского городка Бюри. Граф поступил так, как спокон века поступают все злодеи, оказавшиеся в подобных обстоятельствах: женился на женщине с хорошим наследством. К сожалению, хотя у него возник интерес к науке, он не занимался своими исследованиями настолько усердно, как следовало бы. Его супруга оказалась такой же транжирой, как и он сам, а в смысле величины ее состояния… тут все оказалось не так уж хорошо, как ему изначально представлялось. и вот у этой недальновидной супружеской пары не оставалось в результате иного выхода, как найти какие-то способы улучшения своего печального финансового положения.

Графиня и ее брат Гюстав, человек весьма болезненный, получили некоторое наследство после смерти их отца, а через некоторое время граф продал также земельные участки вокруг замка, однако полученных денег все равно никак не хватало на поддержание привычного для супругов образа жизни. К 1849 году у них больше не оставалось никаких возможностей для того, чтобы поправить свои дела и взять откуда-нибудь средства на карманные расходы. В результате оба принялись возлагать особые надежды на возможную скорую смерть Гюстава. Но тут, как гром среди ясного неба, случилось самое неожиданное: Гюстав не только приобрел собственное chateau, но и, что гораздо хуже, проявил неподдельный интерес к его бывшей владелице…

Наконец стало известно, что в определенный день, к полудню, Гюстав приедет к ним в замок, чтобы объявить о своей помолвке. Интрига начала еще больше усложняться, когда в замке были отданы, одно за другим, целый ряд необычных распоряжений. Так, хотя дети обычно обедали вместе со взрослыми, было приказано, чтобы именно в этот день они ели на кухне. Более того, для взрослых еду собралась подавать сама владелица замка — а не слуги, как обычно.

Слуги смекнули, что дело темное, когда их позвали в залу, чтобы помочь Гюставу, поскольку, как говорили супруги Бокарме, с ним, видимо, случился удар. Было, однако, странно, что граф время от времени вливал в рот шурину винный уксус, а еще обтирал его тело этим уксусом. Тут, наверное, любой, кто склонен к подозрительности, хотя бы на минуту призадумался: а не пытается ли граф что-то скрыть? Графиня приказала раздеть Гюстава и всю его одежду отправить в стирку — и это также могло бы несколько заинтриговать подозрительную натуру. Равно как и еще одно обстоятельство: она большую часть вечера занималась отмыванием — сама! — пола в столовой, причем используя жесткую щетку и мыло. Тут уже даже самое наивное существо должно было бы понять: что-то случилось, причем вовсе не так, как предполагалось…

Итак, позже в тот вечер, когда граф и графиня отправились, наконец, почивать, на нижнем этаже, под лестницей, в помещениях для слуг кипели страсти. Слуги решили, что расскажут обо всем увиденном местному священнику, однако какие-то слухи о событиях в замке Битремон достигли уже ушей одного из местных следователей, который, незамедлительно явившись в замок, обнаружил, что в камине полным-полно полуобгоревших книг и бумаг, а на полу в столовой раскиданы деревянные опилки. На теле Гюстава были следы ожогов, а это означало, что на него попала какая-то агрессивная жидкость, и в результате решили, что это, возможно, серная кислота.

На самом деле был использован растительный яд — никотин, и весьма вероятно, что исследования графа несколько отстали от последних достижений науки, как и в случае доктора Лэмсона. Ведь хотя всего за три года до случившегося ведущий французский токсиколог по имени Матьё Орфила во всеуслышание заявлял о том, что, к сожалению, едва ли когда-либо удастся научиться выявлять растительные яды в организме отравленных, это его высказывание не принимало в расчет ни познаний, ни умения бельгийского химика-аналитика Жана Стаса — впрочем, их и граф не принимал в расчет.

