Том 3. Дети капитана Гранта

ГЛАВА ПЕРВАЯ «Макари»

Если когда–либо у тех, кто разыскивал капитана Гранта, должна была пропасть надежда найти его, то это именно теперь, когда они утратили одновременно все. Куда снаряжать новую экспедицию? Как организовать исследование новых стран? Ведь «Дункан» больше не существовал, и немедленное возвращение на родину было тоже невозможно. Итак, предприятие великодушных шотландцев не удалось. Неудача! Печальное слово, но в душе мужественного человека оно не находит отклика. И все же Гленарван должен был признать, что не в силах осуществить взятое на себя дело.

При этих тяжелых обстоятельствах Мери Грант имела мужество больше не упоминать имени своего отца. Она утаивала от всех свои душевные муки, думая о несчастной участи экипажа «Дункана». Горе дочери стушевалось перед чувствами друга, и она утешала Элен, некогда утешавшую ее. Мери первая заговорила о возвращении в Шотландию. Джон Манглс, видя ее столь мужественной, столь покорной судьбе, восхищался ею. Однажды он заговорил было о дальнейших поисках капитана Гранта, но Мери остановила его взглядом и позже сказала:

— Нет, мистер Джон, будем думать о тех, кто пожертвовал собой. Лорд Гленарван должен вернуться в Европу.

— Вы правы, мисс Мери, — ответил Джон Манглс, — это необходимо. Но необходимо также, чтобы английские власти знали о судьбе «Дункана». Не теряйте надежды. Я не брошу начатых поисков, и если нужно, то буду продолжать их один. Или я найду капитана Гранта, или погибну!

Джон Манглс брал на себя тяжелое обязательство. Мери приняла его и протянула руку молодому капитану, словно скрепляя договор. Джон обещал ей вечную преданность, а Мери ему — вечную благодарность.

В этот день окончательно решено было вернуться на родину. Порешили, не откладывая, выехать в Мельбурн. Наутро Джон Манглс пошел справиться, когда отплывет корабль на Мельбурн. Молодой капитан полагал, что между Иденом и столицей провинции Виктория существует регулярное сообщение.

Однако его ожидания не оправдались: суда в Мельбурн ходили редко. Три, четыре корабля, стоявших на якоре в порту, составляли весь местный торговый флот. И ни одно из них не шло ни в Мельбурн, ни в Сидней, ни в Пойнт–де–Галл. А между тем только в этих трех портах Гленарван мог надеяться найти суда, отплывающие в Англию.

Что оставалось делать? Ждать подходящего судна? Но можно было задержаться надолго, ибо в залив Туфолда суда заходят редко. Какое множество их проплывает в открытом море, не заходя в залив!

Поразмыслив и обсудив этот вопрос с товарищами, Гленарван решил ехать в Сидней сухопутным путем, как вдруг Паганель предложил проект, который никому не приходил в голову.

Географ независимо от Джона Манглса тоже побывал в заливе Туфолда и знал, что там не было судов, идущих на Мельбурн и Сидней. Но один бриг, стоявший на рейде, готовился к отплытию в Окленд, столицу И–ка–на-мауи, северного острова Новой Зеландии. Паганель предложил зафрахтовать этот бриг и плыть на нем в Окленд, откуда легко будет вернуться в Европу, ибо этот город связан с ней регулярными рейсами.

Предложение Паганеля заслуживало серьезного внимания. К тому же Паганель вопреки обыкновению не приводил бесчисленных доводов в пользу своего предложения, а ограничился лишь тем, что изложил суть дела и добавил, что переход займет дней пять–шесть. Действительно, от Австралии до Новой Зеландии расстояние не больше тысячи миль.

По странному совпадению Окленд находился как раз на той самой тридцать седьмой параллели, вдоль которой путешественники неотступно следовали от самых берегов Араукании. Несомненно, географ мог бы прибегнуть к этому выгодному для него доводу, даже не будучи обвинен в эгоизме, ибо это давало ему возможность попутно посетить берега Новой Зеландии. Однако Паганель не использовал это обстоятельство. Очевидно, он после двух неправильных толкований документа не хотел выдвигать третий вариант. Кроме того, о каком новом толковании могла идти речь, когда в документе определенно было сказано, что капитан Грант нашел убежище на континенте, а не на острове. А ведь Новая Зеландия, это всего лишь острова. Как бы там ни было, по этой ли причине, или по иной, но, предлагая отправиться в Окленд, Паганель умолчал о том, что поездка в Окленд может быть связана с новыми поисками, а только обратил внимание на то, что между этим городом и Великобританией имеется регулярное сообщение, которое легко можно будет использовать.

Джон Манглс поддержал предложение Паганеля, полагая, что лучше плыть на этом судне, чем ждать неопределенно долгое время прихода в залив Туфолда другого судна. Но, раньше чем решиться на это, он считал нужным побывать на бриге, о котором говорил географ. Гленарван, майор, Паганель, Роберт и молодой капитан сели в лодку и в несколько взмахов весел подплыли к интересовавшему их судну, стоявшему на якоре в двух кабельтовых от берега.

Это был бриг вместимостью в двести пятьдесят тонн, носивший название «Макари». Он совершал рейсы между портами Австралии и Новой Зеландии. Капитан, или, точнее сказать, хозяин брига, принял посетителей довольно грубо. Они сразу поняли, что имеют дело с человеком невоспитанным, мало чем отличающимся от своих пяти матросов. Толстая красная физиономия, грубые руки, приплюснутый нос, вытекший глаз, отвисшая от тяжести трубки нижняя губа и зверский вид делали Билля Галлея мало приятным человеком. Но выбора не было, и для переезда в несколько дней с этим можно было примириться.

— Эй вы там, что вам здесь нужно? — крикнул Билль Галлей незнакомцам, всходившим на палубу его брига.

— Вы капитан? — спросил Джон Манглс.

— Я, — ответил Галлей. — Еще что?

— «Макари» идет с грузом в Окленд?

— Да. Еще что?

— С каким грузом?

— Со всем, что продается и покупается. Еще что?

— Когда он отчаливает?

— Завтра в полдень, с отливом. Еще что?

— Возьмете пассажиров?

— Смотря каких, и притом, если они будут согласны есть из общего матросского котла.

— У них будет своя провизия.

— Еще что?

— Еще что?

— Да. Сколько их?

— Девять, из них две дамы.

— У меня нет кают.

— Они удовольствуются предоставленной им рубкой.

— Еще что?

— Согласны? — спросил Джон Манглс, которого нисколько не смущали повадки и обращение капитана.

— Посмотрим, — пробурчал хозяин «Макари».

Билль Галлей прошелся раза два по палубе, топая грубыми, подбитыми гвоздями сапожищами, и вдруг, круто остановившись перед Джоном Манглсом, спросил:

— Сколько заплатите?

— А сколько вы хотите? — спросил Джон.

— Пятьдесят фунтов.

Гленарван кивнул головой, давая понять, что согласен.

— Ладно, — ответил Джон Манглс, — идет; пятьдесят фунтов.

— Только за проезд.

— Ладно.

— Еда особо.

— Уговорились. Еще что? — буркнул Галлей, протягивая руку.

— Что еще?

— Задаток.

— Вот половина цены — двадцать пять фунтов, — сказал Джон Манглс, вручая хозяину брига пересчитанные на его глазах деньги.

Галлей засунул их в карман, не найдя нужным поблагодарить.

— Завтра будьте на судне. До полудня. Приедете или нет, все равно снимаюсь с якоря.

— Приедем.

Закончив переговоры, Гленарван, майор, Роберт, Паганель и Джон Манглс покинули судно, причем Билль Галлей даже не соблаговолил прикоснуться к клеенчатой шляпе, покрывавшей его рыжие всклокоченные волосы.

— Ну и грубиян! — вырвалось у Джона Манглса.

— А мне он нравится, — отозвался Паганель. — Настоящий морской волк!

— Точнее, медведь, — возразил майор.

— Уверен, что этот медведь торговал некогда рабами, — прибавил Джон Манглс.

— Не все ли равно? — отозвался Гленарван. — Для нас важно, что он капитан «Макари», а «Макари» идет в Новую Зеландию. Во время перехода из залива Туфолда до Окленда мы мало будем видеть его, а после Окленда и совсем больше не встретимся.

Элен и Мери Грант были очень рады, узнав, что отъезд назначен на завтра. Гленарван предупредил их, что на «Макари» у них не будет тех удобств, какие были на «Дункане». Но такой пустяк не мог смутить мужественных женщин, перенесших столько испытаний. Олбинету поручили заготовить провизию. Бедняга оплакивал свою несчастную жену, оставшуюся на яхте, она, несомненно, стала жертвой свирепых каторжников, разделив участь всего экипажа. Тем не менее он с обычным старанием выполнял свои обязанности стюарда, и «отдельное питание» заключалось в изысканных яствах, о которых, вероятно, и не мечтала команда «Макари». В несколько часов Олбинет закончил покупку запасов.

Тем временем майор получил деньги по чекам Гленарвана на Мельбурнский союзный банк. Он закупил оружие, боевые припасы, а Паганель приобрел прекрасную карту Новой Зеландии, составленную Джонстоном.

Мюльреди был здоров. Он почти не страдал от раны, которая несколькими днями ранее угрожала его жизни. Морское путешествие должно было окончательно восстановить его здоровье. Он надеялся, что ветры Тихого океана исцелят его. Вильсону поручено было подготовить на «Макари» помещение для пассажиров. При помощи щетки и метлы рубка брига преобразилась. Билль Галлей, пожав плечами, предоставил ему орудовать как угодно. Гленарван, его спутники и спутницы совершенно не интересовали капитана. Он даже не знал их имен. Этот «добавочный» груз дал ему еще лишних пятьдесят фунтов стерлингов — вот и все, и они заботили его меньше, чем те двести тонн дубленой кожи, которые до отказа переполняли его трюм. «На первом месте — кожа, на втором — люди».

Это был негоциант[64], однако одновременно довольно опытный моряк, отлично знающий эти моря, плавание в которых опасно из–за коралловых рифов.

Гленарван хотел использовать последние часы пребывания на суше для того, чтобы еще раз побывать в том месте, где тридцать седьмая параллель пересекает побережье. У него к этому были две побудительные причины. Прежде всего он хотел еще раз осмотреть место предполагаемого крушения «Британии». Айртон, несомненно, был раньше боцманом на «Британии», и было вполне возможно, что корабль потерпел крушение у этой части восточного побережья Австралии. Было бы легкомысленно покидать страну, не обследовав тщательно это место. Затем, если бы даже не удалось обнаружить следов «Британии», то ведь «Дункан» именно там был захвачен каторжниками. Быть может, происходил бой! И, может быть, на берегу сохранились еще следы борьбы, следы последнего отчаянного сопротивления? А если команда погибла в волнах, то волны могли выбросить на берег трупы?

Гленарван, сопутствуемый своим верным Джонсом, отправился на разведку. Хозяин гостиницы «Виктория» предоставил в их распоряжение двух верховых лошадей, и они снова направились к северу по дороге, огибавшей залив Туфолда.

Печальной была эта разведка. Гленарван и капитан Джон ехали молча, но каждый понимал другого без слов. Одни и те же мысли, одни и те же тревоги терзали обоих. Они всматривались в утесы, изъеденные морем. Им не о чем было спрашивать друг друга, не на что было отвечать.

Полагаясь на усердие и сообразительность Джона, можно не сомневаться, что каждый уголок побережья, каждый закоулок были самым тщательным образом осмотрены. Не были пропущены ни одна бухточка, ни один покатый пляж, ни одна песчаная отмель, куда прилив Тихого океана, хотя и не очень сильный, мог выбросить обломки корабля. Но не нашли ни малейших признаков того, что дало бы основание вновь начать поиски в этих местах. Ни малейших признаков крушения «Британии» не было.

Не нашлось ничего, что свидетельствовало бы о пребывании «Дункана». Вся эта часть австралийского побережья была пустынна. Все же Джон Манглс обнаружил невдалеке от берега несомненные следы покинутого лагеря: обуглившиеся поленья недавно потухшего костра. Не прошло ли здесь несколько дней тому назад какое–нибудь туземное племя? Нет, костер этот был разведен не туземцами, ибо Гленарван увидел предмет, несомненно доказывающий о пребывании здесь каторжников.

То была брошенная под деревом желтосерая изношенная, заплатанная шерстяная матросская блуза. На зловещих лохмотьях виднелось клеймо Пертской исправительной тюрьмы. Каторжника не было, но его одежда говорила о недавнем присутствии здесь. Эта ливрея каторги, побывав на плечах какого–то негодяя, догнивала ныне на пустынном побережье.

— Видите, Джон, — сказал Гленарван, — каторжники были тут! Где–то наши бедняги товарищи с «Дункана»?

— Да, — сказал капитан глухим голосом, — ясно, что их не высадили на берег, они погибли!..

— Презренные негодяи! Попадись они только в мои руки, я отомщу им за свою команду! — воскликнул Гленарван. Горе придало суровость лицу Гленарвана.

В течение нескольких минут лорд не отрывал взора от горизонта, словно высматривая судно, затерявшееся в беспредельных пространствах океана. Но мало–помалу взор его потух, лицо приняло обычное выражение, и, не проронив ни слова, не сделав ни одного жеста, Гленарван во весь опор поскакал обратно в Иден.

Оставалось выполнить только одну формальность: заявить о происшедшем полицейскому офицеру. В тот же вечер об этом сообщили Томасу Генксу. Городской голова, составляя протокол, едва мог скрыть свою радость. Он был в восторге, узнав, что Бен Джойс и его шайка исчезли. Его радость разделял весь город. Правда, каторжники покинули Австралию, совершив еще одно преступление, но все же они, наконец, покинули ее. Эта важная новость была немедленно передана по телеграфу властям в Мельбурн и Сидней.

Гленарван, сделав свое заявление, вернулся в гостиницу «Виктория».

Грустно провели путешественники последний вечер в Австралии. Их мысли невольно блуждали по этой стране, принесшей им так много несчастий. Они вспоминали все те надежды, которыми жили на мысе Бернуилли, и о том, как надежды эти были столь жестоко обмануты в заливе Туфолда. Паганель был во власти какого–то лихорадочного возбуждения. Джон Манглс, наблюдавший за ним со времени происшествия у реки Сноуи, заметил, что географ и хочет сказать что–то и не хочет. Много раз Джон допрашивал его, но ученый молчал. И все же в этот вечер, провожая ученого в его комнату, Джон еще раз спросил, почему от так нервничает.

— Джон, — ответил уклончиво географ, — я нервничаю сейчас не более обычного.

— Господин Паганель, — решительно заявил Джон Манглс, — вас душит какая–то тайна.

— Ну, пусть так! Я ничего не могу с этим поделать, — воскликнул, отчаянно жестикулируя, географ.

— Но что вас так мучает?

— Радость — с одной стороны, отчаяние — с другой.

— Вы одновременно и счастливы и несчастны?

— Да, я и радуюсь и скорблю, что еду в Новую Зеландию!

— Нет ли у вас каких–нибудь новых указаний? — с живостью спросил Джон Манглс. — Может быть, вы напали на утерянный след капитана Гранта?

— Нет, друг Джон! Из Новой Зеландии не возвращаются. Однакож… Словом, вы знаете человеческую натуру: пока дышишь — надеешься. Ведь мой девиз: «Spiro spero»[65]. И это лучший девиз на свете.

ГЛАВА ВТОРАЯ Прошлое страны, в которую едут путешественники

На следующий день, 27 января, пассажиры брига «Макари» расположились в тесной рубке. Билль Галлей не предложил, конечно, своей каюты путешественницам, впрочем, об этом жалеть не приходилось, ибо эта берлога была под стать своему медведю.

В полдень, с наступлением отлива, начали сниматься с якоря и лишь с большим трудом подняли его. С юго–запада дул умеренный ветер. Постепенно поставили паруса. Пятеро матросов брига не торопились. Вильсон хотел было помочь команде, но Галлей грубо остановил его, сказав, чтобы он не вмешивался не в свое дело. Он, Галлей, привык сам выкручиваться из затруднительных положений и не нуждается ни в помощи, ни в советах.

Последняя фраза явно относилась к Джону Манглсу, который, видя медлительность и неумение матросов, не мог сдержать улыбки. Джон принял намек Галлея к сведению и решил вмешаться в дело управления судном лишь в том случае, если судну из–за неловкости команды будет угрожать опасность.

Наконец, пятеро матросов, понукаемые бранными окриками хозяина, в конце концов поставили паруса, и «Макари» поплыл под нижними парусами, марселями, брамселями, бизанью и кливерами, вышел левым галсом в открытое море. Но, несмотря на это обилие парусов, бриг едва двигался вперед. Слишком закругленный нос «Макари», его широкое дно и тяжелая корма делали его типичным образцом тех неуклюжих судов, которые известны у моряков под названием «калоша».

Однако пришлось с этим мириться. К счастью, как бы медленно ни плыл «Макари», а через пять, самое большее шесть дней он должен же был бросить якорь на рейде Окленда.

В семь часов вечера берега Австралии скрылись за горизонтом, исчез и огонь иденского маяка. Море было бурным, и бриг изрядно качало. Он тяжело зарывался в волны. Пассажиров сильно встряхивало, и пребывание в рубке очень утомляло их, однако на палубу выйти было невозможно, ибо лил сильный дождь.

Каждый погрузился в свои думы. Говорили мало. Порой лишь леди Элен и Мери Грант перебрасывались несколькими словами. Гленарвану не сиделось на месте. Он расхаживал из угла в угол, тогда как майор сидел неподвижно. Джон Манглс и Роберт время от времени поднимались на палубу, чтобы взглянуть на море. Что касается Паганеля, то тот бормотал где–то в углу непонятные и бессвязные слова.

О чем думал почтенный географ? О Новой Зеландии, куда влекла его судьба. Паганель перебирал в уме всю ее историю, и мрачное прошлое этого края воскресало перед его глазами.

Не было ли в истории этого края хоть какого–нибудь происшествия или случая, на основании которого исследователи этих островов могли назвать их материком? Как видим, Паганель, не переставая, искал новое толкование документа. Он был словно одержим, им владела словно какая–то навязчивая идея. Его воображение было целиком захвачено одним определенным словом — Новая Зеландия. Но одно слово, одно лишь слово смущало его.

— Контин… контин… — повторял он. — Это может означать только континент.

И он стал припоминать имена мореплавателей, посетивших эти два больших острова в южных морях.

13 декабря 1642 года голландец Тасман, открыв Ван—Дименову Землю, причалил к неведомым берегам Новой Зеландии. Он плыл вдоль этих берегов, и 17 декабря его суда вошли в просторную бухту, которая заканчивалась узким проливом, разделявшим два острова.

Северный остров был И–ка–на-мауи, что значило по–зеландски «рыба маори». Южный остров носил название Те—Вахи-Пунаму, то есть «кит, производящий зеленый нефрит». Авель Тасман послал на берег шлюпки, и те вернулись в сопровождении двух пирог, в которых сидели шумливые туземцы. Эти дикари были среднего роста, с темнокоричневой и желтой кожей; кости выдавались у них вперед, голос звучал резко, черные волосы связаны были по японской моде на макушке и увенчаны были большим белым пером.

Эта первая встреча европейцев с туземцами, казалось, предвещала доброжелательные и прочные отношения. Но на следующий день, когда одна из шлюпок выискивала более удобную стоянку, поближе к берегу, на нее напало множество туземцев, приплывших на семи пирогах. Шлюпка накренилась, наполнилась водой. Боцмана, который командовал шлюпкой, ранило в шею грубо отточенной пикой. Он упал в море. Из шести матросов четверо были убиты, а двое уцелевших и раненый боцман вплавь вернулись на суда.

После этого зловещего, происшествия Тасман приказал немедленно сниматься с якоря. Отомстив туземцам лишь несколькими мушкетными выстрелами, которые, по всей вероятности, не причинили им никакого вреда, Тасман ушел из бухты, получившей название бухты Избиения, поплыл вдоль западного побережья и

5 января бросил якорь у северной оконечности острова. Но сильный прибой и явная враждебность туземцев не позволили Тасману запастись пресной водой, и он окончательно покинул эти края, назвав их Землей Штатов — в честь голландских Генеральных штатов.

Голландский мореплаватель был убежден, что эти острова граничат с островами, обнаруженными к востоку от Огненной Земли, и не сомневался, что открыл «Великий южный материк».

«Но ошибку, которую мог допустить моряк семнадцатого века, никоим образом не мог сделать Гарри Грант, моряк девятнадцатого века, — твердил себе Паганель. — Нет, это невероятно! Тут что–то не так!»

В течение целого века никто не вспоминал об открытии Тасмана, и Новая Зеландия как бы не существовала. Когда французский мореплаватель Сюрвиль наткнулся на нее под 35°27' широты, то на первых порах он не имел основания жаловаться на туземцев. Однажды на море разыгралась буря, во время которой шлюпка, перевозившая больных матросов с корабля Сюрвиля, была выброшена на берег бухты Рефюж. Там туземный вождь Наги—Нуи прекрасно принял французов и угостил их даже в собственной хижине. Все шло хорошо до тех пор, пока у Сюрвиля не украли одну из шлюпок. Сюрвиль тщетно требовал у туземцев возвращения шлюпки и в наказание за воровство спалил целую деревню. Эта жестокая и несправедливая месть, несомненно, сыграла роль в кровавых событиях, которые впоследствии разыгрались в Новой Зеландии.

6 октября 1769 года у этих берегов появился знаменитый Кук. Он поставил на якорь судно «Эндевор» в бухте Тауэ—Роа и пытался расположить к себе туземцев добрым отношением. Но чтобы добиться расположения людей, надо было сперва вступить в общение с ними. Кук, не колеблясь, взял в плен двух или трех туземцев и насильно облагодетельствовал их, осыпав подарками, а затем отправил восвояси. Вскоре многие туземцы, соблазненные их рассказами, добровольно явились на борт корабля и начали обменную торговлю с европейцами. Спустя некоторое время Кук переехал в бухту Хокса, большой залив на северном побережье острова. Там он оказался среди столь враждебно настроенных по отношению к себе дикарей, что пришлось, чтобы усмирить их, применить залп картечи.

20 октября «Эндевор» бросил якорь в бухте Токомару, где жило мирное племя в двести человек. Ботаники, находившиеся на судне, сделали здесь много полезных наблюдений, причем туземцы доставляли их на берег на своих пирогах. Кук сам посетил здесь два селения, обнесенных частоколами, брустверами и двойными рвами, что свидетельствовало о том, что туземцы умели строить укрепленные лагери. Их главное укрепление расположено было на скале, которая во время морского прилива была, словно остров, окружена водой, ибо волны не только окружали ее, но с ревом прорывались сквозь естественную арку в шестьдесят футов вышины, на которой стояла эта неприступная крепость.

Кук пробыл в Новой Зеландии пять месяцев и, собрав множество всяческих диковин, 31 марта покинул Новую Зеландию, дав свое имя проливу, разделяющему два ее острова. Ему предстояло вернуться сюда еще раз во время следующих своих путешествий.

И действительно, в 1773 году великий мореплаватель снова посетил бухту Хокса. В этот раз он стал свидетелем сцен людоедства. Впрочем, это было вызвано его спутниками. Судовые офицеры, найдя на берегу изуродованные останки какого–то молодого дикаря, привезли их на борт судна, «сварили» и предложили в пищу туземцам. Те жадно набросились на это мясо. Какое убогое развлечение, быть поваром на пиршестве людоедов!

Во время третьего путешествия Кук снова посетил эти места, к которым питал особое пристрастие. Мореплаватель непременно хотел закончить здесь свои гидрографические съемки. Навсегда он покинул Новую Зеландию 25 февраля 1777 года.

В 1791 году Ванкувер провел двадцать дней в бухте Сомбр, но без всякой пользы для естественных наук и географии. В 1793 году Д’Антркасто исследовал на протяжении двадцати пяти миль северное побережье острова И–ка–на-мауи. Капитаны торгового флота Хаузен и Дальримп, а затем Баден, Ричардсон, Мооди заходили сюда ненадолго. Доктор Севедж провел тут пять недель и собрал немало интересных сведений о нравах новозеландцев.

В 1805 году племянник вождя Ранги—Ху, смышленый Дуа—Тара, ушел в море на судне «Арго». Судно это, которым командовал капитан Баден, стояло тогда в бухте Островов.

Быть может, приключения этого Дуа—Тара послужат в будущем сюжетом героической поэмы для какого–нибудь новозеландского Гомера. Множество бед, несправедливостей и дурного обращения пережил этот дикарь. Вероломство, заключение, побои, ранения — все испытал этот несчастный за его верную службу. Можно себе представить, какое представление он получил о людях, почитавших себя культурными!

Дуа—Тара привезли в Лондон и там, на корабле, сделали матросом последнего разряда. Он служил козлом отпущения для всей команды. Если бы не почтенный Марсден, то несчастный юноша не перенес бы всех этих мук. Миссионер заинтересовался юным дикарем, его сметливостью, отвагой, необыкновенной кротостью и приветливостью. Он добыл для родины своего любимца несколько мешков зерна и орудия для обработки земли, но все это у бедняги украли. Злоключения и страдания вновь обрушились на несчастного Дуа—Тара, и лишь в 1814 году ему удалось вернуться в страну своих предков. Но как раз тогда, когда он начал пожинать плоды трудов своих, смерть унесла его в возрасте двадцати восьми лет. Несомненно, это непоправимое несчастье на долгие годы задержало культурное развитие Новой Зеландии. Ничто не может заменить разумного, доброго человека, в сердце которого сочетаются любовь к добру и любовь к своей родине!

До 1816 года Новой Зеландией никто не интересовался. В этом году Томпсон, в 1817 году Николас, в 1819 году Марсден посетили различные местности обоих островов, а в 1820 году Ричард Крюйс, капитан 24–го пехотного полка, пробыл на этих островах десять месяцев, собрав за это время огромный материал о нравах туземцев.

В 1824 году Дюперей, командир судна «Кокиль», провел пятнадцать дней на якоре в бухте Островов и не мог нахвалиться поведением туземцев.

После него, в 1827 году, английскому китоловному судну «Меркурий» пришлось обороняться от туземцев. В том же году капитан Дильон во время двух своих стоянок встретил со стороны туземцев самый дружеский прием.

В марте 1827 года командир судна «Астролябия», знаменитый Дюмон—Дюрвиль, безоружный, одинокий, провел безнаказанно несколько дней среди новозеландцев. Он обменялся с ними подарками, слушал их пение, спал в хижинах и беспрепятственно выполнял необходимые работы по съемкам, результатом которых явились столь полезные карты для флота.

На следующий год английский бриг «Гаус», которым командовал Джон Джонс, войдя в бухту Островов, направился к Восточному мысу и чуть не погиб от предательства вождя Энараро. Многие спутники Джона Джонса были злодейски умерщвлены.

Из этих противоречивых данных о кротости и жестокости можно сделать лишь один вывод, что жестокость новозеландцев была не чем иным, как местью. Хороший или дурной прием всецело зависел от того, хороши или дурны были капитаны. Конечно, бывали отдельные случаи нападения, которые ничем не были оправданы, но чаще всего они являлись местью, вызванной поведением европейцев. К сожалению, месть постигала порой людей, которые ее не заслуживали.

После Дюрвиля этнография Новой Зеландии была дополнена смелым исследователем, двадцать раз объехавшим вокруг земного шара, кочевником, бродягой — английским ученым Ирлем. Он посетил не исследованные дотоле местности обоих островов, и хотя лично не имел оснований жаловаться на туземцев, он неоднократно бывал свидетелем людоедства. Новозеландцы с отвратительной жадностью пожирали друг друга.

Те же сцены людоедства наблюдал в 1831 году во время своей стоянки в бухте Островов капитан Лаплас. Сражения между племенами стали более кровопролитными, ибо дикари уже с удивительным искусством научились владеть огнестрельным оружием. Поэтому некогда цветущие, густо населенные местности острова И–ка–на-мауи превратились в пустыни. Целые племена исчезли, как исчезают зажаренные и съеденные бараны.

Тщетно боролись миссионеры с этими кровожадными инстинктами. В 1808 году «Church Missionary Society» направило самых ловких агентов в главные поселки северных островов. Но невежество новозеландцев принудило их отказаться от мысли учредить там миссии. И лишь в 1814 году Марсден (покровитель Дуа—Тара), Халле и Кинг пристали к островам и купили у вождей двести акров земли, уплатив за нее дюжину топоров. Там обосновался центр англиканского общества.

Начало было трудным. Но в конце концов туземцы начали уважать жизнь миссионеров. Они не отвергали ни их забот, ни их учения. Нравы некоторых дикарей смягчились. Чувство благодарности пробудилось в этих безжалостных сердцах. Был даже случай в 1821 году, когда новозеландцы защитили своего уважаемого миссионера от грубых матросов, которые осыпали его бранью и готовы были расправиться с ним.

Таким образом, постепенно миссии расцвели, вопреки присутствию бежавших из порта Джаксона каторжников, разлагающе действовавших на туземное население. В 1831 году «Журналь де миссион еванжелик» указывал на два заслуживающих внимания учреждения, находящихся одно в Киди—Киди, на берегу пролива, вливающегося в море вблизи бухты Островов, другое — в Пай—Хия, на берегу реки Кава—Кава. Туземцы, обращенные в христианство под руководством миссионеров, проложили дороги сквозь огромные лесные чащобы, перебросили мосты через бурные потоки. Каждый миссионер в свою очередь отправлялся проповедовать в отдаленные поселки, строя там тростниковые или из древесного лыка часовни, школы для молодых туземцев; на скромных кровлях этих строений развевался флаг миссии, на котором виднелся крест и слова «Rongo—Pai», то есть «Евангелие» на местном наречии.

К сожалению, влияние миссионеров распространилось лишь на ближайшие окрестности, а все кочевники остались вне сферы их влияния. Людоедство исчезло лишь среди обращенных в христианство, да и то опасно было подвергать этих новообращенных слишком большим соблазнам. В них кровавый инстинкт еще не угас. Кроме того, новозеландские племена непрерывно враждовали между собой.

Новозеландцы не похожи на кротких австралийцев, которые отступают перед нашествием европейцев, — новозеландцы сопротивляются, защищаются, ненавидят захватчиков, и эта неукротимая ненависть побуждает их в данное время набрасываться на захватчиков–англичан.

Будущность этих двух больших островов поставлена на карту. Их ждет либо немедленное приобщение к цивилизации, либо вековое невежество. Все решит оружие.

Так Паганель, горя нетерпением поскорее добраться до Новой Зеландии, восстанавливал в памяти ее историю. Но ничто не давало ему права называть два острова «континентом». И если некоторые слова документа вновь воспламеняли воображение географа, то два слова конти мешали дать новое истолкование документам капитана Гранта.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Резня на Новой Зеландии

31 января, спустя четыре дня после отплытия, «Макари» не прошел еще и двух третей расстояния от Австралии до Новой Зеландии. Билль Галлей мало занимался своим судном, предоставляя все своим подчиненным. Он редко показывался на палубе, и никто не жаловался. Пусть бы он просто проводил все время у себя в каюте, никто не возражал бы, но грубиян–хозяин ежедневно напивался джином и бренди. Команда охотно следовала его примеру, и никогда ни одно судно не было так предоставлено воле волн, как «Макари» из залива Туфолда.

Эта непростительная беспечность заставляла Джона Манглса быть настороже и беспрерывно наблюдать за ходом судна. Мюльреди и Вильсон не раз бросались выправлять руль, когда бриг кренило сильно набок. Нередко Галлей обрушивался за это на обоих матросов грубейшей бранью. Те были мало склонны терпеть его грубость и были не прочь скрутить пьяницу и засадить его на дно трюма на все время перехода. Но Джон Манглс не без труда сдерживал справедливое негодование своих матросов.

Однако такое положение судна сильно заботило молодого капитана. Но, не желая тревожить Гленарвана, он поделился своими опасениями лишь с майором и Паганелем. Мак—Наббс, правда, в иных выражениях, но дал ему тот же совет, что Мюльреди и Вильсон.

— Если вы полагаете нужным, Джон, — сказал майор, — то, не колеблясь, берите на себя командование кораблем, или если вы предпочитаете иное выражение, то руководство судном. Этот пьянчуга, когда мы высадимся в Окленде, снова станет хозяином брига и пусть тогда, сколько его душе угодно, переворачивается и тонет.

— Конечно, мистер Мак—Наббс, я так поступлю, если это будет безусловно необходимо, — ответил Джон Манглс. — Пока мы в открытом море, достаточно того, что ни я, ни мои матросы не покидаем палубы. Но если этот Билль Галлей не протрезвится при приближении к берегу, то, признаюсь, я окажусь в очень затруднительном положении.

— Сможете вы держать правильный курс? — спросил Паганель.

— Это будет трудно, — ответил Джон. — Подумайте, ведь на этом судне нет ни одной морской карты.

— Неужели?

— Уверяю вас. «Макари» плавает только между Иденом и Оклендом, и Билль Галлей так привык к этим местам, что ему не нужны никакие вычисления.

— Он, очевидно, воображает, что его бриг сам знает дорогу и идет, куда надо, — сказал Паганель.

— Ну, я что–то не верю в суда, которые сами выбирают правильный путь, — отозвался Джон Манглс. — Если только Билль Галлей будет пьян, когда мы подплывем к берегу, то он поставит нас в очень затруднительное положение.

— Будем надеяться, что вблизи берегов этот пьяница образумится, — промолвил Паганель.

— Значит, если понадобится, то вы не сумеете ввести «Макари» в Оклендский порт? — спросил Мак—Наббс.

— Без точной карты побережья это невозможно. Берега там очень опасны. Это ряд небольших, неправильных и причудливых фьордов, как фьорды Норвегии. Там множество рифов, и чтобы избежать их, надо иметь очень большой навык. Как бы ни было крепко судно, оно неминуемо разобьется, если киль наткнется на одну из таких подводных скал.

— В таком случае плывущим на судне придется искать спасения на берегу, не так ли? — спросил майор.

— Да, мистер Мак—Наббс, но только в том случае, если погода будет благоприятной.

— Рискованный выход, — отозвался Паганель. — Ибо берега Новой Зеландии очень негостеприимны, так что нам на суше грозит такая же опасность, как и на море.

— Вы намекаете на маорийцев, господин Паганель? — спросил Джон Манглс.

— Да, друг мой. Среди моряков, плавающих по океану, репутация маорийцев установлена прочно. Это не робкие австралийцы, но смышленое, кровожадное племя, людоеды, от которых пощады не ждите.

— Следовательно, если бы капитан Грант потерпел крушение у берегов Новой Зеландии, то вы не посоветовали бы нам разыскивать его? — спросил майор.

— На побережье — да, — ответил географ, — там, может быть, удалось бы найти следы «Британии», но внутри страны — нет. Всякий европеец, рискнувший проникнуть в этот опасный край, попадает в руки маорийцев, а любой пленник маорийцев обречен на верную гибель. Я настоял на том, чтобы мои друзья пересекли пампу, пересекли Австралию, но я никогда не стал бы уговаривать их пускаться в путь по тропам Новой Зеландии. Да сохранит нас судьба от этих свирепых туземцев.

Опасения Паганеля имели полное основание. Новая Зеландия пользуется ужасной славой, и почти каждое открытие какой–либо новой земли отмечено кровавой датой.

Перечень мореплавателей, погибших мученической смертью, очень велик. Первыми в этом кровавом перечне каннибализма можно назвать пять матросов Авеля Тасмана, убитых и съеденных туземцами. Та же участь постигла капитана Туклея и всех матросов его шлюпки. Так же были съедены новозеландцами пять рыбаков судна «Сидней—Ков», захваченных в восточной части пролива Фово. Следует перечислить еще четырех матросов шхуны «Братья», съеденных в гавани Молине, многих солдат из отряда генерала Гейтса, трех дезертиров с судна «Матильда», чтобы подойти к печальной судьбе капитана Мариона дю Френа.

11 мая 1772 года, после первого путешествия Кука, в бухту Островов вошли два французских судна: под командой Марион «Маскарен» и «Кастри» под командой его помощника, капитана Крозе. Лицемерные новозеландцы встретили вновь прибывших чрезвычайно радушно. Они даже притворились робкими, чтобы приручить их, пришлось их одаривать, оказывать услуги, ежедневно дружески общаться с ними.

Их вождь, смышленый Такури, если верить Дюмон—Дюрвилю, принадлежал к племени вангароа и был родственником туземца, предательски захваченного в плен Сюрвилем два года тому назад.

В стране, где долг чести требует от каждого маорийца кровавой мести за оскорбление, Такури, конечно, не мог простить обиду, нанесенную не только ему, но и его племени. Он терпеливо выжидал появления какого–нибудь европейского судна, обдумывая свою месть, и привел ее в исполнение с чудовищным хладнокровием.

Обманув французов притворной робостью, Такури всеми средствами старался усыпить их бдительность. Он сам и его товарищи часто ночевали на французских кораблях. Они привозили французам отборную рыбу. Им сопутствовали их жены и дочери. Вскоре дикари узнали имена офицеров и стали приглашать посетить их поселения. Марион и Крозе, подкупленные такими знаками дружелюбия, объехали таким образом все побережье с его четырехтысячным населением. Туземцы встречали французов без всякого оружия и всячески старались внушить к себе полное доверие.

Капитан Марион стал на якорь в бухте Островов, чтобы сменить на судне «Кастри» мачты, очень пострадавшие от последних бурь. Он осмотрел остров и 23 мая нашел чудесный кедровый лес, находившийся в восьми километрах от берега, вблизи бухты, расположенной в четырех километрах от стоянки кораблей. В этом лесу разбили лагерь, и две трети матросов, вооружившись топорами и прочими инструментами, принялись рубить кедры и чинить дорогу, ведущую к бухте. Раскинули еще два лагеря: один на острове Моту—Аро, в центре бухты, куда перевели больных и судовых кузнецов и бондарей, а другой на берегу океана, в шести километрах от стоянки судов; последний сообщался с лагерем плотников. Во всех трех пунктах морякам помогали в их разнообразных работах сильные и ловкие дикари.

Однако капитан Марион считал необходимым принимать все же некоторые меры предосторожности. Так, дикарям запрещали появляться на судах вооруженными, а шлюпки ходили на берег не иначе, как с хорошо вооруженной командой. Но и Мариона и самых недоверчивых офицеров усыпило безукоризненное поведение дикарей, и глава экспедиции приказал матросам отправляться на берег без оружия. Тщетно капитан Крозе убеждал Мариона отменить этот приказ — он не добился успеха.

После этого предупредительность и преданность новозеландцев возросли. Их вожди близко подружились с французскими офицерами. Неоднократно Такури привозил на суда своего сына и оставлял его там ночевать. 8 июня, когда Марион нанес торжественный визит вождю, туземцы провозгласили французского капитана «великим вождем» всего края и в знак почтения украсили его волосы четырьмя белыми перьями.

Так прошло тридцать три дня пребывания судов в бухте Островов. Работа по замене мачт успешно продвигалась вперед. Ею руководил лично капитан Крозе. Суда запасались пресной водой из источников островка Моту—Аро. Все шло более чем благополучно, казалось, что не могло быть ни малейшего сомнения в успехе предприятия.

12 июня в два часа дня катер командира был спущен на воду для рыбной ловли близ поселения, где жил Такури. Марион отправился с двумя молодыми офицерами — Водрикуром и Легу, одним волонтером, одним каптенармусом и двенадцатью матросами. Их сопровождали пять туземных вождей во главе с Такури. Ничто не предвещало ужасной трагедии, ожидавшей шестнадцать европейцев из семнадцати.

Катер отвалил от борта, поплыл к берегу и вскоре скрылся из виду.

Вечером капитан Марион не вернулся ночевать на судно. Его отсутствие не возбудило ни в ком беспокойства. Все решили, что капитан отправился посетить лагерь в лесу и там заночевал.

На следующее утро шлюпка с судна «Кастри», по обыкновению, отправилась за пресной водой на островок Моту—Аро и благополучно вернулась обратно.

В девять часов утра вахтенный с «Маскарена» заметил в море обессилевшего человека, плывшего к судам. Ему на помощь была послана шлюпка, которая и доставила его на судно.

Это был Турнер, гребец с катера капитана Мариона; он был ранен в бок копьем. Из семнадцати человек, покинувших судно, вернулся он один.

Турнера засыпали вопросами и вскоре узнали подробности ужасной драмы.

Катер несчастного Мариона причалил к берегу в семь часов утра. Дикари весело приветствовали гостей и на плечах вынесли на берег офицеров, так как те не желали замочить себе ног.

Затем французы разбрелись в разные стороны, и дикари тотчас же, вооруженные пиками, дубинками, кастетами, набросились на них, десять на одного, и убили их. Матросу Турнеру, дважды раненному копьем, удалось ускользнуть от врагов и спрятаться в чаще. Лежа там, он был свидетелем жестоких сцен. Дикари раздели мертвецов, вспороли им животы и разрезали на куски. Никем не замеченный, Турнер бросился в море и почти умирающий был подобран шлюпкой с «Маскарена».

Рассказ Турнера привел в ужас экипаж обоих судов. Раздались призывы к мести. Но прежде чем мстить за мертвых, надо было спасать живых. На берегу находилось три лагеря, и тысячи кровожадных дикарей–людоедов, уже отведавших человеческого мяса, окружали их.

В отсутствие капитана Крозе, ночевавшего в лагере, необходимые меры принял старший офицер Дюклемер. Он отправил с «Маскарена» шлюпку с отрядом солдат под командой офицера, которому приказал в первую очередь оказать помощь плотникам. Шлюпка поплыла вдоль побережья, офицер увидел выброшенный на мель катер капитана Мариона и высадился на берег.

Капитан Крозе, проведший, как сказано, ночь в лагере, в лесу, ничего не знал о резне, когда около двух часов пополудни он увидел приближающийся взвод солдат. Предчувствуя беду, он поспешил им навстречу и узнал о том, что произошло. Не желая вносить панику среди команды, Крозе запретил сообщать ей о случившемся.

А между тем туземцы, собравшиеся толпами, заняли все окрестные возвышенности. Капитан Крозе велел собрать главные инструменты, а прочие зарыть, поджечь сараи и начал отступать во главе отряда в шестьдесят человек.

Туземцы следовали за ними, выкрикивая: «Такури мате Марион!»[66] Они думали, что, сообщив матросам о гибели их начальника, они приведут их в смятение, но те, охваченные бешенством, хотели броситься на дикарей. Капитану Крозе еле удалось удержать их.

Пройдя два лье, взвод добрался до берега, и, соединившись с матросами из второго лагеря, все начали размещаться по шлюпкам. В это время тысяча дикарей сидела неподвижно на берегу. Но лишь только лодки вышли в море, как вслед полетели камни. Тотчас же четыре матроса, хорошие стрелки, открыли огонь и перебили вождей племени, к великому изумлению дикарей, не имевших еще понятия об огнестрельном оружии.

Капитан Крозе, вернувшись на «Маскарен», тотчас же послал шлюпку с отрядом солдат на островок Моту—Аро. Под охраной этого отряда бывшие на островке больные провели там еще ночь, а утром перевезены были на суда.

На другой день сторожевой пост Моту—Аро был усилен добавочным отрядом солдат. Надо было очистить островок от наводнивших его туземцев, а затем продолжать пополнять запасы пресной воды. Поселение Моту—Аро насчитывало триста жителей. Французы напали на них. Шестерых вождей убили, остальных дикарей обратили в бегство штыками, а поселение сожгли.

