Том 5. Стихотворения 1923

Верующий крестьянин

             или неверующий,

                 надо или не надо,

но всегда

    норовит

         выполнять обряды.

В церковь упираются

         или в красный угол,

крестятся,

    пялят глаза, —

а потом

    норовят облизать друг друга,

или лапу поповскую,

         или образа.

Шел

       через деревню

         прыщастый калека.

Калеке б этому —

         нужен лекарь.

А калека фыркает:

         «Поможет бог».

Остановился у образа —

                 и в образ чмок.

Присосался к иконе

         долго и сильно.

И пока

    выпячивал губищи грязные,

с губищ

    на образ

         вползла бациллина —

заразная,

посидела малость

и заразмножалась.

А через минуту,

               гуляя

         ради

первопрестольного праздника,

Вавила Грязнушкин,

         стоеросовый дядя,

остановился

         и закрестился у иконы грязненькой.

Покончив с аллилуями,

будто вошь,

в икону

    Вавила

         вцепился поцелуями,

да так сильно,

            что за фалды не оторвешь.

Минут пять

        бациллы

переползали

         с иконы

         на губу Вавилы.

Помолился

       и понес бациллы Грязнушкин.

Радостный идет,

                аж сияют веснушки!

Идет.

         Из-за хаты

              перед Вавилою

встала Маша —

               Вавилина милая.

Ради праздника,

         не на шутку

впился Вавила

             губами

            в Машутку.

Должно быть, с дюжину,

                 бацилла за бациллой,

переползали в уста милой.

Вавила

    сияет,

         аж глазу больно,

вскорости свадьбу рисует разум.

Навстречу — кум.

         «Облобызаемся

                     по случаю престольного!»

Облобызались,

             и куму

         передал

            заразу.

Пришел домой,

              семью скликал

и всех перелобызал —

             от мала до велика;

до того разлобызался в этом году,

что даже

    пса

           Полкана

         лобызнул на ходу.

В общей сложности,

         ни много ни мало —

слушайте,

    на́ слово веря, —

человек полтораста налобызал он

и

   одного зверя.

А те

       заразу

    в свою очередь

передали —

         кто — мамаше,

            кто — сыну,

            кто — дочери.

Через день

    ночью

         проснулся Вавила,

будто

         губу ему

           колесом придавило.

Глянул в зеркало.

         Крестная сила!

От уха до уха

          губу перекосило.

А уже

          и мамаша

              зеркало ищет.

«Что это, — говорит, —

                 как гора,

                     губища?»

Один за другим выползает родич.

У родичей

    губы

         галоши вроде.

Вид у родичей —

не родичи,

    а уродичи.

Полкан —

    и тот

         рыча

перекатывается

              и рвет губу сплеча.

Лизнул кота.

         Болезнь ту

передал коту.

Мяукает кот,

         пищит и носится.

Из-за губы

    не видно переносицы.

К утру взвыло всё село —

полсела

    в могилы свело.

Лишь пес

    да кот

         выжили еле.

И то —

            окривели.

Осталось

    от деревни

         только человек двадцать —

не верили,

    не прикладывались

               и не желали лобызаться.

Через год

    объяснил

         доктор один им,

что село

    переболело

         нарывом лошадиным.

Крестьяне,

       коль вывод не сделаете сами —

вот он:

            у образо́в не стойте разинями,

губой

         не елозьте грязными образа́ми,

не христосуйтесь —

         и не будете

                 кобылогубыми образинами.

Крестьяне,

    бросьте всякие обряды!

Обрядам

    только попы рады.

Посудите вот:

родился человек

               или помер —

попу доход,

а крестьянину ничего —

              неприятности кроме.

Жил да был мужик Василий,

богатый,

    но мозгами не в силе.

Родилась у него дочка —

маленькая,

    как точка.

Не дочь,

    а хворо́ба,

смотри в оба.

Надо бы

    ее

       немедленно к врачу,

да Василий говорит:

         «Доктора́ —

              чушь!

Впрягу Пегова

            и к попу лечу.

