Титан

Глава 9 В поиске победы

Между тем светские дела Эйлин понемногу продвигались вперед. Хотя было очевидно, что они не будут сразу же приняты в высшем обществе, – да этого никто и не ожидал, – также было ясно, что их нельзя полностью игнорировать. Нескрываемые теплые чувства Каупервуда по отношению к его жене во многом обеспечивали гармоничную атмосферу у него на работе. Хотя многие считали Эйлин довольно самоуверенной и грубоватой особой, в руках такого сильного и способного мужчины, как Каупервуд, она была вполне приемлемой для общения. Такого мнения, к примеру, придерживались миссис Эддисон и миссис Рэмбо. Маккиббен и Лорд испытывали сходные чувства. Если Каупервуд любил ее, а это казалось несомненным, то он должен был успешно «вышколить» ее. И он действительно любил ее, хотя и на свой манер. Он не мог забыть, как превосходно она относилась к нему в былые дни, когда, хорошо зная о его домашних обстоятельствах, о его жене, детях и о возможном противодействии членов его семьи, она отбросила все условности ради его любви. Как свободно он отдавала свою любовь! В ней не было никакой мелочности и привередливости, щепетильных придирок и претензий. Он с самого начала был «ее Фрэнком», и он до сих пор остро чувствовал ее стремление быть рядом с ним и принадлежать ему, помогавшее выжить в эти ужасные и прекрасные дни. Она могла ссориться, суетиться, спорить, подозревать и обвинять его в заигрывании с другими женщинами, но легкие отклонения от нормы в его случае не беспокоили ее, – по крайней мере, она сама так утверждала. У нее не было никаких доказательств, а в сущности, и оснований для подозрения. По ее словам, она была готова простить ему что угодно, если только он будет любить ее.

– Ты просто дьявол, – игриво обращалась она к нему. – Я же тебя знаю! Я вижу, как ты шаришь глазами из стороны в сторону. Полагаю, это из-за той хорошенькой стенографистки, которую ты держишь в своем офисе.

– Не глупи, Эйлин, – отвечал он. – И не надо быть такой грубой. Ты прекрасно знаешь, что я не буду заводить шашни со стенографисткой. Работа – не место для подобных вещей.

– Ах, вот как? Не считай меня дурочкой; я тебя знаю. Тебе сойдет любое укромное местечко!

Тогда он смеялся, и Эйлин присоединялась к нему. Она ничего не могла с собой поделать, потому что любила его. В ее нападках не было никакой ожесточенности. Очень часто после таких инцидентов он держал ее в объятиях, нежно целовал и приговаривал: «Кто моя милая большая крошка? Кто моя рыжеволосая куколка? Ты действительно так сильно любишь меня? Тогда поцелуй меня». Страсть, владевшая ими, была почти языческой. Пока внешние дела и обстоятельства не отдалили их друг от друга, он даже не мог надеяться на более сладостный контакт с другим человеческим существом. Между ними не возникало пресыщенности, грозившей перерасти в мрачное отвращение. Она оставалась физически желанной для него. Он всегда мог быть с ней искренним, нежным и даже поддразнивать ее, ибо она не оскорбляла его интеллект чопорными или консервативными представлениями. Какой бы влюбленной и глуповатой она ни была в некоторых отношениях, она могла выдержать прямую критику или поправки. Она могла делать интуитивные и расплывчатые предложения о том, что будет хорошо для них обоих. В наибольшей степени их мысли были сосредоточены на чикагском обществе, на новом доме, подряд на строительство которого уже был оформлен, и на том, что следует предпринять, чтобы расширить круг их знакомств и упрочить их положение. Эйлин думала, что жизнь еще никогда не представала перед ней в таком радужном цвете. Иногда все выглядело слишком прекрасным, чтобы оказаться правдой. Ее Фрэнк был таким любящим и очаровательным, таким щедрым! У нее не было ни малейших подозрений на его счет. Путь даже он иногда изменяет ей, – что с того? Он остается духовно преданным ей, и до сих пор не было ни одного случая, когда бы он подвел ее. Хотя ей было кое-что известно из прежнего опыта, она не представляла, с какой невозмутимостью он мог лгать или протестовать в подобных делах. Но тем не менее, он любил ее и до сих пор ни в малейшей степени не изменял этому чувству.