Но «Кастри» не мог выйти в море без мачт. Крозе вынужден был отказаться от мысли использовать стволы кедров и приказал починить старые мачты. Работа по снабжению судов пресной водой продолжалась. Так прошел месяц. Дикари делали не раз попытки вернуть себе Моту—Аро, но неудачно. Лишь только их пироги подходили на расстояние пушечного выстрела, как их обращали в щепы.

Наконец, ремонт мачт был закончен. Оставалось узнать, не остался ли в живых кто–нибудь из шестнадцати жертв, и отомстить за убитых. Шлюпка с офицерами и отрядом солдат направилась к тому поселению, где жил Такури. При ее приближении вероломный и трусливый вождь, накинув плащ командира Мариона, бежал. Хижины поселка тщательно обыскали. В хижине Такури нашли человеческий череп, который недавно был сварен. На нем виднелись еще следы зубов людоеда. Тут на деревянном вертеле торчала человеческая ляжка, там валялась сорочка Мариона с окровавленным воротником, несколько поодаль одежда и пистолеты юного Водрикура, оружие, бывшее на шлюпке, куча разорванной одежды, а в соседнем поселке нашли вычищенные и сваренные человеческие внутренности.

Отряд собрал все эти неопровержимые доказательства убийства и людоедства. Человеческие останки были с почетом преданы земле, а поселения Такури и его соучастника Пики—Оре были сожжены. 14 июля 1772 года оба корабля покинули роковые места.

Таково было ужасное событие, которое должен помнить всякий путешественник, вступающий на берега Новой Зеландии. Неосторожен тот капитан, который не извлечет предостережения из этого рассказа. Новозеландцы и поныне вероломны и падки на человеческое мясо. В этом при всем своем пристрастии к Новой Зеландии убедился и Кук во время своего второго путешествия, в 1773 году. Шлюпка одного из его кораблей «Авантюр», посланная 17 декабря капитаном Фюрно на новозеландский берег за травой, не возвратилась. На шлюпке находился мичман и девять матросов. Обеспокоенный капитан Фюрно послал на розыски лейтенанта Бюрнея. Тот, высадившись на берег, наткнулся на ужасную картину каннибализма и варварства, о которой, по его словам, «нельзя говорить без содрогания: кругом, на песке, валялись головы, внутренности, легкие наших товарищей, и туг же собаки грызли объедки».

Чтобы закончить этот кровавый перечень, следует упомянуть о нападении в 1815 году на судно «Братья» и гибель в 1820 году от руки тех же новозеландцев всей команды судна «Бойд» (до капитана включительно). Наконец, 1 марта 1829 года вождь Энараро разграбил английский бриг «Гауе», пришедший из Сиднея. При этом орда людоедов убила многих матросов и трупы их зажарила и съела.

Такова была Новая Зеландия, куда шел бриг «Макари» с тупоумной командой, возглавляемой капитаном–пьяницей.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Подводные скалы

Тем временем утомительный переход продолжался. 2 февраля, спустя шесть дней после отплытия, с «Макари» еще не было видно оклендского побережья, хотя ветер был попутный — юго–западный, но бригу препятствовали встречные течения, и он еле двигался вперед. Море было бурное. «Макари» сильно качало, его корпус трещал, нырял в волны и с трудом оттуда поднимался. Плохо натянутые ванты, бакштаги и штаги слабо держали мачты, и сильная качка расшатывала их.

К счастью, Билль Галлей, не любивший торопиться, не поднимал всех парусов, в противном случае мачты неизбежно сломались бы. Джон Манглс надеялся, что жалкая посудина благополучно доползет до гавани, но его огорчало, что его спутникам приходится ехать в столь плохих условиях.

Однако ни леди Элен, ни Мери Грант не жаловались, хотя непрерывный дождь вынуждал их сидеть в рубке, где было душно и сильно качало. Поэтому, не обращая внимания на дождь, они порой выходили на палубу, и только нестерпимые порывы ветра заставляли их спускаться обратно в тесную рубку, более пригодную для перевозки товаров, чем пассажиров, а тем более пассажирок.

Друзья всячески старались развлечь их. Паганель пытался рассказывать всевозможные истории, но они не имели успеха. Печальное возвращение действовало на путешественников угнетающе. Поскольку прежде они с интересом внимали повествованиям географа о пампе и Австралии, постольку теперь Новая Зеландия оставляла их холодными и равнодушными. И действительно, ведь они плыли в этот мрачный край помимо своей воли, без энтузиазма, в силу роковой необходимости.

Из всех пассажиров «Макари» наибольшего сожаления заслуживал Гленарван. Его редко можно было видеть в рубке — ему не сиделось на месте. Человек нервный, легко возбуждающийся, он не мог примириться с бездельничаньем. Все дни, порой даже ночи, проводил он на палубе, не обращая внимания ни на волны, хлеставшие по ней, ни на потоки дождя. Он то неподвижно стоял, опершись на поручни, то лихорадочно расхаживал по палубе, упорно вглядываясь в нависший кругом туман, а если туман на мгновение рассеивался, то Гленарван всматривался в просветы, словно вопрошал немые волны и хотел одним взмахом руки разорвать эту завесу тумана, это скопление паров, застилавшее горизонт. Он не мог примириться с постигшим его несчастьем, и лицо его выражало глубокое страдание. Это был энергичный человек, до сей поры счастливый и могущественный, которому вдруг изменило и то и другое.

Джон Манглс не покидал Гленарвана и вместе с ним переносил все прихоти непогоды. В этот день Гленарван с особенной настойчивостью вглядывался в просветы на горизонте.

— Вы ищете землю, сэр? — спросил Джон Манглс.

Гленарван отрицательно покачал головой.

— Однако я уверен, что вы с нетерпением ждете той минуты, когда покинете этот бриг, — промолвил молодой капитан. — Еще тридцать шесть часов тому назад мы должны были увидеть огни Оклендского порта.

Гленарван промолчал. Он продолжал смотреть в подзорную трубу в ту сторону горизонта, откуда дул ветер.

— Земля не в той стороне, — заметил Джон Манглс. — Вам следует направить подзорную трубу направо, сэр.

— Зачем, Джон? — ответил Гленарван. — Ведь я не землю ищу.

— А что же, сэр?

— Мою яхту! Мой «Дункан»! — гневно ответил Гленарван. — Она плавает в этих водах, пенит эти волны и служит зловещему ремеслу пиратов! Яхта тут, Джон! Тут, говорю вам, на пути между Австралией и Новой Зеландией. Я предчувствую, что мы встретим ее.

— Лучше бы нам не встречать ее, сэр!

— Почему, Джон?

— Вы забываете, сэр, в каком мы положении. Что мы будем делать на этом бриге, если «Дункан» погонится за нами? Мы не в силах будем уйти от него.

— Уйти, Джон?

— Да, сэр! Мы будем напрасно пытаться сделать это! Нас захватят, и мы окажемся во власти этих негодяев, а Бен Джойс уже показал, что не остановится перед преступлением. Речь идет не о нашей жизни — мы будем защищаться до последнего вздоха! А потом что? Подумайте, сэр, о леди Гленарван, о Мери Грант.

— Бедные женщины! — прошептал Гленарван. — У меня сердце разрывается, Джон, и порой я прихожу в отчаяние. Мне кажется, что нас ждут новые беды, что судьба ополчилась против нас, я боюсь, Джон!

— Вы, сэр?

— Не за себя, Джон, но за тех, кого я люблю и кого вы тоже любите.

— Успокойтесь, сэр, — ответил молодой капитан. — Бояться нечего. «Макари» идет плохо, но все–таки идет. Билль Галлей — тупоумная скотина, но ведь я‑то здесь, если я увижу, что подходить к берегу опасно, то поведу судно обратно в открытое море. Итак, с этой стороны почти или даже совсем нет опасности. А вот оказаться бок о бок с «Дунканом», вот это было бы ужасно, и я на вашем месте, сэр, осматривал бы горизонт не для того, чтобы увидеть его, а для того, чтобы уйти от него.

Джон Манглс был прав: встреча с «Дунканом» была бы роковой для «Макари». Ибо встреча с пиратами была бы страшна именно в этих водах, где они могли свободно разбойничать. К счастью, в этот день яхта не появилась, и шестая ночь со времени отплытия из залива Туфолда наступила без каких–либо угрожающих признаков.

Но этой ночи суждено было стать ужасной. Стемнело внезапно в семь часов вечера. Небо было грозным. Инстинкт моряка заговорил даже в пьяном Билле Галлее. Протирая глаза, тряся своей большой рыжей головой, он вышел из каюты и с силой втянул в себя воздух, как другой выпил бы стакан воды, и затем начал осматривать паруса. Ветер свежел и, повернув на четыре румба к западу, нес бриг к новозеландскому побережью.

Билль Галлей, грубо ругая матросов, велел им убрать брамселя. Джон Манглс мысленно одобрил это распоряжение капитана, но промолчал. Он решил не вступать ни в какие разговоры с грубияном–моряком. Но ни молодой капитан, ни Гленарван не ушли с палубы. Два часа спустя ветер усилился, и Билль Галлей приказал взять марселя на рифы. С этой работой было бы трудно справиться команде из пяти человек, если бы не имелись двойные реи американской системы, при наличии которых достаточно было опустить верхнюю рею, чтобы площадь марселя значительно уменьшилась.

Прошло еще два часа. Море становилось все более бурным. Волны так резко били в бриг, что всякий раз казалось, будто киль его натыкается на подводные скалы, но этого не было, тяжелый корпус брига с трудом поднимался на волну. Набегавшие сзади волны перехлестывали через борт и бурно разливались по палубе. Шлюпка, висевшая над левым бортом, была смыта нахлынувшим валом.

Джон Манглс тревожился. Любому другому судну такие волны были не страшны, но тяжеловесный «Макари» мог сразу пойти ко дну, ибо каждый раз, когда он зарывался в волны, то вода, заливавшая палубу, не успевая стекать по желобам, угрожала затопить бриг. Чтобы ускорить сток воды, благоразумнее было бы прорубить топорами отверстия в верхней части бортов, но Билль Галлей не согласился на эту меру предосторожности. Впрочем, «Макари» угрожала большая опасность, и ее предотвратить уже не было времени.

Около половины двенадцатого ночи до Джона Манглса и Вильсона, стоявших у борта с подветренной стороны, донесся какой–то необычный шум. Инстинкт моряков заставил их насторожиться. Джон схватил матроса за руку.

— Прибой! — сказал он.

— Да, — отозвался Вильсон, — волны разбиваются о рифы.

— Не больше как в двух кабельтовых?

— Не больше. Там земля!

Джон перегнулся через борт, посмотрел на темные волны и крикнул:

— Лот, Вильсон, лот!

Хозяин «Макари», стоявший на носу, повидимому, ничего не подозревал. Вильсон схватил лот, свернутый в лотбаке, и бросил его в воду. Лотлинь заскользил между его пальцами, но на третьем узле остановился.

— Три сажени, — крикнул Вильсон.

— Капитан, мы у бурунов! — крикнул Джон, подбегая к Биллю Галлею.

Заметил ли Джон Манглс, как Галлей пожал плечами, или нет, было неважно, только молодой капитан кинулся к рулю, повернул румпель, тогда как Вильсон, бросив лот, стал подтягивать марсель, чтобы привести бриг к ветру. Рулевой, которого Джон Манглс с силой оттолкнул, даже не понял, чем вызвано это внезапное нападение.

— К наветренным брасам! Трави! Трави! — кричал молодой капитан, поворачивая бриг таким образом, чтобы уйти от бурунов.

С полминуты судно шло, почти задевая правым бортом рифы, и, несмотря на темноту, Джон разглядел саженях в четырех от «Макари» белые гребни ревущих волн. Тут Билль Галлей, поняв, наконец, грозящую судну опасность, потерял голову. Полупьяные матросы не могли понять, чего от них требует капитан. Его сбивчивая речь, противоречивость его приказаний, все говорило о том, что этот тупоумный пьяница не обладал хладнокровием. Галлей был совершенно ошеломлен: он полагал, что земля от него в тридцати — сорока милях, а она оказалась в восьми. Судно отнесло течением в сторону от его обычного пути, и это захватило незадачливого капитана врасплох.

Благодаря быстрому вмешательству Джона Манглса «Макари» избежал бурунов. Но Джон Манглс не знал фарватера. Быть может, рифы окружали его со всех сторон? Ветер нес бриг прямо на восток, и каждую минуту он мог налететь на подводную скалу.

Вскоре шум прибоя стал нарастать справа. Пришлось снова лавировать. Джон снова положил руль на ветер. Перед форштевнем судна то и дело возникали буруны. Надо было во что бы то ни стало выйти в открытое море. Но удастся ли этот маневр на неустойчивом судне, с малой парусностью? Шансов на успех было мало, но другого выхода не было.

— Руль на ветер! На борт! — крикнул Джон Манглс Вильсону.

«Макари» приближался к новой гряде подводных скал. Море вокруг кипело. Наступила минута мучительного ожидания. Волны светились от пены, будто вспыхивая фосфорическим светом. Море дико ревело.

Вильсон и Мюльреди налегли изо всех сил на штурвал. Вдруг почувствовался страшный толчок. «Макари» наткнулся на подводную скалу. Ватер–штаги лопнули, и фок–мачта потеряла устойчивость. «Удастся ли повернуть судно без других аварий?»

Нет, не удалось — ветер внезапно спал, бриг увалило под ветер. Нахлынувший вал подхватил его, поднял, понес прямо на рифы и со страшной силой швырнул на скалы. Фок–мачта со всей оснасткой рухнула. Бриг дважды ударился килем о скалы и замер, накренившись на правый борт на тридцать градусов.

Стекла в рубке разлетелись вдребезги. Пассажиры выбежали на палубу, но волны перекатывались по ней, и оставаться там было небезопасно. Джон Манглс, зная, что судно основательно увязло в песке, попросил пассажиров вернуться в рубку.

— Скажите правду, Джон, — спокойно спросил Гленарван, — что нам грозит?

— Правду, сэр? Хорошо: ко дну мы не пойдем, хотя судно может быть разбито волнами, но у нас есть время принять нужные меры.

— Теперь полночь?

— Да, сэр, надо подождать до утра.

— Нельзя ли спустить шлюпку?

— При такой волне и среди такого мрака это невозможно. К тому же мы даже не знаем, где можно пристать к берегу.

— Хорошо, Джон, останемся здесь до утра.

В это время Билль Галлей метался, словно сумасшедший, по палубе. Его матросы, придя в себя, вышибли дно у бочонка с водкой и начали пить. Джон предвидел, что это пьянство не замедлит вызвать дикие выходки. Рассчитывать на капитана нельзя было, он уже утратил свой авторитет. Этот жалкий человек рвал на себе волосы, ломал руки и думал только о своем грузе, который не был застрахован.

— Я разорен! Я погиб! — орал он, перебегая от одного борта к другому.

Джон Манглс не стал утешать его. Он посоветовал своим спутникам вооружиться, и все приготовились в случае необходимости дать отпор матросам. Те пили бренди, выкрикивая ужасные ругательства.

— Первого, кто только осмелится приблизиться к рубке, я убью, как собаку, — спокойно заявил майор.

Матросы, видимо, поняв, что с ними церемониться не будут, вдруг куда–то исчезли. Джон Манглс забыл об этих пьяницах и с нетерпением ждал рассвета.

Бриг оставался совершенно неподвижным. Ветер стих. Море мало–помалу успокоилось. Корпус судна мог продержаться на воде еще несколько часов. С восходом солнца Джон Манглс надеялся разглядеть берег. Если пристать к нему будет возможно, то ялик, единственное оставшееся на судне средство сообщения, перевезет на берег команду и пассажиров. Ялику придется совершить несколько рейсов, ибо он мог вместить не более четырех человек. А шлюпка, как известно, была сорвана и унесена нахлынувшим валом в море.

Обдумывая опасное положение, в котором они все оказались, Джон Манглс, опершись о люк, прислушивался к шуму прибоя. Он старался разглядеть что–либо в окружавшем его беспросветном мраке. Он спрашивал себя, на каком расстоянии находится эта, столь желанная и столь опасная земля. Буруны часто отстоят на много миль от побережья. Выдержит ли легкая, хрупкая лодка такой большой переход?

В то время как Джон Манглс, обдумывая все это, ждал первых проблесков зари, пассажирки, успокоенные молодым капитаном, спали на своих койках. Полная неподвижность судна обещала им несколько часов отдыха. Гленарван, Джон Манглс и их спутники, не слыша больше криков мертвецки пьяных матросов, тоже слегка задремали, и в час ночи на «Макари», который лежал на своем песчаном ложе, воцарилось полное спокойствие.

Около четырех часов утра на востоке показались первые проблески зари. Облака слегка посветлели в бледных лучах рассвета. Джон Манглс поднялся на палубу. Туманная завеса висела на горизонте. Что–то как бы волнообразно колебалось высоко в утренних парах. Слабая зыбь пробегала по морю, и волны океана сливались с неподвижными тучами.

Джон Манглс ждал. Мало–помалу светлело, восток окрасился алым цветом. Туманная завеса медленно взвилась, из воды постепенно выступали черные скалы. Наконец, за каймой пены обрисовалась полоса, а над нею загорелся, словно маяк, яркий свет — то солнце, еще не взошедшее, осветило остроконечную вершину горы. Земля находилась не больше как в девяти милях.

— Земля! — вскричал Джон Манглс.

Его спутники, проснувшиеся от этого крика, выбежали на палубу и молча глядели на берег, видневшийся теперь на горизонте. Гостеприимный или враждебный, он должен был дать им приют.

— Где Билль Галлей? — спросил Гленарван.

— Не знаю, сэр, — ответил Джон Манглс.

— А матросы?

— Скрылись, как и он.

— И, вероятно, мертвецки пьяны, как и он, — добавил Мак—Наббс.

— Разыщите их, — сказал Гленарван. — Нельзя же их бросить здесь, на этом судне.

Мюльреди и Вильсон спустились в кубрик и через две минуты вернулись. Там никого не оказалось. Они тщательно обыскали судно, до самого дна трюма, но ни Билля Галлея, ни его матросов нигде не нашли.

— Как! Никого? — сказал Гленарван.

— Не упали ли они в море? — спросил Паганель.

— Все возможно, — отозвался Джон Манглс, очень встревоженный этим исчезновением. Затем, направляясь на корму, он крикнул: — К ялику!

Вильсон и Мюльреди последовали за ним, чтобы спустить на воду ялик, но его не было — ялик исчез.

ГЛАВА ПЯТАЯ Матросы поневоле

Билль Галлей вместе с командой, воспользовавшись темнотой и тем, что все пассажиры спали, бежал с брига на единственной уцелевшей лодке. В этом не могло быть ни малейшего сомнения. Капитан, которого долг обязывает оставить судно последним, покинул его первым.

— Эти негодяи сбежали, — сказал Джон Манглс. — Что ж! Тем лучше, сэр: теперь мы избавлены от неприятных сцен.

— И я того же мнения, — подтвердил Гленарван. — К тому же, Джон, у нас на судне есть свой капитан и матросы, пусть не опытные, но храбрые, это ваши товарищи. Приказывайте, мы готовы повиноваться!

Майор, Паганель, Роберт, Вильсон, Мюльреди и даже Олбинет встретили рукоплесканиями слова Гленарвана и, выстроившись на палубе, ждали распоряжений Джона Манглса.

— Что надо делать? — спросил Гленарван.

Молодой капитан взглянул на море, на поврежденную оснастку брига и, подумав немного, ответил:

— У нас, сэр, есть два способа выйти из этого положения: либо снять бриг с рифов и выйти в море, либо доплыть до берега на плоту, который легко построить.

— Если бриг можно снять с рифов, то снимем его, — ответил Гленарван. — Это лучший выход, не правда ли?

— Да, сэр, ибо если мы доберемся до суши, то что с нами будет, если мы лишимся средств передвижения? Следует избегать высадки на берег, — сказал Паганель, — не забывайте, что это Новая Зеландия.

— Тем более что вследствие беспечности Галлея мы значительно отклонились от нашего курса, — прибавил Джон Манглс. — Нас, очевидно, отнесло к югу. В полдень я определю наше местонахождение, и если мои предположения, что мы находимся южнее Окленда, подтвердятся, то я попытаюсь достигнуть его, плывя вдоль берегов.

— Но ведь бриг поврежден. Как же быть? — спросила леди Элен.

— Не думаю, что авария серьезная, — ответил Джон Манглс. — Я сломанную фок–мачту заменю временной, и «Макари» пойдет медленно, но в том же направлении, куда нам нужно. А если, к несчастью, окажется, что корпус брига проломлен и нельзя будет снять его с рифов, то придется покориться необходимости плыть до берега на плоту и добираться пешком в Окленд.

— Итак, прежде всего осмотрим судно, — заявил майор, — это важнее всего.

Гленарван, Джон Манглс и Мюльреди спустились по трапу в трюм. Там было беспорядочно навалено почти двести тонн дубленых кож.

Благодаря прикрепленным к штагу талям оказалось возможным переместить тюки с кожей без особого труда. Чтобы облегчить судно, Джон Манглс распорядился немедленно выбросить часть тюков в море.

После усиленной трехчасовой работы показалось дно брига. Выяснилось, что два паза обшивочного пояса левого борта разошлись. Так как «Макари» лег на правый борт, то левый, поврежденный, борт был выше воды. Только благодаря этому в трюме не было течи. Вильсон законопатил разошедшиеся пазы паклей и аккуратно забил их медным листом. Опустили на дно трюма лот и выяснили, что в трюме воды было не более двух футов. Эту воду легко можно было выкачать насосами и тем облегчить судно.

Осмотр корпуса показал Джону Манглсу, что в целом бриг при посадке на рифы мало пострадал. Конечно, во время снятия брига часть фальшкиля, увязнув в песке, могла остаться в нем, но это было неопасно.

Закончив осмотр внутренних частей судна, Вильсон нырнул в воду, чтобы выяснить положение «Макари» на мели. Оказалось, что бриг, обращенный носом на северо–запад, сидит на песчано–илистой мели, круто опускающейся в море. Нижняя оконечность форштевня и две трети киля глубоко застряли в песке. Остальная часть корпуса до ахтерштевня была в воде, глубина которой достигала пяти саженей. Таким образом, руль не увяз и мог действовать свободно, что давало возможность воспользоваться им при первой же надобности.

В Тихом океане прилив не достигает особой высоты, но тем не менее Джон Манглс рассчитывал, что подъем воды поможет снять с мели «Макари». Бриг сел на мель приблизительно за час до начала отлива. Во время отливка бриг все больше и больше кренился на правый борт. В шесть часов утра, в момент наибольшего спада воды, крен достиг своего максимума, следовательно подпирать бриг не было необходимости. Благодаря этому можно было сохранить реи и шесты, они нужны были Джону Манглсу для временной мачты, которую он собирался поставить на носу брига.

Оставалось принять меры для снятия «Макари» с мели. Это была долгая и утомительная работа. Ее, конечно, немыслимо было закончить к моменту прилива, то есть к двенадцати с четвертью часам дня. На этот раз можно было лишь проверить, какое действие окажет подъем воды на свободную часть брига, и только в момент следующего прилива необходимо был напрячь все силы и снять «Макари» с мели.

— За работу! — скомандовал Джон Манглс.

Добровольцы–матросы стали по местам. Джон

Манглс распорядился убрать все паруса. Майор, Роберт, Паганель под руководством Вильсона взобрались на марс. Надутый ветром грот–марсель препятствовал бы освобождению судна. Необходимо было его свернуть, что кое–как сделали. Затем после упорной и тяжелой для неопытных рук работы грот–брамстеньгу спустили. Юный Роберт, проворный, как кошка, и отважный, как юнга, во многом очень помог товарищам в этой нелегкой работе.

Затем следовало бросить якорь, а может быть даже два, за корму, против киля. Эти якори должны были во время прилива снять с мели «Макари». Такая операция — дело нетрудное, когда судно располагает шлюпкой. Якорь завозят в ней на нужное место и там бросают в воду. Но на бриге не имелось лодки, надо было чем–то ее заменить.

Гленарван был достаточно сведущ в морском деле, чтобы понять необходимость бросить якорь для снятия судна, севшего на мель во время отлива.

— Но как это сделать без лодки? — спросил он Джона Манглса.

— Соорудим плот из обломков фок–мачты и пустых бочонков, — ответил молодой капитан. — Завезти якори будет, конечно, трудно, но возможно, ибо якоря «Макари» невелики. Если они будут закинуты и не сорвутся, то я надеюсь на успех.

— Хорошо. Приступим к работе, Джон.

Все матросы и пассажиры были вызваны на палубу, и каждый принялся за работу. Срубили топорами снасти, еще удерживавшие фок–мачту. Мачта эта была сломана у топа, так что марс легко удалось снять. Джон Манглс предназначил этот материал для постройки плота. Сбитую марсовую площадку укрепили на пустых бочонках, чем дали ей возможность выдержать тяжесть якорей. К этому плоту приделали для управления кормовое весло. Впрочем, отлив и так должен был отнести плот за корму, откуда, забросив якори, легко было вернуться на судно, держась за протянутый с него канат.

К полудню работа над плотом была наполовину закончена. Джон Манглс, поручив Гленарвану руководить работой, сам занялся определением местонахождения брига. Это дело было делом чрезвычайно важным. К счастью, Джон Манглс нашел в каюте Билля Галлея ежегодный справочник Гринвичской обсерватории и секстант, хотя и очень грязный, но все же годный для работы. Молодой капитан вычистил его и принес на палубу.

Этот прибор при помощи нескольких подвижных зеркал давал отображение солнца на горизонте в полдень, то есть в тот момент, когда дневное светило находится в высшей точке. Таким образом ясно, что, работая с прибором, необходимо направлять зрительную трубу секстанта на истинный горизонт, тот, на линии которого сливаются вода и небо. Однако земля на севере тянулась как раз в виде обширной возвышенности, которая мешала наблюдателю. В таком случае подлинный горизонт заменяют искусственным. Обычно берут плоский сосуд, который наполняют ртутью, дающей совершенно зеркальную поверхность, над которой и ведут наблюдения.

К сожалению, у Джона Манглса на борту не было ртути, но он вышел из затруднения, заменив ртуть дегтем, поверхность которого вполне четко отражает солнце. Долготу местности Джон Манглс уже знал, ибо находился у западного побережья Новой Зеландии. Это было счастье, ибо за отсутствием на «Макари» хронометра он не смог бы определить ее. Значит, ему неведома была лишь широта. Он попытался определить ее.

Угловая высота солнца на горизонте была 68°30'. Вычитая полученный угол из прямого угла, то есть из 90°, Джон получил угловое склонение в 21°30'. Склонение солнца в этот день, 3 февраля, равнялось 16°30', так было помечено в «Ежегоднике». Прибавив этот угол к только что найденному, он получил широту 38°.

Итак, «Макари» находился под 38° широты и 171°13' долготы. Отклонение могло быть незначительным в силу несовершенства прибора, но это не имело значения.

Справившись по карте Джонсона, купленной Паганелем в Идене, Джон Манглс убедился, что авария произошла у входа в бухту Аотеа, невдалеке от мыса Кахуа, у берегов провинции Окленд. Так как город Окленд находится на тридцать седьмой параллели, то, значит, «Макари» снесло на один градус к югу от своего пути, и чтобы попасть в столицу Новой Зеландии, ему следовало теперь подняться на градус к северу.

— Итак, нам предстоит переход в какие–нибудь двадцать миль — это сущий пустяк, — сказал Гленарван.

— Да, пустяк, если ехать морем двадцать пять миль, но пройти пешком — это долгий и трудный путь, — возразил Паганель.

— Поэтому–то надо сделать все, что в человеческих силах, чтобы снять «Макари» с мели, — сказал Джон Манглс.

После определения широты снова принялись за работу. В четверть первого начался прилив, но Джон Манглс не мог им воспользоваться, ибо якори не были еще заброшены. Однако он с некоторой тревогой следил за тем, что делается с «Макари». Не всплывет ли бриг благодаря приливу? Это должно было решиться в течение пяти минут.

Все ждали. Раздался легкий треск. Он происходил либо от того, что судно начинало всплывать, либо от сотрясения его корпуса. Бриг не сдвинулся, но Джон Манглс не терял некоторые надежды на следующий прилив.

Работы продолжались. К двум часам плот был готов. На него погрузили малый якорь. Джон Манглс и Вильсон поместились на плоту, предварительно прикрепив к корме судна перлинь. Прилив отнес их на пол кабельтова; тут они бросили якорь на глубине десяти саженей. Якорь хорошо держал, и плот вернулся к бригу.

Теперь предстояло заняться вторым, большим якорем. Его опустить оказалось сложнее. Но плот вновь отнесло приливом, и вскоре второй якорь был брошен позади первого, но уже на глубине пятнадцати саженей. Покончив с этим, Джон Манглс и Вильсон, подтягиваясь на канате, вернулись на «Макари».

Канат и перлинь взяли на брашпиль, и все, бывшие на «Макари», стали ждать нового прилива, разгар которого должен был наступить в час ночи, а было лишь шесть часов вечера.

Джон Манглс похвалил своих матросов и даже дал понять Паганелю, что, проявляя всегда столько усердия и храбрости, он когда–нибудь может стать боцманом.

Тем временем мистер Олбинет, потрудившийся в поте лица, вернулся на кухню. Он приготовил сытный обед, который пришелся очень кстати. Команда брига была голодна, и обед полностью удовлетворил всех и влил в них новые силы для предстоящих работ.

После обеда Джон Манглс принял последние меры предосторожности, которые должны были обеспечить успех задуманного плана. Когда речь идет о снятии с мели судна, то нельзя пренебрегать ничем. Порой дело срывается из–за самой незначительной перегрузки, и тогда киль не покидает своего песчаного ложа.

Джон Манглс уже распорядился выбросить в море большую часть товара для облегчения брига. Теперь же остальные тюки с кожей, тяжелые длинные деревянные брусья, запасные реи, несколько тонн чугуна для балласта, все это было перемещено на корму, чтобы она своею тяжестью помогла подняться форштевню. Вильсон и Мюльреди перекатили туда еще несколько бочонков, которые они затем наполнили водой. Пробило полночь, когда эти последние работы были закончены. Вся команда устала до изнеможения, что было очень некстати, так как успех дела зависел только от самочувствия людей. Это побудило Джона Манглса принять новое решение.

К этому времени наступил штиль. Легкая зыбь едва рябила море. Джон Манглс, всматриваясь в горизонт, заметил, что ветер с юго–западного меняет направление на северо–западный. Моряк не мог ошибаться, глядя на особое расположение облаков и на их окраску. Вильсон и Мюльреди были того же мнения, что и капитан.

Джон Манглс, поделившись своими наблюдениями с Гленарваном, предложил ему отложить до завтра снятие брига с мели.

— Мои соображения таковы, — сказал молодой капитан: — прежде всего мы все очень утомлены, а чтобы высвободить «Макари», понадобятся все наши силы. Затем, в случае если нам даже и удастся снять бриг с мели, то как вести его среди подводных скал в столь темную ночь? Лучше действовать днем. К тому же у меня есть еще одно основание не торопиться: ветер; повидимому, станет благоприятным, и я хочу воспользоваться этим, чтобы, когда прилив поднимет эту старую калошу, ветер дал бы ей задний ход. Завтра, по–моему, будет дуть северо–западный ветер. Мы поставим паруса на грот–мачту, и они помогут нам снять бриг с мели.

Доводы эти были настолько убедительны, что даже Гленарван и Паганель, самые нетерпеливые из пассажиров, и те сдались, и решено было всю операцию отложить на завтра.

Ночь прошла благополучно. Установили вахту, главным образом для наблюдения за якорями. Наступило утро. Предсказания Джона Манглса сбылись: ветер подул с северо–запада и вдобавок все более крепчал, что сильно помогало. Весь экипаж был вызван на палубу. Роберт, Вильсон и Мюльреди заняли места наверху грот–мачты, а майор, Гленарван и Паганель — на палубе, чтобы в нужный момент поставить паруса. Грот–марса рею подняли при помощи блока, а грот и грот–марсель оставили на гитовах.

Было девять часов утра. До разгара прилива оставалось еще четыре часа. Джон Манглс использовал это время для того, чтобы заменить сломанную фок–мачту временной. Это должно было дать ему возможность уйти из этих опасных мест, как только «судно» будет снято с мели. Команда напрягла все силы, и незадолго до полудня фока–рея была прочно укреплена на носу брига в качестве временной мачты. Леди Элен и Мери Грант оказали большую помощь товарищам, приладив запасной парус к фор–брамрее. Они были рады, что смогли поработать для общего спасения. Когда оснастка «Макари» была закончена, то хотя внешний облик брига был не очень элегантен, он все же мог отлично плыть, не слишком удаляясь от берега.

Начался прилив. По морю пошли небольшие пенистые волны. Черные верхушки подводных скал мало–помалу исчезли, заливаемые водой, словно морские животные, прячущиеся в родную стихию. Близился решительный момент. Путешественники ждали его с лихорадочным нетерпением. Все молчали и глядели на Джона, ожидая его приказаний.

Молодой капитан, перегнувшись через поручни шканцев, наблюдал за приливом. Порой он беспокойно поглядывал на сильно натянутые канат и перлинь якорей.

В час дня прилив достиг своего наивысшего подъема. Наступил тот момент, когда вода и не прибывает и не убывает. Надо было действовать без промедления. Поставили грот и грот–марсель, и оба паруса тотчас наполнились ветром!

— На брашпиль! — крикнул Джон Манглс.

Это был горизонтальный ворот, снабженный качалками, подобно пожарным насосам. Гленарван, Мюльреди и Роберт с одной стороны, Паганель, майор, Олбинет — с другой навалились на качалки, приводившие брашпиль в движение. Одновременно Джон Манглс и Вильсон, схватив шесты для кренгования, присоединили свои усилия к усилиям товарищей.

— Смелей! Смелей! — кричал молодой капитан. — Дружно, все сразу!

Под могучим действием брашпиля канат и перлинь натянулись. Якори держались крепко.

Чтобы добиться успеха, надо было торопиться. Через несколько минут должен был начаться отлив. Команда удвоила усилия. Свежий ветер надувал паруса, прижимая их к мачте. Корпус брига задрожал. Казалось, что он вот–вот приподнимется. Быть может, еще последнее усилие, и бриг вырвали бы из его песчаного ложа.

— Элен! Мери! — крикнул Гленарван.

Молодые женщины бросились помогать товарищам.

Брашпиль лязгнул в последний раз, но бриг не двинулся. Операция не удалась. Начался отлив, и теперь было очевидно, что такой небольшой команде даже с помощью ветра и волн не снять с мели судна.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Теоретические обоснования людоедства

Итак, первый способ спасения, предложенный Джоном Манглсом, не удался. Надо было немедленно попытаться привести в исполнение второй. Было очевидно, что снять с рифов «Макари» невозможно, и столь же очевидно было, что единственно правильное решение — это покинуть бриг. Ожидать на бриге маловероятной помощи было не только неосторожно, но безумно. Еще до того как появится какой–нибудь благодетельный корабль, «Макари» обратится в щепки. Стоит разыграться буре или задуть с открытого моря свежему ветру, как волны поволокут злосчастный бриг по песку, разобьют его, растерзают и разметают его обломки. И поэтому Джон Манглс стремился добраться до суши еще до этой неминуемой гибели судна.

Он предложил построить такой крепкий плот, что на нем можно было бы перевезти на берег Новой Зеландии пассажиров и необходимое количество съестных припасов.

Обсуждать было не время, надо было действовать.

Закипела работа, ее прервали лишь с наступлением ночи. Около восьми часов вечера, после ужина, когда Элен и Мери Грант отдыхали в рубке на койках, Паганель и его друзья расхаживали по палубе, обсуждая то трудное положение, в которое попали. Роберт остался с ними. Храбрый мальчуган слушал и был готов исполнить любое приказание, любое опасное дело.

Паганель спросил молодого капитана, нельзя ли, вместо того чтобы высадить пассажиров на берег, проплыть с ними на плоту вдоль побережья до Окленда. Джон Манглс ответил, что это опасно.

— А могли бы мы проплыть до Окленда на ялике?

— Только в крайнем случае, — ответил Джон Манглс, — и лишь при условии, что мы плыли бы днем, а ночью отстаивались бы на якоре.

— Так, значит, подлецы, которые нас бросили…

— Ах, эти–то! — сказал Джон Манглс. — Ну, они были совсем пьяны, и боюсь, что в такую непроглядную ночь они поплатились жизнью за свою подлость.

— Тем хуже для них, — отозвался Паганель, — но тем хуже и для нас, ибо ялик был бы для нас очень полезен.

— Что делать, Паганель! — вмешался в разговор Гленарван. — Но ведь и плот доставит нас на сушу.

— А вот этого–то я и не хотел бы, — сказал географ.

— Как! — воскликнул Гленарван. — Неужели нас, людей закаленных, испугает путешествие в каких–нибудь двадцать миль после всех наших злоключений в пампе и в Австралии!

— Друзья мои, — ответил Паганель, — я не сомневаюсь ни в нашем мужестве, ни в выносливости наших спутниц. Двадцать миль — это сущий пустяк в любой иной стране, но не в Новой Зеландии. Надеюсь, вы не заподозрите меня в малодушии — ведь я первый подбивал вас пересечь Америку, пересечь Австралию. Но здесь я еще раз повторяю: все что угодно, лишь бы не путешествие по этой вероломной стране.

— Нет! пусть любое путешествие по суше, чем верная гибель с осевшим на мель судном, — возразил Джон Манглс.

— А чего, собственно, нам следует опасаться в Новой Зеландии? — спросил Гленарван.

— Дикарей! — ответил Паганель.

— Дикарей! — повторил Гленарван. — Но разве мы не можем избежать встречи с ними, идя вдоль берега? К тому же нападение нескольких жалких дикарей не может устрашить десять европейцев, хорошо вооруженных и готовых защищаться.

— Речь идет ни о каких–то жалких дикарях, — возразил, качая головой, Паганель. — Новозеландцы объединены в грозные племена, они борются с английскими захватчиками и часто побеждают их и всегда поедают убитых врагов.

— Так это людоеды! Людоеды! — крикнул Роберт, а затем прошептал еле слышно: — Сестра… мисс Элен…

— Не бойся, мой мальчик, — сказал Гленарван, желая успокоить его. — Наш друг Паганель преувеличивает.

— Я ничего не преувеличиваю! — возразил географ. — Роберт показал себя мужчиной, и я говорю с ним как с мужчиной, не скрывая от него правды. Новозеландцы — самые жестокие и, пожалуй, самые прожорливые из людоедов. Они пожирают все, что попадется им на пути. Война для них не более, как охота на лакомую дичь, именуемую человеком, и, надо признать, что это единственная война, заслуживающая какого–то логического оправдания. Европейцы убивают врагов своих, а затем хоронят. Дикари убивают врага и затем пожирают; совершенно справедливо сказал мой соотечественник Туссенель, что зло заключается не столько в том, что убитого врага зажарят, сколько в том, что его убивают, когда он не хочет умирать.

— Паганель, — ответил майор, — все это очень спорно, но сейчас спорить не время. Логично или нет быть съеденным, но мы не желаем, чтобы нас съели. Но почему же христианство до сей поры не искоренило еще людоедства?

— Неужели вы полагаете, Мак—Наббс, что все новозеландцы — христиане? Обращенных в христианскую веру очень мало, и сами миссионеры очень часто являются жертвами этих скотов. Еще в прошлом году досточтимый Уолькнер был зверски замучен дикарями. Маорийцы повесили его. Их жены вырвали его глаза, они выпили его кровь, пожрали его мозг, это преступление имело место в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году, в Опотике, в нескольких милях от Окленда, почти на глазах у английских властей. Друзья мои, понадобятся столетия, чтобы изменить человеческую природу. Чем маорийцы были, тем они останутся еще на долгое время. Вся их история — это история кровопролитий. Какое множество матросов–европейцев они убили и съели, начиная от матросов Тосмана и кончая разгромом «Хауса». И не белокожие пробудили в них вкус к человеческому мясу. Они еще задолго до появления европейцев лакомились человеческим мясом. Множество путешественников, живущих среди них, присутствовали при трапезах людоедов, когда лишь потребность в изысканном блюде толкала их пожирать мясо женщины или ребенка.

— Ба! — сказал майор. — Не рождено ли большинство рассказов воображением путешественников? Лестно вернуться из опаснейших стран, чуть не побывав в желудках людоедов.

— Допускаю, что в этих свидетельствах есть доля преувеличения, — ответил Паганель, — но обо всем этом рассказывали люди, достойные доверия, например, миссионеры Марсден, Кендаль, капитаны Диллон, Дюрвиль, Лаплас и многие другие, и я верю их рассказам, я не могу им не верить. Новозеландцы по природе своей жестоки. Когда у них умирает вождь, то они приносят человеческие жертвы. Они полагают, что, принося эти жертвы, они смягчают гнев умершего, — иначе этот гнев мог бы обрушиться на живых, а заодно вождь получает слуг для загробной жизни. Но так как, принеся в жертву этих слуг, новозеландцы тут же пожирают их, то есть основание предполагать, что это делается скорее из желания полакомиться человеческим мясом, чем из суеверия.

— Однако, — заметил Джон Манглс, — мне кажется, что суеверие играет немалую роль в сценах людоедства. И поэтому, когда изменится религия, то изменятся и нравы.

— Милый друг Джон, — ответил Паганель, — вы затронули сейчас серьезный вопрос о происхождении людоедства. Что толкнуло людей на это: религиозные верования или голод? Этот вопрос в данный момент является для нас совершенно праздным. Почему существует людоедство — этот вопрос еще не решен. Но оно существует, и это единственное, о чем мы должны думать.

Паганель был прав. Людоедство в Новой Зеландии стало столь же хроническим явлением, как и на островах Фиджи, у берегов Торресова пролива. Суеверие, несомненно, играет известную роль в этих гнусных обычаях, но часто людоедство существует главным образом потому, что дичь в этих местах бывает редко, а голод силен. Дикари начали есть человеческое мясо, чтобы удовлетворить терзающий их голод, а в дальнейшем жрецы узаконили и освятили этот чудовищный обычай, придав ему характер религиозного обряда.

К тому же, с точки зрения маорийцев, нет ничего более естественного, как поедать друг друга. Миссионеры нередко расспрашивали их о причинах людоедства, о том, почему они пожирают своих братьев, на что дикари отвечали, что ведь рыбы едят рыб, собаки пожирают человеческие трупы, люди едят собак, а собаки друг друга. У маорийцев существует даже легенда, что якобы одно божество пожрало другое. При наличии таких примеров почему им тоже не съедать себе подобных?

Кроме того, новозеландцы утверждают, что, пожирая врага, они тем самым уничтожат его духовную сущность и таким образом наследуют его душу, его силу, его доблесть, ибо все это главным образом заключено в его мозгу. Поэтому человеческий мозг является на пиршествах людоедов самым изысканным и почетным блюдом.

Однако Паганель настаивал, и не без основания, что главной причиной людоедства является голод и не только у новозеландцев, но и у европейских дикарей.

— Да, — прибавил географ, — людоедство долго имело место среди предков самых цивилизованных народов, и не примите это за личную обиду, но особенно оно было развито у шотландцев.

— В самом деле? — сказал Мак—Наббс.

