Глава двадцать девятая



Мысли людей светских всегда подчинены закону «духовного тяготения», который, действуя подобно закону физического тяготения, не дает им оторваться от земли. Великолепие солнечного дня и дивная тишина звездных ночей тщетно взывают к их душе. Солнце, звезды и луна ничего не говорят им. Люди эти подобны тем ученым мудрецам, которые знают латинские названия всех планет, но совсем забыли о таких скромных небесных созвездиях, как Милосердие, Сострадание, Терпимость и Человеколюбие, хотя плеяда их сияет ночью и днем так ярко, что ее и слепой заметит. Даже в усеянном звездами небе эти люди видят лишь отражение своей великой мудрости и учености.

Любопытно было бы прочесть мысли такого человека, который, озирая сияющие над нами бесчисленные миры, ищет в них лишь того, чем постоянно занят его ум. Тем, чья жизнь проходит под сенью тронов, ночные светила напоминают о звездах, что украшают грудь придворных фаворитов. У людей завистливых, даже когда они смотрят на небо, перед глазами всегда лишь почести, воздаваемые их ближним, а стяжателям и большинству людей суетных и алчных великая вселенная кажется усеянной сверкающими новенькими золотыми, только что с монетного двора, где на них вычеканили голову монарха, — эта картина всегда стоит перед ними, куда бы они ни повернулись, и заслоняет им небо. Так призраки наших вожделений становятся между нами и тем, что есть в нас лучшего, и затмевают его сиянье.

Мистер Честер медленно ехал верхом по лесной дороге, и мир вокруг сиял такой свежестью и радостью, словно создан был только этим утром. Весна наступила недавно, но погода стояла прекрасная, очень теплая, листья на деревьях уже распускались, зеленела трава и живые изгороди, а воздух звенел птичьими голосами, и высоко в небе заливался жаворонок. В тени на каждом листочке, на каждой травинке еще сверкала утренняя роса, и, когда сюда забредал солнечный луч, капли ее вспыхивали, как алмазы, словно протестуя против того, что должны высохнуть, покинуть этот чудесный мир, просуществовав в нем так недолго. Даже легкий ветер, шелест которого ласкал слух, как тихое журчанье ручейка, сулил радость и окрылял душу надеждой, когда, пролетая и оставляя за собой нежный аромат, шептал о своей встрече с летом и возвещал его приход.

Одинокий всадник ехал под деревьями, то солнечными местами, то в тени, ровным шагом, глядя вперед, правда, он порой озирался по сторонам, но чудесное утро и окружающие картины вызывали в нем только одну мысль — что ему повезло, погода хороша и ничто не грозит его элегантному костюму. Думая так, он удовлетворенно улыбался, и улыбка эта говорила, что более всего он доволен самим собой. Он ехал на гнедой лошади, такой же красивой и породистой, как он сам, но, вероятно, более чувствительной к радостным голосам сиявшей вокруг весны.

Через некоторое время впереди показались массивные трубы «Майского Древа», но мистер Честер не стал подгонять лошадь и все так же неторопливо и степенно доехал до дверей гостиницы. Джон Уиллет — который до этой минуты поджаривал свою красную физиономию у веселого огня в камине и, глядя на голубое небо, уже со свойственной ему изумительной дальновидностью и быстротой соображения начинал приходить к заключению, что если такая погода прочно установится, то придется, пожалуй, в конце концов перестать топить камин и раскупорить окна, — вышел навстречу гостю, чтобы помочь ему сойти, и стал громко звать Хью.

— Ага, пришел! — сказал он парню, немало изумленный быстротой его появления. — Веди драгоценную лошадку на конюшню и позаботься о ней как следует, если не хочешь потерять место… Ведь это отпетый лодырь, доложу я вам, сэр! Постоянно приходится его расшевеливать.

— У вас же есть сын, — заметил мистер Честер. Сойдя с лошади, он бросил поводья Хью и ответил на его поклон, небрежно прикоснувшись к шляпе. — Почему вы не заставите его помогать вам?

— Дело в том, сэр, — начал Джон с глубокой серьезностью, — что мой сын… Ты зачем это подслушиваешь, бездельник?

— Кто подслушивает? — сердито огрызнулся Хью. Подумаешь, как интересно! Стою тут, потому что лошадь еще не остыла. Или вы хотите, чтобы я ее потную поставил в конюшню?