Стас сразу определил, что серная кислота тут ни при чем, а затем ему удалось успешно определить наличие яда в органах Гюстава и, проведя целую серию новаторских, нетривиальных химических реакций, доказать, что это был никотин. Он рекомендовал следователю поинтересоваться, не приходилось ли кому-то из работников в доме Бокарме не так давно иметь дела с препаратом никотина. Один из садовников вскоре сообщил, что действительно помогал графу приготовить экстракт никотина, а дальнейшие поиски позволили обнаружить нескольких кошек и уток, которых граф использовал в качестве подопытных животных… Мало того: полиция, наводя справки в окрестностях, выявила нескольких химиков, к которым граф обращался за советом — как лучше приготовить экстракт никотина. Разумеется, Правило Номер Один для Великих Отравителей состоит в том, что заниматься поисками нужных сведений лучше всего, изменив внешность, под вымышленным именем и в какой-нибудь удаленной, никому не известной библиотеке. Поскольку граф не сделал ничего из вышеперечисленного, уже по одной этой причине у него наверняка серьезные шансы войти в первую десятку самых феноменальных неудачников.

А чтобы понять, почему он все-таки оказался неудачником, нам потребуется разобраться в химических реакциях, которые и стали для него ловушкой. Большинство органических веществ растворяются либо в воде, либо в спирте. Правда, алкалоиды представляют собой исключение из общего правила. Поэтому если взять человеческие останки, содержащие какой-нибудь алкалоид, и выдержать их в спирте, к которому добавлена кислота, тогда и алкалоид, и прочие растворимые в воде вещества, входившие в состав останков, растворятся. Если медленно выпарить этот раствор и добавить воду к полученному твердому остатку, в ней растворится только алкалоид, который растворим в воде, однако это зависит в первую очередь от присутствия кислоты.

Представителям закона на этот раз явно сопутствовала удача. Кто-то добавил к частицам тела жертвы разбавленный раствор уксусной кислоты, сегодня более известной под названием этановой кислоты. Но кто же был этот столь чуткий, заботливый человек? Ах да, это же сам граф!.. Он как раз и вливал в рот Гюставу фиксирующую кислоту в виде уксуса, у которого присущий ему кислый вкус появляется за счет возникновения слабоконцентрированной кислоты, а она есть результат окисления винного спирта (этанола), превращения его в этановую (уксусную) кислоту. Так действия графа и стирка отлично сохранили все улики, свидетельствовавшие против него. Во время последующего суда графиня заявила, что это муж втянул ее в совершение преступления, тогда как граф хотя и признался, что в самом деле приготовил яд, однако сказал, что хранил его в бутылке из-под вина и что на самом деле его супруга налила своему брату нечто, оказавшееся смертельной дозой. В конце концов его казнили, а ее оправдали, так что, по-видимому, она и получила в наследство все, что принадлежало Гюставу, — ее же признали невиновной…

Фредрик Хенри Седдон — еще один сумасброд, который сам, собственными поступками навлек на себя всевозможные беды. Он, страховой агент из Северного Лондона, продал страховую ренту своей квартирантке, Элайзе Мэри Бэрроу, а затем отравил ее. Благодаря этому он сэкономил на выплате ей регулярного дохода, который полагался ей по процентам с внесенной суммы. Когда обвинитель Руфус Айзекс задал ему вопрос, хорошо ли он относился к мисс Бэрроу, Седдон попросту ничего не ответил — и это был видимо, худший из возможных вариантов ответа, которые он мог дать.

Его признали виновным, как писали газеты в конце судебного процесса, главным образом потому, что его показания слишком очевидно были хорошо отрепетированы, слишком точны во всех, даже незначительных деталях. Мисс Бэрроу была женщиной болезненной, однако Седдон знал об этом слишком много, с излишними подробностями. В останках мисс Бэрроу был обнаружен мышьяк, который Седдон, по-видимому, добыл из… липкой бумаги от мух. Седдон к тому же беспечно хранил у себя в доме, прямо в комнате, вырезки из знаменитого дела Флоренс Мэйбрик, в которых детально описывалось действие мышьяка на тело человека.

А дело Мэйбрик все еще, даже сегодня, продолжает привлекать к себе внимание и потому, что Джеймс Мэйбрик, предполагаемая жертва, мог быть (хотя мог и не быть) Джеком-потрошителем. Это подозрение зиждется на существующем дневнике, который был «обнаружен» в 1992 году, однако сегодня его уже считают розыгрышем. В 1889 году жена Джеймса Мэйбрика, Флоренс, была осуждена за его убийство, однако задним числом представляется, что существовали веские причины, по которым ее стоило бы оправдать.

