Том 4. Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки 1922-1923

Любовь любому рожденному дадена, —

но между служб,

доходов

и прочего

со дня на́ день

очерствевает сердечная почва.

На сердце тело надето,

на тело — рубаха.

Но и этого мало!

Один —

идиот! —

манжеты наделал

и груди стал заливать крахмалом.

Под старость спохватятся.

Женщина мажется.

Мужчина по Мюллеру^* мельницей машется.

Но поздно.

Морщинами множится кожица.

Любовь поцветет,

поцветет —

и скукожится.

Я в меру любовью был одаренный.

Но с детства

людьё

трудами муштровано.

А я —

убёг на берег Риона^*

и шлялся,

ни чёрта не делая ровно.

Сердилась мама:

«Мальчишка паршивый!»

Грозился папаша поясом выстегать.

А я,

разживясь трехрублевкой фальшивой,

играл с солдатьём под забором в «три листика^*».

Без груза рубах,

без башмачного груза

жарился в кутаисском зное.

Вворачивал солнцу то спину,

то пузо —

пока под ложечкой не заноет.

Дивилось солнце:

«Чуть виден весь-то!

А тоже —

с сердечком.

Старается малым!

Откуда

в этом

в аршине

место —

и мне,

и реке,

и стовёрстым скалам?!»

Юношеству занятий масса.

Грамматикам учим дурней и дур мы.

Меня ж

из 5-го вышибли класса.

Пошли швырять в московские тюрьмы.

В вашем

квартирном

маленьком мирике

для спален растут кучерявые лирики.

Что выищешь в этих болоночьих лириках?!

Меня вот

любить

учили

в Бутырках^*.

Что мне тоска о Булонском лесе?!

Что мне вздох от видов на́ море?!

Я вот

в «Бюро похоронных процессий»

влюбился

в глазок 103 камеры^*.

Глядят ежедневное солнце,

зазна́ются.

«Чего — мол — стоют лучёнышки эти?»

А я

за стенного

за желтого зайца

отдал тогда бы — все на свете.

Французский знаете.

Де́лите.

Множите.

Склоняете чу́дно.

Ну и склоняйте!

Скажите —

а с домом спеться

можете?

Язык трамвайский вы понимаете?

Птенец человечий,

чуть только вывелся —

за книжки рукой,

за тетрадные дести.

А я обучался азбуке с вывесок,

листая страницы железа и жести.

Землю возьмут,

обкорнав,

ободрав ее —

учат.

И вся она — с крохотный глобус.

А я

боками учил географию —

недаром же

наземь

ночёвкой хлопаюсь!

Мутят Иловайских^* больные вопросы:

— Была ль рыжа борода Барбароссы?^* —

Пускай!

Не копаюсь в пропы̀ленном вздоре я —

любая в Москве мне известна история!

Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть), —

фамилья ж против,

скулит родовая.

Я

жирных

с детства привык ненавидеть,

всегда себя

за обед продавая.

Научатся,

сядут —

чтоб нравиться даме,

мыслишки звякают лбёнками медненькими.

А я

говорил

с одними домами.

Одни водокачки мне собеседниками.

Окном слуховым внимательно слушая,

ловили крыши — что брошу в уши я.

А после

о ночи

и друг о друге

трещали,

язык ворочая — флюгер.

У взрослых дела.

В рублях карманы.

Любить?

Пожалуйста!

Рубликов за́ сто.

А я,

бездомный,

ручища

в рваный

в карман засунул

и шлялся, глазастый.

Ночь.

Надеваете лучшее платье.

Душой отдыхаете на женах, на вдовах.

Меня

Москва душила в объятьях

кольцом своих бесконечных Садовых.

В сердца,

в часишки

любовницы тикают.

В восторге партнеры любовного ложа.

Столиц сердцебиение дикое

ловил я,

Страстно́ю площадью лёжа.

Враспашку —

сердце почти что снаружи —

себя открываю и солнцу и луже.

Входите страстями!

Любовями влазьте!

Отныне я сердцем править не властен.

У прочих знаю сердца дом я.

Оно в груди — любому известно!

На мне ж

с ума сошла анатомия.

Сплошное сердце —

гудит повсеместно.

О, сколько их,

одних только вёсен,

за 20 лет в распалённого ввалено!

Их груз нерастраченный — просто несносен.

Несносен не так,

для стиха,

а буквально.

Больше чем можно,

больше чем надо —

будто

поэтовым бредом во сне навис —

комок сердечный разросся громадой:

громада любовь,

громада ненависть.

Под ношей

ноги

шагали шатко —

ты знаешь,

я же

ладно слажен —

и всё же

тащусь сердечным придатком,

плеч подгибая косую сажень.

Взбухаю стихов молоком

— и не вылиться —

некуда, кажется — полнится заново.

Я вытомлен лирикой —

мира кормилица,

гипербола

праобраза Мопассанова^*.

Подня́л силачом,

понес акробатом.

Как избирателей сзывают на митинг,

как сёла

в пожар

созывают набатом —

я звал:

«А вот оно!

Вот!

Возьмите!»

Когда

такая махина ахала —

не глядя,

пылью,

грязью,

сугробом

дамьё

от меня

ракетой шарахалось:

«Нам чтобы поменьше,

нам вроде танго́ бы…»

Нести не могу —

и несу мою ношу.

Хочу ее бросить —

и знаю,

не брошу!

Распора не сдержат рёбровы дуги.

Грудная клетка трещала с натуги.

Пришла —

деловито,

за рыком,

за ростом,

взглянув,

разглядела просто мальчика.

Взяла,

отобрала сердце

и просто

пошла играть —

как девочка мячиком.

И каждая —

чудо будто видится —

где дама вкопалась,

а где девица.

«Такого любить?

Да этакий ринется!

Должно, укротительница.

Должно, из зверинца!»

А я ликую.

Нет его —

ига!

От радости себя не помня,

скакал,

индейцем свадебным прыгал,

так было весело,

было легко мне.

Один не смогу —

не снесу рояля

(тем более —

несгораемый шкаф).

А если не шкаф,

не рояль,

то я ли

сердце снес бы, обратно взяв.

Банкиры знают:

«Богаты без края мы.

Карманов не хватит —

кладем в несгораемый».

Любовь

в тебя —

богатством в железо —

запрятал,

хожу

и радуюсь Крезом^*.

И разве,

если захочется очень,

улыбку возьму,

пол-улыбки

и мельче,

с другими кутя,

протрачу в полно́чи

рублей пятнадцать лирической мелочи.

Флоты — и то стекаются в гавани.

Поезд — и то к вокзалу гонит.

Ну, а меня к тебе и подавней

— я же люблю! —

тянет и клонит.

Скупой спускается пушкинский рыцарь

подвалом своим любоваться и рыться.

Так я

к тебе возвращаюсь, любимая.

Мое это сердце,

любуюсь моим я.

Домой возвращаетесь радостно.

Грязь вы

с себя соскребаете, бреясь и моясь.