Поздоровеет моментально —

              только окрещу».

Пудами стол

    уставили в снедь,

к самогону

    огурцов присовокупили во́з еще.

Пришел дьякон,

               кудластый, как медведь,

да поп, толстый,

                как паровозище.

А гостей собралось ради крестин!!!

Откуда их

    столько

         удалось наскрести?!

Гости

         с попами

            попили,

         попели

и, наконец,

       собралися вокруг купели.

Дьякон напился,

                аж не дополз до колодца,

воду набрал —

         из первого болотца.

Вода холодная да грязная —

так и плавают микробы разные.

Крестный упился

         и не то что троекратно —

раз десять окунал

         туда и обратно.

От холода

    у бедной дочки

ручки и ножки —

         как осиновые листочки.

Чуть было

    дочке

         не пришел капут:

опустили ее

        в воду

         вместе с головою,

да дочка

    сама

            вмешалась тут,

чуть не надорвалась в плаче

              и в вое.

Тут ее

          вынула крестная мать

да мимоходом

            головкой о двери — хвать!

Известно одному богу,

как ее не прикончили

         или не оторвали ногу.

Беда

    не любит одна шляться —

так вот

    еще,

           на беду ей

(как раз

    такая святая подвернулась в святцах),

назвали —

    «Перепетуей».

После крестин

             ударились в обжорку

                     да в пьянку,

скулы

         друг другу

              выворачивали наизнанку.

Василий

    от сивухи не в своем уме:

начисто

    ухо

         отгрыз куме.

После крестин

         дочка

прохворала

       полтора годочка.

Доктора отходили еле.

От крестной

         ножки все-таки

              окривели.

Подросла

    и нравится жениховским глазам уж.

Да никак Перепетуи

         не выдать замуж.

Женихи говорят:

                «При таком имени —

в жены никак не подходите вы́ мне».

Зачахла девица

              из-за глупых крестин,

так

     можно

    дочку

         в гроб свести…

А по-моему,

         не торопись при рождении младенца —

младенец никуда не денется.

Пойдешь за покупками,

             кстати

зайди и запиши дитё в комиссариате.

А подрос,

    и если Сосипатр не мил

или имя Перепетуя тебе не мило —

зашел в комиссариат

              и переменил,

зашла в комиссариат

         и переменила.

Известно,

    у глупого человека

              в мозгах вывих:

чуть что —

       зовет долгогривых.

Думает,

    если попу

         как следует дать,

сейчас же

    на крестьянина

              спускается благодать.

Эй, мужики!

         Эй, бабы!

В удивлении разиньте рот!

Убедится

    даже тот,

         кто мозгами слабый,

что дело —

       наоборот.

Жила-была

        Анюта-красавица.

Красавице

    красавец Петя нравится.

Но папаша Анютки

говорит:

    «Дудки!»

Да и мать Анютина

         глядит крокодилицей.

Словом,

    кадилу в церквах не кадилиться,

свадьбе не бывать.

         Хоть Анюта и хороша,

и Петя неплох,

             да за душой —

              ни гроша.

Ждут родители,

              на примете у них —

Сапрон жених.

Хоть Сапрону

            шестьдесят с хвостом,

да в кубышке

          миллиардов сто.

Словом,

    не слушая Анютиного воя,

окрутили Анюту у аналоя,

и пошел у них

            «законный брак» —

избу

        разрывает от визга и драк.

Хоть и крест целовали, на попа глядя,

хоть кружились

              по церкви

                в православном обряде,

да Сапрону,

         злея со дня на день,

рвет

       жена

    волосенок пряди.

Да и Анюту

        Сапрон

         измочалил в лоскут —

вырывает косу

             ежеминутно по волоску.

То муж — хлоп,

         то жена — хлоп.

Через месяц —

              каждый,

             как свечка, тонкий.

А через год

       легли супруги в гроб:

жена без косы,

             муж без бороденки.

А Петр

            впал в скуку,

пыткой кипятился в собственном соку

и, наконец,

       наложил на себя руку:

повесился

    на первом суку.