Миссис Мэйбрик, урожденная Флоренс Элизабет Чендлер, родилась в 1863 году. Она предпочитала, чтобы ее называли Флори. И Флоренс Чендлер, и ее мать Каролина были уроженками Америки. Каролина принадлежала к той породе женщин, которых в викторианские времена называли «искательница приключений». Мать, вероятно, отравила своего первого мужа, юриста (хотя это не было доказано), а потом и второго мужа, офицера армии конфедератов по имени Фрэнклин дю Барри, тело которого, на ее счастье, предали на волю волн, похоронив в море.

После этого Каролина вышла замуж за барона Адольфа фон Рока и, соответственно, получила титул баронессы, причем она впоследствии, уже оставив мужа, извлекала из него немалую пользу. В 1880 году она с дочкой, то есть с Флори, отплыла на пароходе «Балтика» из Нью-Йорка в Ливерпуль, и Каролина незамедлительно принялась завлекать в свои сети состоятельного Джеймса Мэйбрика, который, однако, предпочел Флори, несмотря на то (а может быть, и именно потому), что она была на 24 года моложе его. Они поженились в 1881 году.

Мэйбрик периодически употреблял в пищу мышьяк и стрихнин: так, небольшими дозами этих веществ, он лечил малярию, которую перенес еще в США, с 1877 года. Семья Мэйбрик была богатой, а брат Джеймса, Майкл, был известен под псевдонимом Стивен Эдамс как автор и куплетов, и популярных церковных гимнов, таких, например, как «Град священный» — ноты этого гимна, с текстом, разумеется, расходились, как горячие пирожки. Он и сегодня считается самой популярной религиозной балладой Викторианской эпохи, хотя это лишь один из, наверное, целой сотни текстов, которые написал плодовитый мистер Эдамс.

По-видимому, ни Майкл, ни Джеймс не были, как бы это выразиться попроще, людьми консервативных воззрений и интересов в сексуальном отношении. То есть не были теми, к кому с одобрением относятся и церковь, и государство. Это вовсе не означает, что мы как-то осуждаем обоих за такое их поведение, однако стоит отметить это обстоятельство, если вспомнить, в какой праведный гнев впал судья, судивший Флори, принявшись расписывать ее прегрешения. Говоря проще, Джеймс, несомненно, не раз изменял Флори, однако в ту пору считалось, что это — право мужчины. Но в любом случае, хотя он явно «знавал» немало лондонских проституток, представляется маловероятным, чтобы он убил хотя бы одну из них.

Улики против Флоренс Мэйбрик появились из целого ряда различных, явно пристрастных источников, причем некоторые из них — уже после смерти Джеймса. Не приходится сомневаться в том, что у нее и в самом деле был любовник, торговый агент по продаже хлопка, которого звали Альфред Брайэрли, и что родственникам ее мужа было известно о письме, которое она написала этому человеку. Что бы ни содержало само письмо, одного этого факта оказалось достаточным, чтобы Майкл Мэйбрик настроился против нее, и он сделал все, что только было в его силах, лишь бы она попала на эшафот… Он также либо заставил Джеймса написать новое завещание, либо же сам подделал его, однако оказалось, что по завещанию муж не оставил Флори ничего, стоящего упоминания…

По странному совпадению, судьей по делу Флоренс Мэйбрик был мистер Джастис Стивен, отец Джеймса Кеннета Стивена, еще одного подозреваемого в нераскрытом деле о Джеке-потрошителе. Дж. К. Стивен был наставником внука королевы Виктории, принца Альберта-Виктора-Эдуарда, которого, в свою очередь, также подозревали в совершении преступлений под именем Джека-потрошителя[28].