— Поводи ее по двору, да подальше отсюда, — резко приказал Джон. — И вообще не лезь ко мне, когда я беседую с благородным джентльменом, — знай свое место. А если не будешь знать своего места, сэр, — добавил мистер Уиллет после чудовищно долгой паузы, во время которой он, уставив на Хью большие тусклые глаза, с завидным терпением дожидался, пока его осенит еще какая-нибудь мысль, — я скоро найду способ указать его тебе.

Хью презрительно пожал плечами и с небрежно-самоуверенным видом зашагал на другой конец лужайки. Здесь он, перебросив через плечо конец уздечки, стал водить лошадь взад и вперед, время от времени поглядывая из-под кустистых бровей на хозяина с самым зловещим выражением.

Мистер Честер, незаметно наблюдавший за ним во время его перебранки с Джоном, взошел на крыльцо и, круто обернувшись к мистеру Уиллету, сказал:

— Странные у вас слуги, Джон.

— Он странный только на вид, сэр, — возразил хозяин. — Но для работы на дворе, ухода за лошадьми и собаками и прочего во всей Англии не сыщешь такого подходящего работника, как этот Хью… Для работы по дому он не годится, — добавил мистер Уиллет конфиденциальным тоном человека, сознающего свое превосходство. — В доме делаю все я сам. Однако, если бы этот Хью имел хоть немного смекалки, сэр.

— Парень он как будто проворный, — промолвил мистер Честер задумчиво, словно говоря сам с собой.

— Проворный ли? — выразительно подхватил Джон. — Эй, ты! Подойди-ка сюда с лошадью, а потом ступай повесь мой парик на флюгер. Покажи джентльмену, проворный ты парень или нет.

Хью ничего не ответив, подошел, передал поводья хозяину и, сорвав с его головы парик так бесцеремонно и размашисто, что это немало расстроило мистера Уиллета, хотя и сделано было по его желанию, проворно стал взбираться на стоявшее перед домом «майское древо». Добравшись до самой его верхушки, он повесил парик на флюгер и стал его вертеть, как вертел. Проделав этот фокус, он швырнул парик на землю, а сам с непостижимой быстротой соскользнул по стволу и очутился на земле почти одновременно с париком.

— Вот, полюбуйтесь, сэр, — сказал Джон, уже флегматично, как всегда, — таких вещей вы нигде не увидите, не говоря уже о том, что у нас в «Майском Древе» — все удобства для постояльцев и их лошадей. И вот это вы тоже вряд ли где увидите, а он проделывает и не такие еще штуки!

Последнее замечание относилось к вольтижировке Хью на лошади. Как и в первое посещение мистера Честера, он одним прыжком взлетел на седло и мигом скрылся в воротах конюшни.

— Да, это еще пустяки, — повторил мистер Уиллет, чистя свой парик и мысленно решив увеличить счет, который подаст гостю, на небольшую сумму — за пострадавший и запыленный парик. — Он может выскочить из любого окна в доме. Ни один акробат не сумеет так прыгать и кувыркаться, как он, — и ведь кости у него всегда остаются целы. Я так полагаю, сэр, — все оттого, что голова у него безмозглая. Если бы можно было вбить ему в голову мозги, он не стал бы больше проделывать все это. Но что невозможно, то невозможно… Мы говорили о моем сыне, сэр…

— Да, да, Уиллет, — гость повернул к хозяину свое, как всегда, безмятежно-ясное лицо. — Так что же с ним?

Рассказывают, будто раньше, чем ответить, мистер Уиллет якобы подмигнул мистеру Честеру. Но, так как ни до этого, ни после он ни разу не был уличен в таком легкомыслии, то слух этот можно считать злостным вымыслом его врагов, основанным, быть может, на том бесспорном факте, что Джон взял гостя за третью (считая от подбородка) пуговицу камзола и стал шептать ему что-то на ухо.

— Сэр, — прошептал он с достоинством, — я знаю свой долг. Нам здесь не нужны любовные свидания без ведома родителей. Я уважаю известного вам молодого джентльмена, как джентльмена, я уважаю известную вам молодую леди, как следует уважать благородных леди, но как о влюбленной паре, я о них ничего не знаю и знать не хочу. А сын мой находится под надзором, сэр.

— Я, кажется, видел его только что в угловом окне, сказал мистер Честер.

