Токио. Долго и счастливо

7

Кедровые стены кабинета блестят под слоем лака, подчеркивая каждую прожилку. На мгновение я здесь одна. Господин Фучигами оставил меня и удалился, закрыв двери. Понимаю: наследный принц никого не ждет. Так даже лучше – могу спокойно осмотреться.

Как и спальня, кабинет не загроможден мебелью. И я знаю причину. Здесь деньги, а значит, и богатство. Я почти уверена, что нахожусь в самом его сердце. Каждому предмету на книжной полке отведено свое место. Встроенные лампочки пучками света подсвечивают по одному экспонату – фарфоровую кобальтово-синюю китайскую вазу, испанскую серебряную табакерку, меч с золотым драконом, обвивающим рукоять. Каждый предмет старинный, редкий. Бесценный. Семьи здесь оцениваются не по количеству денежных знаков, а по историческому наследию и происхождению. А что я? Все в моей жизни вдруг стало таким дешевым…

Есть и фотографии. На этих черно-белых снимках в лаконичной рамке за двойным стеклом изображен мой отец. Здесь он совсем ребенок, пальцы его лежат на клавишах пианино на фоне седзи[34]. Тут он постарше, такой бравый и воинственный, в форме с латунными пуговицами. Дальше – кадры из повседневной жизни. Вот он возле эвкалиптового дерева обнимает коалу. Тут пьет пиво в баре со своим братом. А это свадебная фотография императора и императрицы в кимоно и хакама, со всеми регалиями.

Двери открываются. Я выпрямляюсь, разглаживая подол платья. Сердце стучит. В проходе появляется он: внушительная фигура в белой рубашке с перламутровыми пуговицами и черных брюках.

Он наклоняет голову и обращается по-японски к стоящим позади него людям. Двери закрываются. И вот мы одни. Мы можем:

(а) обняться;

(б) пожать руки;

(в) искренне улыбнуться.

Но из перечисленного мы не выбираем ничего и

(г) неловко смотрим друг на друга.

За окном плывут серые облака, солнце садится. Свет здесь не такой, как дома, – он переливается оттенками золота и жженого апельсина. Я думала, эти цвета может создать только художник. По комнате играют тени, подчеркивая твердые черты его лица. Отец выглядит отчужденным. Я растеряна.

– Ты похожа на маму, – наконец выдает он.

Меня как будто ударили хлыстом. Правильно ли я воспринимаю его тон? Это обвинение? Сжимаю и разжимаю кулаки. Сбываются мои кошмары. Я ему не нужна. Это ошибка. Хочу сжечь весь мир дотла.

– А я подумала, что похожа на вас, когда наконец увидела фотографии.

– Похожа. Носом. Небольшая горбинка – это наследственная черта императорской семьи.

Касаюсь пальцами выпуклости на спинке носа.

– А еще ты похожа на императрицу, мою мать. – Тон его голоса смягчается. – Эльфийский подбородок и широко посаженные глаза. В свое время она была настоящей красавицей. Хорошо, что ты не точная копия меня. Твоя мама однажды сказала мне, что я обычно выгляжу так, будто съел горсть кислого винограда.

Я смеюсь. Пожалуй, с поджогом пока подожду.

Он стискивает зубы.

– Старался не обращать внимания на ее фразочки.

Возвращаюсь в реальность.

Повисает неловкое молчание. Чего я ожидала? Что мы побежим навстречу друг другу с распростертыми объятиями? Что наша общая ДНК магнитом притянет нас друг к другу? Он не папа, вернувшийся со службы. А я – не ребенок, с нетерпением ожидавший его возвращения. У нас нет общих воспоминаний. Он не укутывал меня перед сном, не обнимал, когда меня трясло в лихорадке, и не поздравлял, когда мне удавалось украсть базу[35] в софтболе. Из-за не пережитых вместе подобных моментов между нами вырастает стена. Не хочу винить его за его отсутствие, но так получается. Несправедливо.

– Я… – начинает он и сам себя пресекает. Ему нечего сказать, как и мне. Время тянется. Мы чужие. С чего я взяла, что могло быть иначе?

Он неуверенно улыбается.

– Мне доводилось в Испании смотреть быку в глаза, но даже тогда мне было не так страшно, как сейчас. У меня руки трясутся. – Он показал мне свои трясущиеся короткие пальцы.

