Неприметный холостяк

Перевод с английского И. Митрофановой

Редактор Н. Трауберг

ГЛАВА I

1

Мы на крыше многоквартирного дома «Шеридан» рядом с Вашингтон-сквер, в Нью-Йорке. Давайте осмотримся. В свое время на этой крыше развернутся бурные события, и неплохо бы заранее познакомиться с местом действий.

Стоит «Шеридан» в самом сердце богемного, артистического квартала. Бросьте камнем из любого окошка и непременно угодите по голове молодому декоратору по интерьеру или сверхсовременному скульптору, а на худой конец сочинителю новомодных верлибров (правильно, так им и надо). Крыша «Шеридана» — небольшая, уютная, высоко (на десять этажей) взлетевшая над улицей, — выложена черепицей и окружена низкой стеной, с одного края которой — железная пожарная лестница. Спустившись по ней в случае крайности, вы окажетесь в открытом зале ресторана «Лиловый цыпленок», одном из многих оазисов огромного города, где, несмотря на сухой закон, всегда можно, если вас тут знают, произнести несколько слов доверительным шепотом и получить «это самое». Сведения полезные, советую запомнить.

На другой стороне крыши, напротив пожарной лестницы, находится то, что именуется «маленькой холостяцкой квартирой». Это домик с белыми стенами и красной крышей, а неприметный холостяк, его владелец, — весьма достойный молодой человек по имени Джордж Финч. Родом из Ист Гилиэда (штат Айдахо), он стал благодаря недурному наследству, доставшемуся ему от дядюшки, неотъемлемой частицей Латинского квартала, только не в Париже, а в Нью-Йорке. Ему не нужно зарабатывать на жизнь, и он, дав волю потаенным желаниям, прикатил в большой город попробовать себя в живописи. С раннего детства ему хотелось стать художником, и он стал им, возможно — самым дрянным из всех, кто когда-либо брал в руки кисть.

Вот эта штуковина на крыше, похожая на привязной аэростат, — бак для воды, а приземистая продолговатая пристройка, похожая на беседку, — веранда, служащая Джорджу Финчу летней спальней. Растения, похожие на кусты в горшках, — и есть кусты в горшках. Крепкий парень с метлой — камердинер Джорджа, его повар, лакей и вообще работник на все руки. Зовут его Муллет.

Импозантный же господин с квадратным подбородком, в роговых очках, сверкающих на солнце, как бриллианты, — это Дж. Хамилтон Бимиш собственной персоной, автор знаменитых «Брошюр Бимиша» («Читайте их, и вы превратите мир в уютную раковину!»). Да, тот самый Бимиш, который столько сделал, чтобы научить жителей Соединенных Штатов наблюдательности, проницательности, предприимчивости, рассудительности, решительности, деловитости, организованности, властности, самоуверенности, напористости, оригинальности — в общем, практически всему, начиная с того, «как выводить цыплят», до умения сочинять стихи.


Любой читатель «Брошюр», увидев автора во плоти, помимо вполне естественного трепета, который охватывает нас, когда мы лицезреем великих, скорее всего, удивился бы, как он молод. Хамилтону Бимишу шел третий десяток. Мозг гения созревает быстро, и те, кто удостоился знакомства с Бимишем в начале его карьеры, утверждают: судя по его повадке, он знал все, что следует знать, уже в десять лет.


Выбравшись на крышу, Хамилтон сделал несколько глубоких вздохов — носом, разумеется. Потом, поправив очки, бросил мимолетный взгляд на Муллета и, понаблюдав его секунду-другую, поджал губы.

— Все неправильно! — изрек он, качая головой.

Голос у него был резкий и звучный, что и подобает тем, кто властвует над людьми. В сущности, голос этот походил на рев тюленя, просящего рыбы. Услышав его прямо за спиной, Муллет, напряженный как тетива, подскочил дюймов на восемнадцать и нечаянно сглотнул жвачку. И то сказать, без предупреждения! Великий мыслитель носил туфли на резине («Они спасают ваш позвоночник!»).

— Все неправильно! — подтвердил свое заключение Бимиш.

Уж если Хамилтон Бимиш говорит «Все неправильно!» — значит, так оно и есть, ибо думал он ясно, судил смело, без всяких этих недомолвок, резал без обиняков.

— Неправильно, сэр? — выговорил Муллет, когда, убедившись, что это не бомба, сумел заговорить.

— Да, неправильно. Неэффективно. Слишком много движений пропадает впустую. От мускульного напряжения, которое вы вкладываете в работу, коэффициент полезного действия — процента 63–64. Так нельзя. Пересмотрите свою методу. Полисмен тут, случайно, не появлялся?

— Полисмен, сэр?

Хамилтон досадливо прицокнул языком. Да, пустая трата энергии, но даже у экспертов есть чувства.

— Ну да, полисмен! По-ли-цей-ский.

— А вы, сэр, ждете полисмена?

— Ждал и жду. Муллет откашлялся.

— Ему что-то нужно, сэр? — нервно осведомился он.

— Ему нужно стать поэтом. И я сделаю из него поэта.

— Поэта, сэр?

— А что такого? Я могу сделать поэта из двух палок и апельсиновой корки. Только бы они тщательно изучали мою брошюру. Этот тип написал мне, объяснил все обстоятельства и выразил желание развивать свое высшее «я». Меня его случай заинтересовал, и я взялся обучать его по специальной методе. Сегодня он посмотрит на город с крыши и опишет этот вид своими словами. А я выправлю текст, объясню ошибки. Простенькое упражнение!

— Понятно, сэр.

— Однако он опаздывает на десять минут. Надеюсь, у него основательные причины. А кстати, где мистер Финч? Мне бы хотелось поговорить с ним.

— Мистер Финч вышел, сэр.

— Все время он куда-то уходит. Когда его ждете?

— Не знаю, сэр. Все зависит от барышни.

— А, так мистер Финч ушел с барышней?

— Нет, сэр. Он ушел на нее смотреть.

— Смотреть? — Автор популярных брошюр снова прицокнул языком. — Что за чепуха! Никогда не болтай чепухи, это пустой расход энергии.

— Мистер Бимиш, это совершенная правда! Он с ней не говорит, а только смотрит на нее.

— Не понимаю.

— Ну, как бы это объяснить?.. Недавно я приметил, что мистер Финч стал — м-м… э-э-э… — ужасным привередой…

— То есть как это привередой?

— Ну, разборчивый очень, сэр. Когда одежду выбирает.

— Так и говорите, Муллет, — разборчивым. Избегайте жаргона. Стремитесь к чистому стилю. Почитайте мою брошюру «Английский язык». Значит, он…

— Разборчив в одежде, сэр. Наденет синий костюм с розоватой искрой, а потом вдруг остановится у лифта, вернется и переоденется в серый. А галстуки, мистер Бимиш! На него просто не угодишь! Вот я и подумал: «Ага! Пахнет жареным!».

— Что вы подумали?

— Пахнет жареным, а, мистер Бимиш?

— Почему вы употребили эту отвратительную фразу?

— Да я, сэр, хочу сказать: «Ну, пари держу, влюбился!».

— И как, выиграли?

— А то, сэр! — Муллет искрился лукавством. — Очень уж меня разобрало, и чего это с ним творится? Ну, я и позволил себе вольность, пошел за ним, проследил до 79-й стрит.

— А на 79-й?

— А на 79-й он стал так это прохаживаться мимо большущего дома, там ведь дома все такие, большущие. Ну, вышла эта барышня, уставился он на нее, а она мимо прошла. Он посмотрел ей вслед, повздыхал да и пошел прочь. На другой день я опять позволил себе пройтись за ним, опять то же самое, только на этот раз она вернулась из парка, верхом там ездила. Уставился он на нее, а она вошла в дом. Тогда он уставился на дом и так надолго застрял, что мне пришлось уйти, ведь нужно было обед готовить. Это я вот к чему: когда придет мистер Финч, зависит от барышни. Когда она возвращается, он задерживается подольше. Так что вернуться он может каждую минуту, а может и до обеда не прийти.

— Муллет, — задумчиво нахмурился Бимиш, — мне это не нравится.

— Не нравится, сэр?

— Это похоже на любовь с первого взгляда.

— Похоже, сэр.

— Вы читали мою брошюру «Разумный брак»?

— Да знаете, сэр, то одно, то другое, то по дому дел полно…

— В этой брошюре я выдвигаю веские аргументы против любви с первого взгляда.

— Правда, сэр?

— Разоблачаю такую любовь как разновидность психоза. Брачные пары должны создаваться в результате разумного процесса. А что это за барышня?

— Очень привлекательная, сэр.

— Высокая? Низенькая? Крупная? Изящная?

— Изящная, сэр. Такая, знаете, пупочка…

— Не употребляйте вульгаризмов! Вы хотите сказать, что она низенькая и толстая?

— Нет, что вы, сэр! Какая там толстая! Ну просто кукол-ка… как бы это?.. Симпампулечка.

— Муллет, я не позволю, чтоб в моем присутствии так определяли человека. Понятия не имею, где вы такого набрались, но у вас отвратительный, ужаснейший лексикон!.. Ну, что еще?

Камердинер с выражением глубочайшей тревоги смотрел ему за спину.

— Почему вы гримасничаете, Муллет? — Хамилтон обернулся. — А, Гарроуэй, наконец-то! Вы должны были прийти десять минут назад.

2

Полисмен тронул кепи. Он был долговязый, жилистый и выпирал буграми из своей полицейской формы в самых неожиданных местах, будто у Природы, взявшейся ваять констебля, остался излишек материала — выбрасывать остатки жалко, но и приладить к месту, не нарушая общего рисунка, не удалось. У него были крупные, узловатые, ярко-алые руки и те самые четыре или пять лишних дюймов шеи, из-за которых человека лишают чести участвовать в конкурсе красоты. Если взглянуть на него под определенным углом, то казалось, будто весь он — одно адамово яблоко, но глаза у него были добрые, голубые.

— Извините за опоздание, мистер Бимиш, — начал он, — меня задержали в участке. — Он неуверенно вгляделся в Муллета. — Кажется, этого джентльмена я уже где-то встречал.

— Что вы, что вы! — поспешно заверил Муллет.

— Лицо у вас какое-то знакомое…

— В жизни вас не видел!

— Подойдите сюда, Гарроуэй, — резко перебил их Хамилтон. — Нам некогда терять время на пустую болтовню. — И он повел полицейского к краю крыши. — Так. А теперь скажите мне, что вы видите? — И он широко раскинул руки.

Взгляд полисмена погрузился в глубину.

— Вон там «Лиловый цыпленок», — сказал он. — Скоро наведем шороху в этом местечке.

— Гарроуэй!

— Сэр?

— Я прилагаю немалые усилия, обучая вас английскому языку. Видимо, мои усилия пропадают впустую.

— Извините, мистер Бимиш, — зарделся полисмен. — Нечаянно с языка сорвалось. Все из-за общения с ребятами, с коллегами моими то есть, в полицейском участке. Они так несдержанны на язык. Я хотел сказать, в ближайшем будущем мы проведем в «Цыпленке» облаву. Нам сообщили, что там, забывая о восемнадцатой поправке, по-прежнему торгуют алкогольными напитками.

— Оставим «Лилового цыпленка». Я позвал вас сюда, чтобы проверить, как вы сумеете своими словами описать открывающийся отсюда вид. Прежде всего, поэту следует развивать наблюдательность. Итак, какое он производит впечатление?

Неуверенным взором Гарроуэй окинул горизонт. Взгляд его полз по крышам, убегающим вдаль, к водам Гудзона, посверкивая на солнце. Он подергал кадыком, как человек, погрузившийся в глубокую задумчивость, и наконец выговорил:

— Ничего вид. Приятный.

— Приятный?! — Глаза Хамилтона сверкнули. Сейчас вам бы и в голову не пришло, что «Дж.» в его имени означает «Джеймс», а некоторые люди звали его когда-то попросту «Джимми». — Ну, знаете!

— А что, сэр?

— Он — жесткий.

— Жесткий, сэр?

— Жесткий и угрюмый. От него щемит сердце. Поневоле задумаешься, сколько же горестей и низостей таится под этими крышами, и сердце у тебя защемит. Могу сказать сразу: если вы, расхаживая по городу, воспринимаете его как «приятный», современного поэта из вас не получится. Будьте едким и колким, мой друг! Едким и колким!

— Да, сэр. Я постараюсь. Изо всех сил.

— Так возьмите блокнот и набросайте описание того, что видите. А мне надо спуститься к себе, кое-что сделать. Заходите завтра.

— Да, сэр. Извините, сэр, но кто все-таки этот джентльмен? Ну который подметает крышу. Его лицо такое знакомое…

— Это Муллет. Он служит у моего друга Джорджа Финча. Но дело не в нем. Принимайтесь за работу! Сосредоточьтесь! Сконцентрируйтесь!

— Да, сэр. Конечно, мистер Бимиш!

Полисмен с собачьей преданностью взглянул на мыслителя и, лизнув кончик карандаша, приступил к работе.

А Хамилтон Бимиш, развернувшись на бесшумно-резиновых пятках, прошествовал к лестничной двери.

3

После его ухода на крыше «Шеридана» несколько минут Царила тишина. Муллет снова взялся за подметание, а офицер Гарроуэй трудолюбиво царапал в блокноте. Почувствовав, очевидно, что пронаблюдал уже все, что можно, он спрятал блокнот и карандаш в глубины мундира и, подойдя к Муллету, подверг того мягкому, но пристрастному допросу.

— Мистер Муллет, — приступил он, — я все-таки видел ваше лицо.

— Ну что вы! — запальчиво отозвался камердинер.

— А может, у вас, мистер Муллет, есть брат?

— И не один, с десяток наберется. Мать, и та не могла различить нас.

— А я — сирота! — вздохнул полисмен. — Ни братьев у меняли сестер.

— Не повезло.

— Да, едкий я такой, — согласился полисмен. — Очень колкий и жесткий. А как вы считаете, мистер Муллет, не мог я видеть где-нибудь ваше фото?

— Сто лет не снимался.

— Да, странно! — задумчиво протянул Гарроуэй. — Почему-то, не могу точно сказать — почему, ваше лицо ассоциируется у меня с фотографиями.

— Не очень у вас сегодня хлопотный денек выдался, да?

— Я сейчас не на дежурстве. Так вот, видел я вашу фотографию — и даже в нескольких ракурсах — в одном альбоме…

Теперь не оставалось сомнений, что разговор Муллету неприятен. Слушал он с таким видом, словно его гложет тревога — а как там астма у его любимой тети из пригорода? — и уже развернулся, чтобы уйти, когда на крышу вышел молодой человек в сизо-сером костюме.

— Муллет! — окликнул он.

Тот благодарно поспешил к нему, кинув полисмена задумчиво обозревать собственные (заметим, огромные) ноги.

— Да, мистер Финч?

Рассказчик с верной системой ценностей вынужден отметить, что появление Джорджа Финча после того, как появился Хамилтон Бимиш, снизило впечатление. Бимиш заполнял собой все пространство. Аура авторитетности двигалась перед ним, словно огненный столп перед израильтянами в пустыне. При виде Дж. Хамилтона Бимиша, еще до того, как он заговорит, каждого ударял по мозгам паровой молот, отшибая их напрочь. При появлении Финча ничего подобного не происходило. Внешность его вполне соответствовала сущности — да, неприметный холостяк; именно такие существа мелькают в этом городе на каждом шагу. С одного взгляда было ясно, что ни единой брошюры он не написал, более того, не напишет. Сложения он был стройного, лицом — приятен, но непримечателен. Карие глаза время от времени обретали выражение больной овечки; волосы были русые или, если хотите светло-каштановые. Рассмотреть это было можно — шляпы на голове у Джорджа не было, он держал ее в руках.

Да, держал, и благоговейно, как величайшую ценность, что странно, поскольку мы вправе назвать ее никудышной. Нет, возможно, когда-то она и была отличной шляпой, но теперь выглядела так, будто по ней хорошенько прошлись, а потом еще и попинали ее ногами.

— Муллет, — распорядился Джордж, окидывая эту реликвию мечтательным взором, — возьмите шляпу и уберите ее.

— То есть выкинуть, сэр?

— Ни в коем случае! Уберите, и очень, очень бережно! У вас есть оберточная бумага?

— Да, сэр.

— Тогда заверните ее поаккуратней и положите на стол в моей гостиной.

— Слушаюсь, сэр.

— Извините, что перебиваю, — проговорил позади вежливый голос, — но не могли бы вы, мистер Финч, уделить мне минутку вашего драгоценного времени?

Офицер Гарроуэй, покинув свой наблюдательный пост, стоял позади Джорджа в несколько неловкой позе. В добрых глазах его светилась застенчивость.

— Простите, что перебиваю, — повторил он.

— Ничего, ничего.

— Я полисмен, сэр…

— Да, я вижу.

— И боюсь, — печально продолжил Гарроуэй, — мне придется выполнить довольно неприятный долг. Очень бы хотелось избежать его, если б я только мог согласовать это со своей совестью. Но долг есть долг. Нам, полисменам, мистер Финч, приходится иногда поступать не по-джентльменски.

— Несомненно, — поддакнул Джордж.

Муллет опасливо сглотнул. На лице у него проступило загнанное выражение. Гарроуэй ласково и озабоченно оглядел его.

— Замечу, — продолжил он, — что никакой личной вражды я к мистеру Муллету не питаю. За свое короткое знакомство с ним я не наблюдал никаких признаков, которые опровергли бы впечатление, что собеседник он приятный, работник — ревностный. Тем не менее я обязан сообщить, что мистер Муллет находился в тюрьме.

— В тюрьме?

— Но исправился, — поспешно вставил Муллет.

— Насчет этого ничего сказать не могу, — заметил Гарроу-эй. — Говорю только о том, что знаю. Очень возможно, что мистер Муллет, как он утверждает, исправился. Но это не меняет того факта, что он отбыл срок в тюрьме. Во исполнение своего долга я вряд ли могу скрыть это от джентльмена, который в данный момент держит его у себя на службе. Как только нас познакомили, я сразу обнаружил нечто знакомое в его лице, а там и припомнил, что видел его недавно в фотоальбоме преступников в Главном управлении полиции. Возможно, сэр, вам известно, что осужденных преступников вносят в картотеку, то есть фотографируют в различных ракурсах, когда начинается их срок заключения. Что и было проделано с мистером Муллетом полтора года назад, когда его приговорили за кражи к году тюремного заключения. Могу я поинтересоваться, как мистер Муллет оказался у вас на службе?

— Его прислал мистер Бимиш. Хамилтон Бимиш.

— В таком случае, сэр, мне добавить нечего, — полисмен склонился перед столь почитаемым именем. — Несомненно, у мистера Бимиша были самые достойные причины его рекомендовать. Поскольку мистер Муллет уже отбыл срок наказания, мне вряд ли стоит упоминать, что полиция против него ничего не имеет. Просто я счел своим долгом сообщить вам о его прошлом. Вдруг вам неприятно держать на службе человека с такой биографией. А теперь вынужден оставить вас. Долг обязывает меня вернуться в участок, на службу. До свидания, мистер Финч.

— До свидания.

— До свидания, мистер Муллет. Приятно было познакомиться. Вы случайно не встретились в Синг-Синге с молодым человеком по кличке Горилла Джо? Нет? Извините. Он из моего родного городка. Хотелось узнать, как он сейчас.

После ухода Гарроуэя царило долгое молчание. Джордж неловко переминался с ноги на ногу. Он был доброжелательный молодой человек и неприятных сцен не любил.

— Э… Муллет… — начал Джордж и покосился на Муллета. Тот уставился в небо.

— Сэр?

— Неудачно получилось.

— Очень неприятно для всех заинтересованных лиц, сэр.

— Мистер Бимиш мог бы меня предупредить.

— Вероятно, посчитал излишним, зная, что я совсем исправился.

— Да, но все-таки… Э… Муллет…

— Сэр?

— Полицейский говорил о кражах… Что вы, в сущности, делали?

— Нанимался на службу камердинером, сэр, и выжидал, пока не подвернется удобный случай, а потом удирал, прихватив все что можно.

— Вон оно что!

— Да, сэр.

— Хм… Мистер Бимиш все-таки мог бы хоть намекнуть мне, тонко как-нибудь. О, Господи! Наверное, я часто вводил вас в соблазн!

— Нередко, сэр. Но я только рад соблазну. Каждый раз, оставаясь наедине с вашими жемчужными запонками, сэр, я с ним сражался. «Почему бы тебе не украсть их, Муллет? — нашептывал он. — Ну почему бы не украсть?» Превосходная, сэр, нравственная тренировка.

— Н-да, наверное…

— Да, сэр. Жутко вспомнить, на что он только не подталкивал. Иногда, когда вы спали, он нашептывал: «Сунь ему под нос губку с хлороформом и сматывайся с добычей!». Представляете, сэр?

— Да…

— Но я, сэр, побеждал. Не проиграл ни одной битвы, с тех пор как нахожусь у вас на службе, мистер Финч.

— И все-таки, Муллет, вряд ли вы останетесь у меня. Муллет безропотно склонил голову.

— Я боялся этого, сэр. С той самой минуты, как этот плоскостопый коп вылез на крышу, у меня возникло предчувствие — быть беде. Но я был бы очень вам благодарен, сэр, если б вы переменили решение. Могу заверить вас, я полностью исправился!

— Вера повлияла?

— Нет, сэр. Любовь.

Слово это, по-видимому, затронуло тайную струнку в душе Джорджа. Лицо его утратило суровое, решительное выражение. Он взглянул на собеседника почти растроганно.

— Муллет! Вы влюблены?

— Да, сэр. Ее зовут Фанни. Фанни Уэлч. Она — карманная воровка.

— Карманная воровка?

— Да, сэр. Самой высшей квалификации. Умеет стащить часы из кармана так, что вы поклялись бы — она и на ярд к вам не приближалась. Вот это искусство! Но она пообещала мне стать честной, если честным стану я. И я уже откладываю деньги на покупку мебели. Так что очень надеюсь, сэр, что вы передумаете. Меня здорово подкосит, если я сейчас лишусь работы…

— Не следовало, конечно… — Джордж собрал лоб в гармошку.

— Так вы не уволите меня?

— По слабости… да, по слабости…

— Нет, сэр, что вы! Это истинно христианский поступок. Джордж впал в задумчивость.

— Сколько вы уже у меня, Муллет?

— Месяц, сэр.

— И мои жемчужные запонки на месте?

— Лежат, сэр, все в том же ящике.

— Ладно, Муллет. Можете остаться.

— Премного вам благодарен, сэр!

Снова повисла пауза. Заходящее солнце набросило на крыши золотистый ковер. Наступил час, когда человека тянет на откровенность.

— Знаете, Муллет, — произнес Джордж Финч, — любовь — удивительная штука!

— Движет солнца и светила, сэр, я частенько говорю.

— Муллет…

— Сэр?

— Сказать вам кое-что?

— Если желаете, сэр.

— Я тоже влюблен.

— Быть не может!

— Вы заметили, Муллет, что я стал очень разборчив в одежде?

— Что вы, сэр! Внимания не обратил.

— Да, я стал разборчив. И тому есть причины. Она живет, Муллет, на 79-й стрит. Первый раз я увидел ее, Муллет, в ресторане «Плаза» с женщиной, очень похожей на императрицу Екатерину. Вероятно, мать.

— Вполне возможно, сэр.

— Я шел за ней следом, до самого дома. Сам не знаю, почему я все это рассказываю.

— Да, сэр.

— С тех пор я частенько прогуливаюсь у ее дома. Вы знаете, где 79-я стрит?

— Ни разу не бывал там, сэр.

— К счастью, улица не очень оживленная, не то меня давно бы арестовали как подозрительную личность. До сегодняшнего дня, Муллет, я и словечка с ней не сказал.

— А сегодня, сэр, поговорили?

— О, да! Вернее, она со мной поговорила. Голосок у нее, Муллет… Так щебечут весной птички.

— Другими словами, мелодичный, сэр.

— Вернее сказать, небесный! Все, Муллет, случилось так. Я стоял у ее дома, когда она вышла гулять со скотч-терьером. Ветер сорвал с меня шляпу, та покатилась мимо нее, и она ее остановила. Наступила на нее ножкой, Муллет!

— Вот как, сэр?

— Да! На ту самую шляпу, которую вы видите. Наступила! Она! Вот на эту самую шляпу!

— А потом, сэр?

— Из-за переполоха она выпустила поводок, и скотч-терьер удрал за угол, в сторону Бруклина. Я погнался за ним, и мне удалось поймать его на Лексингтон-авеню. Шляпа у меня снова слетела, и ее переехало такси. Но поводка я не выпустил и благополучно вернул песика хозяйке. Она сказала — обратите особое внимание на ее слова — она сказала: «О! Спасибо вам большое!».

— Так прямо и сказала, сэр?

— Представляете? Не просто «спасибо» или там «о, спасибо!», а «спасибо вам большое!» — Джордж устремил острый взгляд на своего лакея. — Муллет, это очень знаменательно.

— Да, сэр. Чрезвычайно.

— Если бы она хотела положить конец знакомству, разве она говорила бы с такой теплотой?

— Ни в коем случае, сэр!

— А я еще не все рассказал! Она добавила: «Знаете, он такой шалунишка, правда?». Муллет, вы постигаете всю тонкость этих слов? «Он такой шалунишка» — просто утверждение, но, добавив «правда?», она как бы спросила, что я думаю. Как бы решила посоветоваться. Знаете, Муллет, что я сделаю, когда переоденусь?

— Пообедаете, сэр?

— Какой обед! — передернул плечом Джордж. — Нет! Бывают минуты, когда сама мысль о еде оскорбительна. Мы — не животные, Муллет. Как только я переоденусь — а оденусь я со всем тщанием, — я вернусь туда, позвоню в дверь, войду, так вот прямо, и осведомлюсь о собаке. Как там ваш песик… Ну и так далее. В конце концов этого требует элементарная вежливость! Эти скотч-терьеры такие изнеженные… Очень нервные собачки. Никогда не угадаешь, как скажутся на них бурные переживания. Да, Муллет, так я и сделаю. Вычистите костюм, как не чистили никогда!

— Слушаюсь, сэр.

— Подайте мне несколько галстуков. Ну, скажем, дюжину!

— Слушаюсь, сэр.

— А… заходил утром бутлеггер?

— Да, сэр.

— Тогда смешайте виски с содовой, да покрепче, — распорядился Джордж. — Что бы ни случилось, сегодня вечером я должен быть в отменной форме.

4

В упоительные мечтания Джорджа, резко выдернув его в реальность, ворвался грохот трехфунтовых гантелей, покатившихся по крыше к нему. Такой дикий, омерзительный грохот обескуражил бы и Ромео. Следом появился Дж. Ха-милтон Бимиш, как ни странно, на четвереньках. Твердо веря в здоровое тело, равно как и в здоровый дух, он регулярно проделывал на свежем воздухе получасовую зарядку с гантелями и с лестницы кувыркнулся не впервые.

Вернув себе в три расчетливо-экономных движения равновесие, гантели и очки, он узрел Джорджа.

— А, вот и ты! — воскликнул Хамилтон.

— Да, — отозвался Джордж, — и…

— Что это я слыхал от Мул лета?

— А что ты слыхал от Муллета?

— Муллет говорит, ты дуришь из-за какой-то барышни.

— Муллет говорит, ты знал, что он бывший заключенный. Хамилтон решил разделаться с пустяком, а уж потом перейти к делу серьезному.

— Ну да, знал. Надеюсь, ты читал мои статьи «Как быть с исправившимся преступником»? Там я четко изложил, что человек, только что освободившийся из тюрьмы, менее всех остальных склонен к преступлениям. Это же логично! Подумай сам. Если ты пролежал год в больнице после того, как спрыгнул с крыши и расшибся, какой спорт покажется тебе самым отвратительным? Разумеется, прыжки с крыши!

Джордж по-прежнему недовольно хмурился.

— Все это распрекрасно, но как-то неприятно, когда в доме у тебя болтается бывший преступник.

— А, чепуха! Избавляйся от старомодных предрассудков. Тюрьма — своего рода университет, который обучает справляться с трудностями внешнего мира. С моральной точки зрения, заключенные — те же студенты. Ты ведь не замечал за Муллетом недостатков?

— Нет, как будто.

— Работает он хорошо?

— Да.

— Ничего у тебя не украл?

— Нет.

— Так в чем дело? Выкинь все страхи из головы. И лучше расскажи-ка мне про эту девушку.

— Откуда ты про нее узнал?

— Муллет рассказал.

— А он откуда узнал?

— Следил за тобой и все видел. Джордж зарделся.

— Нет, какой змей! Сейчас же пойду и уволю его!

— Ничего подобного. Он действовал из чистого усердия и преданности. Заметил, что ты все уходишь куда-то, бормоча что-то себе под нос…

— А я бормотал? — удивился Джордж.

— Еще как! Бормотал, вел себя крайне странно. Естественно, добрый, усердный слуга пошел за тобой, приглядеть, как бы ты не угодил в беду. Он доложил, что большую часть досуга ты проводишь, таращась на какую-то девицу с 79-й стрит.