— Безусловно могли его видеть там, сэр, — отвечал Джон. — Он под надзором и не выходит из комнаты. Я и мои друзья, которые заглядывают сюда вечерком, рассудили, что это самый лучший способ помешать ему сделать что-нибудь такое, что было бы вам неприятно и нежелательно, сэр. Вот я и засадил его под домашний арест. И смею вас уверить, сэр, что я не скоро его выпущу.

Эта блестящая идея пришла в голову Джону после того, как его деревенские приятели прочитали в газете среди прочих новостей заметку об одном офицере, который, состоя под военным судом, был отпущен «под надзор». Сообщив на ухо гостю о домашнем аресте сына, Джон откинулся назад и трижды явственно хихикнул, но лицо его при этом ни на йоту не изменилось. Такие приступы веселья (они случались с Джоном редко, только в исключительных случаях) никак не отражались на его физиономии — вот и сейчас он и губ не разжал, ни на мгновение не дрогнул его жирный двойной подбородок, который на широкой карте лица казался пустыней, гладкой, голой и однообразной.

Чтобы никого не удивляло то, что мистер Уиллет так смело выступил против Эдварда Честера, которого он часто принимал в своей гостинице и который всегда щедро оплачивал его услуги, следует сказать, что к этому, как и к столь необычным для него проявлениям игривой веселости, его побудили соображения весьма дальновидные и практические. Тщательно взвесив в уме относительные достоинства отца и сына, он сделал четкий вывод, что мистер Честер-старший — более выгодный клиент, чем ею сын. А когда он бросил на перевесившую чашку весов еще интересы мистера Хардейла, владельца арендуемого им дома, и свою настойчивую потребность укротить злополучного Джо, и свое предубеждение против любви и брака вообще, — чашка эта сразу опустилась до самой земли, а та, на которой лежал груз незначительный — чувства молодого Честера, — взлетела чуть не под потолок.

Мистер Честер был не такой человек, чтобы хоть сколько-нибудь обманываться насчет истинных побуждений мистера Уиллета, однако он поблагодарил его так горячо, словно Джон был самым бескорыстным подвижником из всех, кто когда-либо украшал собой наш мир, и много раз повторив, что вполне полагается на его опытность и прекрасный вкус и предоставляет ему самому придумать меню обеда, пешком направился в сторону Уоррена.

Он был одет элегантнее обычного, его изящные манеры, результат длительной тренировки, казались естественными и очень его красили, лицу он придал безмятежно-ясное выражение, — словом, все до мелочей было обдумано: видимо, мистеру Честеру сегодня было очень важно произвести выгодное впечатление. Вооруженный таким образом, он отправился туда, где обычно прогуливалась мисс Хардейл. Ему не пришлось идти далеко, — не успел он осмотреться, как увидел шедшую навстречу женщину. Ему достаточно было одного беглого взгляда, пока она проходила по разделявшему их дощатому мостику, чтобы убедиться, что это та, кого он искал. Он поспешил ей навстречу и, сделав несколько шагов, очутился перед ней.

Сняв шляпу, он сошел с дорожки и пропустил девушку. Но, когда она уже прошла мимо, он, словно осененный внезапной догадкой, поспешно шагнул к ней и сказал с живостью:

— Простите… я имею честь говорить с мисс Хардейл?

Мисс Хардейл остановилась, немного смущенная неожиданным обращением к ней незнакомого человека, и ответила:

— Да, это я.

— Я так и подумал, — продолжал мистер Честер, взглядом давая ей понять, как он восхищен ее красотой. — Мисс Хардейл, моя фамилия вам небезызвестна. Более того — я знаю, что вам приятно ее слышать, и горд, но в то же время и опечален этим. Как видите, я уже немолод. Я — отец того, кому вы оказали честь, избрав его среди всех. Не уделите ли вы мне минутку для беседы? Весьма важные и весьма огорчительные для меня причины вынуждают меня просить об этом.

Как неискушенная во лжи, молодая и чистая сердцем девушка могла усомниться в искренности этого джентльмена, если в голосе его слышала слабое эхо другою голоса, так хорошо знакомого и дорогого ей? Она наклонила голову в знак согласия и остановилась на дорожке, опустив глаза.

— Отойдем немного в сторону — вон туда, под деревья. Позвольте предложить вам руку-это рука старого и, поверьте, мисс Хардейл, честного человека.