Облегченно хихикаю.

– Я вот никогда не участвовала в забегах с быками, зато во втором классе намазала стул Томми Стивенса клеем после того, как он украл мои мелки. Но я так боялась быть пойманной, что сама во всем призналась.

Его глаза светятся гордостью.

– В тебе сильно развито чувство справедливости.

Напряжение из колен исчезает, и я ослепительно улыбаюсь.

– Вероятно, нам следует начать все заново. – Он вытягивает руку. – Я рад, что ты здесь. И с нетерпением жду возможности познакомиться с тобой.

Протягиваю ему свою ладонь. Его рукопожатие твердое, обнадеживающее, но незнакомое. Вычеркиваем вариант (г) и выбираем (б).

Не так чтобы много, но это только начало. Вспоминаю, зачем я здесь: познакомиться с отцом, понять себя, свои черты лица и природу моего упрямого характера.

– В это время года сады особенно прекрасны, – произносит он, когда мы размыкаем руки.

– Правда? – оживляюсь я.

– Хочешь посмотреть?

Задумываюсь на мгновение. Свежий воздух всегда идет на пользу.

– Звучит здорово. Показывайте дорогу.

В лицо дует влажный освежающий ветер. Под ногами хрустит гравий размером с горошину. Рядом со мной медленным шагом идет отец. Голова его опущена, плечи расслаблены – портрет принца, деконструктивизм. Мои руки покрываются гусиной кожей.

– Ты замерзла, – говорит он и куда-то смотрит. По безмолвной команде появляется придворный. Хотела бы я научиться этому трюку.

Отец произносит что-то по-японски, и придворный с низким поклоном исчезает. Среди деревьев замечаю широкоплечие фигуры в черном – охрана. Вижу и Акио. Придется привыкнуть. Даже когда ты один, за тобой наблюдают. Вновь появляется придворный. Двигается он ошеломительно быстро. Его лоб покрыт потом, но дыхание ровное. Он кланяется и передает отцу кашемировую шаль цвета слоновой кости. Тот берет ее и накидывает мне на плечи.

– Так лучше?

– Намного. Благодарю. – Укутываюсь теплее. Никогда не представляла себя в образе дамы в тонкой шерсти. Ну да ничего, я смогла бы привыкнуть.

– Продолжим? – жестом предлагает он.

Мы погружаемся в безмятежную тишину. До нас доносится шум ветра и пробок Токио. Отец показывает виды деревьев. Бумажная береза – его персональная эмблема. Дорожка тянется дальше, огибая пруд. Останавливаемся возле искусно остриженной черной сосны. На противоположном берегу господин Фучигами с другими камергерами следят за нами, притворяясь безучастными.

Отец печально улыбается.

– Должно быть, господин Фучигами расстроен, что мы вышли на улицу. Это не входило в план.

Плотнее укутываюсь в шаль.

– Злободневный вопрос. Думала, Акио взорвется, когда я попросила воспользоваться уборной в аэропорту.

Солнце садится все ниже. Придворные зажигают каменные светильники. Сад, словно в тумане, окутан желтым сиянием. Отец хмыкает.

– Ах, господин Кобаяши. Я сам выбрал его. Думал, тебе будет комфортнее с кем-то помоложе.

Киваю, не желая показаться неблагодарной.

Бух! Я вздрагиваю. Ночное небо покрывается фейерверками, словно сахарной посыпкой. Мерцающе-розовой, темно-фиолетовой, ярко-синей. Где-то далеко мне подмигивает огнями Токио.

Отец переминается с ноги на ногу, обратив взгляд к небу.

– Они прекрасны, – восхищаюсь я.

В его темных глазах отражаются вспышки.

– Это для тебя. Токио приветствует свою новую принцессу.

Для меня? Шумно глотаю, изо всех сил стараясь отогнать эту мысль прочь.

К нам приближается придворный с большим серебряным подносом. На нем – увесистые хрустальные бокалы с напитками. Отец берет тот, что поменьше, с жидкостью янтарного цвета. Я выбираю бокал-флейту с чем-то шипучим. Делаю глоток и улыбаюсь: игристый сидр. Изумительно.