— Да, майор, — подтвердил Паганель. — Если вы прочтете некоторые отрывки из летописей Шотландии, то увидите, каковы были ваши предки. Впрочем, не углубляясь даже в древние времена, можно указать, что в царствование Елизаветы, когда Шекспир создавал своего Шейлока, шотландский разбойник Сэвней Бек был казнен за людоедство. Что побудило его есть человеческое мясо? Религиозные верования? Нет, голод.

— Голод? — повторил Джон Манглс.

— Да, голод. Но главная потребность — есть мясо и тем питать свое тело и кровь азотом, который содержится в живом мясе. Не плохо питать легкие корнеплодами и крахмалом. Но тот, кто хочет быть сильным и деятельным, должен впитывать в себя пищу, способствующую образованию органических тканей и укрепляющую мускулы. До той поры, пока маорийцы не станут членами «Вегетарьянского общества», они будут питаться мясом и мясом человеческим, — повторил Паганель.

— А почему не мясом животных? — спросил Гленарван.

— Потому что в этой стране почти нет животных — это надо знать: не для того чтобы оправдывать новозеландцев, но чтобы объяснить причины их людоедства. В этом негостеприимном крае редко встречаются не только четвероногие, но даже птицы. Поэтому маорийцы во все времена питались человеческим мясом. У них существует даже «сезон людоедства», как в цивилизованных странах — охотничий сезон. Тогда у новозеландцев происходят великие битвы, иначе говоря — великие войны, после которых целые племена подаются на стол победителей.

— Итак, Паганель, вы полагаете, что людоедство в Новой Зеландии исчезнет, как только на ее лугах начнут пастись стада овец, быков и свиней? — спросил Гленарван.

— Очевидно, так, дорогой сэр. И потребуются еще долгие годы, чтобы маорийцы отказались от человеческого мяса, они предпочитают его всем прочим, и еще долгое время потомкам будет нравиться то, что любили их предки. По словам маорийцев, мясо новозеландцев имеет вкус свинины, только еще душистее. Что же касается мяса белокожих, то оно менее вкусно, ибо белые употребляют в пищу соль, что придает их мясу особый привкус, который лакомкам людоедам не нравится.

— Они очень привередливы, — заметил майор, — а в каком виде они едят это мясо — в жареном или вареном?

— Да зачем вам это нужно знать, мистер Мак—Наббс? — воскликнул Роберт.

— А как же, мой мальчик! — серьезно ответил майор. — Если мне когда–либо суждено кончать жизнь в зубах людоеда, так я предпочитаю, чтобы меня сварили.

— Почему?

— Чтобы быть уверенным, что меня не съедят еще живым.

— А если вас заживо сварят? — озадачил его географ.

— Да, скажу я вам, это выбор, пожалуй, не легкий, — ответил майор.

— Ну, как бы то ни было, но знайте, Мак—Наббс, что новозеландцы едят людей только в жареном или копченом виде. Они люди благовоспитанные и большие гурманы. Но что касается меня, то, признаюсь, я не хотел бы быть съеденным. Окончить жизнь в желудке дикаря! Тьфу!

— Словом, из всего этого я делаю вывод, что нам не следует попадаться им в руки, — заявил Джон Манглс. — Будем надеяться, что когда–нибудь их обратят в христианскую веру и это смягчит их жестокие нравы.

— Да, будем надеяться, — ответил Паганель, — но уверяю вас, что дикарь, который однажды отведал человеческого мяса, не легко впоследствии откажется от этой пищи. Я приведу вам два примера, а вы судите по ним.

— Послушаем, Паганель, — сказал Гленарван.

— Первый случай описан в «Хроник де ла Сосьетэ» в Бразилии. Португальскому миссионеру пришлось как–то натолкнуться на тяжело больную старую бразильянку. Ее дни были сочтены. Иезуит приобщил ее к нескольким истинам христианского вероучения. Затем, утолив, так сказать, ее духовный голод, он предложил своей пациентке некоторые европейские яства. «Увы, — ответила старуха, — мой желудок не переваривает никакой пищи. Существует только одно блюдо, которым я очень хотела бы полакомиться, но, к несчастью, здесь никто мне не может его достать». — «Что же это такое?» — спросил иезуит. «Ах, сын мой! Это рука маленького мальчика. Мне кажется, что я с удовольствием погрызла бы маленькие косточки».

— Вот как! А разве они вкусные? — спросил Роберт.

— На это тебе даст ответ вторая история, которую я расскажу, — ответил Паганель. — Однажды некий миссионер начал осуждать жестокий и противный всякому божескому закону обычай пожирать человеческое мясо. «И, кроме того, оно, по всей вероятности, отвратительно на вкус», — добавил он. «Ах, отец мой! — ответил дикарь, с жадностью взглянув на миссионера. — Говорите, что ваш бог воспрещает вам питаться человеческим мясом, но не говорите, что это не вкусно. Если бы вы только попробовали!..»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Высадка на землю, от которой лучше было бы держаться подальше

Факты, сообщенные Паганелем, были неоспоримы. Жестокость новозеландцев не подлежала сомнению. Высаживаться на их побережье было опасно. Но будь эта опасность во сто крат большей, все–таки приходилось идти ей навстречу. Джон Манглс сознавал необходимость безотлагательно покинуть судно, обреченное на близкую гибель. Из двух опасностей — одной бесспорной, а другой только возможной — ясно было, какую выбрать. Рассчитывать на то, что путешественников подберет какое–нибудь судно, было легкомысленно: «Макари» находился в стороне от пути судов, плывущих в Новую Зеландию. Обычно они проходят либо севернее, в Окленд, либо южнее, в Нью—Плимут, а бриг сел на мель между этими двумя пунктами, близ пустынных берегов И–ка–на-мауи. Берега опасные, редко посещаемые. Суда избегают их, и если ветер заносит их сюда, то они стремятся поскорее уйти из этих мест.

— Когда мы двинемся в путь? — спросил Гленарван.

— Завтра в десять часов утра, — ответил Джон Манглс, — в это время начнется прилив, и он отнесет нас прямо к берегу.

Постройка плота была закончена на следующий день, 5 февраля, около восьми часов утра. Джон Манглс приложил все усилия, чтобы оборудовать его наилучшим образом. Плот, сколоченный для завозки якорей, не мог, конечно, доставить на берег и пассажиров и съестные припасы. Тут нужен был плот более солидный, легко управляемый, способный выдержать плавание в девять миль. Такой плот можно было соорудить только из мачт.

Вильсон и Мюльреди принялись за работу. Они перерубили весь такелаж, а затем взялись за грот–мачту.

Нижняя часть мачты, стеньга и брам–стеньга были распилены и разъединены. Теперь главные части плота были уже спущены на воду. Их присоединили к обломкам фок–мачты. Все эти длинные шесты крепко–накрепко связали между собою канатами, а между ними Джон Манглс распорядился укрепить полдюжины пустых бочек — они должны были приподнять плот над водой.

На этот прочный фундамент Вильсон набил из решетчатых люков нечто вроде пола, таким образом волны могли перекатываться через плот, и вода, не задерживаясь, стекала сквозь решетки. К тому же крепко привязанные вокруг плота пустые бочки из–под воды образовали род борта, защищая плот от крупных волн.

В то утро Джон Манглс, заметив, что дует попутный ветер, распорядился установить посредине плота мачту. Ее укрепили с помощью вантов и подняли на нее парус. У задней части плота для управления им было установлено большое весло с широкой лопастью.

Столь тщательно и обдуманно сколоченный плот должен был выдержать удары волн. Но если ветер переменит направление, возможно ли будет управлять плотом, доплывет ли он тогда до берега? Вот в этом был вопрос.

В девять часов началась погрузка. Прежде всего на плот снесли съестные припасы в таком количестве, которого хватило бы до самого Окленда, ибо в этом бесплодном краю нельзя было рассчитывать достать что–либо съестное.

Из припасов, купленных Олбинетом, на бриге сохранилось только небольшое количество мясных консервов. Этого, конечно, было недостаточно, пришлось запастись незамысловатым продовольствием брига: плохими морскими сухарями и двумя бочонками соленой рыбы. Стюард был очень огорчен этим.

Продукты сложили в герметически закупоренные, непроницаемые для морской воды ящики, которые спустили на плот и прикрепили к основанию мачты толстыми найтовами. Столь же заботливо погрузили в безопасное место ружья и боевые припасы. К счастью, у путешественников были в достаточном количестве карабины и револьверы.

Погрузили также небольшой якорь на случай, если не удастся добраться до берега в продолжение прилива и придется ждать следующего.

В десять часов начался прилив. Дул слабый северо–западный ветер. По морю шла легкая зыбь.

— Все готово? — спросил Джон Манглс.

— Все готово, капитан! — ответил Вильсон.

— На посадку! — крикнул Джон Манглс.

Леди Элен и Мери Грант спустились на плот по грубой веревочной лестнице и сели у мачты на ящики со съестными припасами. Их спутники разместились вокруг них. Вильсон взялся за руль. Джон Манглс стал у снастей. Мюльреди перерубил канат, которым плот был прикреплен к бригу. Подняли парус, и плот под двойным действием — прилива и ветра — поплыл к берегу.

Побережье находилось в девяти милях. Это расстояние на шлюпке с хорошими гребцами можно пройти в каких–нибудь три часа, но плот не мог, конечно, плыть столь быстро. Если ветер продержится, то можно будет добраться до берега за один прилив, но если ветер спадет, то отлив увлечет плот обратно в море и придется бросить якорь в ожидании следующего прилива. Положение трудное, очень беспокоившее Джона Манглса.

Однако он верил в успех. Ветер свежел. Прилив начался в десять часов, необходимо было добраться до берега не позже трех часов дня, в противном случае придется стать на якорь или быть отнесенным наступившим отливом.

Вначале все шло хорошо. Черные верхушки рифов и желтизна песчаных отмелей мало–помалу исчезали под волнами надвигавшегося прилива. Требовалось внимание и большая ловкость, чтобы избежать столкновения с этими прячущимися под водой скалами и править плотом, который не очень повиновался рулю и легко уклонялся в сторону.

В двенадцать часов плот был в пяти милях от берега. Ясное небо позволяло с этого расстояния отчетливо видеть все изгибы побережья. На северо–восточной стороне неба вырисовывалась гора странного вида в две с половиной тысячи футов высотой, казалось, что это силуэт запрокинутой назад головы кривляющейся обезьяны. То была гора Пиронгия, расположенная, судя по карте, как раз на тридцать восьмой параллели.

В половине первого Паганель обратил внимание своих спутников на то, что все подводные скалы исчезли под волнами прилива.

— Исключая одной, — отозвалась леди Элен.

— Какой? — спросил Паганель.

— Вон той, — ответила Элен, показывая на черную точку в миле расстояния от плота.

— Верно, — согласился географ. — Постараемся точно определить ее положение, чтобы не натолкнуться на нее: а то прилив скроет ее от наших глаз.

— Она находится как раз по направлению к северу от горы, — сказал Джон Манглс. — Вильсон, обходи ее!

— Есть, капитан! — ответил матрос, налегая всем своим корпусом на большое рулевое весло.

За полчаса прошли еще полмили. Но странно: черная точка продолжала виднеться среди волн. Джон Манглс внимательно вглядывался в нее и, чтобы лучше рассмотреть ее, попросил у Паганеля подзорную трубу. После минутного наблюдения капитан сказал:

— Это не скала, а нечто поднимающееся и опускающееся вместе с волной.

— Может быть, это обломок мачты с «Макари»? — спросила Элен.

— Нет, — ответил Гленарван, — ни один обломок не мог быть отнесен так далеко от судна.

— Постойте! — крикнул Джон Манглс. — Я узнаю его — это ялик!

— Ялик с брига? — спросил Гленарван.

— Да, сэр, он самый и перевернутый вверх дном.

— Несчастные! — крикнула Элен. — Они погибли!

— Да, погибли, — подтвердил Джон Манглс, — но они неминуемо обречены были на гибель при таком бурном море, в такую беспросветную ночь, среди этих рифов.

В течение нескольких минут пассажиры молчали, глядя на приближавшийся утлый челн. Повидимому, он перевернулся в четырех милях от берега, и, конечно, ни один из бывших на нем пассажиров не спасся.

— Этот ялик, пожалуй, может нам пригодиться, — сказал Гленарван.

— Конечно, — ответил Джон Манглс. — Правь на него, Вильсон.

Матрос выполнил приказание капитана, но ветер вскоре начал спадать, и плот добрался до опрокинутого ялика лишь к двум часам.

Мюльреди, стоявший на передней части плота, ловко подтянул ялик к борту плота.

— Пустой? — спросил Джон Манглс.

— Да, капитан, — ответил матрос, — ялик пуст и пробит, а потому служить нам не сможет.

— Значит, им нельзя воспользоваться? — спросил Мак—Наббс.

— Нельзя, — ответил Джон Манглс. — Этот обломок годен только на дрова.

— Жаль, — промолвил Паганель. — На таком ялике мы могли добраться до Окленда.

— Что делать, господин Паганель, приходится мириться с этим, — отозвался Джон Манглс. — Кстати, при таком бурном море я предпочитаю плыть на плоту, чем на этой утлой лодке. Достаточно легкого удара, и она дала бы течь. Итак, сэр, здесь нам больше нечего делать.

— Едем дальше, Джон, — сказал Гленарван.

— Правь прямо на берег, Вильсон! — приказал молодой капитан.

Прилив должен был держаться еще около часа. За это время плот прошел еще мили две. Но тут ветер почти стих, и казалось, что он начинает дуть от берега. Плот остановился. Вскоре под действием отлива его начало относить в открытое море. Нельзя было терять ни секунды.

— Отдай якорь! — крикнул Джон Манглс.

Мюльреди, бывший наготове, бросил якорь. Плот отнесло еще назад на два туаза, но его удержал туго натянувшийся перлинь, и путешественники приготовились к длительной стоянке. Следующий прилив должен был наступить в девять часов вечера, а так как Джон Манглс не решался плыть ночью, то путешественникам предстояло простоять на якоре до пяти часов утра. Они находились менее чем в трех милях от берега.

На море поднялось довольно сильное волнение, и казалось, что волны катились прямо к берегу. Когда Гленарван узнал, что им предстоит провести на плоту всю ночь, то спросил Джона Манглса, почему не воспользоваться этими волнами и не приблизиться к берегу.

— Это кажущееся движение, сэр, — ответил молодой капитан, — а на самом деле эти волны неподвижны. Это лишь беспрерывное движение молекул воды. Попробуйте, бросьте в волны кусочек дерева, и увидите, что его никуда не унесет, пока не начнется отлив. Нет, сэр, нам остается только запастись терпением и ждать.

— И пообедать, — добавил майор.

Олбинет тотчас достал из ящика с провизией несколько кусков сушеного мяса и дюжину сухарей. Стюард был очень смущен скудостью этого меню, но тем не менее все ели охотно, даже путешественницы, хотя резкая качка мало способствовала аппетиту.

Действительно, резкие толчки, получавшиеся оттого, что плот, натягиваемый канатом, выдерживал натиск волн, были очень утомительны. Плот, то и дело взлетавший на гребень коротких неправильных волн, сильно встряхивало будто о камень подводной скалы. Порой казалось, что он действительно бьется о камни. Перлинь сильно дергало, и молодой капитан каждые полчаса вынужден был отпускать снасти. Без этой предосторожности он неизбежно перетерся бы, и плот унесло бы в открытое море.

Легко понять опасения Джона Манглса: каждую минуту мог лопнуть канат или сорваться якорь, и тогда путешественники оказались бы в безвыходном положении.

Приближалась ночь. Диск солнца, кроваво–красный, узкий вследствие преломления света, вот–вот должен был скрыться за горизонтом. Далеко на западе вода блестела и сверкала, словно расплавленное серебро. Кругом было лишь небо, да море, да выделялся корпус «Макари», неподвижно стоявший на мели.

Сумерки быстро сгустились; опустилась ночь, земля и корабль потонули во мраке.

Тоскливое состояние овладело потерпевшими крушение путешественниками на этом тесном плоту, среди беспросветного мрака! Одни забылись в тревожной дремоте, полной тяжких сновидений, другие всю ночь не могли сомкнуть глаз. Все встретили рассвет разбитые усталостью.

Снова начался прилив, и снова с открытого моря подул ветер. Было шесть часов утра. Время было дорого — нельзя было терять ни минуты. Джон Манглс приготовился к отплытию. Он приказал поднять якорь. Но лапы якоря вследствие толчков натянутого перлиня очень глубоко засели в песке. Без брашпиля, даже талями, сооруженными Вильсоном, вырвать якорь оказалось невозможным.

Почти полчаса прошло в тщетных попытках, пока, наконец, Джон Манглс, выведенный из терпения, велел перерубить канат, — этим молодой капитан лишал себя возможности стать на якорь, в случае если прилив и на этот раз не донесет их до берега. Но Джон Манглс не хотел больше задерживаться, и удар топора предал плот на волю ветра и течения. Скорость последнего достигала двух миль в час.

Подняли парус, и плот медленно понесло к земле, которая смутно, какой–то серой массой вырисовывалась на горизонте, озаренная лучами восходящего солнца.

Рифы искусно обогнули, и они остались позади. Но при переменчивом ветре, дующем с моря, плот двигался настолько медленно, что казалось, будто он совсем не приближается к берегу: как трудно было добраться до этой Новой Зеландии, берега которой грозили столькими опасностями!

В девять часов до земли оставалось расстояния менее мили. Крутые берега щетинились бурунами. Нужно было отыскать место для высадки. Ветер все слабел и слабел и, наконец, совсем стих. Парус повис и стал хлестать по мачте, Джон приказал спустить его. Теперь лишь прилив нес плот к берегу, но управлять им больше уже нельзя было, а огромные морские водоросли замедляли ход плота.

В десять часов Джон убедился, что они почти не двигаются вперед, а до берега оставалось еще добрых три кабельтова. Якоря уже у них не было. Неужели теперь их отнесет отливом обратно в открытое море?

Джон Манглс, скрестив руки, снедаемый тревогой, мрачно глядел на эту недоступную для них землю.

К счастью, — на этот раз действительно к счастью, — почувствовался толчок, плот остановился. Он наткнулся на мель в двадцати пяти саженях от берега. Гленарван, Роберт, Вильсон и Мюльреди бросились в воду и крепко привязали канатами плот к выступам скал. Путешественниц осторожно перенесли на руках, не замочив им даже края одежды. Вскоре все участники экспедиции оказались на этой грозящей столькими опасностями земле, Новой Зеландии!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Настоящее страны, куда попали путешественники

Гленарван хотел немедленно двинуться вдоль побережья к Окленду, но небо с утра заволокло густыми тучами и после высадки на берег, около одиннадцати часов утра, начался ливень. Пуститься в путь было невозможно. Пришлось искать убежища.

Вильсон очень кстати заметил грот, выдолбленный морем в базальтовых скалах, и путешественники приютились в нем вместе с оружием и съестными припасами. В гроте оказалось множество сухих водорослей, некогда занесенных сюда морскими волнами. Это были как бы готовые лежанки, которыми путешественники тотчас воспользовались. У входа в пещеру валялся хворост, развели костер, и все обсушивались.

Джон Манглс надеялся, что такой сильный проливной дождь скоро прекратится, но он ошибся: ливень не прекращался в продолжение нескольких часов, а около полудня поднялся вдобавок сильнейший ветер. Эта отвратительная погода могла вывести из терпения любого человека. Что было делать? Пуститься в дорогу в такую жуткую погоду, не имея средств передвижения, было безумием. Кроме того, путь в Окленд должен был отнять несколько дней, и лишние двенадцать часов запоздания не имели значения, если только не появятся туземцы.

Во время этой вынужденной остановки разговор шел о войне, ареной которой в это время была Новая Зеландия. Но чтобы понять и оценить серьезность положения, в каком очутились на этих островах потерпевшие крушение, надо знать историю этой кровавой борьбы, которая разыгралась на острове И–ка–на-мауи.

После появления Авеля Тасмана в проливе Кука в декабре 1642 года Новую Зеландию часто посещали европейские суда, но это не мешало новозеландцам сохранять полную независимость на своих островах. Ни одно европейское государство не помышляло о захвате этого архипелага, занимающего на Тихом океане господствующее положение. Лишь некоторые миссионеры, обосновавшиеся в различных пунктах островов, приобщали население этих вновь открытых стран к христианской цивилизации; особенно радели об этом англиканские миссионеры, желая приучить новозеландских вождей к мысли, что им необходимо смиренно склониться под игом Англии. Миссионерам удалось добиться своего: ловко одураченные ими вожди подписали письмо к королеве Виктории, прося ее «высокого покровительства». Впрочем, наиболее дальновидные понимали безумие такого поступка, и один из них, приложив к этому посланию отпечаток своей татуировки, пророчески сказал: «Мы потеряли свою родину. Отныне она не принадлежит нам больше. Вскоре придут иноземцы и обратят нас в рабство!»

И действительно, 29 января 1840 года в бухте Островов на севере И–ка–на-мауи появился английский корвет «Герольд». Капитан корвета Гобсон высадился у селения Корора—Река. Туземцы были приглашены в протестантскую церковь на собрание, и там капитан Гобсон прочел им привезенные от английской королевы грамоты, в которых та изъявляла согласие на принятие под свое покровительство Новой Зеландии.

5 января 1841 года английский резидент вызвал к себе в селение Пайа главных вождей новозеландцев. На состоявшемся собрании капитан Гобсон убеждал вождей подчиниться английской королеве, говоря, что она уже отправила войска и корабли для защиты Новой Зеландии, уверяя, что власть вождей останется неприкосновенной и свобода — полной. «Однако, — закончил свою речь капитан Гобсон, — земли должны перейти к королеве, за которые она щедро уплатит».

Большинство вождей, найдя цену королевского покровительства слишком высокой, отказалось. Но посулы и подарки соблазнили этих дикарей больше, чем пышные слова капитана Гобсона, и покровительство Англии было принято.

Что же произошло в Новой Зеландии с того знаменательного 1840 года до того момента, когда «Дункан» вышел из залива Клайд? Ничего такого, чего не знал бы Жак Паганель и о чем он готов был рассказать своим товарищам.

— Миссис, — обратился он к Элен, — я повторяю то, что уже неоднократно говорил, а именно: новозеландцы — народ мужественный. Уступив однажды притязаниям Англии, они вскоре начали защищать пядь за пядью каждый клочок родной земли. Маорийские племена организованы подобно древним кланам Шотландии. Это несколько знатных родов, которые безоговорочно подчиняются мудрому вождю. Мужчины Новой Зеландии — люди гордые и храбрые. Одни из них — высокого роста, с гладкими длинными волосами, похожие на мальтийцев или багдадских евреев, принадлежат к высшей расе, а другие — меньше ростом, коренастые, те похожи на мулатов. Но и те и другие крепкие, гордые, воинственные. Некогда был у них знаменитый вождь, по имени Хихи, столь же прославленный, как Версенжиторикс. Не приходится удивляться, что на острове И–ка–на-мауи идет беспрерывная война с англичанами, ибо там живет замечательное в своем роде племя вайкатов, во главе которого стоит Вильям Томсон.

— Но разве англичане не хозяева главных пунктов Новой Зеландии? — спросил Джон Манглс.

— Конечно, дорогой Джон, — ответил Паганель. — После того как в тысяча восемьсот сороковом году капитан Гобсон захватил Новую Зеландию, он стал ее губернатором, и на этих островах с тысяча восемьсот сорокового по тысяча восемьсот шестидесятый год постепенно возникло девять колоний в самых лучших местах. Таким образом, возникло девять провинций: четыре на северном острове — Окленд, Таранаки, Веллингтон, Хоке, и пять на южном острове — Нельсон, Марлборо, Кентербери, Отаго и Саутленд. Население островов, по данным от тридцатого июня тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года, составляло всего сто восемьдесят тысяч триста сорок шесть жителей. Во многих местах возникли крупные торговые города. Когда мы доберемся до Окленда, то вы восхититесь красотой местоположения этого южного Коринфа, который господствует над узким перешейком, переброшенным, точно мост, через Тихий океан. В Окленде насчитывается уже двенадцать тысяч жителей. На западном побережье возник Нью—Плимут, на востоке — Агурири, на юге — Веллингтон; все это цветущие города с оживленной торговлей. На южном острове Те—Вахи-Пунаму вы не знали бы, какому городу отдать предпочтение: утопающему ли в садах Нельсону, прославленному своими винами, как во Франции — Монпелье, Пиктону ли, расположенному у пролива Кука, или Крайстчерчу, Инверкаргиллу и Данидину — этим городам богатейшей провинции Отаго, куда стекаются золотоискатели со всего земного шара. Заметьте себе, друзья мои, что это не скопища хижин, населенных семействами дикарей, а настоящие города с портами, соборами, банками, доками, ботаническими садами, музеями, обществами акклиматизации, газетами, больницами, благотворительными обществами, философскими институтами, масонскими ложами, клубами, обществами хорового пения, с театрами, с дворцами, построенными для всемирной выставки, точь–в–точь как в Париже или Лондоне. И если память мне не изменяет, то в текущем тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, быть может, даже в то время, когда я все это вам рассказываю, промышленные изделия всего земного шара выставлены здесь, в этой стране людоедов.

— Как! Несмотря на войну с туземцами? — спросила леди Элен.

— Англичан мало волнует война, — ответил Паганель. — Они сражаются и одновременно устраивают выставки. Их это не страшит. Они даже прокладывают под выстрелами новозеландцев железные дороги. В провинции Окленд два железнодорожных пути из Дрюри и Мэре—Мэре, эти линии должны пройти через главнейшие пункты, занятые повстанцами. Я готов биться об заклад, что рабочие, прокладывающие их, стреляют в туземцев с паровозов.

— Но к каким же результатам привела эта бесконечная война? — спросил Джон Манглс.

— Вот уже шесть месяцев, как мы покинули Европу, и я не знаю, что произошло за время нашего отсутствия, — ответил Паганель, — знаю лишь о нескольких фактах, о которых прочел в газетах Мериборо и Сеймура во время нашего перехода через Австралию, но в ту пору на острове И–ка–на-мауи еще ожесточенно сражались.

— А когда началась эта война? — спросила Мери Грант.

— Вы, дорогая мисс, верно, хотели спросить, «когда она возобновилась», — ответил Паганель, — ведь первое восстание произошло в тысяча восемьсот сорок пятом году. Итак, эта война возобновилась в конце тысяча восемьсот шестьдесят третьего года. Но майорийцы задолго до этого подготовлялись к свержению английского владычества. Туземная национальная партия вела деятельную пропаганду за избрание маорийским вождем Потатау. Эта партия хотела провозгласить этого строгого вождя королем, а селение, где он проживал, лежавшее между реками Уаикато и Вайпа, сделать столицей нового государства. Потатау был скорее лукавым, чем храбрым стариком, но у него был умный и энергичный премьер–министр из племени игатихахуа, которое обитало на Оклендском перешейке до захвата его иноземцами. Этот министр, по имени Вильям Томсон, сделался душой освободительной войны. Он очень умело объединил маорийцев в боевые отряды. По его наущению один вождь из провинции Таранаки сплотил вокруг себя разрозненные племена, объединив их национальной идеей. Другой вождь, из Уаикато, основал «Земельную лигу», которая убеждала туземцев не продавать своих земель английскому правительству. Английские газеты начали печатать тревожные известия, и правительство не на шутку встревожилось деятельностью «Земельной лиги». Словом, умы были возбуждены, мина готова была взорваться. Не хватало лишь искры, или, вернее, столкновения интересов новозеландцев и англичан, чтобы вызвать этот взрыв.

— И он произошел?.. — спросил Гленарван.

— …в тысяча восемьсот шестидесятом году, — ответил Паганель, — в провинции Таранаки, на юго–западном побережье острова И–ка–на-мауи. Одному туземцу принадлежало шестьсот акров земли близ Нью—Плимута. Он продал эту землю английскому правительству. Когда землемеры явились вымерять проданный участок, то вождь Кинги заявил протест. Он построил на спорных шестистах акрах укрепленный лагерь и огородил его высоким частоколом. Спустя несколько дней полковник Гольд с отрядом взял это укрепление приступом. В этот день прозвучал первый выстрел колониальной войны.

— Многочисленны маорийцы? — спросил Джон Манглс.

— За последние сто лет маорийское население очень убыло, — ответил географ. — В тысяча семьсот шестьдесят девятом году Кук определял число их в четыреста тысяч человек. А в тысяча восемьсот сорок пятом году, согласно переписи туземного протектората, количество маорийцев сократилось до ста девяти тысяч. В настоящее время, несмотря на болезни, водку и избиения, производимые англичанами — «просветителями», на обоих островах все же насчитывается девяносто тысяч туземцев, в том числе тридцать тысяч воинов, которые, по–моему, еще долго будут наносить поражения английским войскам.

— А успешно до сих пор протекает восстание? — спросила леди Элен.

— Да. Сами англичане неоднократно восхищались отвагой новозеландцев. Они ведут партизанскую войну, войну налетов и стычек, набрасываются на мелкие отряды регулярных войск и грабят усадьбы английских поселенцев. Генерал Камерон не чувствовал себя в безопасности в этом краю, где за каждым кустом могла притаиться засада. В тысяча восемьсот шестьдесят третьем году после долгих и кровопролитных боев маорийцы укрепились у верховий реки Уаикато, на конце цепи крутых холмов, защитив свои позиции тремя оборонительными линиями. Туземные агитаторы усиленно призывали все население подняться на защиту родной земли, обещая полную победу над «пакекас», то есть белыми. Против туземцев сражались три тысячи английских солдат под командой генерала Камерона и беспощадно расправлялись с маорийцами, с тех пор как те зверски убили капитана Спрента. Происходили кровопролитные сражения. Иные длились двенадцать часов, но маорийцы не отступали под пушечными выстрелами европейцев. Ядром этой свободолюбивой, отважной армии являлось свирепое племя вайкато во главе с Вильямом Томсоном. Этот туземный полководец командовал сначала двумя с половиной тысячами воинов, затем восемью тысячами, ибо к нему присоединились со своими подданными два грозных вождя — Шонги и Хеки. Женщины в этой войне самоотверженно помогали мужчинам. Но правое дело не всегда одерживает победу. После кровопролитных боев генерал Камерон все же усмирил восставший округ Уаикато, но оказавшимся уже опустошенным, обезлюдевшим, ибо маорийцы разбежались. Эта война дала примеры высокого героизма. Так, четыреста маорийцев, запертые в крепости Оракан, осаждаемые тысячей англичан под командой генерала Карея, страдая от жажды и голода, отказались сдаться. Наконец, однажды в полдень, прорвав фронт врагов, они скрылись в болотах.

— Но усмирением округа Уаикато эта кровопролитная война закончилась? — спросил Джон Манглс.

— Нет, друг мой, этим она не закончилась, — ответил Паганель. — Англичане решили идти на провинцию Таранаки и осадить крепость Матаитава, где засел Вильям Томсон. Но взять эту крепость им будет трудно. Помнится, перед самым отъездом из Парижа я прочел в газетах, что племя таранга изъявило покорность генералу и губернатору и что те оставили туземцам три четверти земель. В этих сообщениях говорилось также о том, что главный вождь восстания, Вильям Томсон, собирается сдаться, однако австралийские газеты не подтвердили этих слухов — возможно, что в данный момент новозеландцы снова энергично готовятся к сопротивлению.

— По вашему мнению, Паганель, — спросил Гленарван, — ареной этих военных действий будут провинции Таранаки и Окленд?

— Думаю, что да.

— И одна из них — это именно та провинция, куда мы заброшены крушением «Макари»?

— Та самая. Мы высадились в нескольких милях от гавани Кахвиа, где еще и сейчас, по–моему, развевается маорийский флаг.

— Тогда благоразумнее двинуться на север, — предложил Гленарван.

— Конечно, — согласился Паганель. — Новозеландцы ненавидят европейцев, особенно англичан. Поэтому постараемся не попадаться им в руки.

— Быть может, мы встретим какой–нибудь отряд английских войск, — промолвила леди Элен. — Какое это было бы счастье!

— Конечно, — согласился географ, — но я мало на это надеюсь. Маленькие английские отряды избегают бывать в здешних местах, где за каждым кустом, за каждым деревом прячется искусный стрелок. Я не очень–то рассчитываю на конвой солдат сорокового полка. Но на западном побережье, вдоль которого лежит наш путь в Окленд, находится несколько миссий, и мы сможем там останавливаться. Я даже замышляю попасть на дорогу, по которой шел Гохштеттер, следуя вдоль течения реки Уаикато.

— А кто он — путешественник? — спросил Роберт Грант.

— Да, мой мальчик, он член научной экспедиции, совершившей кругосветное путешествие на австралийском фрегате «Наварра» в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году.

— Господин Паганель, — не унимался Роберт, глаза которого загорелись энтузиазмом при мысли о великих географических открытиях, — а в Новой Зеландии бывали такие же мужественные путешественники, как в Австралии Берк и Стюарт?

— Да, их было даже несколько, мой мальчик: например, доктор Гукер, профессор Бризар, естествоиспытатель Диффенбах и Юлиус Гаст. Но, несмотря на то, что некоторые из них поплатились жизнью за свою страсть к приключениям, они все же не пользуются такой известностью, как исследователи Австралии и Африки.

— А вы знаете историю их путешествий? — спросил юный Грант.

— Еще бы! Но я вижу, дружок, что ты хочешь знать об этих путешественниках столько же, сколько и я. Так и быть, расскажу тебе.

— Благодарю вас, господин Паганель, я вас слушаю.

— И мы тоже послушаем, — заявила леди Элен. — Уже не в первый раз благодаря дурной погоде мы узнаем много нового. Итак, господин Паганель, рассказывайте, мы слушаем.

— К вашим услугам, — ответил географ. — Но рассказ мой будет кратким. Здесь не было таких отважных исследователей, которые один на один боролись с австралийским Минотавром[67]: Новая Зеландия — слишком маленькая страна, ее не так уж трудно изучить. Поэтому мои герои были не путешественники, а обыкновенные туристы, ставшие жертвой обычных несчастных случаев.

— Назовите их имена, — попросила Мери Грант.

— Геометр Уиткомб и Чарльтон Говит, тот самый, который нашел останки Берка, погибшего во время той памятной экспедиции, о которой я вам уже рассказывал на стоянке у Уиммери. Уиткомб и Говит стояли во главе двух самостоятельных экспедиций на острове Те—Вахи-Пунаму. Обе экспедиции в начале тысяча восемьсот шестьдесят третьего года отправились из Крайстчерча с целью открыть проходы в горах на севере провинции Кентербери. Говит, перевалив через горную цепь у северной границы провинции, разбил лагерь на берегу озера Браннера. Уиткомб же нашел в долине Ракаиа проход, ведущий к восточному склону горы Тиндаль. У Уиткомба был спутник, Яков Лупер, который впоследствии опубликовал в газете «Литтльтон–таймс» отчет об этом путешествии и о катастрофе, которой оно завершилось. Если память мне не изменяет, то эти два исследователя двадцать второго апреля тысяча восемьсот шестьдесят третьего года находились у ледника, где берут начало истоки реки Ракаиа. Они поднялись на вершину горы и там стали искать новый горный перевал. На следующий день Уиткомб и Лупер, измученные тяжелым подъемом и холодом, при сильном снегопаде, остановились на привал на высоте в четыре тысячи футов над уровнем моря. В течение семи дней они бродили по горам, по дну долин, и всюду путь им заграждали отвесные скалы, часто они не могли развести костра, порой голодали, их сахар превратился в сироп, их сухари — в мокрое тесто, их одежда и одеяла насквозь промокли от дождя, их терзали насекомые. В хорошие дни они проходили не более трех миль, но бывали дни, когда они делали не более двухсот ярдов. Наконец, двадцать девятого апреля они набрели на маорийскую хижину; в садике близ нее нашлось несколько кучек картофеля. Это была последняя трапеза двух друзей. Вечером они добрели до морского берега близ устья реки Тарамакау. Надо было переправиться на правый берег, чтобы идти на север, к реке Грея. Тарамакау — широкая и глубокая река. Лупер после долгих поисков нашел два продырявленных челнока, которые он починил как сумел и связал их вместе. Под вечер оба путешественника сели в челноки и стали переправляться, но едва успели они добраться до середины реки, как челноки наполнились водой. Уиткомб бросился в реку и вернулся вплавь к левому берегу. Яков Лупер плавать не умел, а уцепился за свой челнок, и это спасло его, но ему пришлось пережить немало потрясений. Несчастного понесло к бурунам. Первая волна накрыла его, вторая вынесла на поверхность воды. Его ударило о скалы. Наступила непроглядная ночь. Дождь лил как из ведра. Окровавленного, промокшего Лупера носило несколько часов по волнам. Наконец, челнок ударился о берег, и Лупера в бессознательном состоянии выбросило на землю. Очнувшись на рассвете, Лупер дополз до ручья и увидел, что течение отнесло его на целую милю от того места, где они пытались переправиться через реку. Он встал, пошел вдоль берега и вскоре набрел на злосчастного Уиткомба — тот был мертв, он увяз в тине. Лупер выкопал руками яму и предал труп товарища земле. Два дня спустя Лупера, умирающего от голода, приютили какие–то гостеприимные маорийцы. Среди них бывают и такие. Четвертого мая он добрался до озера Браннера, на берегу которого был раскинут лагерь Чарльтона Говита, который спустя шесть недель погиб таким же образом, как и несчастный Уиткомб.

— Да, — сказал Джон Манглс, — кажется, будто сопутствующие друг другу путешественники связаны между собой какими–то узами, и стоит этим узам порваться, как путешественники гибнут один за другим.

— Вы правы, друг Джон, — ответил Паганель, — я часто об этом думал. Скажите, в силу какого закона солидарности Говит погиб почти при тех же обстоятельствах, при каких погиб Уиткомб? Что тут скажешь? Чарльтон Говит был приглашен мистером Уайдом, начальником правительственных работ. Ему поручено было составить проект проезжей дороги от равнины Хурунуи до устья реки Тарамакау. Говит выехал первого января тысяча восемьсот шестьдесят третьего года в сопровождении пяти человек. Он великолепно справился с возложенным на него поручением: была проложена дорога длиной в сорок миль, до самой реки Тарамакау. Говит вернулся в Крайстчерч, и, несмотря на то, что надвигалась зима, он испросил разрешения продолжать работы. Мистер Уайд согласился. Говит, запасшись всем необходимым, вернулся в лагерь, чтобы перезимовать там. Двадцать седьмого июня Говит и двое рабочих, Роберт Литль и Генри Мюлис, покинули лагерь. Они переправились через озеро Браннера. С тех пор они исчезли бесследно. Их утлый челнок найден был на берегу опрокинутым. Говита и его спутников искали в течение девяти недель, но тщетно! Очевидно, несчастные не умели плавать и утонули в озере.

— А быть может, они целы, невредимы и живут у какого–нибудь новозеландского племени, — промолвила Элен. — Ведь мертвыми их никто не видел.

— Увы, нет, — ответил Паганель, — ибо спустя год после катастрофы они еще не вернулись… — И географ шепотом докончил: — А когда из Новой Зеландии больше года не возвращаются, то, значит, люди безвозвратно погибли.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Тридцать миль к северу

7 февраля в шесть часов утра Гленарван дал сигнал к отправлению. Дождь прекратился ночью. Сероватые тучки, заволакивавшие небо, не пропускали солнечных лучей на высоте трех миль от земли. Умеренная жара обещала, что предстоящее путешествие не будет слишком утомительным.

Паганель определил по карте расстояние от мыса Кахвиа до Окленда: оно равнялось восьмидесяти милям, которые можно было пройти в восемь дней, делая по десяти миль в день. Но вместо того чтобы идти вдоль извилистых берегов моря, географ предпочел направиться к селению Нгаруавахиа, расположенному в тридцати милях, при слиянии двух рек — Уаикато и Вайпы. Там пролегал «почтовый тракт», точнее — тропа, доступная для повозок, пересекавшая почти весь остров — от Нейпира у залива Хокса и дальше до Окленда. По тракту можно было добраться до Дрюри, там следует отдохнуть в хорошей гостинице, которую особенно рекомендует естествоиспытатель Гохштеттер. Распределив между собой съестные припасы, путешественники двинулись вдоль берега бухты Аотеа. Из предосторожности они шли, держа наготове заряженные карабины, пристально вглядываясь в холмистые равнины, расстилавшиеся к востоку.

Паганель поминутно заглядывал в карту и как знаток восторгался точностью ее малейших деталей.

Часть дня маленький отряд шел по песку, образовавшемуся из осколков двухстворчатых раковин, высохших костей, смешанных главным образом с перекисью и закисью железа, и стоит приблизить к такой почве магнит, как он тотчас же покрывается блестящими кристалликами.

На берегу, о который бесшумно плескались волны прилива, безбоязненно резвилось несколько тюленей. Эти морские животные, с круглой головой, широким покатым лбом, выразительными глазами, имели добродушный вид. Глядя на них, понятно, почему мифология, воспевая этих своеобразных обитателей моря, воплотила в них образ обольстительницы–сирены.

Тюлени во множестве водятся у берегов Новой Зеландии, и охота на них представляет собой выгодное занятие, так как их жир и кожа пользуются большим спросом.

Среди тюленей выделялись три–четыре морских слона. Они были сероголубого цвета, длиной в двадцать пять — тридцать футов. Эти огромные животные лениво раскинулись на толстом слое гигантских водорослей — ламинарий, поднимали хобот, смешно поводили длинными, грубыми усами, завитыми колечками, как бороды щеголей.

Роберт с интересом наблюдал за ними.

— Каково! — вдруг воскликнул удивленный мальчуган. — Тюлени едят гальку!

Действительно, некоторые животные с жадностью глотали валявшиеся на берегу камешки.

— Тюлени глотают береговую гальку, — ответил Паганель. — Это несомненно.

— Какая странная пища, ведь ее трудно переварить, — удивился Роберт.

— Эти животные глотают камни не для того, чтобы насытиться ими, а для того, чтобы нагрузить себя балластом и таким образом легче спуститься на дно. Вернувшись на берег, они без дальних церемоний выбросят из себя этот балласт. Ты сейчас увидишь, как тюлени, наглотавшись камешков, нырнут в воду.

Действительно, вскоре с полдюжины тюленей, видимо достаточно нагрузив себя балластом, тяжело переваливаясь, поползли по берегу и исчезли в водной стихии. Но Гленарван не мог терять драгоценное время, ожидая возвращения тюленей на берег, и затем наблюдать, как они начнут разгружаться. К большому огорчению Паганеля, маленький отряд опять тронулся в путь.

В десять часов остановились для завтрака на привал у подножья большой базальтовой скалы, на берегу моря. Скалы эти были словно кельтские каменные памятники. Здесь на мели нашли множество устриц, но они были мелкие и мало приятные на вкус. По совету Паганеля, Олбинет испек их на раскаленных угольях, и в таком виде они имели большой успех — за завтраком их съели не одну дюжину.

Отдохнув, путешественники снова двинулись вдоль берега бухты. На гребнях скал ютилось множество морских птиц: фрегаты, глупыши, чайки и, наконец, огромные альбатросы, неподвижно сидевшие на остроконечных верхушках утесов.

К четырем часам пополудни пройдено было без всякого напряжения и усталости десять миль. Путешественники решили идти вперед до самой ночи, когда надо было изменить направление пути и продвигаться вдоль подножия гор, видневшихся на севере, а обогнув их, углубиться в долину реки Вайпа.