Джордж зарделся еще пуще и помрачнел.

— Ну и что с того?

— Вот и я бы хотел узнать, что с того?

— Почему бы мне на нее не смотреть?

— А зачем тебе смотреть?

— Затем, — объяснил Джордж, раздувшись, точно лягушка, — что я люблю ее!

— Какая чушь!

— Ничего не чушь!

— Ты читал мою брошюру «Разумный брак»?

— Нет, не читал.

— Я доказываю, что любовь — разумная эмоция, возникающая из общности вкусов. Растет она постепенно, не спеша. Как ты можешь любить девушку, если и словом с ней не перемолвился и даже имени ее не знаешь?

— Имя я знаю.

— Каким же это образом ты узнал?

— Пролистал телефонный справочник и узнал, кто живет в доме № 16 на 79-й стрит. Мне понадобилась целая неделя, потому что…

— Дом № 16 по 79-й стрит? Уж не хочешь ли ты сказать, что таращился на крошку Молли? На Молли Уоддингтон?

Джордж вздрогнул.

— Да, верно, Уоддингтон. Сигсби X. — Джордж задохнулся от избытка чувств и благоговейно взглянул на друга. — Хамилтон! Хэмми, старик! Ты… ты хочешь сказать, что знаком с ней? Нет, ты правда знаком с ней?

— Разумеется, знаком. И очень близко. Много раз видел ее в ванне.

Джорджа с головы до пят пробрала дрожь.

— Это ложь! Низкая, грязная…

— Когда она была маленькой.

— Ах, маленькой? — Джордж немного поостыл. — То есть ты знаешь ее с детства? Значит, ты и сам в нее влюблен?

— Ничего подобного!

— То есть как?! — не веря своим ушам, переспросил Джордж. — Ты знаешь эту изумительную девушку много лет и не влюблен в нее?

— Вот именно.

Джордж окинул друга ласково-жалостливым взглядом. Единственным объяснением могло быть одно: в Хамилтоне Бимише кроется какой-то изъян. Печально, потому что вообще он преотличнейший человек.

— При одном взгляде на нее тебя не охватывало чувство, что ради ее улыбки ты готов забраться на небо, сорвать все звезды и бросить к ее ногам?

— Конечно, нет. Если учесть, что ближайшая звезда находится на расстоянии в несколько миллионов…

— Ладно, — перебил Джордж. — Ладно. Оставим. А сейчас, — попросил он, — расскажи мне о ней. О ее семье, о доме. Какой она была, когда впервые остригла волосы, кто ее любимый поэт, в какую школу она ходила, что она ест на завтрак…

Хамилтон призадумался.

— М-да… Я познакомился с Молли, когда была жива ее мать…

— Да она и сейчас жива! Я ее видел. Очень похожа на Екатерину Великую.

— Нет, это ее мачеха. Несколько лет назад Сигсби опять женился.

— Расскажи мне про Сигсби.

Хамилтон Бимиш задумчиво крутанул гантель.

— Сигсби X. Уоддингтон — из тех людей, кого в годы созревания мул по голове тяпнул. Если мужчины — кости домино, то Сигсби — две пустышки. Его невозможно воспринимать всерьез. Во-первых, он мнимый ковбой…

— Мнимый ковбой?

— Да. Это малоизвестный, но быстро размножающийся подвид. Сродни мнимому южанину. Этот любопытный типаж тебе, наверное, знаком.

— Да нет, вряд ли.

— Ерунда! Разве тебе не приходилось бывать в ресторанах, где играет джаз?

— Да, бывал.

— Ты наверняка замечал, что кто-то из посетителей, испуская дикие вопли, вскакивает на стул и размахивает салфеткой. Как правило, это — продавец верхней одежды, какой-нибудь Розенталь или Бекстейн, родившийся в штате Нью-Джерси и южнее Фар Роквея в жизни не бывавший. Вот это и есть мнимый южанин. Ему кажется, что он — с Юга.

— А-а, понятно.

— Ну а Сигсби Уоддингтон — с Запада. Вся его жизнь, за исключением одного летнего отпуска, когда он ездил в Мэн, прошла в штате Нью-Йорк. Однако послушать его — можно подумать, что он — ковбой-изгнанник. Скорее всего, насмотрелся вестернов. Толи причиной Том Микс, киношный злодей, то ли слабый ум Сигсби вконец сломался от кадров, где Уильям Харт целует свою лошадь, — сказать не берусь, но факт остается фактом: он тоскует о безбрежных просторах прерий. Желаешь поладить с ним, тебе только и надо упомянуть, что родился ты в Айдахо. Деталь биографии, которую, надеюсь, обычно ты тщательно утаиваешь.

— Непременно скажу! — с жаром заверил Джордж. — Не могу передать, Хамилтон, как я тебе благодарен.

— Не стоит. Все равно пользы от этих сведений нет. Женившись во второй раз, Сигсби Уоддингтон продался в рабство со всеми потрохами. Назвать его нулем, и то будет чересчур-. Он выполняет все, что прикажет жена, и ничего кроме этого. Вот ее расположения добиваться надо.

— А как?

— Никак. Все равно не добьешься.

— Железная дамочка? — тревожно осведомился Джордж.

— Что за выражения! — нахмурился Хамилтон. — Из лексикона Муллета, а мало от чего мыслящий человек содрогается сильнее, чем от его словечек. Тем не менее, в определенном смысле, это вульгарное словцо неплохо передает суть миссис Уоддингтон. На Тибете существует древнее поверье, будто человечество произошло от женщины-демона и обезьяны. Многое в Сигсби и его жене подтверждает эту теорию. Не хотел бы дурно отзываться о женщине, но бесполезно скрывать, что миссис Уоддингтон — особа наглая, высокомерная, злая, и душа у нее похожа на изнанку замшелого камня. Любит она только богатых и знатных. Кстати, я случайно узнал, что некий английский лорд повадился к ним в дом, и за него она прочит выдать Молли.

— Только через мой труп!

— Ну, это она с легкостью организует. Мой бедный Джордж, — Хамилтон ласково погладил друга гантелей, — ты берешься за неподъемную ношу, стараешься прыгнуть выше головы. Ты ведь не из отважных Лохинваров. Ты — мягкий, застенчивый, робкий, неуверенный в себе. Я бы отнес тебя к белым мышам. Женщине вроде миссис Уоддингтон потребуется не более двух минут с четвертушкой, чтобы разжевать тебя и выплюнуть… как выразился бы Муллет, — сконфуженно добавил Хамилтон.

— Ей меня не сжевать! — доблестно вскричал Джордж.

— Хм, не знаю… Она не вегетарианка.

— Я вот подумал, а может, ты введешь меня в дом, представишь?

— И твоя кровь обагрит мои руки? Нет-нет!

— Да что ты, какая кровь? Ты так говоришь, словно это не женщина, а банда головорезов. Не боюсь я ее. Ради того, чтобы познакомиться с Молли, — Джордж сглотнул, — я бы и с бешеным быком сразился!

Хамилтон был тронут. Великим людям не чуждо ничто человеческое.

— Хорошо сказано, Джордж. Да, прекрасно сказано! Правда, твоей безрассудной непродуманной методы я по-прежнему не одобряю. Тебе не помешало бы прочитать мой «Разумный брак», иначе ты не поймешь любви. Но твоим боевым духом я восхищаюсь. Если хочешь — что ж, ладно, введу тебя в дом, представлю миссис Уоддингтон. И Бог тебе в помощь…

— Ой, спасибо! Сегодня вечером, ладно?

— Нет, не сегодня. Сегодня я читаю лекцию о современной драме «Дочерям Минервы». Как-нибудь в другой раз.

— Тогда сегодня я, пожалуй, пойду погуляю по 79-й стрит и… — слабо покраснел Джордж. — Погуляю, в общем.

— Да что толку?

— Могу я хотя бы на дом полюбоваться?

— Молодая кровь! — снисходительно бросил Бимиш. — Молодая кровь!

И, твердо встав на бесшумные подошвы, он мощным рывком вскинул гантели.

5

— Муллет! — окликнул Джордж.

— Сэр?

— Вы уже погладили мой костюм?

— Да, сэр.

— А почистили?

— Да, сэр.

— А галстуки разложили?

— Аккуратным рядком, сэр. Джордж кашлянул.

— Муллет!

— Сэр?

— Вы помните наш разговор?

— Сэр?

— О молодой леди, и… э… а…

— Да, сэр.

— Как я понял, вы ее видели?

— Так, сэр, мельком. Джордж кашлянул опять.

— Э… правда, она довольно хорошенькая?

— Весьма, сэр. Настоящий симпампончик.

— Вот именно, Муллет.

— Правда, сэр?

— Симпампончик… очень точное слово!

— Я тоже так считаю, сэр. Джордж кашлянул в третий раз.

— Таблетку от кашля, сэр? — озабоченно осведомился Муллет.

— Нет, спасибо.

— Слушаюсь, сэр.

— Муллет!

— Сэр?

— Знаете, мистер Бимиш — близкий друг этой семьи.

— Подумать только, сэр!

— Он познакомит меня с ней.

— Как хорошо, сэр!

— Ах, Муллет! — мечтательно вздохнул Джордж. — Жизнь прекрасна.

— Для тех, кто любит ее, сэр.

— Что ж, пошли к галстукам!

ГЛАВА II

1

В половине восьмого, когда Джордж примерял пятый галстук, в византийском будуаре дома № 16 по 79-й стрит стояла женщина, меряя шагами комнату. фраза на первый взгляд представляется противоречивой. «Что такое? — удивится придирчивый критик. — Стояла и одновременно мерила шагами комнату?» Ответим: да, это вполне возможно, если человек взволнован до глубины души. Происходит это так: вы устраиваетесь на облюбованном местечке и перебираете ногами, словно кошка, которая месит лапами каминный коврик. Порой только так сильные женщины и спасаются от истерики.

Миссис Сигсби X. Уоддингтон женщиной была сильной, и настолько, что посторонний мог бы счесть ее тяжелоатлетом. Не то чтобы она была очень высокой, но столь щедро раздалась во все стороны, что на первый взгляд казалась поистине огромной. Ни про один театральный зал нельзя было сказать, что он почти пуст, если туда заглянула эта дама; а ораторы, если она присутствовала на их выступлении, тешились иллюзией, будто обращаются к подавляющему большинству американцев. Когда она прикатывала в Карлсбад или еще куда-нибудь на воды, городские власти нервно сбивались в кучку, гадая, хватит ли этих вод.

Все это было одним из многих огорчений ее мужа. Когда он женился на ней, она была вполне стройной и к тому же — вдовой покойного П. Хомера Хорлика, Сырного Короля, который оставил ей с десяток миллионов долларов. Чуть ли не все проценты она растрачивала на калорийную пищу.

Итак, миссис Уоддингтон стояла и мерила шагами комнату, когда дверь открылась. — Лорд Ханстэнтон, — объявил Феррис, дворецкий.

Образчики мужской красоты, появлявшиеся до сих пор в этой истории, были не очень высокого уровня, но вошедший сейчас джентльмен резко поднял планку. Высокий, стройный, элегантный, с ясным взглядом голубых глаз (один был увеличен моноклем) и с усиками — такими, знаете, тоненько подстриженными, он поистине поражал взоры. Костюм его был сшит мастером, а отглажен гением. Галстук — ну просто воздушная белоснежная бабочка, слетевшая прямиком с небес и парившая над запонками воротничка, словно над экзотическим цветком! (При виде этого Джордж, трудившийся сейчас над галстуком номер восемь и только что сложивший его вчетверо, взвыл бы от зависти!)

— Вот и я! — объявил лорд Ханстэнтон и, выдержав секундную паузу, добавил: — А что? — точно чувствовал, что на такой вопрос рассчитывают.

— Очень любезно, что сумели зайти, — ответила, повернувшись вокруг собственной оси, миссис Уоддингтон и запыхтела, словно загнанный олень, устремившийся к ручью.

— Ах, что вы, что вы!

— Я знала, что могу на вас положиться.

— Вам стоит только приказать.

— Вы такой преданный друг, хотя мы и знакомы совсем недавно.

— Так что же случилось? — осведомился Ханстэнтон.

К немалому своему удивлению, он почему-то очутился в 7.40 там, куда был зван на 8.30. Когда он одевался, позвонил дворецкий миссис Уоддингтон и передал, что хозяйка просит приехать немедленно. Сейчас, отметив ее крайнюю нервозность, лорд понадеялся про себя, что обед не сорвется.

— Все хуже некуда!

Лорд Ханстэнтон неслышно вздохнул. Неужели весь обед сведется к холодному мясу и пикулям?

— У Сигсби приступ!

— То есть он заболел?

— Нет, не заболел. Раскапризничался. И надо же этому случиться в такой вечер! Вы потратили столько сил на его совершенствование! Я сотни раз говорила, с тех пор как вы появились у нас, Сигсби стал совершенно другим человеком. Знает про всякие вилки, умеет порассуждать про суфле…

— Я очень рад, если те маленькие подсказки, какие я сумел…

— А когда я беру его на прогулку, он держится с внешней стороны тротуара. И на тебе! Сорвался! Да еще когда у меня званый обед!

— Он буйствует?

— Нет. Впал в угрюмость.

— Из-за чего же?

Миссис Уоддингтон жестко поджала губы.

— На него опять напала тоска по Западу.

— Да что вы!

— То самое. Затосковал по великим, безбрежным просторам. Твердит, что Восточные штаты — для неженок, а он желает очутиться там, среди молчаливых каньонов, где мужчина — это мужчина. Если хотите знать мое мнение — кто-то опять подсунул ему книжонку.

— И ничего нельзя поделать?

— Можно. Будь у меня время, я б вправила ему мозги. Прекратила б выдавать на карманные расходы, и все. Но — требуется время! А тут остался всего какой-то час до обеда, такого важного! На него приглашены самые богатые и знаменитые люди Нью-Йорка. Гости вот-вот явятся, а Сигсби наотрез отказывается надевать парадный костюм. Он говорит, что настоящему мужчине нужно одно: подстрелить бизона, отрезать бок да и зажарить мясо под ночным небом. А мне, хотела б я знать, что прикажете делать?!

Лорд Ханстэнтон раздумчиво покрутил усики.

— Н-да, тупиковая ситуация…

— Я подумала, вот если б вы пошли поговорили с ним…

— Сомневаюсь, что выйдет толк. А на обеде без него не обойтись?

— Тогда нас за столом будет тринадцать.

— Понятно… — Лорд улыбнулся. — Придумал! Пошлите-ка к нему мисс Уоддингтон!

— Молли? Думаете, ее он послушает?

— Он очень ее любит.

Миссис Уоддингтон призадумалась.

— Что ж, попробовать стоит… Поднимусь наверх, взгляну, одета ли она. Молли очень мила, правда, лорд Ханстэнтон?

— Очаровательна, очаровательна.

— Люблю ее, как родную дочку.

— Это видно!

— Хотя, разумеется, я не потворствую ее глупостям. В наши дни столько девушек испорчены глупым потворством…

— О, как верно!

— Я так хочу, лорд Ханстэнтон, чтоб в один прекрасный день она вышла замуж за хорошего человека!

Английский пэр прикрыл дверь за миссис Уоддингтон и несколько минут стоял, погрузившись в глубокие размышления. Скорее всего, он прикидывал, когда, самое раннее, удастся получить коктейль. А может, размышлял и над чем покрепче. Хотя что крепче коктейля?

2

Миссис Уоддингтон поплыла наверх и остановилась перед дверью на второй площадке.

— Молли!

— Да, мама?

Миссис Уоддингтон нахмурилась. Сколько раз она просила эту девочку называть ее «maman»!

Ну да ладно! Это пустяк, сейчас не до того. Она опустилась в надсадно скрипнувшее кресло. Какой бы сильной миссис Сигсби ни была, она, как и кресло, могла вот-вот сломаться.

— Господи, мама! Что случилось?

— Отошли ее! — шепнула миссис Уоддингтон, кивнув на горничную.

— Хорошо, мама. Джули, вы мне больше не нужны. Я справлюсь сама. Дать воды, мама?

Молли ласково и встревоженно смотрела на мачеху, жалея, что у нее нет ничего покрепче воды. Покойная мать воспитала ее в глупом, ограниченном духе, как раньше все старомодные мамаши воспитывали дочерей: каким бы невероятным ни показалось это в наше просвещенное время, Молли, достигнув двадцатилетнего возраста, не пила крепких напитков. Сейчас, глядя на мачеху, хватавшую ртом воздух, точно лось, на которого свалилась беда, конечно, пожалела, что она не из тех здравомыслящих, современных девушек, которые всегда таскают при себе фляжку, инкрустированную драгоценными камнями.

Хотя ущербное воспитание и не позволило ей стать полезной в нужную минуту, никто не посмел бы отрицать, что вот так, еще не совсем одевшись для обеда, Молли Уоддингтон была на редкость хороша собой. Если б Джордж увидел ее… Если б он ее увидел, то, как и подобает джентльмену, закрыл бы глаза, потому что на этой стадии одевания наряд ее не предназначался для мужского взгляда.

Однако он успел бы заметить, что Муллет еще точнее определил ее, чем ему казалось. Вне всяких сомнений, Молли была именно симпампончиком. Ножки в шелковых чулках сужались к золотистым туфелькам. Розовые пальчики держали синий домашний халатик, отороченный лебяжьим пухом. Короткие кудряшки обрамляли круглое личико с чуть вздернутым носиком. Глаза у нее были большие, а зубки — маленькие, беленькие, ровные. Сзади на шее виднелась коричневая родинка… Короче, доведись Джорджу взглянуть на нее в эту минуту, он, безусловно, совсем ошалел бы от восторга и, свалившись на бок, затявкал по-собачьи.

Миссис Уоддингтон задышала полегче и распрямилась в кресле с тенью былого величия.

— Молли, — спросила она, — ты давала отцу книжки про ковбоев?

— Конечно, нет!

— Ты уверена?

— Абсолютно. Да вряд ли у нас в доме они вообще есть.

— Значит, он опять улизнул в кино и смотрел эти фильмы…

— Вы хотите сказать?..

— Вот именно! У него опять приступ!

— Сильный?

— Настолько, что он не хочет одеваться к обеду. Говорит, что если этим парням, — миссис Уоддингтон передернуло, — если этим парням не нравится, что он во фланелевой рубашке, так он и вообще не спустится. Лорд Ханстэнтон предложил, чтобы я послала к нему тебя…

— Лорд Ханстэнтон? А он уже пришел?

— Я его вызвала. С каждым днем я все больше и больше полагаюсь на лорда Ханстэнтона. До чего же он милый!

— Да-а? — с сомнением протянула Молли. Лично ей этот пэр не очень нравился.

— И красивый!

— Да-а?

— А какой воспитанный!

— Наверное…

— Я была бы просто счастлива, — заключила миссис Уоддингтон, — если бы такой человек предложил тебе стать его женой.

Молли теребила опушку халатика. Не в первый раз тема эта всплывала у них в разговоре. Только что переданная фраза была, в представлении миссис Уоддингтон, тонким намеком, подпущенным невзначай.

— Однако… — замялась Молли.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Вам не кажется, что он немножечко чопорный?

— Чопорный?!

— Ну, капельку напыщенный?

— Если ты имеешь в виду, что его манеры безупречны, я вполне с тобой согласна!

— Не уверена, что мне нравится, когда у мужчины совсем уж безупречные манеры, — раздумчиво проговорила Молли. — Разве вам не кажется, что застенчивый человек гораздо привлекательнее? — Она поцарапала носком золотистой туфельки каблук другой. — Мне куда больше нравится, — мечтательно продолжила она, — чтобы мужчина был… худенький, невысокий, с красивыми карими глазами и золотистыми-презолотистыми волосами. Он любуется девушкой на расстоянии, потому что не смеет заговорить с ней. А когда ему наконец-то подворачивается случай, он давится словами и краснеет, ломает пальцы, издает всякие смешные звуки и спотыкается о собственные ноги… Такой, понимаете, ягненочек…

Миссис Уоддингтон грозовой тучей поднялась из кресла.

— Молли! — закричала она. — Кто этот молодой человек?!

— Да никто. Это я просто фантазирую.

— А-а! — облегченно вздохнула миссис Уоддингтон. — А говоришь так, будто его знаешь.

— Что за идея!

— Если какой молодой человек действительно смотрит на тебя издалека и издает смешные звуки, ты должна окатить его презрением.

— Ну конечно.

Миссис Уоддингтон опомнилась.

— Однако из-за всей этой чепухи я совсем забыла про твоего отца! Ну-ка, живо! Надевай платье и отправляйся к нему. Если он не спустится к обеду, нас за столом будет тринадцать, и весь мой вечер погиб!

— Сейчас, сейчас! А где он?

— В библиотеке.

— Иду.

— А повидаешься с ним, ступай в гостиную и поболтай с лордом Ханстэнтоном. Он там совсем один.

— Хорошо, мама.

— Maman!

— Maman, — послушно повторила Молли. Она была милой, послушной девушкой.

3

Но не только. Молли, к тому же, умела подольщаться и убеждать. Лучшим доказательством служит то, что, когда стрелки часов уткнулись в десять минут девятого, краснолицый человечек с торчащими седыми волосами и насупленным лицом прошаркал по лестнице и, приостановившись в холле, пронзил Ферриса взглядом, полным отвращения. Это и был Сигсби X. Уоддингтон, уже полностью (правда, несколько неряшливо) одетый по моде, принятой в светском

кругу.

Хронология примечательных событий всегда любопытна, и потому опишем подробно, что в библиотеку Молли зашла без семи восемь, подольщаться и уговаривать начала точно без шести минут сорока семи секунд восьмого. В семь пятьдесят четыре Сигсби начал сдаваться, в семь пятьдесят семь оборонял последний окоп, а в семь пятьдесят девять, клянясь и божась, что ни в жизнь не согласится, согласился.

Доводы, выдвинутые Молли, приводить подробно нет надобности. Достаточно сказать так: если у человека не каменное сердце и к нему приходит дочка и говорит, что с нетерпением ждала званого обеда, специально надела новенькое платье, а потом добавляет, что без него все удовольствие пойдет прахом, то человек этот непременно уступит. У Сигсби сердце было не каменное. Многие достойные уважения судьи отмечали, правда, что голова у него — из бетона, но сердце еще никто не порочил. Точно в восемь он рылся в парадной одежде. А сейчас, в десять минут девятого, стоял в холле, пронзая Ферриса уничижительным взглядом, поскольку думал о том, что Феррис — разъевшийся кабан.

А в мыслях у Ферриса мелькнуло, что стыдновато все-таки выходить к людям в этаком галстуке. Но мысли — не слова. Вслух Феррис почтительно осведомился:

— Коктейль, сэр? А Сигсби ответил:

— Тащите скорее!

Наступила пауза Уоддингтон, все еще не умиротворенный, смотрел все так же пасмурно. Феррис, вновь обретя гранитную невозмутимость, отдался привычным мыслям о шропширской деревушке, где он служил дворецким первые, счастливые годы.

— Феррис? — наконец окликнул его Уоддингтон.

— Сэр?

— Бывали вы на Западе?

— Нет, сэр.

— А хотелось бы вам туда?

— Нет, сэр.

— Это почему же? — обиделся Уоддингтон.

— Мне кажется, сэр, в Западных штатах Америки ощущается недостаток комфорта и бытовое обслуживание оставляет желать лучшего.

— А ну, дорогу! — взревел Уоддингтон, устремляясь к парадной двери.

Все душило его здесь. Ему требовался воздух. Он жаждал, пусть хоть несколько коротких мгновений, побыть наедине с молчаливыми звездами.

Было бы бесполезно отрицать, что Сигсби X. Уоддингтон находился в опасном настроении. История наций свидетельствует, что самые бурные восстания происходят у тех народов, которых угнетали наиболее жестоко; верно это и в отношении отдельных личностей. В короткие моменты случайной ярости нет человека страшнее, чем муж-подкаблучник. Даже миссис Уоддингтон признавала, что, как бы ни был всевластен ее контроль над ним, в минуты приступов он становился свирепым, словно слон-отшельник. Она старалась не попадаться ему на глаза, пока не спадет возбуждение, а уж потом сурово наказывала.

Мрачный стоял Сигсби у дома, упиваясь бензиново-пыльной смесью, сходившей в Нью-Йорке за воздух, и глядя на то жалкое подобие звезд, какое мог предоставить ему Восток. Глаза его метали молнии, и он вполне был готов к убийствам, хитростям и злодействам. Молли ошибалась, в доме были книги о ковбоях. У Сигсби Уоддингтона имелся личный запасец, запертый в секретном ящике, и с раннего утра он не выпускал из рук «Всадников полынного штата», а днем, вдобавок, ухитрился улизнуть в кинотеатр на Шестой авеню, где показывали фильм «Эта крошка с ранчо» с Хендерсоном Гувером и Сарой Свелт. Сигсби, стоявший на тротуаре в своем лучшем костюме, походил на лакея из пьесы, но в сердце своем ему представлялось, что на нем — кожаные ковбойские штаны и ковбойская шляпа «стетсон», а люди зовут его «Двуствольный Том».

Когда к тротуару подкатил «роллс-ройс», мистер Уоддингтон отступил шага на два. Из машины вылез толстяк и помог выбраться даме, которая была еще толще. Уоддингтон узнал их — мистер и миссис Брустер Бодторн. Новый гость был первым вице-президентом «Объединенных Зубных Щеток» и купался в деньгах.

— Бр-р! — прорычал хозяин, и отвращение пробрало его до костей.

Пара исчезла в доме, и вскоре подкатил еще один «роллс-ройс», а за ним «испано-сюиза». Вышел «Объединенный Поп-корн» с женой, а потом «Говядина» с дочкой, стоимостью в восемьдесят, а то и сто миллионов.

— Доколе? — простонал Уоддингтон. — Доколе?

И тут, когда дверь его дома закрылась, он заметил буквально в нескольких шагах от себя молодого человека, который вел себя очень странно.

4

Причиной странного поведения было то, что застенчивый Джордж не умел подчинять поступки свету чистого разума. Обычный толстокожий молодец с нахальной физиономией и непробиваемой наглостью армейского мула, решись он зайти к девушке и справиться о здоровье ее песика, двинулся бы напролом — поддернул манжеты, поправил галстук и, поднявшись прямо на крыльцо, ткнул кнопку звонка. Джордж действовал не так прямолинейно.

У него были иные методы. Да, иные. Он был изящен и по-своему красив, но совсем, совсем иной. Для начала Джордж постоял минут десять на одной ноге, пожирая глазами дом. Потом, словно дружеская рука всадила штык дюйма на три ему в ногу, метнулся ошалелым рывком вперед. Совладав с собой у самого крыльца, он попятился шага на два и вновь застыл неподвижно. Через несколько секунд штык вонзился снова, и Джордж бойко взбежал по ступенькам, но тут же мигом слетел на тротуар. Когда хозяин дома решил заговорить с ним, он расхаживал мелкими кругами, приборматы-вая что-то себе под нос.

Сигсби Уоддингтон был не в том настроении, чтобы любоваться подобным зрелищем. Такие действия, горько думал он, совершают только на прогнившем Востоке. Там, на Западе, мужчины — это мужчины, они не вытанцовывают на крыльце. Возьмем Вентерса из «Всадников полынного штата». Вот, пожалуйста: «Он стоял, высокий и прямой, расправив широкие плечи, мускулы на руках играли, а в глазах полыхало синее пламя вызова». Как же отличается от него этот слабоумный юнец, вполне довольный тем, что растрачивает весну своей жизни на идиотские игры!

— Эй! — резко крикнул он, застигнув Джорджа врасплох — тот как раз выполнял стойку на одной ноге. Джордж потерял равновесие и наверняка свалился бы, не вцепись он, очень находчиво, Уоддингтону в левое ухо.

— Извините, — пробормотал он отцепляясь.

— Что толку в извинениях? — проворчал пострадавший, нежно ощупывая ухо. — Какого дьявола вы тут вытворяете?

— Я в гости…

— Что-что?

— Я пришел сюда с визитом… Ну, в этот дом…

— Какой еще дом?

— Вот этот. Номер 16. К Сигсби X. Уоддингтону. Уоддингтон взглянул на него с нескрываемой враждебностью.

— Вон как? Тогда, может, вам интересно, что я и есть Сигсби X. Уоддингтон и знать вас не знаю. Да!

Джордж судорожно глотнул.

— Вы — Сигсби X. Уоддингтон? — благоговейно переспросил он.

— Он самый.

Джордж уставился на отца Молли, точно на прекраснейшее произведение искусства — скажем, на несравненное полотно, за которое дерутся любители живописи и которое в конце концов достается доктору Розенбаху за триста тысяч долларов. Но и это дает читателю лишь приблизительное представление о том, что способна творить любовь; ведь, если взглянуть на Сигсби X. Уоддингтона спокойно и беспристрастно, мы обнаружим, что смотреть-то не на что.

— Мистер Уоддингтон, — проговорил Джордж, — я горд! Я счастлив!

— Вы — что?