В конце ж моей стихотворной повести

и родители

       утопились

         от угрызения совести.

Лафа́ от этого

           одному попику.

Слоновье пузо,

              от даяний окреп,

знай выколачивает

         из бутылей

              пробки,

самогоном требует за выполнение треб.

А рядом

    жили Иван да Марья —

грамотеи ярые.

Полюбились

          и, не слушая родственной рати,

пошли

           и записались

         в комиссариате.

Хоть венчанье

         обошлось без ангельских рож —

а брак

          такой,

        что водой не разольешь.

Куда церковный!

Любовью,

    что цепью друг с другом скованы.

А родители

        только издали любуются ими.

Наконец, пришли:

         «Простите,

              дураки мы!

И на носу зарубим

         и в памяти:

за счастьем

       незачем к попам идти».

Известно,

    в конце существования человечьего —

радоваться

       нечего.

По дому покойника

         идет ревоголосье.

Слезами каплют.

         Рвут волосья.

А попу

    и от смерти

         радость велия —

и доходы,

    и веселия.

Чтоб люди

    доход давали, умирая,

сочинили сказку

                об аде

             и о рае.

Чуть помрешь —

         наводняется дом чернорясниками.

За синенькими приходят

                 да за красненькими.

Разглаживая бородищу свою,

допытываются —

         много ли дадут.

«За сотнягу

    прямехонько определим в раю,

а за рупь

    папаше

         жариться в аду».

Расчет верный:

             из таких-то денег

не отдадут

    папашу

         на съедение геенне!

Затем,

          чтоб поместить

         в райском вертограде,

начинают высчитывать

                (по покойнику глядя). —

Во-первых,

       куме заработать надо —

за рупь

            поплачет

                для христианского обряда.

Затем

          за отпевание

         ставь на́ кон —

должен

    подработать

            отец диакон.

Затем,

          если сироты богатого виду,

начинают наяривать

         за панихидой панихиду.

Пока

         не перестанут

         гроши носить,

и поп

          не перестает

         панихиды гнусить.

Затем,

          чтоб в рай

               прошли с миром,

за красненькую

              за гробом идет конвоиром,

как будто

    у покойничка

              понятия нет,

как

    самому

         пройти на тот свет.

Кабы бог был —

         к богу

покойник бы

          и без попа нашел дорогу.

Ан нет —

у попа

    выправляй билет.

И, наконец,

       оставшиеся грошей лишки

идут

        на приготовление

             поминальной кутьишки.

А чтоб

    не обрывалась

         доходов лента,

попы

         установили

         настоящую ренту.

И на третий день,

         и на десятый,

                 и на сороковой —

опять

         устраивать

         панихидный вой.

А вспомнят через год

            (смерть — не пустяк),

опять поживится

         и год спустя.

Сойдет отец в гроб —

и без отца,

    и без доходов,

                 и без еды дети,

только поп —

и с тем,

    и с другим,

         и с третьим.

Крестьянин,

    чтоб покончить с обдираловкой с этой,

советую

тратить

    достаток

         до последнего гроша

на то,

          чтоб жизнь была хороша.

А попам,

    объедающим

             и новорожденного

                  и труп,

посоветуй,

    чтоб работой зарабатывали руб.

Люди

          умирают

             раз в жизнь.

А здоровые —

             и того менее.

Что ж попу —

             помирай-ложись?

Для доходов

         попы

         придумали говения.

Едва

        до года дорос —

человек

    поступает

         к попу на допрос.

Поймите вы,

         бедная паства, —

от говений

       польза

         лишь для богатея мошнастого.

Кулак

          с утра до́ ночи

обирает

    бедняка

         до последней онучи.

Думает мироед:

              «Совести нет —

выгод

    много.

Семь краж — один ответ

перед богом.

Поп

       освободит

            от тяжести греховной,

и буду

          снова

       безгрешней овна.

А чтоб церковь не обиделась —

              и попу

                 и ей

уделю

          процент

            от моих прибыле́й».