Вдали простирались бесконечные луга, казалось, что по ним легко будет идти. Но, приблизившись к этому морю зелени, путешественники были разочарованы: вместо травы перед ними была поросль кустарников с белыми цветами, среди которой виднелось бесчисленное множество высоких папоротников, очень распространенных в Новой Зеландии. Пришлось прокладывать дорогу между деревянистыми стеблями, что было трудно. Тем не менее к восьми часам вечера миновали первые отроги горной цепи Хакарихатоа — Ран и остановились на привал.

После перехода в четырнадцать миль следовало подумать об отдыхе. Так как не было ни фургона, ни палатки, то легли под сенью великолепных норфолкских сосен. К счастью, в одеялах недостатка не было, и, разостлав их, устроили постели.

Гленарван принял необходимые меры предосторожности на ночь. Вооруженные мужчины должны были по двое дежурить до самого утра. Костров не разводили. Огненный барьер — отличная защита от хищных зверей, но в Новой Зеландии нет ни тигров, ни львов, ни медведей, ни других хищных зверей; правда, что их в полной мере заменяют сами новозеландцы, и огонь привлек бы только внимание этих двуногих ягуаров.

Ночь прошла благополучно, беспокоили лишь укусы песчаных мух — нгаму, на туземном наречии, и дерзкая семья крыс, исправно прогрызавших мешки со съестными припасами.

На следующее утро, 8 февраля, Паганель проснулся в более спокойном настроении, почти примиренный с Новой Зеландией. Маорийцы, которых географ особенно опасался, не появлялись, и эти кровожадные людоеды не тревожили его даже во сне. Он с удовлетворением поведал об этом Гленарвану.

— Я полагаю, что мы благополучно закончим нашу маленькую прогулку, — добавил он. — Сегодня вечером мы доберемся до слияния рек Вайпа и Уаикато и выйдем на дорогу в Окленд, а там нам уже нечего бояться встречи с туземцами.

— Какое расстояние нам предстоит пройти до слияния рек Вайпа и Уаикато? — спросил Гленарван.

— Пятнадцать миль — путь, равный тому, который мы сделали вчера.

— Но этот несносный кустарник очень сильно затрудняет путь, — заметил Гленарван.

— Нет, — отозвался географ, — теперь мы пойдем вдоль берега Вайпы, это дорога легкая, и мы быстро пройдем ее.

— Так вперед! — воскликнул Гленарван, увидя, что путешественницы готовы.

В продолжение первых часов пути густой кустарник задерживал путников. Конечно, ни в фургоне, ни верхом не пройти было бы там, где пробирались путешественники. Поэтому об австралийской повозке не жалели. До той поры, пока через эти заросли не проложат проезжих дорог, Новая Зеландия будет доступна лишь одним пешеходам. Бесчисленные разновидности папоротников с не меньшим упорством, чем сами маорийцы, защищают здесь родную землю от чужестранцев.

Поэтому, пересекая равнину, где горная цепь Хакарихатоа переходит в холмы, маленькому отряду пришлось преодолеть множество препятствий. Тем не менее еще до полудня путешественники добрались до реки Вайпа и отсюда без затруднений пошли вдоль ее крутого берега к северу.

То была чудесная долина, пересеченная небольшими горными речками со свежей, чистой водой, прихотливо извивавшимися среди кустарников. По словам ботаника Гукера, в Новой Зеландии произрастают до двух тысяч различных видов растений, из них пятьсот свойственны исключительно этой стране. Цветов здесь мало и они блеклой окраски. Мало и однолетних растений, но зато множество папоротников, злаков и зонтичных. Там и сям, в некотором отдалении от берега, над темной зеленью виднелись высокие деревья: метросидеры с яркокрасными цветами, норфолкские сосны, туи с вертикально растущими ветвями и разновидность кипарисов — риму, не менее печальные, чем их европейские родичи. Стволы всех этих деревьев утопали в зеленом море папоротников.

Между ветвями больших деревьев и над кустами порхали и болтали какаду, зеленые, с красной полоской на шее какарики, туапо с великолепными черными бакенбардами и попугаи, названные естествоиспытателями «южные несторы», величиной с утку, рыжие, с яркой подпушкой крыльев.

Майору и Роберту удалось, не удаляясь от товарищей, подстрелить несколько прятавшихся в кустах болотных куликов и куропаток. Олбинет тут же на ходу ощипал их.

Что же касается Паганеля, то, равнодушно относящийся к питательным свойствам дичи, он жаждал раздобыть себе какую–нибудь птицу, свойственную одной лишь Новой Зеландии. Любознательность естествоиспытателя заглушала в нем аппетит путешественника. Он вспомнил описания местной птицы туи. Европейцы зовут ее то «пересмешник» — за ее беспрестанное, словно насмешливое воркованье, то «кюре» — за ее оперение, черное с белым воротом, напоминающее сутану.

— Туи так сильно жиреет зимой, что заболевает и даже не может летать, — рассказывал Паганель майору. — Тогда, чтобы избавиться от лишнего жира и стать более легкой, она ранит себя в грудь клювом. Не кажется ли это вам странным, Мак—Наббс?

— Это настолько странно, — ответил майор, — что я не верю ни единому слову вашего рассказа.

Но, к великому сожалению географа, ему не удалось достать ни одного экземпляра, туи, чтобы показать недоверчивому майору ее истерзанную, окровавленную грудь.

Но зато Паганелю посчастливилось натолкнуться на другое странное пернатое, которое, спасаясь от постоянных преследований человека, собаки и кошки, бежало в необитаемые районы. Повидимому, оно скоро вообще исчезнет из новозеландской фауны. Роберт, шаривший повсюду, как настоящая ищейка, наткнулся на гнездо из переплетенных корней деревьев, где сидела пара куриц без крыльев, без хвоста, с четырьмя пальцами на лапах, длинным, как у бекаса, клювом и густым белым оперением. Странные животные казались переходной ступенью от яйценосных к млекопитающим.

То были новозеландские киви–киви, австралийские бескрылые, которые одинаково охотно питаются личинками, червяками, насекомыми и семенами. Эта птица водится исключительно в Новой Зеландии, и в зоологических садах Европы ее с большим трудом удалось акклиматизировать. Ее оригинальный вид, ее комичные движения всегда привлекали к ней внимание путешественников, и когда Академия наук поручила Дюмон—Дюрвилю, предпринявшему во главе большой научной экспедиции путешествие на острова Океании, привезти экземпляр этой странной птицы, то ученому, несмотря на обещанную туземцам награду, так и не удалось раздобыть живую киви–киви.

Паганель, в восторге от счастливой находки, связал вместе двух курочек и энергично зашагал вперед, радуясь тому, что принесет их в дар Парижскому зоологическому саду. Увлекающийся географ уже представлял себе заманчивую надпись: «Дар Жака Паганеля», красующуюся на самой лучшей клетке.

Тем временем маленький отряд бодро подвигался вперед по берегу реки Вайпа. Местность была пустынная, нигде не видно было следов туземцев, никакой тропинки, указывающей на присутствие человека в этих равнинах. Река струилась между высоким кустарником или же среди длинных песчаных отмелей, и тогда видна была вся равнина, которую на востоке замыкала невысокая горная цепь. Своей своеобразной формой, своими контурами, словно тонувшими во мгле, эти горы напоминали гигантских допотопных животных. Казалось, что то лежит внезапно окаменевшее стадо колоссальных китообразных. Такое хаотически–причудливое нагромождение скал свидетельствовало о их вулканическом происхождении. Действительно, Новая Зеландия — не что иное, как сравнительно недавний продукт вулканических процессов. Эти острова и по сю пору продолжают подниматься из воды. Есть места, которые за двадцать лет поднялись над уровнем моря на целую сажень. Огонь продолжает сотрясать недра Новой Зеландии, вызывая в ней судороги, вырываясь во множестве мест через кратеры вулканов.

К четырем часам дня прошли бодрым шагом девять миль. Судя по карте, по которой то и дело справлялся Паганель, место слияния рек Вайпа и Уаикато находится не более как в пяти милях. Там же проходит дорога на Окленд и можно будет остановиться на ночлег. Остающиеся пятьдесят миль до Окленда пройдут в два–три дня, а если случайно встретится почтовый дилижанс, который два раза в месяц ходит между заливом Хокса и Оклендом, то до этого города можно будет доехать за восемь часов.

— Значит, нам придется еще раз заночевать под открытым небом? — спросил Гленарван.

— Да, — ответил Паганель, — но надеюсь, что это будет в последний раз.

— Тем лучше, ибо эти ночевки тяжелое испытание для леди Элен и Мери Грант.

— Которое они переносят не жалуясь, — заметил Джон Манглс. — Если я верно понял вас, господин Паганель, то вы как будто упоминали о каком–то поселении, расположенном вблизи от места слияния этих двух рек.

— Да, — ответил географ, — это Нгаруавахиа, милях в двух ниже слияния рек.

— Нельзя ли будет устроиться там на ночь? Наши спутницы предпочтут, конечно, пройти лишних две мили, чтобы отдохнуть в приличной гостинице.

— В гостинице! — воскликнул Паганель. — Гостиница в маорийском селении! Но там нет даже постоялого двора или кабака! Это не что иное, как куча туземных хижин, и, по–моему, лучше нам не искать там приюта на ночь, а благоразумнее держаться подальше от этой деревни.

— Всё ваши страхи, Паганель! — промолвил Гленарван.

— Дорогой сэр, поверьте мне, лучше недоверие, чем доверие, когда имеешь дело с маорийцами. Неизвестно, в каких отношениях в данное время состоят они с англичанами: подавлено ли восстание, или маорийцы одержали верх. А вдруг мы попадем туда, когда война в самом разгаре. Без ложной скромности надо признать, что мы представляем для туземцев неплохую добычу, и мне совсем не улыбается узнать помимо своей воли, что такое новозеландское гостеприимство. Поэтому я нахожу благоразумным обойти стороной это поселение и постараться избежать встречи с туземцами. Вот когда мы доберемся до Дрюри, тогда другое дело: там наши мужественные спутницы смогут отлично отдохнуть от утомительного пути.

Мнение географа восторжествовало. Элен предпочла провести еще одну ночь под открытым небом, чем подвергать опасности своих товарищей. Ни она, ни Мери Грант не просили сделать еще остановку, и все опять зашагали вдоль берега реки.

Два часа спустя с гор поползли вечерние тени. Солнце, склонявшееся к горизонту, вдруг пробилось сквозь тучи, и его лучи озарили красным светом далекие вершины восточных гор. То был словно краткий прощальный привет путешественникам.

Гленарван и его спутники прибавили шагу, ибо знали, сколь коротки сумерки под этой широтой и с какой быстротой здесь наступает ночь. Надо было непременно добраться до слияния рек, прежде чем сгустится мрак. Но внезапно все кругом заволокло густым туманом, и держаться верного направления стало очень трудно.

К счастью, слух заменил зрение, в данном случае бесполезное. Вскоре усилившийся рокот потока оповестил о том, что две реки слились в единое русло. В восемь часов вечера маленький отряд достиг, наконец, того места, где Вайпа с ревом вливается в русло Уаикато.

— Это Уаикато, — воскликнул Паганель, — и дорога в Окленд идет вдоль ее правого берега!

— Реку мы увидим завтра, а теперь давайте остановимся на ночлег, — заявил майор. — Мне кажется, что вон та густая тень — это тень рощицы, будто нарочно выросшая на том месте, чтобы мы могли разбить лагерь. Поужинаем и ляжем спать.

— Хорошо, поужинаем, — ответил Паганель, — но только всухомятку: сухарями и сухим мясом, не следует разводить костра. Мы явились сюда инкогнито и постараемся так же уйти отсюда, благо туман скрывает нас.

Вблизи действительно оказалась рощица, и, дойдя до нее, путники, следуя совету географа, бесшумно поужинали всухомятку и вскоре, утомленные переходом в пятнадцать миль, погрузились в глубокий сон.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Национальная река

На следующее утро, на рассвете, довольно плотный туман тяжело навис над рекой. Часть паров, насыщавших воздух, сгустилась под действием ночной прохлады и покрыла густым облаком поверхность вод. Однако лучи солнца вскоре пронзили эти клубящиеся массы, и туман растаял под оком сияющего светила. Очистились затуманенные берега, и Уаикато предстала во всей своей утренней красе.

Узкая длинная коса, поросшая кустарником, заканчивалась у слияния двух рек острым мысом. Более бурная Вайпа мчалась на протяжении четверти мили, не сливаясь с Уаикато. Но могучая, спокойная река все же брала верх над бурливой рекой, поглощала ее и плавно увлекала к Тихому океану.

Когда туман рассеялся, то на реке показалась пирога, поднимавшаяся вверх по течению. Это была лодка длиной в семьдесят футов, шириной в пять и глубиной в три фута, целиком выдолбленная из местной ели кахикатеа, и приподнятой передней частью, подобно венецианской гондоле. Дно ее было устлано сухим папоротником. Пирога быстро скользила на восьми веслах, на корме ее сидел человек, управлявший лопатообразным веслом. Это был туземец высокого роста, лет сорока пяти, широкогрудый, мускулистый, с мощными руками и ногами. Выпуклый лоб, изборожденный глубокими морщинами, свирепый взгляд, мрачное выражение лица придавали ему грозный вид.

То был один из виднейших вождей маорийцев. Об этом можно было судить по искусной татуировке, покрывавшей его лицо и тело. От ноздрей его орлиной формы носа расходились спиралью две черные линии, окружавшие желтые глаза и затем терявшиеся на лбу, под пышной шевелюрой. Его рот, обнажавший два ряда ослепительно блестящих зубов, был также окружен пестрыми, изящными завитками татуировки, спускавшейся на подбородок и на могучую грудь маорийца.

Эта татуировка — моко — новозеландцев является знаком высокого отличия. Такой почетной росписи достоин лишь тот, кто отличился в нескольких боях, причем рабы и простонародье не имеют права на «моко». Знаменитых вождей узнают по законченности, по тонкости и по характеру рисунка, который часто изображает животных. Некоторые туземные вожди раз по пять подвергают себя мучительной процедуре «моко». И чем знатнее в Новой Зеландии человек, тем больше он изукрашен.

Дюмон—Дюрвиль сообщает любопытные подробности об этом обычае. Он заметил, что «моко» играет среди туземцев ту же роль, что гербы среди знатных родов в Европе. Однако существует и разница, а именно: в то время как герб европейца свидетельствует о том, что основатель рода имел какие–то заслуги, которых впоследствии могут и не иметь его потомки, «моко» удостоверяет только личные качества и храбрость того, кто им украшен.

Кроме того, татуировка маорийца, помимо внушаемого ею почтения, несомненно, полезна, ибо утолщает кожные покровы и делает их менее восприимчивыми как к перемене погоды, так и к беспрестанным укусам москитов.

Что касается вождя, правившего лодкой, то его знатность не внушала сомнений. Острая кость альбатроса, употребляемого маорийскими татуировщиками, глубоко пробороздила пять раз тесными узорами его надменное лицо. Он был закутан в плащ, сотканный из растения формиум и отделанный собачьими шкурами. Повязка, которой он был опоясан, еще хранила следы крови недавних сражений. В удлиненные мочки ушей вдеты были серьги из зеленого нефрита, а на шее висело ожерелье из пунаму — священных камешков, очень чтимых суеверными новозеландцами. Рядом с вождем лежало английское ружье и патупату — нечто вроде топора изумрудного цвета, с двойным лезвием восемнадцати дюймов длины.

Подле вождя сидело девять менее знатных воинов, но столь же сурового вида и вооруженных. Некоторые, казалось, еще страдали от недавно полученных ран. Все сидели неподвижно, завернувшись в плащи из формиума. Три свирепые собаки лежали у их ног. Гребцы были, повидимому, рабами или слугами вождя. Гребли они с большой силой против не очень сильного течения и плыли довольно быстро.

Посредине пироги сидели, прижавшись друг к Другу, десять пленных европейцев, ноги у них были связаны, но руки свободны. То были Гленарван, Элен, Мери Грант, Роберт, Паганель, майор, Джон Манглс, стюард и оба матроса.

Накануне вечером маленький отряд, заблудившись в густом тумане, расположился на ночлег среди многочисленного отряда туземцев. Около полуночи спавших путешественников взяли в плен и перенесли на пирогу. До сих пор маорийцы ничего дурного им не сделали, но сопротивляться было бы уже бесполезно, ибо их оружие и боевые припасы находились в руках дикарей и пленников тотчас же пристрелили бы из их собственных ружей.

Из английских отрывочных слов, проскальзывавших в разговорах туземцев, пленники поняли, что это маорийцы, разбитые английскими войсками, и они пробираются к верховьям Уаикато. Их вождь, оказав упорное сопротивление 42–му полку, потеряв во время сражения лучших бойцов, возвращался теперь на берега этой реки, чтобы навербовать новое войско идти с ним на соединение с неукротимым Вильямом Томсоном, не переставшим бороться с завоевателями. Этот вождь носил зловещее имя Кай—Куму, что на туземном наречии значит: «Тот, кто пожирает врага». Он был отважен, смел, но его жестокость не уступала его доблести. Ждать пощады от такого человека не приходилось. Его имя было хорошо известно английским солдатам, и за его голову губернатором Новой Зеландии недавно была обещана денежная награда.

Это страшное несчастье обрушилось на Гленарвана как раз тогда, когда он был почти на пороге столь желанного Окленда, откуда прямым рейсом можно было вернуться в Европу.

Однако, глядя на холодное и спокойное лицо Гленарвана, никто не подумал бы, что он переживает такие муки. Он никогда не падал духом при тяжелых обстоятельствах. Он понимал, что должен служить опорой и примером для жены и спутников, и готов был умереть первым, если его смерть улучшит их положение. Пред лицом грозной опасности этот мужественный человек ни на одно мгновение не раскаялся в своем великодушном порыве, увлекшем его в эти дикие края.

Спутники Гленарвана были достойны его. Они разделяли его благородные мысли, и по их гордым, спокойным лицам нельзя было подумать, что они плывут навстречу такой ужасной смерти. По совету Гленарвана, они сговорились выказывать полнейшее равнодушие ко всему происходящему. Только такое поведение могло внушить дикарям уважение. Дикарям вообще, а маорийцам особенно, присуще чувство собственного достоинства, никогда не покидающее их. Они уважают того, кто заставляет своим хладнокровием и мужеством уважать себя. Гленарван знал, что подобным поведением он и его товарищи избавят себя от грубого обращения.

С момента отплытия маорийцы, малоразговорчивые, как все дикари, едва перекинулись несколькими фразами, однако Гленарван понял, что английский язык им знаком. Он решил спросить новозеландского вождя, какую участь тот им готовит.

— Куда ты везешь нас, вождь! — спросил он Кай—Куму голосом, в котором не слышалось ни малейшего страха.

Вождь холодно посмотрел на него и промолчал.

— Что собираешься ты сделать с нами? — снова спросил его Гленарван.

Глаза Кай—Куму блеснули, и он важно ответил:

— Обменять тебя, если твои захотят взять тебя. Убить тебя, если они откажутся.

Гленарван не стал больше задавать вопросов, но в его сердце затеплилась надежда. Он понял, что какие–то маорийские вожди попали в плен к англичанам и туземцы попытаются вернуть их путем обмена. Следовательно, какой–то шанс на спасение существовал и положение пленников не являлось столь отчаянным.

Тем временем лодка быстро плыла вверх по реке. Паганель, которого природная живость заставляла легко переходить от одной крайности к другой, воспрянул духом. Он говорил себе, что маорийцы избавили их от необходимости самим добираться до английских аванпостов и что плен послужит им в этом смысле на пользу. Таким образом, примирившись со своей судьбой, географ принялся следить по карте за тем путем, по которому несла величественная Уаикато свои воды

Леди Элен и Мери Грант, всячески подавляя свой ужас, вполголоса беседовали с Гленарваном, и самый опытный физиономист никогда не догадался бы по лицам этих женщин, какие душевные муки терзали их.

Уаикато является, так сказать, национальной рекой Новой Зеландии. Маорийцы гордятся ею и любят ее, как немцы Рейн, а славяне — Дунай. Эта река несет свои воды на протяжении двухсот миль по самым плодородным и красивым местностям северного острова — провинциям Веллингтон и Окленд. Ее именем называются все прибрежные туземные племена, неукротимые и неукрощенные, которые все как один восстали против захватчиков. На Уаикато почти не плавают иноземные суда. Лишь пироги островитян рассекают своими высокими носами ее волны. Только немногие туристы отваживаются плыть среди ее священных берегов, а верховье Уаикато является запрещенной зоной для нечестивых европейцев. Паганель знал, как чтят туземцы эту великую новозеландскую реку. Ему было известно, что ни один естествоиспытатель не поднимался по Уаикато выше ее слияния е Вайпа. Но куда же заблагорассудится Кай—Куму увезти своих пленников? И географ не смог бы угадать этого, если бы часто повторяемое вождем и его воинами слово «Таупо» не привлекло его внимания. Он посмотрел на карту и увидел, что название это относится к озеру, знаменитому в географических летописях. Расположено оно в самой гористой части острова, на юге провинции Окленд. Уаикато вытекает из этого озера. Географ определил по карте, что расстояние между озером и местом слияния с Вайпа — около ста двадцати миль.

Паганель попросил Джона Манглса на французском языке, чтобы не быть понятым дикарями, определить скорость движения их лодки. Молодой капитан определил ее примерно в три мили в час.

— В таком случае, — сказал географ, — если мы будем останавливаться на ночь, то наше путешествие продлится около четырех дней.

— А где расположены английские посты? — спросил Гленарван.

— Это трудно сказать, — ответил Паганель. — Однако военные действия сосредоточились в провинции Таранаки, и, по всей вероятности, войска скопились по ту сторону озера, на противоположном склоне гор, там, где находится очаг восстания.

— Будем надеяться, что это так! — промолвила леди Элен.

Гленарван с грустью посмотрел на свою молодую жену, на Мери Грант, на этих несчастных женщин, находящихся во власти свирепых туземцев, увозимых в дикий край, где на помощь им не мог прийти ни один человек. Но, заметив устремленный на него взгляд Кай—Куму, Гленарван осторожности ради и не желая, чтобы вождь догадался, что одна из пленниц его жена, подавил свое волнение и с наигранным равнодушием стал глядеть на берега реки.

Пирога прошла, не останавливаясь, мимо бывшей резиденции короля Потатау, расположенной в полумиле от слияния рек. Никакая другая пирога не бороздила вод Уаикато. Несколько разрушенных хижин, видневшихся там и сям по берегам, свидетельствовали о недавних ужасах войны. Прибрежные поселения казались покинутыми, берега были пустынны. Лишь водяные птицы нарушали грустную тишину этих безлюдных мест. То в воздух взвивалась и исчезала за деревьями тапарунга — болотная птица с черными крыльями, белым брюшком и красным клювом, то матуку, неуклюжая, глупая на вид цапля пепельного цвета, и красивая цапля котуку, белая, с желтым клювом и черными ногами, спокойно смотрели на проплывавшую пирогу. А там, где высокие, крутые берега указывали на глубину реки, сидели чайки–мартыны — котаре, на языке маорийцев, — подстерегая крошечных угрей, миллионы которых кишат в новозеландских реках. В кустах, над самой водой, охорашивались при первых лучах солнца гордецы удоды и прелестные куры–султанки. Весь этот мирок пернатых спокойно наслаждался жизнью и отсутствием людей, которых изгнала или уничтожила война.

В этой части Уаикато течет, широко разлившись среди необозримых равнин, но ближе к верховью холмы и горы как бы сжимают долину, в которой река проложила себе русло. В десяти милях от слияния рек, на карте Паганеля, на левом берегу должен был находиться приток Кири—Кирироа, и действительно там он оказался, но Кай—Куму не остановился здесь. Он велел дать пленникам их собственные съестные припасы, захваченные маорийцами во время ночного нападения. Что же касается самого вождя, его воинов и рабов, то они довольствовались своей обычной пищей — съедобным папоротником, печеными кореньями и картофелем капанас, в изобилии разводимым на обоих островах. Мяса за трапезой маорийцев не было, а мясные консервы пленников, видимо, нисколько их не прельщали.

В три часа дня на правом берегу реки показались первые отроги горной цепи Покароа—Рэндж, похожей на разрушенные крепостные стены. На остроконечных вершинах местами виднелись развалины па — старинных укреплений, некогда воздвигнутых на неприступных местах маорийцами. Они напоминали огромные орлиные гнезда.

Солнце уже скрывалось за горизонтом, когда пирога причалила к крутому берегу, заваленному пемзовыми камнями вулканического происхождения, нанесенными сюда водами Уаикато. В этом месте росло несколько деревьев, под которыми показалось удобным раскинуть лагерь.

Кай—Куму приказал высадить на берег пленников. Мужчинам связали руки, но женщин оставили свободными. Всех поместили в центре лагеря, а вокруг разложили костры, образовавшие вокруг непреодолимую огненную преграду.

Еще прежде, чем Кай—Куму сообщил пленникам о своем намерении обменять их, Гленарван и Джон Манглс обсуждали различные способы бегства из плена. То, что невозможно было сделать, находясь в пироге, то они надеялись осуществить на берегу во время привала, пользуясь ночной темнотой.

Но после разговора Гленарвана с новозеландским вождем было благоразумнее отказаться от побега. Следовало запастись терпением. Обмен пленными представлял больше шансов на спасение, чем рукопашная схватка или бегство сквозь неведомый край. Несомненно, могло возникнуть множество обстоятельств, которые задержали бы переговоры об обмене или даже помешали бы им, но все–таки наилучшим исходом было ждать результата этих переговоров. В самом деле, что могли сделать десять безоружных людей против тридцати вооруженных дикарей? К тому же Гленарван предполагал, и он не ошибался, что какой–то видный вождь племени Кай—Куму был захвачен в плен и что его соплеменники во что бы то ни стало хотят освободить его.

На следующий день пирога понеслась вверх по реке с еще большей скоростью. В десять часов она ненадолго остановилась у впадения в Уаикато Похайвены, маленькой речки, извивавшейся по равнинам правого берега. Здесь к пироге Кай—Куму присоединилась еще одна пирога с десятью туземцами. Воины еле обменялись приветствием: «Айрэ–майра», что значит: «Доброго здоровья», и обе пироги поплыли рядом. Вновь прибывшие маорийцы, видимо, недавно сражались с английскими войсками. Об этом свидетельствовала их одежда, вся в клочьях, их окровавленное оружие, их еще кровоточащие раны. Воины были мрачны, молчаливы. Со свойственной всем диким народам сдержанностью они сделали вид, что не обращают никакого внимания на европейцев.

В полдень на западе показались вершины Маунга–тотари. Долина, по которой протекала Уаикато, начала сужаться, и могучая река, стиснутая крутыми берегами, бушевала, словно горный поток. Но гребцы только сильнее налегали на весла, сопровождая свои движения дикой мелодией, ритм которой совпадал со взмахами их весел, и пирога быстро помчалась по пенящимся волнам. Стремнина осталась позади, и Уаикато попрежнему плавно понесла свои воды между крутыми берегами.

Под вечер Кай—Куму приказал причалить к крутому узкому берегу, к которому отвесно спускались первые отроги гор. Там уже располагались на ночлег человек двадцать туземцев, также высадившихся из своих пирог. Под деревьями пылали костры. Какой–то вождь, столь же знатный, как Кай—Куму, не спеша подошел к нему и дружески его приветствовал, проделав шонгуи, то есть потерся носом о его нос. Пленников поместили посредине лагеря и приставили к ним на всю ночь бдительную стражу.

На следующее утро продолжался тот же длительный путь вверх по течению Уаикато. Из мелких притоков выплывали все новые пироги, на которых сидело воинов шестьдесят. Очевидно, это были участники последнего восстания, которые, так или иначе пострадав от английских пуль, возвращались теперь к себе в горы. Порой из плывших гуськом пирог поднимался голос певца, певшего патриотический гимн, призывавший маорийцев на борьбу с захватчиками:

Папа ра ти вати тиди

И дунга нэи…

Звучный голос певца будил эхо в горах. И после каждой строфы туземцы хором подхватывали воинственный припев, ударяя себя в грудь, точно в барабаны, а гребцы в такие минуты с новой силой налегали на весла, и пироги, преодолевая течение, летели по водной поверхности.

В этот день на Уаикато можно было наблюдать любопытное явление. Около четырех часов пополудни пирога, управляемая твердой рукой Кай—Куму, смело, не замедляя хода, вошла в узкое ущелье. Стремительный поток яростно хлестал о многочисленные подводные скалы и опасные для лодок островки. Перевернись пирога, то всех постигла бы верная гибель, ибо спасения искать было негде: всякий, кто осмелился бы ступить на кипящую прибрежную тину, неминуемо погиб бы.

Дело в том, что Уаикато текла здесь среди тех горячих источников, которые издавна привлекали к себе внимание туристов. Окись железа окрашивала в бурокрасный цвет прибрежный ил, на котором не было ни одной пяди твердой земли. Воздух насыщен был едким запахом серы. Туземцы легко переносили его, но пленники сильно страдали от удушливых испарений, поднимавшихся из расщелин почвы, выделяясь из пузырей, которые лопались под напором подземных газов. Но если обонянию трудно было освоиться с этими серными испарениями, то взор мог лишь восхищаться этим величественным зрелищем.

Пироги нырнули в густое облако белых паров. Их ослепительно белые завитки нависали куполами над рекой. По берегам сотни гейзеров то курились парами, то били фонтанами воды, и, глядя на эти разнообразные каскады пара и воды, казалось, будто они созданы рукой человека и управляются скрытым механизмом. Вода и пар, смешиваясь в воздухе, переливались на солнце всеми цветами радуги.

В этом месте Уаикато течет по зыбкому ложу, непрерывно кипящему под действием подземного огня. Невдалеке, к востоку от реки, на берегах озера Роторуа, ревут горячие ключи и дымящиеся водопады Ротомахана и Тетарата, исследованные некоторыми отважными путешественниками. Вся местность изобилует гейзерами, кратерами и сопками. Через них извергается избыток газов, не находящий исхода через узкие кратеры Тонгариро и Вакари, двух действующих вулканов Новой Зеландии.

Две мили пироги плыли под сводом серных испарений, клубившихся над водой; внезапно, на смену серному облаку, повеяло струей чистого, свежего воздуха, который принес облегчение задыхавшимся пленникам. Район серных источников остался позади.

До конца дня пироги благодаря могучим усилиям гребцов преодолели еще две стремнины — Гипапатуа и Таматеа. Вечером Кай—Куму остановился на ночлег в сотне миль от слияния Вайпы и Уаикато. Река, которая до сих пор, закругляясь, текла к востоку, с этого места вливалась в озеро Таупо, как огромный водопад в бассейн.

На следующее утро на правом берегу реки показалась гора. Жак Паганель, справясь по карте, выяснил, что это гора Таубара вышиной в три тысячи футов.

В полдень вся вереница пирог вплыла в озеро Таупо через один из рукавов реки. Туземцы восторженно приветствовали лоскут, развевавшийся на крыше хижины, — то был их национальный флаг.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Озеро Таупо

В доисторические времена в центре Новозеландского острова вследствие обвала земной коры образовалась бездонная пропасть длиной в двадцать пять миль и двадцать шириною. Воды, стекавшие с окрестных гор в эту огромную впадину, постепенно превратили ее в озеро, но в озеро–бездну, ибо до сих пор ни один лот не смог промерить его глубины.

Таково это необычное озеро, носящее название Таупо, лежащее на высоте тысячи двухсот пятидесяти футов над уровнем моря и окруженное горами высотой в две тысячи восемьсот футов. К западу — громадные остроконечные скалы, на севере — несколько отдаленных вершин, поросших невысоким лесом, на востоке — широкий отлогий песчаный берег, по которому вьется дорога и где меж зеленых кустов красиво поблескивают пемзовые камни; к югу, за линией леса, высокие конические вершины вулканов. Таков величественный ландшафт, окаймляющий это огромное водное пространство, где свирепствуют бури, не уступающие в ярости океанским циклонам.

Вся эта местность кипит и клокочет, словно колоссальный котел, подвешенный над подземным огнем. Земля дрожит, и кора ее, словно корка перестоявшегося в печи пирога, во многих местах трескается, и оттуда вырываются пары, и, конечно, все это плоскогорье рухнуло бы в пылающее под ним подземное горнило, если бы скопившиеся пары не находили себе выхода на расстоянии двадцати миль от озера через кратеры вулкана Тонгариро.

Этот увенчанный дымом и огнем вулкан возвышался над мелкими огнедышащими сопками и был виден с северного берега озера. Тонгариро принадлежит к сложной орографической системе. Позади него одиноко высится среди равнины другой вулкан Руапеху, коническая вершина которого теряется среди облаков на высоте девяти тысяч футов. Ни один смертный никогда не ступал на его неприступную вершину, ни один человеческий взор не проникал в глубину его кратера, тогда как на протяжении последних двадцати лет трое исследователей — Бидвиль, Дисон и Гохштеттер — трижды производили измерение его более доступных вершин.

С этими вулканами связано множество легенд, и при иных обстоятельствах Паганель не преминул бы поведать своим товарищам хотя бы легенду о ссоре из–за женщин двух друзей и соседей, Тонгариро и Таранаки. Тонгариро, вспыльчивый, как всякий вулкан, вышел из себя и ударил Таранаки. Тот, избитый и униженный, убежал, обронив по дороге в долине Вангани две вершины, добрался до берега моря, где возвышается теперь совсем одиноко под именем Эгмонт.

Но сейчас ни географ не был склонен рассказывать, ни друзья слушать его. Молча разглядывали они северо–восточный берег озера Таупо, куда забросила их злая судьба.

Миссия, основанная достопочтенным Грасом в Пукаве, на западном побережье озера, более не существовала. Война изгнала далеко из этих краев проповедника. Пленники были тут одни во власти жаждущих мести маорийцев, и как раз в той части острова, куда никогда не заглядывали миссионеры.

Кай—Куму на пироге пересек бухточку, обогнул острый мыс, вдающийся далеко в озеро, и причалил к восточному берегу, у подошвы первых отрогов Манго — горы вышиной более чем в две тысячи футов. Здесь раскинулись поля формиума, драгоценного новозеландского льна. У туземцев он зовется харакек. В этом полезном растении ни одна часть не пропадает даром. Цветы дают превосходный мед. Стебли — клейкое вещество, заменяющее воск и крахмал. Еще более полезны листья; из свежих делают бумагу, из сухих — трут. Разрезанные вдоль стебли идут на веревки, канаты и сети. Из расчесанных волокон ткут одеяла, цыновки, плащи и передники. Ткань из новозеландского льна, окрашенная в красный или черный цвет, идет на одежду самых элегантных маорийцев.

Этот драгоценный новозеландский лен встречается повсеместно на обоих островах: на морском побережье и по берегам озер и рек. Дикие кусты его покрывают целые поля. Его красно–коричневые цветы, напоминающие цветы агавы, во множестве выглядывают из зеленой гущи длинных, острых, как клинки, листьев. Красивые птицы нектария, завсегдатаи полей формиума, стаями летали над ними, наслаждаясь медовым соком цветов. В озере полоскались, уже ручные, утки, черные с серыми и зелеными пятнами.

В четверти мили, на крутом откосе горы, виднелся «па» — неприступная крепость маорийцев. Пленников одного за другим высадили из пироги и, развязав им руки и ноги, повели их в крепость. Тропинка вилась по зарослям формиума, затем — через пышно разросшуюся рощицу. Здесь росли кайкатеа с неопадающими листьями и красными ягодами, и австралийские драцены, называемые туземцами ти, и гуйус, ягодами которых пользуются для окраски материй в черный цвет. При приближении пленников и воинов стаи крупных голубей с оперением, отливающим металлом, стаи совиных попугаев пепельного цвета и целая масса скворцов с красноватым хохолком взвились в воздух и улетели вдаль.

Пройдя довольно большое расстояние, Гленарван, леди Элен, Мери Грант и их спутники вошли в «па». Эта крепость была обнесена тремя поясами укреплений. Первый, наружный, представлял собой частокол из крепких кольев футов в пятнадцать вышиной; второй пояс был из таких же кольев; третий, внутренний, представлял собой ивовую ограду с проделанными в ней бойницами. Внутри «па» виднелось несколько своеобразных маорийских построек и около сорока симметрично расположенных хижин.

Ужасное впечатление произвели на пленников мертвые головы, «украшавшие» колья второго частокола. Леди Элен и Мери отвернулись больше от отвращения, чем от страха. Эти головы принадлежали павшим в боях враждебным вождям.

Географ признал это по глазным впадинам, лишенным глаз. Головы препарируются индейцами следующим образом: из них выскабливают мозги и удаляют кожные покровы, носы укрепляют маленькими дощечками, ноздри начиняют льном, рты и веки сшивают, и все коптят в продолжение тридцати часов. Препарированные таким образом они не портятся и, сохраняясь очень долго, являются трофеями победителей.

Нередко маорийцы сохраняют таким же образом и головы своих вождей, но в таком случае глаза остаются неприкосновенны в своих глазных впадинах и словно смотрят на вас. Новозеландцы с гордостью показывают эти останки. Они вызывают восхищение молодых вождей, и в честь этих останков происходят пышные церемонии.

Но в крепости Кай—Куму торчали лишь вражьи головы, и среди них, несомненно, немалую долю составляли черепа английские.

Жилище Кай—Куму находилось в глубине «па», среди нескольких других хижин, которые принадлежали туземцам не столь высокого ранга. Перед его хижиной расстилалась большая открытая площадка, которую европейцы, пожалуй, назвали бы военным плацем. Жилище вождя было построено из кольев, оплетенных ветвями, внутри оно было обито цыновками из формиума. Оно имело двадцать футов в длину, пятнадцать — в ширину, десять — в вышину, иными словами, заключало в себе три тысячи кубических футов — помещение вполне достаточное для новозеландского вождя.

В постройке имелось только одно отверстие, служившее дверью, оно было завешено плотной цыновкой. Крыша выдавалась над дверью выступом, на котором имелось углубление для хранения дождевой воды. На концах стропил вырезано было несколько фигур. Портал радовал взор гостей резными изображениями веток, листьев, символических фигур чудовищ, множеством своеобразных орнаментов, вышедших из–под резцов туземных мастеров. Глинобитный пол возвышался на полфута над уровнем окружающей почвы. Тростниковые решетки и матрацы из сухого папоротника, покрытые цыновками из тонких и гибких листьев «тифы», служили ложем. Посредине хижины виднелась яма, обложенная внутри камнями: она заменяла очаг. Отверстие в крыше служило трубой. Когда из очага валил густой дым, то в конце концов его вытягивало в это отверстие, предварительно изрядно закоптив стены. Рядом с хижиной Кай—Куму находились склады, в которых хранились запасы вождя — его урожай формиума, картофеля и съедобного папоротника. Тут же помещались очаги, на раскаленных камнях которых готовилась пища дикарей. Подальше, в небольших загонах, содержались свиньи и козы, эти редко встречающиеся здесь потомки завезенных некогда капитаном Куком домашних животных. Там и сям бегали собаки в поисках скудной пищи. Видимо, маорийцы не слишком–то заботились о животных, мясом которых питались.

Гленарван и его спутники стояли у какой–то пустой хижины, разглядывая все это, в ожидании, когда вождю заблагорассудится дать, о них какое–либо распоряжение. Тем временем толпа старух продолжала осыпать их бранью. Эти ведьмы, — сжимая кулаки, подступали к «проклятым европейцам», выли и угрожали им. Несколько английских слов, сорвавшихся с их толстых губ, дали понять, что они требуют немедленной мести.

Среди этих воплей и угроз леди Элен оставалась наружно спокойной, сохраняя полное хладнокровие, и героически держала себя в руках, не желая еще сильней встревожить мужа. Бедняжка Мери была близка к обмороку. Джон Манглс поддерживал ее, готовый отдать за нее жизнь. Его товарищи по–разному относились к этому граду брани и угроз: одни, подобно майору, оставались равнодушны, другие, как Паганель, едва сдерживали себя.

Гленарван, желая избавить жену от натиска этих старых мегер, направился к Кай—Куму и, указывая на эту отвратительную толпу, сказал:

— Прогони их.

Маорийский вождь пристально взглянул на пленника, не удостоил его ответом, но, повернувшись к ревущим старухам, жестом велел им замолчать. Гленарван наклонил голову в знак благодарности и, не торопясь, вернулся к своим.

В это время в «па» собралось человек сто новозеландцев: тут были и старики, и люди зрелого возраста, и юноши. Одни, мрачные, но спокойные, ожидали распоряжения Кай—Куму, другие предавались неистовому горю, оплакивая родственников или друзей, павших в последних боях.

Из всех маорийских вождей, восставших по призыву Вильяма Томсона, лишь один Кай—Куму вернулся живым на берега своего озера, он первый оповестил свое племя о поражении, нанесенном повстанцам на равнинах нижнего течения Уаикато. Из двухсот воинов, выступивших под его начальством защищать родную землю, вернулось всего пятьдесят. Правда, некоторые из сражавшихся попали в плен к англичанам, но скольким воинам, распростертым на поле брани, уже не суждено было вернуться в родные места!

Этим объяснялось глубокое отчаяние, охватившее туземцев по возвращении Кай—Куму. Слух о последней битве еще не доходил до них, эта весть поразила всех, как громом.

У дикарей душевное горе выражается обычно во внешних проявлениях. И вот родичи и друзья погибших воинов, особенно женщины, раздирали себе лицо и плечи острыми раковинами. Струилась кровь, смешиваясь со слезами. Чем сильнее скорбь, тем глубже ранение. Страшно было смотреть на этих окровавленных, обезумевших новозеландок.

Отчаяние туземцев усугублялось еще одним обстоятельством, имевшим большое значение в их глазах: мало того, что их родич или друг погиб, но они не могли захоронить его прах в семейной могиле. А согласно верованиям маорийцев для загробной жизни необходимо, чтобы останки хранились у родственников. Туземцы кладут в удупа, что значит «обитель славы», не тленное тело, но кости, которые предварительно тщательно очищают, скоблят, полируют и даже покрывают лаком. Эти усыпальницы украшают деревянными статуями, на которых с точностью воспроизводят татуировку покойного. А теперь могилы будут пусты, не будут свершены погребальные обряды, и кости убитых будут глодать дикие собаки, или они будут истлевать не погребенные на поле боя.

Эти мысли увеличивали отчаяние. К угрозам женщин присоединились теперь, по адресу европейцев, проклятия мужчин. Брань усилилась, жесты стали более угрожающими. Крики могли смениться насилием.

Кай—Куму, видимо, боясь, что будет не в силах обуздать фанатиков племени, приказал отвести пленников в святилище, расположенное на другом конце «па», на площадке, заканчивающейся обрывом.

Это святилище представляло собой хижину, примыкавшую к краю скалы в сто футов вышины. В этом священном доме туземные жрецы — арики — обучали новозеландцев религии. В этой просторной, со всех сторон закрытой хижине хранилась изысканная, священная пища, которую в лице своих жрецов поглощал бог Мауи—Ранга-Ранги.

Здесь, почувствовав себя временно в безопасности от ярости туземцев, пленники растянулись на цыновках из формиума. Леди Элен, обессиленная и измученная, склонилась на грудь к мужу. Гленарван крепко обнял ее.

— Мужайся, дорогая Элен, — повторял он.

Как только за пленниками заперли дверь, Роберт, взобравшись на плечи к Вильсону, умудрился просунуть голову в щель между крышей и стеной, на которой развешаны были амулеты.

Отсюда ему видно было все как на ладони до самого дворца Кай—Куму.

