Том 1. В дебрях Индии

I

ВСЯ ЗАПАДНАЯ ЧАСТЬ ИНДОСТАНА, ИЗВЕСТНАЯ под названием Малабарского берега, окаймлена длинной цепью гор разной высоты, которая тянется на семьсот-восемьсот миль от мыса Кумари, где она начинается едва заметными уступами, до диких и суровых провинций Мейвара и Бунделькханда. Здесь она разделяется на несколько отрогов, главные из которых, продолжая свой путь к северу, сливаются с первыми уступами Гималаев, пройдя сначала по границе Афганистана; другие же, разбежавшись в стороны подобно жилкам пальмового листа или пластинкам веера, понижаются постепенно, направляясь к равнинам Бенгалии, и сходят на нет на берегу Ганга подобно тому, как умирают благочестивые индусы, которые, чувствуя приближение смерти, приходят испустить последний вздох на берегу священной реки.

Эти горы носят разные названия — Тривандрамские, Гатские, Нильгерийские, Беар; все они покрыты непроходимыми девственными лесами, которые тянутся капризными извилинами то по глубоким долинам, покрытым пятью или шестью поясами растительности, куда с трудом проникает луч солнца, то по крутым склонам, которые подымают до 2500 метров свои зеленые вершины среди небесной лазури, то по обширным плато, покрытым дикими скалами и лощинами, где ревут потоки, шумят и пенятся каскады и сверкают озера неизведанной глубины.

Несколько проходов, которые известны только проводникам, ведут отсюда в Тривандрам, Гоа, Мирпур и другие города, но они так опасны и так редко посещаются, что большинство путешественников предпочитают ехать к месту назначения на маленьких пароходах, которые еженедельно ходят между Коромандельским и Малабарским берегами.

Густые и мрачные леса, покрывающие долины и склоны гор, до такой степени заселены дикими слонами и разного рода хищниками, что сами проводники откажутся вести вас через них, если вы не наймете слона, специально дрессированного для такого опасного путешествия и способного защитить вас. На концах всех тропинок, которые извиваются по равнине и соединяют между собой деревни индусов, в тех местах, где они приближаются к уступам, поставлены столбы с надписью на пяти или шести языках — тамильском, телингском, английском и других, которая гласит: «Не ходите дальше во избежание встречи с хищниками». Можно было бы прибавить «и тхугами», потому что ужасная каста душителей, которых преследует и травит европейская полиция, нашла себе убежище в самых неприступных местах этой дикой страны, где никто не осмелится ни преследовать их, ни мешать в исполнении мрачных таинств Кали, богини крови.

Несмотря, однако, на бесчисленные опасности, несчастные изгнанники, известные под именем тота-ведды, скрываются там в течение многих столетий после приказа Дахир-Раджи, властителя Декана, который за какую-то провинность, всеми уже забытую, объявил их нечистыми тварями, и запретил им употребление воды, риса и огня. Когда проклятие такого рода постигало какую-нибудь касту во времена брахманского владычества, убийство члена этой касты становилось заслугой, и несчастные, над которыми тяготел гражданский закон и религиозный предрассудок, не имея никаких средств для защиты, вынуждены были скрываться в чаще девственных лесов Малабарского берега. Потомки несчастных тота-ведд, приговоренных к такой печальной участи в течение целых семи или восьми столетий, постепенно дошли до настоящего отупения и в настоящее время не имеют почти ничего общего с людьми. Чтобы избежать преследования людей и диких зверей, они строят себе жилища на верхушках самых высоких деревьев; они потеряли даже привычку ходить по земле, зато умеют необыкновенно искусно и ловко лазить по деревьям и перепрыгивать с ветки на ветку. Из-за потребления пищи, которая состоит у них, как и у обезьян, из плодов и нежных листьев, рост их уменьшился и они стали до того худыми, что больше походят на шимпанзе, чем на человека.

Жилье, которое они обычно устраивают на верхушках исполинских баньянов, настолько велико, что свободно может вместить в себя пять-шесть человек. Оно состоит из пола, который искусно сделан из бамбуковых палок и поддерживается вилообразными ветками; вокруг него возведены стены из тростниковых циновок вышиной два метра, а сверху уложена крыша из листьев кокосового дерева.

Несчастные потеряли всякую способность к членораздельной речи и говорят между собой с помощью целого ряда односложных междометий, применимых только к простейшим жизненным потребностям. Они боятся других индусов больше, чем тигров, потому что традиции, обрекшие их на изгнание и смерть, еще не ослабели у народа, и всякий наир или райот, который случайно встретит одного из этих проклятых, не задумываясь, убьет его, как змею или шакала. Тота-ведды поэтому почти не выходят из леса и путешествуют обычно среди листвы деревьев, никогда не спускаясь на землю без крайней необходимости. Такое передвижение детская забава для них, и они так ловко действуют при этом ногами и руками, что одерживают победу над обезьянами в этом воздушном путешествии.

Эти жертвы человеческого невежества встречаются обычно между Гоа, столицей португальских владений в Индии, и Бомбеем именно в той местности, где горы, о которых мы говорили, достигают наибольшего развития в ширину и вышину. Они носят название Нухурмурских гор ширину пятьдесят-шестьдесят миль, а длину — в пять-шесть раз больше. Эти горы находятся в полном распоряжении тигров, ягуаров, пантер, слонов, которые живут там стадами в несколько тысяч голов, не считая аллигаторов, которые населяют озера высоких плато, сервалов,[22] которыми из-за их хищных наклонностей не следует пренебрегать, и громадных стад буйволов, дикий рев которых разносится по долинам. Одним словом, там вы найдете массу всевозможных животных, которых хватило бы, чтобы заселить весь мир, если бы цивилизация истребила их в других частях земного шара.

Мы не без основания сделали общий обзор этой дикой местности, а также тех странных, живущих там существ, которые находят соседство диких зверей менее опасным, чем соседство себе подобных. Здесь именно произошли главные события, о которых мы теперь повествуем.

Несколько слов об общем положении Индии в тот момент, когда начинается наш рассказ, дополнят картину места действия.

Мы начинаем повествование со следующего дня после обратного взятия Дели англичанами по окончании восстания сипаев: великое и патриотическое восстание было потоплено в море крови генералом Хейвлоком и его офицерами; избиение гарнизонов Шивераха, Бенареса, Хардвар-Сикри, ставшее только справедливым возмездием со стороны индусов, было во сто крат отомщено массовым уничтожением, которое продолжалось целый год.

Общий лозунг гласил — терроризировать Индию, чтобы раз и навсегда отбить у нее охоту возвратить свою независимость. Старый император Дели умер от ужаснейших пыток, но несмотря на все поиски и обещанную премию в сорок тысяч фунтов стерлингов, т. е. миллион франков, тому, кто доставит Нана-Сахиба и главных членов его европейского штаба, которым удалось скрыться от ярости англичан, их не могли найти.

Головы этого принца и трех европейцев, которые помогали ему защищать Дели, а затем способствовали его побегу, были оценены в эту сумму сэром Джоном Лоуренсом, генерал-губернатором Индии. Узнав об этом, все авантюристы, находившиеся в это время в Индии, соблазнились столь высокой наградой и бросились выслеживать беглецов, которым удалось скрыться среди дымящихся развалин Дели. Напрасно, однако, все эти случайные сыщики вступали в союз с самыми искусными туземными ищейками — они не могли найти ничего, что навело бы их на след тех, кого они искали.

Мало-помалу и тем и другим надоели бесплодные поиски, а так как при этом распространился слух, что Нана и его маленький отряд успели скрыться в Тибете, то большинство отказалось от своих проектов.

Из Лондона тем не менее постоянно присылали официальные приказы во что бы то ни стало захватить главного вождя восстания. Это было необходимо для полного усмирения Индии, так как надо было или отнять насильно, или получить добровольно скипетр могольских императоров, ибо никто кроме Нана-Сахиба не имел права, по верованию народа, передать его своему преемнику.

Два человека, которым высшие власти специально поручили это преследование, упорно продолжали поиски беглецов, и чем больше встречали затруднений, тем ожесточеннее преследовали свою цель. Первый был Кишнайя, главарь шайки душителей на Малабарском берегу; что касается второго, то это был капитан Максвелл, который, как мы видели, стяжал себе печальную известность своей жестокостью во время восстания. Во главе целого батальона шотландцев и артиллерийской батареи негодяй напал на безобидные деревни, сжег их дотла и расстрелял тех, кто пытался бежать, не разбирая при этом ни пола, ни возраста. Несколько раз попадался он в руки индусов, в том числе и во время осады Хардвар-Сикри, но каждый раз каким-то чудом избегал участи, ожидавшей его и вполне заслуженной им, после чего еще более жестоким образом мстил за испытанный им страх.

В случае успеха кроме награды, обещанной вице-королем, капитана Максвелла ждало еще производство в чин полковника сингальских сипаев, но не за захват Нана, а за поимку авантюриста Сердара. Обещая такое быстрое повышение этому офицеру, который занимал второстепенный пост в индийской армии, сэр Уильям Браун, коронный губернатор Цейлона, сказал ему:

— Помните, что мне надо доставить Сердара живым, это единственное условие для исполнения моего вам обещания. Арест Нана-Сахиба меня не касается.

На острове Цейлон, который находился исключительно в подчинении у королевы, считаясь принадлежностью королевства Англии, сэр Уильям Браун ни в чем не зависел от вице-короля Индии; он пользовался почти безграничной и бесконтрольной властью, назначая по своему усмотрению чины в армии туземцев и всем гражданским чиновникам колонии.

Мы уже знаем, что Кишнайе за то же самое обещали высокое отличие, которое давалось только принцам королевского происхождения, а именно, право носить трость с золотым набалдашником не только ему, но и его потомкам мужского пола. Это единственное туземное отличие в Индии ценится главным образом потому, что его основание относится к баснословному периоду первой национальной династии Сурья-Ванса, т. е. солнечной династии.

Служа высшим политическим интересам, капитан Максвелл и Кишнайя были в то же время бессознательными орудиями личной злобы, которые ни перед чем не должны были останавливаться, чтобы завладеть Сердаром.

К счастью для Нана-Сахиба и Сердара им удалось благодаря неожиданному стечению обстоятельств успешно скрыть свои следы от озлобленных и могущественных противников. Последние тем временем удвоили энергию ввиду того, что в скором времени предполагалось устроить празднество в честь королевы Виктории, которое вице-король хотел обставить таким торжеством и блеском, каких никогда еще не видели в Калькутте. Он решил, что в том случае, если к этому времени будет пойман Нана-Сахиб, знаменитого вождя революции поставят на возвышении прикованным за ногу к статуе королевы, а в двух шагах от него на эстраде будут венчать лаврами генерала Хейвлока, залившего страну морем крови.

Сэр Джон Лоуренс посылал к капитану Максвеллу и к Кишнайе курьера за курьером, приказывая пустить в ход все возможное, чтобы привести в исполнение такую прекрасную и истинно английскую идею.

Таково было на другой день после взятия Дели положение обеих партий в Индии — побежденных и победителей, положение, описание которого служит, необходимым прологом к изложению последующих любопытных событий.

Двадцать пятого октября 1859 года солнце уже начинало спускаться к поверхности Индийского океана, освещая последними пурпурными и золотистыми лучами верхушки столетних лесов, которые покрывают вершины Нухурмурских гор на Малабарском берегу, а с противоположной стороны в то же время медленно расстилались сумеречные тени, шаг за шагом вытесняя свет и постепенно окутывая тьмой и безмолвием обширные равнины Декана и величественную массу гор, которая служит им укреплениями.

Почти на самой вершине этих громад по обширному озеру, окруженному первобытными девственными лесами, быстро неслась по направлению к правому берегу небольшая шлюпка особенного устройства, планшир которой всего только на несколько сантиметров подымался над водой. На палубе никого не было, и не будь ее в задней части заметно легкого сотрясения, указывающего на присутствие винта, трудно было бы составить себе понятие о таинственной силе, которая управляла этим судном; как бы внимательно мы ни всматривались в этот феномен, мы не могли бы решить этой сложной проблемы, если бы разговор двух человек, только что вышедших на палубу, не разрешил наших сомнений.

Один из них с обросшим, как у шимпанзе, лицом — одни только глаза и нос выглядывали из-за черных лохматых волос, — похожий своими чертами и несколько грубыми манерами на матросов с берегов Прованса, крикнул, вылезая из люка и присоединяясь к своему товарищу, вышедшему раньше него:

— Клянусь бородой Барбассонов, я начинаю думать, Сердар, что вы тонкую штуку придумали, перетащив «Эдуарда-Мэри» в эту чертовскую трущобу.

— Как видите, Барбассон, — сказал, улыбаясь, тот, которого назвали Сердаром, — во всем надо всегда ждать конца.

— Мы, клянусь Богом, прекрасно делаем наши двадцать два узла с этой механикой, как вы ее там называете! Никак не могу удержать в памяти это дрянное название.

— Электромотор, мой милый Барбассон!

— В открытом море при сильном ветре не очень-то она расходится, ну а здесь, в этой утиной луже, она окажет нам большие услуги.

Нам, я думаю, нет необходимости представлять: вы и без того узнали знаменитого адмирала флота маскатского султана, Шейх-Тоффеля, как гласит его мусульманское имя.

— Очень важные услуги, верно, — продолжал Сердар, — благодаря своей быстроте и запасу ящиков с картечью в трюме мы можем несколько месяцев пренебрегать силами, которые вице-король вздумал бы выслать против нас, если только его шпионы сумеют открыть наше убежище.

— Не считая того, Сердар, что я буду водить их до Страшного суда по всему озеру, прежде чем они найдут вход в подземелья Нухурмура.

— И если это им удастся, — а мы решили, что не отдадимся живыми в руки англичан, — то обещаю вам, что ни один из наших противников не принесет вице-королю известие о нашем последнем подвиге.

— Как и об его исполнении… Мы даем им проникнуть в подземелье, подносим огонь к пороху — и прости-прощай вся компания… Мы прыгаем на три тысячи футов вверх над поверхностью моря… Вот род смерти, которого не предвидел Барбассон-отец, а это был человек, который предвидел далеко вперед. Я помню, что с самого моего нежного возраста он всегда предсказывал, что я найду смерть на виселице или буду расстрелян… Бедный человек, он был бы доволен, увидев, что предсказание его должно исполниться… Если англичане схватят меня…

— Только неосторожность или измена могут выдать нас, а так как между нами нет изменников…

Сердар произнес последние слова и вдруг остановился: едва заметная дрожь пробежала по его телу, и глаза его пристально устремились в чащу леса, как бы желая проникнуть в самую ее глубину. Лес в этом месте так близко подходил к озеру, что ветки баньянов и тамариндов тянулись сводом над поверхностью воды.

— Что случилось? — спросил Барбассон, удивленный видом своего спутника.

— Спуститесь в каюту и остановите шлюпку! — отвечал шепотом последний.

Моряк выпустил руль, который он держал рукой, выйдя на палубу, и поспешил вниз исполнить приказание Сердара. Последний тем временем, пользуясь быстротой судна, поставил его параллельно берегу, но слегка наискось, чтобы удобнее было пристать, а затем в ту минуту, когда шлюпка собиралась остановиться, направил ее таким образом, чтобы она стояла левым бортом к берегу.

Последние содрогания легкого судна не прекратились еще, когда Сердар с карабином в руке прыгнул на берег, говоря Барбассону:

— Ждите меня и будьте готовы ехать по первому моему сигналу.

И, согнувшись вдвое, чтобы не зацепиться за низкие ветки, он проскользнул в лес.

II

МОРЯК ЕЩЕ НЕ УСПЕЛ ОПОМНИТЬСЯ ОТ удивления, как на недалеком расстоянии послышался выстрел, а вслед за ним крик боли и испуга.

— Ко мне! — послышался в ту же минуту голос Сердара.

Барбассон исполнил приказ и в несколько прыжков очутился возле Сердара.

Там, барахтаясь и испуская жалобные стоны, лежало на лесном мху тощее и безобразное существо с руками и ногами невероятной худобы, почти без мяса, на которых нервы и мускулы были натянуты, как сухожилия. Цвет его кожи был черный, как сажа, а пальцы на ногах, худые и длинные, были такие же подвижные, как и на руках, и загибались внутрь, как у обезьян. С первого взгляда его можно было принять за одну из них, если бы не довольно большая, курчавая голова и не отсутствие шерсти на всем его теле. Из раны в правом боку сочилась яркая пенистая кровь; это заставило Сердара думать, что пуля попала в легкое.

Бедное создание смотрело на него с выражением такого ужаса, который одержал, по-видимому, верх даже над его страданиями. Барбассон, взглянув на него, сначала ошибся относительно его происхождения.

— Ба-а! — воскликнул он довольно равнодушно. — Вы убили обезьяну! Бедному животному, черт возьми, недолго осталось жить.

— Вы ошибаетесь, Барбассон, — грустно отвечал ему Сердар, — это один из несчастных тота-ведд, живущих в здешних уединенных местах, где они скрываются от людей, которые относятся к ним более жестоко, чем дикие звери, и я тем более огорчен этим случаем, что это вполне безобидные существа. Но что делать? В нашем положении мы то и дело должны быть настороже; малейший недосмотр может погубить нас. Я принял его за шпиона этого проклятого Кишнайи, который, по словам Рамы-Модели, несколько дней уже шныряет по равнине.

— Вы тут не виноваты, Сердар.

— Я заметил какое-то странное движение среди листвы в то время, когда мы приближались к берегу озера, и подозрительность понудила меня найти причину этого движения; несчастный вместо того, чтобы скрыться среди листвы баньянов подальше от меня, как поступают обычно люди его племени, попробовал притаиться, чтобы не обратить на себя моего внимания, как настоящий шпион. От этого-то и произошло все зло.

— Вы говорите, что Кишнайя шныряет по окрестностям? — спросил Барбассон, которого новость эта взволновала больше раны туземца. — Вы не говорили нам об этом.

— К чему нарушать спокойствие Нана-Сахиба? Несчастный принц считает себя в безопасности в этих подземельях, да и времени всегда хватит, чтобы предупредить его, когда опасность станет более острой. Рама-Модели вернулся вчера вечером в Нухурмур.

— Знаю… его очередь была следить за равниной. Он утверждал, что не встретил ничего угрожающего нашему спокойствию.

— Он выполнял мой приказ. Вы знаете, что Нана, мужественный на поле битвы, дрожит, как лист, при одной мысли о возможности попасть в руки англичан. Я предупредил поэтому Нариндру и Раму, которые одни только могут выходить оттуда, так как наши враги не знают их, чтобы все, собранные ими известия они поверяли мне, — не потому, чтобы я хотел сделать из этого тайну от вас и Барнета, но из желания избавить принца от преждевременной и бесполезной тревоги. Смерть он сто раз предпочитает позорному выставлению напоказ, которое ему угрожает и которое лишит его престижа, — англичане это знают, — в глазах туземных народов.