В ответ на эти слова она подала ему руку, и он подвел ее к ближайшей скамье.

— Вы меня пугаете, сэр, — сказала она тихо, — надеюсь, вы пришли не с дурными вестями?

— Ничего такого, чего вы опасаетесь, — ответил, ми стер Честер, садясь рядом с ней. — Эдвард здоров, с ним все благополучно. Я, разумеется, именно о нем хочу говорить с вами. Но я вовсе не вестник несчастья.

Девушка ничего не сказала и только слегка кивнула головой, словно приглашая его продолжать.

— Я сознаю, что положение мое невыгодно. Поверьте, дорогая мисс Хардейл, я не настолько еще забыл свою молодость и чувства, которые тогда волновали меня, чтобы не понимать, что вы настроены против меня. Вам, конечно, описывали меня, как расчетливого, холодного эгоиста…

— Никогда, сэр, — перебила его мисс Хардейл, уже совсем другим, решительным тоном. — Никогда я не слышала о вас от Эдварда ни одного резкого или непочтительного слова. Вы очень несправедливы к сыну, если считаете его способным на какую бы то ни было низость или коварство.


— Извините, моя дорогая, но ваш дядя…

— И мой дядя тоже не такой человек, — возразила мисс Хардейл, вспыхнув. — Не в его характере исподтишка наносить удары в спину, и не в моем — одобрять подобные вещи.

Говоря это, она встала и хотела уйти, но мистер Честер удержал ее спокойным и вежливым жестом и стал умолять, чтобы она его выслушала, да так горячо и убедительно, что она быстро сдалась и снова села на скамью.

— Ах, Нэд, Нэд! И эту чистую, благородную, бесхитростную душу ты можешь так легкомысленно ранить! — изрек мистер Честер, подняв глаза к небу. Стыдись, стыдись, сын мой!

Девушка быстро повернулась к нему с разгневанным видом, глаза ее засверкали. А в глазах мистера Честера стояли слезы, но он тотчас смахнул их, словно стыдясь своей слабости, и посмотрел на мисс Хардейл с восхищением и состраданием.

— Никогда не думал, что ветреность, свойственная юности, способна так меня возмутить, как возмущает сейчас ветреный поступок сына. До нынешнего дня я не знал настоящей цены женскому сердцу, которое молодые люди так легко побеждают и так же легко разбивают. Клянусь, никогда я не встречал в жизни девушки, подобной вам. Конечно, отвращение к лжи и вероломству заставило бы меня искать этой встречи, хотя бы даже вы были самой ничтожной из женщин. Но если бы я мог вообразить, что вы такая, — у меня, пожалуй, не хватило бы духу встретиться с вами.

Ах, если бы миссис Варден могла увидеть сего добродетельного джентльмена в ту минуту, когда он произносил эти слова с негодованием, обрывающимся, дрожащим голосом. Если бы она могла видеть, как он стоит на солнце с непокрытой головой и с какой энергией расточает свое красноречие!

С гордо-замкнутым выражением лица, но бледная и дрожащая, Эмма молча наблюдала за ним. Она не говорила ни слова, не шевелилась, — и только глядела на него так, словно хотела заглянуть в самую глубину его души.

— Я преодолел в себе те естественные чувства, которые замыкают уста некоторым людям, и мною руководит только долг и любовь к истине. Мисс Хардейл, вы обмануты. Да, вас обманывает ваш недостойный избранник и мой негодный сын.

Она все не говорила ни слова и так же пристально смотрела ему в лицо.

— Я с самого начала был против того, чтобы он добивался вашей любви. Будьте ко мне справедливы, дорогая мисс Хардейл, и не забывайте этого. Мы с вашим дядей когда-то были врагами, и, если бы я жаждал мести, то сейчас мог бы торжествовать. Но с годами мы становимся мудрее и, как мне хочется верить, добрее. Поэтому я противился намерениям Эдварда. Я предвидел, чем это кончится, и пытался, насколько мог, уберечь вас…

— Говорите прямо, сэр, — сказала, наконец, Эмма, запинаясь. — Вы меня обманываете или сами обманываетесь. Я вам не верю… Не могу, не должна верить.