— Горд и счастлив.

— Почему это? — неприветливо буркнул Сигсби.

— Мистер Уоддингтон, а знаете, я родился в Айдахо.

Немало написано о том, как усмиряет океанские волны вылитое на них масло, и документально зафиксировано, что святой Грааль, скользящий вдоль радуги, успокаивал яростные страсти молодых рыцарей; но еще ни разу, с самого начала писаной истории, не было столь внезапной перемены от враждебности к лучащейся благожелательности. Когда приведенные выше слова, точно волшебное заклинание, достигли ушей Сигсби, он мгновенно забыл, что его уху здорово досталось от цепких пальцев незнакомца. Ярость испарилась, словно роса под лучами солнца. Он рассиялся улыбками и с отеческой нежностью уцепил Джорджа за рукав.

— Вы правда с Запада? — вскричал он.

— Да.

— Из райской страны? С великого, чудесного Запада, с вольных просторов, где мужчины дышат воздухом свободы?

Джордж не совсем в таких тонах описал бы Ист Гилиэд, этот унылый городишко, где не хватало воды, а киоск с содовой был самым паршивым в Айдахо, но тем не менее согласно покивал.

— Запад! — Уоддингтон смахнул слезу. — Да ведь он мне, как мама родная! Какие просторы!.. Какие вершины!.. Цветы… холмы…

Джордж подтвердил, что все это есть.

— Таинственный сумрак равнин, дрожащее золотое марево…

— Ах! — вздохнул Джордж.

— Тускло освещенные верхушки елей!.. Осины, клонящиеся под ветром, точно волны в бурю!..

— И не говорите!.. — вставил Джордж.

— Буйный шум дубовых лесов, проблески огня!..

— О! А! Э!

— Вот именно! Нам нельзя так сразу расстаться. Нам есть о чем потолковать. Заходите! Приглашаю вас на обед.

— Сейчас?

— Прямо в эту самую минуту. К нам пожаловали с десяток тухлых миллионеров, но фиг с ними! Плюнь и разотри! А после обеда улизнем ко мне в кабинет и уж там поболтаем!

— Миссис Уоддингтон, наверное, станет возражать против неожиданного гостя?

Уоддингтон напыжился и похлопал себя по груди размашистым жестом.

— Еще чего! Как тебя зовут? Финч? Слушай, Финч, неужели я похож на человека, которым командует жена?

Именно на такого человека он походил, но сейчас не тот был момент, чтобы высказывать это мнение.

— Очень любезно с вашей стороны…

— Любезно? Хо-хо! А если б я мчался верхом по этим бескрайним прериям и меня настигла гроза рядом с твоим ранчо, разве ты стал бы суетиться?! Любезно — нелюбезно! Сказал бы попросту: «Давай, заходи, приятель! Мой дом — твой дом!» И все.

Уоддингтон достал ключ.

— Феррис, — распорядился он в холле, — прикажите этим растяпам на кухне, чтобы поставили еще один прибор. Мой приятель с Запада заскочил ко мне перекусить.

ГЛАВА III

1

Безупречная хозяйка всегда старается ни при каких обстоятельствах не выказывать замешательства, прикладывая все усилия, чтобы в минуты испытаний вести себя, как индеец на костре. И все-таки настал миг, когда миссис Уоддингтон, увидев Сигсби, вводящего в гостиную Джорджа, и услышав, как муж объявляет звенящим голосом, что этот прекрасный сын западных прерий заглянул к ним пообедать, заметно вздрогнула.

Правда, она быстро оправилась. Все женское в ней подталкивало ее схватить Сигсби за оттопыренные уши и трясти, пока голова не отскочит, но она переборола соблазн. Постепенно остекленевший взор утратил глянец мертвой рыбины, и она усмехнулась, подобно Смерти в поэме, «жуткой призрачной усмешкой», с напускной любезностью протянув Джорджу подрагивающую руку, вместо того чтоб влепить мужу оплеуху от души этой самой ручкой.

— Как ми-и-ило! — пропела миссис Уоддингтон. — Очень, очень рада, что сумели зайти к нам, мистер…

Она приостановилась, и Джордж, уставившись на нее замутненным взором, сообразил, что она хочет узнать его имя. Он бы с радостью ответил ей, но, как на грех, сам начисто забыл, как его зовут. В мозгах смутно брезжило что-то на «Ф» не то на «Д», но дальше зияла пустота.

Дело в том, что, пожимая руку хозяйке, Джордж краем глаза заметил Молли.

На ней было новое вечернее платье, о котором она с таким чувством толковала отцу в их недавнем разговоре, и Джорджу почудилось, будто с глаз его упала пелена и видит ее в первый раз. Он и прежде смутно догадывался, что у нее есть руки, плечи и волосы, но только сейчас разглядел, что они действительно есть. И руки, и плечи, и волосы — в самом глубоком, священном смысле этих слов. Словно богиня сбросила покрывало. Словно ожила прекрасная статуя… Словно… Ну, в общем, передать мы хотим одно: Джордж Финч был потрясен. Глаза его округлились до размеров блюдец, кончик носа задергался, как у кролика, а кто-то невидимый принялся окатывать спину ледяной водой.

Миссис Уоддингтон, окинув его долгим пристальным взглядом, от которого на лбу у него выступила испарина, отвернулась и завела разговор с содовым королем. Особо пылкого желания узнать фамилию Джорджа она не испытывала, хотя с превеликим удовольствием прочитала бы ее на надгробном камне.

— Обед подан! — провозгласил Феррис, появляясь бесшумно, точно джинн, вызванный волшебной лампой.

Джорджа увлек поток миллионеров. Он все еще слабо сглатывал, пытаясь что-то выговорить.

Нет большей неловкости для человека застенчивого и впечатлительного, чем званый обед, когда чутье нашептывает ему, что гость он нежеланный. В данном случае это нашептывал взгляд миссис Уоддингтон, который она периодически метала, превращая Джорджа в бесформенную пульпу, и подгадывая как раз те моменты, когда ему казалось, что, если б с ним обходились мягче и ласковей, он в конце концов воспрял бы духом.

Взгляд этот, будто термос, то становился обжигающе горячим, то пронзал ледяным холодом. Джордж наткнулся на него за супом, и ему показалось, что его обдал самум в африканской пустыне. Потом взгляд просверлил его, когда он ковырялся в рыбе, и он испытал то, что испытывают на полюсе, если неожиданно возникла снежная буря. Но, обдавал ли взгляд холодом или жаром, в нем присутствовало неизменно болезненное отвращение. Оно, чувствовал Джордж, не исчезает, как бы он ни старался. Такому взгляду, пожалуй, поразился бы Сисара, заметь он его случайно, еще до того, как Иаиль, жена Хевер, начала примериваться гвоздем к его голове. Да, друга Джордж приобрел, но одного, не двух.

Словом, нам нечего сообщить о лепте, внесенной Джорджем в пиршество остроумия на этом званом обеде. Он не порадовал гостей эпиграммой, не развлек забавной историей. Единственное слово он обронил одному из лакеев, и было это «…хересу», хотя на самом деле он предпочел бы рейнвейн.

Но даже будь условия более благоприятными, сомнительно, чтобы Джордж стал душой общества. При подборе гостей миссис Уоддингтон ограничилась богачами, а беседа богачей, хотя по-своему и занимательна, но все-таки несколько специфична для человека обыкновенного.

За супом гость, походивший на карикатуру капиталиста в социалистической газете, заметил, как он рад видеть, что «Вестинхаус коммон» опять пошли на повышение. Второй, который вполне мог бы сойти за его брата, согласился: да, акции очень недурно подскочили перед закрытием биржи; падение же «Уобэш Преф. А» до 73 и 7/8 достойно сожаления. Однако очень неплохо выглядят «Ройял Датч Ойл Ординарис» на отметке 54 и 3/4.

За рыбой Говядина взялся рассказывать остроумную, хотя несколько затянутую историю о боливийских концессиях, суть которой сводилась к тому, что один боливийский синдикат, выкупив у боливийского правительства землю и перспективные концессии, теперь станет именоваться «Боливийская Концессия Лтд.», а капитал их составит миллион долларов, заключенный в двухстах тысячах акций «А» по пять долларов и двухстах тысячах акций «В» по полдоллара, и так как никаких выплат не будет, то продавцу выделили в компенсацию все акции «В». Рассказчик вел к тому, что акции эти должны получить половину всей прибыли и уравняются с акциями «А» при распределении активов.

История прошла хорошо, беседа оживилась. Добродушно поворчали насчет эластичности кредита, предоставляемого коммерческими банками, и кто-то вызвал смешок, хитро намекнув на резервный фонд, противостоящий обращению акций и совокупным депозитам. Что касается дополнительной ответственности держателей акций, тут разгорелся спор, но обстановка, уже накалявшаяся, несколько разрядилась, когда миссис Уоддингтон подала сигнал и дамы вышли из комнаты. Был подан кофе, раскурены сигары. Магнаты сбились за одним концом стола, вокруг мистера Уоддингтона. Но он ловко выскользнул от них и пошел к Джорджу.

— Там, у нас, — сообщил он оглушительным шепотом, злобно сверля взглядом Объединенные Зубные Щетки, который завел разговор о предстоящей Межконтинентальной Конференции в Сен Луисе, — ему бы выстрелили под ноги, и все дела!

Джордж ему поддакнул.

— Ох уж эти мне жители Востока! — вздохнул Уоддингтон. Джордж признался, что и его одолевает утомление.

— Как подумаешь, — продолжал Уоддингтон, — что в этот самый миг где-то в Аризоне или Юте сильные мужчины пакуют седельные сумки, закрепляя их к седлам, то прям и не знаешь, смеяться или плакать. Верно?

— Куда уж вернее!.. — подтвердил Джордж.

— М-дэ… м-дэ… Сплавлю я сейчас всех этих пузанов наверх, а мы с тобой улизнем в мой кабинет и уж поболтаем там всласть!

2

Ничто так не портит доверительной беседы между новыми друзьями, чем склонность к молчаливости со стороны старшего, и, стало быть, очень удачно получилось, что, когда Сигсби уселся напротив Джорджа в своем кабинете, дурманящее влияние книжек и щедрые возлияния склонили его к болтливости. Он достиг стадии, когда мужчины начинают бранить своих жен. Три раза постукав Джорджа по коленке, он уведомил нового друга, что ему очень нравится его лицо, и приступил к жалобам.

— Уинч, ты женат?

— Финч, — поправил Джордж.

— Как это — Финч? — удивился Уоддингтон.

— У меня такая фамилия.

— Ну и что?

— А вы меня назвали Уинч.

— Почему?

— Наверное, решили, что так меня зовут.

— Как?

— Уинч.

— А ты только что сказал — Финч!

— Ну да, я и говорю…

Уоддингтон снова постучал его по коленке.

— Юноша, возьми себя в руки. Если ты — Финч, так и говори. Не нравятся мне эти увертки! Ковбои так не делают. Вот тут, на Востоке, они сами не знают, чего им надо. Да что с них взять! Почки больные, вдов, сирот обижают… Если ты Пинч, так признайся. Сам знаешь, да — так да, а если нет, то нет! — сурово наставлял Уоддингтон, поднося зажженную спичку к авторучке, которую — как случается с лучшими из нас в минуты бурных чувств — ошибочно принял за сигару.

— В общем нет.

— Что — нет?

— Не женат.

— А разве я говорил, что ты женат?

— Вы спросили, женат ли я.

— Да?

— Да.

— Ты уверен? — уточнил Уоддингтон.

— Вполне. Сразу, как только мы сели, вы спросили, женат ли я.

— А ты что сказал?

— Нет, не женат.

Уоддингтон вздохнул с превеликим облегчением.

— Ну вот, наконец мы все и выяснили. И чего ты топтался вокруг да около, понять не могу! Так вот что я тебе скажу, Пинч, и скажу серьезно, я ведь старше, мудрее, красивее, — Уоддингтон задумчиво попыхтел авторучкой. — Вот тебе мой совет, Пинч. Позаботься, чтоб денежки твои, когда ты женишься, остались при тебе, и держи их крепко. Нельзя вечно клянчить у жены! У мужчины свои расходы. Возьми, к примеру, хоть меня. Когда я женился, я был богат. У меня были собственные деньги, и меня все любили. А уж щедрый я был, нет слов! Купил жене — это о первой — жемчужное ожерелье, отвалил пятьдесят тысяч.

Он вскинул на Джорджа блестящие глаза, а тот, почувствовав, что от него ждут комментариев, заметил, что такой подарок делает ему честь.

— Честь тут ни при чем. Тут денежки потребовались. Наличные. Пятьдесят тысяч. И что дальше? Женился я снова, а потом потерял все свои деньги и вот, завишу от второй жены. Да, Уинч, перед тобой — разоренный человек! Скажу тебе, Пинч, еще кое-что. Этого я никому не говорил и тебе не сказал бы, да уж очень ты мне нравишься. Я не хозяин в своем собственном доме!

— Ну?!

— Да-да! Не хозяин в собственном доме! Я желаю жить на великом, славном Западе, а жена настаивает, чтобы мы оставались на Востоке, где человеку губят душу. Признаюсь тебе еще кое в чем, — запнувшись, Уоддингтон досадливо осмотрел авторучку. — Чертова сигара! На раскуривается никак! — раздраженно пожаловался он.

— Мне кажется, это ручка.

— Ручка? — Прижмурив один глаз, Уоддингтон проверил это сообщение и обнаружил, что оно верно. — И то! — с угрюмым удовлетворением согласился он. — Ну скажи мне, разве на Западе так бывает? Человек просит сигару, а ему подсовывают ручку! Ни честности, никакого понятия о добросовестной…

— Мисс Уоддингтон была так хороша за обедом, — заметил Джордж, робко затрагивая предмет, близкий его сердцу.

— Да, Пинч, — не сбился с темы Уоддингтон, — жена меня обижает.

— Как ей идет стрижка! — сказал Джордж. — Просто чудо!

— Не знаю, заметил ты за обедом типа с тупой такой физиономией и с усиками вроде зубной щетки? Лорд Ханстэнтон. Изводит меня всякими этикетами.

— Очень любезно с его стороны, — не к месту заметил Джордж.

Уодцингтон глянул на собеседника так, что тот мигом понял свою ошибку.

— То есть как это — любезно? Наоборот, очень нагло. Пристал, как чума. В Аризоне бы этого не потерпели. Запустили б ему в постель скунса-другого, и весь разговор! К чему мужчине этикет? Если мужчина храбр, честен и бесстрашно смотрит миру в глаза, важно ли, что он возьмет не ту вилку?

— Вот именно!

— Или наденет не ту шляпу.

— Мне особенно понравилась та шляпка мисс Уоддингтон, которая была на ней в первый раз, когда я ее увидел, — поделился Джордж. — Из мягкой такой ткани, бежевая и…

— Моя жена… то есть вторая — первая, бедняга, умерла — прямо прилепила ко мне этого Ханстэнтона! По финансовым причинам, черт его дери, я не могу дать ему в нос. А надо бы, ах, надо бы! Догадайся, что теперь она забрала себе в голову?

— Представить не могу.

— Желает, чтоб Молли вышла замуж за этого субъекта.

— Я бы не советовал! — вскинулся Джордж. — Нет и нет! Нив коем случае! Англо-американские браки редко бывают счастливыми.

— Я — человек широких взглядов и крайне чувствительный, — как бы кстати, а на самом деле ни к тому, ни к сему обронил Уоддингтон.

— А кроме того, мне не понравилась его внешность.

— Чья это?

— Лорда Ханстэнтона.

— Не говори про этого субъекта, он у меня в печенках сидит!

— У меня тоже, — согласился Джордж. — Вот я и говорю…

— Открыть тебе кое-что?

— Да?

— Вторая моя жена — заметь, не первая! — желает, чтоб Молли вышла за него замуж! Ты заметил его за обедом?

— Да, — терпеливо подтвердил Джордж. — И мне не нравится его внешность. Мне он показался холодным и зловещим. Из тех мужчин, которым ничего не стоит разбить сердце юной увлекающейся девушки. Мисс Уоддингтон нужен муж, который отдаст ей все! Который пожертвует чем угодно, только бы ее порадовать! Который будет обожать ее, возведет на пьедестал, из кожи вылезет, чтобы дать ей счастье!

— Жена у меня полновата, — заметил Уоддингтон.

— Прошу прощения?

— Толстая чересчур.

— У мисс Уоддингтон, осмелюсь сказать, на редкость красивая фигура!

— Слишком много ест и не двигается, вот в чем беда. Ей бы пожить с годик на ранчо да поскакать верхом по прериям…

— Как-то на днях я случайно увидел мисс Уоддингтон в костюме для верховой езды. До чего же он ей идет, просто восхитительно! Очень многие девушки так нелепы в бриджах, только не она! Они подчеркивают необыкновенную, я бы сказал, мальчишескую легкость осанки! По-моему, одно из главных…

— Она у меня поскачет! — взорвался Уоддингтон. — Еще как! Я человек женатый, Линч, женатый дважды — первая моя жена, бедняга, уже умерла, — и могу тебе кое-что посоветовать. Чтобы иметь власть над женой, мужчине требуется полная финансовая независимость. И не старайся подчинить жену, если через пять минут придется клянчить у нее на сигару. Полная финансовая независимость, Минч, — вот главное. И скоро я ее добьюсь. Недавно я наскреб некоторую сумму — какими способами, говорить не будем, и купил большой пакет акций в Голливудской кинокомпании. Слыхал? Это в Калифорнии. Не слыхал, так услышишь. Компания разрастается, скоро я сделаю огромное состояние!

— Кстати, о кино, — живо откликнулся Джордж. — Не стану отрицать, многие актрисы необыкновенно красивы, но им недостает — да-да, недостает! — этой глубокой чистоты. Для меня мисс Уоддингтон…

— Огромный куш отхвачу!

— Сразу видишь, что она…

— Тысячи и тысячи долларов. А уж потом…

— Поэт писал, что одна девушка «ступила робкой ножкою на грань, где встретились река и ручеек, прекраснейшее место…».

— Да, и тесто тоже, — покивал головой Уоддингтон, — но самая большая беда — сладкое. Если женщина напихивает в себя столько пудингов, например хоть сегодня, так обязательно наберет вес. Сколько я ей говорил…

Что мистер Уоддингтон намеревался сказать, навсегда останется еще одной тайной истории. Когда он набрал воздуха, дверь приотворилась, и возникло лучистое видение. Хозяин оборвал фразу на середине, а сердце гостя, кувыркнувшись три раза, стукнулось о передние зубы.

— Мама просила посмотреть, что с тобой, — сказала Молли. Уоддингтон постарался приосаниться и совсем немного не дотянул до благородного, достойного вида.

— Ничего, душенька, со мной не стало. Урвал минутку спокойно побеседовать с молодым другом…

— Папочка! Какие могут быть сейчас беседы? В доме полно важных гостей.

— Подумаешь! Важные! — фыркнул Уоддингтон. — Сборище тухлых пузанов. Там, у нас, их бы линчевали за один внешний вид!

— Особенно тобой интересовался мистер Брустер Бодторн. Он хочет сыграть с тобой в шашки.

— Ну его к лешему! — величаво изрек Уоддингтон.

Молли, обняв отца за шею, ласково его поцеловала, что исторгло у Джорджа страдальческий всхлип, похожий на захлебывающийся вскрик сильного пловца.

— Ну, папочка! Не капризничай. Ступай наверх и будь с ними полюбезнее. А я останусь здесь и развлеку мистера…

— Его зовут Пинч, — подсказал Уоддингтон, нехотя поднимаясь и направляясь к двери. — Встретил его на тротуаре. Там, где мужчины — это мужчины. Попроси, пусть тебе расскажет про Запад. Заслушаешься! Очень, очень занимательно. Прямо заворожил меня своими историями. Решительно заворожил. А меня зовут, — несколько непоследовательно заключил он, нашаривая дверную ручку, — Сигсби Хорейшо Уоддингтон. И мне плевать, пусть весь свет знает!

3

Главный недостаток человека застенчивого — то, что в кризисные минуты жизни он совершенно не походит на смелое и предприимчивое существо, каким рисуется себе в одиноких мечтаниях. Джордж Финч, очутившись в ситуации, какой так часто жаждал — наедине с нею, почувствовал, что его истинное «я» подменили неуклюжим дублером.

Тот, кого он знал по дневным мечтаниям, был обаятелен, раскован, остроумен и красноречив. Что там, он был красив, и сразу было понятно, как он добр. Умен — вне всякого сомнения, это сразу становилось ясно, но не в той холодной, сухой манере, которая модна в наши дни. Какими бы искрами ни блистал его разговор, было ясно, что человек он сердечный и, несмотря на все свои дарования, не чванлив. Глаза приятно сияют, губы складываются в чарующую, обаятельную улыбку, руки изящны и прохладны, а накрахмаленная грудь рубашки ни капельки не топорщится. Короче, Джордж мечтаний, был истинным ответом на девичьи молитвы.

И как же отличался от него тот отвратительный субчик, застывший на одной ноге в библиотеке дома № 16! Во-первых, тот явно не причесывался несколько дней, редко мыл руки и отчего-то весь напыжился. Кроме того, брюки у него пузырились на коленках, галстук съехал к левому уху, а накрахмаленный перед рубашки топорщился, словно грудь нахохлившегося голубя. Да-а, тошнотворная картинка!

Однако внешность, как известно, еще не все. Если б эта жалкая личность сумела блистать хоть десятой долей того остроумия, каким блистал воображаемый Джордж, кое-какие обломки крушения еще можно было бы спасти. Так нет же! Этот жалкий недотепа еще и онемел! Он мог только кашлять, прочищая горло. Попробуй завоюй сердце хорошенькой девушки хрипловатым покашливанием!

Лицу, как он ни старался, не удавалось придать никакого мало-мальски сносного выражения. Когда он попытался изобразить обаятельную улыбку, получилась кривоватая усмешка. А когда усмешку убрал, лицо застыло в зловещем оскале.

Но больше всего жгла душу Джорджа неспособность выдавить хоть слово. После ухода Уоддингтона протянулось едва ли секунд шесть, но Джорджу показалось, что прошло не меньше часа. Подхлестнув себя, он сипло выдавил:

— Я не Пинч.

— Да? — живо откликнулась девушка. — Как забавно!

— И не Уинч.

— О-о! Еще интереснее!

— А Финч. Джордж Финч.

— Замечательно!

Казалось, что она и вправду довольна, поскольку сияла улыбками, словно он принес ей добрую весть из дальних стран.

— Ваш отец, — продолжал Джордж, не решаясь углубить тему, но и не бросая ее, — решил, что я Пинч. Или Уинч. Но это не так. Моя фамилия Финч.

Взгляд его, нервозно скачущий по комнате, ненароком задел Молли, и он до крайности изумился, не различив в ее глазах потрясенного омерзения, какое должны бы вызвать его внешность и речи у любой здравомыслящей девушки. Да, она удивлялась, но смотрела на него довольно ласково, даже по-матерински; и слабенький проблеск света забрезжил во тьме. Сказать, что он взбодрился, мы не смеем, но в окутывавшей его ночи на секундочку проблеснула одинокая звезда.

— А как вы познакомились с папой?

Ответить Джордж мог. Отвечать на вопросы он был вполне в силах. Вот придумывать темы — дело другое.

— Встретил его у вашего дома. Он узнал, что я с Запада, и пригласил меня к обеду.

— То есть как? Он что, накинулся на вас, когда вы проходили мимо?

— О, нет! Я не то чтобы проходил… Я… э… я в общем-то стоял у входа. Во всяком случае…

— У входа? Почему?

Уши его стали красными, как два спелых помидора.

— Я… это… шел, в общем… в гости.

— В гости?

— Да.

— К маме?

— Нет, к вам.

— Ко мне? — Глаза ее округлились.

— Да. Я хотел спросить…

— О чем же?

— О вашем песике.

— Не понимаю…

— Я подумал… может, из-за нервной встряски… всех этих переживаний… он прихворнул.

— Это когда он убегал?

— Ну да…

— Значит, вы решили, что у него нервный срыв?

— Тут такое движение… — лепетал Джордж. — Его могла машина переехать… Все-таки страшно. Нервы… то-се…

Женская интуиция — поразительнейшая штука. Скорее всего, любой психиатр, дослушав до этого места, прыгнул бы на Джорджа и, прижимая его к полу одной рукой, другой подписал бы необходимое свидетельство. Но Молли проникла в самую суть и умилилась. Она поняла одно: этот молодой человек столь высокого мнения о ней, что, несмотря на всю свою болезненную застенчивость, все-таки решился проникнуть в дом под идиотским предлогом. Словом, она опять убедилась, что Джордж — сущий ягненочек, и ей захотелось погладить его по головке, поправить сбившийся галстук, поворковать над ним.

— Как мило с вашей стороны!

— Люблю собачек, — хрипло выдавил Джордж.

— Это видно.

— А вы любите собачек?

— Просто обожаю!

— И я тоже. Обожаю.

— Да?

— Да. Обожаю. Некоторые их не любят, а я вот люблю. На Джорджа напало красноречие. Блеснув глазами, он нырнул с головой в волны истинной литании.

— Да. Люблю! Эрдельтерьеров, и скотч-терьеров, и сэлихемских, и фокстерьеров. И пекинесов, и абердинцев, мопсов, мастифов и далматинцев. И водолазов, и сенбернаров, пуделей, шпицев…

— Ах, вон что! — перебила Молли. — Вы любите всяких собак.

— Да, — подтвердил Джордж. — Очень люблю. Всяких.

— И я тоже. Есть в них что-то такое…

— Есть. Конечно, и в кошках…

— Да, правда?

— И все-таки кошки — не собаки.

— Да, я тоже заметила…

Наступила пауза. Страшно страдая — ведь на этой теме он мог бы развернуться, — Джордж сообразил, что для Молли предмет исчерпан, и застыл в задумчивом молчании, облизывая губы.

— Значит, вы приехали с Запада? — поинтересовалась она.

— Да.

— Там, наверное, красиво.

— Да.

— Прерии всякие…

— Да.

— А вы не ковбой?

— Нет. Я — художник!

— Художник? Пишете картины?

— Да.

— И у вас есть студия?

— Да.

— А где?

— Да. То есть на Вашингтон-сквер. В доме «Шеридан».

— «Шеридан»? Правда? Тогда, наверное, вы знакомы с мистером Бимишем?

— Да. Да. Конечно.

— Он такой душечка, правда? Я знаю его всю жизнь.

— Да.

— Наверное, это так увлекательно — быть художником?

— Да.

— Мне бы очень хотелось посмотреть ваши картины. Теплое блаженство разлилось по телу Джорджа.

— Могу я прислать вам одну? — проблеял он.

— О, конечно!

Джордж так воспрял от такого непредвиденного поворота, что невозможно и предугадать, к каким вершинам красноречия он воспарил бы, побудь еще минут десять в обществе этой девушки. То, что она готова принять его картину, их очень сблизило. Еще ни один человек не брал его картин. И впервые с начала беседы он почувствовал себя почти легко.

К. несчастью, в эту минуту дверь открылась и, словно струя ядовитого газа, вплыла миссис Уоддингтон.

— Что ты тут делаешь, Молли? — осведомилась она. Джорджа она одарила одним из своих достославных взглядов, и только что обретенная свобода духа пожухла на корню.

— Я разговариваю с мистером Финчем. Представляешь, как интересно! Мистер Финч — художник! Он пишет картины!

Миссис Уоддингтон не ответила, разом лишившись дара речи от чудовищного открытия. До этого она Джорджа толком и не рассматривала — так, кинула взгляд, полный того отвлеченного омерзения, каким любая хозяйка одарила бы пенек, выскочивший без пяти минут до тщательно спланированного обеда. Лицо его, хотя и противное, не вызывало никаких личных чувств.

Но сейчас все переменилось. Противные черты обрели грозный смысл. Описания Молли обеспокоили миссис Уоддингтон еще в спальне, и теперь они вынырнули из глубин подсознания, как безобразные чудовища из темных вод. «Стройный, невысокий, с красивыми карими глазами и такими золотистыми-презолотистыми волосами…» Миссис Уоддингтон уставилась на Джорджа. Ну да! Стройный. И невысокий. Глаза у него хотя и некрасивые, но карие, а волосы, несомненно, светлые.

Кажется, она говорила, что он будет задыхаться, краснеть, ломать пальцы, странно булькать, пыхтеть и топтаться… Точно так и вел себя молодой человек, стоявший сейчас перед ней. Взгляд ее оказал самое дурное воздействие на Джорджа Финча, и редко, за всю его карьеру, удавалось ему кашлять так хрипло, алеть так пунцово, переплетать пальцы так замысловато, извлекать из горла такие забавные звуки и усерднее спотыкаться о собственные ноги. Сомнений у миссис Уоддингтон не оставалось. Портрет, нарисованный Молли, превратился в живую, явную напасть. Вот она, пожалуйста!

Да еще художник! Миссис Уоддингтон содрогнулась. Из множества индивидуумов, составлявших калейдоскоп нью-йоркской жизни, художников она не жаловала больше всех. У них никогда нет денег. Они распущенны и безалаберны. Они ходят на танцы в странных нарядах, а то и бренчат на гавайской гитаре. И он — один из них!