Дж. К. Стивен был поэтом, он славился способностью легко создавать непритязательные, но ладно скроенные строки. У его старшего брата, сэра Лесли, были две дочери, Вирджиния (которая позже стала Вирджинией Вулф) и Ванесса (она впоследствии стала женой Клайва Белла). Вся эта семья была талантлива, но неуравновешенна и в принципе могла бы породить кого-то вроде Джека-потрошителя — если бы на это место не претендовали многие другие кандидаты, включая и доктора Крима, который обучался медицине вместе с Артуром Конан Дойлем. Он, Крим, впоследствии попал-таки на виселицу, причем за то, что отравлял проституток, давая им капсулы со стрихнином, — он им говорил, что это средство улучшит им цвет лица… Когда Крим уже начал отходить в мир иной, в момент казни, он, говорят, успел крикнуть; «Я — Джек…»

Правда, как раз в то время, когда потрошитель совершил одно из своих убийств, Крим как раз сидел в одной из американских тюрем. Но для «желтых» газетенок это не имеет ни малейшего значения. То же самое можно сказать и про несокрушимые алиби Льюиса Кэрролла. Ведь предположения в адрес последнего вообще основаны на подмеченных некоторыми пытливыми умами странных анаграммах, сокрытых в его стихах… В самом деле, Кэрролл был блистательным математиком и сочинял остроумные логические головоломки, так отчего же ему было не создавать подобные неловкие улики против себя самого, да еще и порой написанные с орфографическими ошибками?..

Тем не менее я решил для чистоты эксперимента проанализировать улики, которые, как утверждают некоторые и сегодня, якобы содержатся в первой строчке Jabberwocky («‘Twas brillig, and the slithy toves…»[29]) Первое слово (‘Twas) при перестановке букв дает swat («тяжко ударить», «прихлопнуть») — а это, несомненно, не может не свидетельствовать об извращенном желании шлепать кого-нибудь по попке или же, согласно сленговому значению, «попытаться вступить с кем-то в половую связь и получить отказ» (в противном же случае, если брать обычное словоупотребление, это лишь означает «энергично двигать руками и ногами»). Действуя таким же изощренным способом, можно дальше получить либо swat girl lib (тогда Кэрролл выказывает себя сторонником дискриминации женщин: girl lib — это же «освобождение девушек»), либо wit girl slab (в этом случае ясно: он предпочитал убивать умных женщин и оставлять их в морге). Продолжая в том же духе, найдем еще и такие варианты: slit wan bad girl («рассеки бледную дурную девку»); а hint: stab lewd girl («намек: заколи похотливую девку»); или stab the lewd thin girl («заколи похотливую худую девку»)… А дальше тучи сгущаются все пуще и пуще, и послания от Льюиса Кэрролла делаются все более и более непристойными. Да уж, совершенно неопровержимые улики, что и говорить…

Во время суда над Флори обнаружилось, что они с Джеймсом не раз ссорились из-за ее супружеской неверности незадолго до его смерти (а ведь, напоминаю, в ту пору женщинам возбранялось быть неверными, тогда как мужчинам, словно детям, не возбранялось «пошалить»). Для судьи же только этого факта оказалось достаточным, чтобы признать ее виновной, — на тот момент судья явно уже практически утратил разум.

И Флоренс признали виновной в убийстве, однако либо из-за давления со стороны Америки, либо же в связи с некоторыми обстоятельствами, которые в то время нельзя было обнародовать, смертную казнь ей заменили на пожизненное заключение, хотя ей не приходилось рассчитывать на помилование, на «условно-досрочное освобождение» из тюрьмы, пока была жива королева Виктория: та ведь вовсе не одобряла ни подобного поведения, ни тем паче совершенного ею преступления. В самом деле, Флоренс провела в тюрьме 15 лет, прежде чем ее выпустили в 1904 году. После этого она, уехав из Англии, поселилась в Америке, где написала автобиографию «Мои потерянные пятнадцать лет» — и в ней она настаивала, что была ни в чем не виновна. Она умерла в полной безвестности в 1941 году, ей было 79 лет, и лишь немногие соседи знали, кто она такая на самом деле.

Предполагаемой жертвой Мадлен Смит тоже был человек, который регулярно употреблял мышьяк в небольших дозах, и, подобно Флоренс Мэйбрик, Мадлен также тихо доживала свою жизнь в Америке. Нет сомнений в том, что ее любовник, Эмиль Ланжелье, умер в результате отравления мышьяком в 1857 году, однако в обстоятельствах дела были некоторые странные аспекты, из-за которых вынесенный в Шотландии вердикт суда — «Не доказано» — представляется довольно уместным: согласно так называемому балансу вероятностей, Эмиль скорее всего покончил с собой, в отместку женщине, которую он любил и которая, как он решительно настаивал, никому больше из мужчин не должна принадлежать, — той женщине, которая сама прервала их отношения.