— По мне так все равно! Убиваться из-за такого пустяка!

— Вы, мой милый Барбассон, не принц и не индус, вы не понимаете всей силы предрассудков у этого детски наивного и суеверного народа. Я говорил уже, что Рама предупредил меня о присутствии Кишнайи в Декане, но в этом нет ничего необыкновенного, потому что люди его касты живут среди отрогов этих гор, которые тянутся между Бомбеем и Эллором. Что мешает ему отправиться к ним? Приближается великая пуджа, праздник Кали, и он захотел присутствовать на кровавых и таинственных церемониях, которые всегда бывают в это время года. Успокойтесь, впрочем! Если даже он обыщет эти горы на протяжении всех семисот-восьмисот миль, начиная от Кумари до Гималаев, то и тогда еще останется довольно места для его поисков. Повторяю, опасаться мы можем только собственной неосторожности, ибо измена здесь немыслима. Нариндра и Рама пожертвуют жизнью по одному моему знаку, а что касается молодого Сами, то никакие самые жестокие пытки не вырвут у него ни единого слова.

— А так как сами мы не отдадимся им в руки, то я начинаю думать, что веревка, обещанная Барбассоном-отцом своему наследнику, еще не скручена…

— Мы, однако, болтаем с вами, — сказал Сердар с видом глубокого сожаления, — и не думаем помочь этому несчастному, который, быть может, смертельно ранен. Помогите мне, Барбассон! Перенесем его в шлюпку… день склоняется к вечеру и здесь становится слишком темно.

Оба нагнулись и общими усилиями подняли осторожно тота-ведду, который принялся стонать, употребляя отчаянные усилия, чтобы вырваться от них. Напрасно старался Сердар успокоить его ласковыми словами на разных местных наречиях — несчастный не знал ни одного из них. В конце концов он понял, однако, бесполезность своего сопротивления и подчинился беспрекословно, только изредка издавая глухие стоны, вырываемые у него неосторожными движениями, которые увеличивали его страдания.

Взобравшись в шлюпку, Сердар и его спутник осторожно положили свою ношу на палубу и поспешили отплыть дальше Из-под тени, бросаемой на воду деревьями, чтобы воспользоваться последними минутами дня. Сердар приказал снова остановиться и занялся осмотром раны тота-ведды; он осторожно обмыл ее свежей водой и к удовольствию своему увидел, что пуля, скользнувшая по ребру, сделала нечто вроде царапины, весьма неглубокой, поскольку бедняга состоял из кожи да костей; таким образом, не только жизнь его не была в опасности, но достаточно было нескольких часов, чтобы он стал на ноги.

Барбассон тем временем принес ящик с медикаментами; Сердар еще раз обмыл рану, на этот раз бальзамом, разведенным водой, и положил на нее компресс из той же смеси, а затем закрепил его бинтом. Туземец, умственные способности которого были чрезвычайно слабо развиты, не в состоянии был оценить уход, которым его окружали; самые фантастические мысли вертелись в этом примитивном мозгу, который под влиянием многовековых страданий, дошел до уровня обыкновенного животного. Но как только он почувствовал, что боль в его ране утихает, он успокоился и уже с меньшим ужасом смотрел на белых людей.

Кончив перевязку, Сердар уложил своего пациента на матрас, набитый водорослями, затем приготовил укрепляющий напиток из рома, сахара и воды и предложил ему. Удивленный тота-ведда взглянул на него нерешительно, не понимая, чего он хочет от него и принимаясь снова дрожать. Чтобы дать ему понять, что он должен делать с предлагаемым напитком. Сердар поднес к губам серебряный бокал и, отпив из него глоток, подал ему снова.

Бедный дикарь не заставил себя просить на этот раз, хотя все же попробовал напиток сначала с некоторым беспокойством, зато потом с жадностью поднес бокал к губам и выпил все одним залпом. Затем он взял руку Сердара, прижал ее несколько раз ко лбу в знак благодарности и зарыдал, как ребенок.

— Мне очень больно видеть такое наивное горе, — сказал Сердар своему спутнику; — я не могу не подумать при этом, до какого животного состояния может довести человека злоба ему подобных… Что нам с ним делать теперь?

— Не можем же мы тащить его с собой в Нухурмур? — сказал Барбассон.

— Ни одно существо в мире, — отвечал ему Сердар, — не должно знать тайны нашего убежища. Это недоступное место, которому нет подобного, быть может, на всем земном шаре, было открыто случайно нашим другом Рамой-Модели, заклинателем пантер. Эта история стоит того, чтобы ее рассказать, если только вы не слышали уже ее от него самого.

— Вы забываете, Сердар, что в течение всей войны за независимость я управлял вашей шхуной «Диана», которая ждет меня теперь в порту Гоа. Бедная «Диана», увижу ли я ее когда-нибудь? Затем я был с вами во время осады Дели, где я командовал артиллерийским отрядом в крепости, а потому почти не имел случая видеть Раму. Со времени нашего приезда сюда я постоянно нахожусь на борту «Эдуарда-Мэри» и не мог ни часочка поболтать с заклинателем.

— Он мог бы рассказать это в нескольких словах, если бы только вспомнил; эта история так же коротка, как и трогательна. Однажды, когда Рама вместе со своим отцом охотился на этих вершинах за пантерами, он спустился и полетел через край пропасти, стены которой были почти вертикальны, но, к счастью оказались сплошь покрытыми кустарниками, достаточно крепкими, чтобы выдержать тяжесть его тела. Он инстинктивно схватился за один из них, но уже на расстоянии двадцати метров от верхнего края. Прежде всего Рама крикнул своему отцу, чтобы успокоить его, затем попробовал, держась руками за ветки, взобраться наверх, но напрасно; он мог ухватить их только за концы, они были слишком хрупки, чтобы довериться им. Гораздо проще ему было бы спуститься, перевешиваясь с одного куста на другой и держась рукой за ствол у самого корня, т. е. за самую прочную часть кустарника. Поскольку другого пути спасения ему не оставалось, он, уведомив об этом отца, склонился над пропастью и, задыхаясь от волнения, начал опасный спуск. К счастью, Рама встречал на своем пути целые группы пальм и молодых бамбуков, которые так близко стояли друг от друга, что ему удалось наконец добраться до дна после того, как он раз двадцать едва не сломал себе шею. Он думал, что теперь спасен, когда перед ним возникло новое затруднение: он находился на дне обширной воронки в форме конуса, самую широкую часть которой представляла почва, до которой он добрался благодаря своей смелости и ловкости. Напрасно ходил он крутом — стена со всех сторон подымалась на высоту двухсот или двухсот пятидесяти метров, образуя с дном довольно острый угол; чтобы выйти из этой тюрьмы, где вместо крыши виднелось небо, ему нужно было подняться по такой же стене, по какой он спустился. Это то самое место, которое находится в конце подземелий и названо нами колодцем Нухурмура.

— Я так и думал.

— Вы понимаете остальное, потому что мы каждый день проходим тот лабиринт. Маленький ручеек, протекавший на дне этой огромной пропасти, терялся под одной из скал и, казалось, направлялся в самые недра земли. Рама-Модели не побоялся растянуться на дне ручья, который был, к счастью, неглубок, и в таком положении стал ползти под скалой, придерживаясь извилин ручейка. Так прополз он метров около пятидесяти, когда почувствовал, что туннель над ним становится выше, и очутился наконец среди целого ряда обширных пещер, откуда он, несмотря на все свое мужество, мог и не выйти. Только на второй день своего подземного заключения, чуть не умирая от голода и усталости, заметил он вдали луч света, который послужил ему проводником и дал возможность дойти до конца другого прохода, выходившего на озеро.

— Так вы, значит, эти два туннеля, — один из колодца Нухурмура, другой со стороны озера, — расширили, чтобы легче было проходить по ним, и устроили там убежище для себя и Нана-Сахиба?..

— Совершенно верно, мой милый Барбассон! И как вам уже известно, мы закрыли с помощью камня, вращающегося на стержне, единственный вход со стороны озера, который легко мог кто-нибудь увидеть, несмотря на густую растительность, прикрывающую его. Нам никак нельзя открыть тайну нашего убежища этому туземцу; он может заметить его и затем, из-за отсутствия сообразительности, поддаться на подарки и обещания хитрого Кишнайи, если тот проследит за нами вплоть до этих гор. А это вполне может случиться, так как во избежание этого нужно, чтобы никто из нас не выходил из подземелий Нухурмура.

— Они так великолепны, Сердар, что в них можно жить до конца своих дней. Вы ведь и сад устроили там?

— Да… а между тем, судя по наружному виду, ни за что не скажешь, что дно этой пропасти занимает поверхность в двадцать тысяч квадратных метров. Еще задолго до подавления восстания, когда Хейвлок шел на Дели и полное поражение было вопросом только одного месяца, я думал уже об этом убежище, о котором мне сказал Рама-Модели, как о месте, весьма пригодном для Нана-Сахиба и тех из наших товарищей, которые останутся нам верными. Я поручил тогда же нашему заклинателю пантер перевезти туда с помощью Ауджали всякую утварь и припасы; он так хорошо исполнил все мои приказания, что мы можем жить там роскошно и в полном изобилии в течение нескольких лет. Чтобы там ни было, но ввиду того, что на наши следы могут напасть совершенно случайно во время охоты в горах или рыбной ловли в озере, — две несчастные страсти, от которых невозможно отучить Барнета, — нельзя ни под каким видом и ни единой душе открывать тайну нашей крепости.

— Я с вами согласен, Сердар! Но я возвращаюсь к вопросу, поставленному вами в начале этого разговора. Что мы сделаем с этим беднягой?

— Мы можем сделать только одно, тем более, что я совершенно успокоился относительно последствий его раны. Я уверен, что она зарубцуется самое большее дня через три-четыре. Мы высадим его на том месте, где он находился, когда я выстрелил в него, и он сам найдет свое жилье.

Приняв это решение, Сердар пощупал пульс раненого и нашел его спокойным. На борту хранилась провизия, и Сердар решил накормить туземца, чтобы подкрепить его силы; он употребил тот же способ, как и ранее для напитка и прежде чем предложить ему кушанье, сам отведал его. Туземец в ту же минуту набросился на то, что ему предлагали, и принялся пожирать с жадностью, выражая при этом на своем языке явные признаки удовольствия. Барбассон не мог удержаться, чтобы не сказать:

— Нет, право, мы сделали доброе дело… Бедняга, черт возьми, умирал с голоду.

Шлюпку направили к берегу и сделали знак тота-ведде прыгнуть на землю, но бедняга, по-видимому не понимал, тогда они без всякой церемонии взяли его и положили на траву, потому что им некогда было тратить время на бесполезную мимику. Думая, что теперь отделались от него, Сердар со спутником поспешили отчалить от берега, но не отплыли они и десяти метров, как услышали шум тела, нырнувшего в воду, и невольно обернулись. Каково же было их удивление, когда они увидели над водой голову тота-ведды, который плыл, стараясь догнать их!

Ночь быстро последовала за днем, как это всегда бывает под тропиками, где почти нет сумерек, а потому несмотря на небольшое расстояние, разделявшее их, туземец казался обоим французам маленькой черной точкой на поверхности воды.

— Надо ускорить ход! — сказал Сердар. — Когда он потеряет нас из виду, он вынужден будет вернуться на землю.

Барбассон ускорил ход, и шлюпка понеслась по спокойным водам озера, но в ту же минуту до слуха Сердара донеслись жалобные крики.

— У него может открыться кровотечение из раны; в воде оно бывает еще сильнее; несчастный потеряет силы и утонет, — сказал Сердар, как бы говоря сам с собой.

Затем под влиянием невыразимой жалости он воскликнул:

— Я не могу допустить, чтобы человек этот умер таким образом.

Крики усиливались и голос становился все более жалобным и похожим на голос плачущего ребенка.

Сердар колебался… на карте стояли такие важные интересы, что он не считал себя вправе подвергать их опасности ради жизни этого несчастного дикаря. Но тут у него в голове блеснула мысль и положила конец всем его колебаниям.

— Что ж, — сказал он себе, — можно попытаться. Спасем его сначала, а там увидим.

И, наклонившись к люку, он крикнул:

— Задний ход, Барбассон! Я не хочу, чтобы на совести у меня оставалась смерть этого несчастного.

Провансалец, служивший несколько лет на государственной службе, выучился образцовой дисциплине, которая ставит французских моряков на первое место во всем мире. Он всегда повиновался и только потом высказывался, если находил нужным сделать какое-нибудь замечание. Шлюпка слегка задрожала и с минуту казалось, будто в ней происходит борьба между выработанной скоростью и движением в противоположную сторону, но в следующую за этим минуту она уже с прежней скоростью неслась по направлению к берегу. Прислушиваясь к жалобным крикам, Сердар по направлению звука понял, что шлюпка теперь в том районе озера, где находился туземец.

— Слабее, Барбассон, слабее! — сказал он. И шлюпка, сразу изменив ход, медленно заскользила по воде.

Крики прекратились… Ночная тьма была столь непроницаема, что положительно ничего нельзя было видеть вокруг себя.

— У него, вероятно, иссякли все силы, бормотал Сердар с искренним огорчением. — Бедняга! Мы сделали все, что могли.

Не успел он произнести эти слова, как шлюпка ощутила легкий толчок и черная масса, одним прыжком выскочившая из воды, упала вдруг на палубу. Это был тота-ведда; туземец молчал, видя, что к нему спешат на помощь. Он мог бы провести всю ночь в воде, несмотря на свою рану. То, что люди его племени потеряли в своем умственном развитии, восполнилось их необычайным физическим развитием: привыкшие жить в чаще лесов и двигаться среди глубокой тьмы, они видят ночью почти так же хорошо, как и днем, и положительно не знают усталости; они перегоняют самых быстрых животных; некоторые видели, как они перебирались вплавь через морские заливы в пятнадцать-двадцать миль и плыли два дня, направляясь к прибрежным островам, чтобы отыскать себе там убежище среди гор, которые синеватой линией выделялись вдали на горизонте.

Тота-ведда, очутившись в шлюпке, тотчас же бросился к ногам Сердара и, подымая поочередно одну его ногу за другой, ставил их себе на голову в знак почтения и подчинения; затем, ударяя себя в грудь, он горловым голосом произнес в несколько приемов: Ури! Ури!

В эту минуту луна, вырвавшись из чащи лесов, покрывавших верхушки гор, залила всю поверхность озера серебристым светом. В Индии луна светит настолько ярко, что туземцы называют период, когда спутница нашей Земли достигает полнолуния, «лунными днями».

— Ури! Ури! — продолжал тота-ведда, снова повергаясь ниц перед Сердаром.

— Что он там говорит? — сказал Барбассон, вышедший в эту минуту на палубу.

— На тамильском наречии, на котором говорят у подошвы этих гор, «ури» означает «собака», — отвечал Сердар. — Нет ничего особенного, если он запомнил это слово и, вероятно, хочет дать нам понять, что он будет нам предан, как собака; с другой же стороны он, быть может, хочет сказать нам, как его зовут. Будь здесь Рама-Модели, он объяснил бы нам все это; он провел свое детство здесь в этих горах и говорит на языке этих бедных людей так же хорошо, как и они сами… Пора, однако, возвращаться домой; в Нухурмуре, вероятно, беспокоятся, мы никогда еще…

Он не докончил начатой им мысли; меланхолический и пронзительный звук рога нарушил ночную тишину, и его жалобные нотки три раза скользнули по водам озера, принесенные легким ветерком, который в этих обширных долинах дует каждый вечер после захода солнца, когда в раскаленной атмосфере восстанавливается равновесие воздушных течений.

— Это Рама зовет нас, — сказал Сердар. — Вперед, Барбассон, и поскорее. Нам достаточно и двадцати минут, чтобы пролететь шесть миль, отделяющих нас от друзей.

— А тота-ведда? — спросил Барбассон.

— Я беру его на себя.

— All right, как говорит Барнет, — отвечал моряк.

И шлюпка снова понеслась по волнам. Туземец заснул, скорчившись в уголке. Менее чем через полчаса вдали показался противоположный берег озера. Сердар, который не мог отвечать на сигнал, посланный ему из Нухурмура, потому что ветер дул ему навстречу, взял теперь в каюте висевший там буйволовый рог и извлек из него три звучных ноты, которые друг за другом и с различными изменениями разнеслись эхом по долинам.

— Теперь, когда мы предупредили наших товарищей, — сказал он своему спутнику, — остановитесь на минуту и помогите мне. Я должен принять небольшую предосторожность, чтобы этот туземец никогда не смог открыть тайны нашего убежища.

— Я не любопытен, — отвечал моряк, — это наше семейное качество, но клянусь бородой всех Барбассонов — прошлых, настоящих и будущих, поскольку предполагаю, что эта знаменитая ветвь не угаснет со мной, — я все же с нетерпением жду, что вы сделаете, чтобы скрыть вход в подземелье от этого «комка сажи».

Сердар не мог удержаться от смеха, выслушав эту тираду, прелесть которой усиливалась акцентом, от которого наш марселец никак не мог отделаться.

— Очень просто, — отвечал он, — я употреблю тот же способ, который так успешно заставил его есть; он, как ребенок, подчинится всему, что мы ему скажем. Одолжите мне свою голову, Барбассон!

— Обещаете отдать мне ее обратно?

— В полной сохранности.

— Получайте же! Это самое драгоценное, что я имею в этом мире, хотя Барбассон-отец всегда утверждал, что Бог забыл наполнить ее мозгами.

— Я сделаю вид, что завязываю вам глаза, и уверен, что тота безропотно позволит сделать и себе то же самое.

— Вот об этом я не смог бы догадаться. А как это просто! Как и все гениальные мысли, Сердар! Но я всегда говорил, что в вашем мизинце гораздо больше ума, чем у всех нас вместе взятых.

Хохоча от души над многословием своего спутника, Сердар приступил к исполнению своего проекта, который удался вполне. Разбуженный тота с любопытством следил за тем, что он делает с Барбассоном, и позволил завязать себе глаза, нисколько не сопротивляясь.

В ту минуту, когда шлюпка пристала к берегу, авантюристов приветствовали Рама-Модели и Сами, которые с самого захода солнца с тревогой ждали их возвращения. Рама собирался уже рассказать своему другу о тревоживших его заботах, но слова замерли у него на губах, когда он увидел третье незнакомое ему лицо; удивленный таким сюрпризом, он не мог определить, к какой касте принадлежит неведомое существо.