— Наверное, — сказала Молли, — нам лучше подняться наверх?

Миссис Уоддингтон очнулась от транса.

Тебе лучше подняться наверх!

Интонация ее пробрала бы и самого толстокожего человека.

— Я… э… наверное… — пролепетал Джордж. — Уже поздновато…

— Вы не уходите? — забеспокоилась Молли.

— Разумеется, мистер Финч уходит, — промолвила миссис Уоддингтон, и что-то в ее манере подсказывало, что она готова сгрести его одной рукой за шиворот, а другой — за брюки и вышвырнуть вон. — Если у мистера Финча есть дела, мы не должны его задерживать. Доброй ночи, мистер Финч!

— Доброй ночи. Спасибо за… э… приятный вечер.

— О-о-чень лю-ю-безно с вашей стороны!..

— Заходите к нам еще, — сказала Молли.

— Мистер Финч, — возразила миссис Уоддингтон, — очень и очень занят. Ступай наверх, Молли, и немедленно! До-о-оброй вам ночи, мистер Финч!

Она сверлила его взглядом, не совсем соответствующим старым добрым традициям американского гостеприимства.

— Феррис, — крикнула хозяйка, едва за Джорджем захлопнулась дверь.

— Мадам?

— Ни под каким видом не впускайте в дом человека, который только что вышел отсюда.

— Слушаюсь, мадам!

4

На следующее утро, солнечное и светлое, Джордж Финч бойко взбежал по ступенькам дома № 16 на 79-й стрит и нажал звонок. На нем был его сизый костюм, а под мышкой он держал огромную картину в оберточной бумаге. После долгих раздумий он решил подарить Молли свою любимую работу «Привет тебе, веселая весна!». Картина изображала молодую девушку, слегка задрапированную и явно страдающую в запущенной форме пляской святого Витта. Она танцевала с барашками на лугу, усеянном цветами. Когда Джордж писал ее, она, судя по выражению лица, больно порезалась об острый камень. И все-таки то был его шедевр, и он намеревался подарить его Молли.

Дверь открылась. Возник Феррис, дворецкий.

— Товары, — сообщил он, бесстрастно глядя на Джорджа, — доставляют с черного хода.

— Я к мисс, — выговорил Джордж, — Уоддингтон.

— Мисс Уоддингтон нет дома.

— А могу я увидеть мистера Уоддингтона? — спросил Джордж, смиряясь с такой заменой.

— Мистера Уоддингтона нет дома.

Джордж чуть замешкался. Но любовь побеждает все!

— А можно тогда видеть миссис Уоддингтон?

— Миссис Уддингтон нет дома.

Пока дворецкий это произносил, с верхних этажей донесся властный женский голос, вопрошающий невидимого Сигсби, сколько раз ему нужно повторять, чтобы он не курил в гостиной.

— Но я же ее слышу!

Дворецкий отчужденно пожал плечами, как бы отказываясь вникать в мистические происшествия.

— Миссис Уоддингтон нет дома, — повторил он. Они помолчали.

— Приятный сегодня денек, — заметил Джордж.

— Да, погодка ничего, — согласился Феррис. На этом разговор и завершился.

ГЛАВА IV

1

— Расскажи мне все, — сказал Хамилтон Бимиш. Джордж рассказал. Вид у него был самый плачевный.

Несколько часов он в смятении бродил по улицам и теперь приполз к другу в надежде, что более проницательный разум сумеет уловить в сгустившихся тучах серебряный проблеск.

— Так, — продолжил Хамилтон. — Ты позвонил?

— Да.

— И дворецкий отказался тебя впустить?

— Да.

Хамилтон сочувственно оглядел побитого друга.

— Бедный ты мой, тупоголовый Джордж! Такую кутерьму устроил! Испортил все из-за своей поспешности. Почему ты не подождал? Я бы ввел тебя в дом нормально, прилично, на правах друга семьи. А ты допустил, что тебя воспринимают, как изгоя какого-то.

— Но ведь старик Уоддингтон пригласил меня к обеду! Представляешь? Взял да и пригласил…

— Надо было дать ему в глаз и удирать со всех ног, — твердо перебил Хамилтон. — После всего, что я тебе рассказал о Сигсби Уоддингтоне, ты не мог питать иллюзий. Он из тех мужей, которым стоит только выказать симпатию к кому-то, как жены сразу решают, что это — истинный подонок. Ему не удастся привести к обеду и принца Уэльского. А когда он кладет на коврик такого субъекта (я употребляю это слово в самом лучшем смысле), да еще за пять минут до званого обеда, путая весь распорядок и вызывая самые черные мысли на кухне, можешь ли ты винить его жену? Мало того, вдобавок ко всему прочему ты прикинулся художником!

— Я и есть художник! — не без воинственности возразил Джордж. На этот предмет он придерживался твердой точки зрения.

— Спорно, спорно… Во всяком случае, тебе следовало скрыть это от миссис Уоддингтон. Женщины ее типа смотрят на художников, как на позор для общества. Говорил же я тебе, для нее мерило людей — их счет в банке.

— Так у меня же полно денег!

— Откуда ей знать? Ты сказал, что ты — художник, и она вообразила, что…

Прервав поток его мыслей, задребезжал звонок. Бимиш нетерпеливо поднял трубку, но заговорил ласково и снисходительно.

— А-а, Молли!

— Молли! — вскричал Джордж. Хамилтон не обратил на него внимания.

— Да. Он мой большой друг.

— Я? — выдохнул Джордж.

Хамилтон все так же не обращал на него ни малейшего внимания, как и подобает человеку, поглощенному телефонной беседой.

— Да, он мне сейчас рассказывает. Да, здесь.

— Она хочет, чтобы я поговорил с ней? — завибрировал Джордж.

— Конечно, приду. Сейчас же.

Бимиш положил трубку и постоял с минуту в задумчивости.

— Что она сказала? — в сильнейшем волнении допытывался Джордж

— Н-да, любопытно…

— Что она сказала?!!

— Придется несколько пересмотреть мою точку зрения…

— Что она сказала?!!

— Однако я мог бы и предвидеть…

— Что — Она — Сказала?

Хамилтон созерцательно поскреб подбородок.

— Странно, как работает ум у девушек…

— Что она сказала?

— Это Молли Уоддингтон, — сообщил мыслитель.

— Что она сказа-а-а-а-ла?!!

— Теперь я почти уверен, — продолжил Хамилтон, по-совиному поглядывая на Джорджа сквозь очки, — что все к лучшему. Я упустил из виду, что такое девушка с нежным сердцем, окруженная мужчинами с шестизначным доходом. Такую девушку непременно привлечет художник без гроша в кармане, с которым, вдобавок, мать запрещает встречаться.

— Да что же она сказала?!

— Спросила меня, действительно ли ты мой друг.

— А потом? Потом?

— А потом сказала, что мачеха запретила пускать те§я в дом и строго-настрого приказала никогда с тобой не встречаться.

— А после этого?

— Попросила меня к ней зайти. Хочет поговорить.

— Обо мне?

— Надо полагать.

— А ты пойдешь?

— Сейчас же и отправлюсь.

— Хамилтон, — дрожащим голосом выговорил Джордж. — Хамилтон, я тебя прошу, наддай там жару!

— Ты хочешь, чтобы я преподнес тебя в лучшем виде?

— Да, именно! Как ты красиво все умеешь сказать! Хамилтон надел шляпу.

— Странно, — отрешенно проговорил он, — что я берусь помогать тебе в таком деле.

— Просто ты очень добрый! У тебя золотое сердце.

— Ты влюбился с первого взгляда, а мои взгляды на такую любовь известны всем.

— Но неверны!

— Мои взгляды не бывают неверными!

— Нет, не все взгляды! — поспешно заверил Джордж. — Понимаешь, иногда, в определенных, в отдельных случаях возможна и такая любовь.

— Любовь должна быть разумной.

— Если встречаешь такую девушку, как Молли? Нет!

— Когда я женюсь, это произойдет в результате тщательного, выверенного расчета. Сначала, после хладнокровного размышления, я решу, что уже достиг возраста, наиболее подходящего для женитьбы. Затем просмотрю список моих приятельниц и выберу ту, чей ум и вкусы совпадают с моими. А потом…

— Разве ты не поменяешь? — перебил его Джордж.

— Поменяю? Что именно?

— Да костюм! Ты ведь идешь к ней!

— А потом, — продолжал Хамилтон, — внимательно понаблюдаю за ней в течение длительного периода, чтобы убедиться, что не позволил страсти ослепить меня, проглядев различные недостатки. После же этого…

— Нет, ну никак невозможно, чтобы ты заявился к ней в таких брюках! — снова вскричал Джордж. — А рубашка не подходит к носкам. Ты должен…

— После же этого, при условии, что за этот период я не подберу более подходящей кандидатуры, я пойду к ней и в нескольких простых словах попрошу стать моей женой. Сообщу, что дохода моего хватит на двоих, что моральные мои нормы безупречны, что…

— Неужели у тебя нет костюма покрасивее? И туфель поновее, и шляпы не с такими обвисшими…

— …характер у меня приятный, а привычки размеренны. И тогда мы с ней заключим Разумный Брак.

— А манжеты!

— Что с моими манжетами?

— Ты намерен явиться к ней с обтрепанными манжетами?

— Вот именно.

Больше Джорджу добавить было нечего. Настоящее святотатство, но что тут поделаешь?

2

Когда примерно через четверть часа Хамилтон Бимиш ловкими, экономными движениями вскочил на ступеньку зеленого автобуса, дожидавшегося его на Вашингтон-сквер, летний денек расцвел во всю свою силу. Полнокровное, стопроцентное американское солнце сияло с лазурного неба, но в воздухе уже веял намек на вечернюю прохладу. Именно в такие дни лирические поэты вдруг открывают, что «любовь с небес полна чудес», — восхищаются рифмой и мчатся, сопя, поскорее накропать очередной шлягер. В воздухе была разлита сентиментальность, и потихоньку, незаметно, семена ее начали прорастать в каменистой почве Хамилтонова сердца.

Да, мало-помалу, пока автобус катил по улицам, в Хамилтоне начали набухать почки ласковой терпимости. Он уже не осуждал так безоглядно склонность других мужчин внезапно испытывать к противоположному полу ту теплоту эмоций, которая, согласно науке, возникает лишь вследствие длительного и близкого знакомства. Впервые он подумал о том, что какие-то резоны есть и у тех, кто, подобно Джорджу Финчу, влюбляется, очертя голову, в практически незнакомую девушку.

Именно в тот момент, когда автобус проезжал по 29-й стрит, откуда открывался красивый и многозначительный вид на церковку-за-углом, он вдруг заметил девушку, сидевшую напротив него.

В девушке этой несомненно были chic и elan. Можно было пойти дальше и признать в ней espmglerie, je ne saisquoi. Опытный глаз, мало того, смаху оценил ее элегантность: безупречный жакет на шелковой подкладке, платье из узорчатого креп-марокена (юбка — плиссированная) с маленьким воротничком, отделанным присборенным рюшем. Как известно любому школьнику, такие платья бывают бежевыми, серыми, жемчужными, голубыми, терракотовыми, коричневыми, синими и черными. У нее оно было темно-голубое.

Еще один взгляд дал возможность разглядеть ее шляпку. Шляпка была премиленькая, из тонкой соломки, отделанная шелком и повязанная вокруг тульи репсовой лентой, словом — оригинальная, но не броская, а поистине изысканная. Из-под полей выбивался один-единственный локон примерно того же цвета, каким пленяет нас шерстка породистого пекинеса. Судя по нему, Хамилтон вывел, что девушка чуть смочила волосы особой жидкостью, придав им блеск, мерцание, мягкость, свежесть и пышность. Несомненно, рекламу тоника она прочитала в газете и теперь, купив флакон, убедилась, какими здоровыми и живыми выглядят волосы после применения чудесного средства.

Туфли на ней были черные, лакированные, чулки — серо-стального цвета, цвет лица — юной девушки и кожа, до которой так и тянет дотронуться… Все эти детали тренированный глаз Хамилтона отметил, быстро стреляя вбок и обратно. Но особое внимание привлекло ее лицо. Не выстрой он столь тщательно свою концепцию Разумной Любви, оно сильно взбудоражило бы его чувства. Даже и теперь этот сильный, теоретически подкованный ум не смог подавить, выходя из автобуса, укола той тоскливой печали, какую испытывают мужчины, позволяя уплывать от себя чему-то поистине прекрасному.

Как грустно, думал он, стоя у дома № 16 и готовясь нажать кнопку звонка, что ему никогда больше не увидеть этой девушки. Разумеется, человек его сорта не влюбляется в девушек с первого взгляда, но все-таки он не мог скрыть от себя, что больше всего ему хотелось бы познакомиться с ней и, тщательно изучив ее характер, через годик-другой, пожалуй, решить, что именно се Природа предназначила ему в спутницы.

Именно тогда он заметил, что девушка стоит рядом с ним.

Бывают минуты, когда даже самым хладнокровным экспертам трудно сохранить самообладание. Хамилтон явно растерялся, и, будь он слабее духом, мы бы сказали, что он вытаращил глаза. Во-первых, он как раз думал о ней, и думал с нежностью, а во-вторых — все-таки неловко стоять бок о бок с незнакомой девушкой. В подобной ситуации очень трудно сообразить, как же себя вести. Поднапрячься и создать иллюзию, будто он и ведать не ведает, что рядом кто-то есть? Отпустить непринужденное замечание? Ну, хорошо — но какое?

Хамилтон все еще ломал голову над этой проблемой, когда девушка ее решила. Чуть нахмурясь — лицо ее анфас оказалось еще привлекательнее, чем в профиль, — она воскликнула: «О-о!»

Прежде всего Бимиш обрадовался, как радуется человек чувствительный, когда выясняется, что у хорошенькой девушки к тому же и голос красивый. Слишком часто случалось ему восхищаться кем-нибудь издалека, а потом обнаруживалось: голос у данной особы — как у павлина, накликающего дождь. Однако он тут же понял, что соседка его страдает, и сердце его переполнилось активным сочувствием. Ее мучения пробудили и жалось настоящего мужчины, и рвение блестящего эксперта.

— Вам что-то попало в глаз? — спросил он.

— Пылинка, что ли…

— Позвольте!

Одна из труднейших задач для обычного человека — извлечь инородное тело из глаза незнакомки. Но Хамилтон не был обычным. Через десять секунд он убирал носовой платок в карман, а девушка благодарно моргала.

— Огромное вам спасибо!

— Не за что.

— Врач и то бы лучше не справился!

— У меня свой способ.

— Почему это, — удивилась девушка, — когда в глаз залетает кро-охотная пылинка, кажется, что она огромная, как мир?

На это он ответить мог, предмет он знал досконально.

— Конъюнктива века, то есть слой слизистой оболочки, который обволакивает глаз изнутри, соприкасается с глазным яблоком, и соприкосновение это, формирующее нервный пучок, крайне чувствительно, особенно в той точке, где пластинки волокнистой ткани прикрепляются к орбитальной щели внешними и внутренними лигаментами.

— А-а, вон что!

Они помолчали.

— А вы пришли к миссис Уоддингтон? — поинтересовалась девушка.

— Нет, к мисс.

— С ней я не знакома.

— Значит, вы не всю семью знаете?

— Нет, только миссис Уоддингтон. Пожалуйста, нажмите звонок.

Хамилтон нажал.

— А я заметил вас в автобусе, — сообщил он.

— Правда?

— Да. Я напротив сидел.

— Как странно!

— Чудесный сегодня денек, правда?

— Да. Просто замечательный…

— Солнце.

— Да.

— Небо.

— Да.

— Я вообще люблю лето.

— И я тоже.

— Если не слишком жарко.

— Да.

— Хотя в сущности, — развил свою мысль Хамилтон, — плохо переносит человек не жару, а влажность.

Слова его ясно доказали, что даже опытные эксперты, влюбляясь с первого взгляда, несут всякую ерунду, как и любой другой смертный. Неведомые до сей поры чувства бушевали в груди Хамилтона Бимиша, и, отшвырнув прочь все принципы, он признался себе, без стыда, что к нему наконец-то пришла любовь — не исподволь, потихоньку, согласно науке, но бесцеремонно, пустив в ход локти, словно ошалелый житель пригорода, врывающийся в пригородный поезд. Да, он влюбился. Силу его чувства, притупившего интеллектуальные способности, доказывало то, что ему казалось, будто он блещет красноречием.

Дверь открылась. Возник Феррис, взглянувший на гостью не с тем холодным отвращением, какое выказал раньше, при виде Джорджа Финча, а с отцовской симпатией. Окружность его талии была уже неохватна, но Красоту он еще воспринимал.

— Миссис Уоддингтон просила передать, мисс, — сказал он, — что ее вызвали по срочному делу, а потому ваша встреча отменяется.

— Могла бы позвонить! — жалобно воскликнула девушка.

Феррис позволил себе чуть вскинуть бровь, стараясь передать, что, хотя он ей сочувствует, дух преданности запрещает ему критиковать хозяйку.

— Миссис Уоддингтон просила узнать: удобно ли вам, мисс, если она придет к вам завтра, ровно в пять часов?

— Да, удобно.

— Благодарю вас, мисс. Мисс Уоддингтон ожидает вас, сэр. Хамилтон смотрел вслед девушке, которая, дружелюбно кивнув ему, беспечно удалялась из его жизни.

— Кто это, Феррис? — спросил он.

— Не могу сказать, сэр.

— Как, не можете? Вы же ее узнали!

— Нет, сэр. Эту даму я никогда не видел. Но миссис Уоддингтон сказала, что она зайдет в это время, и попросила передать ей сообщение, которое я и передал.

— Разве миссис Уоддингтон не сказала, кто зайдет?

— Сказала, сэр. Одна дама.

— Осел! — крикнул Хамилтон, однако — не вслух. Даже этому сильному человеку недостало на это сил. — Неужели она не назвала ее имени?

— Нет, сэр. Пожалуйста, заходите, и я провожу вас к мисс Уоддингтон. Она в библиотеке.

— Забавно все-таки, что миссис Уоддингтон не сказала, как зовут эту даму.

— Да, сэр. Очень забавно.

3

— О, Джимми! — воскликнула Молли. — Как мило, что вы зашли!

Хамилтон рассеянно похлопал ее по руке. Слишком занятый своими мыслями, он не заметил, что она назвала его ненавистным именем.

— Со мной произошло нечто поразительное, — признался он.

— И со мной. По-моему, я влюблена.

— Я уделил вопросу самое пристальное внимание, какое возможно в ограниченное время, бывшее в моем распоряжении, — продолжал Хамилтон, — и пришел к выводу, что тоже влюблен.

— Кажется, я влюблена в вашего друга Джорджа Финча.

— А я влюблен… — Хамилтон приостановился, — не знаю в кого. Очаровательная девушка! Просто прелесть! Сначала я заметил ее в автобусе, а потом мы поговорили немножко у дверей. Я вынул пылинку у нее из глаза.

Молли недоверчиво на него взглянула.

— Быть не может! Вы влюбились в девушку, даже не зная, как ее зовут? Вы же всегда говорили, что любовь — чувство разумное.

— Взгляды меняются. Интеллектуальное восприятие не застывает на мертвой точке. Человек склонен развиваться.

— В жизни я так не удивлялась!

— Я и сам удивлен, — признал Хамильтон. — Тем более, что я даже не знаю, как ее зовут, где она живет. Ничего не знаю. Кроме того, что она как будто бы приятельница, во всяком случае, знакомая твоей мачехи.

— А, она знает маму?

— Очевидно. Она пришла к ней.

— Кто только к маме не приходит! Мама — почетный секретарь самых разных обществ.

— Девушка эта среднего роста, поразительно грациозная, с блестящими каштановыми волосами. На ней — репсовый жакет, платье из креп-марокена с плиссированной юбкой и с маленьким воротничком с присборенным рюшем. Шляпка — из тонкой соломки, с репсовой лентой. Лакированные туфельки, шелковые чулки, а глаза — нежно-серые, словно утренний туман, плывущий над волшебным озером. Говорит тебе что-либо это описание?

— Нет, не припоминаю. Судя по вашим словам, она прехорошенькая.

— Так оно и есть. Я смотрел ей в глаза всего минутку, но никогда их не забуду. Они глубже тихих вод.

— Я могу спросить у мамы, кто это.

— Буду крайне признателен. Объясни, что это та, к кому она собирается зайти завтра в пять. И позвони мне, скажи имя и адрес. Ну а теперь, дитя мое, расскажи про себя. Кажется, ты обронила, что тоже влюблена?

— Да! В Джорджа Финча!

— Прекрасный выбор.

— Он — ягненочек!

— Что ж, если хочешь, пусть ягненочек.

— Я попросила вас прийти, чтобы вы посоветовали мне, что делать. Понимаете, маме он не понравился.

— Да, это я понял.

— Она запретила пускать его в дом.

— Так-так…

— Наверное, потому, что у него нет денег.

Хамилтон уже порывался возразить, что денег у Джорджа почти неприличное количество, но прикусил язык. Зачем же рушить девичьи мечтания? Сердце ее Джордж завоевал как романтический бедный художник. Жестоко открывать, что он богат, а художник — хуже не бывает.

— Твоя мачеха односторонне судит о людях, — заметил он.

— А мне безразлично, пусть у него хоть совсем ни гроша. Знаете, когда я выйду замуж, мне достанется то ожерелье, какое отец подарил моей маме. Продам и получу тысячи долларов. Так что все у нас будет в порядке!

— Да, вполне…

— Конечно, я не хочу убегать из дома. Только в самом крайнем случае. Мне хочется, чтобы свадьба была, как положено, — с подружками, тортом, подарками, фотографиями. Ну, все-все чтоб было!

— Естественно.

— Значит, Джордж должен маме понравиться. А теперь, Джимми, дорогой! Мама должна встретиться со своей хироманткой, она же вечно по всяким хиромантам ходит…

Хамилтон покивал. Об этой склонности миссис Уоддинг-тон он, правда, не слышал, но ждал от нее чего угодно. Теперь, вдумавшись, он признал, что она — именно из тех женщин, которые, если не сидят у косметички с зеленой грязью на лице, бегают по хиромантам.

— А от вас я хочу вот чего. Зайдите к хиромантке раньше мамы и подкупите ее. Пусть скажет, что все мое счастье зависит от художника со светлыми волосами, у которого имя начинается на «Д»!

— Вряд ли даже хиромантке удастся убедить в этом миссис Уоддингтон.

— Она верит всему, что мадам Юлали видит в хрустальном шаре.

— Но уж такому-то вряд ли.

— Может, вы и правы. Тогда уговорите хотя бы эту мадам, пусть настроит маму против лорда Ханстэнтона. Вчера вечером она прямо сказала, чтобы я вышла за него замуж. И он вечно торчит у нас! Ужас какой-то!

— Это я, разумеется, могу сделать…

— И сделаете?

— Конечно.

— Спасибо! Наверное, за десять долларов она согласится.

— Самое большее — за двадцать.

— Хорошо. Я знала, что могу на вас положиться. Кстати, вы сможете обронить кое-что, невзначай, Джорджу?

— Все, что хочешь.

— Намекните ему, что, если завтра днем он случайно будет прогуливаться в Центральном парке около зоологического сада, может, мы нечаянно встретимся.

— Ладно.

— А теперь, — попросила Молли, — расскажите мне про Джорджа. Как вы познакомились, и что вы подумали о нем, когда впервые его увидели, и что он ест на завтрак, и что он сказал обо мне…

4

Можно было бы ожидать, что по прошествии времени, получив возможность неторопливо поразмышлять о нелогичном характере влюбленности, которую он себе позволил, такой ясный, четкий и суровый мыслитель раскается. Но случилось все не так, совсем не так. Сидя на следующий день в приемной мадам Юлали, Хамилтон упивался своим безрассудством, а когда лучшее его «я» осмелилось попенять ему, что он позволил себе обольститься смазливым личиком, то есть чисто случайным сочетанием молекул белковой и жировой ткани, он строго приказал этому «я» засунуть голову в мешок и умолкнуть. Он влюбился, и ему это понравилось! Он влюбился и гордился этим! Его единственной связной мыслью, пока он ждал в приемной, была мысль о том, как бы изъять из обращения брошюру «Разумный брак» и написать какие-нибудь стихи.

— Мадам Юлали сейчас примет вас, сэр, — объявила горничная, врываясь в его мечтания.

Хамилтон прошел в кабинет и, едва войдя, застыл как вкопанный.

— Это вы!

Она быстро поправила волосы — так реагируют женщины на неожиданную ситуацию; а Хамилтон Бимиш, глядя на нее, убедился, что прав во вчерашних предположениях. Волосы, как он и предполагал, лежали сверкающей массой, искрящиеся, свежие, роскошные.

— Как поживаете? — проговорила она.

— Превосходно!

— Судьба все время сталкивает нас…

— А я с судьбой никогда не спорю.

— Не спорите?

— Да! — твердо заверил Хамилтон. — Подумать только, так это — вы!

— Кто именно?

— Ну, вы! — Он подумал, что, пожалуй, изъясняется не вполне ясно. — Понимаете, меня прислали сюда с поручением к мадам Юлали, а ею оказались — вы!

— Поручение? От кого это?

— От кого же? — поправил Хамилтон. Даже в тисках любви специалист по чистоте языка себе не изменил.

— Ну, я же так и сказала!

Хамилтон снисходительно улыбнулся. Мелкие промахи можно исправить позднее — скажем, в медовый месяц.

— От Молли Уоддингтон. Она попросила меня…

— А, так вы пришли не за тем, чтобы я почитала вам по руке?

— Больше всего на свете, — откликнулся Хамилтон, — я хочу, чтобы вы почитали мне по руке…

— Чтобы определить ваш характер, читать по руке мне совсем не нужно. Я и так все вижу.

— Да?

— Конечно. У вас сильная, властная натура и острый, проницательный ум. Очень широкий кругозор, железная решимость, поразительная проницательность. Однако при всем этом у вас нежное сердце, очень доброе и щедрое сверх всякой меры. Вам присущи качества лидера. Вы напоминаете мне Юлия Цезаря, Шекспира и Наполеона.

— Говорите! Говорите еще!

— Если вы когда-нибудь влюбитесь…

— Если когда-нибудь влюблюсь…

— Если вы когда-нибудь влюбитесь, — продолжила она, поднимая на него глаза и делая к нему шажок, — то вы…

— Мистер Деланси Кабо, — сообщила горничная.

— Ах ты, Господи! — воскликнула мадам Юлали. — Совсем забыла, что назначила ему встречу. Пусть заходит.

— Можно мне подождать? — преданно выдохнул Хамилтон.

— Да, пожалуйста. Я недолго. — Она повернулась к двери. — Входите, мистер Кабо.

Хамилтон обернулся. Долговязый жилистый человек деликатно вошел в комнату. Одет он был нарядно, и даже сверх меры: сиреневые перчатки, гвоздика в петлице, а на шее, намекающей, что, возможно, он дальний отпрыск жирафа, — белоснежный воротничок. Над воротничком торчало адамово яблоко, которое могло принадлежать лишь одному человеку.

— Гарроуэй! — вскричал Хамилтон. — Как вы сюда попали? И что означает весь этот маскарад?

Полисмен растерялся. Лицо у него стало красным, в тон запястьям. Если б не железный обруч воротничка, то челюсть у него отвалилась бы.

— Не ожидал, мистер Бимиш, встретить вас тут, — виновато произнес он.

— А я не ожидал встретить вас. Да еще под именем де Курси Белвилль.

— Деланси Кабо, сэр.

— Хорошо, Деланси Кабо.

— Мне оно понравилось, — пояснил новоприбывший. — Наткнулся на него в книге.

Она тяжело задышала.

— Этот человек — полисмен?

— Да, — подтвердил Хамилтон. — Его фамилия Гарроуэй, и я учу его писать стихи. Скажите на милость, — прогремел он, поворачиваясь к незадачливому полисмену, чье адамово яблоко скакало, словно ягненок по весне, — чего вы сюда заявились, прерывая мой… прерывая наше… короче, прерывая? Ваше дело — выполнять свои обязанности или сидеть тихонько дома, изучая Джона Дринкуотера. Жду ответа!

— Понимаете, мистер Бимиш, — кашлянул Гарроуэй, — я ведь не знал, что мадам Юлали — ваш друг.

— Неважно, чей она друг!

— Нет, мистер Бимиш, это большая разница. Теперь я могу вернуться в участок и доложить, что мадам Юлали — вне всяких подозрений. Видите ли, сэр, меня послало сюда начальство, по делу.

— По какому еще делу?!

— Чтобы произвести арест, мистер Бимиш.

— Так и говорите. Избавляйтесь от неясностей в языке.

— Да, сэр. Я стараюсь, сэр.

— Говорите четко и ясно.

— Да, сэр. Конечно, мистер Бимиш.

— С какой стати вас посылают арестовать эту леди?