Так я к тебе возвращаюсь, —

разве,

к тебе идя,

не иду домой я?!

Земных принимает земное лоно.

К конечной мы возвращаемся цели.

Так я

к тебе

тянусь неуклонно,

еле расстались,

развиделись еле.

Не смоют любовь

ни ссоры,

ни вёрсты.

Продумана,

выверена,

проверена.

Подъемля торжественно стих строкопёрстый,

клянусь —

люблю

неизменно и верно!

Были белые булки.

Более

звезд.

Маленькие.

И то по фунту.

А вы

уходили в подполье,

готовясь к голодному бунту.

Жили, жря и ржа.

Мир

в небо отелями вылез,

лифт франтих винтил по этажам спокойным.

А вы

в подпольи таились,

готовясь к грядущим войнам.

В креслах времен

незыблем

капитализма зад.

Жизнь

стынет чаем на блюдце.

А вы —

уже! —

смотрели в глаза

атакующим дням революций.

Вывернувшись с изнанки,

выкрасив бороду,

гоняли изгнанники

от города к городу.

В колизеи душ,

в стадионы-го́ловы,

еле-еле взнеся их в парижский чердак,

собирали в цифры,

строили голь вы

так —

притекшие человечьей кашей

с плантаций,

с заводов —

обратно

шагали в марше

стройных рабочих взводов.

Фарами фирмы марксовой

авто диалектики врезалось в года́.

Будущее рассеивало мрак свой.

И когда

Октябрь

пришел и за́лил,

огневой галоп,

казалось,

не взнуздает даже дым,

вы

в свои

железоруки

взяли

революции огнедымые бразды.

Скакали и прямо,

и вбок,

и криво.

Кронштадтом конь^*.

На дыбы.

Над Невою.

Бедой Ярославля горит огнегривый^*.

Царицын сковал в кольцо огневое.

Гора.

Махнул через гору —

и к новой.

Бездна.

Взвился над бездной —

и к бездне.

До крови с-под ногтя

в загривок конёвый

вцепившийся

мчался и мчался наездник.

Восторжен до крика,

тревожен до боли,

я тоже

в бешеном темпе галопа

по меди слов языком колоколил,

ладонями рифм торжествующе хлопал.

Доскакиваем.

Огонь попритушен.

Чадит мещанство.

Дымится покамест.

Но крепко

на загнанной конской туше

сидим,

в колени зажата боками.

Сменили.

Битюг трудовой.

И не мешкая,

мимо развалин,

пожарищ мимо мы.

Головешку за головешкою

притушим.

иными развеясь дымами.

Во тьме

без пути

по развалинам лазая,

твой конь дрожит,

спотыкается тычась твой.

Но будет:

Шатурское^*

тысячеглазое

пути сияньем прозрит электричество.

Пойди,

битюгом Россию промеряй-ка!

Но будет миг,

верую,

скоро у нас

паровозная встанет Америка.

Высверлит пулей поля и горы.

Въезжаем в Поволжье,

корежит вид его.

Костями устелен.

Выжжен.

Чахл.

Но будет час

жития сытого,

в булках,

в калачах.

И тут-то вот

над земною точкою

загнулся огромнейший знак вопроса.

В грядущее

тыкаюсь

пальцем-строчкой,

в грядущее

глазом образа вросся.

Коммуна!

Кто будет пить молоко из реки ея?

Кто берег-кисель расхлебает опоен?

Какие их мысли?

Любови какие?

Какое чувство?

Желанье какое?

Сейчас же,

вздымая культурнейший вой,

патент старье коммуне выдало:

«Что будет?

Будет спаньем,

едой

себя развлекать человечье быдло.

Что будет?

Асфальтом зальются улицы.

Совдепы вычинят в пару лет.

И в праздник

будут играть

пролеткультцы^*

в сквере

перед совдепом

в крокет.

Свистит любой афиши плеть:

— Капут Октябрю!

Октябрь не выгорел! —

Коммунисты

толпами

лезут млеть

в Онегине,

в Сильве,

в Игоре.

К гориллам идете!

К духовной дырке!

К животному возвращаетесь вспять!

От всей

вековой

изощренной лирики

одно останется:

— Мужчина, спать! —

В монархию,

В коммуну ль мещанина выселим мы.

И в городе-саде ваших дач

он будет

одинаково

работать мыслью

только над счетом кухаркиных сдач.

Уже настало.

Смотрите —

вот она!

На месте ваших вчерашних чаяний

в кафа́х,

нажравшись пироженью рвотной,

коммуну славя, расселись мещане.

Любовью

какой обеспечит Собес?!

Семашко ль поможет душ калекам?!»

Довольно!

Мы возьмемся,

если без

нас

об этом подумать некому.

Каждый омолаживайся!

Спеши

юн

душу седую из себя вытрясти.

Коммунары!

Готовьте новый бунт

в грядущей

коммунистической сытости.

Во имя этого

награждайте Академиком

или домом —

ни так

и ни даром —

я не стану

ни замом,

ни предом,

ни помом,

ни даже продкомиссаром.

Бегу.

Растет

за мной,

эмигрантом,

людей и мест изгонявших черта́.

Знаю:

придет,

взбарабаню,

и грянет там…

Нынче ж

своей голове

на чердак

загнанный,

грядущие бунты славлю.

В марксову диалектику

стосильные

поэтические моторы ставлю.

Смотрите —

ряды грядущих лет текут.

Взрывами мысли го́ловы содрогая,

артиллерией сердец ухая,

встает из времен

революция другая —

третья революция

духа.

Штык-язык остри и три!

Глаза на прицел!

На перевес уши!

Смотри!

Слушай!

Чтоб душу врасплох не смяли,

чтоб мозг не опрокинули твой —

эй-ка! —

Смирно!

Ряды вздвой,

мысль-красногвардейка.

Идите все

от Маркса до Ильича вы,

все,

от кого в века лучи.

Вами выученный,

миры величавые

вижу —

любой приходи и учись!

В этой теме,

     и личной

         и мелкой,

перепетой не раз

        и не пять,

я кружил поэтической белкой

и хочу кружиться опять.

Эта тема

     сейчас

        и молитвой у Будды

и у негра вострит на хозяев нож.

Если Марс,

     и на нем хоть один сердцелюдый,

то и он

    сейчас

      скрипит

           про то ж.

Эта тема придет,

        калеку за локти

подтолкнет к бумаге,

         прикажет:

              — Скреби! —

И калека

    с бумаги

        срывается в клёкоте,

только строчками в солнце песня рябит.

Эта тема придет,

        позвонѝтся с кухни,

повернется,

     сгинет шапчонкой гриба,

и гигант

    постоит секунду

           и рухнет,

под записочной рябью себя погребя.

Эта тема придет,

        прикажет:

            — Истина! —

Эта тема придет,

        велит:

           — Красота! —

И пускай

     перекладиной кисти раскистены —

только вальс под нос мурлычешь с креста.

Эта тема азбуку тронет разбегом —

уж на что б, казалось, книга ясна! —

и становится

      — А —

         недоступней Казбека.