— Это несчастный тота-ведда, которого я ранил, приняв его за шпиона, — поспешил Сердар, предупреждая его вопросы. — Я все подробно расскажу тебе потом; помоги мне сначала провести его в подземелье. Я завязал ему глаза, чтобы он не догадался, куда мы привели его.

Влияние Сердара на всех окружающих было так велико, что Рама-Модели не позволил себе сделать ни малейшего замечания. Он взял одну руку Тоты, тогда как друг его взял другую, чтобы помешать ему снять повязку, и оба вынесли его из шлюпки. Несчастный туземец снова принялся дрожать всем телом.

— Скажи ему, что ему незачем бояться нас, — сказал Сердар, обращаясь к Раме.

— Не знаю, поймет ли он меня, — отвечал последний, — некоторые из этих дикарей, заброшенные своими родителями с детства, доходят до такого состояния, что только кричат и от радости, и от горя, и от удивления и не в состоянии запомнить те выражения, из которых состоит язык их братьев, хотя и в нем всего только тридцать слов, не более.

Заклинатель пантер был прав; он никак не мог добиться, чтобы тота-ведда его понял. Несчастный был, вероятно, покинут матерью с самого раннего детства, и совершенно непонятно, каким образом он мог существовать среди всякого рода окружающих его опасностей.

В нескольких шагах от озера среди чащи пальм, бамбуков и гуайявы находился целый ряд утесов, нагроможденных друг на друга и доходящих до пятидесяти-шестидесяти метров высоты. Сердар притронулся к одному из них, и часть его тотчас же повернулась, открывая вход, устроенный самой природой и только с одной стороны несколько расширенный рукой человека. Маленький отряд спустя минуту скрылся внутри этого входа; Сами толкнул камень, закрывавший вход, и он принял свое прежнее положение, так естественно прикрывавшее отверстие, что даже самый опытный глаз не мог бы ничего заметить.

Снаружи оставался один только Барбассон, который должен был по своему обыкновению отвезти шлюпку в небольшой залив наподобие гавани, хорошо скрытый за ветвями деревьев, густо переплетенных лианами и ползучими растениями и образующих нечто вроде свода, где она была скрыта от всякого нескромного взгляда.

Пройдя двадцать метров среди полной темноты, Сердар и его спутники повернули вправо и очутились в обширном гроте, великолепно освещенном старой индийской лампой из массивного серебра с шестью рожками, которая висела под потолком пещеры, прикрепленная к нему посредством металлической цепи.

Сердар говорил правду, рассказывая Барбассону, что он еще несколько месяцев назад приготовил это убежище для последнего наследника древней империи Великих Моголов. Весь пол был устлан мягкими коврами из Кашмира и Непала, а вдоль стен, покрытых шелковой бенгальской материей, затканной серебром и золотом, стояли широкие роскошные диваны с подушками всевозможной формы и величины. Мебель и разные вещи, дорогие Нана-Сахибу по воспоминаниям, были перенесены сюда из его дворца в Биджапуре, в Декане, который находился всего в пятидесяти милях от Нухурмура. Благодаря почти полному уединению этой местности, совершенно опустошенной последними войнами маратхов, верный Нариндра и Рама-Модели, переодетые разносчиками, могли в несколько приемов перевезти эти вещи на спине слона, прикрыв их парусиной.

Вот почему принц, очутившись в этом месте после своего побега, полного треволнений, не верил своим глазам, увидев себя в роскошном помещении, напоминающем одно из помещений его дворца. Целый ряд других гротов, обставленных более скромно, были заняты спутниками изгнанного принца. Отсюда через коридор, расширенный беглецами, можно было пройти в глубокую долину с отвесными стенами, которую Рама-Модели открыл с опасностью жизни и которую назвали колодцем Нухурмура.

Нана-Сахиб жил здесь уже почти шесть месяцев с небольшим числом людей, оставшихся ему верными, а англичане до сих пор еще не могли напасть на его след.

Но напрасно долина была превращена в прелестный сад, напрасно принц был окружен здесь всем, чего только желал, напрасно спутники, полные уважения к его несчастью, обращались к нему, как к царственному лицу, — жизнь, которую он вел в подземельях Нухурмура, так тяготила его, что он готов был отдать все спасенное им золото и драгоценные камни, чтобы вести свободную жизнь самого последнего из кули, ибо свобода есть первое благо в жизни, хотя ее ценят только тогда, когда потеряют. С некоторого времени он жил только одной надеждой: Сердар обещал ему отправиться на «Диане» вместе с Барбассоном на поиски какого-нибудь пустынного острова среди бесчисленных групп островов в Зондском проливе и на Тихом океане, куда все они собирались переселиться вместе с ним, вдали от мстительной Англии. С этого дня он то и дело побуждал его к исполнению своего обещания; но Сердар не хотел отправляться в такое далекое путешествие раньше, чем будет уверен в том, что утомленные войной англичане и целая армия их шпионов прекратят всякое преследование. В настоящее же время нечего было и думать о том, чтобы не только Нана-Сахиб, но и еще более Сердар, который своими подвигами прославился по всей Индии, покинули это убежище, не рискуя быть немедленно узнанными и преданными в руки врагов.

III

В ТУ МИНУТУ, КОГДА СЕРДАР ВХОДИЛ В ГРОТ, Нана-Сахиб сидел на диване и курил свой гука; шум шагов вывел его из глубокой задумчивости, и он бросился к входившему.

— Как я рад твоему возвращению, Сахиб! — принц никогда не звал его иначе, — ты запоздал сегодня, и я боялся, не случилось ли с тобой какого-нибудь несчастья.

— Нас задержало маленькое приключение, принц, в котором мы, к счастью, не подвергались никакой опасности. Но мы вынуждены были взять с собой нового сожителя, который, пожалуй, будет несколько стеснять нас.

И Сердар в нескольких словах рассказал Нана-Сахибу о том, что произошло. Тота-ведда, которому сняли повязку с глаз, тотчас же упал к ногам Сердара, которого он, по-видимому, признавал своим господином.

— Дай Бог, чтобы тебе не пришлось раскаиваться в том, что ты спас его, — сказал Рама. — Я знаю людей этого племени — у них нет середины: или они бывают злы и дики, как хищные звери, с которыми они живут, или кротки и привязчивы, как собаки, и бывают столь же верными, как и они, если только привязываются к кому-нибудь.

— Ты знаешь, что говорит наш божественный Ману, — отвечал Нана-Сахиб. — «Каждому доброму делу назначена своя награда владыкой всех вещей».

После нескольких минут разговора Сердар попросил именитого изгнанника позволить ему удалиться вместе со своими товарищами, потому что всем им необходимо подкрепить себя пищей и затем ввиду позднего часа отправиться спать.

— Всегда один! — грустно прошептал принц, склоняя голову в знак согласия.

Предрассудки его касты абсолютно запрещали ему есть вместе с Нариндрой и Рамой-Модели, которые не принадлежали к его касте, и с европейцами, которые не принадлежали к его племени.

Гастроном Барнет, целый день охотившийся в верхних долинах, где никто не мог побеспокоить его, ибо ни один шпион не рискнул бы туда отправиться, вернулся домой с двумя молодыми оленятами и поджарил их на вертеле, следя за их приготовлением со всем вниманием гурмана. Мясо было поджарено в самый раз, и он начал уже браниться из-за промедления, когда приход друзей вернул ему снова хорошее расположение духа.

Сибарит вел здесь жизнь, как нельзя более соответствующую его вкусам; он охотился, ловил рыбу, готовил самые изысканные кушанья, которые он придумывал как для собственного удовольствия, так и для удовольствия своего друга Барбассона. Он почти не сожалел теперь о своем великолепном дворце в Ауде, откуда его без всякой церемонии выгнал некий капитан Максвелл после конфискации этого королевства лордом Гэлузи, генерал-губернатором Индии. Ненависть его к вышеупомянутому капитану даже ослабевала со дня на день, не потому, что он отказался покончить счеты со старинным врагом, а просто в описываемый нами период он ничего не желал в этом мире; свежая дичь каждый день, великолепная форель из озера, полное изобилие всевозможных тропических плодов, паштеты из гусиной печенки, норвежские анчоусы, оренбургская икра, копченая лососина из Сакраменто, окорока из Йорка и т. д. — всего не перечислить. Прибавьте ко всему этому лучшие вина Франции, Германии, Венгрии, вино из Кейптауна, бесчисленное количество ящиков с портером и индийским элем, шкаф с ликерами, и вы поймете, как должен был наслаждаться Барнет среди такого изобилия, которого он нигде больше не надеялся найти.

Он ни в чем не терпел недостатка, даже в дружбе, этой усладе жизни, на которую так скупы боги, что она встречается на земле лишь в виде исключения. Барнет встретил Барбассона, как и Барбассон встретил Барнета; они дополняли друг друга. Посмотрите, сколько сходства между ними! Один родился в Марселе, другой в Нью-Йорке, в двух морских портах; когда один говорил о Канебьере, другой говорил о Бродвее. Оба почти в одно и то же время были выгнаны своими отцами; оба получили от почтенных виновников их появления на свет одно и то же предсказание, что их или расстреляют, или повесят; заметьте, что в данный момент они находились на дороге к тому или другому и остановка была только за выбором; для окончательного решения вопроса им достаточно было прогуляться на равнину к англичанам. Оба бродили по всему свету и практиковались в разных ремеслах; если один вырывал зубы в тридцать пять секунд, то другой подшивал новые подметки к сапогам в двадцать пять минут; если Барбассон был адмиралом без флота у его высочества султана маскатского, то Барнет был артиллерийским генералом без пушек у экс-раджи Ауда. Мы никогда не закончили бы, если бы захотели перечислить все черты сходства, существующего у этих знаменитых особ. Ко всем их качествам можно прибавить еще одно — быть верными в несчастье: правда, они находили это для себя выгодным и не могли выйти отсюда, не рискуя испытать на себе справедливости предсказания своих отцов, но совершенства нет на земле; во всяком случае, отличались безусловной храбростью, которую никто не мог отрицать. Они, конечно, не бежали сами навстречу опасности, предпочитали даже не встречаться с нею, но если к этому их вынуждали обстоятельства — сражались отчаянно. Чего же больше спрашивать с них?

Они были связаны узами такой тесной дружбы, что Барбассон-Орест не мог обойтись без Барнета-Пилада, а Пилад-Барнет не мог обойтись без Ореста-Барбассона. Они наслаждались жизнью, не заботясь о завтрашнем дне. Два этих существа были самыми счастливыми из всех людей, окружающих Нана-Сахиба; подчиняясь абсолютному влиянию Сердара, они были всей душой преданы ему и готовы идти за ним в огонь и воду, в том случае, конечно, если огонь этот был недалеко.

Одна только мысль мешала им быть совершенно счастливыми: англичане могли в один прекрасный день схватить Нана-Сахиба, несмотря на охрану и преданность, окружающих его людей. Друзья не сомневались в том, что они найдут способ скрыться, но что будет тогда с ними, привыкшими к наслаждениям спокойной, свободной от угрызений совести жизни? Начинать снова бродячую жизнь вокруг света было им не по вкусу; Барбассон мог вернуться в Маскат, но, во-первых, казначей султана всегда забывал платить ему жалованье в течение двух лет его службы, что вынуждало его вознаграждать себя, увеличивая в свою пользу сбор таможенных пошлин, а во-вторых, он мог найти свое место занятым, ибо благодарность государя — вещь ненадежная: «настроение государя меняется, и безумец тот, кто ему доверяет», — сказал поэт. Правда, Мариус Барбассон исполнял обязанности адмирала и дантиста его величества, но так как он вырвал у него последний зуб за неделю до своего отъезда в Индию, то не мог больше рассчитывать на зубную боль, чтобы вернуть все свое прежнее влияние. Друзья много раз ломали себе голову над решением этой трудной задачи; уже несколько месяцев думали они об этом, когда в одно прекрасное утро Барбассон в костюме Архимеда ворвался в грот, где спал Барнет:

— Нашел! Нашел! — крикнул он, как сумасшедший.

— Что такое? — спросил янки.

— Нашел средство устроить наши дела в тот день, когда бедный принц…

— Понял, покороче!

— Не ты ли рассказывал мне, что твои соотечественники отличались страшным легковерием и какой-то Барнум нажил себе целые миллионы, показывая им кормилицу великого Вашингтона.

— Ничего нет более верного, я сам стоял у дверей и зазывал публику…

— Побоку Барнума! Мы соблазним какого-нибудь индуса.

— Золотом!

— Где ты его возьмешь? Обещаниями… в этом отношении мы достаточно богаты.

— Догадываюсь…

— Дай мне кончить. Мы наденем на него старый ковер, тюрбан и саблю и перевезем его в твою страну.

— Барбассон, ты поражаешь меня!

— Мы будем брать один шиллинг за вход и показывать индуса под именем великого, несравненного Нана-Сахиба, о которого в течение двух лет разбивались все силы Англии.

— Барбассон, ты велик, как мир!..

— Это не твои слова, но все равно, я принимаю их, — они вполне к месту. Мы скопим денег, купим виллу в окрестностях Марселя и будем проводить дни, имея золото, вино из Бордо, трюфели и шелка.

Друзья упали в объятия друг друга и с тех пор больше не беспокоились о будущем.

Простившись с Нана-Сахибом, наши авантюристы отправились в свой грот, который выходил на внутреннюю долину, и сели ужинать. Нариндра не занимал сегодня своего обычного места; вот уже неделя, как он уехал в Бомбей за европейской почтой, приходившей туда для Сердара на имя преданного члена тайного общества Духов Вод, к которому принадлежали также он и Рама.

В этот вечер Барнет и Барбассон были особенно веселы и воодушевлены, но их оригинальные выходки не веселили сегодня Сердара, который ел с рассеянным видом и все время после своего возвращения в Нухурмур был мрачен и озабочен; он не обращал внимания даже на тота-ведду, который, сидя на корточках, ловил на лету, как собака, все, что ему бросали. Отсутствие маратха, который был всегда олицетворением точности и должен был вернуться еще сутки тому назад, внушало ему дурные предчувствие. Он не мог определить свои ощущения, но ему казалось, что в воздухе висит какая-то опасность, против которой он чувствовал себя бессильным, а между тем в последних известиях, принесенных Рамой-Модели, не было ничего, что указывало на неминуемую гибель, — он сам это сказал Барбассону.

Может быть, дело заключалось в том, что этот чуткий и деликатный, несколько нервный человек внешность которого указывала на высокое происхождение и которого какое-то странное, таинственное приключение выбросило из привычной ему среды, должен был по временам страдать, находясь среди авантюристов, не имевших с ним ничего общего.

Рыцарь в душе, он мечтал о независимости Индии, как о мести Франции и Дюплекса своим вечным врагам; десять лет своей жизни он потратил на то, чтобы соединить и держать в своих руках все нити обширного заговора, который должен был навсегда уничтожить английское владычество на берегах Ганга. И вот на другой день после достижения успеха, когда во власти притеснителей этой древней страны оставалось всего только три города, почти без всякого укрепления, — Калькутта, Бомбей и Мадрас, он не мог заставить вождей восстания выступить против этих оплотов чужеземца, а затем уже приняться за восстановление трона Дели. Он никак не мог заставить их понять, что реставрация империи Великих Моголов, показав индусам, что они, сбросив иго одного господина, принимают на себя иго другого, должна была парализовать общее воодушевление и придать восстанию характер обыкновенного бунта, а не народного движения. Юг Индии, не желавший владычества мусульман, отказался принять участие в восстании, и Сердар в тот же день понял, что победа англичан — вопрос времени. Но он поклялся отнять у них трофей этой победы и спасти Нана-Сахиба; проявив настоящие чудеса отваги и хитрости, он добился своей цели, но сколько еще времени удастся ему скрывать принца от врагов? Бывали дни, когда он совсем отчаивался в этом, а сегодня вечером будущее казалось ему еще более мрачным и покрытым черными тучами. Если его схватят, то ему не окажут чести умереть от двенадцати пуль, как солдату, с ним поступят, как с разбойником с большой дороги, и повесят в Калькутте напоказ индусам, которых он хотел освободить.

Какой грустный конец для него… и какое горе для Дианы, его милой сестры! Она должна знать теперь, что ее брат, которого она еще лет двадцать тому назад считала умершим, еще жив… Но почему она не пишет ему? Неужели ее воспитали в уверенности, что брат обесславил ее?.. Да, он покинул Францию обесчещенным, разжалованным… Он носил уже эполеты и шпагу… Богу известно, виновен ли он? Что ж из этого? Жизнь отца ее детей стоила нескольких строчек благодарности… И ни одного слова, ни одного воспоминания по крайней мере, от имени жены и матери, если сестра не захотела признать брата… Нет, она не пишет! Фредерик де Монмор-Монморен не существует больше, есть только авантюрист, которого англичане повесят при первом удобном случае…

Таковы были размышления, волновавшие Сердара, в то время как другие два его товарища пили, смеялись и забавлялись с тота-веддой, как с животным, которого дрессируют. Последний, не бывавший никогда на таком празднестве, пожирал со страшной жадностью все, что ему давали, повторяя после каждого куска тот странный крик, который он издавал раньше на шлюпке: Ури! Ури! Ури! Так как это слово следовало за питьем, предложенным ему Сердаром, а теперь за каждым куском, который ему давали, то Барбассон решил, что это восклицание служит дикарю для выражения удовольствия и должно соответствовать тем словам в других языках, которые применяются ко всем предметам, употребляемым в пишу и доставляющим наслаждение.

— Я не знал, что вы такой лингвист, Барбассон, — сказал Сердар, который поборол мало-помалу свои мрачные мысли и с любопытством следил за упражнениями своего питомца, забывшего, по-видимому, о своей ране.

— О! — воскликнул провансалец с комическим увлечением. — Это явилось у меня по вдохновению.

— Он, быть может, останется с нами, ему здесь нравится, — продолжал Сердар. — Я того мнения, что его следует назвать Ури — первым словом, которое он произнес.

Услышав знакомое слово, произнесенное тем, который нравился ему больше других, тота взял его руки и несколько раз приложил их к своему лбу.

— Это знак привета у этих несчастных, — сказал Рама-Модели, — он хочет дать тебе понять, Сердар, что любит тебя и будет предан тебе до смерти.

— И ты думаешь, Рама, что у него могут быть такие высокие мысли?

— Все же у него мозг человеческий, Сердар, но, живя среди листвы деревьев, как обезьяна, он не общался с другими людьми и не научился думать.