— Прежде всего, — начал мистер Честер мягко, — позвольте вручить вам это письмо, потому что вы, быть может, таите в душе обиду на Эдварда и я не хочу этим воспользоваться. Письмо попало ко мне случайно, по ошибке, а в нем, как мне сказали, объясняется, почему мой сын не ответил на одно из ваших писем. Боже упаси, — добавил он с чувством, — чтобы в вашей душе осталось чувство несправедливого гнева. Вам следует узнать — и вы увидите из письма, что в этом он не виновен.

Так искренне звучали его слова, столько безупречного благородства и прямоты было в поведении мистера Честера, что ему нельзя было не верить — и у Эммы сердце упало. Она отвернулась и заплакала.

— Дорогая моя, — наклонясь над ней, сказал мистер Честер с благоговейной нежностью, — я был бы рад, если бы вместо того, чтобы причинить вам еще больше горя, мог осушить эти слезы и успокоить вас. Мой сын… я не буду обвинять его в умышленном обмане, потому что люди молодые, не раз уже влюблявшиеся и затем изменявшие, обыкновенно поступают так безрассудно, почти не сознавая, какое зло они причиняют. Так вот мой грешный сын хочет нарушить данную вам клятву верности, — да он уже, собственно, ее нарушил. Можно мне ограничиться этим предупреждением, и пусть все идет своим чередом? Или вы хотите, чтобы я продолжал?

— Да, пожалуйста, продолжайте, сэр, — отвечала Эмма. — Скажите мне все, без утайки, вы должны это сделать ради него и ради меня.

— Дорогая, — мистер Честер еще ближе наклонился к ней и заговорил еще ласковее, — как я был бы рад назвать вас своей дочерью, но… видно, не судьба! Эдвард намерен порвать с вами под выдуманным, совершенно неосновательным предлогом. У меня есть тому доказательство: письмо, написанное его рукой. Простите мне то, что я следил за ним, — я его отец, мне дорог ваш покой и его честь, и другого выхода у меня не было. Письмо и сейчас лежит у него на письменном столе, готовое к отправке. В нем он пишет, что наша бедность — моя и его бедность, мисс Хардейл, — не позволяет ему добиваться вашей руки, и потому он решился не связывать вас больше вашим обещанием. Далее он великодушно обещает (как обычно в таких случаях делают все мужчины), что постарается в будущем стать более достойным вашей любви… и так далее. Словом, в письме этом он не только лжет вам — извините за откровенность, но я надеюсь на вашу гордость и чувство собственного достоинства. Отказываясь от вас ради особы, чье равнодушие в свое время уязвило его и толкнуло к вам, он еще разыгрывает из себя жертву собственного благородства и хочет, чтобы вы поставили ему в заслугу его отречение.

Эмма снова посмотрела на него с выражением оскорбленной гордости и, прерывисто дыша, сказала:

— Если все это правда, то напрасно он так старается. Я, конечно, очень ему благодарна за трогательную заботу о моем душевном спокойствии, но, право, он слишком добр, — пусть не стесняется и поступает как хочет.

— В том, что я сказал вам правду, вы убедитесь, когда получите его письмо… А, Хардейл, милый друг, очень рад вас видеть, хотя встреча наша довольно неожиданна и я оказался здесь по весьма печальному поводу. Надеюсь, вы здоровы?

При этих словах молодая девушка подняла глаза, полные слез и увидела, что у скамьи действительно стоит ее дядя. Чувствуя, что это испытание ей больше не под силу и что она не может сейчас ни говорить, ни слушать, она вскочила и пошла к дому, оставив мужчин вдвоем. Они стояли, глядя то друг на друга, то на удалявшуюся Эмму, и долго ни один из них не произносил ни слова.

— Что это значит? Объясните, — сказал наконец мистер Хардейл. — Зачем вы здесь и что вам нужно от нее?

— Дорогой друг, отозвался мистер Честер, устало садясь на скамью и с удивительной быстротой переходя на свой обычный тон, — вы не забыли, надеюсь, нашу недавнюю встречу в той чудесной гостинице, владельцем которой вы являетесь, — прекрасное заведения для людей с деревенскими привычками и железным здоровьем, которым ни страшна никакая простуда? Вы мне сказали, что во всех видах лжи и обмана я опытен и изобретателен, как настоящий дьявол. И я считал — да, я был уверен, что вы мне льстите. Но сейчас я начинаюсь удивляться вашей проницательности и, не хвастая, могу сказать: вы были правы. Приходилось вам когда-нибудь разыгрывать благородное негодование и величайшее чистосердечие? Если нет, то вы понятия не имеете, дорогой мой, как это утомительно!