Замутит,

     оттянет от хлеба и сна.

Эта тема придет,

        вовек не износится,

только скажет:

        — Отныне гляди на меня! —

И глядишь на нее,

        и идешь знаменосцем,

красношелкий огонь над землей знаменя.

Это хитрая тема!

        Нырнет под события,

в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,

и как будто ярясь

        — посмели забыть ее! —

затрясет;

     посыпятся души из шкур.

Эта тема ко мне заявилась гневная,

приказала:

     — Подать

         дней удила! —

Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное

и грозой раскидала людей и дела.

Эта тема пришла,

        остальные оттерла

и одна

    безраздельно стала близка.

Эта тема ножом подступила к горлу.

Молотобоец!

      От сердца к вискам.

Эта тема день истемнила, в темень

колотись — велела — строчками лбов.

Имя

   этой

     теме:

· · · · ·!

Немолод очень лад баллад,

но если слова болят

и слова говорят про то, что болят,

молодеет и лад баллад.

Лубянский проезд^*.

        Водопьяный^*.

              Вид

вот.

  Вот

    фон.

В постели она.

      Она лежит.

Он.

  На столе телефон.

«Он» и «она» баллада моя.

Не страшно нов я.

Страшно то,

     ч то «он» — это я

и то, что «она» —

        моя.

При чем тюрьма?

        Рождество.

            Кутерьма.

Без решеток окошки домика!

Это вас не касается.

         Говорю — тюрьма.

Стол.

    На столе соломинка.

Тронул еле — волдырь на теле.

Трубку из рук вон.

Из фабричной марки —

две стрелки яркие

омолниили телефон^*.

Соседняя комната.

        Из соседней

              сонно:

— Когда это?

      Откуда это живой поросенок? —

Звонок от ожогов уже визжит,

добела раскален аппарат.

Больна она!

     Она лежит!

Беги!

   Скорей!

      Пора!

Мясом дымясь, сжимаю жжение.

Моментально молния телом забегала.

Стиснул миллион вольт напряжения.

Ткнулся губой в телефонное пекло.

Дыры

   сверля

      в доме,

взмыв

   Мясницкую^*

        пашней,

рвя

  кабель,

     номер

пулей

   летел

     барышне.

Смотрел осовело барышнин глаз —

под праздник работай за двух.

Красная лампа опять зажглась.

Позвонила!

     Огонь потух.

И вдруг

    как по лампам пошло́ куролесить,

вся сеть телефонная рвется на нити.

— 67–10!^*

Соедините! —

В проулок!

     Скорей!

        Водопьяному в тишь!

Ух!

  А то с электричеством станется —

под Рождество

      на воздух взлетишь

со всей

    со своей

        телефонной

            станцией.

Жил на Мясницкой один старожил.

Сто лет после этого жил —

про это лишь —

        сто лет! —

говаривал детям дед.

— Было — суббота…

         под воскресенье…

Окорочок…

     Хочу, чтоб дешево…

Как вдарит кто-то!..

         Землетрясенье…

Ноге горячо…

      Ходун — подошва!.. —

Не верилось детям,

        чтоб так-то

            да там-то.

Землетрясенье?

        Зимой?

           У почтамта^*?!

Протиснувшись чудом сквозь тоненький шнур,

раструба трубки разинув оправу,

погромом звонков громя тишину,

разверг телефон дребезжащую лаву.

Это визжащее,

      звенящее это

пальнуло в стены,

        старалось взорвать их.

Звоночинки

      тыщей

         от стен

            рикошетом

под стулья закатывались

           и под кровати.

Об пол с потолка звоно́чище хлопал.

И снова,

     звенящий мячище точно,

взлетал к потолку, ударившись о́б пол,

и сыпало вниз дребезгою звоночной.

Стекло за стеклом,

        вьюшку за вьюшкой

тянуло

    звенеть телефонному в тон.

Тряся

   ручоночкой

        дом-погремушку,

тонул в разливе звонков телефон.

От сна

    чуть видно —

         точка глаз

иголит щеки жаркие.

Ленясь, кухарка поднялась,

идет,

   кряхтя и харкая.

Моченым яблоком она.

Морщинят мысли лоб ее.

— Кого?

    Владим Владимыч?!

            А! —

Пошла, туфлёю шлепая.

Идет.

   Отмеряет шаги секундантом.

Шаги отдаляются…

        Слышатся еле…

Весь мир остальной отодвинут куда-то,

лишь трубкой в меня неизвестное целит.

Застыли докладчики всех заседаний,

не могут закончить начатый жест.

Как были,

     рот разинув,

           сюда они

смотрят на Рождество из Рождеств.

Им видима жизнь

        от дрязг и до дрязг.

Дом их —

     единая будняя тина.

Будто в себя,

      в меня смотрясь,

ждали

    смертельной любви поединок.

Окаменели сиренные рокоты.

Колес и шагов суматоха не вертит.

Лишь поле дуэли

        да время-доктор

с бескрайним бинтом исцеляющей смерти.

Москва —

     за Москвой поля примолкли.

Моря —

    за морями горы стройны.

Вселенная

     вся

      как будто в бинокле,

в огромном бинокле (с другой стороны).

Горизонт распрямился

           ровно-ровно.

Тесьма.

    Натянут бичевкой тугой.

Край один —

      я в моей комнате,

ты в своей комнате — край другой.

А между —

     такая,

        какая не снится,

какая-то гордая белой обновой,

через вселенную

        легла Мясницкая

миниатюрой кости слоновой.

Ясность.

    Прозрачнейшей ясностью пытка.

В Мясницкой

      деталью искуснейшей выточки

кабель

    тонюсенький —

           ну, просто нитка!

И всё

   вот на этой вот держится ниточке.

Раз!

   Трубку наводят.

         Надежду

брось.

   Два!

     Как раз

остановилась,

      не дрогнув,

           между

моих

   мольбой обволокнутых глаз.

Хочется крикнуть медлительной бабе:

— Чего задаетесь?

        Стоите Дантесом^*.

Скорей,

    скорей просверлите сквозь кабель

пулей

   любого яда и веса. —

Страшнее пуль —

        оттуда

           сюда вот,

кухаркой оброненное между зевот,

проглоченным кроликом в брюхе удава

по кабелю,

     вижу,

        слово ползет.

Страшнее слов —

        из древнейшей древности,

где самку клыком добывали люди еще,

ползло

    из шнура —

         скребущейся ревности

времен троглодитских тогдашнее чудище.

А может быть…

        Наверное, может!

Никто в телефон не лез и не лезет,

нет никакой троглодичьей рожи.

Сам в телефоне.

        Зеркалюсь в железе.

Возьми и пиши ему ВЦИК циркуляры!

Пойди — эту правильность с Эрфуртской^* сверь!

Сквозь первое горе

        бессмысленный,

               ярый,

мозг поборов,

      проскребается зверь.

Красивый вид.

      Товарищи!

           Взвесьте!