Под пасху

    кулак

         кончает грабежи,

вымоет лапы

          и к попу бежит.

Накроет

    поп

         концом епитрахили:

«Грехи, мол,

         отцу духовному вылей!»

Сделает разбойник

         умильный вид:

«Грабил, мол,

           и крал больно я».

А поп покрестит

         и заголосит:

«Отпускаются рабу божьему прегрешения

                      вольные и невольные».

Поп

       целковый

           получит после голосений

да еще

           корзину со снедью

                в сени.

Доволен поп —

              поделился с вором;

на баб заглядываясь,

         идет притвором.

А вор причастился,

         окрестил башку,

очистился,

    улыбаясь и на солнце

              и на пташку,

идет торжественно,

         шажок к шажку,

и

снова

    дерет с бедняка рубашку.

А бедный

    с грехами

         не пойдет к попу:

попы

         у богатеев на откупу.

Бедный

    одним помыслом грешен:

как бы

    в пузе богатейском

              пробить бреши.

Бывало,

    с этим

         к попу сунься —

он тебе пропишет

         всепрощающего Иисуса.

Отпустит

    бедному грех,

да к богатому —

         с ног со всех.

А вольнолюбивой пташке —

сидеть в каталажке.

Теперь

    бедный

         в положении таком:

не на исповедь беги,

         а в исполком.

В исполкоме

          грабительскому нраву

найдут управу.

Найдется управа

         на Титычей лихих.

Радуется пу́сть Тит —

отпустит

    Титычу грехи,

а Титыча…

    за решетку впустят.

Каждый крестьянин

         верит в примету.

Который — в ту,

                который — в эту.

Приметами

       не охранишь

             свое благополучьице.

Смотрите,

    что от примет получится.

Ферапонт косил в поле,

вдруг — рев:

          «Ферапонт!

               Эй!

Сын подавился —

         корчит от боли.

За фельдшером

              беги скорей!»

Ферапонт

    работу кинул —

бежит.

    Не умирать же единственному сыну.

Бежит,

    аж проселок ломает топ!

А навстречу —

             поп.

Остановился Ферапонт,

              отвернул глаза

да сплюнул

       через плечо

         три раза́.

Постоял минуту —

         и снова с ног.

А для удавившегося

         и минута — большой срок.

Подбежал к фельдшеру,

            только улицу перемахнуть, —

и вдруг

    похороны преграждают путь.

Думает Ферапонт:

         «К несчастью!

              Нужно

процессию

    оббежать дорогой окру́жной».

На окружную дорогу,

         по задним дворам,

у Ферапонта

          ушло

         часа полтора.

Выбрать бы Ферапонту

             путь покороче —

сына

         уже от кости

         корчит.

Наконец,

    пропотевши в десятый пот,

к фельдшерской калитке

             прибежал Ферапонт.

Вдруг

         из-под калитки

выбежал котище —

         черный,

              прыткий,

как будто

    прыть

              лишь для этого берег.

Всю дорогу

       Ферапонту

         перебежал поперек.

Думает Ферапонт:

         «Черный кот

хуже похорон

           и целого

         поповского

              собора.

Задам-ка я

    боковой ход —

и перелезу забором».

Забор

         за штаны схватил Ферапонта.

С полчаса повисел о́н там,

пока отцепился.

              Чуть не сутки

ушли у Ферапонта

         на эти предрассудки.

Ферапонт прихватил фельдшера,

              фельдшер — щипчик,

бегут

         к подавившемуся

         ветра шибче.

Прибежали,

        а в избе

         вой и слеза —

сын

      скончался

           полчаса назад.

А фельдшер

        говорит,

         Ферапонта виня:

«Что ж

           теперь

         поднимать вой?!

Кабы раньше

          да на час

         позвали меня,

сын бы

    был

           обязательно живой».

Задумался Ферапонт.

         Мысль эта

суеверного Ферапонта

              сжила со света.

У моей

    у басенки

         мыслишка та,

что в несчастиях

         не суеверия помогут,

                     а быстрота.