— И не имеет понятия о цивилизации, Рама, которая представляет совокупность всех человеческих традиций. В этом отношении досталось на его долю немного. Ты сам говорил, что у людей его племени всего тридцать-сорок слов для обозначения тех физических потребностей, которые они вынуждены удовлетворять. Если же предположить, что привезенный нами бедный тота, как это видно по отсутствию у него членораздельной речи, был брошен в детстве своими родителями, то в мозгу его не могли возникнуть понятия о привязанности, благодарности и т. д. и мы имеем перед собой существо, способное поддаться некоторому воспитанию, но не превосходящее в данный момент своим духовным развитием тех обезьян, с которыми он жил. Я думаю даже, что он никогда не научится говорить, потому что мозговые центры, управляющие членораздельной речью, атрофируются при отсутствии упражнения. Когда человек в таком виде достигает зрелого возраста, зло уже непоправимо и орган мышления не поддается развитию.

— Вы говорите, как по книге, Сердар, — вмешался Барбассон. — Вы думаете, следовательно, что это выродившееся существо не способно усвоить никакого языка?

— Нам удастся, конечно, внушить ему кое-какие понятия, он будет даже понимать смысл наших выражений, я думаю только, что теперь слишком поздно развивать его мозговой центр речи, т. е. учить говорить. Это своего рода опыт; за ним будет очень интересно следить, и он предоставит нам некоторое развлечение в нашей уединенной жизни, если только Богу угодно, чтобы она была такой же мирной, как раньше, и если этот дикарь, дитя леса, согласится остаться с нами, потому что воля его должна быть в той же мере изменчива, в какой мозг его мало развит.

Время за этими разговорами прошло быстро и наступил час отдыха. Каждый из обитателей Нухурмура удалился в ту часть пещеры, которая ему была предназначена; Сердар, уходя, поручил Сами непременно разбудить его, как только вернется Нариндра.

Когда тота-ведда, которого мы впредь будем называть данным ему именем Ури, увидел, что все готовятся ко сну, он стал выказывать явные признаки беспокойства, и Рама-Модели догадался, что он по своей привычке проводить ночи на деревьях ищет, где бы ему примоститься для сна. Сердар приказал открыть дверь, сообщавшуюся с долиной, где находилось несколько вековых баньянов, на широких внутренних разветвлениях которых туземец мог удобно устроиться сообразно своим привычкам. Увидев их, Ури вскрикнул от радости и бросился к первому из деревьев; вскоре послышался треск ломаемых веток и шум срываемых листьев. Тота готовил себе постель на ночь.

Европейцы и туземцы вернулись в свои пещеры; мало-помалу все стихло в Нухурмуре, и молчание нарушалось только криком диких зверей, вышедших на поиски добычи, или мычанием буйволов, спешащих на водопой, в ответ на которые раздавался по временам раздраженный голос Ауджали, стоявшего недалеко оттуда в помещении, устроенном исключительно для него. Но авантюристы привыкли к этим крикам; лесные голоса вполне гармонировали своей суровой и дикой поэзией с их чувствами.

IV

НАШИ ГЕРОИ СПАЛИ УЖЕ НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ, когда их внезапно разбудил странный концерт, раздававшийся, по-видимому, из внутренней долины. Это было нечто вроде смягченного рычания, сопровождаемого мяуканьем, похожим на мяуканье кошки, но более громкое и резкое; в ответ на это раздавалось другое, более нежное, но очевидно того же самого происхождения.

Сердар, Рама-Модели и Сами мгновенно вскочили на ноги, но Барнет и Барбассон продолжали спать спокойным сном людей, переваривающих пищу и не желающих беспокоить себя из-за пустяков.

— Ты слышишь эту дикую музыку, Рама? Что случилось? — спросил Сердар.

— Это рычание, Сахиб, походит на рычание пантеры, когда она в хорошем расположении духа и играет со своими детенышами и когда ничто не нарушает ее веселья. Слушайте… Это более нежное мяуканье издают ее детеныши, отвечая матери.

— Все это происходит в нашей внутренней долине, не правда ли?

— Да, крики идут оттуда.

— И ты думаешь, что это забавляются пантеры, а не сервалы… Это было бы менее удивительно.

— Это пантеры, Сахиб, — настаивал Рама-Модели.

— Странно! — прошептал Сердар.

— Пантеры так же ловки, как дикие кошки, и им ничего не стоит спуститься вниз, цепляясь за бамбук и кусты. Я же сделал это.

— Да, но детеныши?

— Они последовали за матерью.

— Удивительно! Сколько месяцев мы уже здесь, и только первый раз дикие звери осмеливаются проникнуть в эту долину.

— Верно, Сахиб! Но также первый раз в долине спит человеческое существо, то есть добыча.

— Твоя правда, но в таком случае, если эти животные привлечены запахом Ури, они съедят его.

Заклинатель пантер кивнул в знак согласия.

— О, нет, этого не будет, — сказал Сердар. Идем к нему на помощь, нашего присутствия достаточно, чтобы обратить их в бегство.

— Благоразумнее посмотреть сначала, что там происходит. Нам это будет тем легче, что луна освещает теперь всю долину, а слишком веселое настроение пантер не говорит о том, чтобы они ловили добычу.

— Ты уверен в этом?

— Тебе известно, Сахиб, что я всю свою молодость вместе с моим несчастным отцом, убитым в Хардваре, провел в изучении нрава молодых пантер, которых мы дрессировали для продажи фокусникам. Этих животных, особенно больших полосатых пантер из Малабара, которые достигают роста королевского тигра, легче всего укротить и приручить. Я очень хорошо изучил все особенности их голоса и могу уверить тебя, что те пантеры, которые находятся теперь в долине, думают только об игре, а не об утолении своего голода. Когда пантера преследует или подстерегает добычу, она молчит, поэтому-то она так опасна для охотника.

— Полагаюсь на тебя, Рама! Будем действовать осторожно и захватим на всякий случай карабины; мы должны быть наготове, чтобы помочь бедному тота. Сами останется здесь, он не вооружен и будет стеснять нас.

Оба дошли до конца узкого коридора, осторожно толкнули камень, служивший вместо двери, но открыли его не совсем, а лишь настолько, чтобы в случае надобности его можно было сразу закрыть. Они старались не производить шума, чтобы не встревожить пантер, и стали на пороге, задерживая дыхание и по возможности смягчая свои шаги. Перед ними открылось самое странное, самое оригинальное и в то же время самое прелестное в мире зрелище. На некотором расстоянии от того места, где они находились, Ури спокойно играл с двумя прекрасными полосатыми пантерами той породы, о которой говорил Рама-Модели. Они то катались по земле, причем все трое так сплетались между собой, что превращались в бесформенную массу, напоминающую одно из фантастических животных, придуманных воображением китайских живописцев, то принимались бегать друг за другом, перепрыгивая один через другого и принимая самые грациозные кошачьи позы. Зрители этой трогательной сцены сразу поняли значение криков, которые так заинтриговали их. Пантеры, играя со своим другом, нежно и шаловливо ворчали, а тота подражал им с таким совершенством, хотя и не мог придать той же звучности своему голосу, что даже Рама-Модели ошибся и приписал его крики детенышам пантеры.

— Я никогда не видел ничего более любопытного и необыкновенного, — шепнул Сердар на ухо Раме.

— Это случается не так редко, как думают, — отвечал последний таким же шепотом. — Тота-ведды берут пантер еще детенышами, кормят, постепенно приручают их и так привязывают к себе, что те никогда не расстаются с ними и ведут вместе один и тот же образ жизни. Когда тота поймает лань или дикую козу, он часть отдает пантере, и животное терпеливо ждет возле него, пока тот делит дичь на куски. Если, напротив, пантера задушит вепря или теленка буйвола, то животное предоставляет дележку своему хозяину и получает тот кусок, который тому вздумается дать ей. Тота-ведда старается всегда приучить пантеру брать пищу только из его рук, чтобы ей и в голову не приходило, что она может сама распоряжаться ею. Большая часть этих животных, которых мы обучали, была продана нам жителями леса. И всегда это были детеныши, взятые в логовище во время отсутствия матери, но никогда ни один тота не соглашался отдать нам взрослую пантеру, спутницу своей жизни.

Пока они шепотом разговаривали между собой, Ури и пантеры, все еще продолжая играть, удалились на другую сторону долины, и Сердар, не видя их больше, потому что они скрылись за деревьями, машинально продолжал двигаться в том же направлении, а за ним Рама, по-прежнему дававший свои объяснения.

Ни тот, ни другой не думали о том, как неосторожно они поступают, особенно если учесть что, увлеченные грациозной игрой, они оставили свои ружья у входа в пещеры, чтобы ничто не мешало им любоваться зрелищем, столь же любопытным, сколь и трогательным. Вдруг одна из пантер, прыжками возвращавшаяся назад, заметила двух неожиданных посетителей, которые осмелились нарушить их дружеские забавы. Она сразу остановилась и, положив морду на передние лапы, приняла кошачью позу, собираясь броситься на добычу и громко рыча… Сердар и Рама хотели бежать, но было уже поздно… они не успели бы преодолеть пространство, отделявшее их от входа, и были бы настигнуты пантерой… Вторая пантера, продолжавшая играть с Тотой, присоединилась к ней в четыре-пять громадных прыжков и приняла выжидательную позу.

Сердар и Рама почувствовали себя на краю смерти. Стоило им повернуться как кошки были бы у них на плечах; им ничего больше не оставалось, как стоять неподвижно и пытаться испробовать действие человеческого глаза на этих животных, чего нельзя отрицать, хотя подобное средство удается не всегда. Посмотрите на укротителя, усмиряющего своего льва или тигра: он ни на секунду не упускает их из виду, держа их все время под воздействием своего взгляда. Но ночью сила этого воздействия уменьшается; прошло несколько секунд — и обе кошки, как бы по обоюдному согласию, испустили еще более грозное рычание, чем в первый раз, съежились и, ударяя себя хвостами по бокам, приготовились прыгнуть, когда вдруг вся сцена мгновенно изменилась.

Тота подбежал к ним почти в одно время с пантерами, но, не понимая еще опасности, которой подвергались люди, остановился возле животных и скорее с любопытством, чем со страхом, наблюдал за представшим перед ним зрелищем. Прошло несколько секунд самого невероятного напряжения, в течение которых Сердар и его товарищ считали себя уже погибшими. К счастью, у людей, закаленных среди всевозможного рода опасностей, ум работает тем яснее, чем сильнее угрожающая опасность.

— Неужели это грубое создание допустит, чтобы нас разорвали на куски? — подумал Сердар.

И в ту же минуту в голове его мелькнула мысль, заставившая его похолодеть от ужаса. Вдруг тота думает, что и они также будут играть с пантерами? Тогда они действительно погибли. И он с отчаянием крикнул:

— Ури!

Это слово было произнесено с выражением такого ужасного отчаяния, что в неподвижном мозгу дикаря что-то шевельнулось… У него, без сомнения, мелькнуло вдруг осознание опасности, угрожавшей его другу… тому, кого он два раза признал своим господином, упав к его ногам… Он моментально схватил висевшую подле него ветку дерева, сломал ее с такой силой, какой у него и подозревать нельзя было, и, бросившись на пантер, принялся бить их, как попало, издавая с выражением необычайного гнева при этом целый ряд восклицаний и странных криков, не встречающихся ни в одном языке мира.

И удивительная вещь! Пантеры, вместо того чтобы разозлиться за такое обращение, сразу успокоились и подползли к ногам своего хозяина, прося у него прощения, как это делают молодые щенята, когда их наказывают. Но дикарь не удовольствовался этим; он погнал их перед собой, как бы приказывая им воздать должную дань и его новым друзьям. Затем он передал Сердару ветку и сделал ему знак, чтобы и он в свою очередь хорошенько наказал пантер. Когда последний отрицательно покачал головой, Ури принялся жестикулировать с необыкновенным жаром, указывая ему то на животных, то на свои зубы, и, чтобы дать лучше понять себя, открывал и закрывал рот, делая вид, что хочет укусить и разорвать что-нибудь.

— Повинуйся ему, Сахиб! — сказал Рама-Модели. — Тота хочет тебе сказать, что если ты не желаешь, чтобы эти животные съели тебя когда-нибудь, ты сегодня же должен дать им почувствовать свою силу… Он прав, поверь моей опытности, и бей посильней!

Сердар не колебался больше, и пантеры покорно приняли от него наказание. Он протянул затем ветку Раме, чтобы тот исполнил ту же экзекуцию, но индус тихонько отстранил его руку.

— Нет, — сказал он. — Я не пользуюсь такими средствами, а так как животные теперь успокоились, то хочу посмотреть, не забыл ли я своего прежнего ремесла… Оставьте меня одного с ними, на четверть часа только.

— Разве эта последняя формальность необходима? — спросил Сердар, улыбаясь.

— Непременно, Сахиб! Я, вы знаете, принадлежу к касте заклинателей, которая состоит из небольшого числа членов; перед тем, как нас обучают этому искусству, мы должны поклясться Питре, т. е. душами наших предков, что никому не откроем тайны, доверенной нам. Кто нарушает эту клятву, тот сразу теряет свою власть, вот почему я не решился прибегнуть к заговору, когда эти ужасные животные набросились на нас.

Сердар не настаивал; он давно уже знал, что невозможно бороться с предрассудками даже самых развитых и умных индусов. Он сделал знак Ури следовать за собой и, взяв его тихонько за руку, заставил его войти в пещеру. Влияние его на этого дикаря было так велико, что последний не выказал ни малейшего знака удивления по поводу поступка, которого он не понимал.

Когда спустя несколько минут Рама позвал Сердара, он лежал, небрежно развалившись на обеих пантерах, которые нежно лизали ему руки. Не успел, однако, показаться тота, как пантеры оставили Раму и бросились к своему хозяину, осыпая его ласками с нежным прерывистым ворчанием, чтобы показать, вероятно, как они рады снова видеть его. Сердар не пытался даже скрыть свое удивление при виде такого быстрого результата, потому что друг его в первый раз показывал ему свое искусство.

— Действительно чудеса! — сказал он Раме, поздравляя его. — Ты также быстро можешь усмирить и пантер из джунглей?

— Это будет немножечко подольше, Сахиб, — отвечал заклинатель. — Я уверен, однако…

Он не кончил начатой им фразы. Хорошо знакомые всем обитателям Нухурмура звуки рога, которыми они давали друг другу знать о себе, послышались вдруг где-то вдали, но так слабо, что не будь ночной тишины, никто не услыхал бы их.

— Это Нариндра, — сказал Сердар с невыразимой радостью. — Это он, я узнаю его сигнал; слушайте! Ауджали отвечает ему. Умное животное поняло призыв своего карнака.

Это был действительно Нариндра, к числу обязанностей которого принадлежали и заботы о слоне. Вмешательство последнего произвело поразительное действие. Испуганные криками колосса, которого боятся все жители леса, пантеры мгновенно вскочили на ноги и пустились бежать вдоль по долине; достигнув противоположной ее оконечности, они, нисколько не колеблясь и не уменьшая быстроты бега, начали карабкаться вверх по вертикальной почти стене, цепляясь за карликовые пальмы и бамбук, пока не добрались до плато, где исчезли из виду в одну минуту. Присутствующие не успели еще опомниться от удивления, как тота, следуя данному примеру, пустился с поразительной быстротой по долине и начал в свою очередь опасный подъем, хватаясь руками за ветки и кусты. Присутствующие были поражены; они не считали его способным на такой подвиг, особенно с его раной.

Не сказав друг другу ни слова, Сердар и его товарищ бросились его преследовать — у них мелькнула одна и та же мысль. Их собственная безопасность требовала не выпускать из рук этого туземца, который знал теперь тайну их убежища и мог со дня на день, сам быть может не желая и не понимая важности такого поступка, выдать их врагам. Ему захочется, быть может, вернуться в долину, и тогда достаточно будет какому-нибудь шпиону увидеть его спуск, чтобы заинтересоваться, куда и для чего он спустился. Оттуда до открытия Нухурмура один шаг… Несмотря на быстроту бега, Сердар и Рама добежали до конца долины только для того, чтобы увидеть бесполезность своей попытки… Тота-ведда был уже почти наверху.

— Это бегство, Рама, большое несчастье, — сказал Сердар тоном полного уныния. — Ты знаешь, суеверен я или нет. Так вот, у меня предчувствие, что этот бедный идиот, будет причиной нашей гибели.

— Ты напрасно так беспокоишься, Сахиб! Необходимо невероятное, можно сказать, невозможное сочетание обстоятельств, — отвечал Рама, — чтобы этот дикарь, который лишь чуть поумнее двух пантер и не говорит ни на одном понятном языке, мог выдать тайну нашего убежища. Ты знаешь, что одного вида людей достаточно, чтобы заставить его бежать.

— Я желал бы ошибиться, Рама! Будущее покажет, кто из нас двоих прав.

Все произошло так быстро и Сердар придавал такое важное значение этому происшествию, что оба забыли на минуту о сигнале Нариндры, который, изнемогая, без сомнения, от усталости не хотел обходить вокруг озера и просил, чтобы за ним выслали шлюпку. Повторные крики Ауджали напомнили им об этом. Слон очень любил своего карнака, у которого всегда были наготове какие-нибудь лакомства для него; вот почему он не переставал волноваться с первых же звуков рога.

— Не стоит никого будить, — сказал Сердар, — мы одни переедем на ту сторону озера, а Сами прикажем не спать до нашего возвращения. Я с нетерпением жду новостей от друзей и, — прибавил он со вздохом, — если бы еще получить почту из Франции!.. Прогоним, впрочем, эту тщетную надежду… Так горько бывает разочарование.

Они молча направились в пещеры, закрыли за собой скалу и, отдав необходимые распоряжения Сами, направились к выходу. Все спокойно спали в гротах, куда не проникал никакой шум извне. Проходя через комнату Нана, они остановились на минуту; принц ворочался на диване, который служил ему вместо постели; ему что-то не спалось, и он говорил бессвязные слова. Вдруг он приподнялся и, протянув руку, ясно произнес на индусском наречии: «За веру и отечество, вперед!», а потом снова лег, продолжая бормотать невнятные слова.

— Бедный принц! — воскликнул Сердар, проходя мимо. — Это те самые слова, которыми он вдохновлял сипаев идти на англичан. Будь у него столько же ума, сколько мужества, ни он, ни мы не были бы здесь.

Придя на берег озера, Сердар взял свой буйволовый рог, чтобы отвечать Нариндре, который то и дело повторял свои сигналы, не зная, слышат его или нет. Он извлек из него сначала звучную и продолжительную ноту, которая на условном языке означала: «мы слышали»; затем вторую отрывистую, быструю: «мы поняли», и, наконец, две, одну за другой: «мы сейчас будем в шлюпке».