В Париж гастролировать едущий летом,

поэт,

   почтенный сотрудник «Известий»,

царапает стул когтём из штиблета.

Вчера человек —

        единым махом

клыками свой размедведил вид я!

Косматый.

     Шерстью свисает рубаха.

Тоже туда ж!?

      В телефоны бабахать!?

К своим пошел!

        В моря ледовитые!

Медведем,

     когда он смертельно сердится,

на телефон

     грудь

        на врага тяну.

А сердце

глубже уходит в рогатину!

Течет.

   Ручьища красной меди.

Рычанье и кровь.

        Лакай, темнота!

Не знаю,

     плачут ли,

         нет медведи,

но если плачут,

        то именно так.

То именно так:

      без сочувственной фальши

скулят,

    заливаясь ущельной длиной.

И именно так их медвежий Бальшин^*,

скуленьем разбужен, ворчит за стеной.

Вот так медведи именно могут:

недвижно,

     задравши морду,

            как те,

повыть,

    извыться

        и лечь в берлогу,

царапая логово в двадцать когтей.

Сорвался лист.

        Обвал.

           Беспокоит.

Винтовки-шишки

        не грохнули б враз.

Ему лишь взмедведиться может такое

сквозь слезы и шерсть, бахромящую глаз.

Кровать.

     Железки.

         Барахло одеяло.

Лежит в железках.

        Тихо.

           Вяло.

Трепет пришел.

      Пошел по железкам.

Простынь постельная треплется плеском.

Вода лизнула холодом ногу.

Откуда вода?

      Почему много?

Сам наплакал.

      Плакса.

         Слякоть.

Неправда —

      столько нельзя наплакать.

Чёртова ванна!

      Вода за диваном.

Под столом,

        за шкафом вода.

С дивана,

     сдвинут воды задеваньем,

в окно проплыл чемодан.

Камин…

    Окурок…

        Сам кинул.

Пойти потушить.

        Петушится.

            Страх.

Куда?

   К какому такому камину?

Верста.

    За верстою берег в кострах.

Размыло всё,

      даже запах капустный

с кухни

    всегдашний,

         приторно сладкий.

Река.

   Вдали берега.

         Как пусто!

Как ветер воет вдогонку с Ладоги!

Река.

   Большая река.

        Холодина.

Рябит река.

     Я в середине.

Белым медведем

        взлез на льдину,

плыву на своей подушке-льдине.

Бегут берега,

      за видом вид.

Подо мной подушки лед.

С Ладоги дует.

      Вода бежит.

Летит подушка-плот.

Плыву.

    Лихорадюсь на льдине-подушке.

Одно ощущенье водой не вымыто:

я должен

    не то под кроватные дужки,

не то

   под мостом проплыть под каким-то.

Были вот так же:

        ветер да я.

Эта река!..

     Не эта.

        Иная.

Нет, не иная!

      Было —

           стоял.

Было — блестело.

        Теперь вспоминаю.

Мысль растет.

      Не справлюсь я с нею.

Назад!

    Вода не выпустит плот.

Видней и видней…

        Ясней и яснее…

Теперь неизбежно…

         Он будет!

              Он вот!!!

Волны устои стальные моют.

Недвижный,

      страшный,

           упершись в бока

столицы,

     в отчаяньи созданной мною,

стоит

   на своих стоэтажных быках.

Небо воздушными скрепами вышил.

Из вод феерией стали восстал.

Глаза подымаю выше,

         выше…

Вон!

   Вон —

         опершись о перила моста̀…

Прости, Нева!

      Не прощает,

              гонит.

Сжалься!

     Не сжалился бешеный бег.

Он!

   Он —

     у небес в воспаленном фоне,

прикрученный мною, стоит человек.

Стоит.

    Разметал изросшие волосы.

Я уши лаплю.

      Напрасные мнешь!

Я слышу

     мой,

      мой собственный голос.

Мне лапы дырявит голоса нож.

Мой собственный голос —

           он молит,

               он просится:

— Владимир!

      Остановись!

            Не покинь!

Зачем ты тогда не позволил мне

              броситься!

С размаху сердце разбить о быки?

Семь лет я стою.

         Я смотрю в эти воды,

к перилам прикручен канатами строк.

Семь лет с меня глаз эти воды не сводят.

Когда ж,

    когда ж избавления срок?

Ты, может, к ихней примазался касте?

Целуешь?

     Ешь?

      Отпускаешь брюшко?

Сам

   в ихний быт,

        в их семейное счастье

наме́реваешься пролезть петушком?!

Не думай! —

      Рука наклоняется вниз его.

Грозится

     сухой

        в подмостную кручу.

— Не думай бежать!

         Это я

            вызвал.

Найду.

   Загоню.

      Доконаю.

           Замучу!

Там,

   в городе,

      праздник.

           Я слышу гром его.

Так что ж!

     Скажи, чтоб явились они.

Постановленье неси исполкомово.

Му̀ку мою конфискуй,

         отмени.

Пока

   по этой

      по Невской

           по глуби

спаситель-любовь

        не придет ко мне,

скитайся ж и ты,

        и тебя не полюбят.

Греби!

    Тони меж домовьих камней! —

Стой, подушка!

      Напрасное тщенье.

Лапой гребу —

      плохое весло.

Мост сжимается.

        Невским течением

меня несло,

     несло и несло.

Уже я далёко.

      Я, может быть, за́ день.

За де́нь

    от тени моей с моста.

Но гром его голоса гонится сзади.

В погоне угроз паруса распластал.

— Забыть задумал невский блеск?!

Ее заменишь?!

      Некем!

По гроб запомни переплеск,

плескавший в «Человеке». —

Начал кричать.

      Разве это осилите?!

Буря басит —

      не осилить вовек.

Спасите! Спасите! Спасите! Спасите!

Там

   на мосту

      на Неве

         человек!

Бегут берега —

        за видом вид.

Подо мной —

      подушка-лед.

Ветром ладожским гребень завит.

Летит

   льдышка-плот.

Спасите! — сигналю ракетой слов.

Падаю, качкой добитый.

Речка кончилась —

         море росло.

Океан —

     большой до обиды.

Спасите!

     Спасите!..

         Сто раз подряд

реву батареей пушечной.

Внизу

   подо мной

        растет квадрат,

остров растет подушечный.

Замирает, замирает,

         замирает гул.

Глуше, глуше, глуше…

Никаких морей.

         Я —

         на снегу.

Кругом —

     вёрсты суши.

Суша — слово.

      Снегами мокра.

Подкинут метельной банде я.

Что за земля?

      Какой это край?

Грен —

   лап —

     люб-ландия?

Из облака вызрела лунная дынка,

стену̀ постепенно в тени оттеня.

Парк Петровский^*.

        Бегу.

           Ходынка^*

за мной.

       Впереди Тверской простыня^*.

А-у-у-у!

    К Садовой^* аж выкинул «у»!

Оглоблей

     или машиной,

но только

     мордой

        аршин в снегу.

Пулей слова матершины.

«От нэпа ослеп?!

Для чего глаза впря̀жены?!