— Они собрались вокруг вождя, — прошептал мальчик. — Они машут руками… завывают… Кай—Куму хочет говорить…

Роберт молчал несколько минут, а затем продолжал:

— Кай—Куму что–то говорит… Дикари успокаиваются… Они слушают его…

— Очевидно, вождь, покровительствуя нам, преследует какую–то личную цель, — заметил майор. — Он хочет обменять нас на вождей своего племени. Но согласятся ли его воины на такой обмен?

— Да, — снова раздался голос мальчика, — они повинуются… расходятся… Одни входят в свои хижины… другие покидают крепость…

— Это действительно так? — воскликнул майор.

— Да, мистер Мак—Наббс, — ответил Роберт, — около Кай—Кума остались только воины, бывшие в его пироге… А! Один из них идет к нам…

— Слезай, Роберт! — приказал Гленарван.

В эту минуту Элен, выпрямившись, схватила мужа за руку.

— Эдуард, — сказала она твердым голосом, — ни я, ни Мери Грант не должны живыми попасть в руки дикарей!

И, говоря это, она протянула Гленарвану заряженный револьвер. Глаза Гленарвана сверкнули радостью.

— Оружие! — воскликнул он.

— Да! Маорийцы не обыскивают своих пленниц. Но это оружие, Эдуард, не для них, а для нас.

— Спрячьте револьвер, Гленарван, — поспешно сказал Мак—Наббс. — Еще не время.

Револьвер исчез под одеждой Эдуарда.

Цыновка, которой был завешен вход в хижину, поднялась. Вошел какой–то туземец. Он знаком предложил пленникам следовать за ним.

Гленарван и его товарищи, держась один возле другого, прошли через площадь и остановились перед Кай—Куму.

Вождя окружали наиболее видные воины его племени. Среди них виднелся маориец, чья пирога присоединилась к пироге Кай—Куму при впадении Похайвены в Уаикато. Это был человек лет сорока, мощного сложения, с угрюмым, свирепым лицом. Его имя было Кара—Тете, что на новозеландском языке значит «вспыльчивый». По изяществу его татуировки видно было, что он занимает высокое положение среди своего племени, и сам Кай—Куму выказывал ему известное почтение. Однако наблюдательный человек понял бы, что между этими двумя вождями существует соперничество. От внимания майора не ускользнуло, что влияние, которым пользовался Кара—Тете, возбуждало недобрые чувства в Кай—Куму. Оба стояли во главе крупных племен, населявших берега Уаикато, и оба обладали равной властью. И хотя Кай—Куму улыбался во время этого разговора, глаза его выражали глубокую неприязнь.

Кай—Куму начал допрашивать Гленарвана.

— Ты англичанин? — спросил он.

— Да, — не колеблясь ответил тот, понимая, что эта национальность облегчит обмен.

— А твои спутники? — продолжал Кай—Куму.

— Мои спутники такие же англичане, как и я. Мы — путешественники, потерпевшие кораблекрушение. И если тебе интересно знать, то прибавлю, что никто из нас не принимал участие в войне.

— Это неважно! — грубо заметил Кара—Тете. — Все англичане — наши враги. Твои земляки захватили наш остров! Они сожгли наши селения!

— Они неправы, — сказал серьезно Гленарван. — Я говорю тебе это не потому, что я в твоей власти, а потому, что таково мое мнение.

— Слушай, — продолжал Кай—Куму, — Тогонга, верховный жрец нашего бога Нуи—Атуа, попал в руки твоих братьев — он пленник пакекас[68]. Наш бог велит нам выкупить его. Я хотел бы вырвать твое сердце, хотел бы, чтобы твоя голова и головы твоих товарищей навеки повисли на столбах этой изгороди… но Нуи—Атуа изрек свое слово.

И говоря это, Кай—Куму, до сих пор прекрасно владевший собой, задрожал от гнева, и лицо его перекосилось от ярости. Но через несколько минут, овладев собой, он снова заговорил:

— Как ты думаешь, согласятся ли англичане обменять на тебя нашего Тогонга?

Гленарван не сразу ответил, а молча, внимательно вглядывался в маорийского вождя.

— Не знаю, — проговорил он, наконец.

— Отвечай, — продолжал Кай—Куму, — стоит ли твоя жизнь жизни нашего Тогонга?

— Нет, — ответил Гленарван. — Я не вождь и не священнослужитель среди своих.

Паганель, пораженный этим ответом, изумленно глядел на Гленарвана.

Кай—Куму, казалось, был тоже удивлен.

— Итак, ты сомневаешься? — спросил он.

— Я не знаю, — повторил Гленарван.

— Значит, твои не согласятся обменять тебя на нашего Тогонга.

— На одного меня — нет, а на всех — быть может.

— У нас, маорийцев, принято менять голову на голову.

— В таком случае, начни с того, что предложи обменять своего жреца на этих двух женщин, — предложит Гленарван, указывая на леди Элен и Мери Грант.

Элен рванулась к мужу, но майор удержал ее.

— Эти две женщины, — продолжал Гленарван, почтительно склоняясь перед Элен и Мери Грант, — занимают высокое положение в своей стране.

Вождь холодно посмотрел на своего пленника. Злая усмешка промелькнула на его губах, но он тут же подавил ее и ответил, еле сдерживаясь:

— Неужели ты надеешься обмануть Кай—Куму словами, проклятый европеец? Ты думаешь, что Кай—Куму не умеет читать в человеческих сердцах? — Вождь указал на Элен: — Вот твоя жена!

— Нет, моя! — вскричал Кара—Тете и, оттолкнув прочих пленников, положил руку на плечо побледневшей леди Элен.

— Эдуард! — крикнула несчастная женщина, обезумев от ужаса.

Гленарван молча поднял руку. Грянул выстрел. Кара—Тете пал мертвым.

При звуке выстрела множество туземцев высыпали из хижин и мгновенно заполнили площадь. Сотни рук угрожающе протянулись к несчастным пленникам. Револьвер вырвали из рук Гленарвана. Кай—Куму бросил на него странный взгляд. Затем, прикрыв одной рукой убийцу, он поднял другую, сдерживая толпу, готовую ринуться на «проклятых пакекас».

И, покрывая шум толпы, он громовым голосом крикнул:

— Табу! Табу!

При этих словах толпа дикарей разом замерла перед Гленарваном и его товарищами, словно их поразила какая–то сверхъестественная сила.

Через несколько минут пленников отвели в служившее им тюрьмой святилище. Но ни Роберта, ни Жака Паганеля с ними не было.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Похороны маорийского вождя

Кай—Куму, как это нередко бывает в Новой Зеландии, одновременно был и вождем своего племени и его ариком, то есть жрецом, и имел право в качестве жреца налагать табу — запрет на людей и вещи.

Табу — в обычае у всех народов Полинезии, прежде всего это запрет прикасаться к определенным лицам или предметам. Религия маорийцев учит, что всякого, поднявшего святотатственную руку на кого–нибудь или на что–нибудь, отмеченным табу, то есть на то, что объявленно священным, разгневанное божество карает смертью. Причем, если божество отомстило за нанесенную ему обиду не сразу, то жрец сделает это за него.

Вожди налагают табу иногда из политических соображений, но чаще табу обусловлено событиями личной, повседневной жизни. На туземца налагают табу во многих случаях на несколько дней: когда он стрижет себе волосы, когда только что подвергся татуировке, когда сколачивает себе пирогу или строит дом, когда смертельно болен и, наконец, когда он скончался. Если неумеренное вылавливание рыбы грозит опустошить реку, если туземцы начинают есть недоспелые сладкие пататы, что грозит опустошить плантации, то на рыбу и на пататы накладывается оберегающее их табу. Если вождь пожелает избавиться от назойливых гостей, то он накладывает на свой дом табу, если вождь пожелает монополизировать деловые сношения с каким–нибудь иноземным судном, то он наложит на него табу. Прибегает он к этому средству и по отношению к европейскому купцу, которого хочет лишить покупателей. Табу вождя напоминает былое вето королей.

Если предмет объявлен неприкосновенным, то никто не может безнаказанно тронуть его. Когда табу налагается на туземца, то он в течение определенного времени не имеет права прикасаться к пище известного рода. Если это человек богатый, то его рабы кладут ему в рот те кушанья, к которым он не смеет прикоснуться сам. Если же это бедняк, то он вынужден подбирать пищу ртом, и этот запрет превращает его в какое–то животное.

Словом, этот своеобразный обычай направляет и видоизменяет мельчайшие поступки новозеландцев. Табу обладает силой закона, больше того, можно сказать, что все туземное законодательство, неоспоримое и не подлежащее обсуждению, заключается в частом применении табу.

Что же касается табу, наложенного на наших пленников, то оно было произвольным и имело целью спасти их от ярости, охватившей племя. Лишь только Кай—Куму произнес это магическое слово, как тотчас же его друзья и приверженцы остановились и прикрыли собой пленников от ярости туземцев, а затем стали охранять их.

Однако Гленарван не заблуждался относительно ожидавшей его участи. Он понимал, что поплатится жизнью за убийство вождя. Но у дикарей смерть осужденного — это лишь конец долгих пыток, поэтому Гленарван приготовился жестоко искупить то законное негодование, которое побудило его убить Кара—Тете, но он все же надеялся, что гнев Кай—Куму обрушится лишь на него одного.

Какую ужасную ночь провели Гленарван и его спутники! Кто в силах описать их тоску, измерить их муки! Бедняжка Роберт! Мужественный Паганель! Они так и не появились. Их участь не внушала сомнений! Они были первыми жертвами мстительных туземцев. Всякая надежда на их спасение исчезла даже у Мак—Наббса, всегда такого уравновешенного. А Джон Манглс, видя мрачное отчаяние Мери Грант, разлученной с братом, чувствовал себя близким к безумию. Гленарван думал об ужасной просьбе Элен, о ее желании умереть от его руки во избежание пыток или рабства. И он спрашивал себя, хватит ли у него сил исполнить эту страшную просьбу.

«А Мери — какое право я имею убить ее?» — в отчаянии думал Джон Манглс.

О побеге нечего было и помышлять: десять вооруженных с головы до ног воинов стерегли двери храма.

Наступило утро 13 февраля. Туземцы не входили ни в какое общение с пленниками, на которых наложили табу. В храме имелось некоторое количество съестных припасов, но несчастные едва к ним прикоснулись. Скорбь подавляла голод. День прошел, не принеся ни перемены, ни надежды. Очевидно, час погребения убитого вождя и час казни убийцы должны были пробить одновременно.

Гленарван подумал, что Кай—Куму оставил мысль об обмене пленников, но у Мак—Наббса еще теплилась слабая надежда.

— Как знать, не чувствует ли в глубине души Кай—Куму, что вы оказали ему услугу?

Но, что бы ни говорил ему Мак—Наббс, Гленарван не обольщал себя никакими надеждами. Прошло и 14 февраля, а приготовлений к казни в этот день тоже не было сделано. Причина задержки заключалась в следующем.

Маорийцы веруют, что в течение трех дней душа умершего пребывает в его теле, и поэтому покойника хоронят только по истечении трех суток. Этот обычай, заставлявший откладывать погребение, соблюдается очень строго.

До 15 февраля «па» была совершенно пустынна. Джон Манглс, взобравшись на плечи Вильсона, часто вглядывался в наружные укрепления. Туземцы не показывались. Сменялись лишь часовые, бдительно охранявшие двери храма.

Но на третий день двери хижины распахнулись. Несколько сот маорийцев — мужчин, женщин, детей — высыпали на площадь «па», все были спокойны и безмолвны.

Кай—Куму вышел из своего жилища и, окруженный главными вождями племени, поднялся на земляную насыпь в несколько футов вышины, находившуюся посредине крепости. Толпа туземцев стала полукругом в нескольких саженях позади. Все продолжали хранить глубокое молчание.

По знаку Кай—Куму один из воинов направился к храму.

— Помни, — сказала Элен мужу.

Гленарван молча прижал ее к сердцу. В эту минуту Мери Грант подошла к Джону Манглсу.

— Лорд и леди Гленарван полагают, — сказала она, — что если муж может убить жену, чтобы избавить ее от позора, то жених имеет право убить свою невесту. Джон, в эту последнюю минуту разве я не смею сказать, что в душе вы уже давно называете меня своей невестой, не правда ли? Могу я так же надеяться на вас, дорогой Джон, как надеется леди Элен на мужа?

— Мери! — воскликнул в смятении молодой капитан. — Мери! Дорогая!

Он не успел договорить: цыновку приподняли и пленников повели к Кай—Куму. Женщины примирились со своей участью. Мужчины скрывали душевные муки под наружным спокойствием, говорившим о сверхчеловеческой силе воли.

Пленников подвели к новозеландскому вождю. Приговор того был короток.

— Ты убил Кара—Тете? — спросил он Гленарвана.

— Убил, — ответил лорд.

— Завтра на рассвете ты умрешь.

— Один? — спросил Гленарван, сердце его забилось.

— Ах, если б жизнь нашего Тогонга не была бы ценнее, чем ваша! — со свирепым сожалением воскликнул Кай—Куму.

В эту минуту среди туземцев произошло какое–то движение. Гленарван быстро оглянулся. Толпа расступилась, и появился воин, весь в поту, изнемогавший от усталости. Лишь только Кай—Куму завидел его, как он тотчас же обратился к нему по–английски, очевидно желая быть понятым пленниками:

— Ты пришел из стана пакекас?

— Да, — ответил маориец.

— Ты видел пленника — нашего Тогонга?

— Видел.

— Он жив?

— Он умер. Англичане расстреляли его.

Участь Гленарвана и его спутников была решена.

— Все вы умрете завтра на рассвете! — воскликнул Кай—Куму.

Итак, одинаковая кара обрушилась на всех пленников.

Их не отвели обратно в храм, ибо они должны были присутствовать при погребении вождя и при всех кровавых обрядах, сопровождавших это погребение. Отряд туземцев отвел их на несколько шагов в сторону, к подножию огромного дерева — куди. Там стояли они, окруженные стражей, не спускавшей с них глаз. Остальные маорийцы, погруженные в печаль по поводу гибели своего вождя, казалось, забыли о них.

Прошло трое, установленных обычаем, суток. Итак, теперь душа покойного окончательно покинула его бренное тело. Начался обряд погребения. Принесли тело вождя и положили его на небольшой могильный холм посреди крепости. Покойник облачен был в роскошные одежды и покрыт великолепной цыновкой из формиума. Его голову венчал венок из зеленых листьев, украшенный перьями. Лицо, руки, грудь покойника, смазанные растительным маслом, не обнаруживали никаких признаков тления.

Родственники и друзья Кара—Тете подошли к могильной насыпи, на которой лежал покойник, и вдруг, словно повинуясь палочке капельмейстера, дирижирующего похоронным гимном, воздух огласился рыданиями, стонами. Заунывен и тяжек был ритм этих надгробных стенаний. Друзья покойного били себя по голове, а родственницы яростно раздирали ногтями лица, проливая больше крови, чем слез. Эти несчастные женщины добросовестно выполняли дикий обряд. Но, видимо, подобных проявлений скорби было недостаточно для умиротворения души умершего, и воины, желая отвести гнев вождя от его соплеменников и предоставить ему на том свете все те блага, которыми он пользовался на земле, полагали, что спутница жизни Кара—Тете не должна покинуть умершего. Несчастная женщина и сама не согласилась бы пережить мужа. Таков был обычай, таков был закон, и история Новой Зеландии насчитывает немало примеров подобных жертв.

Появилась вдова Кара—Тете. Она была еще молода. Растрепанные волосы в беспорядке падали ей на плечи, она рыдала и голосила. Среди воплей слышались порой слова, в которых она прославляла добродетели умершего супруга и горестно жалела о нем. Вдруг, охваченная безудержным порывом горя, она простерлась у подножия насыпи и начала биться головой о землю.

В эту минуту к ней подошел Кай—Куму. Злополучная жертва поднялась, но вождь могучим ударом дубины повалил ее обратно на землю, и она, как пораженная громом, упала мертвая.

Тотчас раздались дикие крики. Сотни рук угрожающе протянулись к пленникам, потрясенным этим страшным зрелищем. Но никто не тронулся с места, ибо похоронный обряд еще не был закончен.

Жена Кара—Тете снова соединилась с мужем. Их тела лежали теперь рядом. Но для загробной жизни усопшему было мало верной супруги. Кто станет прислуживать им у Нуи—Атуа, если за ними не последуют в тот мир их рабы?

Шесть несчастных были приведены к трупам своих властелинов. Это были слуги, ставшие рабами в силу беспощадных законов войны. Пока жив был Кара—Тете, они испытывали самые жестокие лишения, страдали от грубого обращения, недоедали, работали наравне с животными, а ныне, согласно верованиям маорийцев, они обречены были влачить такое же жалкое существование в загробной жизни.

Эти несчастные, казалось, безропотно примирились со своей участью. Она их не удивляла: они давно предвидели ее. Их руки не были связаны, что свидетельствовало о том, что обреченные примут смерть не сопротивляясь.

Впрочем, их смерть была легкой: их избавили от длительных мучений. Пытки предназначались виновникам гибели вождя. Те, стоя в двадцати шагах, старались не смотреть на отвратительное зрелище; ему предстояло сделаться еще ужаснее.

Шесть ударов дубинами, нанесенные шестью сильными воинами, покончили с жертвами, которые распростерлись на земле, среди лужи крови. Это послужило сигналом к жуткой сцене людоедства.

На тела убитых рабов не распространяется табу, охраняющее тело их властелина. Тела рабов — достояние племени. Это мелкие подачки, брошенные похоронным плакальщикам. И едва жертвоприношение было закончено, как вся масса туземцев — вожди, воины, старики, женщины, дети — без различия пола и возраста, охваченные животной яростью, набросились на бездыханные останки жертв… И в мгновение ока тела рабов, еще теплые, были растерзаны, разорваны, раскромсаны, даже не на куски, а на клочья. Из двухсот присутствовавших на погребении маорийцев каждый получил свою долю человеческого мяса. Они боролись, дрались и спорили из–за каждого куска. Капли дымящейся крови покрывали чудовищ–гостей, и вся эта отвратительная орда, обливаясь кровавыми брызгами, урчала. Это было исступление, бред разъяренных тигров. Казалось, то был цирк, где укротители пожирали диких животных. Затем в двадцати различных местах вспыхнули костры. Запах горелого мяса отравил воздух, и если бы не оглушительный шум пиршества, если бы не крики этих обжор, до отвала наевшихся, то пленникам было бы слышно, как на зубах этих людоедов трещали кости их жертв.

Гленарван и его спутники, задыхаясь от отвращения, пытались скрыть от женщин эту гнусную сцену. Они понимали, какие муки ждут их завтра при восходе солнца и какие жестокие пытки придется им испытать перед смертью. Они онемели от ужаса и отвращения.

Вслед за пиршеством начались похоронные танцы. Появилась крепчайшая наливка, настоенная на стручковом перце, которая еще сильнее опьянила и так уже пьяных от крови дикарей, и в них не осталось ничего человеческого. Казалось, — мгновение, и они забудут о табу и набросятся на приведенных в ужас их исступлением пленников.

Но среди общего опьянения Кай—Куму сохранял выдержку. Он позволил кровавой оргии дойти до кульминационной точки, а затем прекратил, и обряд погребения был закончен в установленном порядке. Трупы Кара—Тете и его супруги подняли и согласно новозеландскому обычаю усадили так, что колени были подобраны к животу, и скрестили им руки. Пришло время предать трупы земле, но погребение не было еще окончательным, истлеть должно было лишь тело, а кости сохраниться.

Удупа, то есть место для могилы, выбрали вне крепости, милях в двух от нее, на вершине небольшой горы Маунганаму, поднимавшейся на правом берегу озера.

Именно туда должны были быть перенесены тела вождя и его супруги. К земляной насыпи, где находились тела, принесли два первобытных паланкина, или, проще говоря, носилки. На них посадили оба трупа, укрепив на них одежду лианами. Четыре воина подняли носилки на плечи и двинулись к месту последнего упокоения в сопровождении всего племени, снова затянувшего траурный гимн.

Пленники, продолжавшие находиться под бдительным надзором стражи, видели, как похоронная процессия вышла за пределы первой ограды, затем пение и крики мало–помалу затихли в отдалении.

С полчаса мрачное шествие, двигавшееся в глубине долины, не было видно пленникам, затем оно снова показалось, извиваясь вдоль горных тропинок. На столь большом расстоянии волнообразное движение этой длинной колонны людей казалось каким–то призрачным.

Процессия остановилась на высоте восьмисот футов, на вершине Маунганаму, как раз у того места, где была вырыта могила для погребения Кара—Тете.

Если бы хоронили простого маорийца, то его опустили бы в яму и засыпали камнями. Но для могущественного, грозного вождя, которому без сомнения в недалеком будущем предстояло быть возведенным в сан божества, племя приготовило могилу, достойную его подвигов на земле.

Удупа окружал частокол, а возле самой ямы, где должны были покоиться тела вождя и его супруги, расставлены были заостренные кверху колья, украшенные резными, красными от охры фигурами. Родственники усопших не забыли, что Вайдуа — дух умершего — нуждается в пище так же, как и бренное тело, живя на земле. Поэтому возле могилы вместе с оружием и одеждой покойного были положены всевозможные съестные припасы.

Таким образом, полный комфорт окружал мертвого вождя. Оба супруга покоились рядом, и после новых воплей их засыпали землей и цветами. Затем процессия в глубоком молчании спустилась с горы. Отныне никто, под страхом смертной казни, не смел взойти на Маунганаму, на гору наложено было табу, как некогда на гору Тонгариро, на вершине которой покоятся останки вождя, погибшего в 1846 году вовремя землетрясения.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Последние часы

В тот момент, когда солнце скрылось за вершины гор, по ту сторону озера Таупо, пленников отвели обратно в тюрьму. Несчастным предстояло выйти из нее лишь тогда, когда вершины горной цепи Вахити—Рэндж окрасятся первыми лучами солнца.

Это была их последняя ночь перед смертью. Несмотря на изнеможение, несмотря на переживаемый ими ужас, они сели вместе ужинать.

— Нам нужны все наши силы, чтобы смело смотреть смерти в лицо, — проговорил Гленарван. — Надо показать этим дикарям, как умеют умирать европейцы.

Закончив ужин, леди Элен вслух произнесла молитву. Все спутники, обнажив головы, присоединились к ней.

Есть ли человек, который перед смертью не вспомнит бога! Помолившись, пленники обнялись.

Мери Грант и леди Элен, отойдя в уголок хижины, улеглись там на цыновке. Благодетельный сон, во время которого забывается всякое горе, смежил им глаза. Сломленные усталостью и бессонными ночами, несчастные женщины заснули, прижавшись друг к другу.

Гленарван отвел друзей в сторону и сказал:

— Дорогие товарищи, если завтра нам суждено будет умереть, то я уверен, что мы умрем мужественно, сознавая, что стремились к благородной цели. Но дело в том, что здесь нас ждет не только смерть, но и пытки, быть может, бесчестие, и эти две женщины…

Здесь голос Гленарвана дрогнул. Он умолк, желая справиться со своим волнением.

— Джон, — обратился он через минуту к молодому капитану, — вы обещали Мери то же, что я обещал Элен. Как же вы решили поступить?

— Мне кажется, что я имею право выполнить это обещание, — ответил Джон Манглс.

— Да, Джон, но ведь у нас нет оружия.

— Вот оно, — сказал молодой капитан, показывая кинжал, — я вырвал его из рук Кара—Тете, когда этот дикарь свалился у ваших ног. И пусть, сэр, тот из нас, кто переживет другого, выполнит желание вашей жены и Мери Грант.

После этих слов воцарилось глубокое молчание. Его нарушил майор.

— Друзья мои, — сказал он, — не прибегайте к этой крайней мере до самой последней минуты. Я не сторонник непоправимых поступков.

— Говоря это, я имел в виду не нас, мужчин, — ответил Гленарван. — Какая бы смерть ни ждала нас, мы сумеем без страха встретить ее. Ах, если бы мы были одни, то я уже двадцать раз крикнул бы вам: «Друзья, попытаемся прорваться силой! Нападем на этих негодяев!» Но жена моя, но Мери…

Джон Манглс приподнял цыновку и начал считать маорийцев, стороживших дверь храма. Их было двадцать пять. На площади пылал большой костер, бросавший зловещие отблески на хижины, на изгороди «па». Некоторые дикари лежали вокруг костра, иные стояли неподвижно, вырисовываясь резкими черными силуэтами на фоне яркого пламени. Но все они то и дело глядели на хижину, наблюдать за которой им было поручено.

Говорят, что у пленника, задумавшего бежать, больше шансов на успех, чем у тюремщика, который стережет его. Тюремщик может забыть, что стережет, — узник никогда не может забыть, что его стерегут. Узник чаще думает о побеге, чем его страж о том, как помешать побегу. Отсюда частые и поразительные побеги.

Но тут узников стерег не равнодушный тюремщик — их стерегла ненависть, жажда мести. Если пленников не связали, то лишь потому, что здесь это было бы лишним, ибо двадцать пять человек сторожили единственный выход из храма.

Эта постройка, примыкавшая к скале, завершавшей крепость, была доступна лишь со стороны входа. Отсюда узкая полоса земли вела на площадь «па». Две боковые стены хижины поднимались над отвесными скалами, под которыми зияла пропасть футов в сто глубиной. Спуститься по склону пропасти было невозможно. Немыслимо также было бежать через заднюю стену, упиравшуюся в огромную отвесную скалу. Единственным выходом была дверь храма, открывавшаяся на узкую полосу земли, которая соединяла его с площадью «па», подобно подъемному мосту. Но тут на страже стояли маорийцы. Итак, бегство было невозможно, и Гленарван, который чуть не двадцать раз обследовал стены своей тюрьмы, принужден был признать это.

А между тем мучительные часы этой ночи бежали один за другим. Горы окутал непроницаемый мрак. На небе не видно было ни луны, ни звезд. Порой порывы ветра сотрясали сваи святилища. На мгновение они раздували костер маорийцев, и отблески пламени озаряли мимолетным светом внутренность храма и сидевших в нем узников. Несчастные были погружены в свои предсмертные думы. Мертвая тишина царила в хижине.

Около четырех часов утра внимание майора привлек какой–то шорох, доносившийся как будто от задней стены, упиравшейся в скалу.

Сначала Мак—Наббс не придал этому шороху никакого значения, но так как он не прекращался, то майор начал прислушиваться, а затем, заинтересовавшись, приник ухом к земле. Ему показалось, будто кто–то за стеной скребет, роет землю.

Удостоверившись, что слух не обманывает его, он тихо подошел к Гленарвану и Джону Манглсу и отвлек их от мучительных дум, прошептав:

— Прислушайтесь, — и знаком показал, что надо нагнуться.

Что кто–то роет землю, теперь было слышно все явственнее. Вот под нажимом какого–то острого орудия заскрипели и скатились вниз камешки.

— Какой–нибудь зверь роет нору, — сказал Джон Манглс.

Гленарван вдруг ударил себя по лбу.

— Как знать! — сказал он. — А вдруг это человек!

— А вот мы сейчас выясним, человек это или животное, — отозвался майор.

К ним подошли Вильсон и Олбинет, и вчетвером они принялись подкапываться под стену: Джон Манглс копал кинжалом, остальные — вырванными из земли камнями или просто руками. Мюльреди, растянувшись на полу и приподняв цыновку, наблюдал за группой туземцев.

Дикари неподвижно сидели вокруг костра, не подозревая о том, что происходит в каких–нибудь двадцати шагах от них.

Земля, которую пленники копали, была рыхлая, легко крошилась, под ней залег кремнистый туф, и потому, несмотря на отсутствие инструментов, подкоп быстро углублялся. Вскоре стало очевидным, что какой–то человек, быть может, несколько человек, роет подкоп в хижину. С какой целью? Знали ли они о том, что здесь находятся пленники, или тут был с их стороны какой–то личный интерес?

Пленники удвоили усилия. Кровь сочилась из их пальцев, но они все рыли и рыли. Через полчаса они вырыли яму в полсажени глубиной. Шорох с той стороны доносился все отчетливей: ясно было, что работавших отделял друг от друга лишь тонкий слой земли. Так прошло еще несколько минут, как вдруг майор отдернул руку, пораненную каким–то острым орудием. Он едва удержал крик. Джон Манглс отклонил лезвием кинжала нож, показавшийся из земли, и схватил руку, которая его держала. То была рука женщины или ребенка, рука европейца!

Ни с той, ни с другой стороны не было произнесено ни слова. Очевидно, обе стороны были заинтересованы в том, чтобы молчать.

— Уж не Роберт ли это? — прошептал Гленарван.

Как ни тихо произнес он это имя, но Мери Грант, разбуженная происходившим вокруг нее движением, проскользнула к Гленарвану и, схватив эту перепачканную землей руку, осыпала ее поцелуями.

— Ты! Ты! — шептала девушка. Как могла она не узнать этой детской руки! — Ты, мой Роберт!

— Да, сестричка, это я, — послышался голос Роберта. — Я пришел всех вас спасти. Но только тише!

— Храбрый мальчик… — повторял Гленарван.

— Следите за дикарями у входа, — снова донесся голос юного Гранта.

Мюльреди, который оставил свой наблюдательный пост, привлеченный появлением мальчугана, опять вернулся к своим обязанностям.

— Все в порядке, — промолвил он, — только четыре человека на страже. Остальные спят.

— Смелее, — отозвался Вильсон.

В одну минуту отверстие было расширено, и Роберт из объятий сестры перешел в объятия Элен. Вокруг пояса у него была закручена длинная веревка из формиума.

— Мальчик, мой мальчик, — шептала Элен, — как это дикари не убили тебя!

— Нет, не убили, я даже сам не понимаю, как это мне удалось во время общей суматохи ускользнуть. Я выбрался из крепости и два дня скрывался в кустарниках, а ночью бродил вблизи крепости. Мне хотелось увидеть вас. Когда все племя хоронило вождя, я осмотрел ту сторону крепости, на которой находится ваша тюрьма, и увидел, что смогу добраться до вас. Я стащил из какой–то пустой хижины вот этот нож и веревку и вскарабкался к вам, хватаясь то за пучки трав, то за ветки кустов. К счастью, в скале, на которой стоит хижина, оказалось нечто вроде грота, и, чтобы добраться до вас, мне надо было прокопать только несколько футов в рыхлой земле. И вот я с вами!

Двадцать поцелуев послужили безмолвным ответом на слова Роберта.

— Идем! — сказал он решительным тоном.

— А Паганель внизу? — спросил Гленарван.

— Господин Паганель? — удивленно переспросил Роберт.

— Да. Он ждет нас?

— Нет, сэр. Разве господин Паганель не с вами?

— Его здесь нет, Роберт, — ответила Мери Грант.

— Как! Ты не видел его? — спросил Гленарван. — Значит, вы не встретились во время суматохи? Разве вы не вместе убежали?

— Нет, сэр, — ответил мальчик, удрученный известием об исчезновении своего друга Паганеля.

— Бежим, — сказал майор. — Нельзя терять ни минуты. Где бы ни был Паганель, он не может быть в более опасном положении, чем мы. Идем!

Действительно, каждая минута была дорога. Нужно было спасаться бегством. К счастью, побег не представлял больших трудностей, если не считать почти вертикального двадцатифутового спуска по выходе из грота. Дальше до самого подножия горы склон не был крутым. Оттуда пленники могли быстро добраться до тянувшихся внизу долин. Маорийцы, если заметят бегство европейцев, должны будут в погоне за ними проделать длинный путь в обход, ибо им не был известен проход, вырытый между хижиной и склоном горы.

Побег начался. Приняли все нужные меры предосторожности. Пленники один за другим пробрались через узкий проход и оказались в гроте. Джон Манглс, прежде чем покинуть святилище, уничтожил все следы подкопа и в свою очередь скользнул в отверстие, закрыв его затем цыновкой, что делало проход совершенно незаметным.

Теперь предстояло спуститься по отвесной скале до самого начала откоса. Спуск был бы неосуществим, не захвати Роберт веревки из формиума. Ее размотали, один конец привязали к выступу скалы, а второй сбросили вниз. Джон Манглс, прежде чем позволить друзьям ввериться этой скрученной из волокон формиума веревке, испробовал ее. Она показалась ему не очень крепкой. Приходилось быть осмотрительным: падение с такой высоты могло оказаться смертельным.

— Эта веревка, по–моему, может выдержать не более двух человек, — сказал он, — с этим придется считаться. Пусть первыми спускаются лорд и леди Гленарван. Когда они окажутся у подошвы скалы, то пусть три раза дернут за веревку, — это будет значить, что за ними могут спускаться остальные.

— Первым спущусь я, — сказал Роберт. — Я нашел внизу глубокую впадину, где могут спрятаться те, кто спустятся первыми.

— Ну, спускайся, дитя мое, — сказал Гленарван, пожимая руку Роберту.

Мальчик скрылся. Через минуту троекратное подергивание веревки дало знать, что он благополучно спустился. Гленарван и Элен тотчас вышли из грота. Было темно, но вершины гор, поднимавшихся на востоке, уже начали чуть–чуть сереть.

Резкий утренний холодок подбодрил молодую женщину, и она почувствовала прилив сил. Первым начал спускаться Гленарван, за ним Элен. Оба благополучно достигли того места, где отвесная стена и вершина откоса встречались. Отсюда Гленарван, поддерживая жену, начал спускаться вниз по откосу горы. Он, нащупав пучки травы и кустики, испытывал сначала их прочность, а затем уже ставил на них ногу Элен. Над ними, щебеча, вились какие–то внезапно разбуженные птицы. Беглецы вздрагивали, когда сорвавшийся из–под ноги камень с шумом скатывался к подножию горы.

Гленарван с женой уже спустились почти до половины откоса, как вдруг из грота послышался шепот Джона Манглса:

— Стойте!..

Гленарван, уцепившись рукой за куст, другой поддерживая жену, замер на месте.

Тревогу поднял Вильсон. Услышав какие–то звуки на площади перед хижиной, он вернулся в храм, приподнял цыновку и стал наблюдать за маорийцами. По его знаку Джон Манглс приостановил спуск Гленарвана. Оказалось, что какой–то воин, уловив смутный, необычный шорох, встал и подошел к хижине. Стоя в двух шагах от нее, маориец, склонив голову набок, прислушивался. Так простоял он минуту, показавшуюся Вильсону часом. Затем, досадливо тряхнув головой, туземец вернулся к товарищам, поднял с земли охапку хвороста и подбросил ее в потухающий костер. Огонь запылал ярче и осветил лицо воина, переставшего тревожиться, и, взглянув на первые проблески зари, белевшие на горизонте, он снова улегся у костра, чтобы согреться.

— Все в порядке, — тихо сказал Вильсон, вернувшись в грот.

Джон дернул веревку, и Гленарван продолжал спуск, вскоре он и леди Элен очутились на узенькой тропинке, где их уже ждал Роберт.

Снова трижды дрогнула веревка, и Джон Манглс и Мери Грант пустились в опасный путь.

Они удачно достигли земли и вскоре встретились с Гленарванами в указанном Робертом углублении.

Через пять минут беглецы, благополучно выбравшись из храма, покинули свое временное убежище и, сторонясь заселенных берегов озера, пошли узкими тропами в самую глубь гор. Они продвигались быстро, стараясь избегать мест, где кто–либо мог их увидеть. Безмолвно, словно тени, скользили они между кустами. Куда шли они? Туда, куда глаза глядят, но они были свободны!

Около пяти часов начало светать. Высоко плывущие в небе облака окрасились под голубоватый мрамор. На вершинах гор таял утренний туман. Вот–вот должно было показаться дневное светило, и его восход, вместо того чтобы быть сигналом к казни, мог обнаружить теперь бегство осужденных.

Итак, следовало спешить, чтобы находиться вне досягаемости дикарей до наступления рокового момента. Но беглецы подвигались медленно, ибо тропинки были круты. Гленарван не вел, а, точнее, нес на руках жену. Мери Грант опиралась на руку Джона Манглса. Роберт, счастливый, торжествующий, радуясь успеху своего предприятия, шел впереди. Оба матроса замыкали шествие.

Еще полчаса — и из–за туманного горизонта должно было появиться лучезарное светило.

Эти полчаса беглецы шли наугад: с ними не было Паганеля, который всегда вел их правильным путем, Паганеля, отсутствие которого тревожило и омрачало их счастье. Но они все же шли на восток, навстречу разгоравшейся чудесной заре. Вскоре они достигли высоты пятисот футов над озером Таупо, и здесь утренний холод особенно сильно давал себя чувствовать. Перед беглецами вырисовывались неясные контуры холмов и громоздившихся над ними гор. Но Гленарван желал лишь одного — затеряться среди этих гор. «А там, когда–нибудь, — думал он, — мы выберемся из этого горного лабиринта».

Наконец, появилось солнце и озарило первыми лучами беглецов.

И вдруг раздался ужасающий вой сотен голосов. Он доносился из крепости, местонахождение которой Гленарван представлял себе смутно; к тому же густой туман скрывал простиравшиеся внизу долины.

Но беглецы поняли, — их исчезновение обнаружили. Удастся ли им ускользнуть от погони? Заметили ли их туземцы? Не выдадут ли их следы?

В эту минуту клубившийся внизу туман взвился кверху и на минуту окутал беглецов влажным облаком, и тогда они увидели в трехстах футах под собой яростную толпу туземцев. Они видели дикарей, но и те тоже заметили их. Снова раздались завывания, лай собак; все племя, тщетно попытавшись перебраться через скалу, где стояла хижина, бросилось тогда вон из крепости и помчалось кратчайшими тропинками в погоню за узниками, избежавшими их мести.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Табу

До вершины горы оставалась еще сотня футов. Важно было до нее дойти и скрыться за ней от взоров маорийцев. Беглецы надеялись, что им удастся по какому–нибудь проходимому горному кряжу добраться до соседних горных вершин, столь запутанных, что, пожалуй, лишь один бедный Паганель сумел бы в них разобраться.

Угрожающие вопли раздавались все ближе и ближе, беглецы ускорили шаги. Орда дикарей подбегала уже к подошве горы.

— Смелей! Смелее, друзья! — кричал Гленарван, подбадривая товарищей словом и жестом.

Менее чем в пять минут беглецы достигли вершины горы. Тут они остановились, чтобы оглядеться и решить, как сбить с толку маорийцев.

С этой высоты перед глазами беглецов, окруженное живописными горами, расстилалось озеро Таупо. На севере поднимались вершины Пиронгии, на юге — огнедышащий кратер Тонгариро, на востоке взор встречал горную цепь, примыкающую к Вахити—Рэндж, к этой большой горной цепи, звенья которой пересекают весь северный остров, от пролива Кука вплоть до Восточного мыса. Итак, предстояло спуститься по противоположному склону и углубиться в узкие ущелья, из которых, быть может, не было выхода.

Гленарван тревожно огляделся. Под лучами солнца туман рассеялся, и теперь отчетливо видны были малейшие неровности почвы. Ни одно движение дикарей не могло ускользнуть от его взора.

Туземцы были теперь менее чем в пятистах футах от беглецов, когда последние добрались до вершины.

Гленарван понимал, что нельзя было ни на минуту задерживаться. Как ни были они утомлены, надо бежать, чтобы не попасть в руки преследователей.

— Спускайтесь! — крикнул он. — Спускайтесь, а то нам перережут путь.

Но, когда несчастные женщины через силу поднялись на ноги, Мак—Наббс остановил их.

— Это бесполезно, Гленарван, — сказал он, — взгляните.

И действительно, в поведении туземцев произошло какое–то непонятное изменение. Погоня внезапно прекратилась у подножия горы, словно ее прекратило чье–то властное приказание. Дикари вдруг хлынули вспять, словно морские волны, разбившиеся о непреодолимый утес.

Все эти жаждавшие крови дикари, столпившись у подошвы горы, вопили, жестикулировали, размахивали ружьями и топорами, но не продвигались вперед ни на шаг. Их собаки неистово лаяли, остановившись, как и дикари, словно вкопанные.

Что же произошло? Какая невидимая сила удерживала туземцев? Беглецы глядели, ничего не понимая, трепеща, как бы племя Кай—Куму не сбросило с себя столь внезапно сковавших его чар.

Вдруг у Джона Манглса вырвался крик, заставивший товарищей оглянуться. Он указывал рукой на маленькую крепость, высившуюся на самой верхушке горы.

— Могила вождя Кара—Тете! — воскликнул Роберт.

— Так ли это, Роберт? — спросил Гленарван.

— Да, сэр, это действительно его могила, я узнаю ее…

Мальчик не ошибался. Футах в пятидесяти над ними у края вершины высился свежевыкрашенный частокол, и Гленарван узнал могилу новозеландского вождя. Счастливый случай привел беглецов на вершину Маунганаму.

Лорд Гленарван и его спутники, вскарабкавшись по последним уступам, поднялись к самой могиле вождя. Широкий вход в ограду был завешен циновками. Гленарван хотел было войти, но вдруг быстро подался назад.

— Там дикарь, — проговорил он.

— Дикарь у этой могилы? — спросил майор.

— Да, Мак—Наббс.

— Ну что же! Войдем.

Гленарван, майор, Роберт и Джон Манглс проникли за ограду. Там находился маориец в длинном плаще из формиума. Тень от ограды мешала разглядеть черты его лица. Он сидел спокойно и невозмутимо завтракал…

Гленарван хотел уже заговорить с ним, как туземец на чистейшем английском языке любезно сказал:

— Садитесь, мой дорогой лорд! Завтрак ждет вас.

То был Паганель. Услышав его голос, все бросились к милейшему географу обнимать его. Паганель нашелся! Для беглецов он олицетворял спасение. Каждому не терпелось расспросить его, каждый хотел узнать, каким образом и почему оказался он на вершине Маунганаму, но Гленарван одним словом пресек это несвоевременное любопытство.

— Дикари! — сказал он.

— Дикари! — повторил, пожимая плечами, Паганель. — Вот личности, которых я от души презираю.

— Но разве они не могут…

— Они–то! Эти болваны? Идемте, посмотрим на них.

Все последовали за Паганелем. Новозеландцы находились на том же месте, у подошвы горы, издавая ужасающие вопли.

— Кричите! Завывайте! Старайтесь, дурачье, — сказал Паганель. — Попробуйте–ка, взберитесь на эту гору!

— А почему они не могут взобраться на нее? — спросил Гленарван.

— Да потому, что на ней похоронен их вождь, потому что на эту гору наложено табу!

— Табу?

— Да, друзья мои! И потому я забрался сюда, как в одно из тех убежищ, в которых в средние века несчастные находили себе безопасный приют.

Действительно, эта гора находилась под запретом и стала недоступной для суеверных дикарей.

Это не было для беглецов окончательным спасением, но во всяком случае благодетельной передышкой, которую следовало использовать. Гленарван, охваченный невыразимым волнением, молчал, а майор с довольным видом покачивал головой.

— А теперь, друзья мои, — сказал Паганель, — если эти скоты рассчитывают взять нас измором, то они жестоко ошибутся! Не пройдет и двух дней, как мы будем вне досягаемости этих негодяев.

— Мы убежим! — сказал Гленарван. — Но как?

— Как мы убежим, не знаю, но убежим! — ответил Паганель.

Тут все начали просить географа рассказать о его приключениях. Но как это ни странно, на этот раз словоохотливый ученый был очень скуп на слова. Он, такой любитель рассказывать, отвечал теперь друзьям неясно и уклончиво.