Мистер Хардейл смерил его взглядом, полным холодного презрения.

— Знаю, вам хотелось бы уклониться от объяснения, — сказал он, скрестив. — Но мне оно необходимо. Я подожду.

— Да нет же, нет, друг мой, вам не придется ждать ни одной минуты, — возразил мистер Честер, небрежно закинув ногу на ногу. — Это проще простого, и объяснить все можно в двух словах. Мой сын написал ей письмо, мальчишеское, благородное и сентиментальное послание, и оно пока еще лежит у него на письменном столе, потому что у него не хватает духу отослать его. Я позволил себе ознакомиться с содержанием этого письма — думаю что отцовская любовь и беспокойство за сына служит достаточным оправданием. И сейчас я пересказал письмо вашей племяннице — ах, Хардейл, какая очаровательная девушка, настоящий ангел! — и, конечно, в соответствующем освещении, выгодном для пашей цели. Теперь дело сделано, и вы можете быть совершенно спокойны. Посредники и пособники устранены, самолюбие вашей племянницы уязвлено до крайности, ревность вспыхнула пожаром… Разоблачить обман некому, а вы подтвердите ей то, что я сказал. Таким образом, после ее ответа разрыв будет окончательным. Если она получит письмо Нэда завтра днем, считайте, что вечером все между ними будет кончено. Можете не благодарить, я старался для себя. И если я выполнил наше соглашение со всем усердием, какого только вы могли пожелать, я делал это из чисто эгоистических побуждений, уверяю вас.

— Будь оно проклято, это соглашение! — воскликнул Хардейл. — Будь проклят час, когда я решился на обман и связался с вами. Правда, я поступил так из добрых побуждений, и вряд ли вы поймете, чего это мне стоило, но я ненавижу и презираю себя за это.

— Ну и горячий же вы человек! — заметил мистер Честер с ленивой усмешкой.

— Да, горячий. И меня бесит ваше хладнокровие. Черт возьми, если бы ваша кровь была горячее, а я не был связан… Ну да ладно, дело сделано, — так вы сказали, и в этом случае вам можно верить. Когда совесть будет укорять меня в предательстве, я вспомню вас, ваш брак, — и пусть это послужит мне оправданием перед самим собой в том, что я разлучил Эмму с вашим сыном. Ну, а теперь наш союз расторгнут, и мы можем не встречаться больше.

Мистер Честер грациозно послал ему воздушный поцелуй, и все с тем же спокойствием, которое не изменило ему даже тогда, когда его собеседник весь трясся от душевной муки и гнева, продолжал сидеть на скамье в удобной позе и смотрел вслед уходившему мистеру Хардейлу.

— Ты был моим козлом отпущения и рабом в школе, — сказал он, подняв голову и провожая его глазами. — А позднее — моим другом и тогда не сумел удержать свою возлюбленную, сам свел нас, и я отнял ее у тебя. Как в прошлом, так и сейчас я оказался победителем. Можешь лаять на меня сколько хочешь, незадачливый и злой пес! Удача всегда на моей стороне, и твой лай меня только забавляет.

Встреча их произошла в тенистой аллее, и мистер Хардейл шел теперь по ней прямо, никуда не сворачивая. Отойдя уже довольно далеко, он случайно оглянулся и, увидев, что мистер Честер стоит у скамьи и смотрит ему вслед, остановился, словно поджидая его.

— Может, когда-нибудь это и будет, но не теперь, промолвил тихо мистер Честер и, помахав ему рукой, как лучшему другу, зашагал в другую сторону. — Нет, Хардейл, пока нет! Жизнь мне еще мила, а тебе она в тягость. Скрестить шпаги с таким, как ты, потешить тебя, пока в этом нет крайней нужды, было бы малодушием.

Рассуждая так, он все же на ходу вытащил шпагу из ножен и раз двадцать рассеянно осмотрел ее от рукоятки до острия, но, вспомнив пословицу, что мысли множат морщины, вложил шпагу в ножны, разгладил нахмуренный лоб и замурлыкал игривую песенку еще веселее, чем прежде. Обычное спокойствие уже вернулось к нему.

Загрузка...