Он остановился и ждал.

В ту же минуту из-за озера послышался целый ряд условных звуков — ответ Нариндры: «Это я, Нариндра, я вас жду».

Осторожность требовала, чтобы они имели в своем распоряжении целый ряд всевозможных сигналов; без этого они могли, ни о чем не подозревая, попасть в засаду, тогда как малейшего изменения не только количества нот, но и известной интонации, было достаточно, чтобы предупредить друг друга об опасности.

Пять минут спустя шлюпка быстро и безмолвно неслась по поверхности воды. Луна скрылась в это время по другую сторону гор и на озере, которое было окружено со всех сторон высокими вершинами Нухурмурских гор царила полная темнота. Озеро, не освещенное ни одним лучом света, казалось черным, как чернила. Темное беззвездное небо нависло над угрюмым пейзажем, точно мраморная крышка над гробом.

Это зрелище было предназначено не для того, чтобы прогонять мрачные и грустные предчувствия, угнетавшие Сердара в течение всего вечера. Друзья проехали уже две трети пути, не обменявшись между собой ни единым словом, когда пронзительный крик, похожий на свист макаки-силена (род обезьян, весьма многочисленных в лесах Малабарского берега), прервал вдруг их молчание.

— Что это значит? — воскликнул Сердар, вскочив на ноги. — Не сигнал ли это?

— Это значит, что мы приближаемся к берегу, — ответил Рама, — потому что леса, окаймляющие берега, дают убежище огромному количеству обезьян этого рода, и их крик не может представлять для нас ничего особенного.

— Да, но тебе должно быть известно также, что в тех случаях, когда звук рога может выдать наше присутствие врагу, мы заменяем последний криками животных, которых так много в этих лесах, что это никому не может внушить подозрения. Так, например, крик макаки-силена, повторенный два раза, означает…

Слова замерли на губах Сердара… тот же крик повторился вторично среди ночной тишины.

— А! На этот раз я не ошибаюсь, это сигнал, — воскликнул Сердар с еще большим волнением и, не дожидаясь ответа Рамы, бросился к машине. В ту же минуту шлюпка уменьшила ход, сотрясения винта мало-помалу сократились, и судно остановилось на некотором расстоянии от берега, близость которого невозможно было определить в темноте.

— Я повиновался сигналу, — сказал Сердар Раме, который в этот вечер был очень оптимистически настроен. — Он означает остановку, в какой бы точке земли или воды мы не находились! Там происходит что-то необыкновенное.

— В том случае, конечно, Сахиб, — отвечал Рама, — если сигнал этот подал Нариндра. Я, например, ничего не нахожу удивительного, если второй макака отвечает первому или один и тот же крикнул два раза.

— Во всяком случае я должен был повиноваться из осторожности, — продолжал Сердар с оттенком нетерпения в голосе.

— Я не порицаю того, что ты счел нужным сделать, Сахиб, я ищу только естественного объяснения фактов, в которых нет ничего удивительного в таких местах, как эти.

— Я желал бы, Рама, чтобы ты был прав… Во всяком случае мы скоро узнаем, в чем тут дело. Третий крик, продолженный с намерением указать его происхождение, будет означать: «вернуться обратно». Тогда уж никаких сомнений не будет.

Прошло четверть часа томительного ожидания, но третьего сигнала не было… напротив, тихий звук рога, придерживаясь условных правил, дал знать людям в шлюпке, чтобы они продолжали свой путь. Вскоре после этого они без всяких затруднений пристали к берегу.

— Это ты, Нариндра, мой верный друг? — крикнул Сердар, не выходя даже из шлюпки.

— Да, Сахиб, — отвечал звучный голос, — это я.

И Нариндра тотчас же прибавил:

— Почта из Франции, Сахиб!

Услышав эти простые слова, Сердар почувствовал, что у него подкашиваются ноги и кружится голова. Известие, которого он ждал целые месяцы и которое должно было показать ему, остались ли у него еще семейные связи, привязывающие его к жизни, или он всего лишь пария для своих и авантюрист для общества, — это известие Нариндра наконец привез. Оно здесь, в двух шагах от него; через десять секунд он прочтет его; жизнь его стояла на карте, решалась судьба… если ему некого больше любить, не на что надеяться… но нет, это невозможно. Его милая Диана, обожаемая сестра, не могла изгнать его из своего сердца… Естественно, что в тот момент, когда мысли роем теснились у него в голове, сплетаясь одна с другой, ноги не могли его больше держать, руки дрожали, голос был сдавлен… Вот уже двадцать лет, как он бродит по миру, склонив голову, удрученную презрением родных и проклятием своего отца!.. И ничего этого он не заслужил… Бог тому свидетель! Людское правосудие ошибается, но Божье никогда!

Вы не можете не понять теперь жгучей скорби человека, так несправедливо опозоренного… Скорби авантюриста, известного под именем Сердар, при воспоминании об этой прелестной белокурой головке, о сестре, которую он покинул ребенком и затем в один прекрасный день нашел ее сына и дочь, явившихся к нему с просьбой спасти их отца от мести сипаев… Он спас их всех троих, послав им свое имя вместо привета, когда пакетбот уносил их с Бомбейского рейда. При воспоминании о сестре, ставшей женщиной, женой и матерью в семье, которая могла быть и его семьей, он чувствовал ненависть к тем, которые изгнали его, не пожелав даже выслушать, и в то же время у него появлялось безумное желание вернуться во Францию с гордо поднятой головой и доказательствами своей невиновности в руках, чтобы понудить людское правосудие, осудившее его, признать свое заблуждение и возвратить ему честное имя, украденное негодяями… Он знал теперь, где ему достать эти доказательства, и то, чего он не сделал для тех, которые прокляли его кровь от своей крови, плоть от своей плоти, не желая принять, выслушать и снова разобрать дело, он сделает во имя воспоминаний своего детства, во имя сестры, которую он так любил, а для этого было достаточно, чтобы она написала ему: «Брат, вернись… я никогда не обвиняла тебя, я никогда не проклинала тебя… брат, вернись, я люблю тебя».

И если этот человек через две минуты… через две секунды узнает, написала ли ему это сестра, — неужели вы думаете, что он не имеет права волноваться?

И он даже не спросил Нариндру, почему он дал ему сигнал остановиться посреди озера, не следили ли за ним шпионы, занимаются ли до сих пор английские газеты Нана-Сахибом и им, Сердаром, подозревают ли о том, где они скрываются… Ее письмо… он думал только о ее письме, и когда Нариндра в тот момент, как ступил на землю, протянул ему пакет, он схватил это письмо, как скупец, хватающий потерянное им и снова найденное сокровище, прижал его к своему бьющемуся сердцу и, вернувшись немедленно на борт шлюпки, бросился в каюту, закрыл двери и люки, зажег лампу и положил драгоценное послание на стол. Писем оказалось пять; почему пять, когда только три человека знали, куда ему писать: лорд Ингрэм, верный друг, всегда веривший в его невиновность и давший совет Эдуарду и Мэри обратиться к нему с просьбой спасти отца, бывший консул Калькутты, уполномоченный восстания в Париже, и сестра, которой он писал?

Он взял наудачу одно из них, желая испытать, поможет ли ему слепой случай найти именно то, которое он желал, и случай не обманул его — он взял письмо, которое бросилось ему в глаза своим изящным видом. Заметили ли вы, что наружный вид писем почти всегда отображает характер тех, кто их пишет, особенно женщин; а на этом, кроме изящества, была еще печать с гербом Монморов и Кемпбеллов. Дрожащей рукой сломал он печать, пробежал первые строчки и остановился, задыхаясь от волнения.

Да, это было письмо сестры, которое начиналось так:

У него не хватило сил читать дальше, он опустил голову на руки и заплакал… Вот уже двадцать лет, как он не плакал… с того дня, когда военный совет лишил его чинов, когда с груди его сорвали орден Почетного легиона… он плакал теперь второй раз.

Плачь, бедный мученик чести! День оправдания наступит. Какова же будет твоя радость, когда ты, увидев свою любимую сестру, протянешь ей доказательства твоей невиновности, говоря:

«Читай… уже оправданный в твоем сердце, я хочу быть оправданным и твоим умом, прежде чем ты поцелуешь меня в ответ на мой поцелуй».

Фредерик-Эдуард де Монмор-Монморен действительно дал себе клятву, что он увидится с сестрой только в тот день, когда ему удастся вырвать доказательство своей невиновности у негодяев, которые погубили его. Говорят, что слезы успокаивают; во всяком случае, они оказывают благодетельное действие на нервы, и Сердар мало-помалу почувствовал это… Он мог продолжать чтение письма.

Письмо было полно благодарности за спасение мужа и отца. Она уже знала о насилии, примененном для спасения майора, которого честь обязывала умереть на своем посту; она была ему благодарна за то, что таким способом он спас честь офицера, спасая жизнь мужа; она знала, что он открыл свое имя Лайонелу Кемпбеллу, Эдуарду и Мэри только в тот момент, когда лодка, увозившая его обратно на берег, отчалила от парохода, шедшего в Англию, и ласково упрекала его за это.

Вдруг Сердара снова охватило сильное волнение. Что он прочел? Почему вскочил весь бледный, дрожащий?.. Диана писала ему, что Лайонел назначен полковником 4-го шотландского полка, стоящего гарнизоном в Бомбее, а Эдуард — прапорщиком того же полка. Могла ли она после этого оставаться в Англии с Мэри, когда ее муж, сын и брат, все, что для нее дорого в этом мире, будут вдали? Нет, сердце ее не могло устоять, а потому все они едут вместе на следующем военном судне, отправляющемся в Бомбей, и судно это называется «Принц Уэльский». Этот первоклассный броненосец этот находится под командой лорда Ингрэма, который всегда защищал его, всегда был искренним другом Фредерика де Монмора, т. е. Сердара… Через три недели или через месяц после того, как он получит это письмо, «Принц Уэльский» будет в Бомбее… Она знала об его участии в восстании, но все теперь кончилось, наступило полное умиротворение, и ее муж, поддерживаемый лордом Ингрэмом, получил от королевы приказ даровать амнистию Фредерику де Монмор-Монморену, признать его невиновным в участии, принимаемом им в восстании, запрещая кому бы то ни было преследовать упомянутого Фредерика де Монмор-Монморена, за исключением того случая, если он будет по-прежнему упорствовать и с оружием в руках препятствовать восстановлению власти ее величества в принадлежавших ей индо-азиатских владениях… И Диана надеялась, что брат ее уже давно сложил оружие и не нарушает королевского благоволения, продолжая служить идее, без сомнения, великодушной, но эфемерной… Не может быть, чтобы он пожелал иметь своими противниками зятя и племянника, которые как солдаты вынуждены будут повиноваться данному им приказу! Диана не думает этого, она убеждена в противном…

— Бедная Диана, если бы она знала! — сказал Сердар, дочитав длинное письмо до этого места. — Ах! Рок преследует меня, несчастья не перестают сыпаться на мою голову. Я не могу изменить своим клятвам и предоставить этого несчастного принца на волю англичан, которые в виде трофея повезут его из города в город, отдав его на поношение первым встречным… А с другой стороны, могу ли я отказаться от свидания, назначенного мне сестрой, не рискуя ослабить ее любовь к себе?.. И эта амнистия, которая дается только мне, могу ли я воспользоваться ею, не рискуя прослыть изменником в глазах моих товарищей?.. Что делать, боже мой? Что делать? Просвети меня лучом твоей бесконечной мудрости… Ты не допустишь торжествовать злу, разве только с той целью, чтобы заметнее было твое правосудие… Неужели я мало еще страдал и не имею право надеяться на мир и покой?

В конце письма Диана сообщала брату, что отец, умирая, простил его, убежденный в его невинности благодаря стараниям и доказательствам лорда Ингрэма. Остальные письма были от его зятя, племянника и Мэри; в них говорилось только о любви к нему и подтверждалось все, написанное в письме Дианы; пятое ему прислал его корреспондент из Парижа — оно не содержало ничего важного.

Прочитав несколько раз письмо своей сестры и покрыв его поцелуями, Сердар долго думал о том странном положении, в которое его поставили. Напрасно ломал он себе голову, придумывая план, который мог бы удовлетворить всем его требованиям, и наконец остановился на одной всепримиряющей мысли, а именно, предоставить решение этого вопроса своим товарищам и затем поступить так, как будет предложено большинством.

Это решение вернуло спокойствие его измученному сердцу; в первый раз после долгих лет он почувствовал, что оживает; любовь сестры и ее семьи вернула ему надежду — это великое благо, без которого человечество давно уже впало бы в уныние. Когда к нему снова вернулось обычное самообладание, он вспомнил, что совсем забыл о своих товарищах за эти долгие часы размышлений. Было, вероятно, четыре часа утра; ночь все еще была темная, но мрачные тучи, заволакивавшие небо, теперь уже рассеялись, и мириады звезд, мерцавших на небе, достаточно ярко освещали поверхность озера.

Сердар вышел на палубу. Нариндра и Рама-Модели спали, завернувшись в одеяла. Он решил, что их незачем будить, так как маратх перед этим почти падал от усталости. Он пустил машину самым умеренным ходом. Ему было все равно, когда вернуться в Нухурмур — раньше или позже; он совсем не хотел спать, а приятная свежесть ночи окончательно успокоила его кровь, как огонь бурлившую в его жилах под наплывом испытанных им недавно волнений. Он установил румпель по направлению к пещерам, чтобы не отягощать свои мысли заботами об управлении шлюпкой, и сел на переднем планшире, откуда удобнее было следить за ходом судна. Это плавание, впрочем, не представляло ни малейшей опасности. Недолго оставался он предоставленным самому себе. Пробужденный дрожанием винта, Нариндра встал и, увидев Сердара, сел подле него.

— Сон не хочет знать меня, — сказал Нариндра тем мелодичным голосом, который поражал всех, кто в первый раз слышал его.

— Я и не поблагодарил тебя, как ты того заслуживаешь, — отвечал ему Сердар. — Тебе обязан я самыми великими радостями в моей жизни с тех пор, как я приехал в эту страну.

— Очень жаль, если я омрачу твою радость, — сказал маратх, но я должен передать весьма важные известия своему другу.

— Говори!.. Я готов ко всему; после радости бывает грусть, после счастья — горькие разочарования. Такова участь всех человеческих существ и моя особенно, больше чем кого-либо другого, мой друг.

— Известия, привезенные мною, могут быть приятными и неприятными, смотря по тому, как ты на них посмотришь, Сердар! Английское правительство издало декрет о всеобщей амнистии относительно всех лиц, скомпрометированных последним восстанием; оно дает слово оставить жизнь Нана-Сахибу и платить ему пенсию, сообразную его сану. С ним, одним словом, будут обращаться, как со всеми принцами, лишенными трона; к тем же, которые в течение месячного срока не сложат оружия, отнесутся как к разбойникам с большой дороги и повесят. Этот случай мне кажется весьма благоприятным, чтобы положить конец жизни, которую мы ведем, потому что рано или поздно…

— О! Я знаю англичан, — прервал его Сердар, — они нарочно притворяются ласковыми, чтобы захватить Нана-Сахиба и привязать его к триумфальной колеснице Хейвлока. Нет! Мы не можем допустить, чтобы знамя независимости топтали в грязь и унижали его в глазах индусов!

— Однако, Сердар…

— Продолжай свой рассказ, увидим потом, как лучше поступить.

— Англичане узнали самым странным образом, что Нана не покидал Индии.

— Каким же образом?

— Боюсь причинить неприятность своему другу.

— Говори, не бойся… Я сказал тебе, что готов ко всему.

— Да, я буду говорить, потому что должен сказать правду. В газетах Бомбея пишут, что правительство из Лондона прислало депешу вице-королю Калькутты, предупреждая его, что из рассказов твоей семьи…

При этих словах Сердар так вздрогнул, что Нариндра остановился, не решаясь говорить дальше.

— Продолжай! Продолжай! — сказал Сердар дрожащим голосом.

— От твоих родных в Европе узнали, что ты остался в Индии, а так как всем известно, что Нана-Сахиб мог бежать только благодаря твоей помощи, то все уверены, что он не расстался с тобой. Вот почему отдано приказание обследовать по всем направлениям окрестности Ганга и большую цепь гор на Малабарском берегу — единственные места, где благодаря джунглям можно долго скрываться от самых тщательных поисков.

— А затем…

— А затем, не доверяя туземцам, вице-король отправил батальон 4-го полка шотландцев из Бомбея, чтобы осмотреть Татские горы от Бомбея до мыса Кумари, тогда как другой батальон сделает то же самое между Бомбеем и границами Кашемира.

— Прекрасно, нагуляются вдоволь, — холодно отвечал Сердар.

— Надеюсь… Сердара не так просто поймать. Не будет ли, однако, более благоразумным вместо того, чтобы противиться без всякой патриотической цели…

— Все? — перебил его Сердар.

— Я должен еще предупредить тебя, что большое количество индусов и иностранных авантюристов, соблазнившись суммой обещанной премии…

— Да, миллион, ни больше ни меньше… Англичане хорошо платят изменникам…

— …готовятся идти вслед за войсками.

— Что касается этих, то мы заставим их раскаяться в своей смелости. У солдат же не тронем ни одного волоска на голове; они повинуются тому, что им приказывают.

— Их начальник тоже получит снисхождение?

— Кто он?

— Капитан Максвелл.

— Мясник Хардвара, Лакхнау, Агры, Бенареса и сотни других мест?

— Он самый.

— Война закончена, и он не нападет на меня, у нас с ним нет ничего личного, но у него старые счеты с Барнетом и Рамой-Модели — вот случай для них свести баланс. Я думал, что этот убийца женщин и детей служит в туземной артиллерии?

— Да, но вице-король послал его в Бомбей с приказом губернатору назначить его командиром экспедиции.

— Этот человек счастлив только среди крови и слез.

— Мне осталось сказать еще одно слово, и Сердар будет знать все.

В эту минуту перед Нариндрой и Сердаром выросла тень и сказала, пожимая им руки:

— Спасибо, Нариндра, спасибо за хорошую новость.

Это был Рама-Модели, привлеченный разговором.

— Ты слышал? — спросил Сердар.

— Я никогда не сплю, когда говорят об убийце моего отца, — мрачно ответил заклинатель, — продолжай, Нариндра.

— У нас есть еще более опасный враг.

— Мы его знаем — это Кишнайя.

— А что вы о нем узнали?

Рама-Модели был недавно на равнине; ему сказали там, что Кишнайю видели в окрестностях.