Мадлен было 22 года, когда в 1857 году она предстала перед судом, а еще в 1852 году Эмиль похвалялся перед ней, семнадцатилетней девушкой, что принимает небольшие дозы мышьяка. В 1856 году Мадлен решила прервать отношения с Эмилем, поскольку против них были категорически ее родные. Тогда же она по какой-то причине послала слугу купить цианистый калий, может быть и потому, что на этом настаивал Эмиль, однако мальчик-слуга вернулся, не выполнив поручения.

Процесс Мадлен Смит

Защитники Мадлен, те, кто поддерживали ее в этой истории, утверждали, что, когда она заявила любовнику о своем разрыве с ним, Эмиль, вероятно, решил притвориться отравленным, из ревности. Он хотел сделать все, чтобы Мадлен не смогла ни за кого выйти замуж, и потому предпринял невероятные усилия, пойдя ва-банк, сообщая направо и налево всем, кто только готов был его слушать, что Мадлен не раз пыталась отравить его; он якобы не раз чувствовал недомогание и тошноту, даже просто выпив приготовленные ею кофе или горячий шоколад. Во время суда над Мадлен свидетели цитировали такие слова Эмиля: «Не понимаю, почему мне бывает так плохо, когда она приносит мне кофе или шоколад» или «Я к этой девушке до того привязан, что сам себе поражаюсь: ведь если бы она меня отравила, я бы ей это простил».

Все эти высказывания Эмиля, а также сведения о том, что Мадлен покупала ядовитые вещества, могли оказаться достаточными, чтобы погубить ее. Она же, со своей стороны, заявила: это Эмиль заставил ее купить яд, поскольку он хотел, чтобы они приняли его вместе, однако краеугольным камнем в системе доказательств защиты Мадлен было следующее: обвинение смогло доказать, что в первый раз она купила мышьяк 21 февраля, а это было через два дня после первого эпизода, когда она якобы дала Эмилю яд. У того были основания полагать, что она купила яд к 19 февраля, поэтому ему было несложно перепутать эти две даты, однако для нее было бы технически крайне сложно дать ему первую дозу.

По существу дела можно сказать вот что: финальная доза, которую принял Эмиль сам (или же которую ему дала Мадлен), составляла более половины унции[30], а это количество столь велико, что он не мог бы не заметить его, если бы кто-то в самом деле попытался его отравить. На тот момент Мадлен уже купила вторую порцию мышьяка — однако и на этот раз по просьбе Эмиля, говорят те, кто выступают на ее стороне. Как и предписывалось по закону, мышьяк, купленный Мадлен, был окрашен. Первый аптекарь подкрашивал мышьяк сажей, а второй — темно-синим красителем, индиго. Однако мышьяк, обнаруженный в желудке Эмиля, был белым — а это значит, что, как бы он туда ни попал, он был вовсе не из тех доз, которые покупала Мадлен.

Несмотря на отсутствие конкретных улик, Мадлен сильно повезло в том, что суд над ней происходил в Шотландии, где решение суда «Не доказано» если и не означало ее оправдания, тем не менее позволяло обвиняемому остаться на свободе. В английском суде, надо думать, ей вряд ли бы так повезло.

Многие в те годы по собственной инициативе принимали яды в небольших количествах — это было отчасти стилем жизни таких людей, а вовсе не подготовкой к смерти. Томас Де Квинси прославил этот стиль жизни благодаря своему роману «Исповедь англичанина, употребляющего опиум», роману сенсационному и печатавшемуся с продолжениями в газетах. Правда, его приятель, поэт Кольридж, отзывался о Де Квинси как о малозначительном дилетанте по сравнению с самим собой, если говорить хотя бы о количествах потребляемой настойки опия…

Впоследствии люди стали уделять больше внимания тому, что именно они вводят в собственные организмы, — хотя увеличение знаний о тех ядах, которые сегодня принято называть наркотиками, едва ли способно сильно повлиять на поведение людей в целом. Ирония здесь в том, что преднамеренно употреблять опиум или же принимать внутрь отмеренные дозы мышьяка или стрихнина было ни к чему — ведь столько различных ядов уже содержится в повседневной пище, которую люди едят изо дня в день.