«Подменили моего Паганеля», — подумал Мак—Наббс.

В самом деле, в почтенном ученом произошла какая–то перемена: он усердно кутался в свою огромную шаль из формиума и словно избегал любопытных взглядов. Ни от кого не ускользнуло, что когда речь заходила о нем самом, то Паганель смущался, и все, из деликатности, делали вид, что не замечают этого. Впрочем, когда разговор не касался его личности, то к нему опять возвращалась его обычная жизнерадостность.

Что же касается его приключений, то вот что он нашел возможным рассказать товарищам, усевшимся вокруг него у ограды.

После убийства Кара—Тете Паганель, как и Роберт, воспользовался суматохой и ускользнул из «па». Но ему не так повезло, как юному Гранту, он угодил в другое становище маорийцев. Вождем этого племени был человек высокого роста, с умным лицом, более развитой, чем его воины. Он правильно говорил по–английски и приветствовал географа, потершись носом о его нос.

Вначале Паганель не знал, пленник он или нет, но вскоре, заметив, что вождь любезно, но все же неотступно следует за ним, понял, как обстоит дело.

Вождь этот, по имени Хихи, что значит «луч солнца», отнюдь не был злым человеком. Видимо, очки и подзорная труба географа ставили на недосягаемую высоту Паганеля, и Хихи решил привязать его к себе — не только хорошим обращением, но и крепкими веревками из формиума, особенно на ночь.

Так длилось трое долгих суток. На вопрос, хорошо или плохо обращались с ним в этот промежуток времени, географ ответил: «И да и нет», не вдаваясь в дальнейшие подробности. Словом, он был пленником, и его положение было не лучше положения его несчастных друзей, разница была лишь в том, что ему не грозила немедленная казнь.

К счастью, однажды ночью он умудрился перегрызть свои веревки и убежать. Он видел издали, как происходило погребение Кара—Тете на вершине Маунганаму, и знал, что тем самым на эту гору налагался запрет. Не желая покидать края, где находились в плену его друзья, Паганель решил искать убежища на запретной горе. Ему удалось выполнить этот опасный замысел. В прошлую ночь он добрался до могилы Кара—Тете и здесь, «восстанавливая свои силы», ждал, не освободит ли какой–нибудь счастливый случай его друзей.

Таков был рассказ Паганеля. Быть может, он намеренно умолчал о каких–нибудь обстоятельствах своего пребывания у туземцев? Смущение географа не раз наводило слушателей на такое предположение. Но как бы то ни было, все единодушно поздравили его с чудесным избавлением.

Покончив с прошлым, занялись настоящим. Положение беглецов продолжало оставаться чрезвычайно опасным. Туземцы, не решаясь взобраться на вершину Маунганаму, рассчитывали уморить пленников голодом и жаждой. Вопрос был только во времени, а дикари умеют ждать.

Гленарван не скрывал от себя опасности положения, но решил выжидать какого–нибудь удобного случая либо создать его. Прежде всего следовало тщательно осмотреть гору Маунганаму, свою импровизированную крепость: не для того, чтобы защищать ее — ведь приступа бояться было нечего, но для того, чтобы из нее выбраться. Поэтому Гленарван вместе с майором, Джоном Манглсом, Робертом и Паганелем тщательно обследовали гору: все ее тропинки, их направление, все склоны горы. Горный хребет длиной в милю, соединявший Маунганаму с горной цепью Вахити, полого спускался к равнине. Его узкое и причудливо–извилистое ребро представляло собой единственно доступную дорогу в случае бегства. Если беглецам под прикрытием ночной темноты удастся пробраться этим путем незамеченными, то, возможно, что они ускользнут от маорийских воинов и достигнут глубоких долин гор Вахити.

Но эта дорога была небезопасна. В нижней части она была доступна ружейным выстрелам, а под перекрестным огнем стерегущих внизу дикарей никто не мог пробраться безнаказанно.

Когда Гленарван и его друзья отважились ступить на опасный участок хребта, то воины встретили их градом пуль, но ни одна не попала в цель. Ветер донес до них несколько пыжей, которые были сделаны из какой–то печатной бумаги. Паганель из любопытства подобрал их и, расправив бумагу, с трудом разобрал, что на ней было напечатано.

— Каково! — воскликнул он. — Знаете, друзья мои, чем эти негодяи набивают ружья?

— Нет, Паганель, — ответил Гленарван.

— Страницами, вырванными из библии! Признаться, жаль мне миссионеров, просвещающих этих маорийцев. Нелегко им будет создать маорийские библиотеки.

— А каким текстом из библии дикари забили пыжи и стреляли в нас? — спросил Гленарван.

— Текстом, который говорит, что мы должны уповать на бога, — ответил Джон.

— Прочти нам вслух, Джон, — сказал лорд Гленарван.

И Джон прочел вслух текст, который пощадил порох.

— Псалом девяностый: «Ибо уповающий на мя — спасется».

— Друзья мои, — сказал Гленарван, — отнесем эти слова надежды нашим мужественным спутницам, они вселят бодрость в их сердца!

Гленарван и его спутники поднялись на вершину горы по крутым тропинкам, чтобы обследовать могилу вождя. Взбираясь, они с удивлением почувствовали, что земля под их ногами время от времени вздрагивала, словно стенки котла, в котором кипит вода. Очевидно, в недрах горы скопилось большое количество паров, образовавшихся под действием подземного огня.

Это своеобразное явление не могло удивить людей, недавно проплывших между гейзерами Уаикато. Они знали, что центральная область И–ка–на-мауи подвержена землетрясениям. Это настоящее сито, сквозь скважины которого выбиваются наружу горячие ключи и серные пары.

Паганель, уже ранее наблюдавший гору Маунганаму, обратил внимание спутников на ее вулканическую природу. По мнению географа, Маунганаму была одной из тех многочисленных конусообразных гор центральной части острова, которым рано или поздно суждено превратиться в вулкан. Достаточно незначительного механического воздействия, чтобы в этой почве из беловатого кремнистого туфа образовался кратер.

— Что же, — заметил Гленарван, — здесь мы не в большей опасности, чем над паровым котлом «Дункана». Земная кора по крепости не уступит листовому железу.

— Согласен, — ответил майор, — но даже самый лучший паровой котел от долгого употребления в конце концов лопается.

— Но я не стремлюсь оставаться на всю жизнь на этой горе, Мак—Наббс! — возразил Паганель. — Укажите мне безопасный путь, и я тотчас покину ее.

— Ах, почему Маунганаму не может сама нести нас, раз в ее недрах скрыта такая колоссальная механическая сила! — воскликнул Джон Манглс. — Под нашими ногами таятся, быть может, миллионы лошадиных сил, пропадающих неиспользованными. «Дункану» хватило бы тысячной доли их, чтобы увезти нас на край света!

Напоминание о «Дункане» навеяло на Гленарвана грустные мысли, ибо, как ни было тяжко его собственное положение, он нередко забывал о нем, горюя об участи своей команды.

Добравшись до вершины Маунганаму, где находились остальные спутники, Гленарван все еще погружен был в печальные думы. Леди Элен, завидев мужа, сейчас же пошла ему навстречу.

— Дорогой Эдуард, — сказала она, — выяснили ли вы наше положение? Надеяться нам на спасение или нет?

— Будем надеяться, дорогая Элен, — ответил Гленарван. — Дикари никогда не переступят запретной зоны, и у нас будет достаточно времени обдумать план бегства.

— А теперь — в могилу! — весело воскликнул Паганель. — Она наша крепость, наш замок, наша столовая, наш рабочий кабинет. В ней нас никто не потревожит. Миссис Элен и мисс Грант, разрешите оказать вам гостеприимство в моей прелестной обители.

Все пошли вслед за милейшим Паганелем. Когда дикари увидели, что беглецы опять кощунственно оскверняют своим присутствием священную могилу, то дали по ним множество залпов, разразившись ужасающими воплями, звучавшими даже едва ли не громче этих выстрелов. К счастью, пули не долетали далеко, они достигали лишь половины горы, а вопли терялись в пространстве.

Элен, Мери Грант и их спутники, видя, что суеверие маорийцев превосходит их гнев, спокойно вошли за ограду склепа.

Это место погребения новозеландского вождя было огорожено частоколом, окрашенным в красную краску. Символические фигуры, настоящая татуировка по дереву повествовали о высоком происхождении и славных подвигах усопшего. Между столбами частокола висели четки из амулетов, раковин и обточенных камешков. Внутри ограды земля была покрыта ковром зеленых листьев. В центре невысокий холмик указывал, что тут недавно была вырыта могила.

Кругом разложены были доспехи вождя: заряженные ружья, его копье, его великолепный топор из зеленого нефрита, возле находился запас пуль и пороха, нужных, по верованию дикарей, Кара—Тете для охоты в «вечной жизни».

— Вот целый арсенал, который мы используем лучше, чем покойный! — сказал Паганель. — Какая удачная мысль осенила этих дикарей брать оружие с собой на тот свет!

— Э, да это ружья английского образца! — промолвил майор.

— Несомненно, — отозвался Гленарван. — И надо признаться, что обычай дарить дикарям огнестрельное оружие довольно нелеп, ибо дикари пускают его в ход против завоевателей, и они правы. Нам эти ружья очень пригодятся.

— А что нам пригодится еще более, — добавил Паганель, — это съестные припасы и вода, предназначенные для Кара—Тете.

Действительно, родичи и друзья покойного не поскупились. Количество продовольствия свидетельствовало о глубоком уважении, которое они питали к высоким качествам вождя. Съестных припасов могло хватить десяти человекам на полмесяца, а покойному вождю — на целую вечность. Пища была растительная, она состояла из папоротника, сладкого патата и картофеля, уже давно ввезенного в Новую Зеландию европейцами. В объемистых сосудах хранилась чистая вода, обычно употребляемая новозеландцами во время еды. Вблизи виднелась дюжина искусно сплетенных корзин, наполненных плитками какой–то зеленой камеди, неизвестной нашим путешественникам.

Итак, беглецы были обеспечены пищей и питьем по меньшей мере на несколько дней. Они отнюдь не заставили себя долго просить и начали разбирать припасы вождя.

Гленарван, отобрав нужные продукты, передал их мистеру Олбинету, Стюард, неизменно соблюдающий установленные формы даже при самых тяжелых обстоятельствах, нашел, что меню обеда несколько скудно. К тому же он не умел приготовлять эти коренья и в его распоряжении не было огня.

Но Паганель вывел его из затруднения, посоветовав закопать папоротник и патат прямо в землю. Действительно, температура верхнего слоя земли была очень высока, и если бы измерить ее термометром, то он, наверно, показал бы от шестидесяти до шестидесяти пяти градусов тепла.

Мистер Олбинет чуть не обварился, ибо когда он рыл яму, собираясь положить в нее коренья, то оттуда вырвался столб пара, взлетев со свистом вверх на целую сажень.

Стюард в ужасе упал навзничь.

— Заверните кран! — крикнул майор и, подбежав с двумя матросами к яме, с их помощью закидал яму кусками пемзы.

Паганель наблюдал за происходящим и что–то загадочно бормотал:

— Так… так… А почему бы и нет?

— Вас не обожгло? — спросил майор Олбинета.

— Нет, мистер Мак—Наббс, — ответил стюард, — я, право, не ожидал…

— …такой удачи! — воскликнул весело Паганель. — Оказывается, здесь имеется не только пища и вода Кара—Тете, но и огонь в земле. Да, эта гора — настоящий рай! Я предлагаю основать здесь колонию, заняться землепашеством и ждать здесь конца наших дней! Мы будем Робинзонами горы Маунганаму! Поистине я затруднился бы сказать, чего нам еще не хватает на этой уютной вершине!

— Прочности самой вершины, — отозвался Джон Манглс.

— Ну! Не со вчерашнего же дня она существует, — возразил Паганель. — Уже с давних времен она оказывает сопротивление действию подземного огня, — выдержит и то недолгое время, которое мы проведем на ней.

— Завтрак подан, — провозгласил мистер Олбинет таким торжественным тоном, словно выполнял свои обязанности в Малькольм—Касле.

Беглецы, усевшись у ограды, тотчас принялись за еду, которую с некоторых пор столь неукоснительно посылало им провидение при самых тяжелых обстоятельствах.

Путешественники не были слишком взыскательны в отношении выбора блюд, но мнения о съедобном папоротнике разделились. Одни находили, что он сладок и приятного вкуса, другим же он казался слизистым, безвкусным и удивительно жестким. Зато сладкий патат, испеченный в горячей почве, оказался превосходным. Паганель заметил, что усопший вождь был не плохо снабжен для загробной жизни.

Когда голод был утолен, то Гленарван предложил немедленно обсудить план бегства.

— Как, уже? — жалобно воскликнул Паганель. — Вы собираетесь так скоро покинуть это чудесное место?

— Допустим, что мы в Капуе, господин Паганель, — ответила Элен. — Но вы знаете, что не следует подражать Ганнибалу[69].

— Мадам, — ответил географ, — я никогда не позволю себе перечить вам, вы желаете обсуждать план бегства, будем же обсуждать его!

— Прежде всего, — сказал Гленарван, — я полагаю, что нам следует бежать до того, как нас вынудит к тому голод. У нас еще есть пока силы, и их надо использовать. Предлагаю этой же ночью под защитой тьмы пробраться сквозь расположение туземцев к восточной долине.

— Чудесно, если только маорийцы дадут нам пройти! — отозвался Паганель.

— Ну, а если они не дадут, тогда что? — спросил Джон Манглс.

— Тогда мы прибегнем к сильно действующим средствам, — ответил Паганель.

— Следовательно, у вас имеются сильно действующие средства? — заинтересовался майор.

— В таком количестве, что я даже не знаю, что с ними делать, — заявил географ, не вдаваясь ни в какие пояснения.

Оставалось ждать наступления ночи, чтобы попытаться прорваться сквозь цепь маорийцев.

Дикари не двигались с места. Казалось, что их ряды не поредели, а даже пополнились запоздавшими товарищами. Горящие там и сям костры образовали словно огненный пояс вокруг горы. Когда соседние долины погрузились во тьму, то казалось, будто гора Маунганаму вздымается из огромного костра, а вершина ее теряется во мраке. Шестьюстами футами ниже слышались ропот, крики, шум вражеского бивуака.

В девять часов, когда на землю спустилась беспросветная тьма, Гленарван и Джон Манглс, прежде чем вести своих товарищей по столь опасному пути, решили произвести разведку.

Они начали бесшумно спускаться и минут через десять были уже на узком горном хребте, пересекавшем неприятельскую цепь на высоте пятидесяти футов.

Сначала все шло хорошо. Лежавшие вокруг костров маорийцы, казалось, не замечали двух беглецов, и те продвинулись еще на несколько шагов вперед. Но внезапно слева, справа загремели выстрелы.

— Назад! — крикнул Гленарван. — У этих разбойников глаза как у кошек и отменные ружья.

Гленарван и Джон Манглс поспешно поднялись обратно по крутому склону и успокоили своих друзей, испуганных стрельбой. Шляпа Гленарвана оказалась простреленной двумя пулями. Итак, отважиться идти по длиннейшему горному хребту между двумя рядами стрелков было невозможно.

— Отложим это дело до завтра, — сказал Паганель. — Поскольку нам не удалось обмануть бдительность туземцев, разрешите мне угостить их блюдом моего собственного изготовления.

Было довольно прохладно. К счастью, Кара—Тете захватил в могилу свои лучшие ночные одежды и теплые одеяла из формиума. Беглецы без стеснения укутались в них, улеглись и вскоре, охраняемые суеверием туземцев, спокойно уснули на тепловатой земле, содрогавшейся от клокочущих внутри нее газов.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Сильно действующие средства Паганеля

На следующее утро 17 февраля первые лучи восходящего солнца разбудили беглецов, спавших на вершине Маунганаму. Маорийцы давно уже бродили у подножия горы, внимательно наблюдая за тем, что на ней происходит. Яростные крики встретили европейцев, лишь только те показались из–за частокола, оскверненного ими. Выйдя оттуда, они беглым взглядом окинули окрестные горы, объятые туманом глубокие долины, озеро Таупо, воды которого слегка рябил утренний ветер. Горя желанием узнать новый план Паганеля, все окружили географа, вопросительно глядя на него.

Паганель не замедлил удовлетворить любопытство спутников.

— Друзья мои, — начал он, — мой план хорош тем, что если он и не удастся, то наше положение от этого отнюдь не ухудшится. Но он должен удаться, должен!

— А что это за план? — спросил Мак—Наббс.

— Мой план таков, — ответил Паганель. — Суеверие туземцев превратило это место в убежище для нас, а теперь это же суеверие должно помочь нам выбраться из него. Если мне удастся внушить Кай—Куму, будто мы пали жертвой нашего кощунства, что нас поразили громы небесные, словом, что мы погибли и погибли ужасной смертью, то не полагаете ли вы, что Кай—Куму тотчас покинет подножие Маунганаму и вернется обратно в свое селение?

— Безусловно, — согласился Гленарван.

— А какой ужасной смертью вы умертвите нас? — спросила леди Элен.

— Смертью святотатцев, друзья мои, — ответил Паганель. — Карающее пламя у нас под ногами. Откроем же ему путь!

— Что! Вы хотите вызвать извержение вулкана? — воскликнул Джон Манглс.

— Да, искусственное, импровизированное, ярость которого мы будем регулировать сами. Под нами клокочет огромное количество подземных паров и пламени, стремящихся вырваться наружу. Организуем же для нашего блага искусственное извержение!

— Хорошая мысль! — заметил майор. — Удачно задумано, Паганель!

— Вы понимаете, — продолжал географ, — мы притворимся, будто нас пожрало пламя новозеландского Плутона, а сами в это время скроемся в могиле Кара—Тете, где пробудем три, четыре, пять дней, — словом, до тех пор, пока дикари, убедившись в нашей гибели, удалятся.

— А вдруг они пожелают собственными глазами убедиться в постигшей нас каре и взберутся на вершину? — промолвила мисс Грант.

— Нет, дорогая Мери, — ответил Паганель, — этого они никогда не сделают. Гора находится под запретом, а если она сама покарает своих осквернителей, то табу будет еще могущественней.

— Ваш план действительно хорошо задуман, — сказал Гленарван. — Против него есть только одно соображение, а именно: вдруг дикари решат оставаться у подошвы Маунганаму до тех пор, пока мы не умрем с голоду. Но это мало вероятно, особенно если мы будем осмотрительны.

— А когда мы приступим к осуществлению вашего плана? — спросила Элен.

— Сегодня вечером, — ответил Паганель, — лишь только стемнеет.

— Решено, — заявил Мак—Наббс. — Паганель, вы настоящий гений. Я человек неувлекающийся, но тут и я ручаюсь за успех. Ах, дурачье! Мы им такое чудо преподнесем, что оно на целое столетие отодвинет их обращение в христианство, уж пусть миссионеры на нас за это не сетуют!

Итак, план Паганеля был единодушно одобрен, и действительно суеверие маорийцев могло сильно способствовать его осуществлению. Идея была хороша, но привести ее в исполнение было не так–то легко. А вдруг вулкан поглотит смельчаков, прорывших кратер? Сумеют ли они обуздать извержение, когда пары, пламя, огненная лава буйно выплеснутся наружу? Не рухнет ли вся вершина в огненную бездну? Ведь это значило разбудить те силы, власть над которыми до сей поры принадлежала природе.

Паганель предвидел все эти опасности и рассчитывал действовать осторожно, не доводя дело до крайности. Достаточно было лишь видимости извержения, чтобы обмануть маорийцев, а не его грозная реальность.

Каким долгим показался им этот день! Каждый отсчитывал казавшиеся нескончаемыми часы! Все было приготовлено для бегства. Съестные припасы разделили между беглецами, вручив каждому необременительный сверток. К ним из запасов вождя присоединили ружья и несколько цыновок. Само собой разумеется, что эти приготовления делались втайне от дикарей, за частоколом.

В шесть часов вечера стюард подал сытный обед. Никто не мог предвидеть, где и когда в этих долинах удастся подкрепить силы, и потому ели впрок. Основным блюдом явилось полдюжины крупных тушеных крыс, пойманных Вильсоном. Леди Элен и Мери Грант наотрез отказались отведать этой дичи, столь ценимой в Новой Зеландии, но мужчины отдали ей честь, словно настоящие маорийцы. Мясо крыс оказалось действительно превкусным, и от шести грызунов остались лишь обглоданные кости.

Наступили сумерки. Солнце скрылось за грядой густых грозовых туч. На горизонте сверкали молнии, и издали громыхал гром.

Паганель был в восторге от грозы: ведь она благоприятствовала его замыслам и придавала затеянному спектаклю большее правдоподобие. Дикари относятся с суеверным страхом к этим грозным явлениям природы. Новозеландцы слышат в громе разъяренный голос своего божества Нуи—Атуа, а в молнии видят гневное сверкание его очей.

Значит, само божество явилось покарать нечестивцев, нарушивших табу. В восемь часов вечера вершину Маунганаму окутал зловещий мрак. Небо подготовило черный фон для взрыва пламени, который собирался вызвать Паганель. Маорийцы не могли уже больше видеть узников. Настала пора действовать и действовать без промедления. Гленарван, Паганель, Мак—Наббс, Роберт, стюард и оба матроса дружно принялись за работу.

Место для кратера было выбрано в тридцати шагах от могилы Кара—Тете. Важно было, чтобы извержение пощадило могилу, ибо с исчезновением ее перестало бы действовать табу.

В этом месте Паганель заметил огромную каменную скалу, вокруг которой клубились пары. Очевидно, эта скала прикрывала небольшой кратер, естественно образовавшийся на этом месте, и лишь ее тяжесть препятствовала извержению. Если удастся откатить камень в сторону, то пары и лава тотчас вырвутся наружу через освободившееся отверстие.

Землекопы использовали в качестве рычагов колья, вырванные из частокола, и с силой начали выворачивать огромную каменную глыбу. Под их дружным напором глыба вскоре закачалась. Они вырыли для нее по склону горы небольшую траншею, по которой та могла бы скатиться вниз. По мере того как они приподнимали глыбу, сотрясение почвы ощущалось все сильнее. Из–под тонкой коры земли доносились глухой рев и свист пламени. Отважные землекопы, словно циклопы, раздувающие подземный огонь, работали молча. Вскоре несколько трещин, из которых выбивались горячие пары, показали, что место становилось опасным. Но вот последнее усилие, и скала, сорвавшись с места, стремительно покатилась вниз по склону горы и скрылась из виду.

В эту же минуту разверзся тонкий слой земли, из образовавшегося отверстия с шумом вырвался огненный столб и хлынули кипящая вода и лава; потоки их устремились по склону горы к лагерю туземцев и в долину.

Вся вершина содрогнулась. Казалось, она вот–вот рухнет в бездонную пропасть.

Гленарван и его спутники еле успели спастись от извержения, отбежав за ограду могилы, но все же легкие брызги почти кипящей воды ошпарили их. Вода сначала распространяла легкий запах говяжьего навара, а затем сильный запах серы. Ил, лава, вулканические обломки — все слилось в едином потоке, бороздившем склоны Маунганаму. Соседние горы осветились отблеском извержения. Глубокие долины ярко озарились заревом. Дикари вскочили на ноги и завопили, а лава подбиралась уже к их лагерю, и дикари бросились бежать. Взобравшись на соседние холмы, они с ужасом наблюдали это грозное явление, этот вулкан, поглотивший, по повелению их разгневанного божества, святотатцев, которые осквернили священную гору. Когда грохот извержения несколько ослабевал, то слышно было, как маорийцы возглашали:

— Табу! Табу! Табу!

Тем временем из кратера Маунганаму вырывалось огромное количество паров, раскаленных камней, лавы. То был уже не гейзер вроде тех, что встречаются вблизи вулкана Гекла в Исландии, это был такой же вулкан, как сама Гекла. Вся клокочущая огненная масса, сдерживаемая до тех пор поверхностью вершины Маунганаму, ибо достаточным выходом для нее был вулкан Тонгариро, теперь, когда ей открыли новый выход, со страшной силой устремилась в него, и в эту ночь, вследствие закона равновесия сосудов, другие вулканические извержения значительно ослабели.

Через час после начала извержения этого нового на земном шаре вулкана по его склонам уже неслись широкие потоки огненной лавы. Бесчисленное множество крыс покинуло норы, убегая с охваченной пламенем земли.

В течение всей ночи среди бушевавшей грозы новый вулкан действовал с такой страшной силой, которая не могла не внушать беспокойства Гленарвану, ибо извержение расширяло воронку кратера.

Беглецы, укрывшись за частоколом, следили за все возраставшей силой грозного явления природы.

Наступило утро, но ярость вулкана не ослабевала. К пламени примешивались густые желтоватые пары. Всюду змеились потоки лавы.

Гленарван с бьющимся сердцем подстерегал сквозь щели частокола каждое движение туземцев. Маорийцы бежали на соседние склоны, куда не достигало извержение вулкана. У подножия горы лежало несколько обуглившихся трупов. В отдалении, по направлению к «па», раскаленная лава сожгла десятка два хижин, которые продолжали еще дымиться. Кое–где стояли группы новозеландцев, с благоговейным ужасом взирая на объятую пламенем вершину Маунганаму.

В это время среди воинов появился Кай—Куму, и Гленарван тотчас узнал его. Вождь подошел с той стороны горы, где лава не текла, и остановился у ее подножия с простертыми вперед руками, словно колдун, совершающий заклинания; он немного покривлялся, причем смысл его кривляний не ускользнул от беглецов, и, как предвидел Паганель, Кай—Куму наложил на гору–мстительницу еще более строгое табу.

Вскоре маорийцы двинулись вереницами по извилистым тропинкам вниз, в «па».

— Они уходят, — воскликнул Гленарван. — Они покидают свой сторожевой пост! Наша военная хитрость удалась! Ну, моя дорогая Элен, мои добрые товарищи, мы мертвы! Мы погребены. Но сегодня вечером мы воскреснем, мы покинем нашу могилу, мы убежим от этих варваров!

Трудно представить себе радость беглецов. Во всех сердцах снова затеплилась надежда. Отважные путешественники забыли о прошлом, забыли о будущем, думая лишь о настоящем. А между тем добраться до какой–нибудь английской колонии было нелегко, странствуя среди этого неведомого края. Но поскольку им удалось обмануть Кай—Куму, то казалось, что уже теперь никакие дикари Новой Зеландии не страшны.

Майор отнюдь не скрывал своего презрения к маорийцам и не скупился на бранные слова по их адресу. В этом он и Паганель состязались. Паганель именовал туземцев дурацкими ослами, идиотами Тихого океана, дикарями Бедлама, кретинами и проч. и проч.

Однако беглецам следовало пробыть еще целый день до того, как бежать. Это время употребили на обсуждение плана бегства. К счастью, Паганель сохранил свою драгоценную карту Новой Зеландии и смог указать наиболее безопасные пути.

Обсудив вопрос со всех сторон, решили направиться на восток, к бухте Пленти. Этот путь проходил по местам неисследованным, но зато безлюдным. А путешественников, уже привыкших выходить из всевозможных затруднений, страшило лишь одно — встреча с маорийцами. Они во что бы то ни стало хотели избежать этого и стремились добраться до восточного побережья, где миссионеры основали несколько колоний. К тому же эта часть острова избежала ужасов войны, и отряды туземцев там не рыскали.

Расстояние от озера Таупо до бухты Пленти не превышало ста миль. Это составляло десять дней пути, по десять миль в день. Конечно, путешествие нелегкое, но среди этих отважных людей никто не думал об усталости. Лишь бы добраться до какой–нибудь миссии, а там можно будет отдохнуть, выжидая оказии до Окленда, который попрежнему продолжал оставаться целью их путешествия. Приняв это решение, Гленарван и его спутники продолжали до самого вечера наблюдать за туземцами, но ни одного дикаря не видно было у подошвы горы, и когда тьма поглотила окрестные долины, то ни один костер не указывал на присутствие маорийцев. Путь был свободен!

В девять часов вечера, среди непроглядного мрака, Гленарван подал сигнал к выступлению. Захватив с собой оружие и одеяния Кара—Тете, все начали осторожно спускаться с Маунганаму. Впереди шли Джон Манглс и Вильсон, приглядываясь к малейшему проблеску света, останавливаясь при любом шорохе. Каждый беглец, можно сказать, не шел, а скользил по склону, словно стараясь слиться с ним.

Спустившись на двести футов, молодой капитан и матрос очутились на том опасном горном хребте, который столь бдительно охраняли туземцы.

Если бы оказалось, что маорийцы хитрее беглецов и не дали себя обмануть искусственно вызванным извержением, а только сделали вид, что уходят, с целью захватить беглецов, то именно здесь, на этом хребте, должно было обнаружиться их присутствие. Несмотря на всю свою уверенность и на шутки неунывающего Паганеля, Гленарван не мог не волноваться: от этого десятиминутного перехода по гребню зависела жизнь его близких. Он чувствовал, как билось сердце прижавшейся к нему жены. Однако Гленарвану даже и в голову не приходила мысль повернуть обратно. Столь же далек от этого был и Джон Манглс.

Молодой капитан полз впереди под покровом ночи по узкому гребню. За ним ползли остальные, замирая, когда скатывался вниз по склону какой–нибудь камень. Если дикари продолжали сторожить их у подножия хребта, то этот необычный шорох непременно вызвал бы град ружейных выстрелов. Однако, пробираясь ползком, словно змеи, вдоль покатого хребта, беглецы не могли продвигаться быстро. Когда Джон Манглс дополз до самого низкого места склона, то оказался едва в двадцати пяти футах от площадки, где еще накануне был лагерь туземцев. Отсюда хребет круто шел в гору, и этот подъем вел к лесу.

Во всяком случае, это опасное место путешественники благополучно миновали и начали молча подниматься в гору. Леса еще не было видно, но они знали, что приближаются к нему, и, если только не наткнутся на засаду, думал Гленарван, то, оказавшись в лесу, они будут в безопасности. В то же время он понимал, что с этой минуты защита табу кончается, ибо восходящая часть гребня не являлась уже частью горы Маунганаму, а лежала к востоку от озера Таупо. Стало быть, тут следовало опасаться не только обстрела, но и рукопашной схватки с туземцами.

В течение десяти минут беглецы бесшумно поднимались к вышележащему плоскогорью. Джон еще не мог разглядеть леса, но тот должен был находиться от них менее, чем в двухстах футах.

Внезапно молодой капитан остановился и даже попятился назад. Ему послышался во мраке какой–то шорох. Все замерли на месте. Джон Манглс так долго стоял неподвижно, что спутники его встревожились. Они выжидали. Кто опишет их мучительное волнение! Неужели придется возвращаться искать убежища на вершине Маунганаму?

Но Джон Манглс, убедившись, что шум не возобновляется, снова осторожно начал подниматься по узкому гребню. Вскоре впереди, в темноте, смутно обрисовался лес. Еще несколько шагов — и беглецы укрылись под густой листвой деревьев.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Между двух огней

Темная ночь благоприятствовала побегу. Следовало воспользоваться темнотой, чтобы подальше отойти от роковых берегов озера Таупо. Паганель встал во главе маленького отряда, проявив снова во время этого трудного странствования в горах свое изумительное чутье путешественника. Он с непостижимой уверенностью пробирался по едва приметным тропинкам, не уклоняясь ни на шаг в сторону. Правда, географу очень помогала его никталопия: кошачьи глаза различали в непроницаемой тьме самые мелкие предметы.

В течение трех часов беглецы безостановочно шли по отлогим восточным склонам гор. Паганель отклонился немного к юго–востоку, стремясь попасть в узкое ущелье между горными цепями Кайманава и Вахити—Рэндж, по которому проходит дорога от Окленда к бухте Хокса. Миновав это ущелье, он предполагал оставить в стороне дорогу под защитой высоких гор и пробираться к побережью по необитаемой части провинции.

К девяти часам утра, после двенадцати часов ходьбы, было пройдено двенадцать миль. Требовать большего от мужественных женщин было невозможно. К тому же место казалось подходящим для привала. Добрались до ущелья, разделявшего обе горные цепи. Дорога в Оберленд осталась справа, она шла по направлению к югу, и Паганель, справившись по карте, свернул к северо–востоку, и в десять часов маленький отряд очутился у крутого горного уступа. Здесь вынули из сумок съестные припасы и оказали им должную честь. Даже Мери Грант и майор, которым съедобный папоротник был не по вкусу, теперь ели его с аппетитом.

Отдохнув до двух часов пополудни, путешественники опять двинулись к востоку и вторично остановились на привал вечером в восьми милях от гор. Здесь все с наслаждением растянулись под открытым небом и уснули крепким сном.

На следующий день дорога оказалась труднее. Приходилось идти через живописный район вулканических озер, гейзеров и дымящихся серных сопок, лежащих к востоку от Вахити. Этот путь был приятен для глаз, но не для ног. Все время приходилось делать обходы, крюки, преодолевать утомительные препятствия. Но какое необычайное зрелище! Сколько бесконечного разнообразия дарит природа.

На обширном пространстве в двадцать квадратных миль подземные силы проявляли себя во всем своем разнообразии. Из рощ дикого чайного дерева струились прозрачные соляные источники, над которыми реяли мириады насекомых. Вода этих источников едко пахла жженым порохом и оставляла на земле белый осадок, напоминавший ослепительно сверкающий снег. Источники почти кипели, тогда как соседние стлались ледяной скатертью. Гигантские папоротники росли по их берегам в условиях, казалось, сходных с условиями силурийской эры.

Со всех сторон били водяные струи, окутанные парами, точно фонтаны в парке. Одни из них били непрерывно, другие с перерывами, словно подчиняясь прихоти своенравного Плутона. Фонтаны шли амфитеатром по естественным уступам. Воды их, смешанные с клубами белого пара, разъедая полупрозрачные ступени гигантских природных лестниц, струились по ним кипящими водопадами, насыщая собой целые озера.

На смену горячим ключам и бурным гейзерам пошли серные сопки. Земля казалась покрытой крупными волдырями. Это были полупотухшие кратеры, через многочисленные трещины которых выбивались различные газы. Воздух насыщен был едким, неприятным запахом серной кислоты, и земля кругом была усеяна кристаллами серы. Здесь целыми веками накапливались неисчислимые богатства, и сюда, в эти еще малоисследованные области Новой Зеландии, вторгнется промышленность, если когда–нибудь серные источники в Сицилии иссякнут.

Можно себе представить, как трудно было путешественникам продвигаться среди такого нагромождения препятствий! Место для привала найти было нелегко, и охотникам не попадалось ни одной птицы, достойной быть ощипанной руками мистера Олбинета. Приходилось довольствоваться съедобными папоротником и сладким пататом — скудной едой, которая не могла восстановить силы изнуренных пешеходов, и потому каждый стремился как можно скорее выбраться из этой бесплодной, пустынной местности.

Однако понадобилось не менее четырех дней, чтобы пересечь этот труднопроходимый край, и лишь 23 февраля путешественники могли расположиться лагерем в пятидесяти милях от Маунганаму, у подошвы безыменной горы, обозначенной на карте Паганеля. Перед их глазами расстилались равнины, поросшие кустарником, и высокие леса маячили на горизонте.

Конечно, это было приятно, но лишь в том случае, если эти места не привлекли уже слишком много обитателей, но до сих пор путешественники не видели даже тени туземца.

В этот день Мак—Наббс и Роберт подстрелили трех киви, очень скрасивших обед, но, увы, ненадолго, ибо через несколько минут от дичи не осталось и следа.

За десертом, состоявшим из картофеля и сладкого патата, Паганель внес предложение, восторженно поддержанное всеми: назвать безыменную гору, вершина которой терялась на высоте трех тысяч футов в облаках, именем Гленарвана. Географ тщательно нанес имя шотландского лорда на свою карту.

Бесполезно описывать остальную часть путешествия: дни проходили однообразно и малоинтересно.

Путешественники шли обычно целый день по лесам и равнинам. Джон Манглс определял направление по солнцу и звездам. Милосердное небо не посылало ни сильного зноя, ни проливного дождя. Тем не менее все возраставшая от перенесенных испытаний усталость замедляла продвижение, и им хотелось поскорее добраться до миссий.

Все же они продолжали разговаривать между собой, но общие разговоры прекратились. Отряд разбился на отдельные группы. И каждый был поглощен своей заботой.

Большую часть пути Гленарван шел один, все чаще вспоминая по мере приближения к побережью яхту «Дункан» и ее команду. Он не думал об опасностях, которые подстерегали их на пути к Окленду, а думал о своих погибших матросах. Страшная картина эта все время мерещилась ему.

О Гарри Гранте никто больше не упоминал. К чему, когда помочь ему все равно не могли! Если имя капитана и упоминалось, то лишь в беседах его дочери с Джоном Манглсом.

Молодой капитан никогда не напоминал молодой девушке того, что она сказала ему в ту ужасную ночь в храме. Чувство деликатности не позволяло ему злоупотреблять признанием, которое вырвалось у нее в минуту отчаяния.

Говоря о Гарри Гранте, Джон Манглс всегда строил проекты будущих поисков капитана Гранта. Он уверял Мери, что лорд Гленарван организует новую экспедицию. Молодой капитан исходил из того, что подлинность найденного в бутылке документа не подлежала сомнению. Следовательно, Гарри Грант находится где–то живой и невредимый. А если так, то надо обшарить весь шар земной, а его найти!

Мери упивалась этими речами. Они жили с Джоном Манглсом одними мыслями, одними надеждами. Элен часто принимала участие в этих разговорах, и хотя не разделяла надежд молодых людей, но воздерживалась напоминать им о печальной действительности.

Мак—Наббс, Роберт, Вильсон и Мюльреди старались, не удаляясь от товарищей, настрелять как можно больше дичи.

Паганель, неизменно закутанный в плащ из формиума, молчаливый, задумчивый, держался в стороне.

Следует оговориться, что, хотя испытания, опасности, усталость и лишения превращают обычно людей, даже с очень хорошим характером, в придирчивых и раздражительных, наши путешественники остались попрежнему преданы друг другу, тесно сплочены и каждый был готов пожертвовать жизнью ради другого.

25 февраля дорогу путникам преградила река, то была, судя по карте Паганеля, Уаикаре. Ее перешли вброд.

В течение двух дней тянулись равнины, поросшие кустарником. Итак, половина пути между озером Таупо и побережьем океана была пройдена благополучно, хотя все очень устали.

Затем начались дремучие, бесконечные леса, напоминавшие австралийские, только вместо эвкалиптов здесь росли каури. Хотя у Гленарвана и у его спутников способность восторгаться за четыре месяца странствований притупилась, но все же они восхищались гигантскими соснами, достойными соперниками ливанских кедров и мамонтовых деревьев Калифорнии. Стволы этих сосен были так высоки, что только футах в ста от земли начинались ветви. Деревья росли небольшими группами. Лес состоял из бесконечного количества отдельных небольших рощ, деревья которых простирали свои зеленые зонты на двести футов над землей.

Некоторые деревья еще молодые, едва достигшие ста лет, походили на красные ели европейских стран: они были увенчаны конусообразными кронами темного цвета. Старые деревья, возрастом пятьсот — шестьсот лет, были словно огромные шатры зелени, покоившиеся на бесчисленных переплетающихся ветвях. У этих патриархов новозеландских лесов стволы были до пятидесяти футов в окружности. Все наши путники, взявшись за руки, не могли бы охватить такой гигантский ствол.

Три дня маленький отряд брел под огромными зелеными сводами девственного леса по глинистой почве, на которую никогда не ступала нога человека. Это видно были по нагроможденным повсюду кучам смолистой камеди, которая на долгие годы могла бы обеспечить туземцев товаром для торговли с европейцами.

Охотники встречали большие стаи киви, столь редко попадающиеся в тех местностях, где бывают маорийцы. В этих недоступных лесах птицы укрылись от новозеландских собак. Мясо их было здоровой и обильной пищей для путников.

Паганелю даже удалось высмотреть в самой гуще леса пару гигантских птиц. В нем тотчас же пробудился инстинкт натуралиста. Он позвал своих спутников, и, невзирая на усталость, он, майор и Роберт бросились преследовать их. Эта любознательность ученого вполне понятна, если предположить, что он признал в них птиц «моа» из семейства «dinormis», которых многие естествоиспытатели считают породой, исчезнувшей с лица земли. Кроме того, встреча с этими птицами подтвердила предположение Гофштеттера о существовании бескрылых гигантов Новой Зеландии.

Моа, которых преследовал Паганель, эти современники мегатерий и птеродактилей, были ростом футов восемнадцати. Это были неестественно огромные и очень трусливые страусы, ибо они обратились в бегство с молниеносной быстротой. Ни одна пуля не догнала их! Спустя несколько минут погони эти неуловимые моа скрылись за высокими деревьями.

Вечером 1 марта Гленарван и его спутники вышли, наконец, из леса и расположились лагерем у подошвы горы Икиранги, высотой в пять с половиной тысяч футов.

Итак, путешественники прошли около ста миль от горы Маунганаму и не больше тридцати миль отделяли их от берега океана. Джон Манглс надеялся сделать этот переход от Маунганаму до побережья в десять дней, но он не подозревал об ожидающих впереди трудностях пути.

На деле оказалось, что частые обходы, всевозможные препятствия, неправильное определение местоположения отряда удлинили маршрут еще на одну пятую, и путешественники, добравшись до горы Икиранги, пришли в полное изнеможение.

Чтобы выйти на побережье, требовалось еще два дня, причем путешественники должны были удвоить свою энергию и бдительность, ибо вступили в местность, которую часто посещают туземцы. Однако все преодолели усталость и на следующий день на рассвете вновь двинулись в путь.

Особенно трудным оказался путь между горами Икиранги справа и Гарди, возвышавшейся слева на три тысячи семьсот футов. Здесь равнина на протяжении десяти миль заросла гибкими растениями, метко прозванными «лианы–душители». На каждом шагу руки и ноги запутывались в них, они, словно змеи, цепко обвивались вокруг всего тела. В течение двух дней приходилось продвигаться вперед с топором в руках, борясь с этой многоголовой гидрой, с этими несносными растениями, которых Паганель охотно причислил бы к классу животных–растений.

Здесь, среди равнин, охотиться было невозможно, и охотники не вносили обычного вклада пищи. Съестные припасы истощались, пополнить их было нечем. Вода иссякла, и путники не могли утолить жажду, еще в большей степени усугублявшуюся усталостью.

Гленарван и его близкие испытывали страшные муки. Впервые они готовы были пасть духом. Наконец, еле продвигаясь вперед, измученные путники, повинуясь лишь инстинкту самосохранения, добрались до мыса Лоттин на побережье Тихого океана.

Здесь виднелось несколько заброшенных хижин разгромленного войной селения, заброшенные поля, повсюду следы грабежа, пожара. И тут судьба готовила несчастным путникам еще новое ужасное испытание.

Они брели вдоль берега, как вдруг в одной миле от них появился отряд туземцев. Дикари устремились к ним, размахивая оружием. Податься было некуда, ибо за их спиной было море. Гленарван, собрав последние остатки сил, хотел отдать приказ защищаться, как вдруг Джон Манглс воскликнул:

— Шлюпка! Шлюпка!

Действительно, на плоском песчаном берегу, в двадцати шагах от беглецов, виднелась севшая на мель пирога с шестью веслами. Гленарван и его спутники мгновенно сдвинули пирогу с мели, прыгнули в нее и поплыли прочь от опасного берега. Джон Манглс, Мак—Наббс, Вильсон, Мюльреди сели на весла. Гленарван взялся за руль, обе женщины, Олбинет, Паганель и Роберт разместились на корме.