— Говорят, правительство следит за всеми душителями в провинции, чтобы помешать им совершить празднество пуджа в честь Кали, а потому все они скрываются в горах на расстоянии десяти миль от Нухурмура. Закрыть глаза на это празднество обещали только с условием, взять в плен Нана-Сахиба; в таком случае им разрешат кровавые таинства, лишь бы только человеческие жертвы были взяты из их собственного племени.

— Это вещь серьезная, и надо быть настороже, — задумчиво сказал Сердар. — Один из этих демонов для меня страшнее всех шотландцев. Мы с Нариндрой кое что знаем об этом.

— Да, благодаря Кишнайе нас едва не повесили в Пуант-де-Галле.

— И если бы не хватило присутствия духа у нашего друга заклинателя, мы не разговаривали бы так спокойно на Нухурмурском озере.

При этом воспоминании оба с чувством пожали руку Раме-Модели.

V

В ПРОДОЛЖЕНИЕ ВСЕГО ЭТОГО РАЗГОВОРА шлюпка спокойно продолжала свой путь, и наша авантюристы скоро уже должны были пристать к тому месту, которое находилось недалеко от входа в пещеры.

— Кстати, — сказал Сердар Нариндре, — наш разговор был так интересен, что мы забыли спросить тебя о причине твоего сигнала, который ты послал нам на озеро незадолго до нашего приезда к тебе.

— О, ложная тревога, — отвечал маратх, — мне послышался шум в кустах, и я на всякий случай, не узнав даже в чем дело, хотел предупредить вас, чтобы вы были настороже…

Шлюпка приближалась к берегу, и обязанности Сердара и Рамы-Модели, заключавшиеся в том, чтобы уменьшить быстроту хода и направить шлюпку к месту остановки, не позволили Нариндре дать им более полное объяснение. К тому же факт, который так сильно взволновал обоих, когда они были посреди озера, потерял свое значение с той минуты, как Нариндра назвал его ложной тревогой.

День еще не начинался, когда шлюпка была уже поставлена на место в укромный угол в заливе, скрытом деревьями, и все трое вернулись в Нухурмур. Все еще спали, за исключением Сами, раба своей обязанности. Сердар приказал ему немедленно разбудить принца и двух других своих товарищей, — положение было настолько серьезно, что требовало немедленного совещания.

Нана-Сахиб уже встал и приказал передать своим друзьям, что готов принять их.

— Что-то новое, кажется, — сказал он с тем покорным судьбе видом, который не покидал его со дня его несчастья.

— Да, принц, — отвечал Сердар, — обстоятельства исключительной важности… Нам необходимо собраться, чтобы составить план поведения и защиты, возлагающий на каждого известные обязанности и долю ответственности. Я подожду говорить, пока не явятся на зов два других наших товарища.

В ту же минуту в помещение принца ворвались с растерянным видом и вооруженные с головы до ног Барнет и Барбассон.

— Что случилось? — спросил Барбассон. — Нас атакуют?

Сердар, догадавшийся, что Сами подшутил над ними, не мог удержаться от улыбки, несмотря на всю серьезность положения.

Молодой Сами, на обязанности которого лежала тяжелая задача будить каждое утро неразлучных друзей, знал, с чем было сопряжено это удовольствие, когда он являлся, чтобы заставить их покинуть свои гамаки: направо и налево сыпались толчки и тумаки, которыми они щедро сопровождали свое вставание. Но это нисколько не беспокоило Сами, и он всегда добивался своего. Заметьте при этом, что адмирал и генерал сами назначали ему час, в который он должен был разбудить их в те дни, когда они не были дежурными. Молодой индус, видя своего господина озабоченным, хотел сократить три четверти церемоний, включая сюда и тумаки, а потому сразу вбежал в грот Ореста и Пилада, крича во все горло:

— Тревога, тревога! Атака на Нухурмур!

И в одну секунду оба были готовы.

— Извините за эту маленькую шутку, — сказал Сердар вошедшим друзьям, которые не знали, сердиться им или смеяться. — Мальчик виноват только наполовину; вы приглашены на военный совет, а такого рода совещания бывают только накануне битвы.

Эти серьезные слова сразу успокоили Барнета и Барбассона; они поставили свои карабины и заняли места на диване, где уже сидели их друзья. По приглашению принца, занимавшего место председателя, Сердар обратился ко всем с речью и изложил, ничего не опуская, все факты, уже известные читателю.

Он рассказал о письме своей сестры, о предстоящем приезде ее со всей семьей в Индию, об амнистии для себя, не снимая, однако, покрова, скрывающего таинственное происшествие, разбившее всю его жизнь, рассказал также своим слушателям о том, что по странной и необыкновенной случайности доказательства его невинности почти находятся у него в руках, в самой Индии, и что благодаря содействию своих друзей он надеялся даже одно время завладеть ими, несмотря на трудность этого предприятия. В первую минуту у него под влиянием воспоминаний мелькнула мысль сделать их всех судьями своего положения и сообразно советам своих великодушных друзей оставить на некоторое время пещеры Нухурмура, но не одному, а с двумя из них, чтобы добыть доказательства несправедливости, допущенной по отношению к нему, и принести их сестре, когда она ступит на почву Индии. Это было бы для него величайшим счастьем, о каком только может мечтать человек! Когда он составлял этот план, в Нухурмуре уже шесть месяцев было совершенно спокойно; ему было известно, что все считают принца и его приверженцев бежавшими в Тибет или куда-нибудь в другое место и что преследование почти прекращено… Но вслед за этим он узнал один факт и его чести заставил его отказаться от взлелеянной им мечты.

Здесь голос Сердара понизился и дрогнул от волнения, но он тотчас же продолжал с твердостью.

— Я отказался от этого проекта или, вернее, отложил его до лучших времен, ибо мне тяжело думать, что все кончено для меня. Сделал я это потому, что положение вещей изменилось. Эти горы собираются прочесывать на днях и тхуги, и отряд английской армии, не говоря уже о бесчисленном множестве авантюристов, состоящих из отбросов всех наций и алчущих премии, обещанной за нашу поимку. Наши следы будут скоро открыты, мы вынуждены будем запереться в пещерах, выдерживать осаду, сражаться… И все это потому, что члены моей семьи, прося королеву о помиловании для меня, имели неосторожность сказать, что я остался в Индии. Это тотчас же навело наших врагов на мысль, и весьма логичную, что только в этих горах мы могли найти себе убежище, потому что в течение шести месяцев нигде в другом месте не обнаружено наших следов. Но ошибка моих родных должна тяготеть на мне одном, и если я говорю о ней, то лишь потому, что хорошо знаю, к чему меня обязывает долг и уважение к данному слову, и не допущу обсуждения этого факта. Мы все клялись защищать принца до самой смерти и все мы, я уверен, готовы сдержать эту клятву.

— Да, да! — крикнули Барнет и Барбассон, протягивая руки в сторону Нана-Сахиба. — Мы клянемся защищать его против англичан до самой смерти и скорее схоронить себя под развалинами Нухурмура, чем допустить, чтобы они взяли его в свои руки.

Странная вещь! Ни Нариндра, ни Рама-Модели не приняли участия в этой манифестации. Сердар не заметил этого, но слегка нахмуренные брови Нана-Сахиба показывали, что он обратил на это внимание.

— Благодарю вас, друзья мои! — отвечал Нана-Сахиб, с жаром пожимая протянутые ему руки. — Я и не ожидал другого от великодушных сердец, оставшихся мне верными.

Когда волнение улеглось, Сердар продолжал:

— Что мы теперь должны делать? Подумайте и изложите каждый свой план. Я же со своей стороны предлагаю одно из двух: во-первых, увидев, что нас окружают, мы можем покинуть Нухурмур и, переодевшись в разные костюмы, добраться по вершинам гор до самого Бомбея. Там мы должны сесть на «Диану» и отправимся на поиски какого-либо неведомого острова в Зондском проливе или на Тихом океане, где принц, спасший свои богатства, может жить спокойно и счастливо.

— И вы все со мною, — прервал его Нана-Сахиб, — я захватил с собой одних драгоценных камней на десять миллионов, не считая золота.

— Мой второй проект, — продолжал Сердар, — запереться в Нухурмуре, где, мне кажется, нас очень трудно обнаружить. Два подвижных камня, которые закрывают входы, так хорошо подобраны к другим, что составляют с нами как бы одно целое; толщина их такова, что они не издают никакого подозрительного звука при исследовании, да к тому же мы окончательно можем заглушить их. Съестных припасов у нас на два года, и мне кажется, что мы можем считать себя в полной безопасности. Все заставляет меня думать, что это их последняя атака против нас; через два-три месяца никто не будет больше думать об этом приключении, и если какой-нибудь случай не откроет нашего убежища, нам легко будет тогда сесть на «Диану», не возбуждая ничьих подозрений, и отправиться, как мы и хотели, на поиски более гостеприимной страны. Первый проект весьма опасен для исполнения, потому что над всеми портами учрежден самый тщательный надзор и ни одного судна не выпускают, не узнав имен пассажиров и места их отправления, а если кого-либо арестуют, то тут же и повесят. Второй проект имеет то преимущество, что без всякой опасности приведет нас к первому и во всяком случае, если нас захватят, мы взорвем себя, но не дадим повесить. Я кончил; ваша очередь говорить, друзья мои! Я готов присоединиться к тому из этих планов, который вам больше нравится и ко всякому другому, который вы найдете лучшим.

— Ей-богу, Сердар, — сказал Барбассон, — невозможно найти что-нибудь лучшее и, говоря это, я уверен, что передаю мнение всех присутствующих. Что касается меня, я принимаю ваш последний проект, во-первых, потому, что он не исключает первого, во-вторых, я считаю, что Нухурмур легко защитить и мне здесь нравится; наконец, потому, что предсказание Барбассона-отца относительно повешения его наследника становиться ложью. Я сказал.

— Что касается меня, — заявил Барнет, желавший показать, что он не забыл прежнего ремесла ходатая по делам, — я принимаю все заявления, оговорки, доводы и заключения своего товарища. Барнет-отец, который еще жив, — не знаю, впрочем, наверное, — был бы слишком счастлив, что младший из Барнетов сделал с помощью веревки свой последний жизненный прыжок.

Нариндра и Рама заявили, что не имеют собственного мнения и привыкли всегда и во всем следовать за Сердаром. Нана, заинтригованный этим новым уклонением от прямого ответа, устремил на них долгий и проницательный взгляд. Сердар был так озабочен, что мало обращал внимания на происходящее вокруг него. Ввиду того, что никто не возразил ему открыто, он решил, что они во всяком случае остаются в Нухурмуре.

— Вы не боитесь, — сказал Барбассон, — что присутствие вашего слона может указать шпионам, что хозяева находятся недалеко?

— По всему видно, что вы не знаете Ауджали, — живо отвечал Нариндра. — Тот, кто подойдет к нему, не будет в состоянии никому рассказать, что видел его.

— Так… Извините, пожалуйста, за мое замечание, но теперь я получил объяснение и чувствую себя спокойным.

— Вы совершенно правы, Барбассон, — продолжал Сердар, — советую всем друзьям брать с вас пример. Не имеете ли еще чего-нибудь?

— Еще небольшое замечание, — отвечал провансалец. — Я готов отдать свою жизнь, но для меня было бы величайшим утешением, если бы я имел возможность сказать в последний час, что я все обдумал, все предусмотрел и что, ей-богу, не было возможности поступить иначе. Что думает об этом генерал?

— All is well, that ends well, господин адмирал.

— Я не понимаю твоей тарабарщины.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — перевел, улыбаясь, Сердар.

— Видишь, это значит, что я всегда одного с тобой мнения.

— Ты мог бы сделать хуже, черт возьми! Говори ты на провансальском наречии — ты был бы самым умным из американцев… Теперь я перехожу к своему замечанию.

Разговор с Сердаром, обычно серьезный, становился, несмотря на важность обсуждаемых предметов, комичным, когда в него вмешивался Барбассон.

— Мы слушаем вас, Барбассон, — сказал Сердар с оттенком нетерпения в голосе.

— Вот что пришло мне в голову. Вы сами сказали, Сердар, что только какой-нибудь случай может выдать наше убежище. Так вот, я думаю, что тота-ведда, которого нам не следовало, быть может, приводить сюда вчера вечером, и есть один из этих случаев. Тоту не следует допускать до побега, чтобы нам не пришлось раскаиваться. Иначе говоря, надо задержать этого дикаря в Нухурмуре на все время, пока мы будем оставаться здесь.

— Как! Вы не знаете… Впрочем, вы спали, и только мы с Рамой присутствовали при всем этом приключении. Мы действительно совершили из человеколюбия некоторую неосторожность, но теперь нет времени исправлять ее.

— О каком тота-ведде вы говорите? — живо перебил их Нариндра.

Сердар поспешил удовлетворить любопытство маратха и в нескольких словах рассказал ему о том, что случилось накануне, начиная с того, как тота-ведда был ранен в присутствии Барбассона и до появления пантер на зов своего хозяина и их бегства, о котором провансалец не знал.

По мере того как рассказ его продвигался вперед, Нариндра выказывал все большие признаки волнения; бронзовый цвет его лица принял синеватый оттенок, и крупные капли пота выступили у него на лбу.

Сердар, весь поглощенный своим рассказом, не замечал этого, а другие свидетели этой немой сцены были так поражены внезапной переменой лица Нариндры, что не смели прервать его, думая в то же время, что Сердар сам прекрасно замечает, что происходит. Но вот Сердар взглянул на маратха, и у него невольно вырвалось восклицание самого горестного изумления.

— Бог мой, что с тобой, Нариндра?

— Мы погибли, — пробормотал Нариндра, еле держась на ногах, — так сильно было овладевшее им волнение. — Сигнал, посланный мною вам с берега…

— Ну?.. Успокойся и говори!

— Я слышал… шум… в кустах вдоль озера… И я спрятался, крикнув два раза, как макака… чтобы на всякий случай предупредить вас… А минут через пять мимо меня прошел знакомый мне факир, друг Кишнайи, предводителя душителей. Своей ужасной худобой он так походит на тота-ведду, что можно ошибиться; за ним шли две ручных пантеры, которых он показывает любопытным жителям деревень. Они весело прыгали вокруг него, а он говорил им: «Тише, Нера! Тише, Сита! Добрые мои животные, надо спешить. Мы сегодня хорошо поработали». И он шел дальше по направлению к равнине.

Нариндра, к которому мало-помалу вернулось его хладнокровие, закончил рассказ без всяких остановок.

— Одурачены! Одурачены этим подлым негодяем Кишнайей; он один в мире способен задумать, подготовить и выполнить такой ловкий маневр!..

— В таком случае ничего больше не остается, как бежать из Нухурмура. Шансы Барбассона-отца возрастают… Берегись веревки, мой бедный Барнет! — жалобным тоном сказал марселец.

Он был способен шутить даже на эшафоте.

— Нет, — сказал Сердар, ударив себя по лбу, — я думаю, напротив, что мы спасены. Слушайте! Не подлежит никакому сомнению, что ложный тота-ведда был подослан Кишнайей. Эти люди, как вы знаете, готовы за несколько су нанести себе самые ужасные раны, изуродовать себя и броситься под колесницу, на которой во время празднеств возят Шиву и Вишну; они, питают абсолютное презрение к жизни и страданиям. Однако следует обратить внимание на тот важный факт, что факир не знает и не может указать вход в пещеру со стороны озера; я, к счастью, сам завязывал ему глаза и отвечаю за то, что он ничего не видел. Будьте уверены, что Кишнайя и его приверженцы никогда не посмеют спуститься в долину под огнем наших карабинов и захватить нас. Шотландцы могут, конечно, сделать это с помощью крепостных лестниц, если им прикажут спуститься, но главарь душителей пожелает сохранить для себя честь поимки и не скажет им о своем открытии…

— Клянусь бородой Барбассонов, — воскликнул провансалец, — Сердар, вы выше всех нас… Вы все растете в моих глазах! Сюда к нам, дети юга!

— Я желал бы знать…

— Что я отгадал?

— Верно… И если вы отгадали, то можно держать какое угодно пари, что наши предположения сбудутся.

— Так вот, Сердар, нет ничего легче, чем дополнить ваше рассуждение. Кишнайя, не считая возможным спуститься в долину, пожурит факира за то, что он не остался подольше с нами, чтобы узнать, где находится таинственный вход, через который его провели с завязанными глазами; тогда весьма возможно, что мнимый тота-ведда осмелится вернуться той же дорогой, какой вышел, как будто он уходил только погулять со своими пантерами. Я вполне уверен, что так все и произойдет. Разве только Кишнайя дурак и не пожелает воспользоваться неожиданным случаем, давшим ему возможность провести шпиона в самые пещеры… Вы сами сказали, Сердар, что мы спасены, а потому бьюсь об заклад, что ни один из душителей в мире не найдет среди сотни долин на вершине гор ту, в которой находится вход в пещеры.

Сердар просиял… Его мысль Барбассон передал так ясно и точно, что он хотел уже выразить ему свое удивление его проницательности, как вдруг появился Сами, совсем испуганный и расстроенный.

— Сахиб, — сказал он Сердару, — я не знаю, что там происходит, но мне кажется, что кто-то стучит по стене со стороны долины, и Ауджали несколько минут уже кричит, как сумасшедший.

— Это тота, черт возьми! — воскликнул торжествующий Барбассон. — Кто же кроме него мог пробраться в долину… Ловкий парень этот Кишнайя, он хочет воспользоваться случаем… Большой ум вредит, говорят в моей стране.

— Открыть? — спросил Сами.

— Отчего же нет! Чем мы рискуем? — воскликнул провансалец.

Все присутствующие окаменели от удивления при таком быстром обороте дела, хотя все случившееся было вполне естественно. Ничего не могло быть логичнее предположения, что тота поспешил за своими пантерами, испуганными криком слона, и Кишнайя не удовольствовался теми неполными сведениями, которые он ему принес, зная хорошо противников, с которыми ему приходилось бороться. В последнем случае немедленное возвращение тота-ведды было лучшим средством для устранения всяких подозрений. Предводитель тхугов тем менее должен был быть уверенным, отправляя его обратно, что лично он ничем не рискует в этом деле, а в случае успеха выигрывает все. Он не мог даже сомневаться в успехе ввиду дружеского приема, оказанного туземцу, тем более что не знал, как изменилось положение после сообщения, сделанного Нариндрой. Во всем этом не было даже какого-либо странного стечения обстоятельств; факты всегда совмещаются и вытекают один из другого, как и понятия. Сердар и Барбассон рассуждали сообразно логике событий.