Эй, ты!

    Мать твою разнэп!

Ряженый!»

Ах!

  Да ведь

я медведь.

Недоразуменье!

         Надо —

           прохожим,

что я не медведь,

        только вышел похожим.

Вон

   от заставы

        идет человечек.

За шагом шаг вырастает короткий.

Луна

   голову вправила в венчик.

Я уговорю,

     чтоб сейчас же,

           чтоб в лодке.

Это — спаситель!

        Вид Иисуса.

Спокойный и добрый,

         венчанный в луне.

Он ближе.

     Лицо молодое безусо.

Совсем не Исус.

        Нежней.

            Юней.

Он ближе стал,

      он стал комсомольцем.

Без шапки и шубы.

        Обмотки и френч.

То сложит руки,

        будто молится.

То машет,

     будто на митинге речь.

Вата снег.

     Мальчишка шел по вате.

Вата в золоте —

        чего уж пошловатей?!

Но такая грусть,

      что стой

             и грустью ранься!

Расплывайся в процыганенном романсе.

Мальчик шел, в закат глаза уставя.

Был закат непревзойдимо желт.

Даже снег желтел к Тверской заставе.

Ничего не видя, мальчик шел.

Шел,

вдруг

встал.

В шелк

рук

сталь.

С час закат смотрел, глаза уставя,

за мальчишкой легшую кайму.

Снег хрустя разламывал суставы.

Для чего?

     Зачем?

        Кому?

Был вором-ветром мальчишка обыскан.

Попала ветру мальчишки записка.

Стал ветер Петровскому парку звонить:

— Прощайте…

      Кончаю…

           Прошу не винить…

До чего ж

на меня похож!

Ужас.

   Но надо ж!

        Дернулся к луже.

Залитую курточку стягивать стал.

Ну что ж, товарищ!

        Тому еще хуже —

семь лет он вот в это же смотрит с моста.

Напялил еле —

      другого калибра.

Никак не намылишься —

           зубы стучат.

Шерстищу с лапищ и с мордищи выбрил.

Гляделся в льдину…

         бритвой луча…

Почти,

    почти такой же самый.

Бегу.

   Мозги шевелят адресами.

Во-первых,

     на Пресню^*,

            туда,

            по задворкам.

Тянет инстинктом семейная норка.

За мной

    всероссийские,

           теряясь точкой,

сын за сыном,

      дочка за дочкой.

— Володя!

     На Рождество!

Вот радость!

      Радость-то во!.. —

Прихожая тьма.

        Электричество комната.

Сразу —

     наискось лица родни.

— Володя!

     Господи!

         Что это?

            В чем это?

Ты в красном весь.

        Покажи воротник!

— Не важно, мама,

         дома вымою.

Теперь у меня раздолье —

            вода.

Не в этом дело.

        Родные!

            Любимые!

Ведь вы меня любите?

           Любите?

               Да?

Так слушайте ж!

        Тетя!

           Сестры!

               Мама!

Туши́те елку!

        Заприте дом!

Я вас поведу…

      вы пойдете…

            Мы прямо…

сейчас же…

        все

        возьмем и пойдем.

Не бойтесь —

      это совсем недалёко —

600 с небольшим этих крохотных верст^*.

Мы будем там во мгновение ока.

Он ждет.

     Мы вылезем прямо на мост.

— Володя,

     родной,

        успокойся! —

              Но я им

на этот семейственный писк голосков:

— Так что ж?!

      Любовь заменяете чаем?

Любовь заменяете штопкой носков?

Не вы —

     не мама Альсандра Альсеевна^*.

Вселенная вся семьею засеяна.

Смотрите,

     мачт корабельных щетина —

в Германию врезался Одера клин.

Слезайте, мама,

        уже мы в Штеттине.

Сейчас,

    мама,

      несемся в Берлин.

Сейчас летите, мотором урча, вы:

Париж,

     Америка,

         Бруклинский мост,

Сахара,

    и здесь

      с негритоской курчавой

лакает семейкой чай негритос.

Сомнете периной

        и волю

           и камень.

Коммуна —

     и то завернется комом.

Столетия

     жили своими домками

и нынче зажили своим домкомом!

Октябрь прогремел,

         карающий,

              судный.

Вы

   под его огнепёрым крылом

расставились,

      разложили посудины.

Паучьих волос не расчешешь колом.

Исчезни, дом,

      родимое место!

Прощайте! —

      Отбросил ступѐней последок.

— Какое тому поможет семейство?!

Любовь цыплячья!

        Любвишка наседок!

Бегу и вижу —

         всем в виду

кудринскими вышками^*

себе навстречу

      сам

        иду

с подарками подмышками.

Мачт крестами на буре распластан,

корабль кидает балласт за балластом.

Будь проклята,

      опустошенная легкость!

Домами оскалила ска̀лы далекость.

Ни люда, ни заставы нет.

Горят снега,

     и го̀ло.

И только из-за ставенек

в огне иголки елок.

Ногам вперекор,

         тормозами на быстрые

вставали стены, окнами выстроясь.

По стеклам

     тени

        фигурками тира

вертелись в окне,

        зазывали в квартиры.

С Невы не сводит глаз,

            продрог,

стоит и ждет —

         помогут.

За первый встречный за порог

закидываю ногу.

В передней пьяный проветривал бредни.

Стрезвел и дернул стремглав из передней.

Зал заливался минуты две:

— Медведь,

      медведь,

           медведь,

               медв-е-е-е-е… —

Потом,

    извертясь вопросительным знаком,

хозяин полглаза просунул:

            — Однако!

Маяковский!

      Хорош медведь! —

Пошел хозяин любезностями медоветь:

— Пожалуйста!

         Прошу-с.

           Ничего —

               я боком.

Нечаянная радость^*-с, как сказано у Блока.

Жена — Фекла Двидна.

Дочка,

точь-в-точь

     в меня, видно —

семнадцать с половиной годочков.

А это…

    Вы, кажется, знакомы?! —

Со страха к мышам ушедшие в норы,

из-под кровати полезли партнеры.

Усища —

       к стеклам ламповым пыльники —

из-под столов пошли собутыльники.

Ползут с-под шкафа чтецы, почитатели.

Весь безлицый парад подсчитать ли?

Идут и идут процессией мирной.

Блестят из бород паутиной квартирной.

Все так и стоит столетья,

           как было.

Не бьют —

     и не тронулась быта кобыла.

Лишь вместо хранителей ду́хов и фей

ангел-хранитель^* —

         жилец в галифе.

Но самое страшное:

         по росту,

              по коже

одеждой,

     сама походка моя! —

в одном

    узнал —

        близнецами похожи —

себя самого —

      сам

        я.

С матрацев,

      вздымая постельные тряпки,

клопы, приветствуя, подняли лапки.

Весь самовар рассиялся в лучики —

хочет обнять в самоварные ручки.

В точках от мух

        веночки

           с обоев

венчают голову сами собою.

Взыграли туш ангелочки-горнисты,

пророзовев из иконного глянца.