— Моему начальству, мистер Бимиш, доложили, что мадам Юлали предсказывает будущее за деньги. Это противозаконно.

— Чушь какая! — фыркнул Хамилтон. — Если таков закон, исправьте его!

— Сделаю, что смогу, сэр.

— Я видел, как мадам Юлали показывает свое искусство, и она не говорит ничего, кроме чистейшей правды. Так что ступайте к своему начальству и посоветуйте ему прыгнуть с Бруклинского моста!

— Да, сэр. Так и передам, сэр.

— А теперь оставьте нас. Нам надо поговорить.

— Да, мистер Бимиш.

После того как дверь закрылась, она несколько минут смотрела на Хамилтона изумленными глазами.

— Этот человек и вправду полисмен?

— Да.

— И вы с ним так обошлись? Разговаривали таким тоном, а он только и отвечал: «да, сэр», «нет, сэр». И уполз на четвереньках. — Она испустила глубокий вздох. — По-моему, вы — самый подходящий друг для одинокой девушки в большом городе!

— Рад, что сумел оказать вам услугу.

— Да еще какую! Мистер Бимиш…

— Меня зовут Хамилтон.

— Неужели вы тот самый Хамилтон Бимиш? — удивленно воскликнула она. — Тот самый, который написал все эти брошюры?

— Я действительно написал несколько брошюр…

— Вы же мой любимый автор! Если б не вы, я б до сих пор прозябала в захолустном городишке, где даже приличного киоска с содовой нет. Но я прочитала ваши брошюры из серии «А вас не заела рутина?», упаковала вещички и прикатила в Нью-Йорк. Знай я вчера, что вы — тот самый Хамилтон Бимиш, я бы поцеловала вас прямотам, у входа!

Хамилтон хотел было сказать, что комната с опущенными шторами и закрытой дверью еще удобней для такой процедуры, но его впервые в жизни охватила непонятная застенчивость. Не хочется, следуя современной моде (которую автор резко осуждает), выставлять в неприглядном свете великих, но честность обязывает говорить откровенно: да, Хамилтон издал глуповатый смешок и принялся ломать пальцы.

Однако странная слабость миновала, и, снова став самим собой, он твердо поправил очки.

— Не могли бы вы… не захотели бы вы… — проговорил он, — как вы считаете, не могли бы вы со мной пообедать завтра?

— Ну, как неудачно! — вскричала она. — Никак не сумею!

— А послезавтра?

— Вы уж простите. Я выпадаю из оборота на три недели. Завтра я просто бегу на поезд, навестить родню в Ист Гилиэде. В субботу папин день рождения, я никогда его не пропускаю.

— В Ист Гилиэде?

— Да, штат Айдахо. Вы, конечно, и не слыхали про такое местечко, но оно существует.

— Как раз слышал. Мой лучший друг приехал из Ист Гилиэда.

— Не может быть! Кто же это?

— Один юноша по имени Джордж Финч.

— Неужели вы знаете Джорджа? — весело расхохоталась она.

— Он — мой лучший друг.

— Тогда, надеюсь, что он уже не такой тюхтя!

Хамилтон призадумался. Можно ли назвать Джорджа тюхтей? Насколько точно может человек оценить это качество у лучшего друга?

— Под словом «тюхтя» вы подразумеваете?..

— Тюхтю и подразумеваю. Человека, который не может и на гуся шикнуть.

За общением с гусем Джорджа заставать не доводилось, но Хамилтон подумал, что умеет судить о людях и у друга его достанет храбрости на совершение этого поступка.

— По-моему, Нью-Йорк его изменил, — поразмыслив, ответил он. — Вообще-то я зашел к вам из-за него. Дело в том, что он безумно влюбился в Молли Уоддингтон, падчерицу вашей клиентки.

— Вот это да! И так стесняется, что на милю боится к ней подойти.

— Ну нет! Позавчера вечером он прорвался в дом — да, именно прорвался, — и теперь миссис Уоддингтон запретила ему видеться с Молли, опасаясь, что он загубит ее планы. Она хочет выдать бедную девочку замуж за некоего лорда Ханстэнтона.

Мадам Юлали удивленно взглянула на него.

— А вы правы! Джордж переменился.

— И мы с Молли подумали, что хорошо бы склонить вас… ну, не пошли бы вы… э… на одну великодушную хитрость… Миссис Уоддингтон придет к вам сегодня. Может быть, взглянув в хрустальный шар, вы скажете ей, что Молли угрожает опасность со стороны темноволосого человека с моноклем.

— Конечно, скажу.

— Скажете?!

— Не такая уж большая услуга в благодарность за то, что вы сделали для меня.

— Спасибо, спасибо! Я сразу понял: таких, как вы, — одна на миллион. Простите… а не согласились бы вы пообедать со мной на следующий день после возвращения?

— С удовольствием.

— Я оставлю вам свой номер телефона.

— Спасибо. Передайте Джорджу привет. Хотелось бы увидеться с ним.

— Увидитесь. До свидания.

— До свидания, мистер Бимиш.

— Хамилтон. Она заколебалась.

— Не очень-то мне нравится это имя… «Хамилтон»… Какое-то чопорное…

Хамилтон вступил в короткую борьбу с собой.

— У меня есть и другое, Джеймс. Когда-то многие звали меня Джимми. — Чуть содрогнувшись, он храбро повторил: — Джимми.

— Добавьте к ним и меня! — сказала мадам Юлали. — Джимми — куда лучше. До свидания, Джимми!

— До свидания, — отвечал Хамилтон.

Так кончилась первая стадия любовной истории великого человека. Несколько минут спустя он шел танцующей походкой по улице. У Вашингтон-сквер он подарил мальчишке доллар и осведомился, не желает ли тот стать когда-нибудь президентом.

5

— Джордж, сегодня я встретил твою знакомую, — сказал Хамилтон, — из Ист Гилиэда.

— Как ее зовут? Молли просила что-то передать?

— Мадам Юлали.

— Не помню. А Молли просила что-то передать?

— Она тоненькая, грациозная, а глаза у нее нежно-серые, точно туман, плывущий над озером в волшебной стране.

— Определенно не припоминаю. А Молли просила передать мне что-то?

— Нет

— Нет?! — Джордж в отчаянии рухнул на стул. — Это конец!

— А, да! — вспомнил Хамилтон. — Из головы как-то вылетело. Просила тебе передать, что если ты случайно будешь прогуливаться завтра в Центральном парке поблизости от зоологического сада, то вы нечаянно встретитесь.

— Сегодняшний день, ах, нынешний день, он лучше рая! — завопил Джордж.

ГЛАВА V

1

Мадам Юлали всмотрелась в хрустальный шар, который держала в изящных руках. Лицо, заставившее Хамилтона Бимиша отречься от принципов всей своей жизни, было сосредоточенно и серьезно.

— Туман начинает рассеиваться, — пробормотала она.

— А-а! — выдохнула миссис Уоддингтон. Она очень на это надеялась.

— Есть некто близкий к вам…

— Дух? — нервно поинтересовалась миссис Уоддингтон, боязливо косясь через плечо. Ей всегда чудилось, что нечто в этом роде может замаячить в углу этой тускло освещенной, пахнущей ладаном комнаты.

— Нет, вы не поняли меня, — мрачно поправила ведунья. — Я хочу сказать, что в шаре проступают очертания человека, очень близкого вам, вероятно — родственника…

— Не мужа, случайно? — огорченно осведомилась миссис Уоддингтон. Она знала цену деньгам, и ее вовсе не прельщала перспектива выбросить десять долларов за встречу с Сигсби.

— Имя вашего мужа начинается на «М»?

— Нет! — облегченно выдохнула миссис Уоддингтон.

— В тумане складывается буква «М».

— У меня есть падчерица Молли.

— Высокая и темноволосая?

— Нет. Маленькая, блондинка.

— Значит, это она! Вижу ее в подвенечном наряде. Она идет по церковному проходу. Рядом темноволосый мужчина с моноклем… Такой человек вам знаком?

— Лорд Ханстэнтон.

— Да, я чувствую букву «X»…

— Лорд Ханстэнтон мой большой друг и очень предан Молли. Вы действительно видите, что она выходит за него замуж?

— Я вижу, что она идет по церковному проходу…

— Ну, это одно и то же!

— Нет! До алтаря она с ним не дойдет.

— Почему? — спросила справедливо раздосадованная миссис Уоддингтон.

— Из толпы выскакивает женщина. Она преграждает им путь. Что-то говорит. Быстро, с большим жаром. Человек с моноклем отпрянул, лицо у него исказилось жуткой гримасой. Он вскидывает руку. Ударяет женщину. Та отлетает. Выхватывает пистолет… И потом…

— Ну? — закричала миссис Уоддингтон. — Ну?

— Виденье растаяло, — кинула мадам Юлали, резко вставая, как человек, отработавший десятку сполна.

— Этого не может быть! Это невероятно!

— Хрустальный шар не обманывает.

— Лорд Ханстэнтон такой милый человек…

— Несомненно, и женщине с револьвером он казался милым… на ее беду.

— А может, вы ошиблись? Многие мужчины темноволосы и носят монокль. Каков этот мужчина собой?

— А лорд Ханстэнтон каков?

— Высокий, стройный, с голубыми глазами и маленькими усиками. Он их вечно крутит.

— Тогда это он.

— Что же мне делать?

— Очевидно, вы не должны разрешать мисс Уоддингтон общаться с этим человеком.

— Но он сегодня придет обедать…

Мадам Юлали, девица импульсивная, чуть не крикнула: «Отравите ему суп!» — но, вовремя опомнившись, заменила совет сдержанным пожатием плеч.

— Миссис Уоддингтон, я предоставляю вам самой выбрать наилучший курс поведения. Советовать я не могу, могу только остерегать. Если у вас только крупные купюры, могу дать сдачу, — присовокупила она, внося в разговор деловую ноту.

Всю дорогу до 79-й стрит миссис Уоддингтон напряженно раздумывала. Она была не из тех, кто привык напрягать мозги, и пока добралась до дома, испытала все ощущения человека, которого огрели по голове тяжелым мешком. Больше всего в мире, чувствовала она, ей требуется полное уединение; и на своего мужа она воззрилась весьма желчным взглядом, когда, несколько минут спустя после ее возвращения, он пришаркал туда, где она укрылась для дальнейших размышлений.

— Ну что тебе, Сигсби? — утомленно спросила миссис Уоддингтон.

— А-а, вот ты где! — заметил Сигсби.

— Тебе что-то нужно?

— И да, и нет.

Миссис Уоддингтон с раздражением отметила, как грубейшая ошибка ее жизни елозит ногами по паркету, будто разучивая новый танец.

— Да стой ты смирно! — прикрикнула она.

— Не могу! Я нервничаю.

Миссис Уоддингтон прижала руку к пульсирующему виску.

— Тогда сядь!

— Попробую, — с сомнением отозвался Сигсби и опустился было на стул, но тут же и вскочил, словно бы сиденье наподдало его электрическим током. — Нет, не могу! Я просто извелся!

— Да что с тобой, Господи?

— Я должен тебе кое-что сказать и не знаю, как начать.

— Что же?

— Вообще-то и говорить-то ничего не хотел бы, — откровенно признался Сигсби. — Но обещал Молли. Она только что вернулась.

— Ну и что?

— Я в библиотеке сидел. Она разыскала меня там и сказала…

— Будь так добр, Сигсби, держись, пожалуйста, ближе к сути.

— Я обещал ей, что сообщу тебе исподволь, не сразу…

Что сообщишь? С ума сойти можно!

— Помнишь того парня с Запада, ну, Пинча? Он еще заскочил к нам позавчера? Замечательный, веселый такой…

— Вряд ли я забуду этого субъекта. Я отдала строжайший приказ — никогда не пускать его в дом.

— Так вот, этот замечательный молодой человек…

— Меня нисколечко не интересует мистер Финч. По-моему, его зовут именно так.

— А я думаю, Пинч…

— Финч. Да какое вообще это имеет значение?!

— А такое, что Молли хочет носить эту самую фамилию. Понимаешь, она пришла и объявила, что они с Винчем обручились и скоро поженятся.

2

Выговорив эти слова, Сигсби выпучил глаза на жену с зачарованным ужасом человека, который, просверлив дырку в дамбе, наблюдает, как потихоньку сочится вода, зная, что поправить уже ничего невозможно. У него с самого начала брезжило подозрение, что новость поразит ее, и теперь догадка подтверждалась прямо на глазах. Ничто не могло подвигнуть женщину такого сложения «выпрыгнуть из кресла», но она стала медленно приподниматься, словно воздушный шар, наполовину наполненный газом, и лицо ее так исказилось, а глаза так выпучились, что любой компетентный медик с азартной искоркой поставил бы семь против четырех, что у нее через несколько минут будет апоплексический удар.

Но каким-то чудом беды — если это можно назвать бедой — не произошло. На какое-то время страдалице отказали голосовые связки, слов не получалось, она только квакала. Потом, гигантским усилием воли овладев собой, она выговорила:

— Что — ты — сказал?

— Ты слышала, — угрюмо буркнул Сигсби X., ломая пальцы и желая оказаться сейчас в штате Юта, где он бы занялся угоном скота.

— Я правильно поняла? — Миссис Уоддингтон облизала губы. — Ты сказал, что Молли помолвлена с этим Финчем?

— Да. И, — быстро прибавил Сигсби, давая бой в первом окопе, — не вздумай взваливать вину на меня! Я тут — ни при чем!

— Ты привел его в дом!

— Д-да… — Это слабое звено в обороне Сигсби проглядел. — Ну, я…

На миссис Уоддингтон снизошло призрачное спокойствие, вроде того, что подергивает поверхность расплавленной лавы за миг до извержения.

— Вызови Ферриса! — приказала она. Сигсби позвонил.

— Феррис, — распорядилась миссис Уоддингтон, — попроси мисс Молли прийти сюда.

— Слушаюсь, мадам.

В промежутке, протекшем между уходом дворецкого и приходом заблудшей дочери, беседа была не настолько блестящей, чтобы поведать о ней. Сигсби промямлил «э…», на что миссис Уоддингтон прикрикнула: «Умолкни!» — вот и все. Когда Молли вошла, мачеха смотрела прямо перед собой, грудь ее тихонько вздымалась и опадала, а Сигсби X. только что успешно расколотил фарфоровую статуэтку, которой, сняв ее с ближайшего столика, пытался пожонглировать на кончике ножа для резания бумаги.

— Феррис сказал, вы зовете меня, мама, — сказала Молли, радостно впорхнув в комнату и глядя на родителей сияющими глазами. Щеки у нее прелестно раскраснелись, и ее окружало такое сияние невинной, девичьей веселости, что миссис Уоддингтон с превеликим трудом сдержалась, чтоб не швырнуть в нее бюстом Эдгара По.

— Да, я тебя звала, — подтвердила страдалица. — Пожалуйста, объясни мне, что это за чушь про тебя и… — она поперхнулась, — мистера Финча.

— И скажи наконец, — вставил Сигсби, — кто он все-таки? Финч или Пинч?

— Конечно Финч.

— Ах ты!.. Никудышная у меня память, — посетовал Сигсби. — Помню, учился в колледже с таким Фолансби, и представьте себе, ну никак не мог выкинуть из головы, что его фамилия Фергюссон! Я…

— Сигсби!

— Да?

— Умолкни! — Миссис Уоддингтон снова обратила все внимание на Молли. — Твой отец говорит, ты рассказала ему какую-то чушь, будто ты…

— Помолвлена с Джорджем? — подхватила Молли. — Ну да! Это истинная правда! Помолвлена. По совершенно необыкновенной случайности мы встретились сегодня днем в Центральном парке, у зоологического сада…

— Все собираюсь туда сходить, — снова вставил Сигсби, — но так ни разу и не выбрался.

— Сигсби!

— Да ладно, ладно. Я ведь только говорил…

— Мы оба ужасно удивились, — продолжала Молли. — Я сказала: «Подумать только, и вы здесь!». А он отвечает…

— У меня нет ни малейшей охоты узнать, что ответил Финч.

— В общем, погуляли мы немножко, посмотрели на зверей — и вдруг, у клетки сибирского яка, он попросил меня выйти за него замуж.

— Ну уж нет! — с неожиданной твердостью воскликнул Сигсби, решивший хоть раз в жизни настоять на своем. — Замуж ты выйдешь в церкви святого Фомы, как приличная девушка!

— Да нет! У клетки он сделал мне предложение.

— А-а, понятно! — облегченно вздохнул Сигсби. Мечтательное выражение затуманило глаза Молли. Ее губки сложились в нежную улыбку, как будто она вновь переживала тот чудесный в жизни любой девушки миг, когда мужчина, которого она любит, позвал ее отправиться с ним в рай.

— Вы бы видели его уши! — хихикнула она. — Они стали — ну абсолютно малиновыми!

— Не может быть! — тоже хихикнул Сигсби.

— Прямо алыми! А когда он попытался говорить, то только булькал.

— Вот бедняга! Поистине недотепа… Молли, сверкая глазами, набросилась на отца:

— Как ты смеешь обзывать моего Джорджа недотепой?

— А как ты смеешь называть этого недотепу своим Джорджем? — парировала миссис Уоддингтон.

— Потому что он и есть мой Джордж! Настоящий ягненочек! Я его люблю! И выйду за него замуж.

— Ничего подобного! — Миссис Уоддингтон трясло от ярости. — Ты что, воображаешь, я позволю тебе губить жизнь? Он — жалкий охотник за приданым.

— Нет!

— Он — нищий художник.

— Он страшно умный и сумеет продавать свои картины за большие деньги.

— Ха!

— А кроме того, — вызывающе добавила Молли, — когда я выйду замуж, я получу жемчужное ожерелье, отцовский подарок маме. Я продам его, и этих денег нам хватит на долгие годы.

Миссис Уоддингтон готова была возразить — и без сомнения, возражение это было бы весьма метким, как любое, слетавшее с уст этой дамы, но ее перебил страдальческий стон.

— Ну что еще, Сигсби? — раздосадовано спросила она. Судя по всему, он сражался с бурным волнением, таращась на дочку выпученными глазами.

— Ты сказала… Ты хочешь продать ожерелье? — заикаясь, пролепетал он.

— Ах, да успокойся ты, Сигсби! — оборвала миссис Уоддингтон. — Какое это имеет значение? При чем тут жемчуг? Эта заблудшая девушка намеревается броситься в объятия убогого мазилы, бренчащего на гавайской гитаре…

— На гитаре он не играет, он мне говорил…

— …когда могла бы выйти замуж за превосходнейшего человека, с прекрасным старинным титулом, который…

Миссис Уоддингтон запнулась. В памяти ее всплыла сцена у мадам Юлали.

Молли живо воспользовалась заминкой и ринулась в контратаку.

— За лорда Ханстэнтона я не выйду! Даже если бы на свете не было других мужчин…

— Знаешь, солнышко, — тихо проговорил Сигсби, — лично я на твоем месте ожерелье продавать не стал бы.

— Ну что ты, непременно продам! Когда мы поженимся, нам понадобятся деньги.

— Вы не поженитесь. — опомнилась миссис Уоддингтон. — Любая разумная девушка отвергла бы этого обтрепанного, убогого типа. Да ведь он настолько труслив, что даже не осмелился прийти сюда и объявить мне эту ужасающую новость. Все спихнул на тебя…

— Джордж не смог прийти! Его арестовали.

— Ха-ха! — торжествующе воскликнула миссис Уоддингтон. — И за такого субъекта ты собираешься выйти замуж! Арестант! Хулиган!

— Нет, тут дело в том, что он очень добрый, — возразила Молли. — Он был очень счастлив, что мы обручились, и стал раздавать прохожим доллары. Это было на углу 59-й стрит и Пятой авеню. Через две минуты собралась толпа до Мэдисон-сквер и образовалась пробка. Транспорт встал на несколько миль, вызвали полицейских, Джорджа увезли на патрульной машине, а я позвонила Хамилтону Бимишу, чтобы он его выкупил под залог и привел сюда. Так что с минуты на минуту они приедут.

— Мистер Хамилтон Бимиш и мистер Джордж Финч! — объявил от дверей Феррис. По выразительной интонации, с какой он произнес эти имена, любой смышленый слушатель сразу смекнул бы, что Хамилтон Бимиш — почетный гость, а объявить о Джордже его просто вынудили, мистер Бимиш приказал, сокрушив его сквозь очки ледяным взглядом.

— Вот и мы! — сердечно сообщил тот. — Как раз вовремя, чтобы поучаствовать в оживленной семейной дискуссии.

Миссис Уоддингтон уничтожающе взглянула на Джорджа, который пытался укрыться за столиком с откидной крышкой, осознавая, что вид у него непрезентабельный. Ничто так не отражается на внешности, как арест и путь в тюремную клетку с отрядом нью-йоркской полиции. Воротничок болтался, на жилетке не хватало трех пуговиц, а правый глаз приобрел неприятный оттенок — благородный полицейский, остро уязвленный тем, что Джордж разбрасывает доллары, и уж совсем распалившийся из-за того, что разбросал он все без остатка, от всей души врезал ему, когда они ехали в патрульном фургоне.

— Никакой дискуссии нет, — сказала миссис Уоддингтон. — Вы же не предполагаете всерьез, что я разрешу своей дочери выйти замуж за такого человека?

— Ну-ну-ну! — пропел Хамилтон. — Сейчас он, разумеется, не в лучшем виде, но умоем, почистим — и вы его не узнаете! Какие у вас возражения против Джорджа?

Миссис Уоддингтон растерялась. Хоть кого спроси так вот, врасплох, — а почему ему не нравится слизняк, змея или черный таракан, и тот затруднится с ходу разложить по полочкам свои предубеждения. Антипатию к Джорджу она считала вполне естественной, само собой разумеющейся. В сущности, она возражала против Джорджа, потому что он — Джордж. Ее оскорбляла его сущность как таковая. Но видя, что от нее ожидают аналитического подхода, она напрягла мыслительные способности.

— Он… художник.

— Микеланджело тоже был художником.

— А это еще кто?

— Очень знаменитый, даже великий человек. Миссис Уоддингтон вздернула брови.

— Я абсолютно отказываюсь вас понимать, мистер Бимиш. Мы обсуждаем этого молодого человека с синяком под глазом и с грязным воротничком, а вы уводите разговор в сторону, на какого-то мистера Анджела?

— Я просто хочу напомнить, — холодно отвечал Хамилтон, — что звание художника не всегда порочит человека.

— А я не хотела бы, — еще холоднее парировала миссис Уоддингтон, — говорить на подобные темы.

— К тому же и художник-то он — препаршивый.

— Ну, в этом я не сомневаюсь!

— Понимаете, — поправился Бимиш, чуть покраснев из-за того, что допустил вульгаризм, — рисует он так плохо, что его едва ли можно назвать художником.

— Вот как? — воскликнул Джордж, в первый раз подав голос.

— А я уверена, что Джордж — один из лучших художников! — вскричала Молли.

— Нет! — прогремел Хамилтон. — Он — любитель! И весьма слабенький!

— Вот именно! — подхватила миссис Уоддингтон. — А значит, надежды сделать деньги у него нет.

Глаза за стеклами очков засверкали.

— Это ваше главное возражение?

— Что именно?

— То, что у Джорджа нет денег.

— Да у меня… — вмешался было Джордж.

— Умолкни! — оборвал друга Хамилтон. — Я спрашиваю вас, миссис Уоддингтон, дали бы вы согласие на брак, если бы мой друг Джордж Финч был богатым?

— Пустая трата времени! К чему обсуждать такую…

— Так дали бы?

— Хм, возможно…

— Тогда позвольте сообщить вам, — торжествующе проговорил Хамилтон, — что Джордж Финч весьма и весьма богат! Его дядя Томас, все состояние которого он унаследовал два года назад, был главой широко известной юридической корпорации «Финч, Финч, Финч, Баттерфилд и Финч». Джордж, дружище, позволь тебя поздравить. Все уладилось! Миссис Уоддингтон сняла свои возражения.

Миссис Уоддингтон фыркнула, но то было фырканье женщины, разбитой наголову превосходящим интеллектом.

— Но…

— Нет! — поднял руку Хамилтон. — Можно ли отступить от своих же слов? Вы недвусмысленно заявили, что, если бы у Джорджа были деньги, вы дали бы согласие на брак.

— Не пойму, что за суета, — вмешалась Молли. — Я все равно выйду за Джорджа замуж, кто бы что ни говорил!

Миссис Уоддингтон капитулировала.

— Отлично! Как вижу, я тут — никто. И слова мои неважны.

— Мама! — укоряюще воскликнул Джордж.

— Мама?! — ошеломленно вздрогнув, отозвалась миссис Уоддингтон.

— Теперь, когда все счастливо разрешилось, я, конечно, смотрю на вас, как на мать.

— О, вот как?

— Да, конечно.

Миссис Уоддингтон неприятно фыркнула.

— Меня силой вынудили согласиться на брак, который я решительно не одобряю. Но позвольте и мне вставить словечко. Лично у меня есть предчувствие, что свадьба не состоится.

— О чем это вы? — встрепенулась Молли. — Конечно, состоится! А как иначе?

Миссис Уоддингтон опять фыркнула.

— Мистер Финч — художник, пусть и очень слабый. Он долгое время жил в самом сердце Гринвич-виллидж и ежедневно якшался с публикой весьма сомнительной нравственности…

— На что это вы намекаете? — перебила Молли.

— Я и не думаю намекать, — с достоинством возразила миссис Уоддингтон. — Я говорю все напрямик. Не являйся ко мне за сочувствием, когда выяснится, что нравственность у этого твоего Финча такая, какую и следует ожидать у человека, сознательно, по собственной воле поселившегося на Вашингтон-сквер. Повторяю, у меня есть предчувствие — браку этому не бывать. Такое же предчувствие было у меня насчет моей золовки и одного субъекта по имени Джон Портер. Я сказала тогда: «Ох, не бывать этой свадьбе!» — и была права. В тот самый момент, когда Портер входил в церковь, его арестовали по обвинению в многоженстве!

— Я не женат! — вскрикнул Джордж.

— Это вы так говорите.

— Уверяю вас! Когда дело касается женщин, я одну от другой не отличаю.

— Именно так говорил и Портер, когда его спросили, почему он женился на шести разных девушках.

— Ну что же, — взглянул на часы Хамилтон, — теперь, когда все благополучно улажено…

— Вы так думаете? — не утерпела миссис Уоддингтон.

— …когда все благополучно улажено, — повторил Хамилтон, — я оставляю вас. Мне еще надо зайти домой и переодеться. Надо сегодня вечером выступить на обеде Литературного общества.

Тишину, воцарившуюся после его ухода, нарушил Сигсби.

— Молли, дорогая моя, — начал он, — насчет этого ожерелья… Теперь, когда выяснилось, что твой Уинч очень богат, ты ведь не захочешь продавать его?

Молли чуть сдвинула бровки.

— Нет, наверное, все-таки продам. Мне оно никогда особенно не нравилось. Слишком уж роскошное. Продам и накуплю подарков для Джорджа. Бриллиантовых булавок для галстука… или часы… или машину. В общем, что-нибудь. И каждый раз, взглянув на них, мы будем, дорогой папочка, вспоминать тебя.

— Спасибо, — хрипло просипел Уоддингтон. — Спасибо.

— Редко, — заметила миссис Уоддингтон, выходя из комы, в которую было погрузилась, — редко меня одолевало такое сильное предчувствие.

— О, мама! — воскликнул Джордж.

Хамилтон, беря шляпу в холле, почувствовал, как кто-то дергает его за рукав. Опустив глаза, он увидел Сигсби.

— Ух, ух! — приглушенно стонал Сигсби. — Э… А…

— Что-то случилось?

— Да уж, можете спокойно прозакладывать свои роговые очки! — жарко прошептал Сигсби. — Нам нужно поговорить. Мне нужен совет!

— Я тороплюсь.

— Сколько у вас времени осталось до этого обеда?

— Обед, о котором вы говорите, начинается в восемь часов. Поеду я туда на машине, из дома выйду в двадцать минут восьмого.

— Ага, значит, сегодня нам никак не встретиться… Тэк, тэк-с! А завтра вы дома будете?

— Да.

— Договорились! — воскликнул Сигсби.

ГЛАВА VI

1

— Тэк, тэк-с! — воскликнул Сигсби.

— Продолжайте, — сказал Хамилтон.

— Тэк, тэк-с!

— Я вас слушаю.

— Тэк, тэк-с! — не унимался Сигсби.

Хамилтон нетерпеливо покосился на часы. Даже на обычном уровне слабоумия Сигсби иной раз терзал его критический ум, а сейчас тот вроде бы достиг невиданных глубин.

— Я могу уделить вам семь минут, — сказал Хамилтон, — после чего буду вынужден уйти. Я выступаю у Молодых Американских Писательниц. Вы пришли ко мне, чтобы что-то сообщить. Пожалуйста, приступайте.

— Тэк, тэк-с!

Хамилтон сурово поджал губы. Даже от попугаев он слышал монологи поумнее. На него напало странное желание — огреть этого человека обрезком свинцовой трубы.

— Тэк, тэк-с! Вляпался я по самую маковку.