Он удивленно смотрит на меня. Поясняю:

– Это игристый сидр. Путь к моему сердцу лежит через сладости. – Второй путь – это объятия. Много-много объятий.

Он отпивает от своего янтарного напитка.

– Не припомню, чтобы об этом говорилось в твоем списке предпочтений. – Точно. Зато я перечислила некоторые десерты, с которыми у меня серьезные отношения. Хмурясь, он смотрит на свой бокал. – Отцу не следует читать на бумаге о том, что нравится его ребенку. – Его голос звучит тоскливо, покинуто. Интересно, он злится на маму? – Я бы предпочел услышать твои ответы, чем прочитать их. Чем ты увлекаешься?

Просмотр «Настоящих домохозяек» считается?

– Да так, балуюсь разными вещами, но пока ничего серьезно не зацепило. Ну, кроме выпечки. Я отличный пекарь. – Моя глазурь из сливочного крема и творожного сыра стоит того, чтобы жить.

– Твои кузины Акико и Норико выращивают шелкопрядов, – говорит он о принцессах-близнецах. В монарших биографиях женщин сначала указываются увлечения. – Сачико любит альпинизм. Управление Императорского двора впало в истерику из-за принцессы в брюках карго. Чересчур новомодно. – Он улыбается, глядя на меня поверх стакана, так, словно это шутка для посвященных. – А что насчет твоих оценок в школе?

В лучшем случае ниже среднего. Но мой отец – наследный принц, поэтому правду я немного приукрашу.

– Отличные. – Настолько хороши, что я смогла поступить в два общественных колледжа и одну государственную школу. Пью сидр, чтобы не вдаваться в подробности.

– Ты поддерживаешь свою комнату в чистоте? – Он кружит напиток в бокале.

Да от моей комнаты тебя замучают кошмары в стиле «я задохнулся в горе мусора».

– Думаю, я довольно аккуратна. – После всех его вопросов прихожу к одному-единственному выводу: я необыкновенно обыкновенная.

Его грудь раздувается от гордости.

– Ты похожа на меня. В детстве я был очень организованным. – Он внимательно смотрит на меня. Вдруг понимаю, что тоже страстно желаю узнать о нем побольше. Вопросы так и лезут сами собой. Каким еще он был в детстве? Он попадал в переделки? Пожалуйста, хотя бы раз. Но он первым прерывает тишину, как бы с неохотой произнося: – А как твоя мама?

Кручу в руках свой бокал.

– Хорошо. Все еще не замужем. – В моих глазах мелькает огонек. Ноль реакции. Что ж, кажется, в моем случае классический план «Ловушки для родителей» не сработает. Ладно, я справлюсь. У меня был проблеск надежды, что мои родители вновь будут вместе, влюбятся друг в друга и поженятся. Девушки могут позволить себе мечтать.

– Она все еще коллекционирует кружки?

– Да, – тепло отвечаю я. – На ее любимой написано «Йети тоже не верит в тебя».

– А как насчет той, на которой написано «Фанатик растений»?

– Я разбила ее, когда мне было семь. – Как сейчас помню. Мама приготовила мне горячий шоколад. Я взяла кружку, но обожглась и уронила ее. Она тогда заплакала и назвала себя глупой.

– Это я ей подарил. – Он расслабляется. – Она смеялась, как ненормальная.

Замолкаю, вдруг осознав реакцию мамы. Кружка привязывала ее к другой жизни. К моему отцу.

– Она преподаватель?

– Ага. Мама весьма самокритично относится к своей работе. Знаете, как говорится: «Тот, кто умеет, тот делает, кто не умеет – тот учит других»[36].

– Нет, не знаю, – отвечает он. – Но понимаю.

– Ученики обожают ее, коллеги от нее без ума. Она многого достигла, – не останавливаюсь я.

– И она вырастила тебя.

Отец ждет, когда до меня дойдет. Понимание приходит не сразу. Зато когда меня осеняет, по всему телу – от ушей до кончиков пальцев ног – растекается теплое, приятное ощущение. Отец касается моего бокала своим. За такое надо выпить.

– Она всегда хотела преподавать. – Его голос звучит мягко, в нем слышатся ноты признательности и уважения. Он задумывается. – Ты… у тебя было счастливое детство?