В десять минут пирога находилась уже в четверти мили от берега. Море было спокойно. Беглецы молчали.

Джон, не желая слишком далеко удаляться от берега, намеревался отдать приказ плыть вдоль побережья, как вдруг весло замерло у него в руках: из–за мыса Лоттин показались три пироги — то была погоня.

— В море! В море! — крикнул молодой капитан. — Лучше утонуть в волнах!

Четыре гребца налегли на весла, и пирога снова понеслась в открытое море. В течение получаса ей удалось сохранять прежнее расстояние между собой и преследователями, но несчастные, измученные люди вскоре ослабели, и вражеские пироги стали приближаться. Они находились теперь меньше чем в двух милях расстояния. Итак, не было никакой возможности избежать нападения туземцев, а те приготовились уже стрелять.

Что оставалось делать Гленарвану. Стоя на корме пироги, он обводил горизонт взглядом, словно ожидая откуда–то помощи? Чего он ждал? Чего хотел? Или предчувствовал что–то?

Вдруг его взор вспыхнул радостью, рука протянулась вперед, указывая на какую–то точку вдали.

— Корабль! — крикнул он. — Корабль, друзья мои! Гребите! Гребите сильней!

Ни один из четырех гребцов не обернулся, чтобы взглянуть на это неожиданно появившееся судно, ибо нельзя было упустить ни одного взмаха весла. Лишь Паганель, поднявшись, направил подзорную трубу на указанную Гленарваном точку.

— Да, — проговорил географ, — это судно — пароход. Он разводит пары, идет к нам. Дружней, храбрые товарищи!

Беглецы с новой энергией налегли на весла, и снова в течение получаса пирога удерживала преследователей на том же расстоянии. Пароход вырисовывался все яснее и яснее. Уже четко можно было разглядеть две его мачты со спущенными парусами и густые клубы черного дыма.

Гленарван, передав руль Роберту, схватил подзорную трубу Паганеля и внимательно следил за каждым движением судна.

Но что должны были почувствовать Джон Манглс и остальные беглецы, когда они увидели, что черты лица Гленарвана исказились, лицо побледнело и подзорная труба выпала из рук. Одно слово объяснило им это внезапное потрясение.

— «Дункан»! — воскликнул Гленарван. — «Дункан» и каторжники.

— «Дункан»! — воскликнул Джон Манглс, бросая весло и сразу вставая.

— Да! Смерть! Смерть с двух сторон, — прошептал Гленарван, сломленный отчаянием.

Действительно, то была яхта — яхта с командой бандитов! У майора невольно вырвалось проклятие. Это было уж слишком!

Между тем пирога была предоставлена самой себе. Куда плыть? Куда бежать? Кого предпочесть, дикарей или каторжников? С ближайшей пироги раздался выстрел, пуля попала в весло Вильсона. Несколько ударов весел, и пирога приблизилась к «Дункану». Яхта шла полным ходом и находилась в какой–нибудь полумиле от беглецов.

Джон Манглс, видя, что они окружены, не знал, куда направить пирогу. Обе несчастные женщины, стоя на коленях, в отчаянии молились. Дикари открыли беглый огонь, пули градом сыпались вокруг пироги. Вдруг раздался оглушительный выстрел, над головами беглецов пролетело пушечное ядро: это был выстрел из пушки, находившейся на «Дункане». Очутившись под перекрестным огнем, беглецы замерли на месте между «Дунканом» и пирогами.

Джон Манглс, обезумев от отчаяния, схватил топор, собираясь прорубить днище пироги и потопить ее, как вдруг голос Роберта остановил его.

— Том Остин! Том Остин! — кричал мальчуган. — Он на борту! Я вижу его! Он узнал нас, он машет шляпой!

Топор Джона повис в воздухе. Над головой беглецов со свистом пронеслось второе ядро, расколовшее ближайшую пирогу. На «Дункане» грянуло громкое «ура». Дикари в ужасе повернули пироги и стремительно поплыли обратно к берегу.

— К нам! К нам, Том! — громовым голосом крикнул Джон Манглс.

Через несколько минут десять беглецов, не соображая, каким образом, ничего не понимая, были уже в безопасности на борту «Дункана».

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Почему «Дункан» крейсировал вдоль восточного берега Новой Зеландии

Невозможно описать чувств Гленарвана и его друзей, когда их слуха коснулись старинные напевы Шотландии. В тот момент, когда они поднимались по трапу, на палубе «Дункана» волынщик заиграл народную песню древнего клана Малькольм и восторженное «ура» приветствовало возвращение лорда.

Гленарван, Джон Манглс, Паганель, Роберт, даже майор — все плакали и обнимались. То был порыв радости, восторга. Географ совсем потерял голову: он приплясывал, как сумасшедший, и угрожал своей неразлучной трубой уже подплывавшим к берегу уцелевшим пирогам.

Но, видя, в каких лохмотьях одежды Гленарвана и его спутников, как они исхудали, заметив, как бледны их лица, хранившие следы пережитых страшных мук, команда яхты тотчас прервала бурные излияния радости. На борт «Дункана» вернулись тени тех отважных, блестящих путешественников, которые три месяца тому назад, полные надежд, устремились на розыски капитана Гранта. Случай, только случай, привел их на судно, которое они никогда уже больше не надеялись увидеть. Но в каком ужасном виде возвратились они, как истощены, как слабы они были!

Но раньше, чем подумать об отдыхе, о пище, о питье, Гленарван спросил Тома Остина: каким образом «Дункан» очутился у восточного берега Новой Зеландии? Каким образом не попал в руки Бена Джойса? Какой сказочно счастливый случай привел яхту навстречу беглецам?

«Почему? Как? Зачем?» — посыпались со всех сторон вопросы.

Старый моряк не знал, кого слушать. Наконец, он решил слушать только Гленарвана и отвечать только ему.

— А где же каторжники? — спросил Гленарван. — Что сделали вы с каторжниками?

— С каторжниками? — переспросил озадаченный Том Остин.

— Ну да! С теми негодяями, которые хотели захватить яхту.

— Какую яхту? — спросил Том Остин. — Вашу яхту?

— Ну да, Том, яхту «Дункан». Ведь явился же к вам Бен Джойс?

— Никакого Бена Джойса не знаю. Никогда не видывал такого, — ответил Остин.

— Как «никогда»?! — воскликнул Гленарван, пораженный ответом старого моряка. — Так почему же, Том, почему «Дункан» крейсирует сейчас вдоль берегов Новой Зеландии?

Если Гленарван, Элен, Мери Грант, Паганель, майор, Роберт, Джон Манглс, Мюльреди, Вильсон не понимали, чему так удивлялся старый моряк, то каково же было их изумление, когда Том спокойно ответил:

— Он крейсирует здесь по вашему приказанию, сэр.

— Как, по–моему приказанию?! — воскликнул Гленарван.

— Так точно, сэр, я только выполнял распоряжение, содержавшееся в вашем письме от четырнадцатого января.

— В моем письме? В моем письме? — восклицал Гленарван.

Тут десять путешественников окружили Тома Остина и пожирали его глазами: значит, письмо, написанное у реки Сноуи, все–таки дошло до «Дункана»?

— Давайте объяснимся, — сказал Гленарван, — а то мне кажется, что я грежу. Вы получили письмо, Том?

— Да.

— В Мельбурне?

— В Мельбурне, в тот момент, когда я закончил ремонт.

— И это письмо?..

— Оно было написано не вашей рукой, но подпись была ваша, сэр.

— Правильно. Мое письмо вам доставил каторжник по имени Бен Джойс?

— Нет, сэр, моряк по имени Айртон, боцман с «Британии».

— Ну да! Айртон и Бен Джойс — это одно и то же лицо! А что было написано в этом письме?

— В нем вы приказывали мне покинуть Мельбурн и идти крейсировать у восточного побережья…

— Австралии! — крикнул Гленарван с горячностью, смутившей старого моряка.

— Австралии? — удивленно переспросил Том, широко открывая глаза. — Нет! Новой Зеландии!

— Австралии, Том, Австралии! — хором подтвердили спутники Гленарвана.

Тут на Остина нашло помрачение. Гленарван говорил с такой уверенностью, что старому моряку показалось, будто он действительно ошибся, читая письмо. Неужели он, преданный, исполнительный моряк, мог так ошибиться? Он смутился и покраснел.

— Успокойтесь, Том, — ласково проговорила Элен, — видно, так было суждено.

— Да нет же, миссис, простите меня, — пробормотал старый моряк. — Это невозможно! Я не ошибся! Айртон тоже прочел это письмо, и он уговаривал меня, чтобы я вопреки вашему приказанию повел яхту к австралийским берегам!

— Айртон? — воскликнул Гленарван.

— Он самый. Айртон убеждал меня, что в письме ошибка и что вы назначили место встречи — залив Туфолда.

— У вас сохранилось письмо, Том? — спросил крайне заинтересованный майор.

— Да, мистер Мак—Наббс, — ответил Остин. — Я сейчас его принесу.

И Остин побежал к себе в каюту. Во время его отсутствия все молчали и переглядывались. Только майор, вперив взор в Паганеля и скрестив на груди руки, проговорил:

— Ну, знаете, Паганель, это уж слишком!

— А? Что вы сказали? — пробормотал географ.

Согнув спину, с очками на лбу, он удивительно похож был на гигантский вопросительный знак.

Остин возвратился. Он держал в руке письмо, написанное Паганелем и подписанное Гленарваном.

— Прочтите, пожалуйста, — сказал старый моряк.

Гленарван взял письмо и стал читать:

— «Приказываю Тому Остину немедленно выйти в море и отвести «Дункан», придерживаясь тридцать седьмой параллели, к восточному побережью Новой Зеландии…»

— Новой Зеландии! — воскликнул, сорвавшись с места, Паганель.

Он вырвал письмо из рук Гленарвана, протер себе глаза, поправил очки на носу и в свою очередь прочел письмо.

— Новой Зеландии! — повторил он непередаваемым тоном, роняя письмо.

В этот момент он почувствовал, что на его плечо легла чья–то рука. Он оглянулся. Перед ним стоял майор.

— Что ж, почтеннейший Паганель, — невозмутимо сказал Мак—Наббс, — хорошо еще, что вы не послали «Дункан» в Индо—Китай.

Эта шутка доконала бедного географа. Грянул дружный, гомерический хохот. Паганель, как сумасшедший, бегал взад и вперед по палубе, сжимал голову руками и рвал на себе волосы. Он не понимал, что делает и что он намерен делать. Спустившись по трапу с юта, он бесцельно принялся ходить, спотыкаясь, по палубе, наконец поднялся на бак. Там он споткнулся о свернутый канат, пошатнулся и ухватился за какую–то подвернувшуюся ему под руку веревку.

Раздался оглушительный грохот. Пушка выстрелила. Град картечи взбороздил спокойные воды океана. Злополучный Паганель, оказывается, уцепился за спусковую веревку заряженной пушки, и грянул выстрел. Географа отбросило на трап бака, и он провалился в кубрик.

За возгласом удивления последовал крик ужаса. Все решили, что произошло несчастье. Матросы гурьбой бросились вниз и вынесли Паганеля на палубу. Его длинное тело скрючилось вдвое, он был, повидимому, не в силах говорить. Его перенесли на ют. Майор, заменявший при несчастных случаях врача, хотел раздеть бедного Паганеля, чтобы перевязать его раны, но не успел он прикоснуться к умирающему, как тот подскочил, словно от электрического тока.

— Ни за что! Ни за что! — вскричал он поспешно, запахнувшись в свою дырявую одежду, и быстро застегнул ее на все пуговицы.

— Но послушайте, Паганель… — сказал майор.

— Нет, говорю я!

— Надо же осмотреть…

— Я не позволю осматривать себя.

— А вдруг у вас сломаны… — уговаривал Мак—Наббс.

— Да, сломаны, — подтвердил Паганель, твердо становясь на длинные ноги, — но то, что я сломал, починит плотник.

— А что вы сломали?

— Столб, подпирающий палубу, когда летел вниз.

Эти слова вызвали новый, еще более громкий взрыв хохота. Такой ответ совершенно успокоил всех друзей почтенного Паганеля, который вышел цел и невредим из своего приключения с пушкой.

«Как странно, — подумал майор, — до чего стыдлив этот географ!»

Когда Паганель пришел в себя, то ему предстояло ответить еще на один неизбежный вопрос.

— Теперь, Паганель, отвечайте чистосердечно, — сказал Гленарван. — Я признаю, что ваша рассеянность была для нас благодеянием. Если бы не вы, то «Дункан», несомненно, попал бы в руки каторжников. Если б не вы, то нас снова захватили бы маорийцы. Но, ради бога, ответьте мне, в силу какой странной ассоциации идей вы вместо «Австралии» написали в письме «Новая Зеландия»?

— Да потому, черт возьми, написал, — воскликнул Паганель, — что…

Но тут он посмотрел на Роберта и на его сестру и осекся. Потом ответил:

— Что поделаешь, дорогой Гленарван! Я безумец, я сумасшедший, я неисправимое существо. И, видно, таким я умру.

— Если только с вас раньше не сдерут кожу, — заметил майор.

— Сдерут? — гневно воскликнул географ. — Это что, намек?

— Какой намек, Паганель? — спросил спокойно Мак—Наббс.

На этом разговор оборвался. Таинственное появление «Дункана» разъяснилось. Чудом спасшиеся путешественники мечтали лишь об одном — поскорее попасть в свои удобные, уютные каюты, а затем позавтракать.

Когда леди Элен, Мери Грант, майор, Паганель и Роберт ушли, то Гленарван и Джон Манглс задержались на палубе, желая кое о чем расспросить Тома.

— А теперь, мой старый Том, — обратился Гленарван к Тому Остину, — скажите мне: вас не удивил мой приказ крейсировать у берегов Новой Зеландии?

— Да, сэр, признаться, я был очень удивлен, — ответил старый моряк. — Но я не имею обыкновения критиковать получаемые приказания, а просто повинуюсь им. Мог ли я поступить иначе? Не выполни я в точности вашего приказа и произойди от этого какая–нибудь катастрофа, то виноват был бы я? А вы, капитан, разве поступили бы иначе? — спросил он Джона Манглса.

— Нет, Том, я поступил бы точно так же, как вы.

— Но что же вы подумали? — спросил Гленарван.

— Я подумал, сэр, что в интересах Гарри Гранта надо плыть туда, куда вы приказываете. Я решил, что в силу каких–то новых соображений вы отправитесь в Новую Зеландию на каком–нибудь другом судне, а мне следует ждать вас у восточного побережья этого острова. Кстати, отплывая из Мельбурна, я никому не сообщил, куда именно мы направляемся, и команда узнала об этом лишь тогда, когда мы были в открытом море. Но тут на борту случилось происшествие, которое очень смутило меня.

— Что именно, Том? — спросил Гленарван.

— Да то, что когда на следующий день после нашего отплытия из Мельбурна боцман Айртон узнал, куда идет «Дункан»…

— Айртон! — воскликнул Гленарван. — Разве он на яхте?

— Да, сэр.

— Айртон здесь! — повторил Гленарван, глядя на Джона Манглса.

— Судьба, — отозвался молодой капитан.

Мгновенно, с быстротой молнии, перед глазами этих двух людей промелькнули все злодеяния Айртона: задуманное им предательство, рана Гленарвана, покушение на убийство Мюльреди, муки, испытанные отрядом, заведенным в болото у берегов Сноуи. И вот теперь, в силу удивительного стечения обстоятельств, каторжник находится в их власти.

— А где же он? — живо спросил Гленарван.

— В каюте бака под стражей, — ответил Том Остин.

— А почему вы арестовали его?

— Потому, что когда Айртон увидел, что яхта плывет в Новую Зеландию, то пришел в ярость и хотел заставить меня изменить направление судна, потому, что он угрожал мне, потому, наконец, что он начал подстрекать мою команду к бунту. Я понял, что это опасный малый, и принял необходимые меры предосторожности.

— А что было дальше?

— С тех пор он сидит в каюте и не пытается из нее выйти.

— Вы хорошо поступили, Том!

Тут Гленарвана и Джона Манглса пригласили в кают–компанию: завтрак, о котором они так мечтали, был подан. Все сели за стол, и ни слова не было сказано об Айртоне. Но после завтрака, когда путешественники подкрепились и собрались на палубе, то Гленарван сообщил им, что бывший боцман находится на «Дункане» и что он хочет при них допросить Айртона.

— А можно мне не присутствовать на этом допросе? — спросила леди Элен. — Признаюсь, дорогой Эдуард, что мне будет тяжело видеть этого несчастного.

— Это будет очная ставка, Элен, — ответил Гленарван. — Очень прошу вас остаться. Нужно, чтобы Бен Джойс встретился лицом к лицу со всеми своими жертвами.

Это соображение заставило Элен сдаться. Она и Мери Грант сели подле Гленарвана. Вокруг разместились майор, Паганель, Джон Манглс, Роберт, Вильсон, Мюльреди, Олбинет — все те, кто так жестоко пострадал от предательства каторжника. Команда яхты, не понимая всей важности происходящего, хранила глубокое молчание.

— Приведите Айртона, — сказал Гленарван.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Айртон или Бен Джойс?

Ввели Айртона. Он уверенным шагом прошел по палубе и поднялся по трапу в рубку. Его взор был мрачен, зубы стиснуты, кулаки судорожно сжаты. В нем не было видно ни вызывающей дерзости, ни смирения.

Оказавшись перед Гленарваном, он молча скрестил руки на груди и ждал допроса.

— Итак, Айртон, — начал Гленарван, — вот мы с вами теперь на том самом «Дункане», который вы хотели предать шайке Бена Джойса.

При этих словах губы боцмана слегка задрожали. Легкая краска покрыла его бесстрастное лицо. Но то была не краска раскаяния, а краска стыда за постигшую его неудачу. Он — узник на той яхте, которой он собирался командовать, и его участь должна была решиться через несколько минут. Он молчал. Гленарван терпеливо ждал, тот продолжал молчать.

— Говорите, Айртон, — промолвил, наконец, Гленарван. — Что вы можете ответить мне?

Айртон, видимо, колебался. Морщины на лбу его стали глубже. Наконец, он сказал спокойно:

— Мне нечего говорить, сэр. Я имел глупость попасться вам в руки. Поступайте, как вам будет угодно.

Сказав это, боцман устремил взгляд на берег, расстилавшийся на западе, и сделал вид, что ему глубоко безразлично все происходящее вокруг. Глядя на него, можно было подумать, что он не имеет ко всему происходящему никакого отношения. Но Гленарван решил держать себя в руках. Ему хотелось во что бы то ни стало выяснить некоторые подробности таинственного прошлого Айртона, особенно той части его прошлого, которая относилась к Гарри Гранту и «Британии». Он возобновил допрос. Он говорил мягко, стараясь подавить кипевшее в нем негодование.

— Я полагаю, Айртон, — снова заговорил он, — что вы не откажетесь ответить на некоторые вопросы, которые я хочу задать вам. Прежде всего скажите, как вас звать: Айртон или Бен Джойс? Были вы или не были боцманом на «Британии»?

Айртон все так же безучастно продолжал смотреть на берег, словно не слышал вопросов.

В глазах Гленарвана вспыхнул гнев, но он сдержал себя и продолжал допрашивать боцмана.

— Ответьте мне: при каких обстоятельствах вы покинули «Британию» и почему оказались в Австралии?

То же молчание, тот же безразличный вид.

— Послушайте, Айртон, — еще раз обратился к нему Гленарван, — в ваших интересах отвечать: только откровенность может облегчить вашу участь. В последний раз спрашиваю вас: желаете вы отвечать или нет?

Айртон повернулся к Гленарвану и посмотрел ему прямо в глаза.

— Сэр, я не буду отвечать, — произнес он, — пусть правосудие само изобличит меня.

— Это будет очень легко сделать, — заметил Гленарван.

— Легко, сэр? — насмешливо спросил Айртон. — Мне кажется, вы ошибаетесь, сэр. Я утверждаю, что лучший судья стал бы в тупик, разбирая мое дело. Кто объяснит, почему я появился в Австралии, раз капитана Гранта здесь нет? Кто докажет, что я и Бен Джойс одно и то же лицо, поскольку мои приметы дает полиция, а я никогда не бывал в ее руках, сообщники же мои все на свободе? Кто, кроме вас, может обвинить меня не только в каком–либо преступлении, но даже в проступке, достойном порицания? Кто может подтвердить, что я хотел захватить это судно и передать его каторжникам? Никто! Слышите? Никто! Вы подозреваете меня? Хорошо. Но нужны доказательства, чтобы осудить человека, а у вас их нет. До тех пор, пока у вас их не будет, я — Айртон, боцман «Британии».

Говоря это, Айртон оживился, но потом снова впал в прежнее безразличие. Он, очевидно, предполагал, что его заявление положит конец допросу, но ошибся. Гленарван заговорил снова:

— Айртон, я не судебный следователь, которому поручено расследовать ваше прошлое. Это не мое дело. Нам важно выяснить наши взаимоотношения. Я не выпытываю у вас того, что могло бы вас скомпрометировать. Это дело правосудия. Но вам известно, какие поиски я предпринял, и вы одним намеком можете навести меня на утерянный след. Согласны вы отвечать?

Айртон отрицательно покачал головой, как человек, решивший молчать.

— Скажете вы мне, где находится капитан Грант? — спросил Гленарван.

— Нет, сэр, — ответил Айртон.

— Скажете вы мне, где потерпела крушение «Британия»?

— Нет!

— Айртон, — сказал почти умоляющим тоном Гленарван, — если вам известно, где находится Гарри Грант, то скажите об этом не мне, но его бедным детям, ведь они ждут от вас хотя бы одно слово!

Айртон заколебался. На его лице отразилась внутренняя борьба. Но он все же тихо ответил:

— Не могу, сэр.

И тут же резко, словно раскаиваясь в минутной слабости, добавил:

— Нет! Нет! Вы ничего от меня не узнаете! Можете меня повесить, если хотите.

— Повесить! — вскричал, выйдя из себя, Гленарван.

Но, овладев собой, он сказал серьезно:

— Айртон, здесь нет ни судей, ни палачей. На первой же стоянке вы будете переданы английским властям.

— Только этого я и прошу, — заявил боцман.

Сказав это, он спокойным шагом направился в каюту, служившую ему тюрьмой. У ее дверей поставили двух матросов, которым было приказано следить за каждым движением заключенного.

Свидетели этой сцены разошлись, одновременно возмущенные и в отчаянии.

Поскольку Гленарвану не удалось ничего выпытать у Айртона, то что ему оставалось делать? Очевидно, только одно — привести в исполнение план, задуманный в Идене: возвращаться в Европу, с тем чтобы когда–нибудь впоследствии возобновить поиски, а сейчас приходилось отказаться от этой мысли, ибо следы «Британии» безвозвратно утеряны, документ не допускал никакого иного толкования, так как на протяжении тридцать седьмой параллели уже не было ни единой не исследованной ими страны. Таким образом, «Дункану» оставалось только идти обратно на родину. Гленарван, посоветовавшись с друзьями, обсудил с Джоном Манглсом более подробно вопрос о возвращении.

Джон осмотрел угольные ямы и убедился, что угля хватит не больше чем на пятнадцать дней. Значит, на первой же стоянке необходимо пополнить запас топлива. Джон предложил Гленарвану плыть в бухту Талькауано, где «Дункан» однажды уже пополнил запасы перед тем, как пуститься в кругосветное плавание. Это был прямой путь, как раз по тридцать седьмой параллели. Снабженная с избытком всем необходимым, яхта поплывет на юг и, обогнув мыс Горн, направится по Атлантическому океану в Шотландию.

Когда этот план был одобрен, то механик получил приказ разводить пары. Полчаса спустя «Дункан» взял курс на бухту Талькауано, яхта понеслась по зеркальной глади океана, и в шесть часов вечера последние горы Новой Зеландии скрылись в горячих клубах тумана, опоясывающего горизонт.

Итак, началось возвращение на родину. Грустное плавание для этих отважных людей, разыскивавших Гарри Гранта и возвращавшихся теперь без него! Команда «Дункана», некогда столь веселая, исполненная надежд на успех в момент отплытия из Шотландии, теперь пала духом и в самом печальном настроении возвращалась в Европу. Ни один из этих храбрых матросов не радовался перспективе скорого возвращения на родину, все согласны были еще долго подвергаться опасностям океанского плавания, лишь бы найти капитана Гранта.

Восторженные крики «ура», которыми только что приветствовали Гленарвана, сменились унынием, прекратилось непрестанное общение между пассажирами, умолкли беседы, развлекавшие их в пути. Все держались порознь, каждый прятался в своей каюте, и редко–редко кто–нибудь показывался на палубе «Дункана».

Паганель, у которого все переживания, и радостные и горестные, выражались особенно бурно, Паганель, у которого всегда находились слова утешения, хранил теперь мрачное молчание. Его почти не было видно. Природная словоохотливость и чисто французская живость сменились добровольной молчаливостью и упадком духа. Он, казалось, пал духом даже больше, чем его товарищи. Если Гленарван заговаривал о том, что со временем можно возобновить поиски капитана Гранта, то Паганель отрицательно качал головой, как человек, потерявший всякую надежду и убежденный в том, что все потерпевшие крушение на «Британии» безвозвратно погибли.

А между тем на борту «Дункана» находился человек — Айртон, который мог рассказать об этой катастрофе, но он упорно молчал. Несомненно, что если этот негодяй не знал, где находится в данное время капитан Грант, то ему во всяком случае было известно место крушения. Но, видимо, Грант был для боцмана нежелательным свидетелем, и потому он молчал. Это вызывало всеобщий гнев. Особенно возмущались матросы. Они хотели даже расправиться с ним.

Неоднократно Гленарван пытался добиться чего–нибудь от боцмана, но ни обещания, ни угрозы не действовали. Упорство Айртона было столь необъяснимо, что майора даже взяло сомнение, знает ли тот вообще что–либо. Того же мнения придерживался и географ: оно подтверждало его личное мнение о судьбе Гарри Гранта.

Но если Айртон ничего не знал, то почему же он не признавался в этом? Его неведение не могло ему повредить, а его молчание затрудняло составление нового плана. На основании того, что боцман находился в Австралии, разве можно было заключать, что на этом же континенте находится и Гарри Грант? Необходимо было обязательно заставить Айртона высказаться.

Видя, что Гленарван ничего не может добиться от боцмана, леди Элен попросила мужа разрешить ей в свою очередь попытаться сломить упорство Айртона. Быть может, думала она, там, где потерпел неудачу мужчина, женщина, более кроткая, одержит победу. Разве не похоже это на старую басню об урагане, который не мог сорвать плащ с путника, тогда как первые лучи солнца заставили этого путника добровольно сбросить с себя плащ?

Гленарван, зная, как умна его молодая жена, предоставил ей свободу действий.

В этот день, 5 марта, Айртона привели в каюту леди Элен. Здесь же сидела Мери Грант. Присутствие молодой девушки могло оказать большое влияние на боцмана, а леди Элен не хотела упустить ни одного шанса на успех.

Целый час женщины провели с боцманом «Британии», но о чем они говорили, какие доводы приводили, желая вырвать у каторжника тайну, никто об этом ничего не узнал. Впрочем, после этого свидания с Айртоном Элен и Мери Грант казались сильно разочарованными. Видимо, они потерпели неудачу. Когда боцмана вели обратно в каюту, то матросы встречали его угрозами. Айртон молча пожимал плечами, что еще больше увеличило ярость команды, и лишь вмешательство Джона Манглса и Гленарвана спасло Айртона от расправы.

Но леди Элен не сдалась. Она надеялась найти доступ к сердцу этого безжалостного человека и на следующий день пошла в каюту Айртона, желая предотвратить бурные сцены, происходившие при появлении боцмана на палубе яхты.

В течение долгих двух часов добрая, кроткая женщина провела с глазу на глаз с атаманом беглых каторжников. Гленарван в волнении бродил около каюты, то желая испробовать все средства к раскрытию тайны Айртона, то порываясь избавить жену от этой тягостной беседы.

Но на этот раз, когда леди Элен вышла из каюты, ее лицо выражало удовлетворение. Неужели ей удалось пробудить жалость, уже давно уснувшую в сердце этого негодяя?

Мак—Наббс, который первый увидел ее, не мог сдержать недоверчивого жеста.

Однако среди команды тотчас же разнесся слух, будто боцман сдался, наконец, на уговоры Элен Гленарван, и матросы собрались на палубе быстрее, чем по свистку Тома Остина, созывающего их на работу.

Гленарван бросился навстречу жене.

— Айртон все рассказал вам? — спросил он.

— Нет, — ответила Элен, — но, уступая моей просьбе, он пожелал переговорить с вами.

— Ах, дорогая Элен, неужели вы добились своего!

— Надеюсь, Эдуард!

— Не пообещали ли вы ему чего–нибудь от моего имени?

— Я обещала ему лишь одно, а именно: что вы приложите все усилия, чтобы смягчить его участь.

— Хорошо, дорогая. Пусть сейчас же приведут ко мне Айртона.

Леди Элен в сопровождении Мери Грант ушла в свою каюту, а боцмана привели в кают–компанию, где его ожидал Гленарван.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ Соглашение

Лишь только боцмана ввели в кают–компанию, как стража тотчас же удалилась.

— Вы хотели переговорить со мной, Айртон? — спросил Гленарван.

— Да, сэр, — ответил боцман.

— Наедине?

— Да. Но мне кажется, что если бы при нашем разговоре присутствовали майор Мак—Наббс и господин Паганель, то это было бы лучше.

— Лучше для кого?

— Для меня.

Айртон говорил очень спокойно. Гленарван пристально посмотрел на него и послал за Мак—Наббсом и Паганелем, которые тотчас же явились. Как только оба его друга уселись, Гленарван сказал боцману:

— Мы слушаем вас.

Айртон несколько минут собирался с мыслями и, наконец, сказал:

— Сэр, когда два человека заключают между собой контракт или соглашение, то обычно присутствуют свидетели, вот почему я просил, чтобы мистер Паганель и майор Мак—Наббс присутствовали при нашем разговоре, так как, говоря откровенно, я хочу предложить вам сделку.

Гленарван, привыкший к повадкам Айртона, даже не поморщился, хотя вступать в какое–либо соглашение с этим человеком показалось ему несколько странным.

— В чем же заключается эта сделка?

— Вот в чем, — ответил Айртон. — Вы хотите получить от меня некоторые полезные для вас сведения, а я хочу получить от вас кое–какие преимущества, очень для меня ценные. Словом, сэр, подходит вам это или нет?

— А что это за сведения? — живо спросил Паганель.

— Нет, — остановил его Гленарван, — какое это преимущество?

Айртон кивнул головой в знак того, что он понял мысль Гленарвана.

— Вот, — сказал он, — те условия, которые я выставляю. Скажите, сэр, вы не отказались от намерения передать меня английским властям?

— Нет, Айртон, не отказался, и это будет только справедливо.

— Не оспариваю, — спокойно отозвался боцман. — Следовательно, вы не согласитесь вернуть мне свободу?

Гленарван с минуту колебался, ибо трудно было сразу ответить на этот столь отчетливо поставленный вопрос. Ведь от ответа зависела, быть может, судьба Гарри Гранта. Однако чувство долга взяло верх, и он ответил:

— Нет, Айртон, я не могу вернуть вам свободу.

— Я не прошу ее! — гордо ответил боцман.

— Так что же вам нужно?

— Нечто промежуточное между ожидающей меня виселицей и свободой, которую вы, сэр, дать мне не можете.

— И это?..

— Я прошу высадить меня на одном из пустынных островов Тихого океана и снабдить меня предметами первой необходимости. Я сам постараюсь выпутаться, как сумею, из этого положения, а если найдется свободное время, то — как знать! — быть может, я и раскаюсь.

Гленарван, не подготовленный к такому предложению, поглядел на друзей. Те молчали. Подумав несколько минут, Гленарван ответил:

— А если я пообещаю вам сделать то, о чем вы просите, Айртон, то вы сообщите мне обо всем, что меня интересует?

— Да, сэр, все, что я знаю о капитане Гранте и о судьбе «Британии».

— Всю правду?

— Всю.

— Но кто же поручится мне…

— О! Я понимаю, что вас беспокоит, сэр, но вам придется поверить мне на слово — поверить слову злодея! Что поделаешь! Таково положение вещей. Придется либо соглашаться, либо нет.

— Я доверяю вам, Айртон, — просто сказал Гленарван.

— И вы правы, сэр. Впрочем, если я даже обману вас, вы всегда сможете отомстить мне.

— Каким образом?

— Вернуться на остров и снова арестовать меня: ведь убежать с этого острова я не смогу.

У Айртона находился ответ на все. Он предупреждал любые затруднения, сам приводил против себя неопровержимые доводы. Ясно было, что он относится к предлагаемой им сделке с подчеркнутой добросовестностью. Невозможно было проявить большего доверия к своему собеседнику. Однако он пошел еще дальше.

— Мистер Гленарван, и вы, господа, — добавил он, — мне хочется убедить вас в том, что я играю в открытую. Я не стремлюсь ввести вас в заблуждение и сейчас представлю вам новое доказательство своей искренности. Я откровенен потому, что верю в вашу честность.

— Говорите, Айртон, — ответил Гленарван.

— У меня ведь еще нет вашего согласия на мое предложение, и тем не менее я не скрою от вас, что знаю очень немногое о Гарри Гранте.

— Немногое! — воскликнул Гленарван.

— Да, сэр. Подробности, которые я могу сообщить вам, касаются лично меня. Вряд ли они помогут вам напасть на утерянный след.

Сильное разочарование отразилось на лицах Гленарвана и майора. Они были уверены, что боцман владеет важной тайной, а тот признается, что сведения, которые он может сообщить, будут для них бесполезны. Лишь Паганель оставался невозмутимо спокоен.

Однако признание Айртона, сделанное в ущерб себе, тронуло присутствующих. Особенное впечатление на них произвела последняя фраза боцмана:

— Итак, сэр, вы предупреждены: сделка менее выгодна для вас, чем для меня.

— Это не важно, — ответил Гленарван. — Я согласен на ваше предложение, Айртон, и даю вам слово высадить вас на одном из островов Тихого океана.

— Отлично, сэр, — промолвил боцман.

Был ли доволен решением Гленарвана этот странный человек? Сомнительно, ибо на его бесстрастном лице не отразилось ни малейшего волнения. Казалось, что речь идет не о нем, а о ком–то другом.

— Я готов отвечать, — сказал он.

— Мы не будем задавать вам никаких вопросов, — сказал Гленарван. — Расскажите, Айртон, все, что вам известно, и прежде всего сообщите, кто вы такой.

— Господа, — начал Айртон, — я действительно Том Айртон, боцман «Британии». Двенадцатого марта тысяча восемьсот шестьдесят первого года я отплыл из Глазго на корабле Гарри Гранта. В течение четырнадцати месяцев мы вместе с ним бороздили волны Тихого океана в поисках подходящего места для основания шотландской колонии. Гарри Грант — человек, созданный для великих дел, но у нас с ним часто происходили серьезные столкновения. Мы не сошлись характерами. Я не умею беспрекословно подчиняться, а Гарри Грант, когда принимал какое–нибудь решение, то не выносил противоречий. Это человек железной воли как по отношению к себе, так и по отношению к другим. Но все же я осмелился восстать против него. Я попытался поднять мятеж среди команды и захватить корабль в свои руки. Кто был прав, кто виноват из нас — это теперь неважно, но, как бы то ни было, Гарри Грант, не колеблясь, высадил меня восьмого апреля тысяча восемьсот шестьдесят второго года на западном побережье Австралии.

— Австралии? — повторил майор, прерывая рассказ Айртона. — Следовательно, вы покинули «Британию» до ее стоянки в Кальяо, откуда были получены последние сведения о ней?

— Да, — ответил боцман. — Пока я находился на борту «Британии», она ни разу не заходила в Кальяо, и если я упомянул вам на ферме Падди О’Мура о Кальяо, то только потому, что я узнал из вашего рассказа, что «Британия» туда заходила.

— Продолжайте, Айртон, — сказал Гленарван.

— Итак, я оказался один на почти пустынном берегу, но всего в двадцати милях от Пертской исправительной тюрьмы. Блуждая по побережью, я встретил шайку каторжников, только что бежавших из тюрьмы, и присоединился к ним. Вы разрешите мне не рассказывать о моей жизни в течение этих двух с половиной лет. Скажу только, что под именем Бена Джойса я стал главарем шайки беглых каторжников. В сентябре тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года я явился на ирландскую ферму и поступил туда батраком под моим подлинным именем — Айртон. Я выжидал на этой ферме подходящего случая завладеть каким–нибудь судном. Это было моей заветной мечтой. Два месяца спустя появился «Дункан». Во время вашего пребывания на ферме вы рассказали всю историю капитана Гранта. Тут я узнал то, что было мне неизвестно: о стоянке «Британии» в порту Кальяо, о последних известиях с нее, датированных июнем тысяча восемьсот шестьдесят второго года (это было спустя два месяца после моей высадки), узнал историю с документами, узнал, что судно погибло на тридцать седьмой параллели, узнал, наконец, те веские причины, которые заставляют вас искать Гарри Гранта на Австралийском материке. Я не колебался. Я решил завладеть «Дунканом», великолепным судном, способным опередить быстроходнейшие суда британского флота. Но яхта была повреждена и требовала ремонта. Поэтому я дал ей отплыть в Мельбурн, а сам, назвавшись боцманом «Британии», как это и было в действительности, предложил провести вас в качестве проводника к вымышленному мной месту крушения судна капитана Гранта, у восточного побережья Австралии. Таким образом, я направил вашу экспедицию через провинцию Виктория, а моя шайка то шла вслед за нами, то опережала нас. Мои молодцы совершили у Кемденского моста ненужное преступление, ибо лишь только «Дункан» подошел бы к восточному берегу, так он неминуемо попал бы в мои руки, а с такой яхтой я стал бы хозяином океана. Таким образом, не вызывая ни в ком подозрения, я довел ваш отряд до реки Сноуи. Быки и лошади пали один вслед за другим, отравленные гастролобиумом. Я завел фургон в топи Сноуи. По моему настоянию… Но остальное вам известно, сэр, и вы можете быть уверены, что только рассеянность господина Паганеля помешала мне командовать теперь «Дунканом». Вот вся моя история, господа. К несчастью, мои разоблачения не наведут вас на следы Гарри Гранта. Как видите, сделка со мной была для вас мало выгодна.

Боцман умолк и, скрестив, по своему обыкновению, руки на груди, ждал. Гленарван и его друзья молчали. Они понимали, что все в рассказе этого странного злодея было правдой. Захват «Дункана» не удался только по не зависевшим от него обстоятельствам. Его сообщники прибыли на берег залива Туфолда, доказательством чего служила куртка каторжника, найденная Гленарваном. Тут они, согласно приказу атамана, поджидали яхту, и, устав ждать, они, конечно, опять занялись грабежами и поджогами в селениях Нового Южного Уэльса.

Первым возобновил допрос боцмана майор: ему хотелось уточнить некоторые даты, касавшиеся «Британии».

— Итак, — спросил он, — вас высадили на западном побережье Австралии восьмого апреля тысяча восемьсот шестьдесят второго года?

— Точно так.

— А вы не знаете, каковы были дальнейшие планы Гарри Гранта?

— Очень смутно.

— Все же сообщите нам то, что вы знаете. Самый ничтожный факт может навести нас на верный путь.

— Я могу сообщить вам, сэр, — ответил боцман, — что капитан Грант собирался посетить Новую Зеландию. Но во время моего пребывания на борту «Британии» это намерение выполнено не было. Таким образом, не исключена возможность, что капитан Грант, отплыв из Кальяо, направился в Новую Зеландию. Это вполне согласуется с датой крушения судна, указанной в документе: двадцать седьмого июня тысяча восемьсот шестьдесят второго года.

— Ясно, — сказал Паганель.

— Однако ничего в уцелевших обрывках слов не указывает на Новую Зеландию, — возразил Гленарван.

— На это я не могу ничего вам ответить, — сказал боцман.

— Хорошо, Айртон, — промолвил Гленарван, — вы сдержали слово, я тоже сдержу свое. Обсудим вопрос о том, на каком из островов Тихого океана вас высадить.

— О, это мне безразлично, — сказал Айртон.

— Ступайте в свою каюту и ждите там нашего решения, — сказал Гленарван.

Боцман удалился под конвоем двух матросов.

— Этот негодяй мог бы быть настоящим человеком, — промолвил майор.

— Да, — согласился Гленарван. — Это человек умный, с сильным характером. Как жаль, что его способности направлены в дурную сторону.

— А Гарри Грант?

— Боюсь, что он погиб. Бедные дети! Кто может сказать, где их отец?

— Я, — отозвался Паганель. — Да, я!

Читатель заметил, что географ, обычно столь словоохотливый, столь нетерпеливый, не проронил ни одного слова во все время допроса. Он молча слушал. Но произнесенная им короткая фраза стоила многих. Гленарван был поражен.

— Вы, Паганель? Вы знаете, где капитан Грант? — воскликнул он.

— Да, насколько это возможно знать, — ответил географ.

— А откуда вы это узнали?

— Все из того же документа.

— А-а… — протянул майор тоном полнейшего недоверия.

— Вы сперва послушайте, Мак—Наббс, а потом пожимайте плечами, — заметил географ. — Я до сих пор молчал, потому что знал, что вы все равно мне не поверите. Говорить было бесполезно, но если я сейчас решаюсь на это, то только потому, что слова Айртона подтвердили мои предположения.

— Итак, вы полагаете, что в Новой Зеландии… — начал Гленарван.

— Выслушайте и судите сами, — отвечал Паганель. — Ведь ошибка, которая спасла нас, была сделана мною не случайно, не без оснований, вернее, «основания». В то время как я писал под диктовку Гленарвана это письмо, слово «Зеландия» не выходило у меня из головы, и вот почему. Помните, когда мы все ехали в фургоне, то Мак—Наббс рассказывал миссис Гленарван о каторжниках, о крушении у Кемденского моста? При этом он дал ей прочесть номер «Австралийской и Новозеландской газеты», где описывалась эта катастрофа. В тот момент, когда я дописывал письмо, газета лежала на полу таким образом, что в ее заголовке можно было прочитать два слога — «ландия». И вдруг меня осенила мысль, что «ландия» документа является частью слова «Зеландия».

— Что такое? — вырвалось у Гленарвана.

— Да, — продолжал Паганель тоном глубокого убеждения, — это толкование не приходило мне в голову. И знаете почему? Да потому, что я изучал французский экземпляр документа, более полный, чем другие, а в нем–то это важное слово как раз отсутствует.

— Ой–ой! Какой вы фантазер, Паганель! — промолвил Мак—Наббс. — Как легко вы забываете свои предшествующие выводы!

— Пожалуйста, майор, я готов отвечать на ваши вопросы.

— Тогда скажите мне, что обозначает слово austral?

— То же, что и раньше: «южные страны».

— Хорошо! А обрывок слова indi, который вы сначала считали частью indiens — «индейцы», а потом частью indigènes — «туземцы»? А теперь как вы его понимаете?

— Третье и последнее толкование таково: оно является корнем слова indigenes — «нужда».

— А contin? Означает попрежнему «континент»? — воскликнул Мак—Наббс.

— Нет, поскольку Новая Зеландия только острова.

— Тогда как же? — спросил Гленарван.