После минутного колебания Сердар сделал знак Сами, и последний, поспешив в коридор, повернул камень не без некоторого волнения, охватившего и всех жителей Нухурмура. В ту же минуту тота-ведда — это был он — бросился большими прыжками через отверстие и, добежав до Сердара, упал к его ногам. Его пантеры не посмели следовать за ним и остались снаружи. Сами закрыл на всякий случай вход; он не хотел, чтобы эти животные явились на помощь своему хозяину. Сердар дал понять друзьям едва заметным знаком, как важно, чтобы они предоставили вести разговор ему одному.

— Ну, мой милый Ури, вот ты и вернулся, — сказал он туземцу, гладя его ласково по руке, как это он делал накануне. И он нарочно обратился к нему на Канарском наречии, на котором тота, как слышал Нариндра, говорил со своими пантерами.

— Ури! Ури! — повторял тота с таким невинным видом, что все невольно любовались совершенством, с каким он исполнял свою роль.

— Нехорошо, — продолжал Сердар, — оставлять своих друзей, не предупредив их об этом! Неужели тебе не понравилась кухня Барнета? А ведь он вчера превзошел самого себя.

— Ури! Ури! Ури! — отвечал факир с полным равнодушием животного.

Сердар подумал, что, разговаривая таким образом, они не продвинутся ни на шаг вперед; он чувствовал, как в жилах у него начинает закипать кровь, и сдерживал себя, чтобы не слишком резко перейти к делу. С другой стороны, он ждал, когда какое-нибудь судорожное, едва заметное движение на лице хитрого мошенника покажет, что он не ошибается. Слова, слышанные Нариндрой, были, само собой разумеется, самым убедительным доказательством, но во всей наружности этого тощего существа было столько естественного, неподдельного, все черты лица его дышали такой наивной радостью, когда он снова увидел своего вчерашнего друга, что Сердар невольно спрашивал себя, не был ли Нариндра жертвой заблуждения.

Он хотел испробовать еще одну попытку, прежде чем прибегать к принудительным мерам, к которым он не питал особого доверия. Принуждение мало действует на факиров, привыкших считать пустяком физическую боль и лишения, и не было случая, чтобы таким путем добились чего-нибудь от этих людей, если они дали клятву молчать.

Самое лучшее было поразить его чем-нибудь, получить хотя бы самое ничтожное доказательство, а затем подействовать на него с помощью одного из тех кастовых или религиозных предрассудков, которые оказывают такое сильное влияние на индусов. Сердар остановился на этом решении с тем, чтобы в случае неудачи лишить ложного тота-ведду свободы и тем самым обезвредить его. Сделав вид, что он без особого внимания смотрит на него, чтобы не вызвать у него подозрения, но в то же время не теряя из виду его лица, Сердар продолжал по-прежнему дружески говорить с ним.

— Ты хорошо сделал, вернувшись к нам, бедное заброшенное создание, — сказал он. — Ты ни в чем не будешь терпеть недостатка у нас, так же как и пантеры, которых ты так любишь.

Взглянув затем ему в лицо, он быстро, как молнию, бросил ему фразу, слышанную Нариндрой:

— Тише, Нера! Тише, Сита! Надо спешить, мы сегодня хорошо поработали.

Как ни был факир подготовлен к своей роли, удар был слишком сильным и непредвиденным, чтобы ложный тота отнесся к нему с обычным своим самообладанием. Глаза его загорелись, брови сдвинулись, и он бросил быстрый взгляд в сторону коридора, по которому пришел, как бы спрашивая себя, есть ли у него какие-нибудь шансы для побега. Но это продолжалось одно лишь мгновение; больше он ничем не выдал своих мыслей. Лицо его сохранило детски-наивное выражение, и он третий раз повторил слово, служившее ему для передачи всех впечатлений: «Ури! Ури!», сопровождая его веселым взрывом хохота, чтобы скрыть охвативший его ужас, потому что в эту минуту он должен был считать себя погибшим.

Как ни мимолетно было выражение, пробежавшее по лицу факира, оно не ускользнуло от Сердара, который дождался окончания припадка веселости и сказал ложному Тоте тоном, исключавшим всякую попытку прибегнуть к дальнейшим фокусам:

— Ты прекрасно играешь свою роль, малабарец, но комедия продолжается слишком долго… Встань, и если дорожишь жизнью, отвечай на предлагаемые тебе вопросы.

Это было сказано так твердо и внушительно, что факир понял, что ничего не выиграет притворством. Повинуясь данному приказанию, он встал, прислонился к стене и ждал, что ему скажут, с выражением глубокого презрения и полнейшего равнодушия. Это был уже не тот тщедушный идиот-недоносок, которого присутствующие видели перед собой всего каких-нибудь пять минут тому назад: перед ними было существо мужественное, целиком состоящее из нервов и мускулов, с энергичными чертами лица.

Этому человеку нужна была большая сила воли и необыкновенное искусство, чтобы исполнить роль с таким совершенством, что все были обмануты и даже какое-то время сомневались в правдивости показаний Нариндры.

— Хорошо, — сказал Сердар, когда тот повиновался его приказанию. — Ты признаешься, следовательно, что понимаешь Канарское наречие; продолжай в том же духе и, надеюсь, мы сговоримся с тобой. Главное, не лги.

— Рам-Шудор отвечает, когда хочет, молчит, когда хочет, но Рам-Шудор никогда не лжет, — отвечал индус с достоинством.

— Кто прислал тебя, чтобы шпионить за нами и выдать нас?

Факир покачал головой и не сказал ни слова.

— Напрасно ты скрываешь его имя, — сказал Сердар, — мы его знаем: это Кишнайя, предводитель касты тхугов в Мейваре.

Пораженный индус с любопытством взглянул на своего собеседника. Из этого следовало, что Кишнайя по своему обыкновению действовал в тени и не думал, что его присутствие в этой местности будет замечено.

— Посмотри на нас хорошенько, — сказал Сердар, продолжая свой допрос, — знаешь ты всех, кто находится здесь?

— Нет, — отвечал факир, с большим вниманием рассматривая по очереди присутствующих.

— Можешь поклясться?

— Клянусь Шивой, который наказывает за ложную клятву.

— Так ты не знаешь нас и соглашаешься служить человеку, который принадлежит к касте, презираемой всеми нами в Индии, чтобы предать нас ему.

Индус не отвечал, но всем было ясно, что в эту минуту он боролся с каким-то сильным волнением.

— Я думал, — продолжал Сердар, — что факиры посвящают свою жизнь богам и что между ними не найдется ни одного, который согласился бы служить шпионом разбойников и убийц.

— Рам-Шудор не был шпионом, Рам-Шудор никогда не делал зла, — мрачно отвечал индус, — но у Рам-Шудора есть дочь, которая была радостью его дома, а теперь старая Парвади оплакивает свою дочь Анниаму, которую тхуги похитили, чтобы принести ее в жертву на следующую пуджу… И Рам-Шудор стал малодушен, когда Кишнайя сказал ему: «Сделай это, и твоя дочь будет тебе возвращена». И Рам-Шудор сделал, как ему сказал Кишнайя, чтобы старая Парвади не плакала дома и чтобы ему отдали Анниаму.

И по мере того, как он говорил, его голос все больше и больше прерывался и крупные слезы текли по его лицу. Глубокое молчание царило в гроте; все эти закаленные в боях люди, которые сотни раз жертвовали своей жизнью на поле битвы, чувствовали, что ими овладевает волнение и чувство глубокого сострадания к этому человеку, отцу, оплакивающему свою дочь, забыв, что он хотел предать их самому жестокому врагу. Спустя несколько минут Сердар снова заговорил с ним, стараясь придать строгий тон своему голосу.

— Итак, ты признаешься, что нашей жизнью ты хотел выкупить жизнь твоей дочери. Какое наказание заслужил ты за это?

— Смерть, — отвечал индус совершенно уверенным на этот раз голосом.

— Хорошо, ты сам произнес свой приговор.

Бросив многозначительный взгляд на своих товарищей, Сердар продолжал:

— Даю тебе пять минут, чтобы приготовиться к смерти.

— Благодарю, Сахиб, — сказал факир без всякого бахвальства, — я хотел бы только проститься со своими бедными животными… Они всегда были мне верны и так любили Анниаму.

— Ага, вот оно! — воскликнул Барбассон по-французски, полагая что индус не понимал этого языка. — Это своего рода маленький фокус, чтобы пантеры защищали его, а самому дать тем временем тягу. Ах, черт возьми! Это слишком трогательно, честное слово… Я готов расплакаться.

— Ошибаешься, Барбассон, — сказал Рама-Модели, — ты не знаешь людей нашей страны. Этот человек приготовился к смерти и не сделает попытки бежать.

— Эх! Эх! Я готов провести опыт, не будь только опасно прибегать к нему.

— Что ты скажешь на это, Рама? — спросил Сердар, несколько поколебавшийся в своем намерении.

— Я отвечаю за него, — отвечал заклинатель.

— И я также, — прибавил Нариндра.

Нана-Сахиб склонил голову в знак согласия.

Сердар подчинился этому единодушному заявлению.

— Если все удастся, как я думаю, — сказал он, — мы сделали хорошее приобретение.

Он сделал знак факиру следовать за собой и направился к выходу во внутреннюю долину, где оставались пантеры, приказав Сами стоять наготове с карабином в руках, ибо не имел никакого желания стать жертвой своего великодушия.

Тут произошла сцена действительно необыкновенная. Переступив порог входа в пещеру, Рам-Шудор окликнул животных, весело прыгавших по долине. Пантеры бросились к нему и осыпали его ласками; они лизали ему руки, лицо, весело вскрикивая и мурлыча с невыразимой нежностью, затем сворачивались у его ног, подымались и одним прыжком перепрыгивали через его голову, делая вид, что хотят убежать от него, затем возвращались, ложась у его ног и взглядом вымаливали ласки, которыми он щедро осыпал их.

— Я взял их к себе совсем маленькими, — сказал он Сердару, — всех из одной берлоги; в то время они почти ничего не видели, а когда они стали ходить и играть, то принимали меня за мать и кричали, если я уходил от них. Они никогда и никому худого не сделали, возьми их в награду за то зло, которое я хотел всем вам причинить… Ну, теперь кончено, я готов.

— Хорошо, — сказал Сердар, заряжая револьвер.

— О, только не здесь, они разорвут тебя, как только увидят, что я падаю.

— Войдем в пещеру, они ничего не увидят тогда.

Они вошли в пещеру, и камень тотчас же закрылся за ними. Кончено! Пантеры не могли защитить своего хозяина.

— Ну-с, Барбассон, убедились вы теперь? — спросил Сердар.

— Это выше моего понимания, ей-богу! И мне, как говорят, надо было видеть, чтобы поверить.

Рам-Шудор ждал…

— Итак, жизнь твоя принадлежит нам.

— Да, принадлежит, — просто отвечал индус.

— Ну, так мы сохраним ее тебе, а так как ты нам более полезен живым, чем мертвым, то мы предлагаем тебе служить нам, пока ты нам будешь нужен.

Факир, ожидавший получить роковую пулю, не верил своим ушам; он, который до сих пор и бровью не повел, вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.

— Ты даришь мне жизнь?

— С условием, что ты будешь верно служить нам.

— Я буду твоим рабом.

— Знай, что мы сумеем вознаградить тебя; пуджа Кали совершится только через пять недель, мы успеем за это время наказать Кишнайю и вернуть тебе твою дочь.

— Сахиб! Сахиб! Если ты сделаешь это… Рам-Шудор будет твоей тенью, будет смотреть твоими глазами и думать твоей головой… Я буду почитать тебя, как Питре, ибо наш божественный Ману говорит: «Кто умеет прощать, тот близок Богам».

И Рам-Шудор, подняв руку к небу, произнес страшную клятву, которую ни один индус, будь он сто раз изменником, вором и убийцей, ни за что не нарушит, раз она сорвалась у него с языка:

«Во имя великого Брахмы Сваямбхувы, вечная мысль которого живет в золотом яйце, во имя Брахмы, Вишну и Шивы, святой троицы, явленной в Вирадже, вечным сыне, пусть я умру далеко от своих, в самых ужасных мучениях, пусть ни один из моих родных не согласится исполнить на моей могиле погребальных церемоний, которые открывают врата Сварги,[23] пусть тело мое будет брошено на съедение нечистым животным, пусть душа моя возродится в теле ястребов с желтыми ногами и вонючих шакалов в тысяче тысяч поколений людей, если я нарушу клятву служить всем вам и быть преданным до последнего издыхания. Я сказал; пусть дух Индры запишет в книге судеб, чтобы боги-мстители помнили это».

И, закончив эту клятву, Рам-Шудор обошел всех присутствующих, брал у каждого руку и прикладывал ее к своей груди и голове; подойдя к Сердару, он три раза повторил эту формальность, чтобы показать, что своим господином он признает исключительно его и в случае каких-либо разногласий будет повиноваться исключительно ему одному.

— Теперь, — сказал Рама-Модели Сердару, — в какой бы час дня или ночи ты ни нуждался в этом человеке, какова бы ни была вещь, которую ты прикажешь ему, он твой телом и душой и никогда, будь уверен, не изменит этой клятве. Чтобы ты понял всю ее важность… Ты знаешь, Сердар, я люблю тебя и предан тебе, но я не дал бы тебе такой клятвы, потому что в том случае, если я нарушу ее, даже не намеренно, боги-мстители не простят мне этого.

— Тебе этого не нужно, Рама, — сказал Сердар, — чтобы быть преданным и поступать хорошо.

Сердар и Рама обменялись крепким рукопожатием, в котором выразилось все, что они пережили за эти десять лет совместных опасностей и страданий.

— А я? — сказал Нариндра, также подходя к Сердару.

— Ты, — отвечал Сердар, — не есть ли ты, как показывает твое имя (Нара — Дух, Индра — Бог), что ты дух, соединяющий две наши души.

Трудно было, действительно, встретить еще трех таких людей, столь различных по происхождению, традициям и нравам и так тесно соединенных душой и сердцем. Скоро должен пробить час, когда оба индуса дадут своему другу новое доказательство любви и преданности.

Видя, как Сердар, чтобы остаться с Нана-Сахибом, мгновенно отказался от давно лелеемой им мечты восстановить свою репутацию, Рама и Нариндра, которым их друг открылся в тяжелую минуту, были сильно огорчены этим. Сколько раз видели они, как этот гордый и чувствительный человек чуть не падал под тяжестью грустных воспоминаний и готов был покончить с жизнью, чтобы найти покой в вечном сне… Когда окончилась трогательная сцена, прибавившая новое лицо к маленькому обществу Нухурмура, и в ту минуту, когда все прощались с Нана-Сахибом, Нариндра быстро шепнул на ухо Раме:

— Мне нужно по секрету поговорить с тобой, зайди ко мне через минуту.

— Я то же самое хотел сказать тебе, — отвечал заклинатель.

— Смотри только, чтобы никто не догадался о нашем разговоре!

— Даже Сердар?

— Сердар в особенности.

И они расстались. Нариндра под предлогом усталости (он, действительно, после того, как покинул Бомбей, шел сорок восемь часов, день и ночь, не переставая) попросил разрешения уйти на покой и удалился в тот грот, где он располагался вместе с заклинателем.

Несколько минут спустя Рама уже подымал циновку, служившую вместо двери, и входил к своему другу.

— Вот и я, Нариндра, — сказал он.

— Будем говорить шепотом, — сказал маратх, — Сердар не должен знать о нашем плане, который мы осуществим, если ты согласишься. Я знаю его, он не согласится на это.

— Я тоже имею нечто предложить тебе, но ты говори сначала, ты первый подал мысль об этом разговоре.

— Весьма возможно, что у нас с тобой одна и та же мысль… Выслушай меня и отвечай мне откровенно. Что ты думаешь об эгоизме и равнодушии, с какими Нана-Сахиб принимает в жертву привязанности самую дорогую мечту Сердара?

— Я думаю, как и ты, Нариндра, что принцы смотрят на людей как на орудие своей воли и считают важным лишь то, что касается их самих.

— Очень хорошо, я уверен теперь в твоем содействии. Когда я увидел сегодня, как Сердар жертвует собой, забывая даже о восстановлении своей чести, о любви сестры, которая едет в Индию, чтобы вырвать брата из этой полной тяжких испытаний жизни, которую он ведет так давно, — мне показалось на один миг, что мы будем свидетелями одного из тех чудных зрелищ, какие, мой бедный Рама, встречаются только в «Парнасе» или «Састрасе», ибо века героев прошли. Я думал, что Нана-Сахиб не захочет уступить в великодушии и величии души тому, кто столько раз жертвовал собой для него; но мечта моя была непродолжительна, и отвращение наполнило мое сердце, когда я увидел, с какой легкостью он принимает все от других, ничего не давая им взамен. Чем Нана-Сахиб рискует? Он окончит свои дни во дворце, получит изрядную пенсию от англичан, после того, правда, как послужит трофеем во время празднества в честь подавления восстания, тогда как нам угрожает позорная смерть, ибо, будь уверен, если прощают вождю, то лишь для того, чтобы сильнее поразить его приверженцев. Сердара же тем более не пощадят за то, что он пренебрег амнистией королевы, дарованной ему по просьбе его семьи. Ах! Скажи только Нана: «Сердар, я принимаю в жертву твою жизнь, но не могу допустить, чтобы ты жертвовал своей честью. Иди и исполни то, что ты хотел, восстанови свое доброе имя, верни себе всеобщее уважение и любовь семьи, я здесь в безопасности, как при тебе, так и без тебя. Когда ты все это исполнишь и затем пожелаешь устроить мой побег, чтобы доставить меня в свободную страну, где потомку Великих Моголов не грозит никакое унижение, я буду счастлив, если ты именно меня обяжешь такой услугой»… Да! Скажи он это, как бы это было прекрасно, как достойно потомка двадцати царей, которые, продолжая спать в пыли веков, почувствовали бы, что последний их отпрыск далек от малодушия… Нет, он удостоил лишь благодарности людей, которые жертвуют своей честью и жизнью, чтобы гордость его не страдала и на гербе не было ни одного пятна… Так не будет же этого, Рама! Довольно! Я не хочу, чтобы истинный борец за независимость умер, обесчещенный этой куклой, которая играла в цари вместо того, чтобы с мечом в руке гнать англичан до самого океана и закончить начатое дело. Нет, этого не будет, потому что я, воин маратхского племени, т. е. чистой индусской расы, не обязан преклоняться перед этим мусульманином монгольской расы, предки которого еще за шестьсот лет до владычества англичан поработили мою страну. Этого не будет, потому что Сердар ошибается, восхищаясь героизмом принца, бессильного при встрече лицом к лицу с противником и не умеющего добиться успеха. Мы охраняем его, а он все время занят тем, что курит гуку на диване или спит. Да, в лице Нана-Сахиба Сердар чтит знамя независимости, тогда как только он сам может быть символом последней и останется навсегда надеждой и образцом чести для таких патриотов, как мы с тобой. Я не хочу поэтому, чтобы Сердар жертвовал для него собой и выходил с оружием в руках против полка, которым через месяц будет командовать его зять, а знамя нести племянник. Мы, Рама, должны спасти нашего друга помимо его воли, при этом так, чтобы он не подозревал ничего, ибо сам он не согласится на это.