— То есть попали в неловкое положение?

— Именно.

— Изложите суть дела. — Хамилтон снова взглянул на часы. Быстро и нервно Уоддингтон покосился через плечо.

— Дела? Хорошо. Вы слышали, Молли вчера сказала, что хочет продать жемчужное ожерелье?

— Да, слышал.

— Так вот. — Уоддингтон понизил голос и вновь опасливо оглянулся. — Это не жемчуг.

— А что же это?

— Фальшивка!

— То есть, — поморщился Хамилтон, — имитация?

— Она самая. Что мне теперь делать?

— Все проще простого. Возбудите иск против ювелира, который продал вам жемчуг за подлинный.

— Когда он продавал, жемчуг и был подлинный! Никак вы не поймете!

— Да, я не понимаю Сигсби облизал губы.

— Слыхали о кинокомпании «Самые лучшие фильмы»? В Голливуде, штат Калифорния?

— Будьте любезны, не отклоняйтесь. Мое время ограниченно.

— Но в том-то и суть! Некоторое время назад один тип сказал мне, что компания эта станет — ого-го!

— Какой она станет?

— Ого-го. Он уверял, что она разрастется, и посоветовал, пока не поздно, воткнуться туда. Такой шанс, говорит, выпадает раз в жизни.

— Ну и что?

— Ну и… Денег-то у меня не было, а шанса упускать не хотелось. Я, значит, сел и принялся думать. Думал я, думал, и вдруг будто кто шепнул мне: «А что? У тебя есть жемчужное ожерелье. Вот оно, бери. Лежит себе, кушать не просит». Мне и деньги-то требовались всего на несколько недель, пока компания не станет приносить прибыль… В общем, взял я ожерелье, вставил туда фальшивые камни, настоящие продал и купил акции. И вот он я, весь в сливках-наливках.

— В чем, простите?

— В сливках-наливках. Так мне показалось.

— А почему вы переменили мнение?

— Понимаете, встретил я тут человечка одного на днях, и он сказал, акции эти гроша ломаного не стоят. Вот они, у меня, с собой. Взгляните.

Хамилтон с отвращением перебрал бумаги.

— Человек этот был прав, — изрек он. — Когда вы впервые упомянули эту компанию, она показалась мне знакомой. Теперь я вспомнил, почему. Генриетта Бинг Мастерсон, президент Литературного общества, говорила про нее вчера. Она тоже купила эти акции и очень сокрушалась. Самое большое, на что они тянут, — десять долларов.

— Да я отдал за них пятьдесят тысяч!

— Значит, ваши бухгалтерские книги покажут убыток в сорок девять тысяч девятьсот девяносто долларов. Сочувствую.

— Что же мне делать?

— Спишите убыток как расходы на приобретение опыта.

— Черт раздери! Как же вы не понимаете! Что будет, когда Молли попытается продать это ожерелье?

Хамилтон покачал головой. Большинство бытовых проблем он щелкал как орешки, но эта, честно признаться, была ему не по зубам.

— Жена меня убьет.

— Очень сочувствую.

— Я думал, вы что-нибудь присоветуете!

— Боюсь, ничего не могу придумать. Разве что выкрасть ожерелье да швырнуть в Гудзон.

— А такой умный человек! — укоризненно сказал Уод-дингтон.

— Из такого тупика человеческий мозг выхода найти не может. Остается выжидать, как станут развиваться события, и довериться времени, великому целителю.

— Да, помощи от вас…

Хамилтон пожал плечами. Сигсби X. Уоддингтон злобно рассматривал акции.

— Если бумаги ничего не стоят, зачем понаставили все эти знаки на обороте? Дурачат людей! А печати! Взгляните только на печати! И все эти подписи!

— Сочувствую, — повторил Хамилтон и, подойдя к окну, вдохнул летний воздух. — Какой славный денек!

— Да уж, славный! — буркнул Уоддингтон.

— Вам, случайно, не знакома некая мадам Юлали? Она хиромантка, — мечтательно поинтересовался Хамилтон.

— Какие еще хироманты! Что мне с акциями делать?

— Я уже сказал, ничего тут не поделаешь. Разве только выкрасть ожерелье.

— Должен же быть выход! Как бы вы поступили на моем месте?

— Сбежал бы в Европу.

— Какая Европа? У меня даже на билет денег нет.

— Так застрелитесь… бросьтесь под поезд… Ну что угодно, — нетерпеливо бросил Хамилтон. — А мне пора. До свидания.

— Что ж, до свидания. Огромное спасибо за помощь.

— Пожалуйста. Не за что. Всегда рад помочь.

И, кинув последний взгляд на фото, стоявшее на каминной полке, Хамилтон ушел. До Уоддингтона донеслась старинная французская песенка — Хамилтон ждал лифта, — и мелодия только усилила его мрачное настроение.

— Индюк надутый! — угрюмо проворчал страдалец. Свалившись в кресло, он отдался печальным раздумьям.

Некоторое время он думал о том, до чего же противный тип этот Хамилтон Бимиш. Расхаживает себе с умным видом, а стоит обратиться к нему с детской проблемкой, которую полагалось бы раскусить за пять минут, выложив с десяток решений на выбор, так он, видите ли, сочувствует да советует застрелиться или броситься под поезд. Старайся ни старайся, но как сохранить оптимизм в мире, где обретают такие вот Бимиши?

— А это его идиотское предложение — выкрасть ожерелье?! Как это, интересно…

Сигсби вдруг подобрался. В глазах у него загорелся живой блеск. Он фыркнул. А такое ли оно идиотское?

Сигсби бросил взгляд в будущее. Фальшивые жемчуга лежат в банковском сейфе. Но если Молли и вправду выйдет замуж за молодого Пинча, их, конечно, заберут оттуда и выставят на обозрение среди других свадебных подарков. Так что очень скоро, как говорится, наступит лучшая пора, когда человек решительный, с проворными пальцами, смог бы…

Он опять обмяк, глаза у него потускнели. Философы уверяют нас, что ни один человек по-настоящему не познал себя; но Сигсби познал себя достаточно, чтобы понять, что у него и в помине нет хладнокровия, необходимого для такого поступка. Кража ожерелий — не для любителя. Заняться кражами в зрелом возрасте, без предварительной тренировки — немыслимо. Чтобы добиться успеха, нужно готовиться тщательно, упорно, с раннего детства. Начать с бутылок молока или чемоданов на вокзале и потихоньку прокладывать путь к вершинам. Короче, для столь тонкой операции требуется зрелый профессионал. И тут, с горечью понял Сигсби, встает проблема, крайне осложняющая жизнь, прямо скажем — трагическая: как раздобыть специалиста, когда он вам позарез нужен? Все эти книжки, вроде справочника по профессиям, не включают самых важных специалистов, которые помогают в кризисных ситуациях. Там есть нарезчики стекол — кому они нужны, даже если их и отыщешь? Есть производители пивных дрожжей или лоскутных одеял, а человеку позарез требуется производитель отмычек и специалист по краже фальшивых жемчугов!

Уоддингтон застонал в полнейшем отчаянии. Да, странно устроена жизнь! Изо дня в день газеты вопят о преступности; изо дня в день тысячи удачливых мошенников удирают на машинах с тюками награбленного. И вот на тебе! Ему позарез нужен один-разъединственный преступник, а он знать не знает, где же его отыскать.

В дверь несмело постучали.

— Войдите! — раздраженно крикнул Уоддингтон.

И, подняв глаза, увидел долговязого полисмена, топчущегося на пороге.

2

— Извините, сэр, если побеспокоил, — полисмен попятился. — Я к мистеру Бимишу зашел. Конечно, надо было сначала договориться…

— Эй! Эй! Куда же вы?

Полисмен нерешительно застрял у дверей.

— Так если мистера Бимиша нет…

— Проходите, поболтаем. Присаживайтесь, дайте роздых ногам. Разрешите представиться. Уоддингтон.

— А я — Гарроуэй, — любезно ответил офицер.

— Приятно познакомиться.

— И я, сэр, очень рад.

— Сигару не хотите?

— Спасибо, с удовольствием.

— Интересно, где же он их держит? — Поднялся, осматривая комнату, Сигсби. — А, вот они. Спичку?

— Благодарю. Спички у меня есть.

— Отлично.

Сигсби Уоддингтон снова уселся и ласково оглядел нового знакомца. Всего секунду назад он скорбел о том, что не ведает, где ему раздобыть мошенника; и что же? Посланцем небес явился, можно сказать, ходячий справочник по этой части.

— Люблю полисменов, — дружелюбно заметил Уоддингтон.

— Очень приятно слышать, сэр.

— И всегда любил. Что доказывает, какой я честный, ха-ха! Будь я мошенником, напугался бы, наверное, до смерти. Не стал бы сидеть да разговаривать с вами. — Уоддингтон пыхнул сигарой. — Наверное, много преступников встречаете? Э?

— К несчастью, да, — вздохнув, согласился Гарроуэй. — Буквально на каждом шагу. Только вчера вечером, сижу себе, подыскиваю важное прилагательное, а меня срочно вызывают — надо арестовать какую-то сомнительную личность, изготавливающую самогон. Она, то есть он ударил меня по подбородку, и все мое вдохновение улетучилось.

— Да, плачевный случай, — посочувствовал Уоддингтон. — Но я-то говорю о настоящих преступниках, которые пробираются в дома и крадут жемчужные ожерелья. Таких вам доводилось встречать?

— Сколько хочешь! Выполняя свой долг, полисмен вынужден, помимо собственной воли, якшаться с сомнительными личностями. Может, моя профессия оказала влияние, но у меня острая неприязнь к ворам.

— Однако, не было бы воров, не было бы и полисменов!

— И то правда, сэр.

— Спрос и предложение.

— Да, именно.

— Меня, — Уоддингтон выпустил облако дыма, — интересуют преступники. Хотелось бы познакомиться с экземпляром-другим.

— Заверяю вас, знакомство не покажется вам приятным, — покачал головой офицер. — Пренеприятные, невежественные личности, абсолютно не желающие развивать свою душу. Исключение я делаю, однако, для Муллета. Вот он человек как будто неплохой. С таким хотелось бы встречаться почаще.

— Муллет? А кто это?

— Бывший заключенный, сэр. Работает у мистера Финча в квартире наверху.

— Не может быть! Бывший заключенный и работает у мистера Финча? На чем же он специализировался?

— Кражи в домах, сэр. Насколько я понимаю, теперь он перевоспитался и стал достойным членом общества.

— Но был все-таки грабителем?

— Да, сэр.

— Тэк, тэк-с!

Наступило молчание. Офицер Гарроуэй, старавшийся подобрать подходящий синоним (он слагал стихи), рассеянно уставился в потолок. Уоддингтон энергично жевал сигару.

— Тэк, тэк-с! — повторил он. — Сэр! Полисмен вздрогнул и очнулся.

— Предположим, — начал Уоддингтон, — предположим, ну так, для разговора, что какой-нибудь безнравственный человек пожелал бы, чтобы преступник выполнил для него гнусную работенку. Что ж, ему платить придется?

— Несомненно, сэр. Эти люди крайне корыстны.

— А сколько?

— Думаю, сотню-другую долларов. Зависит от объема предполагаемого преступления.

— Сотню-другую?

— Да. Долларов двести, а то и триста.

Снова наступило молчание. Офицер Гарроуэй возобновил обзор потолка. Ему требовалось слово, характеризующее улицы Нью-Йорка. «Мерзкие» и «гнусные» он уже использовал во второй строфе… О! «Бесстыжие» — вот оно, в самую точку! Он обкатывал словечко на языке, когда до него вдруг дошло, что новый знакомый вновь обращается к нему.

Глаза Уоддингтона блестели особым блеском. Подавшись вперед, он постукал Гарроуэя по колонке.

— Тэк, тэк-с! Мне нравится ваше лицо, любезный Ларраби.

— Простите, я — Гарроуэй.

— Неважно. Мне нравится ваше лицо. Тэк, тэк-с! А не хотите ли вы огрести кучу денег?

— Хочу, сэр.

— Ну что же, могу сказать вам, вы мне сразу пришлись по вкусу! Я сделаю для вас то, что сделал бы не для многих. Слыхали про компанию «Самые лучшие фильмы», в Голливуде, штат Калифорния?

— Нет, сэр.

— Поразительно! — чуть не ликуя, воскликнул Уоддингтон. — Ну никто про нее не слыхал! Да, это не из тех затрепанных названий, которые у всех уже в зубах навязли. Компания новехонькая. И знаете, что я сейчас сделаю? Продам вам пакет акций, буквально по номиналу. Было бы оскорбительно для вас, отдай я вам их даром. Но я и так, считай, даром отдаю. Вот этот пакет акций стоит тысячи и тысячи долларов, а вы получите его всего за триста. У вас есть триста долларов? — обеспокоенно осведомился Уоддингтон.

— Да, сэр. Такая сумма у меня найдется, но… Уоддингтон помахал сигарой.

— Никаких «но»! Знаю, что вы пытаетесь сказать! Что я граблю самого себя. Да, граблю, ну так что с того? Что такое для меня деньги? Я думаю так: когда человек уже нажил себе состояние, когда ему хватает на семью, самое малое, что он может сделать как истинный гуманист, — отдать лишнее людям. Вы, наверное, нуждаетесь в деньгах, как и прочие?

— Разумеется, сэр.

— Так вот вам! — И Уоддингтон помахал пачкой акций. — Вот на этом вы и сделаете деньги! Можете мне поверить — после изобретения Маркони кинокомпания — самое выгодное дельце!

Офицер Гарроуэй взял акции и задумчиво их перебрал.

— Да, напечатаны красиво…

— А как же! Какие знаки на обороте! А печати! Бросьте-ка взгляд на все эти подписи! Кое-что все это да значит! Что такое кино, вы знаете. Индустрия покрупнее мясной! «Самые лучшие фильмы» — величайшая кинокомпания. Она — не то, что другие! Ну, во-первых, не расходует деньги попусту на дивиденды.

— Нет?

— Что вы, сэр! Не выбрасывает ни цента.

— Все деньги там?

— Да, все там. Более того, она не выпустила ни одного фильма.

— Все там?

— Да, до единого. Лежат себе на полках, полеживают. А возьмем сверхрасходы — то, что разоряет другие компании. Большие студии… дорогие режиссеры… высокооплачиваемые звезды…

— Они все там?

— Нет, сэр. В том-то и соль! Они не там. Эти «Фильмы» не нанимают всяких Гриффитов или Глорий Свенсон, съедающих их капиталы. У компании даже и студии нет…

— Даже студии?

— Нет, сэр. Ничего. Одна компания. Говорю же вам, прибыльное дельце!

Добрые голубые глаза Гарроуэя расширились.

— Такой шанс, сэр, выпадает раз в жизни!

— Раз в десять жизней! — поправил Уоддингтон.

— А ведь так и завоевывают мир, хватаясь за шанс! Что такое Биг Бэн, если разобраться? Простые часы, разглядевшие свой шанс и вцепившиеся в него! — Уоддингтон приостановился. Лоб у него заиграл морщинками. Выхватив пачку акций из рук собеседника, он положил их в карман. — Нет! Не могу! Все-таки не могу их продать!

— Сэр!

— Нет! Слишком большой куш!

— Но, мистер Уоддингтон…

Сигсби X. Уоддингтон словно очнулся от транса. Встряхнувшись, он уставился на полисмена, будто спрашивая: «Где это я?», — и издал глубокий, скорбный вздох.

— Да, деньги — бесовское искушение, — заметил он. — Как подрывают они все принципы, все добрые намерения! Вот и меня искусила жадность, или, если хотите, алчность. Ведь у меня миллионы в банке — и что же? Я пытаюсь противиться великодушному порыву! Кошмар! — Он выхватил из кармана пачку и перебросил полисмену. — Вот, держите, и скорее, пока я опять не поддался слабости. Быстро, давайте мне триста долларов, и я бегу…

— Не знаю, сэр, как уж и благодарить вас.

— Не надо меня благодарить! Раз, два, три, — пересчитывал купюры Уоддингтон. — Всегда к вашим услугам!

3

А наверху, на кухне у Джорджа, пока велась эта самая беседа, Фредерик Муллет развлекал свою невесту Фанни Уэлч легкими закусками. Трудно выказывать преданность, когда рот у вас набит холодным мясом; трудно — но возможно, Муллет ведь это проделывал. Он смотрел на Фанни приблизительно так же, как Джордж смотрел на Молли, Хамилтон — на мадам Юлали, а миллионы других молодых людей в Нью-Йорке и его окрестностях смотрят или посмотрят на миллионы других молодых девушек. Из-за хлопотной жизни любовь пришла к нему довольно поздно, но когда пришла, то уж навечно.

Внешне Фанни была вполне достойна его чувств — невысокенькая, хорошенькая, с бойкими черными глазками на круглом личике. Обращала на себя внимание изящная лепка ее рук, с длинными чуткими пальцами. Для карманной воровки такие руки — величайшее преимущество.

— А мне здесь нравится, — произнесла она озираясь.

— Правда, кисанька? — нежно спросил Муллет. — Я так и надеялся. Потому что у меня есть для тебя маленький секретик.

— А какой?

— Здесь мы проведем наш медовый месяц.

— Что? На этой кухне?

— Нет, что ты! В нашем распоряжении будет вся квартира, да еще и крыша!

— А что на это скажет мистер Финч?

— Он и знать не будет. Понимаешь, лапочка, мистер Финч и сам помолвлен. Он скоро женится и уедет в свадебное путешествие. Так что вся квартира останется на это время нам. Ну, что скажешь?

— Неплохо…

— Через минуту-другую я тебе ее покажу. Это лучшая такая квартира во всем квартале. Большая красивая гостиная с окнами на крышу. Есть и летняя веранда, можно там спать, когда тепло. И ванная есть, с душем. Квартирка — уютнее не найдешь. Мы будем с тобой, как птички в гнездышке. А когда месяц пройдет, переедем на Лонг-Айленд, купим там утиную ферму и заживем счастливо.

На лице Фанни отразилось сомнение.

— Фредди, а ты можешь представить меня на утиной ферме?

— Тебя? — Глаза его засияли. — Конечно, могу! Ты стоишь в льняном фартучке на старой кирпичной дорожке между розовыми кустами и смотришь, как Фредерик-младший играет под яблоней.

— Младший — кто?

— Фредерик.

— О? А ты заметил, как маленькая Фанни льнет к моей юбке?

— Да, а Уильям Джон лежит в колыбельке на веранде…

— Знаешь, пожалуй, хватит, — сказала Фанни, — что-то наша семья чересчур быстро растет.

Муллет восторженно вздохнул.

— Зато как все спокойно и мирно после той бурной жизни! Утки крякают, пчелы жужат… Положи назад эту ложку, заинька. Ты же знаешь, она не твоя.

Фанни извлекла ложку из потайных складок платья и с некоторым удивлением оглядела ее.

— Не пойму, как она туда попала?

— Ты слямзила ее, дорогая, — ласково подсказал Муллет. — Твои маленькие пальчики на минутку зависли над ней, точно пчелка над цветком, и — р-раз — ложка исчезла. Красиво проделано, но положи обратно. Ты же покончила со всем этим.

— Да-а, наверное… — с сожалением протянула Фанни.

— Нет, не наверное, кроличек, — поправил ее будущий муж, — а точно. Так же, как и я.

— Фредди, а ты правда стал честным?

— Конечно, правда. Честен, как белый день.

— По ночам работаешь, значит? Муллет — человек-моль! Роешься в хозяйской одежде, будто ревнивая жена.

Муллет снисходительно засмеялся.

— Все та же малютка Фанни! Как ты любишь поддразнивать! Да, куколка, я с этим покончил. Навсегда. Не украду и костяной запонки, даже если моя матушка придет и будет на коленях меня умолять. Мне нужны только маленькая женушка и домик в деревне.

— А тебе не кажется, — Фанни капризно сдвинула бровки, — что на утиной ферме слишком спокойно? Какая-то… вялая жизнь, а?

— Вялая? — удивился Муллет.

— Ну, может и нет. Понимаешь, Фредди, что-то мы слишком рано уходим на покой.

Лицо Муллета стало озабоченным.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что тебя еще тянет к старой игре?

— Ну а что, если тянет? — задиристо спросила Фанни. — И тебя ведь тоже, если уж начистоту!

— Ничего подобного! — Озабоченность его сменилась чувством собственного достоинства. — Честное слово, Фанни, меня теперь не соблазнишь. И мне очень хочется, чтобы ты испытывала те же чувства.

— Да я не говорю, что стану связываться с какой-то мелочевкой. Но правда, Фредди, просто преступно уйти в сторонку, если что стоящее подвернется. У нас ведь не так много денег. Кое-что я стащила по мелочам в магазинах, да и ты, наверное, тоже что-то сберег… Но кроме этого — ничего. Так, немножко наличных, сколько удалось сэкономить. Мы должны быть практичными.

— Лапочка, подумай, на какие ужасные неприятности ты рискуешь нарваться!

— Я не боюсь. Если меня сцапают, я приготовила сказочку насчет старенькой бедной мамы…

— У тебя нет матери!

— Нету, конечно. А сказочка есть. Бедная старенькая мама будет та-ак плакать!.. Вот послушай! «Не сдавайте меня в полицию, мистер! Я сделала это только ради матери, моей бедной старушки! Если б у вас долгие месяцы не было работы, и вы помирали с голоду, и вам пришлось бы сидеть и смотреть, как ваша бедная старая мать горбится над лоханью…»

— Не надо, Фанни, пожалуйста! Слушать этого не могу, хотя и знаю, что все — вранье! Я… Эй! Звонят в дверь. Может, натурщица зашла насчет работы. Подожди меня, ладно? Сплавлю ее и мигом вернусь.

4

Однако прошел миг, и второй, и только через несколько минут Фредерик вернулся на кухню, найдя невесту совсем не в том приятном расположении духа, как оставил. Она стояла, скрестив руки, а температура в комнате заметно упала.

— Ну как, хорошенькая? — ледяным тоном поинтересовалась Фанни, не успел Муллет перешагнуть порог.

— Э?

— Ты сказал, что сплавишь натурщицу мигом, а я дожидаюсь тебя уже почти четверть часа. — Фанни сверилась по часам, загадка исчезновения которых с витрины до сих пор оставалась покрыта мраком тайны для процветающей ювелирной фирмы на Пятой авеню.

Муллет стиснул невесту в объятиях, что было трудновато, потому что она отбрыкивалась.

— Совсем и не натурщица! Это джентльмен. С седыми волосами и красным лицом.

— Да? И чего ему понадобилось?

Муллет, и так не худенький, раздулся от глубоких чувств.

— Фанни, он явился соблазнять меня.

— Соблазнять?

— Да, именно. Сначала выяснил, я ли это, а потом предложил мне совершить преступление за триста долларов.

— Правда? А какое?

— Я даже не стал дожидаться, пока он скажет. С ходу отверг его предложение. Вот тебе доказательство, исправился ли я. Легкая, приятная работенка, соблазнял он, уйдет на нее пара минут.

— И ты его отшил?

— Само собой. Решительно и бесповоротно.

— А потом ушел?

— Прямо сюда.

— Так послушай, — стальным голосом сказала Фанни, — время-то не сходится! Говоришь, предложение он тебе сделал после того, как услышал твое имя? Почему же тебе потребовалась четверть часа, чтобы вернуться на кухню? Если желаешь знать, что я думаю, — не краснолицый это мужчина с седыми волосами, а девица с Вашингтон-сквер.

— Фанни!

— Да я ведь тоже кое-что читала. Знаю, что тут творится, в вашем богемном квартале. У всех этих художников, натурщиц и всяких этих…

Муллет подобрался.

— Твои подозрения, Фанни, больно ранят меня. Если дашь себе труд выйти на крышу и заглянуть в окошко гостиной, сама его увидишь. Он дожидается, чтобы я принес ему выпить. Я отсутствовал так долго, потому что ему потребовалось десять минут, чтобы спросить, как меня зовут. Первые десять минут он сидел и что-то лопотал.

— Ладно, веди на крышу.

— Ну, видишь! — минуту спустя воскликнул Муллет. — Веришь мне теперь?

Через балконные двери гостиной был виден человек, вне всяких сомнений, в точности такой, как описывал Муллет. Фанни мгновенно раскаялась.

— Значит, я обидела своего бедненького маленького Фредди?

— Да. И очень.

— Ну прости! Вот!

И она его поцеловала, а он тут же растаял.

— Теперь я должен вернуться и принести ему выпить.

— А мне пора бежать.

— Ой, нет! Погоди! — взмолился Муллет.

— Нет-нет! Пора! Мне еще заглянуть в пару магазинов…

— Фанни!

— Надо же девушке обзаводиться приданым!

— Только, пожалуйста, — тревожно вздохнул Муллет, — будь поосторожнее, лапочка!

Муллет ушел, а Фанни, послав ему воздушный поцелуй изящными пальчиками, вышла на лестницу.

Минут через пять, когда Муллет сидел на кухне, погруженный в золотые мечтания, а Сигсби X. Уоддингтон потягивал виски с содовой, неожиданный дробный перестук по стеклу двери заставил гостя конвульсивно вздрогнуть, и большая часть виски выплеснулась ему на жилет.

Сигсби вскинул глаза. У балконной двери стояла девушка и, судя по жестам, просила впустить ее в гостиную.

5

Однако дверь он открыл не сразу. Существуют, несомненно, женатые мужчины более низменного сорта, которые только порадовались бы встрече с хорошенькой девушкой, подающей знаки через окно. Но Сигсби был не из них. По натуре и воспитанию он был человеком осмотрительным; а потому какое-то время просто стоял и таращился на Фанни. Только когда взгляд ее стал совсем уж властным и практически загипнотизировал его, он заставил себя отодвинуть щеколду.

— Давно пора! — досадливо бросила Фанни, бесшумно проникая в комнату.

— Что вам нужно?

— С вами потолковать. Что это такое я слыхала, будто вы просите людей совершить преступление?

Совесть Сигсби металась сейчас в такой лихорадке, что слова гостьи оглушили его, будто взрыв динамита. Его бурному воображению тотчас представилось, что девушка, столь близко знакомая с его личными делами, агент секретной службы, а те, как известно, из кожи вон лезут, чтобы омрачить жизнь преступникам-любителям.

— Не понимаю, — хрипло выговорил он.

— Ну прямо! — нетерпеливо бросила Фанни. Девушкой она была деловой и терпеть не могла всяческой канители. — Мне Фредерик Муллет все рассказал. Вам требуется сделать для вас работенку, а он отказался. Что ж, вот вам заместитель. Это я. Если дельце по моей части, я готова!

Уоддингтон все еще опасливо таращился на незнакомку. Теперь он решил, что она расставляет ловушку, чтобы выудить у него признание, а потому не издавал ни звука, только трудно и хрипло дышал.

Однако Фанни, девушка ранимая, истолковала его молчание неправильно. Ей показалось, что он не верит в способности женщин.

— Если это может проделать Фредди, могу и я! — сказала она, и Уоддингтону показалось, что она как-то качнулась, словно марево перед глазами. — Вот, смотрите!

Фанни подняла тонкими пальчиками часы и цепочку.

— Что это? — выдохнул Сигсби.

— А на что похоже?

Уоддингтон прекрасно видел, на что, и ошалело ощупал свой жилет.

— А я не заметил, как вы их вытащили!

— Никто никогда не замечает, как я вытаскиваю! — горделиво ответила Фанни, и то была истинная правда. — А теперь, когда вы видели мою работу, вы мне поверите. Что сумеет Фредди, сумею и я!

Прохладная, целительная волна облегчения накатила на измученную душу Сигсби X. Уоддингтона. Он понял, что ошибался в посетительнице. Вовсе не детективом она оказалась, а блестящим специалистом, до того ловко вытаскивающим всякую всячину из чужих карманов, что никто и не замечает. Как раз такая девушка ему и требовалась.

— Конечно, сможете! Конечно! Не сомневаюсь, что сможете! — жарко воскликнул он.

— Так что за работа?

— Я хочу, чтобы вы стащили для меня жемчужное ожерелье.

— А где оно?

— В сейфе, в банке.

На живом личике Фанни отразились разочарование и досада.

— Эх, что толку и обсуждать? Я по сейфам не работаю. Я девушка тонкая, благовоспитанная и в жизни не держала в руках оксиацетиленовой паяльной трубки.

— Нет, вы не поняли! — заторопился Уоддингтон. — Когда я говорю, что ожерелье в банке, я имею в виду — пока что. Вскоре его оттуда вынут и положат среди других свадебных подарков.

— А-а, вот теперь похоже на дело!

— Конечно, имен упоминать я не могу…

— Да мне и ни к чему.

— Просто скажу, что «А», то есть владелица ожерелья, вскоре выходит замуж за «Б».

— Про это я и сама догадалась. Могу добавить, заполняя пробелы, — они любят друг друга.

— У меня есть основания предполагать, что венчание состоится в Хэмстеде, на Лонг-Айленде, где у мачехи (назовем ее «В») имеется летний домик.

— А почему не в Нью-Йорке?