Исус,

   приподняв

        венок тернистый,

любезно кланяется.

Маркс,

   впряженный в алую рамку,

и то тащил обывательства лямку.

Запели птицы на каждой на жердочке,

герани в ноздри лезут из кадочек.

Как были

     сидя сняты

         на корточках,

радушно бабушки лезут из карточек.

Раскланялись все,

        осклабились враз;

кто басом фразу,

        кто в дискант

              дьячком.

— С праздничком!

     С праздничком!

        С праздничком!

           С праздничком!

               С праз —

нич —

   ком! —

Хозяин

    то тронет стул,

           то дунет,

сам со скатерти крошки вымел.

— Да я не знал!..

        Да я б накануне…

Да, я думаю, занят…

         Дом…

            Со своими…

Мои свои?!

    Д-а-а-а —

        это особы.

Их ведьма разве сыщет на венике!

Мои свои

     с Енисея

         да с Оби

идут сейчас,

        следят четвереньки.

Какой мой дом?!

Сейчас с него.

Подушкой-льдом

плыл Невой —

мой дом

меж дамб

стал льдом,

и там…

Я брал слова

      то самые вкрадчивые,

то страшно рыча,

        то вызвоня лирово.

От выгод —

      на вечную славу сворачивал,

молил,

   грозил,

      просил,

         агитировал.

— Ведь это для всех…

         для самих…

              для вас же…

Ну, скажем, «Мистерия^*» —

           ведь не для себя ж?!

Поэт там и прочее…

         Ведь каждому важен…

Не только себе ж —

         ведь не личная блажь…

Я, скажем, медведь, выражаясь грубо…

Но можно стихи…

        Ведь сдирают шкуру?!

Подкладку из рифм поставишь —

               и шуба!..

Потом у камина…

        там кофе…

            курят…

Дело пустяшно:

        ну, минут на десять…

Но нужно сейчас,

        пока не поздно…

Похлопать может…

         Сказать —

              надейся!..

Но чтоб теперь же…

         чтоб это серьезно… —

Слушали, улыбаясь, именитого скомороха.

Катали по̀ столу хлебные мякиши.

Слова об лоб

      и в тарелку —

            горохом.

Один расчувствовался,

           вином размягший:

— Поооостой…

      поооостой…

Очень даже и просто.

Я пойду!..

     Говорят, он ждет…

            на мосту…

Я знаю…

     Это на углу Кузнецкого мо́ста.

Пустите!

     Нукося! —

По углам —

      зуд:

        — Наззз-ю-зззюкался!

Будет ныть!

Поесть, попить,

попить, поесть —

и за 66!

Теорию к лешему!

Нэп —

    практика.

Налей,

   нарежь ему.

Футурист,

     налягте-ка! —

Ничуть не смущаясь челюстей целостью,

пошли греметь о челюсть челюстью.

Шли

   из артезианских прорв

меж рюмкой

      слова поэтических споров.

В матрац,

    поздоровавшись,

           влезли клопы.

На вещи насела столетняя пыль.

А тот стоит —

      в перила вбит.

Он ждет,

     он верит:

         скоро!

Я снова лбом,

      я снова в быт

вбиваюсь слов напором.

Опять

    атакую и вкривь и вкось.

Но странно:

      слова проходят насквозь.

Стихает бас в комариные трельки.

Подбитые воздухом, стихли тарелки.

Обои,

    стены

      блёкли…

         блёкли…

Тонули в серых тонах офортовых.

Со стенки

     на город разросшийся

              Бёклин^*

Москвой расставил «Остров мертвых».

Давным-давно.

        Подавно —

теперь.

    И нету проще!

Вон

   в лодке,

      скутан саваном,

недвижный перевозчик^*.

Не то моря,

      не то поля —

их шорох тишью стерт весь.

А за морями —

        тополя

возносят в небо мертвость.

Что ж —

    ступлю!

        И сразу

           тополи

сорвались с мест,

        пошли,

           затопали.

Тополи стали спокойствия мерами,

ночей сторожами,

        милиционерами.

Расчетверившись,

        белый Харон

стал колоннадой почтамтских колонн.

Так с топором влезают в сон,

обметят спящелобых —

и сразу

    исчезает всё,

и видишь только обух.

Так барабаны улиц

         в сон

войдут,

    и сразу вспомнится,

что вот тоска

      и угол вон,

за ним

    она —

      виновница.

Прикрывши окна ладонью угла,

стекло за стеклом вытягивал с краю.

Вся жизнь

       на карты окон легла.

Очко стекла —

        и я проиграю.

Арап —

    миражей шулер —

            по окнам

разметил нагло веселия крап.

Колода стекла

      торжеством яркоогним

сияет нагло у ночи из лап.

Как было раньше —

         вырасти б,

стихом в окно влететь.

Нет,

   никни к сте́нной сырости.

И стих

    и дни не те.

Морозят камни.

        Дрожь могил.

И редко ходят веники.

Плевками,

     снявши башмаки,

вступаю на ступеньки.

Не молкнет в сердце боль никак,

кует к звену звено.

Вот так,

     убив,

        Раскольников^*

пришел звенеть в звонок.

Гостьё идет по лестнице…

Ступеньки бросил —

         стенкою.

Стараюсь в стенку вплесниться,

и слышу —

     струны тенькают.

Быть может, села

        вот так

           невзначай она.

Лишь для гостей,

        для широких масс.

А пальцы

     сами

      в пределе отчаянья

ведут бесшабашье, над горем глумясь.

А во́роны гости?!

        Дверье крыло

раз сто по бокам коридора исхлопано.

Горлань горланья,

        оранья орло́

ко мне доплеталось пьяное до́пьяна.

Полоса

щели.

Голоса́

еле:

«Аннушка^* —

ну и румянушка!»

Пироги…

     Печка…

Шубу…

    Помогает…

           С плечика…

Сглушило слова уанстепным^* темпом,

и снова слова сквозь темп уанстепа:

«Что это вы так развеселились?

Разве?!»

    Сли́лись…

Опять полоса осветила фразу.

Слова непонятны —

         особенно сразу.

Слова так

       (не то чтоб со зла):

«Один тут сломал ногу,

так вот веселимся, чем бог послал,

танцуем себе понемногу».

Да,

их голоса́.

      Знакомые выкрики.

Застыл в узнаваньи,

         расплющился, нем,

фразы крою́ по выкриков выкройке.

Да —

   это они —

        они обо мне.

Шелест.

    Листают, наверное, ноты.

«Ногу, говорите?

        Вот смешно-то!»

И снова

    в тостах стаканы исчоканы,

и сыплют стеклянные искры из щек они.

И снова

    пьяное:

        «Ну и интересно!

Так, говорите, пополам и треснул?»

«Должен огорчить вас, как ни грустно,

не треснул, говорят,

         а только хрустнул».

И снова

    хлопанье двери и карканье,

и снова танцы, полами исшарканные.

И снова

    стен раскаленные степи

под ухом звенят и вздыхают в тустепе^*.

Стою у стенки.