Каупервуд инвестировал около ста тысяч долларов в свои начинания с газовыми компаниями и был уверен в блестящих перспективах; его концессии оставались действительными в течение двадцати лет. К тому времени ему будет около шестидесяти лет, и он, возможно, выкупит свои активы, объединит их или продаст старым компаниям с огромной прибылью. Будущее Чикаго складывалось в его пользу. Он решил инвестировать не менее тридцати тысяч долларов в картины, если найдет подходящие, и заказать портрет Эйлин, пока она остается такой красавицей. Произведения искусства снова стали предметом его страстного увлечения. У Эддисона было четыре или пять хороших картин, – Руссо, Грёз, Вауэрман и один Лоуренс[8] – собранных Бог весть откуда. Говорили, что у владельца отеля, торговца недвижимостью и мануфактурой по фамилии Коллард, есть поразительная коллекция. По словам Эддисона, король торговли скобяными товарами Дэвис Траск был страстным коллекционером. Каупервуд знал о многих богатых домах, где начинали коллекционировать живопись. Значит, и ему пора этим заняться.

После оформления концессий Каупервуд посадил Сиппенса в собственном офисе и временно передал ему бразды правления. Небольшие арендованные офисы с клерками появились в тех районах, где развернулось строительство газовых предприятий. Старые компании подали всевозможные иски с целью запрета, аннулирования или ограничения концессий, но Маккиббен, Стимсон и генерал Ван-Сайкл сражались с ними с доблестью и упоением троянских воинов. Это было во всех отношениях приятное зрелище. Пока что еще никто по-настоящему не знал о наступлении Каупервуда в Чикаго. Его считали очень незначительной фигурой. Его имя даже не упоминалось в связи с этой деятельностью. Других людей ежедневно прославляли и восхваляли, что вызывало у него некоторую зависть. Когда же взойдет его звезда? Безусловно, уже скоро. Поэтому в июне они отправились в свое первое заграничное путешествие, – радостные, богатые, бодрые духом и в расцвете сил, – твердо намеренные получить полное удовольствие от поездки.

Это было замечательное путешествие. Эддисон был настолько любезен, что телеграфировал в Нью-Йорк и распорядился доставить цветы для миссис Каупервуд, когда она поднимется на борт. Маккиббен прислал путеводители. Каупервуд, не рассчитывавший на то, что кто-то пришел цветы, сам заказал две великолепные корзины, которые прибавились к корзине Эддисона и теперь, вместе с прикрепленными открытками, ожидали их в вестибюле на главной палубе. Несколько важных лиц, сидевших за капитанским столом, сами подошли к Каупервуду. Они получили приглашения на вечеринки с карточными играми и на закрытые концерты. Однако плавание выдалось бурным, и Эйлин страдала от морской болезни. Ей было трудно показаться себя с лучшей стороны, поэтому она большей частью не выходила из каюты. Она держалась очень надменно и отстраненно со всеми, кроме немногих, кто прислушивался к ней и не говорил лишнего. Она начала чувствовать себя очень важной особой.

Еще до отъезда она почти исчерпала ресурсы заведения Терезы Донован в Чикаго. Нижнее белье, ночные пижамы, костюмы для прогулок, костюмы для выездки, вечерние туалеты, – всего этого у нее было в изобилии. При себе она имела шкатулку с драгоценностями на сумму не менее тридцати тысяч долларов. Ее туфли, чулки, шляпы и прочие дамские аксессуары не поддавались подсчету, и это давало Каупервуду основание гордиться ею. Она обладала способностью жить на широкую ногу. Его первая жена была бледной и довольно худосочной, в то время как Эйлин буквально лучилась физической энергией жизни. Она напевала, жестикулировала, прихорашивалась и позировала. Некоторые люди чужды самоанализу или размышлению о прошлом. Земля с ее долгой историей для Эйлин была лишь ориентиром, смутным представлением. Возможно, она слышала о существовании динозавров и летающих рептилий, но это в любом случае не произвело на нее глубокого впечатления. Кто-то сказал или продолжал утверждать, будто люди происходят от обезьян, что было полным абсурдом, хотя и могло оказаться правдой. Зеленые водяные валы, грохочущие в открытом море, подразумевали некую безмерность и ощущение ужаса, но это не имело ничего общего с той безмерностью, которая существует в сердце поэта. Корабль был надежным и безопасным; сам капитан в голубом мундире с латунными пуговицами говорил ей об этом, когда они сидели за столом, и она безоговорочно верила ему. Кроме того, рядом с ней постоянно находился Каупервуд, следивший за ситуацией в целом, предусмотрительно управлявший ходом жизненного спектакля и помалкивавший об этом.