— Потому что, — не стал скрывать Уоддингтон, — я высказал желание, чтобы венчание состоялось в Нью-Йорке.

— А вы тут при чем?

— А я — «Г». Муж этой «В».

— Ага. Тот субъект, который заполняет резервуар водой за шесть часов пятнадцать минут, тогда как «В» заполняет другой за пять часов сорок пять минут? Приятно познакомиться.

— А теперь я и сам — целиком за венчание в Хэмстеде. В Нью-Йорке труднее ввести вас в дом. А в Хэмстеде высокие стеклянные двери столовой, где выставят на обозрение подарки, выходят прямо на лужайку. Вы сможете спрятаться в саду, карауля удобный момент.

— Проще пареной репы!

— Вот и я так подумал. А значит, сегодня вечером изо всех сил примусь настаивать, чтобы венчание состоялось в Нью-Йорке, и уж тогда оно точно будет в Хэмстеде.

— Как забавно!.. — задумчиво оглядела его Фанни. — Если вы — «Г» и муж «В», а «В» — мачеха, так вы, стало быть, отец «А». Зачем же вам тогда понадобилось воровать ожерелье у дочери?

— Ну-ну-ну! — пылко завел Уоддингтон. — Дельце это деликатное, и прежде всего вам надо усвоить — никаких вопросов!

— Да я так, просто девичье любопытство.

— Вот и запрячьте его подальше, завяжите бантиком. Повторяю, дело деликатное, и меньше всего мне нужно, чтобы кто-то разнюхивал мотивы и доискивался причин. Словом, за работу, как и подобает пай-девочке! Раздобудете ожерелье, передадите его мне, пока никто не смотрит, а потом — выкиньте все из своей хорошенькой головки раз и навсегда!

— Как скажете. А теперь, переходя к делу, что мне с этого будет?

— Триста долларов.

— Да ну! Совсем не та сумма!

— Это все, что у меня есть.

Фанни призадумалась. Триста долларов — деньги, конечно, жалкие, но все-таки деньги. Всегда пригодятся на меблировку молодоженам, а работа, как ее описали, совсем простенькая.

— Да ладно! — уступила она.

— Так беретесь?

— Ну!

— Умница! — похвалил Уоддингтон. — Где я смогу вас найти?

— Вот мой адрес.

— Черкну вам записочку. Вы все поняли?

— А то! Я прячусь в кустах, выжидаю, пока никого не будет, а потом проскользну в комнату, стяну ожерелье…

— И передадите его мне!

— Само собой.

— Я буду ждать в саду под окнами и встречу вас, как только вы появитесь. Таким образом, — Уоддингтон устремил на свою юную помощницу спокойный, многозначительный взгляд, — мы избежим всяких фокусов-покусов.

— Каких еще фокусов-покусов? — поинтересовалась Фанни.

— Да так, никаких, — небрежно махнул рукой Уоддингтон. — Фокусов-покусов, и все!

ГЛАВА VII

Каждому известно, что есть много способов измерять время; и с давних пор ученые мужи жарко отстаивают каждый свой. Гиппарх Родосский злорадно усмехался, стоило упомянуть при нем Марина Тирского; а взгляды Ахмеда ибн Абдаллы из Багдада до колик смешили Пурбаха и Региомонтана. Пурбах, в обычной своей грубовато-добродушной манере, говорил, что человек этот, видимо, настоящий осел, а когда Региомонтан, чьим девизом было «Живи и другим не мешай», убеждал, что Ахмед просто молод и честолюбив, а потому не следует судить его слишком сурово, Пурбах спросил: «Да-а?» — и Региомонтан отвечал: «Да, да» — на что Пурбах воскликнул, что от Региомонтана его просто тошнит. Так случилась их первая ссора.

Тихо Браге мерил время широтами, квадрантами, азимутами, крестовинами, армиллярными сферами и параллактическими линейками и частенько говаривал жене, выводя азимут и выставляя кошку на ночь: «Самое верное дело!». А потом, в 1863 году, явился Доллен с его «Die Zeitbesttimmung vermittelt des tragbaren Durchgangsinstrument im Verticale des Polarstens» (ставший бестселлером в свое время, а впоследствии экранизированный под названием «Грехи в багровых тонах») и доказал, что Тихо, перепутав как-то вечерком, после бурного ужина в Копенгагенском университете, амиллярную сферу с квадрантом, все свои исчисления вывел неправильно.

Истина же в том, что время измерить невозможно. Для Джорджа Финча, наслаждавшегося обществом Молли, следующие три недели мелькнули, как одно мгновение; а для Хамилтона Бимиша, чья любимая девушка укатила в Ист Гилиэд, штат Айдахо, представлялось невероятным, что хоть один разумный человек может предположить, будто в сутках всего двадцать четыре часа. Случались моменты, когда Хамилтону чудилось, будто с луной что-то стряслось и время застыло на одной точке.

Но вот наконец три недели миновали, и в любую минуту Хамилтон мог услышать, что Юлали вернулась в мегаполис. Весь день напролет он расхаживал со счастливой улыбкой на лице, и сердце у него колотилось и пело от избытка чувств, когда он вышел встретить Гарроуэя, который только что появился в его квартире.

— А, Гарроуэй! — воскликнул Хамилтон. — Ну, как дела? Что привело вас ко мне?

— Как я понял, сэр, — ответил полисмен, — вы просили принести вам мои стихи, когда я их закончу.

— Ах да, конечно, конечно! Запамятовал. С памятью у меня что-то последнее время. Итак, вы написали первые свои стихи, а? Про любовь, молодость и весну, наверное…

Их перебил телефонный звонок.

— Простите. — Хотя аппарат разочаровывал его последние дни раз за разом, Хамилтон все-таки возбужденно подскочил и сорвал трубку.

— Алло?

— Алло-о?

На этот раз разочарования не последовало. Голосок был тот самый, так часто звучащий в его мечтаниях.

— Мистер Бимиш? То есть — Джимми?

Хамилтон глубоко вздохнул и до того обрадовался, что в первый раз с тех пор, как он достиг совершеннолетия, сделал вдох через рот.

— Наконец-то! — закричал он.

— Что вы сказали?

— «Наконец-то!» С тех пор, как вы уехали, каждая минута тянулась для меня, будто час.

— И для меня тоже.

— Вы серьезно? — страстно выдохнул Хамилтон.

— Да. В Ист Гилиэде минуты всегда так тянутся.

— А, да-да, — несколько обескураженно пробормотал Бимиш. — А когда вы вернулись?

— Четверть часа назад. Хамилтон воспарил снова.

— И сразу позвонили мне?

— Да. Хотела узнать телефон миссис Уоддингтон в Хэмстеде.

— И это единственная причина?

— Конечно, нет. Я хотела узнать, как вы…

— Правда? Правда?

— …и скучали ли обо мне.

— Скучал ли!

— Значит, скучали?

— Конечно! Конечно!

— Как мило с вашей стороны! А я уже подумала, вы о моем существовании и думать забыли.

— У-ух! — в полном расстройстве выкрикнул Бимиш.

— А хотите, я что-то скажу? Я тоже скучала.

Хамилтон сделал еще один глубокий, абсолютно ненаучный вдох и уже готов был излить всю душу в аппарат, отчего провода наверняка бы расплавились, как вдруг нахальный мужской голос ударил по барабанным перепонкам.

— Эд, это ты?

— Нет! — загремел Хамилтон.

— А это — Чарли. Эд, в пятницу годится?

— Нет! — прогрохотал Хамилтон. — Слезь с провода, болван! Убирайся, чтоб тебя!

— Разумеется, если хотите, — отозвался нежный женский голосок, — но…

— Прошу прощения. Простите, простите и еще раз простите! Какой-то дьявол в образе человеческом затесался в наш разговор, — поспешно объяснил Хамилтон.

— А-а! Так о чем мы говорили?

— Я намеревался…

— А-а, вспомнила. Телефон миссис Уоддингтон. Я как раз просматриваю свою почту и, представьте, наткнулась на приглашение от мисс Уоддингтон на свадьбу. Как я вижу, свадьба завтра! Подумать только!

Хамилтон предпочел бы поговорить о другом, не о пустяках вроде женитьбы Джорджа Финча, но тему сменить оказалось трудно.

— Да. Венчание в Хэмстеде завтра. Джордж живет там в гостинице.

— Значит, тихая деревенская свадьба?

— Да. Наверное, миссис Уоддингтон постарается не афишировать Джорджа.

— Бедняга этот Джордж!

— Я поеду туда поездом в час тридцать. Может быть, поедем вместе?

— Не уверена, что вообще сумею выбраться. Накопилось много дел, меня ведь так долго не было. Давайте пока оставим вопрос открытым.

— Хорошо, — безропотно согласился Хамилтон. — Но в любом случае, вы согласны пообедать со мной завтра вечером?

— С большим удовольствием.

Глаза Хамилтона прикрылись, и он стал переминаться с ноги на ногу.

— Так какой же номер миссис Уоддингтон?

— Хэмстед, 4076.

— Благодарю.

— Пообедаем в «Лиловом цыпленке», хорошо?

— Чудесно.

— Туда всегда можно попасть, если вас там знают.

— А вас знают?

— И очень близко.

— Ну и прекрасно. До свидания.

Несколько минут Хамилтон простоял в глубокой задумчивости, а отвернувшись от аппарата, с удивлением наткнулся взглядом на офицера Гарроуэя.

— А я и забыл про вас совсем. Так, дайте вспомнить, вы сказали, что пришли?…

— Прочитать вам стихи.

— Ах да, конечно. Полисмен застенчиво кашлянул.

— Это, мистер Бимиш, маленькое произведение — так, учебный набросок, можно сказать, об улицах Нью-Йорка. Как они видятся патрульному полисмену. Мне бы хотелось прочитать их, с вашего позволения…

Офицер Гарроуэй перекатил вверх-вниз адамово яблоко и, прикрыв глаза, стал декламировать тем особым голосом, какой приберегал для свидетельских показаний мировому судье.

— Улицы!

— Это заголовок, да?

— Да, сэр. А также — первая строка.

— Это что же, — вздрогнул Хамилтон, — верлибр?

— Сэр?

— Нерифмованные стихи?

— Да, сэр. Как я понял, вы говорили, что рифмы — прием затасканный.

— Неужели я действительно так говорил?

— Действительно, сэр. И знаете, без рифм гораздо удобнее. Сочинять такие стихи очень легко.

Хамилтон недоуменно взглянул на него. Наверное, он и вправду говорил то, что процитировал сейчас его собеседник, и все же: неужели он намеренно пожелал лишить собрата-человека чистой радости срифмовать «любовь» и «вновь»? В нынешнем его настроении поверить этому немыслимо!

— Странно! — пробормотал он. — Весьма странно! Однако продолжайте.

Офицер Гарроуэй опять проглотил что-то крупное и острое и опять прикрыл глаза:

Улицы!

Мрачные, безжалостные, мерзкие улицы!

Мили и мили мучительных улиц

На Восток, на Запад, на Север,

А уж тем более на Юг!

Печальные, унылые, безрадостные

Улицы!

Хамилтон Бимиш вздернул брови.

Я меряю эти скорбные улицы,

Невыносимо страдая.

— Почему? — поинтересовался Хамилтон.

— Это, сэр, входит в мои обязанности. Каждый патрульный прикреплен к определенному району города.

— Нет, я имел в виду — почему вы страдаете?

— Потому что, сэр, сердце истекает кровью.

— Кровью? Это сердце?

— Да, сэр. Я смотрю на всю мерзость, и сердце — ну, истекает.

— Ладно, продолжайте. Мне это кажется весьма странным. Но — продолжайте.

Я вижу, как мимо снуют серые люди,

Кося и виляя взглядом,

Глаза их блестят смертоносной злобой,

Они — прокаженные улиц…

Хамилтон как будто порывался что-то сказать, но сдержался.

Мужчины, которые были мужчинами,

Женщины, бывшие когда-то женщинами,

Дети, сморщенные обезьянки,

И псы, которые скалятся, кусают,

рычат, ненавидят.

Улицы!

Мерзкие, зловонные улицы!

Я шагаю по этим бесстыдным улицам

И смерти взыщу!

Офицер Гарроуэй замолчал и открыл глаза, а Хамилтон, подойдя к нему, энергично похлопал его по плечу.

— Так, понятно! — сказал он. — У вас нелады с печенью. Скажите, случаются у вас боли под ложечкой и в спине?

— Нет, сэр.

— Высокая температура?

— Нет, сэр.

— Значит, гепатита еще нет. Вероятно, легкая атония пищевого тракта. Мой дорогой, вам самому должно быть ясно, что эти стихи совершенно неправильны. Что за абсурд? Разве вы не замечаете, патрулируя улицы, сколько приятных и красивых лиц? На улицах Нью-Йорка полно милейших людей. Я вижу их всюду. Беда в том, что вы смотрите на них желчным взглядом.

— Так вы же сами велели мне быть неистовым и едким, мистер Бимиш.

— Ничего подобного! Видимо, вы неправильно меня поняли! Едкость в поэзии совершенно неуместна. Стихи должны дышать красотой, очарованием, чувством. А тема у них всегда одна — сладчайшее и божественней шее из всех человеческих чувств, Любовь! Только она способна вдохновить истинного барда. Любовь, Гарроуэй, — это огонь, который сверкает и разгорается, пока наконец не воссияет над всеми людьми, над сердцем Вселенной и не осветит весь мир и всю природу щедрыми лучами! Шекспир говорит об экстазе любви, а уж он знал, что делал. Ах, Гарроуэй! Лучше жить в убогой хижине с милой, чем одному — в огромном дворце! В мирное время любовь исторгает звуки из пастушьей свирели, во время войны пришпоривает боевого коня. В чертогах красками сверкает, в селеньях нивы освещает своим немеркнущим огнем. Она везде, где мы вдвоем с подругой нежной пребываем, шалаш убогий станет раем, когда она сияет нам, иль мы, по голубым волнам, плывем, не ведая разлуки… В общем, уясните все это своей тупой головой, и, возможно, тогда вы напишете приличные стихи. Если же вы будете придерживаться таких нелепых взглядов — зараза какая-то, собаки — впустую потратите время. Уж лучше вам сразу взяться за титры к фильмам.

Офицер Гарроуэй был тихим человеком. Он смиренно склонил голову перед бурей.

— Хорошо, мистер Бимиш. Я вас понял.

— Очень надеюсь. Изложил я все достаточно ясно. Что за тенденция у молодых писателей сосредоточиваться на трупах, сточных канавах и отчаянии? Писать надо про любовь. Говорю вам, Гарроуэй, любовь — это второе солнце, которое рождает добродетель, куда ни упадут ее лучи. Она сладка, она ясна, как свет. Ее прекрасный голос не устанет. Она — великий дар, которым Бог благословил лишь только нас, людей. Она — отметьте это особо, Гарроуэй, — не жаркий огнь воображения, который вспыхнет и тотчас угаснет. Не похотью питается она и не живет страстями. Нет, любовь — серебряная цепь, святая связь, соединяющая сердце с сердцем, с душою — душу, человека — с Богом… Вам ясно?

— Да, сэр. Именно, сэр. Теперь мне все совершенно понятно.

— Тогда ступайте, перепишите свои стихи в таком ключе.

— Да, мистер Бимиш. — Полисмен засмеялся. — Только вот еще одно дельце…

— В мире нет дел важнее любви!

— Видите ли, сэр, это насчет фильмов… Вы упомянули о титрах…

— Гарроуэй! Надеюсь, вы не намерены сообщить мне, что после всех моих стараний вы все-таки хотите опуститься до работы в кино?

— Нет, что вы, сэр! Правда, нет! Но несколько дней назад я приобрел по случаю акции кинокомпании и до сих пор, как ни стараюсь, не могу их сбыть. Я подумал, раз уж я тут, спрошу-ка вас, может, вы что про них знаете.

— А что за компания?

— «Самые лучшие фильмы», в Голливуде, штат Калифорния.

— Сколько же акций вы купили?

— На пятьдесят тысяч долларов.

— А заплатили сколько?

— Триста долларов.

— Вас надули. Все эти акции — просто бумага. Кто вам их продал?

— К несчастью, забыл его имя. Такой старикан с красным лицом и седыми волосами. Только бы мне его встретить… — тепло и сердечно добавил Гарроуэй. — Так его отколочу, что на внуках отзовется. Сладкоречивый крокодил!

— Любопытно, — задумчиво произнес Хамилтон, — где-то в глубине памяти что-то такое у меня смутно шевелится, именно в связи с этими акциями. Кто-то консультировался со мной насчет них. Хм… Нет, бесполезно! Никак не вспоминается. Слишком я был занят последнее время, у меня все вылетело из головы. Ну а теперь ступайте, Гарроуэй, и принимайтесь за стихи.

Полисмен насупился. В его добрых глазах полыхнуло бунтарское зарево.

— Нечего их переделывать! Там все правда!

— Гарроуэй…

— Я написал, что Нью-Йорк плохой город, так ведь он и правда плохой. Тьфу, мерзость! Вот уж поистине зараза! Вползут к тебе в душу, всучат эти собачьи акции… Стихи у меня правильные, и я их исправлять не буду. Вот так-то, сэр!

Хамилтон покачал головой.

— Ничего, Гарроуэй, — сказал он, — Однажды в сердце у вас проснется любовь, и вы поменяете свои взгляды.

— Однажды, — холодно возразил полисмен, — я встречу этого втирушу и попорчу ему физиономию. А тогда уж не у меня одного сердце будет разрываться!

ГЛАВА VIII

День свадьбы Джорджа Финча расцвел светло и ярко. Солнце сияло так, как будто Джордж, женясь, оказывал ему личное одолжение. Ветерки несли с собой слабый, но отчетливый аромат апельсинового цвета, а птицы, как только покончили с практическими делами, то есть закусили ранним червячком, все до единой, на много миль вокруг, занялись одним: усевшись на ветках, во всю распевали «Свадебный марш» Мендельсона. Словом, денек был из тех, когда человек колотит себя по груди, заливаясь «Тра-ля-ля-ля!», что Джордж и проделывал.

Шагая из гостиницы после ланча, он думал только об одном — через несколько коротких часов их с Молли унесет волшебный поезд, и каждый поворот колес будет приближать их к Островам Блаженства, уносить (что еще приятнее) все дальше от миссис Уоддингтон.

Мы не станем отрицать, что за последние три недели будущая теща досаждала Джорджу дальше некуда. Ее попытки — всегда безуспешные — скрыть муки, какие ей причинял один его вид, обескураживающе действовали на впечатлительного молодого человека. Нельзя сказать, чтоб Джордж страдал особым тщеславием, и если б мачеха Молли удовольствовалась тем, что смотрела на него просто как на ошметок, что приволок из мусорного бака кот, он и то воспрял бы духом. Но нет! Миссис Уоддингтон зашла еще дальше. Все ее взгляды кричали о том, что кот, вглядевшись в Джорджа попристальнее, разочаровался напрочь. Увидев, что за ошметок он извлек из бака, кот, досадливо поморщившись, как всегда морщатся кошки при открытии, что все их труды пропали впустую, отправился на новые розыски. Для влюбленного, считающего минуты до того дня, когда единственная девушка в мире соединится с ним, все, буквально все вокруг сияет радостью и счастьем. Но Джордж, несмотря на серьезнейшие старания, вынужден был исключить из «всего» миссис Уоддингтон.

Однако мелкие досады были в конце концов пустяком, и мысль, что в доме, к которому он приближается, обитает страдалица, которую печалят всякие напоминания о нем и ничто не может утешить, ничуть не снизило бьющего через край блаженства. Тихонько мурлыча под нос, Джордж вошел в сад, а на дорожке наткнулся на Хамилтона Бимиша, задумчиво раскуривающего сигарету.

— Привет! — воскликнул Джордж. — Ты здесь?

— Да, здесь, — согласился Хамилтон.

— Ну, как ты нашел Молли?

— Очаровательной. Правда, видел я ее мельком, она убегала.

— Как так — убегала?

— Атак. Какая-то маленькая закавыка. Разве ты не знал? Джордж схватил друга за руку.

— Боже мой, в чем дело?

— О-ой! — охнул Хамилтон, выдирая руку— Нечего так волноваться! И всего-то, со священником произошел несчастный случай. Только что позвонила его жена и сообщила, что, пытаясь дотянуться до ученого тома на верхней полке, он свалился со стула и растянул лодыжку.

— Бедняга! — посочувствовал Джордж. — Чего ему понадобилось лезть куда-то в такое время? Человек все-таки должен раз и навсегда решить в самом начале своей карьеры: либо он священник, либо акробат, — а уж потом не отклоняться от выбранного пути. Хамилтон, что за чудовищная новость! Я должен немедленно подыскать замену. О, Господи! Всего какой-то час до свадьбы, и нет священника.

— Угомонись ты, Джордж! Все хлопочут и без тебя. Миссис Уоддингтон с радостью все отменила бы, но Молли сразу принялась действовать, и очень активно. Позвонила всюду, куда можно, и наконец ей удалось разыскать незанятого священника. Они с мамашей отправились за ним на машине. Вернутся часа через полтора.

— То есть я, что же, — побледнел Джордж, — не увижу Молли еще полтора часа?

— В разлуке любовь разгорается только сильнее. Это я цитирую Томаса Хейнса Бейли. А Фредерик Уильям Томас (начало девятнадцатого века) развивает эту мысль в следующих строках:

Говорят, что разлука губит любовь,

Но, прошу вас, не верьте тому!

Разлучался с тобою я вновь и вновь,

А тебя забыть не могу.

Будь мужчиной, Джордж! Крепись. Попробуй мужественно перенести разлуку!

— Но это так больно…

— Мужайся! Я вполне понимаю твои чувства. Я сам терплю мучения разлуки.

— Ужасно больно! А еще священник называется! На стул не может залезть, чтоб не звездануться! — Внезапная мысль ударила его. — Хамилтон! А к чему это, когда священник падает со стула и растягивает лодыжку в день венчания?

— Что-что?

— Ну, может, это дурная примета?

— Для священника — несомненно.

— А тебе не кажется, что это — дурное предзнаменование для жениха и невесты?

— Никогда про такую примету не слыхивал. Научись-ка обуздывать свои фантазии. Сам доводишь себя до нервного состояния, а потом…

— Ну а в каком состоянии, по-твоему, может быть человек, если в утро его свадьбы священник кувыркается со стула?

Хамилтон терпеливо улыбнулся.

— Н-да, в таком случае некоторая нервозность неизбежна. Я заметил, что даже Сигсби, не главное, казалось бы, действующее лицо, и то весь издергался. Гулял он тут по лужайке, а когда я, подойдя сзади, положил ему руку на плечо, подпрыгнул, словно вспугнутый олень. Будь у него ум, я бы сказал — у него что-то на уме. Определенно, опять замечтался о своем Западе.

По-прежнему ярко сияло солнышко, но Джорджу почему-то казалось, что вокруг стало облачно и прохладно. Дурное предчувствие охватило его.

— Ну что за досада!

— Так сказал и священник.

— Такую хрупкую, чувствительную девушку, как Молли, огорчают в такой день!

— По-моему, ты преувеличиваешь. Мне показалось, она ничуть не потеряла самообладания.

— Она не побледнела?

— Ни в малейшей степени.

— И не расстроилась?

— Она была в нормальном, обычном состоянии.

— Слава Богу! — воскликнул Джордж.

— Вообще-то она сказала Феррису, отъезжая…

— Что же? Что?

Хамилтон, оборвав фразу, нахмурился.

— С памятью у меня что-то кошмарное. Разумеется, из-за любви. Только что помнил…

— Так что же сказала Молли?

— А теперь забыл. Зато вспомнил, что меня просили передать тебе, как только ты приедешь. Любопытно, как часто бывает — называешь имя, и это подстегивает память! Сказал «Феррис», и мне тут же вспомнилось: а ведь Феррис передал для тебя сообщение.

— К черту Ферриса!

— Попросил, когда увижу тебя, передать, что утром тебе звонила женщина. Он ей объяснил, что живешь ты в гостинице, и посоветовал перезвонить туда, но она ответила — ничего, неважно, она все равно сюда едет. И добавила, что она — твоя старая знакомая по Ист Гилиэду.

— Да? — безразлично обронил Джордж.

— Фамилия, если не перепутал, не то Даббс, не то Таббс, а может, и Джаббс или… ах, да вот! Вспомнил! Память-то у меня лучше, чем я предполагал. Мэй Стаббс. Вот как ее зовут. Говорит тебе что-то это имя?

ГЛАВА IX

Легко и небрежно бросив имя, Хамилтон ненароком взглянул вниз и заметил, что у него развязался шнурок. Наклонившись его завязать, он не заметил, как изменилось у Джорджа лицо, и не услышал (ведь он был из тех, кто даже простейшей задаче отдает все внимание своего великого ума), как тот с присвистом чем-то подавился. Мгновение спустя, однако, он заметил какое-то движение и, оглянувшись, увидел, что ноги Джорджа странно вихляют.

Хамилтон выпрямился. Теперь он видел Джорджа прямо перед собой, во весь рост, и сразу убедился, что переданное сообщение угодило в центр нервной системы его друга. Симпатичное лицо подернулось зеленоватым отливом. Глаза выпучились. Нижняя челюсть отвисла. Ни один человек, хоть раз побывавший в кино, ни на миг не усомнился бы, что Джордж выражает глубочайшее смятение.

— Джордж, дорогой мой! — встревожился Хамилтон.

— Че… чу… чте… — Джордж судорожно глотнул. — Что за имя ты назвал?

— Мэй Стаббс. — Хамилтон с неожиданным подозрением взглянул на друга. — Джордж, расскажи-ка мне все! Незачем притворяться, что это имя тебе незнакомо. Совершенно очевидно, что оно всколыхнуло в тебе потаенные и явно неприятные воспоминания. Очень надеюсь, Джордж, что это не брошенная невеста. Не сломанный цветок, который ты бросил погибать у дороги!

Совершенно ошалелый Джордж таращился в пространство.

— Все кончено! — еле ворочая языком, выговорил он.

— Расскажи мне все, — смягчился Хамилтон. — Мы ведь друзья. Я не стану судить тебя строго.

Внезапная ярость расплавила лед оцепенения.

— А все священник виноват! — страстно вскричал он. — Мне сразу как стукнуло — дурной знак! Ух, вот райское местечко был бы наш мир, если бы священники не грохались со стульев да не подворачивали лодыжки! Все, я погиб!

— Кто такая Мэй Стаббс?

— Знал я ее в Ист Гилиэде, — безнадежно поведал Джордж. — Мы, вроде как, были помолвлены.

— Ты неряшливо построил фразу, — поджал губы Хамилтон, — что, возможно, и простительно при данных обстоятельствах, но, вдобавок, я не понимаю, что значит в данном случае «вроде как». Человек или помолвлен, или нет.

— Не там, откуда я приехал. В Ист Гилиэде есть такое… молчаливое взаимопонимание.

— И между тобой и мисс Стаббс оно было?

— Ну да. Так, детский роман. Сам знаешь, как это бывает. Ты провожаешь девушку разок-другой из церкви. Приглашаешь на пикник… Над тобой начинают из-за нее подшучивать… Ну и вот вам. Видимо, она решила, что мы помолвлены. А теперь прочитала в газетах про мою свадьбу и прикатила устроить шум.

— Вы с ней что, поссорились?

— Да нет. Так, разбежались в разные стороны. Я думал, все кончено и забыто. А когда увидел Молли…

— Джордж, — опустив руку на плечо друга, перебил Хамилтон, — послушай меня очень внимательно, сейчас мы подошли к сути дела. Писал ты ей письма?

— Десятки. Уж, конечно, она их сохранила! Клала, наверное, под подушку.

— Плохо дело, — потряс головой Хамилтон. — Очень плохо.

— Помню, она как-то говорила, что надо судить людей, которые бросают девушку…

Хамилтон стал совсем уж чернее тучи, точно бы печалясь о кровожадности современных девушек.

— Ты считаешь, она едет сюда, чтобы устроить шум?

— А для чего же еще?

— Н-да, наверное, ты прав. Я должен подумать.

С этими словами Хамилтон резко повернул налево и, задумчиво наклонив голову, принялся медленно описывать по лужайке круги. Глаза его обрыскивали землю, словно бы тщась почерпнуть из нее вдохновение.

Редкое зрелище так бодрит, чем вид великого мыслителя, погруженного в глубокое раздумье. Однако Джордж, наблюдая за другом, все больше злился. Он жаждал — что и простительно — скорых результатов; а Хамилтон, хотя и расхаживал весьма солидно, результатов никаких не выдавал.

— Надумал что-нибудь? — не вытерпел Джордж, когда его друг в третий раз отправился по кругу.

Хамилтон в молчаливом укоре вскинул руку и зашагал дальше. Наконец он приостановился.

— Ну? — подался к нему Джордж.

— Относительно этой помолвки…

— Да не было никакой помолвки! Детские глупости, и все.

— Относительно этих глупостей. Слабое звено в твоей линии защиты, несомненно, тот факт, что сбежал ты.

— Да не сбегал я!