      Я не я.

Пусть бредом жизнь смололась.

Но только б, только б не ея

невыносимый голос!

Я день,

    я год обыденщине пре́дал,

я сам задыхался от этого бреда.

Он

жизнь дымком квартирошным выел.

Звал:

   решись

      с этажей

           в мостовые!

Я бегал от зова разинутых окон,

любя убегал.

      Пускай однобоко,

пусть лишь стихом,

         лишь шагами ночными —

строчишь,

     и становятся души строчными,

и любишь стихом,

        а в прозе немею.

Ну вот, не могу сказать,

           не умею.

Но где, любимая,

        где, моя милая,

где

  — в песне! —

        любви моей изменил я?

Здесь

   каждый звук,

         чтоб признаться,

               чтоб кликнуть.

А только из песни — ни слова не выкинуть.

Вбегу на трель,

      на гаммы.

В упор глазами

      в цель!

Гордясь двумя ногами,

Ни с места! — крикну. —

           Цел! —

Скажу:

    — Смотри,

         даже здесь, дорогая,

стихами громя обыденщины жуть,

имя любимое оберегая,

тебя

   в проклятьях моих

           обхожу.

Приди,

    разотзовись на стих.

Я, всех оббегав, — тут.

Теперь лишь ты могла б спасти.

Вставай!

     Бежим к мосту! —

Быком на бойне

        под удар

башку мою нагнул.

Сборю себя,

      пойду туда.

Секунда —

     и шагну.

Последняя самая эта секунда,

секунда эта

     стала началом,

началом

    невероятного гуда.

Весь север гудел.

        Гудения мало.

По дрожи воздушной,

         по колебанью

догадываюсь —

        оно над Любанью^*.

По холоду,

     по хлопанью дверью

догадываюсь —

         оно над Тверью^*.

По шуму —

     настежь окна раскинул —

догадываюсь —

        кинулся к Клину^*.

Теперь грозой Разумовское^* за́лил.

На Николаевском^* теперь

           на вокзале.

Всего дыхание одно,

а под ногой

     ступени

пошли,

    поплыли ходуном,

вздымаясь в невской пене.

Ужас дошел.

      В мозгу уже весь.

Натягивая нервов строй,

разгуживаясь всё и разгуживаясь,

взорвался,

     пригвоздил:

         — Стой!

Я пришел из-за семи лет,

из-за верст шести ста^*,

пришел приказать:

        Нет!

Пришел повелеть:

        Оставь!

Оставь!

    Не надо

         ни слова,

           ни просьбы.

Что толку —

     тебе

         одному

           удалось бы?!

Жду,

   чтоб землей обезлюбленной

               вместе,

чтоб всей

     мировой

        человечьей гущей.

Семь лет стою,

      буду и двести

стоять пригвожденный,

           этого ждущий.

У лет на мосту

      на презренье,

            на сме́х,

земной любви искупителем значась,

должен стоять,

      стою за всех,

за всех расплачу́сь,

        за всех распла́чусь. —

Стены в тустепе ломались

           на́ три,

на четверть тона ломались,

            на сто́…

Я, стариком,

      на каком-то Монмартре

лезу —

   стотысячный случай —

              на стол.

Давно посетителям осточертело.

Знают заранее

      всё, как по нотам:

буду звать

     (новое дело!)

куда-то идти,

      спасать кого-то.

В извинение пьяной нагрузки

хозяин гостям объясняет:

           — Русский! —

Женщины —

      мяса и тряпок вяза́нки —

смеются,

     стащить стараются

              за́ ноги:

«Не пойдем.

      Дудки!

Мы — проститутки».

Быть Сены полосе б Невой!

Грядущих лет брызго́й

хожу по мгле по Се́новой

всей нынчести изгой.

Саже́нный,

     обсмеянный,

           са́женный,

               битый,

в бульварах

      ору через каски военщины:

— Под красное знамя!

           Шагайте!

               По быту!

Сквозь мозг мужчины!

           Сквозь сердце женщины! —

Сегодня

     гнали

        в особенном раже.

Ну и жара же!

Надо

   немного обветрить лоб.

Пойду,

    пойду, куда ни вело б.

Внизу свистят сержанты-трельщики.

Тело

   с панели

      уносят метельщики.

Рассвет.

    Подымаюсь сенскою сенью,

синематографской серой тенью.

Вот —

   гимназистом смотрел их

              с парты —

мелькают сбоку Франции карты.

Воспоминаний последним током

тащился прощаться

         к странам Востока.

С разлету рванулся —

         и стал,

            и на́ мель.

Лохмотья мои зацепились штанами.

Ощупал —

     скользко,

         луковка точно.

Большое очень.

        Испозолочено.

Под луковкой

      колоколов завыванье.

Вечер зубцы стенные выкаймил.

На Иване я

Великом.

Вышки кремлевские пиками.

Московские окна

        видятся еле.

Весело.

    Елками зарождествели.

В ущелья кремлёвы волна ударяла:

то песня,

     то звона рождественский вал.

С семи холмов,

      низвергаясь Дарьялом,

бросала Тереком

        праздник

            Москва.

Вздымается волос.

        Лягушкою тужусь.

Боюсь —

     оступлюсь на одну только пядь,

и этот

   старый

      рождественский ужас

меня

   по Мясницкой закружит опять.

Руки крестом,

      крестом

         на вершине,

ловлю равновесие,

        страшно машу.

Густеет ночь,

      не вижу в аршине.

Луна.

   Подо мною

        льдистый Машук.

Никак не справлюсь с моим равновесием,

как будто с Вербы^* —

         руками картонными.

Заметят.

     Отсюда виден весь я.

Смотрите —

      Кавказ кишит Пинкертонами^*.

Заметили.

     Всем сообщили сигналом.

Любимых,

     друзей

        человечьи ленты

со всей вселенной сигналом согнало.

Спешат рассчитаться,

         идут дуэлянты.

Щетинясь,

     щерясь

        еще и еще там…

Плюют на ладони.

        Ладонями сочными,

руками,

    ветром,

      нещадно,

           без счета

в мочалку щеку истрепали пощечинами.

Пассажи —

     перчаточных лавок початки,

дамы,

   духи развевая паточные,

снимали,

     в лицо швыряли перчатки,

швырялись в лицо магазины перчаточные.

Газеты,

    журналы,

        зря не глазейте!

На помощь летящим в морду вещам

ругней

    за газетиной взвейся газетина.

Слухом в ухо!

      Хватай, клевеща!

И так я калека в любовном боленьи.

Для ваших оставьте помоев ушат.

Я вам не мешаю.

        К чему оскорбленья!

Я только стих,

      я только душа.

А снизу:

    — Нет!

        Ты враг наш столетний.

Один уж такой попался^* —

            гусар!

Понюхай порох,

        свинец пистолетный.

Рубаху враспашку!

        Не празднуй труса́! —

Хлеще ливня,

      грома бодрей,

Бровь к брови,

      ровненько,

со всех винтовок,

        со всех батарей,

с каждого маузера и браунинга,

с сотни шагов,

      с десяти,

           с двух,

в упор —

     за зарядом заряд.