— Я слушал, не перебивая тебя, Нариндра, — отвечал заклинатель, — и каждое твое слово совпадало с моими мыслями. Но к какому средству мы прибегаем, чтобы добиться своей цели? Ты знаешь характер Сердара и непоколебимость его убеждений.

— Я нашел это средство, Рама!

— Какое?

— Сам Нана-Сахиб должен содействовать нам, без него мы ничего не сделаем.

— Он никогда не согласится.

— Ошибаешься, Рама, — холодно отвечал Нариндра, — я решился на все, чтобы устранить непоправимое несчастье.

— Даже изменить Нана-Сахибу? — спросил заклинатель.

— Ты забываешь, Рама, что я королевского происхождения; я также потомок древних королей, последний представитель династии маратхов, которая царствовала в Декане и никогда не подчинялась могольским владыкам Дели. Сама Англия признала право моего отца на титул раджи, но я не хотел быть пенсионером англичан и войти в стадо навабов без королевства, которое украшает собой зал вице-короля Калькутты. Я никогда не склонял головы перед Нана-Сахибом и не связывал себя клятвой с его судьбой. Но не бойся, я не изменю ему, я хочу только принудить этого малодушного человека действовать, хотя бы раз в жизни, как подобает царственному лицу… И я хотел просить тебя сегодня же вечером присутствовать при нашем разговоре, в тот именно час, когда Сердар совершает свой обычный объезд вокруг озера… Мне будет необходимо твое присутствие, Рама!

— Хорошо, я пойду с тобой.

— Я хочу попросить тебя дать мне одно обещание.

— Какое?

— Что бы ты ни видел и ни слышал — не вмешивайся.

— Это так важно?

— Я хочу спасти Сердара.

— Даю тебе слово.

— А что ты хотел мне сказать?

— Мне ничего не остается, как удалиться, Нариндра, у нас с тобой одинаковые мысли. Как и ты, я считал, что Сердар губит себя навсегда, не принося никакой пользы нашему делу, которое так неумело защищал Нана-Сахиб; но напрасно я ломал себе голову. Я не находил выхода.

— До вечера! Если я не проснусь сам, так как с самого своего ухода из Бомбея я ни минуты не отдыхал, то дай мне знать, едва только Сердар выйдет.

— Хорошо… Да хранит твой сон Индра, твой покровитель, и да пошлет он тебе во сне счастливое предзнаменование.

VI

ТОТ ЧАС, КОГДА СЕРДАР ОТПРАВЛЯЛСЯ на обычный осмотр озера, — мера предосторожности, которой он никогда не пренебрегал, — он послал предупредить Барнета и Барбассона, чтобы они готовились сопровождать его. Еще накануне он пришел к убеждению, что на шлюпке недостаточно иметь двух человек, из которых одному приходится следить за машиной, а другому управлять рулем, а потому в случае какой-либо тревоги ему с одним спутником трудно располагать свободой действий.

Он был печальнее и мрачнее обыкновенного. Увлеченный великодушным порывом, он дал утром клятву, что не покинет Нана-Сахиба, пока не водворит его в безопасном месте. Он не сожалел об этом, потому что приписывал неосторожности своих родных новые меры, принятые вице-королем, чтобы завладеть изгнанником; он не мог только побороть горьких душевных мук, исполняя то, что считал своим долгом. Он не скрывал от себя, что погубил планы своего счастья, которые он составлял в течение стольких месяцев, видя в будущем свое восстановленное честное имя, свой собственный очаг, любовь близких, счастливую жизнь, наконец… свою сестру, которая спешила в Индию, чтобы обнять его. Она с большим огорчением узнает, что он вопреки ее призыву продолжает безрассудную борьбу, сделавшуюся преступной после амнистии правительства, которое поступило в этом случае очень умно, выказав себя великодушным. Каково же будет горе этой дорогой сестры, когда она увидит, что он остался глух к голосу сердца и рассудка? А между тем не исполнил он разве своего долга, приготовив это убежище в Нухурмуре, куда он привез принца после побега, и неужели он до конца своей жизни должен находиться в зависимости от капризов изгнанника? Эти мысли теснились в его голове и мучили его. Увы, еще накануне он был свободен… Свободен ехать, куда хочет, и Нана только одного просил у него: отыскать какой-нибудь отдаленный остров и свезти его туда на «Диане», но позже… Увлеченный своей рыцарской натурой, он связал себя клятвой, которая не позволяла ему даже встретить свою сестру, потому что для этого он должен был выказать покорность… Обезоружить себя… А он не мог этого сделать.

Но ведь в таком подчинении нет ничего бесчестного… Когда борьба кончена, когда нет армии, нет регулярных войск, закон победителя есть закон страны… А когда не сражаются, особенно за свою страну, это дает право обращаться с тобой, как с разбойником с большой дороги… Жизнь Нана-Сахиба в полной безопасности, его одного пощадят, а остальных повесят… Не безумие ли это, безумие, которого никто не поймет, упорствовать и не сложить оружия?

Странно, что Сердар пришел мало-помалу к тому же рассуждению, какое Нариндра изложил Раме, но у логики есть свои несокрушимые законы. Нана отказался сдаться, пусть так, это его дело, и пока борьба продолжалась на обычных условиях, честь требовала оставаться ему верным; но с того дня, как англичане объявили, что они не лишат жизни вождя восстания, а повесят всех, кто не сложит оружия, было низостью со стороны Нана держать при себе горстку верных ему людей, которые из-за этого должны были кончить свою жизнь на веревке, тогда как он, по словам Нариндры, рисковал только тем, что становился пенсионером Англии.

Сердар, конечно, не доходил до таких крайних заключений, чувство чести было у него слишком сильно, чтобы рассуждать таким образом, но в глубине души он понимал, сам не признаваясь себе в этом, что на месте Нана не поступил бы таким, по выражению Нариндры, эгоистичным образом. Долго прогуливался он по долине, предаваясь мучительным думам, но в конце концов, как и всегда, переборол себя и свои бесполезные сожаления.

— Жребий брошен, — сказал он, — слишком поздно; я поклялся и сдержу свою клятву.

И он послал сказать Барнету и Барбассону, чтобы они отправлялись к шлюпке.

Не успели они отъехать от берега, как Нариндра и Рама отправились к Нана-Сахибу.

— Что вам нужно? — спросил принц, приподнимаясь на диване, удивленный тем, что они вошли к нему без всякого доклада.

— Нам нужно поговорить с тобой, Нана, — отвечал Нариндра, — а так как все это должно остаться тайной между тобой, Рамой и мной, мы ждали отъезда Сердара, чтобы прийти к тебе.

— Что случилось? — спросил принц, заинтригованный торжественным тоном маратха.

— Я прямо приступлю к делу, Нана, — продолжал Нариндра. — Мы пришли просить тебя освободить Сердара от клятвы, которую он дал тебе сегодня утром под влиянием великодушия, ибо этим он подписал свой смертный приговор, а твоя, — он хотел сказать «особа», но поправился, — твоя свобода не стоит жизни такого человека.

— По какому праву явились вы сюда? — надменно спросил принц.

— По какому праву? — перебил его Нариндра. — Приступим же сейчас к решению нашего вопроса, нам некогда терять время. Вот оно, мое право.

И он навел револьвер на Нана-Сахиба.

— Ты хочешь убить меня?

— Нет, но убью, если ты будешь упорствовать. Я спасу тогда жизнь шести человек, а это чего-нибудь да стоит.

— Как смеешь ты обращаться так со мной, потомком Великих Моголов?

— Во мне также течет королевская кровь, Нана, и еще более древняя, чем твоя. Не будем спорить, я держу тебя в своей власти и пользуюсь этим.

— Чего ты хочешь от меня?

— Я говорил уже, но могу объяснить еще раз, чтобы ты меня лучше понял. До амнистии, объявленной англичанами, известие о которой я принес сегодня утром, мы все могли одинаково биться за твою жизнь и, конечно, до самой смерти защищали бы тебя. Сегодня положение изменилось: англичане дали слово пощадить твою жизнь и назначить тебе пенсию, сообразную твоему сану, тогда как нам, если мы не воспользуемся амнистией, обещают три сажени веревки, т. е. позорную смерть воров. Ты заметил, вероятно, что ни я, ни Рама не присоединились к клятве, данной тебе европейцами?

— Да, заметил.

— Но этого нам мало; ты можешь поступить с другими двумя, как хочешь, но что касается Сердара, то мы дали себе слово спасти его против его и твоей воли. С твоей стороны, Нана, будет беспримерной подлостью, если ты, как это и случится рано или поздно, будешь жить во дворце в Калькутте и пользоваться английским золотом после того, как повесят настоящего героя войны за независимость, человека, которого мы почитаем, как Бога. Вот почему сегодня же вечером, когда он вернется, ты позовешь его и, освободив от клятвы, прикажешь ему ответить на зов сестры и сделать все необходимое для восстановления своей чести и возвращения на родину. Ты можешь прибавить, что когда он выполнит задуманные им планы, ты попросишь его помощи, но не для того, чтобы защищать тебя и сражаться с английскими войсками, а чтобы отвезти тебя на «Диане» в какую-нибудь отдаленную страну, где ты будешь жить в покое с твоими богатствами.

— Я вижу, в чем дело, — сказал Нана-Сахиб с горькой улыбкой. — Под предлогом спасения Сердара вы хотите обеспечить собственную безопасность.

— Ах, как ты нас мало знаешь, Нана! Слушай! Рама, произнеси следующие слова вместе со мной.

«Я, Нариндра, клянусь Питре, моими предками и „страшной клятвой“, что если Нана-Сахиб исполнит то, о чем я его прошу, то я буду защищать его до самой смерти в том случае, если он предпочтет славный конец английскому плену».

— И вы это сделаете? — с удивлением воскликнул Нана-Сахиб.

— Мы поклялись… Твоя очередь.

— А если я откажусь?

— Я прострелю тебе голову сию минуту. — И маратх приставил дуло револьвера ко лбу принца.

— Остановись! — крикнул последний в ужасе. — Остановись! Я согласен на все, но вы не покинете меня?

— Мы поклялись тебе.

— Хорошо, я сегодня же вечером сделаю то, о чем вы меня просите.

— Поклянись священной клятвой.

Принц колебался, и Нариндра снова поднял револьвер. Пришлось покориться ужасной необходимости, и Нана-Сахиб произнес клятву.

— Этого было бы довольно минуту тому назад, — продолжал Нариндра, — но теперь мы требуем, чтобы ты написал эту клятву и подписал ее своим именем.

Несчастный был побежден и без малейшего возражения покорился новому требованию.

— Все, — сказал Нариндра, пряча на груди листок пальмы, на котором писал принц. — Мне остается только дать тебе совет. Сделай это с величием, подобающим царственному лицу, и Сердар, ни о чем не подозревая, сохранит еще более сильную привязанность к тебе.

— Вы оставите мне, по крайней мере, тех двух чужеземцев?

— О! Тех-то! Так как они рано или поздно будут повешены в Индии или где-нибудь в другом месте, то нам это решительно все равно. К тому же у тебя достаточно золота, чтобы выкупить их.

— А вы?

— Не беспокойся, мы будем биться в первом ряду подле тебя, мы тебе не подданные, не друзья, не наемники на твоем жалованье.

С этими словами Нариндра и Рама удалились. Да и пора было, так как Сердар вернулся, объехав только ближайшие к Нухурмуру берега.

Нана-Сахиб по совету Нариндры поступил по-царски. Трудно описать удовольствие Сердара, когда его не только освободили от клятвы, но он услышал еще полные достоинства слова Нана:

— Я не могу после того, как англичане объявили, что пощадят мою жизнь, требовать от тебя, чтобы ты жертвовал мне своей. Что скажет история, которая фиксирует малейшие поступки принцев, если я соглашусь принять твою жертву, когда мне не угрожает больше никакой опасности? Ты приготовил мне убежище в Нухурмуре, которое трудно отыскать, и я подожду здесь лучших дней. Если позже, когда ты кончишь свои дела, ты вспомнишь меня, я приму твое гостеприимство на «Диане», и мы отправимся вместе на поиски земли, где потомок Аурангзеба и Надир-шаха может жить и умереть, не испрашивая милости у англичан.

Сердар ушел от него со слезами на глазах и с сердцем, переполненным восторженным удивлением к своему герою, слабостей которого он никогда не хотел замечать.

— Какая жалость, что нам не удалось освободить Индию! — сказал он своим друзьям. — Какой великий государь был бы у нее!

— Так вот всегда и пишут историю! — шепнул Нариндра на ухо Раме-Модели.

Всю ночь Сердар не мог сомкнуть глаз; он не помнил, чтобы испытывал хотя бы раз такую радость с того дня, когда двадцать два года тому назад вечером во время битвы при Исли маршал Бужо приколол ему на грудь крест Почетного легиона, сорванный потом, из-за того негодяя… Он был свободен… Свободен наконец… А виновник всех его несчастий по прихоти судьбы находился в Индии. Этот человек, который добился того, что военный суд лишил Сердара чина и ордера, который был причиной того, что отец его проклял, вся семья оттолкнула от себя, а сам он вот уже двадцать лет бродит по всему миру, чтобы заглушить свое отчаяние беспрерывным передвижением с места на место, заговорами, битвами, — этот человек назывался Уильямом Брауном и был губернатором Цейлона. Год тому назад он встретился с ним лицом к лицу и думал, что убил его во время дуэли без свидетелей, но Богу угодно было, чтобы он остался жив, дабы дать возможность бывшей его жертве вырвать у него признание в совершении им подлого поступка и получив из его рук соответствующие доказательства. Вот куда без промедления хотел отправиться Сердар, теперь снова Фредерик де Монмор-Монморен; ему не терпелось привезти эти доказательства своей сестре, чтобы первые слова, услышанные ею от него, были: «Твой брат всегда был достоин тебя».

За час до восхода солнца на берегу озера стоял Ауджали с хаудахом на спине и ждал, когда маленький караван закончит свои последние приготовления. Сердар брал с собой только Нариндру и Раму, которым Нана-Сахиб разрешил сопровождать его. Беспечный принц, помня слова индусов: «Мы будем биться в первом ряду, но с тобой», предпочитал оставить у себя чужестранцев, которые не станут каждую минуту тревожить его покой и будут хорошо служить ему за его золото. Не странно ли, что этот человек, выказавший столько мужества, выступая во главе восставших сипаев, впал после поражения в полную апатию, присущую всем восточным принцам? Не будь у него той беспредельной гордости, которая заставляла его больше смерти бояться публичного выставления перед народом, что в соответствии с индусскими предрассудками должно было низвести его на один уровень с париями, он бы давно уже сдался англичанам и поселился в одном из дворцов на берегах Ганга, чтобы вести там созерцательную жизнь, какую ведут лишенные трона раджи.

В ту минуту, когда маленький отряд готовился отправиться в далекий путь к Гоа, чтобы сесть там на шхуну «Диана» и направиться в Пуант-де-Галль, к Сердару подошел Рам-Шудор со своими пантерами и начал просить его, как милости, позволения сопровождать его. Сердар хотел сначала отклонить его просьбу, когда в голове у него мелькнула одна мысль.

— Кто знает, что может случиться? — пробормотал он.

Пантеры, привыкшие уже к слону, которому Нариндра преподал урок, как он должен вести себя с ними, весело прыгали вокруг него. Сердар указал факиру на них и сказал:

— Можешь ты заставить их сидеть в хаудахе?

— Если желаешь, сахиб, — отвечал факир, — это дрессированные животные, которых я показываю на праздниках в деревне; они привыкли повиноваться мне по одному моему знаку.

И, чтобы доказать это, он приказал пантерам прыгнуть на спину колосса. Ауджали, успокоенный присутствием своего карнака, довольно хорошо принял этих новых еще для него путешественников.

— Закрыть хаудах и в путь! — громким и звучным голосом скомандовал Сердар.

Кто может описать неизмеримую радость, наполнявшую его грудь! Двадцать лет ждал он этого сладостного часа!.. Да, его ждет борьба с могущественным врагом, в распоряжении которого находились все средства для защиты, но мысль эта не могла удержать его ни на одну минуту. План его давно уже созрел… Он был уверен в успехе, да и чего нельзя было сделать с такими отважными людьми, как Нариндра и Рама-Модели! Когда маленький отряд перешел гору Нухурмур, Сердар остановился. У его ног лежали свежие и тихие воды озера, сверкавшие под первыми лучами восходящего солнца; со всех сторон тянулись друг за другом пригорки и долины, покрытые непроходимыми лесами, среди которых трудно было различить именно тот, где шел путь к таинственному жилищу в Нухурмуре.

— Нет, — сказал он после нескольких минут глубокого размышления, — только измена может открыть это убежище… Я спокойно могу ехать.

Повернувшись затем к склону, высившемуся над обширным Индийским океаном, волны которого слегка отливали лазурью под первыми лучами пробуждающегося дня, он протянул руку в сторону острова Цейлон и воскликнул:

— Теперь наша с вами очередь, сэр Уильям Браун!

Путешественники и не заметили, спускаясь к берегу, вдоль которого они должны были ехать вплоть до самого Гоа, как из-за группы пальм выглянула чья-то голова и долго со зловещей улыбкой следила за ними. Это был Кишнайя, предводитель тхугов.

Спустя некоторое время после того как его противники потерялись среди зарослей леса, он вышел из-за деревьев, где скрывался.

— Хорошо, — сказал он, — Рам-Шудор с ними, они скоро узнают, что значит доверяться Рам-Шудору… Ха-ха! Славную историю придумал он им… Его дочь, прекрасная Анниама, у тхугов!.. И «страшная клятва»… Безумцы, они не знают, что тхуги признают одну только Кали, мрачную богиню, и что для них не существует никаких клятв, кроме тех, которые они произносят над трепещущими внутренностями жертв…

Уверенный в том, что никто его не услышит, он со злорадным хохотом воскликнул:

— Ступайте, спешите в пасть волка; Уильям Браун уже предупрежден, что Рам-Шудор везет ему друзей… Вы будете довольны приемом.

И он повернул в сторону озера Нухурмур.