— Дорогой сэр, я сейчас прочту вам документ в моем новом, третьем толковании, а вы судите сами. Но прошу о следующем: во–первых, постарайтесь забыть, насколько возможно, все прежние толкования и отбросьте предвзятые мнения; во–вторых, имейте в виду, что некоторые места покажутся вам несколько вольноистолкованными; таково, например, слово agonie, которое я никак не могу истолковать иначе. Но эти места никакого значения не имеют. К тому же мое толкование зиждется на французском тексте документа, который писал англичанин, а ему некоторые особенности чужого языка могли быть чужды. Теперь, после этого предуведомления, я начинаю.

И Паганель медленно и внятно прочел следующее:

— «Двадцать седьмого июня тысяча восемьсот шестьдесят второго года трехмачтовое судно «Британия», из Глазго, после долгой агонии потерпело крушение в южных морях, у берегов Новой Зеландии (по–английски Zealand). Двум матросам и капитану Гранту удалось добраться до берега. Здесь, терпя постоянно жестокие лишения, они бросили этот документ под… долготы и тридцать седьмым градусом одиннадцатой минутой широты. Окажите им помощь, или они погибнут».

Паганель умолк. Подобное толкование документа было вполне допустимо. Но именно потому, что оно было столь убедительным, как и первые толкования, оно могло быть столь же ошибочным.

Гленарван и майор не стали его оспаривать.

— А так как следы «Британии» не были найдены ни у берегов Патагонии, ни у берегов Австралии, там, где проходит тридцать седьмая параллель, то все преимущества на стороне Новой Зеландии.

Это последнее замечание географа произвело сильное впечатление на его друзей.

— Скажите, Паганель, — спросил Гленарван, — почему вы почти два месяца держали это новое толкование в тайне?

— Потому что я не хотел зря обнадеживать вас. К тому же ведь мы все равно плывем в Окленд, лежащий на той широте, которая была указана в документе.

— Ну, а потом, когда мы от этого пути отклонились, почему тогда вы тоже молчали?

— Потому что, как бы правильно мое толкование ни было, все равно оно не могло бы помочь спасти капитана Гранта.

— Почему вы так думаете?

— Да потому, что со времени крушения судна прошло два года и капитан не появился, значит он пал жертвой или крушения, или новозеландцев.

— Значит, вы полагаете?.. — спросил Гленарван.

— Я полагаю, что, может быть, мы натолкнемся на какие–либо остатки «Британии», но сами потерпевшие крушение погибли.

— Ни слова об этом, друзья мои, — сказал Гленарван. — Предоставьте мне выбрать подходящий момент, чтобы сообщить эту печальную весть детям капитана Гранта.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Крик в ночи

Команда «Дункана» вскоре узнала, что сообщение Айртона не пролило света на таинственную судьбу капитана Гранта. Все впали в глубокое уныние: ведь на боцмана возлагалось столько надежд, а ему ничего не известно, что могло бы навести «Дункан» на следы «Британии».

Итак, яхта продолжала держаться намеченного курса. Оставалось только выбрать остров, на который можно было бы высадить Айртона.

Паганель и Джон Манглс справились по корабельным картам. Как раз на тридцать седьмой параллели значился уединенный островок Мария—Тереза. Этот скалистый, затерянный среди Тихого океана островок отстоит в трех с половиной тысячах миль от американского побережья и в тысяче пятистах милях от Новой Зеландии. На севере ближайшей к нему землей является архипелаг Туамоту, находящийся под протекторатом Франции; к югу нет никаких земель вплоть до вечных льдов Южного полюса. Ни одно судно не пристает к берегам этого уединенного островка. Никакого отголоска того, что происходит в мире, не долетает до него, лишь буревестники во время дальних перелетов отдыхают здесь, и на множестве карт этот островок, омываемый волнами Тихого океана, вообще не обозначен.

Если где–нибудь на земном шаре и существовало полное уединение, то именно на этом островке, заброшенном в океане, в стороне от всех морских путей. Айртону сообщили о местоположении острова. Боцман согласился поселиться там, вдали от людей, и «Дункан» взял курс к Марии—Терезы. В этот момент яхта находилась как раз на прямой линии от залива Талькауано к острову Марии—Терезы.

Два дня спустя, в два часа дня, вахтенный матрос дал знать, что на горизонте показалась земля. То был остров Марии—Терезы, низкий, продолговатый, едва выступавший из воды, очертаниями своими похожий на огромного кита.

Яхта рассекала волны с быстротой шестнадцати узлов в час и находилась от него на расстоянии тридцати миль. Мало–помалу выступили очертания острова. На фоне заходящего солнца отчетливо вырисовался его причудливый силуэт. Там и сям выделялись невысокие вершины, блестевшие в лучах дневного светила.

В пять часов Джону Манглсу показалось, будто над островом вьется легкий дымок.

— Что это, вулкан? — спросил он Паганеля.

Тот рассматривал остров в подзорную трубу.

— Не знаю, что вам сказать, — ответил географ. — Этот остров малоизвестен, возможно, что он вулканического происхождения.

— Но если остров возник вследствие извержения, то не следует ли опасаться, что следующее извержение разрушит его? — спросил Гленарван.

— Это маловероятно, — ответил Паганель. — Он существует уже несколько столетий, и эго достаточная гарантия его долголетия. А вот остров Джулия, показавшийся из воды Средиземного моря, тот исчез бесследно через несколько месяцев.

— Хорошо, — сказал Гленарван. — Как вы полагаете, Джон, сможем мы подойти к берегу до наступления ночи?

— Нет, сэр. Я не могу рисковать ночью подходить к незнакомому берегу. Я буду крейсировать, делая короткие галсы, а завтра на рассвете мы пошлем туда шлюпку.

В восемь часов вечера остров Марии—Терезы, бывший всего в пяти милях от яхты, казался какой–то удлиненной, едва видной тенью. «Дункан» продолжал приближаться к нему.

В девять часов на островке вспыхнул довольно яркий огонек. Он светился ровным, неподвижным светом.

— Вот что указывает на вулкан, — проговорил Паганель, внимательно всматриваясь вдаль.

— Но на таком близком расстоянии мы должны были бы слышать грохот, сопровождающий извержение, — заметил Джон Манглс, — а восточный ветер не доносит до нас никакого шума.

— Действительно, вулкан блестит, но безмолвствует, — согласился Паганель. — Притом, мне кажется, что этот огонь мигает, словно огонь маяка.

— Вы правы, — отозвался Джон. — А между тем на этих берегах нет маяков. А! — воскликнул он. — Вот второй огонек — теперь уже на самом берегу. Смотрите! Он колышется! Он меняет место!

Джон не ошибался. Действительно, появился второй огонек. Он то потухал, то снова разгорался.

— Значит, остров обитаем? — спросил Гленарван.

— Очевидно, населен дикарями, — ответил Паганель.

— Но в таком случае мы не можем высадить туда боцмана.

— Конечно, нет, — вмешался майор, — это был бы слишком плохой подарок даже для дикарей.

— В таком случае, мы поищем другой необитаемый остров, — сказал Гленарван, который не мог сдержать улыбки на замечание майора. — Я обещал Айртону, что он будет жив и невредим, и сдержу слово.

— Во всяком случае, надо быть настороже, — сказал Паганель, — у новозеландцев, как некогда у жителей Корнуэльских островов, в ходу варварский обычай заманивать к берегам суда с помощью вспыхивающих там и сям огней. Возможно, что туземцам Марии—Терезы знаком этот прием.

— Держись в четверти мили от берега! — крикнул Джон Манглс матросу, стоявшему у руля. — Завтра на рассвете мы узнаем, в чем дело.

В одиннадцать часов Джон Манглс и пассажиры разошлись по своим каютам. На баке прохаживался вахтенный, на корме у румпеля стоял рулевой.

В это время на ют поднялись Мери Грант и Роберт. Дети капитана Гранта, облокотившись на перила, с грустью смотрели на блестевшее фосфорическим светом море и на светящуюся струю за кормой «Дункана». Мери думала о будущем Роберта, Роберт — о будущем сестры. Оба думали об отце. Жив ли еще их обожаемый отец? Неужели надо отказаться от надежды свидеться с ним? Но нет, как жить без него? Что станется с ними? Что было бы с ними и теперь без Гленарвана и его жены?

Мальчик, которого горе сделало взрослым не по годам, догадывался, какие мысли волнуют сестру.

— Мери, — промолвил он, беря ее руку, — никогда не следует отчаиваться. Вспомни, чему учил нас отец. «Самое главное не падать духом», — говаривал он. Будем же мужественны и стойки, как наш отец, — это давало ему силу преодолевать все препятствия. До сих пор, сестра, ты работала для меня, теперь настала моя очередь.

— Милый Роберт!.. — сказала молодая девушка.

— Мери, мне надо сказать тебе кое–что. Ты не будешь сердиться, правда?

— Зачем же мне сердиться на тебя, дитя мое!

— И ты позволишь мне сделать то, что я задумал?

— Что ты хочешь сказать? — взволнованно спросила Мери.

— Сестра! Я хочу быть моряком…

— Ты покинешь меня? — вскрикнула Мери, сжимая руку брата.

— Да, сестра, я буду моряком, как мой отец, как капитан Джон! Мери, дорогая Мери, ведь капитан Джон не потерял надежды разыскать отца. Верь в его преданность, как я верю в нее. Джон обещал сделать из меня отличного, выдающегося моряка, а пока мы будем вместе искать отца. Скажи, сестра, что ты согласна. То, что отец сделал бы для нас, мы, а особенно я, должны сделать для него. У меня только одна цель в жизни: искать, непрестанно искать того, кто никогда не покинул бы нас, ни тебя, ни меня. Мери, дорогая моя, как он был добр, наш отец!

— Как благороден, как великодушен! — добавила Мери. — Знаешь, Роберт, ведь наша родина им уже гордилась, и если б судьба не пресекла его деятельности, то он занял бы место среди выдающихся людей нашей страны.

— Я в этом уверен! — воскликнул Роберт.

Мери Грант прижала брата к груди, и мальчик почувствовал, как лоб его оросили ее слезы.

— Мери! Мери! — воскликнул — он. — Пусть наши друзья молчат, но я до сих пор не утратил и никогда не утрачу надежды. Такой человек, как наш отец, не мог умереть, не выполнив своей задачи!

Мери Грант не в силах была отвечать: ее душили рыдания. Молодая девушка была глубоко взволнована мыслью о новых поисках Гарри Гранта и о безграничной преданности молодого капитана.

— Значит, мистер Джон еще не потерял надежды? — спросила она.

— Нет, он продолжает надеяться, — ответил Роберт. — Это брат, который никогда нас не покинет. Ведь правда, сестра, я буду моряком, и мы вместе будем искать отца? Ты согласна?

— Согласна! Но нам придется расстаться… — прошептала девушка.

— Ты останешься не одна, Мери. Я знаю! Мой друг Джон сказал мне это. Миссис Гленарван не позволит тебе уйти. Ты женщина, сестра, и можешь и должна согласиться принять ее благодеяния. Отказаться — значит, быть неблагодарной. Но мужчина, — отец много раз повторял мне это, — мужчина должен сам ковать свою судьбу!

— Что будет с нашим милым домом в Денди? Ведь с ним связано столько воспоминаний!

— Мы сохраним его, сестричка! Все обдумали, и хорошо обдумали, наш друг Джон и лорд Гленарван. Ты будешь жить в замке Малькольм у лорда и леди Гленарван, как их дочь. Это он сам сказал моему другу Джону, а тот рассказал мне. Ты будешь чувствовать себя у них как дома, тебе будет с кем поговорить об отце. А в один прекрасный день мы привезем его самого! Ах! Какой это будет чудесный день! — воскликнул, сияя восторгом, Роберт.

— Брат мой, мальчик мой, как счастлив был бы отец, если б слышал тебя! — сказала Мери. — Как ты похож, милый Роберт, на него, на нашего обожаемого отца! Когда ты станешь взрослым, то будешь вылитый отец!

— О Мери! — краснея от благородной сыновьей гордости, воскликнул мальчик.

— Но чем отблагодарим мы лорда и леди Гленарван? — промолвила Мери.

— О, это легко сделать! — сказал с юношеской самоуверенностью Роберт. — Мы будем любить их, почитать, говорить им об этом, крепко целовать, а если нужно будет, то пожертвуем ради них жизнью.

— Нет, лучше жить для них! — воскликнула девушка, целуя брата. — Они предпочтут это, и я тоже.

Дети капитана Гранта умолкли. Мечтательно глядели они друг на друга, окутанные ночной мглой. Но, мысленно продолжая свой разговор, они задавали друг другу вопросы и отвечали на них. Вокруг тихо зыбилось море и светилась сквозь сумрак бурлившая за винтом вода.

Вдруг произошло нечто странное, сверхъестественное. Брату и сестре одновременно показалось, будто из лона волн, попеременно то темных, то светящихся, прозвучал чей–то голос, и его глубокий, тоскующий звук проник в самую глубь их сердец.

— Помогите! Помогите! — прозвучало в тиши.

— Мери, ты слышала, слышала? — спросил Роберт.

И поспешно перегнувшись через перила, оба стали напряженно вглядываться в мглу, но ничего не было видно — лишь безграничный сумрак стлался перед ними темной пеленой.

— Роберт, — пролепетала бледная от волнения Мери, — мне почудилось… Да, почудилось, как и тебе… Мы бредим с тобой, Роберт, милый…

Но снова раздался голос, призывавший на помощь, и на этот раз иллюзия была так сильна, что у обоих одновременно вырвался тот же крик:

— Отец! Отец!

Это было уже слишком для Мери. Волнение ее было так сильно, что она без чувств упала на руки брата.

— Помогите! — крикнул Роберт. — Сестра! Отец!.. Помогите!..

Рулевой бросился поднимать бесчувственную девушку. Прибежали стоявшие на вахте матросы, появились разбуженные шумом Джон Манглс, Элен, Гленарван.

— Сестра умирает, а отец там! — воскликнул Роберт, указывая на волны.

Никто не мог понять, в чем дело.

— Да, да, — повторял мальчик, — отец мой там! Я слышал его голос, сестра тоже слышала…

В эту минуту Мери пришла в себя и, словно безумная, повторяла:

— Отец! Отец там!

Несчастная девушка, перегнувшись через перила, хотела броситься в море.

— Милорд, леди Элен, говорю вам, отец там! — твердила она, сжимая руки. — Уверяю вас, я слышала его голос! Он подымался из волн, словно жалоба, звучал, словно последнее «прости»…

У бедняжки сделались судороги, она рыдала и билась. Пришлось отнести ее в каюту. Элен пошла туда же, чтобы оказать ей помощь.

А Роберт продолжал повторять:

— Отец мой! Отец мой там! Я в этом уверен, сэр!

Свидетели этой мучительной сцены не сомневались, что дети капитана Гранта стали жертвой галлюцинации. Но как убедить их в этом?

Гленарван первый попытался это сделать. Взяв за руку Роберта, он спросил его:

— Ты слышал голос своего отца, дитя мое?

— Да, сэр. Там, среди волн. Он кричал: «Помогите! Помогите!»

— И ты узнал этот голос?

— Узнал ли я его голос, милорд? О да, клянусь вам! Моя сестра тоже слышала и тоже узнала его. Неужели вы думаете, что мы оба ошиблись? Сэр, едемте скорее на помощь отцу! Шлюпку! Шлюпку!

Гленарван, поняв, что разубедить бедного мальчика невозможно, решил сделать последнюю попытку и позвал рулевого.

— Гаукинс, — спросил он, — вы стояли у руля, когда мисс Грант сделалось дурно?

— Да, — ответил Гаукинс.

— И вы ничего не заметили, ничего не слышали?

— Ничего.

— Вот видишь, Роберт!

— Если бы это был отец Гаукинса, то Гаукинс не сказал бы, что ничего не слышал! — с неукротимой энергией воскликнул мальчик. — Это был мой отец, сэр, мой отец, отец!

Рыдания прервали его голос. Бледный и безмолвный, Роберт тоже лишился чувств. Гленарван приказал отнести его в каюту и уложить в постель. Измученный волнением, мальчик впал в тяжелое забытье.

— Бедные сироты, — промолвил Джон Манглс, — какое тяжелое испытание выпало им на долю!

— Да, — отозвался Гленарван, — чрезмерное горе могло вызвать у них одновременно одинаковую галлюцинацию.

— Одновременно у обоих? — прошептал Паганель. — Странно! Наука не допускает этого.

Затем географ, перегнувшись через перила и сделав всем окружающим знак молчать, в свою очередь стал «прислушиваться.

Кругом царила тишина. Паганель громко крикнул. Никто не ответил.

— Странно, странно, — повторял географ, возвращаясь в свою каюту. — Родство мыслей и горя все же не объясняет подобного явления.

На следующий день, 8 марта, в пять часов утра, едва стало светать, как пассажиры, в том числе Роберт и Мери, — ибо их невозможно было удержать в каюте, — собрались на палубе «Дункана». Каждому хотелось увидеть землю, которую лишь мельком видели накануне. Подзорные трубы с жадностью направились на остров. Яхта шла вдоль острова на расстоянии мили от берегов. Можно было разглядеть мельчайшие подробности.

Вдруг раздался крик Роберта. Мальчик уверял, что видит трех людей: двое бегают по берегу, размахивая руками, а третий машет флагом.

— Английский флаг! — вскричал Джон Манглс, взглянув в подзорную трубу.

— Верно! — воскликнул Паганель, быстро оборачиваясь к Роберту.

— Сэр, — заговорил мальчик, дрожа от волнения, — если вы не хотите, чтобы я добрался до берега вплавь, то велите спустить шлюпку. На коленях умоляю вас, позвольте мне первым высадиться на берег!

Никто не решался вымолвить ни слова. Как! На этом островке, лежащем на тридцать седьмой параллели, живут три человека, потерпевших кораблекрушение, англичане! И каждый, вспоминая ночное происшествие, думал о том голосе, который слышали Роберт и Мери. Быть может, дети действительно слышали чей–то голос, но был ли то голос их отца? Увы! Нет, нет и нет! И каждый, думая о том тяжком разочаровании, которое ожидало сирот, трепетал, боясь, что бедные дети «е в силах будут перенести это новое испытание. Но как удержать их? У Гленарвана не хватало на это духу.

— Спустить шлюпку! — приказал он.

В одно мгновение шлюпка была спущена. Дети капитана Гранта, Гленарван, Джон Манглс, Паганель быстро спустились в нее, и она стремительно понеслась вперед под бешеными ударами весел шести матросов.

В десяти туазах от берега Мери издала душераздирающий крик:

— Отец!

На берегу рядом с двумя другими мужчинами стоял высокий, крепко сложенный человек. Его выразительное лицо, доброе и мужественное, было похоже одновременно и на лицо дочери и на лицо сына. Несомненно, это был тот самый человек, которого так часто описывали Мери и Роберт. Их сердца не обманули их — то был их отец, то был капитан Грант.

Капитан услышал крик Мери, протянул к ней руки и упал на песок, словно сраженный молнией.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ Остров Табор

От радости не умирают, ибо отец и дети пришли в себя еще до того, как шлюпка доставила их на яхту. Как описать эту сцену! Вся команда плакала, глядя на эти три существа, слившиеся в безмолвном объятии.

Поднявшись на палубу «Дункана», олицетворявшую для Гарри Гранта его родную Шотландию, он дрожащим от волнения голосом горячо поблагодарил Гленарвана, леди Элен и весь экипаж.

За тот промежуток времени, в течение которого шлюпка доплыла до яхты, Мери и Роберт успели в нескольких словах рассказать отцу историю его поисков.

В каком неоплатном долгу был он перед Элен Гленарван, этой благородной женщиной, и ее спутниками! Ведь, начиная от Гленарвана и кончая последним матросом, все они боролись, страдали ради него? Гарри Грант выражал переполнявшую его сердце благодарность с такой простотой, с таким благородством, его мужественное лицо дышало таким чистым, таким кротким чувством, что вся команда почувствовала себя полностью вознагражденной за перенесенные испытания. Даже невозмутимый майор и тот прослезился. Что же касается Паганеля, то он плакал, как ребенок, даже не пытаясь скрыть своих слез.

Гарри Грант не сводил глаз с дочери. Он находил ее красивой, очаровательной и повторял это вслух, призывая в свидетельницы леди Элен, чтобы убедиться, что отцовские чувства не обманывают его. Затем, поворачиваясь к сыну, он восклицал с восторгом:

— Как он вырос! Совсем мужчина.

И осыпал любимых детей бесконечными поцелуями.

Роберт представил отцу по очереди всех своих друзей. Хотя мальчуган старался разнообразить характеристики, но все совпадали в одном, что каждый прекрасно относился к бедным сиротам. Когда наступила очередь Джона Манглса, то молодой капитан покраснел, словно девушка, и его голос дрожал во время разговора с отцом Мери.

Леди Элен рассказала капитану Гранту о их путешествии. Капитан мог гордиться и сыном и дочерью.

Гарри Грант узнал о подвигах юного героя, узнал о том, что мальчик уже уплатил Гленарвану часть отцовского долга. Вслед за Элен заговорил Джон Манглс. Он в таких выражениях говорил о Мери, что Гарри Грант, которому Элен уже успела сообщить в нескольких словах о взаимной любви молодых людей, соединил руку дочери с рукой отважного молодого капитана.

Когда обо всем уже было переговорено тысячу раз, Гленарван рассказал Гарри Гранту об Айртоне. Капитан полностью подтвердил все сообщенное боцманом.

— Это малый с головой и смельчак, — добавил он, — но страсти увлекли его в сторону зла. Будем надеяться, что он одумается и раскаяние вернет его к честной жизни.

Но Гарри Грант хотел, прежде чем высадят Айртона на остров Марии—Терезы, принять там, на своей скале, новых друзей. Он пригласил их посетить его деревянный домик и отобедать за столом Робинзона Океании.

Гленарван и его спутники с удовольствием приняли приглашение. Роберт и Мери горели желанием увидеть места, где так долго страдал их отец.

Снарядили лодку, и вскоре капитан с детьми, Эдуард с Элен Гленарван, майор, Джон Манглс и Паганель высадились на берег острова.

Достаточно было нескольких часов, чтобы обойти владения Гарри Гранта. Этот островок был в сущности вершиной подводной горы, плоскогорьем со множеством базальтовых скал и обломков вулканических пород. Под действием подземного огня эта гора в древние геологические эпохи постепенно поднялась из вод Тихого океана. Но с тех пор прошло много веков, вулкан потух, и образовался мирный островок; на нем наслоился плодородный чернозем, постепенно этой новой землей завладела растительность. Китоловы оставили тут несколько домашних животных — коз и свиней, те расплодились и с течением времени одичали. Таким образом, на островке, затерянном среди Тихого океана, появились представители всех трех царств природы. Когда же на остров попали моряки, потерпевшие крушение на «Британии», то силы природы стали направляться рукой человека. В два с половиной года Гарри Грант и его матросы совершенно преобразили остров. Несколько тщательно обработанных акров земли приносили высокие урожаи.

Гости подошли к домику, расположенному под сенью зеленых камедных деревьев; перед окнами расстилалось безбрежное море, сверкавшее под ослепительными лучами солнца. Гарри Грант распорядился поставить стол под раскидистыми деревьями, и все уселись вокруг него. Подали заднюю ножку козленка, хлеб из нарду, несколько чашек молока, два–три стебля дикого цикория, чистую холодную воду.

Паганель был в восторге. Воскресли его старые мечты стать Робинзоном.

— Жалеть о судьбе этого плута Айртона не придется! Островок — настоящий рай! — с восторгом воскликнул географ.

— Да, этот крохотный островок был раем для трех несчастных, потерпевших крушение, — отозвался Гарри Грант. — Но я сожалею, что это не большой, плодородный остров, где вместо ручья протекала бы река, а вместо бухточки был бы удобный порт.

— А почему вы сожалеете об этом, капитан? — спросил Гленарван.

— Потому что я мог бы основать здесь, в Тихом океане, колонию и подарить ее Шотландии.

— Вот как, капитан Грант! Вы, стало быть, не оставили замысла, сделавшего вас столь популярным на нашей родине? — спросил Гленарван.

— Нет, сэр, не оставил. Мне кажется, что вам суждено было спасти меня именно для того, чтобы я имел возможность привести в исполнение мой замысел. Необходимо, чтобы наши бедняки, обитатели древней Каледонии, нашли себе убежище от нищеты на новой земле. Нашей дорогой родине необходимо иметь в этих морях свою, ей одной принадлежащую колонию, которая ни от кого не зависела бы и благоденствовала бы, чего ей так не хватает в Европе!

— А! Это хорошо сказано, капитан Грант! — сказала леди Элен. — Прекрасный план и вполне достоин благородного сердца! Но этот островок…

— Наш скалистый островок может прокормить лишь несколько колонистов, а нам нужны обширные, плодородные земли.

— Ну что ж, — воскликнул Гленарван, — будущее в наших руках! Будем искать эти земли вместе.

Гарри Грант и Гленарван крепко пожали друг другу руки, словно закрепляя этим рукопожатием данное обещание.

Затем все пожелали узнать на этом самом островке, в этом скромном домике историю крушения «Британии», историю жизни этих людей за эти два долгих года.

Гарри Грант охотно исполнил желание своих новых друзей.

— История моя, — качал он, — похожа на историю всех Робинзонов, заброшенных на пустынный остров и понявших, что им надо рассчитывать лишь на самих себя, и они должны бороться за свою жизнь с силами природы. В ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое июня тысяча восемьсот шестьдесят второго года «Британия», потеряв управление во время шестидневкой бури, разбилась о скалы острова Марии—Терезы. Море яростно бушевало, организовать спасение было невозможно, и вся моя несчастная команда погибла. Лишь матросам Бобу Лирсу, Джо Беллу и мне после многих тщетных попыток удалось добраться до берега.

Земля, приютившая нас, представляла собой пустынный островок длиной в пять миль, шириною в две. На нем росло около тридцати деревьев, было несколько лужаек и источник свежей пресной воды, к счастью никогда не пересыхавший. Оказавшись с моими двумя матросами в этом затерянном уголке земного шара, я не пал духом и приготовился к упорной борьбе. Боб и Джо, мои отважные товарищи по несчастью, энергично помогали мне.

По примеру Робинзона, героя Даниеля Дефо, мы начали с того, что подобрали обломки судна, инструменты, небольшое количество пороха, оружие и мешок с драгоценным для нас зерном. Первые дни были очень тяжелы, но вскоре охота и рыбная ловля обеспечили нас пищей, ибо остров кишел дикими козами, а у берегов водилось множество морских животных. Мало–помалу наша жизнь наладилась.

Благодаря тому, что мне удалось спасти от крушения астрономические приборы, я мог точно определить, где находится островок, на каком расстоянии он лежит от обычных путей судов, и понял, что лишь счастливый случай может нас выручить. Непрестанно думая о моих любимых детях, но не надеясь больше их увидеть, я мужественно подчинился выпавшему на мою долю испытанию. Между тем мы работали не покладая рук. Вскоре несколько акров земли были засеяны семенами, спасенными с «Британии». Картофель, цикорий и щавель оздоровили нашу обычную пищу. Со временем появились другие овощи. Мы поймали и приручили несколько диких козлят. Появилось молоко, масло. Из нарду, росшего на дне пересохших ручьев, мы выпекали довольно питательный хлеб. Словом, наш быт перестал нас тревожить.

Мы выстроили домик из выброшенных на берег обломков «Британии», покрыли его тщательно просмоленными парусами и под таким надежным убежищем благополучно пережили период дождей. Сколько в этом домике обсуждалось планов, сколько было мечтаний — и самая чудесная из наших грез ныне сбылась! Сначала я хотел пуститься в море на лодке, построенной из обломков «Британии», но ближайшая земля — архипелаг Паумоту — отстояла от нас на расстоянии в полторы тысячи миль. Никакая лодка не могла бы выдержать подобный переход. Я отказался от этой мысли и положился на судьбу.

Ах, дорогие мои дети! Как часто, стоя на береговых скалах, надеялись мы увидеть судно в морской дали, но за все время нашего заточения на горизонте только два–три раза показались паруса, но, промелькнув, скрылись. Так прошло два с половиной года. Мы перестали надеяться, но не впадали в отчаяние.

И вот, наконец, вчера, взобравшись на самую высокую гору, я увидел на западе легкий дымок. Он увеличивался. Вскоре я различил судно. Казалось, оно направлялось к нам. А вдруг оно пройдет мимо островка? Зачем ему здесь останавливаться!

Ах, какой это был мучительный день! Как только не разорвалось мое сердце! Товарищи зажгли костер на вершине одной из здешних гор. Наступила ночь, но яхта не сигнализировала, что заметили нас. А ведь в ней заключалось все наше спасение! Неужели она уплывет! Я больше не колебался. Тьма сгущалась. Судно могло ночью обогнуть остров и уйти. Я бросился в воду и поплыл к нему. Надежда утраивала мои силы. С нечеловеческой силой рассекал я волны. Уже яхта была от меня в каких–нибудь тридцати саженях, когда вдруг она переменила галс. Вот тогда–то я стал отчаянно кричать, и крик этот услышали дети. Я вернулся на берег, обессиленный, сломленный волнением и усталостью. Матросы подобрали меня полумертвым. Эта последняя ночь, проведенная нами на острове, была ужасной. Мы считали себя уже навеки обреченными на одиночество. Но вот наступил рассвет, и мы увидели, что яхта медленно лавирует. Потом вы спустили шлюпку… Мы были спасены! Какое великое счастье! Дети, мои дорогие дети были в этой шлюпке и протягивали ко мне руки!..

Рассказ Гарри Гранта закончился среди поцелуев и ласк, которыми осыпали его Мери и Роберт. И только тут капитан узнал, что своим спасением он обязан тому самому документу, который через неделю после крушения вложил в бутылку и доверил морю.

Но о чем задумался Жак Паганель во время рассказа капитана Гранта?

Почтенный географ в тысячный раз восстанавливал в уме слова документа. Он поочередно припоминал все три толкования, и все три оказались ложными. Как же был обозначен на этих полуизъеденных морской водой листках остров Марии—Терезы?

Паганель не мог больше выдержать. Он схватил за руку Гарри Гранта.

— Капитан, — воскликнул он, — скажите мне, что вы написали в вашем загадочном документе?

Вопрос географа возбудил общий интерес, ибо сейчас предстояло услышать разгадку тайны, которую тщетно пытались разгадать в течение девяти месяцев!

— Точно ли вы помните, капитан, текст документа? — спросил Паганель.

— Конечно, — ответил Гарри Грант. — Дня не проходило, чтобы я не припоминал этих слов: ведь на них зиждились все наши надежды.

— Что же это были за слова, капитан? — спросил Гленарван. — Наше самолюбие задето за живое!

— Я к вашим услугам, — ответил Гарри Грант. — Вы ведь знаете, что, стремясь увеличить наши шансы на спасение, я вложил в бутылку документы, написанные на трех языках. Какой же из трех вас интересует?

— Разве они были не тождественны? — воскликнул Паганель.

— Тождественны, за исключением одного слова.

— Тогда процитируйте нам французский текст, — сказал Гленарван, — он был в наилучшей сохранности, и наши толкования основывались главным образом на нем.

— Хорошо. Вот французский текст, слово в слово: «Двадцать седьмого июня тысяча восемьсот шестьдесят второго года трехмачтовое судно «Британия», из Глазго, потерпело крушение в тысяча пятистах лье от Патагонии, в Южном полушарии. Два матроса и капитан Грант добрались до острова Табор…»

— Что?! — воскликнул Паганель.

— «Там, — продолжал Гарри Грант, — постоянно терпя жестокие лишения, они бросили этот документ под сто пятьдесят третьим градусом долготы и тридцать седьмым градусом одиннадцатой минутой широты. Окажите им помощь, или они погибнут».

При слове «Табор» Паганель вскочил с места. И, не будучи в силах сдержать себя, воскликнул:

— Как остров Табор? Да ведь это остров Марии—Терезы!

— Совершенно верно, мистер Паганель, — ответил Гарри Грант. — На английских и немецких картах — Мария—Тереза, а на французских — он значится как остров Табор.

В эту минуту тяжелый кулак опустился на плечо Паганеля, который даже присел от удара. Надо признаться, что удар этот нанесен был майором, впервые вышедшим из рамок приличия.

— Географ! — сказал с глубочайшим презрением Мак—Наббс.

Но Паганель даже и не осознал удара. Что значил этот удар по сравнению с ударом, нанесенным его самолюбию ученого!

— Итак, — сказал Мак—Наббс капитану Гранту, — он был недалек от истины. Патагония, Австралия, Новая Зеландия казались ему бесспорным местонахождением потерпевших крушение. Слово contin, которое он истолковал вначале как continent (континент), стало впоследствии conttnuelle (постоянная); indi означало сперва indiens (индейцы), а затем indigènes (туземцы), наконец, правильно было понято слово indigence (лишения). Только обрывок слова abor ввел в заблуждение проницательного географа. Паганель упорно считал его частью французского глагола aborder (причаливать), тогда как это было название острова Табор, того самого, где нашли приют потерпевшие крушение на «Британии». Ошибка эта была, впрочем, простительна, поскольку на корабельных картах «Дункана» этот островок значился под названием «Мария—Тереза».

— Все равно! — восклицал Паганель, вырывая на себе волосы. — Я не должен был забывать этого двойного наименования! Это непростительная ошибка, заблуждение, недостойное секретаря Географического общества! Я опозорен!

— Господин Паганель, успокойтесь! — утешала географа леди Элен.

— Нет, нет! Я настоящий осел!

— И даже не ученый осел, — отозвался в виде утешения майор.

Как только обед был окончен, Гарри Грант привел свое жилище в порядок. Он ничего не брал с собой, желая, чтобы преступник унаследовал имущество честного человека.

Все вернулись на яхту. Гленарван намеревался отплыть в тот же день и дал приказ высадить боцмана на остров. Айртона привели на ют, и он оказался лицом к лицу с Гарри Грантом.

— Это я, Айртон, — промолвил Грант.

— Это вы, капитан, — отозвался боцман, нисколько не удивляясь. — Ну что же, я очень рад видеть вас в добром здоровье.

— Повидимому, Айртон, я сделал ошибку, высадив вас на обитаемую землю.

— Повидимому, капитан.

— Вы сейчас останетесь вместо меня на этом пустынном островке. Надеюсь, что вы раскаетесь во всем том зле, которое причинили людям.

— Все может быть, — спокойно ответил Айртон.

Гленарван обратился к боцману:

— Итак, Айртон, вы продолжаете настаивать на том, чтобы я высадил вас на необитаемый остров?

— Да.

— Остров Табор вам подходит?

— Совершенно.

— Теперь, Айртон, выслушайте мои последние слова. Здесь вы окажетесь вдали от всякой земли, без всякой возможности общения с другими людьми. Чудеса случаются редко, и едва ли вам удастся убежать отсюда. Вы будете здесь одиноки, но вы не будете затеряны и отрезаны от мира, как был капитан Грант, ибо хотя вы и не заслуживаете, чтобы люди помнили о вас, но они все же будут о вас помнить. Я знаю, где найти вас, Айртон, и я этого никогда не забуду.

— Очень вам признателен, сэр, — просто ответил Айртон.

То были последние слова, которыми обменялись Гленарван и боцман.

Шлюпка стояла наготове. Айртон спустился в нее.

Джон Манглс предварительно отправил на остров несколько ящиков с консервами, одежду, инструменты, оружие, а также запас пороха и пуль. Таким образом, боцман получил возможность начать трудовую жизнь и, работая, переродиться. У него было все необходимое, даже книги.

Настал час расставания. Команда и пассажиры собрались на палубе. У многих сжалось сердце. Мери Грант и леди Элен не могли скрыть волнения.

— Неужели это так необходимо? — обратилась молодая женщина к мужу. — Неужели мы должны покинуть здесь этого несчастного?

— Да, Элен, необходимо, — ответил лорд Гленарван. — Это искупление!

В эту минуту шлюпка, по команде Джона Манглса, отчалила от яхты. Айртон, как всегда невозмутимый, стоя в лодке, снял шляпу и с суровой важностью поклонился.

Гленарван, а за ним вся команда обнажили головы, словно у постели умирающего, и шлюпка отплыла при гробовом молчании.

Как только она достигла берега, Айртон выскочил на песок, а лодка вернулась к яхте. Было четыре часа пополудни, и с юта пассажиры могли видеть боцмана, который, скрестив на груди руки, неподвижно, словно статуя, стоял на прибрежной скале. Глаза его были устремлены на «Дункан».

— Отправляемся, сэр? — спросил Джон Манглс.

— Да, Джон, — ответил Гленарван, пытаясь скрыть волнение.

— Вперед! — крикнул капитан механику.

Пар засвистел по трубам, винт закрутился, и в восемь часов последние вершины острова Табор скрылись в вечерней мгле.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ Последняя рассеянность Жака Паганеля

18 марта, через одиннадцать дней после того как «Дункан» отплыл от острова Табор, показались берега Америки, а на следующий день яхта бросила якорь в бухте Талькауано.

Яхта возвращалась сюда после пятимесячного плавания, во время которого, строго придерживаясь тридцать седьмой параллели, она совершила кругосветное плавание. Участники этой достопамятной, не имевшей прецедента экспедиции побывали в Чили, в пампе, в Аргентинской республике, на Атлантическом океане, на островах Тристан–да–Кунья, в Индийском океане, на Амстердамских островах, в Австралии, в Новой Зеландии, на острове Табор и в Тихом океане. Их усилия увенчались успехом, и они возвращались на родину, имея на борту потерпевших крушение моряков «Британии».

Ни один из отозвавшихся на призыв Гленарвана храбрых шотландцев не поплатился жизнью. Все, живые и невредимые, возвращались в свою старую Шотландию. Эта экспедиция напоминала битву, которую в древней истории именовали «битвой без слез».

Пополнив запасы, «Дункан» поплыл вдоль берегов Патагонии, обогнул мыс Горн и поплыл по Атлантическому океану.

Ни одно путешествие не протекало более благоприятно. Казалось, что яхта везет в своих недрах само счастье. На борту больше не было никаких тайн. Все было ясно, даже нежные чувства Джона Манглса и Мери Грант.

Впрочем, нет, было нечто непонятное, что не давало покоя Мак—Наббсу. Почему Паганель так плотно застегивал на себе одежды и кутался по самые уши в кашне? Майору не терпелось узнать, чем вызвана эта странная причуда.

Но надо сказать, что, несмотря на все расспросы, на все намеки, на все подозрения Мак—Наббса, Паганель ни разу не расстегнулся. Не расстегнулся даже и тогда, когда «Дункан» пересекал экватор, и смола, которой были залиты пазы палубы, плавилась от пятидесятиградусного зноя.

— Он так рассеян, что воображает, будто он в Петербурге, — сказал майор, видя, как Паганель кутается в широчайший плащ, словно стоял такой холод, когда ртуть замерзает в термометре.

Наконец, 9 мая, через пятьдесят три дня после того как яхта вышла из бухты Талькауано, Джон Манглс заметил огни мыса Клир. Яхта вошла в пролив св. Георга, пересекла Ирландское море и 10 мая вышла в залив Клайд. В одиннадцать часов утра «Дункан» бросил якорь у Думбартоца, а в два часа ночи пассажиры, приветствуемые громким «ура» горцев, входили в Малькольмский замок.

Значит, то была воля судьбы, что Гарри Грант и его два товарища спасутся, что Мери Грант станет женой Джона Манглса, а Роберт станет бравым моряком, таким, как Гарри Грант и Джон Манглс, и он будет работать вместе с ними, при помощи Гленарвана, над осуществлением проекта капитана Гранта. Но было ли суждено Паганелю умереть холостяком? Повидимому, нет.

Действительно, ученый после своих героических подвигов стал знаменитостью. Его рассеянность производила фурор в светском обществе Шотландии. Географа буквально разрывали на части, и он не поспевал бывать всюду, куда его приглашали.

Как раз в это время одна милейшая тридцатилетняя девица, не кто иная, как двоюродная сестра майора Мак—Наббса, особа несколько эксцентричная, но добрая и еще довольно красивая, влюбилась в чудака–географа и предложила ему руку и сердце. В руке этой был миллион, но это обстоятельство обходили молчанием.

Паганель отнюдь не был равнодушен к нежным чувствам мисс Арабеллы, однако не решался признаться в них.

Посредником между этими двумя сердцами, созданными друг для друга, явился майор. Он сказал Паганелю, что женитьба–это та «последняя рассеянность», которую географ может себе позволить.

Но странно! Паганель почему–то никак не мог произнести решительное слово.

— Разве мисс Арабелла вам не нравится? — спрашивал Мак—Наббс.

— Что вы, майор! Она очаровательна, — восклицал Паганель, — даже слишком очаровательна! И, признаться, я рад был бы, если б этого очарования в мисс Арабелле было поменьше. Мне хотелось бы найти в ней хоть один недостаток!

— Будьте спокойны, — отвечал майор, — недостатки найдутся, и даже не один. У самой безупречной женщины есть недостатки. Итак, Паганель, это дело решенное?

— Я не смею, — отвечал Паганель.

— Но скажите же, мой ученый друг, почему вы колеблетесь?

— Я недостоин мисс Арабеллы, — отвечал неизменно географ.

И дальше этого он не шел.

Но однажды настойчивый майор припер географа к стене, и тот под большим секретом поведал ему нечто, что было бы очень на руку полиции, если бы ей когда–нибудь понадобились приметы нашего ученого.

— Вот оно что! — воскликнул майор.

— Увы, это так! — подтвердил Паганель.

— Но это не имеет никакого значения, мой достойный друг!

— Вы думаете?

— Уверяю вас, благодаря этому вы еще более оригинальны. Это является добавлением к вашим личным достоинствам. Это делает вас единственным в своем роде человеком, а о таком именно муже и мечтала всегда Арабелла.

И майор, сохраняя невозмутимое спокойствие, вышел, оставив Паганеля в мучительной тревоге.

Между Мак—Наббсом и Арабеллой произошел короткий разговор.

Через две недели в Малькольмском замке с большой пышностью отпраздновали свадьбу Жака Паганеля и мисс Арабеллы. Жених был великолепен, но все же застегнут на все пуговицы, невеста — восхитительна.

И тайна Паганеля так и осталась бы навсегда погребенной, если бы майор не поделился этой тайной с Гленарваном, а тот не рассказал бы о ней Элен, а Элен в свою очередь не шепнула бы об этом миссис Манглс. Одним словом, когда тайна дошла до ушей миссис Олбинет, — эта тайна получила огласку.

Паганель во время своего трехдневного пребывания у маорийцев был подвергнут татуировке — он был татуирован с ног до головы. На груди у него красовалась геральдическая птица киви, с распростертыми крыльями, клевавшая его сердце.

Только этот эпизод причинял Паганелю большое горе. Он никогда не мог простить новозеландцам татуировки, и она была причиной того, что он, несмотря на многочисленные приглашения, так и не вернулся в родную Францию, хотя сильно тосковал о ней. Ученый опасался, как бы Географическое общество в лице своего свежетатуированного секретаря не подверглось насмешкам карикатуристов и газетных острословов.

Возвращение капитана Гранта в Шотландию праздновалось шотландцами как национальное торжество, и Гарри Грант стал самым популярным человеком во всей Старой Каледонии. Его сын Роберт стал таким же моряком, как капитан Джон Манглс, и под покровительством Гленарвана он надеется осуществить отцовский проект: основать шотландскую колонию на островах Тихого океана.

1868 г.