Станут, чтоб перевесть дух,

и снова свинцом сорят.

Конец ему!

     В сердце свинец!

Чтоб не было даже дрожи!

В конце концов —

        всему конец.

Дрожи конец тоже.

Окончилась бойня.

        Веселье клокочет.

Смакуя детали, разлезлись шажком.

Лишь на Кремле

        поэтовы клочья

сияли по ветру красным флажком.

Да небо

    попрежнему

         лирикой зве́здится.

Глядит

    в удивленьи небесная звездь —

затрубадури́ла Большая Медведица^*.

Зачем?

    В королевы поэтов пролезть?

Большая,

     неси по векам-Араратам

сквозь небо потопа

         ковчегом-ковшом!

С борта

    звездолётом

         медведьинским братом

горланю стихи мирозданию в шум.

Скоро!

    Скоро!

        Скоро!

В пространство!

        Пристальней!

Солнце блестит горы.

Дни улыбаются с пристани.

Пристает ковчег.

        Сюда лучами!

Прѝстань.

     Эй!

      Кидай канат ко мне!

И сейчас же

      ощутил плечами

тяжесть подоконничьих камней.

Солнце

    ночь потопа высушило жаром.

У окна

    в жару встречаю день я.

Только с глобуса — гора Килиманджаро^*.

Только с карты африканской — Кения^*.

Голой головою глобус.

Я над глобусом

         от горя горблюсь.

Мир

   хотел бы

      в этой груде го́ря

настоящие облапить груди-горы.

Чтобы с полюсов

        по всем жильям

лаву раскатил, горящ и каменист,

так хотел бы разрыдаться я,

медведь-коммунист.

Столбовой отец мой

         дворянин,

кожа на моих руках тонка.

Может,

    я стихами выхлебаю дни,

и не увидав токарного станка.

Но дыханием моим,

         сердцебиеньем,

               голосом,

каждым острием издыбленного в ужас

                 волоса,

дырами ноздрей,

        гвоздями глаз,

зубом, исскрежещенным в звериный лязг,

ёжью кожи,

     гнева брови сборами,

триллионом пор,

        дословно —

               всеми по̀рами

в осень,

    в зиму,

      в весну,

         в лето,

в день,

    в сон

не приемлю,

      ненавижу это всё.

Всё,

  что в нас

      ушедшим рабьим вбито,

всё,

  что мелочи́нным роем

оседало

    и осело бытом

даже в нашем

      краснофлагом строе.

Я не доставлю радости

видеть,

    что сам от заряда стих.

За мной не скоро потянете

об упокой его душу таланте.

Меня

   из-за угла

      ножом можно.

Дантесам в мой не целить лоб.

Четырежды состарюсь — четырежды омоложенный,

до гроба добраться чтоб.

Где б ни умер,

      умру поя.

В какой трущобе ни лягу,

знаю —

    достоин лежать я

с легшими под красным флагом.

Но за что ни лечь —

         смерть есть смерть.

Страшно — не любить,

           ужас — не сметь.

За всех — пуля,

        за всех — нож.

А мне когда?

      А мне-то что ж?

В детстве, может,

        на самом дне,

десять найду

      сносных дней.

А то, что другим?!

        Для меня б этого!

Этого нет.

     Видите —

         нет его!

Верить бы в загробь!

         Легко прогулку пробную.

Стоит

   только руку протянуть —

пуля

   мигом

      в жизнь загробную

начерти́т гремящий путь.

Что мне делать,

        если я

           вовсю,

всей сердечной мерою,

в жизнь сию,

сей

мир

    верил,

      верую.

Пусть во что хотите жданья удлинятся —

вижу ясно,

     ясно до галлюцинаций.

До того,

    что кажется —

   вот только с этой рифмой развяжись,

и вбежишь

     по строчке

         в изумительную жизнь.

Мне ли спрашивать —

         да эта ли?

              Да та ли?!

Вижу,

   вижу ясно, до деталей.

Воздух в воздух,

         будто камень в камень,

недоступная для тленов и крошений,

рассиявшись,

      высится веками

мастерская человечьих воскрешений.

Вот он,

    большелобый

         тихий химик,

перед опытом наморщил лоб.

Книга —

     «Вся земля», —

            выискивает имя.

Век двадцатый.

        Воскресить кого б?

— Маяковский вот…

         Поищем ярче лица —

недостаточно поэт красив. —

Крикну я

     вот с этой,

         с нынешней страницы:

— Не листай страницы!

           Воскреси!

Сердце мне вложи!

           Крови́щу —

              до последних жил.

В череп мысль вдолби!

Я свое, земное, не дожѝл,

на земле

    свое не долюбил.

Был я сажень ростом.

        А на что мне сажень?

Для таких работ годна и тля.

Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,

вплющился очками в комнатный футляр.

Что хотите, буду делать даром —

чистить,

     мыть,

        стеречь,

           мотаться,

               месть.

Я могу служить у вас

         хотя б швейцаром.

Швейцары у вас есть?

Был я весел —

      толк веселым есть ли,

если горе наше непролазно?

Нынче

    обнажают зубы если,

только, чтоб хватить,

         чтоб лязгнуть.

Мало ль что бывает —

           тяжесть

              или горе…

Позовите!

     Пригодится шутка дурья.

Я шарадами гипербол,

         аллегорий

буду развлекать,

        стихами балагуря.

Я любил…

     Не стоит в старом рыться.

Больно?

    Пусть…

        Живешь и болью дорожась.

Я зверье еще люблю —

           у вас

              зверинцы

есть?

   Пустите к зверю в сторожа.

Я люблю зверье.

        Увидишь собачонку —

тут у булочной одна —

           сплошная плешь, —

из себя

    и то готов достать печенку.

Мне не жалко, дорогая,

           ешь!

Может,

    может быть,

         когда-нибудь

      дорожкой зоологических аллей

и она —

    она зверей любила —

            тоже ступит в сад,

улыбаясь,

     вот такая,

         как на карточке в столе.

Она красивая —

        ее, наверно, воскресят.

Ваш

   тридцатый век

         обгонит стаи

сердце раздиравших мелочей.

Нынче недолюбленное

           наверстаем

звездностью бесчисленных ночей.

Воскреси

     хотя б за то,

         что я

           поэтом

ждал тебя,

     откинул будничную чушь!

Воскреси меня

      хотя б за это!

Воскреси —

        свое дожить хочу!

Чтоб не было любви — служанки

замужеств,

     похоти,

        хлебов.

Постели прокляв,

        встав с лежанки,

чтоб всей вселенной шла любовь.

Чтоб день,

     который горем старящ,

не христарадничать, моля.

Чтоб вся

     на первый крик:

            — Товарищ! —

оборачивалась земля.

Чтоб жить

     не в жертву дома дырам.

Чтоб мог

    в родне

        отныне

           стать

отец

   по крайней мере миром,

землей по крайней мере — мать.