— Ладно, я употребил неточное выражение. Надо было сказать — инициативу проявил ты. Ты уехал из Ист Гилиэда в Нью-Йорк. Следовательно, формально ты бросил эту особу.

— Знаешь, ты такими словами не бросайся. Как ты не можешь понять? Это были вполне невинные отношения. Они разваливаются сами собой.

— Я смотрю на дело с точки зрения адвоката. И разреши мне указать, отношения ваши явно на закончились. Я стараюсь четко прояснить для себя все. Если ты желал, чтобы отношения закончились, тебе следовало до отъезда из Гилиэда принять меры, чтобы вашу помолвку расторгла сама мисс Стаббс.

— Не было у нас помолвки!

— Хорошо, расторгла глупости. Вот тогда бы ты стер прошлое. Надо было сделать что-нибудь такое, чтобы она прониклась к тебе отвращением.

— Как я мог? Я не умею!

— И даже сейчас, сумей ты совершить что-нибудь крайне омерзительное, чтобы мисс Стаббс отшатнулась от тебя с гадливостью…

— К примеру?

— Я должен подумать.

Хамилтон прокрутил еще четыре круга.

— Предположим, ты совершишь какое-то преступление, — сказал он, возвращаясь к исходной точке. — Предположим, ей станет известно, что ты — вор. Она не захочет выходить за тебя замуж, если ты на пути к Синг-Сингу.

— Правильно. Но тогда и Молли не захочет.

— Хм, верно. Ладно, подумаю еще…

Несколькими минутами спустя Джордж, уже посматривающий на друга с той неприязнью, которую вызывают носители высшего разума, когда не могут выдать стоящего совета, заметил, что друг этот внезапно вздрогнул.

— Вот оно! — закричал Хамилтон. — Нашел!

— Ну? Ну?

— Мисс Стаббс… Скажи-ка мне, она очень нравственная? Деревенские девицы обычно… такие, ну… недотроги.

Джордж призадумался.

— Не помню. Да ведь я ничего и не делал!

— Думаю, мы можем исходить из предположения, что, проживя всю жизнь в Ист Гилиэде, она все-таки нравственна. А следовательно, решение проблемы очевидно: надо внушить ей, что ты стал распутником.

— Кем?

— Ну, Дон Жуаном. Сердцеедом. Бабником. Это очень легко. Наверняка она насмотрелась фильмов из нью-йоркской жизни, и нетрудно внушить ей, что ты тут испортился. Теперь наш план действий выстраивается четко и просто. Все, что нам требуется, — раздобыть девушку. Пусть явится сюда и заявит, что ты не имеешь права жениться ни на ком, кроме нее.

— Что?!

— Я прямо воочию вижу эту сцену! Мисс Стаббс сидит рядом с тобой, серенькая мышка в самодельном деревенском платьице. Вы вспоминаете старые дни. Ты поглаживаешь ей руку. Внезапно дверь распахивается, ты вскидываешь глаза и вздрагиваешь. Появляется девушка, вся в черном, с бледным лицом. У нее страдальческие глаза, волосы в беспорядке, в руке она сжимает маленький узелок…

— Нет! Только не это!

— Хорошо. Обойдемся без узелка. Она простирает к тебе Руки. Неверным шагом идет к тебе. Ты бросаешься поддержать ее. Очень похоже на сцену из «Прохожих» Хэддона Чемберса.

— А что там такое?

— А что может быть? Невеста видит, что у погубленной девушки больше прав на ее жениха, соединяет их руки и тихо, молча уходит.

Джордж невесело рассмеялся.

— Ты проглядел одно. Где это, интересно, мы раздобудем бледную девушку?

— Н-да, проблема. Я должен подумать.

— А пока ты думаешь, — холодно заметил Джордж, — я предприму единственно возможные меры. Поеду на станцию встречать Мэй. Поговорю с ней и постараюсь убедить…

— Что ж, и это неплохо. Но все-таки мой план — идеален. Только бы найти девушку. Как неудачно, что у тебя нет темного прошлого!

— Мое темное прошлое еще впереди, — горько бросил Джордж.

И, развернувшись, поспешил по тропинке, а Хамилтон, погруженный в глубокое раздумье, зашагал к дому.

Дойдя до лужайки и остановившись закурить сигарету в помощь своим раздумьям, он увидел сцену, побудившую его отшвырнуть спичку и быстро вернуться под укрытие дерева.

Там Хамилтон встал, смотря во все глаза и слушая. Выйдя из зарослей рододендронов, незнакомая девушка тихонько кралась, в обход лужайки, к высоким дверям столовой.

Девичество — пора мечтаний. И Фанни Уэлч, задумавшуюся над положением дел после получения последних инструкций, посетила затейливая мыслишка, залетевшая на ум ненароком, будто пчелка на цветок: пожалуй, если она навестит дом на часик пораньше условленного срока, то, стащив ожерелье, сумеет оставить его себе.

Изъян в первоначально изложенном плане заключался, видимо, в том, что руководство взял на себя заказчик. Он заберет у нее добычу в тот самый миг, как она получит ее. Слегка видоизмененный план обрел несравненно большую привлекательность, и она начала претворять его в действие.

Удача как будто сопутствовала Фанни. Поблизости никого, дверь чуть приоткрыта, а на столе лежит то, что сейчас она уже рассматривала как награду за остроту ума. Фанни осторожно выбралась из тайного укрытия и, тихо обойдя лужайку, проникла в комнату, а там — зажала футляр в руке, как вдруг ей открылось, что удача не так уж и сопутствует ей. На плечо легла тяжелая рука, и, обернувшись, она увидела импозантного мужчину с квадратной челюстью.

— Так-так, моя милочка, — сказал он.

Фанни тяжело задышала. Мелкие неприятности составляли риск ее профессии, но от того, что она это понимала, сносить их философски ничуть не легче.

— Положите на место футляр.

Фанни положила. Наступила пауза. Хамилтон подошел к двери, загораживая отступление.

— Ну и что? — спросила Фанни. Хамилтон поправил очки.

— Ну, застукали вы меня. И что теперь будете делать?

— А как вы считаете?

— Полиции сдадите?

Человек у двери коротко кивнул. Фанни заломила руки. Глаза у нее наполнились слезами.

— Ах, пожалуйста, мистер! Не сдавайте меня быкам! Я пошла на это только ради своей матери!

— Все неправильно!

— Если бы вы сидели без работы, и голодали, и смотрели, как ваша бедная старая ма гнется над лоханью…

— Все неправильно! — твердо повторил Хамилтон.

Что неправильно?

— Изображаете примитивную бродвейскую мелодраму. Такая чушь, может, кого и обманет, но только не меня.

— Решила попробовать, — пожала плечами Фанни.

Хамилтон пристально рассматривал ее. Живой ум никогда не дремлет, а теперь он заработал в еще более интенсивном режиме.

— Вы актриса?

— Я? Да нет, не сказала бы. Родители бы не пустили.

— У вас есть определенный актерский дар. В околесице, которую вы несли, проскальзывали вполне искренние ноты. Ваш монолог многих обманул бы. Думаю, что могу использовать вас в маленькой драме. Давайте заключим сделку. Мне не хотелось бы отправлять вас в тюрьму…

— Вот это разговор!

— Хотя, конечно, следовало бы.

— Так-то оно так, да ведь куда забавнее поступать не так, как следует, правда?

— Дело в том, что один мой друг попал в затруднительное положение, и мне пришло в голову, что вы могли бы его выручить.

— Со всем моим удовольствием.

— Мой друг сегодня женится. Но он только что услышал, что его прежняя невеста, про которую он, в волнении, обычно сопутствующем новой влюбленности, напрочь запамятовал, едет сюда.

— Поднять бузу хочет?

— Вот именно.

— Ну а как я тут могу помочь?

— А вот так. Я хочу, чтобы на пять минут вы преобразились в жертву моего друга. Сыграете?

— Что-то не пойму.

— Объясню проще. Очень скоро эта девушка приедет. Возможно, уже с моим другом, который отправился на станцию ее встречать. Вы подождете тут, в саду, а в подходящий момент ворветесь в комнату, протянете руки и закричите: «Джордж! Джордж! Почему ты бросил меня? Ты не принадлежишь этой девушке! Ты принадлежишь только мне!»

— Еще чего!

— А?

Фанни гордо выпрямилась.

— Еще чего! — повторила она. — А что, если про это ненароком прознает мой муж?

— Вы замужем?

— Вышла замуж сегодня утром в церковке-за-углом.

— И явилась сюда красть! В день свадьбы!

— А что такого? Вам не хуже моего известно, сколько стоит в наши дни обзавестись хозяйством.

— Для вашего мужа, конечно же, будет жестоким ударом, когда он узнает, что вы угодили за решетку. Думаю, лучше проявить благоразумие.

Фанни скребла пол носком туфли.

— А это попадет в газеты?

— Боже сохрани!

— И еще одно. Предположим, устрою я это представление, но кто же мне поверит?

— Девушка поверит. Она совсем простушка.

— Да уж, если на такое купится…

— Что с нее взять, неискушенная провинциалка.

— Ну а если ко мне пристанут с расспросами? Что да как?

— Не пристанут.

— Ну а если? Предположим, девушка спросит: «А где вы познакомились? Когда все это было? И какого черта…» — и, ну, сами знаете. Что мне тогда отвечать?

Хамилтон Бимиш обдумал вопрос.

— Думаю, самое лучшее сразу же после произнесенных реплик разыграть, будто вы, от переизбытка чувств, упали в обморок. Да, так лучше всего. Выкрикнув свой монолог, воскликните: «Воздуха! Воздуха! Мне душно!» — и стремглав вылетайте из комнаты.

— Вот теперь дело говорите. Вот это мне нравится — стремглав из комнаты. Умчусь так, что они меня и разглядеть толком не сумеют.

— Значит, вы согласны?

— Похоже, придется.

— И прекрасно! Будьте любезны, прорепетируем монолог. Я должен убедиться, что вы знаете слова.

— Джордж! Джордж!

— Перед вторым «Джордж!» выдержите паузу. И вдохните. Помните, глубина и громкость голоса зависят от амплитуды колебаний голосовых связок, а высота тона — от количества колебаний в секунду. Тон усиливается резонансом воздуха в глоточной и ротовой полости. Еще раз, пожалуйста.

— Джордж!.. Джордж! Почему ты бросил меня?!

— Протяните руки! Так!

— Ты не принадлежишь этой девушке!

— Пауза. Вдох.

— Ты принадлежишь мне!

Хамилтон со сдержанным одобрением кивнул.

— Недурно. Совсем недурно. Мне бы хотелось осмотреть, как эксперту, ваши связки, но некогда. Жалко, что у вас нет времени изучить мою брошюру «О голосе»… Однако сгодится. А теперь ступайте и спрячьтесь в рододендронах. Та девушка может появиться с минуты на минуту.

ГЛАВА Х

Хамилтон вышел в холл. Он заработал сигарету — кое-что попробовал, кое-что предпринял — и как раз раскуривал ее, когда послышалось шуршание шин по гравию, и в открытую дверь он увидел мадам Юлали. Она выпорхнула из красного двухместного автомобильчика. Хамилтон радостно кинулся ей навстречу.

— Вы все-таки сумели приехать!

Мадам Юлали пожала ему руку — коротко, но дружелюбно. Еще одно качество, составляющее ее очарование.

— Да. Но мне придется сразу же разворачиваться и уезжать обратно. У меня на сегодня назначены три встречи. А вы, наверное, останетесь на свадьбу?

— Да, хотел бы. Я обещал Джорджу, что буду его шафером.

— Жаль. А то я могла бы подбросить вас в Нью-Йорк.

— О, я легко могу все переиграть, — заторопился Хамилтон. — Что я и сделаю, как только вернется Джордж. Он без труда раздобудет себе другого шафера. Десяток!

— Когда… вернется? Куда же он уехал?

— На станцию.

— Вот досада! А я приехала его повидать. Ну да ладно, неважно. Встречусь тогда с мисс Уоддингтон на минутку.

— А ее нет.

Мадам Юлали вскинула брови.

— Что? В этих краях не принято сидеть дома в день свадьбы?

— Понимаете, приключилось маленькое происшествие, — пустился объяснять Бимиш. — Священник растянул лодыжку, и миссис Уоддингтон с Молли уехали во Флашинг за заменой. А Джордж отправился на станцию…

— Зачем, интересно?

Хамилтон засмеялся. Однако он не мог ничего скрывать от этой девушки.

— Вы умеете хранить секреты?

— Не знаю. Никогда не пробовала.

— Так вот, строго между нами. У бедняги Джорджа неприятности.

— Еще худшие, чем у всякого жениха?

— Мне не нравятся такие шуточки, — огорчился Хамилтон. — Вы как будто смеетесь над любовью.

— О, нет! Ничего против любви не имею.

— Спасибо, спасибо.

— Прошу!

— Любовь — единственное стоящее чувство в мире! В мирное время Любовь настраивает свирель, а в войну пришпоривает коня…

— Да, все верно. Вы хотели рассказать мне про неприятности Джорджа.

— Дело в том, что в день его венчания внезапно объявилась старая подружка.

— Так-так.

— Джордж написал ей несколько писем. И она до сих пор хранит их.

— Ай-я-я-яй!

— Если она затеет скандал, то венчание сорвется. Миссис Уоддингтон ухватится за любой предлог, лишь бы запретить свадьбу. Она уже высказывалась вполне недвусмысленно, что подозревает Джорджа в безнравственности.

— Что за нелепость! Это Джорджа-то! Да он чист, как свежевыпавший снег.

— Вот именно. Превосходнейший человек. Что там говорить, помню даже, как-то раз он ушел на холостяцком ужине из-за стола, потому что кто-то рассказал неприличный анекдот.

— Потрясающе! А что за анекдот?

— Не помню. И тем не менее у миссис Уоддингтон такое мнение о бедняге.

— Очень занимательно. Что же вы предпримете?

— Джордж отправился на станцию перехватить эту мисс Стаббс. Попытается ее урезонить.

— Мисс Стаббс?

— Да, так ее зовут. Кстати, она тоже из вашего городка, Ист Гилиэда. Не знаете ее?

— Что-то смутно припоминаю. Значит, Джордж отправился урезонить ее?

— Да. Разумеется, она захочет сюда приехать.

— Н-да! Паршиво. Хамилтон улыбнулся.

— Не так паршиво, как вы думаете. Видите ли, я пораскинул мозгами и могу сказать — держу ситуацию под контролем. Я урегулировал все.

— О, вот как?

— Да.

— Вы, наверное, ужасно умный!

— Ну… — смутился Хамилтон.

— Хотя, конечно, я поняла это, как только прочитала ваши брошюры. У вас сигаретки не найдется?

— О, прошу!

Мадам Юлали вынула сигарету из его портсигара и закурила. Хамилтон, вытянув спичку из ее пальчиков, задул ее и трепетно спрятал в левый карман жилета.

— Продолжайте же! — попросила она.

— Ах, да! — очнулся он от транса. — Оказывается, у Джорджа, перед тем как ему уехать из Ист Гилиэда, была… Он говорит, было взаимопонимание, а как мне представляется, самая что ни на есть обычная помолвка с этой мисс. До чего ж пошлая фамилия!

— Кошмарная просто. Я непременно сменила бы!

— Потом Джордж, унаследовав деньги, укатил в Нью-Йорк и напрочь забыл про девицу.

— Но она про него не забыла?

— Очевидно, нет. Мне она рисуется эдакой жалкой серенькой мышкой — ну, знаете, каковы эти провинциалки, без малейшего шанса заиметь другого мужа. Вот она и вцепилась в этот свой единственный вариант. Наверное, считает, что, явившись сюда в такой день, вынудит Джорджа жениться на ней!

— Но вы не допустите?

— Вот именно.

— О, вы просто изумительны!

— Очень любезно с вашей стороны, что вы так считаете, — Хамилтон одернул жилет.

— Как же вы все урегулировали?

— Видите ли, главная трудность та, что помолвку порвал сам Джордж. Итак, когда приедет мисс Стаббс, я хочу, чтобы она прогнала Джорджа по собственной воле.

— Как же вы этого добьетесь?

— Очень просто. Принимаем как само собой разумеющееся, что девица эта — чистоплюйка. Исходя из этого я сочинил маленькую драму, в результате которой Джордж предстанет перед ней завзятым ловеласом.

— Это Джордж-то!

— Она будет потрясена. В ней зародится отвращение, и она тут же порвет с ним.

— Ясно. И вы сами все это придумали?

— Целиком и полностью!

— Для одного человека у вас слишком много ума. Хамилтону показалось, что настал момент высказаться откровенно, без уверток и виляния. Открыть в самых отточенных фразах любовь, которая разрастается в его сердце, точно дрожжи, с той самой минуты, как он извлек пылинку из глаза этой девушки на ступеньках дома № 16 (79-й стрит). И был уже готов приступить, когда мадам Юлали взглянула мимо него и приятно рассмеялась:

— А вот и Джордж Финч!

Вполне понятно, раздраженный Хамилтон обернулся. Всякий раз, как он предпринимал попытку заговорить о своей любви, возникала какая-то помеха. Вчера этот тошнотворный Чарли в телефоне, а теперь вот — Джордж. Тот стоял в дверях, раскрасневшись, будто от быстрой ходьбы, и смотрел на девушку взглядом, возмутившим Хамилтона. Выражая свое возмущение, он резко кашлянул.

Но Джордж и внимания не обратил, по-прежнему не отрывая взгляда от прекрасной хиромантки.

— Ну как ты, Джорджи? Такую занимательную историю перебил.

— Мэй! — Джордж сунул палец за воротничок, будто бы пытаясь ослабить удушье. — Мэй! А я… я только что ездил на станцию встречать тебя.

— Я на машине приехала.

— Мэй?! — воскликнул Хамилтон. Страшный свет истины открылся ему.

Мадам Юлали быстро повернулась к нему.

— Да. Та самая жалкая, серенькая мышка.

— Совсем не жалкая и не серенькая! — Думать сейчас Хамилтону было не под силу и сконцентрировался он лишь на одном неоспоримом факте.

— Была, когда Джордж знал меня.

— И зовут вас Юлали…

— Это мое профессиональное имя. Разве мы с вами не согласились, что имя «Мэй» и фамилия «Стаббс» всякому захочется поменять как можно быстрее?

— Неужели вы действительно Мэй Стаббс?

— Да.

Хамилтон закусил губу и холодным взглядом окинул своего друга.

— Поздравляю тебя, Джордж. Ты помолвлен с двумя самыми хорошенькими девушками, каких я видел.

— Как мило, Джимми, с твоей стороны, — заметила мадам Юлали.

Лицо Джорджа конвульсивно исказилось.

— Мэй, честно!.. Имей же сердце! Ты ведь не считаешь всерьез, что я с тобой действительно помолвлен?

— А что?

— Но… но… я считал, ты и думать про меня забыла.

— Что! После всех твоих красивых писем?

— Юношеский роман! — пускал пузыри Джордж.

— Неужто?

— Но, Мэй!..

У Хамилтона, слушавшего этот обмен репликами, температура быстро ползла вверх, лихорадочно колотилось сердце. Никто не скатывается к первобытному состоянию, воспламенившись огнем любви, быстрее человека, проведшего всю жизнь в прохладных эмпиреях интеллекта. Двадцать с лишним лет Хамилтон полагал, что он выше примитивных страстей, но когда любовь захватила его, то захватила накрепко. И теперь, при разговоре этих двоих, его пронзила такая ревность, что он не в силах был молчать. Хамилтон Би-миш, мыслитель, прекратил свое существование, и на его место встал Хамилтон Бимиш, потомок предков, улаживавших свои любовные дела с помощью крепкой дубинки. Видя соперника, они не тратили время впустую, а обрушивались на него, будто тонна кирпича, изо всех сил стараясь откусить ему голову. Если б сейчас нарядить Хамилтона в медвежью шкуру и снять с него очки, то вот он, доисторический человек, перед вами!

— Эй! — окликнул Хамилтон.

— Мэй, ты же знаешь, что не любишь меня…

— Эй! — неприятным, злобным голосом опять окликнул их Хамилтон.

И пала тишина.

Пещерный человек поправил очки, буравя ядовитым взглядом былого друга. Пальцы у него подергивались, ища дубинку.

— Слушай, ты! Да гляди, не ошибись! Завязывай с этой своей трепотней. Она — тебя — не — любит. Доехало? А то подойду сейчас да как вмажу по сопелке! Я ее люблю, ясно? И замуж она выйдет за меня! Просек? За-ме-ня. Если хочешь что сказать, скорее извещай своих друзей, где тебя похоронить. Любит она его, ишь, выдумал! Размечтался! Меня она любит. Просек? Меня! И точка!

И скрестив руки, мыслитель приостановился в ожидании ответа.

Ответ последовал не сразу. Джордж, не привыкший к примитивным взрывам страстей, ошарашенно застыл на месте, проглотив язык, так что держать речь выпало на долю мадам Юлали.

— Джимми! — слабо пискнула она.

Хамилтон властно, по-хозяйски обнял ее и поцеловал одиннадцать раз.

— Вот так! — заключил он.

— Да, Джимми…

— Ты любишь только меня!

— Да, Джимми.

— И завтра же поженимся!

— Да, Джимми.

— Ну, тогда все нормально! — заключил Хамилтон. Джордж очнулся, точно заводная игрушка.

— Хамилтон! Дружище! Поздравляю тебя!

— Спасибо, спасибо.

Говорил Хамилтон ошеломленно и недоуменно помаргивал. Фермент начал угасать, и Бимиш, пещерный человек, быстро уступал место Бимишу, автору брошюр. В уме его смутно забрезжило, что высказывался он жарковато, пуская в ход словечки, какими вообще-то изъясняться бы не стал. Но тут он поймал взгляд Юлали, устремленный на него, и все угрызения совести и всякая неловкость растаяли.

— Спасибо! — еще раз поблагодарил он.

— Мэй — чудесная девушка! — заверил Джордж. — Вы будете очень счастливы. Уж я-то ее знаю. Как ты всегда умела сочувствовать мне!

— Правда?

— Безусловно. Разве ты не помнишь, что все свои неприятности я нес к тебе, и мы сидели вдвоем на диванчике перед каминным огнем в твоей гостиной?

— И всегда боялись, что кто-то подслушивает у двери.

— Если и подслушивали, все равно ничего бы не услышали.

— Эй! — резко вклинился Хамилтон.

— То были счастливые дни… — вздохнула она.

— А помнишь, как твой маленький братишка дразнил меня? Апрельский ливень!

— Вон как! — фыркнул Бимиш. — Это еще почему?

— Потому что я всегда приносил Мэй цветы.

— Ну, хватит! — оборвал их Хамилтон. — Хотелось бы напомнить тебе, Финч, что эта леди помолвлена со мной.

— Конечно, конечно.

— Попрошу и впредь не забывать! А впоследствии, когда станешь заходить к нам, чтобы разделить с нами трапезу, уж постарайся обходиться без воспоминаний о старых добрых днях! Понял?

— О, вполне!

— Тогда мы уезжаем. Мэй нужно вернуться в Нью-Йорк, я еду с ней. Придется поискать другого шафера. И тебе очень повезло, что венчание вообще состоится. До свидания, Джордж. Пойдем, моя дорогая.

Двухместный автомобильчик уже катился по подъездной дороге, когда Хамилтон хлопнул себя полбу.

— Надо же! Совсем из головы вон!

— Что ты забыл, Джимми, дорогой?

— Кое-что надо было сказать Джорджу. Подожди меня здесь…

— Джордж, — возвращаясь в холл, начал Хамилтон, — я только что вспомнил. Позови Ферриса и вели ему оставаться в комнате со свадебными подарками. Пусть не уходит оттуда ни на минуту. Небезопасно, что валяются они вот так, без присмотра. Тебе следовало бы нанять детектива.

— Мы и хотели, но мистер Уоддингтон так настаивал, что миссис Уоддингтон отмела эту идею. Пойду и немедленно скажу Феррису.

— Да, пожалуйста.

Хамилтон вышел на лужайку и, приблизясь к рододендронам, тихонько посвистел.

— Ну, что еще? — высунула голову Фанни.

— Ах, вот вы где!

— Да, тут! Когда начнется шоу?

— Оно не начнется, — сказал Хамилтон. — События повернулись так, что наша маленькая комедия стала ненужной. Так что можете возвращаться домой к мужу, как только пожелаете.

— О?

Сорвав рододендроновый листик, Фанни медленно раскрошила его.

— Я вроде и не спешу никуда… Мне тут нравится… Воздух… солнце… птички поют. Погуляю еще немножко.

Хамилтон со спокойной улыбкой посмотрел на нее.

— Разумеется, как хотите. Должен, однако, сообщить, что, если намереваетесь сделать еще одну попытку, то есть украсть драгоценности, распрощайтесь с этой мыслью. С этой минуты здоровяк дворецкий будет неотлучно находиться в столовой и следить за ними. Так что могут выйти неприятности.

— О-о? — задумчиво протянула Фанни.

— Да.

— Обо всем позаботились, да?

— Уж я такой, — отозвался Хамилтон.

ГЛАВА XI

Мешкать Джордж не стал. Совет Хамилтона показался ему на этот раз даже разумнее обычного. Он звонком вызвал Ферриса.

— Э, Феррис, — приступил Джордж, — мистер Бимиш считает, вам надо бы посидеть в этой комнате со свадебными подарками. Покараулить их.

— Слушаюсь, сэр.

— На случай, если вдруг кто-то попытается что украсть.

— Понятно, сэр.

Облегчение, как это случается всегда, подтолкнуло Джорджа к разговорчивости. Ему хотелось уцепить кого-нибудь за лацкан и болтать, болтать, болтать. Он предпочел бы, конечно, кого другого, не Ферриса, так как ранние эпизоды их знакомства еще не выветрились из его памяти, и, как ему казалось, в манерах дворецкого и до сих пор чувствовалась застоявшаяся неприязнь. Но рядом оказался Феррис, и Джордж принялся болтать с ним.

— Приятный денек, правда, Феррис?

— Да, сэр.

— Чудесная погодка!

— Да, сэр.

— И места такие красивые!

— Нет, сэр. Джордж растерялся.

— Вы сказали — «Нет, сэр»?

— Да, сэр.

— Ах, «Да, сэр»! А мне послышалось — «Нет, сэр».

— Да, сэр. Нет, сэр.

— То есть вам здешние места не по вкусу?

— Нет, сэр.

— Почему же?

— Я их не одобряю, сэр.

— Почему, почему?

— Не та сельская местность, к какой я привык. Совсем не похожа на окрестности нашей деревни.

— А где это?

— В Англии, сэр.

— Наверное, английская деревня красива?

— Полагаю, сэр, она удовлетворяет всех.

Разговорный пыл Джорджа подостыл. В своем приподнятом настроении он надеялся, что Феррис сумеет забыть роль дворецкого, окунувшись в роль друга.

— Что же вам не нравится в здешних местах?

— Я, сэр, не одобряю комаров.

— Да их совсем мало!

— Я не одобряю, сэр, даже и одного. Джордж сделал новый заход.

— Наверное, все внизу, Феррис, взбудоражены из-за венчания?

— Внизу, сэр?

— Ну, э… слуги…

— Я не собирал их мнений, сэр. Со своими коллегами я общаюсь крайне редко.

— Не одобряете их, наверное? — колко ввернул Джордж.

— Да, сэр.

— Почему же?

Дворецкий поиграл бровями. Он бы предпочел, чтобы низшие слои среднего класса не выказывали столько любопытства. Однако до объяснений снизошел.

— Многие из них, сэр, шведы, а остальные — ирландцы.

— А шведов вы не одобряете?

— Нет, сэр.

— Отчего же?

— Головы у них, сэр, совсем квадратные.

— И ирландцев не одобряете?

— Да, сэр.

— А их почему?

— Потому что они — ирландцы, сэр. Джордж тревожно переступил с ноги на ногу.

— Надеюсь, венчания, Феррис, вы одобряете?

— Нет, сэр.

— Отчего же?

— Мне они представляются печальными событиями.

— А вы сами, Феррис, вы женаты?

— Вдовец.

— Разве вы, когда женились, не были счастливы?

— Нет, сэр.

— А миссис Феррис?

— Ей церемония как будто бы доставляла определенное удовольствие, сэр, но скоро все развеялось.

— Чем же вы это объясняете?

— Не могу сказать, сэр.

— Жалко, Феррис, что венчания навевают на вас грусть. Конечно, когда двое людей любят друг друга и намереваются любить вечно…

— Брак, сэр, не способствует длительной любви. Он мумифицирует ее труп.

— Но, Феррис, если б не было браков, что сталось бы с потомством?

— В потомстве, сэр, я не вижу необходимости.

— Вы его не одобряете?

— Вот именно.

Задумчивый и печальный, Джордж отправился на подъездную дорогу перед домом. Он понимал, как сильно упало блаженное состояние души, подвигнувшее его завязать беседу с дворецким. Теперь он отчетливо видел, что беседовать в день венчания с Феррисом — грубейшая ошибка. Феррис — собеседник подходящий, и даже идеальный, в день похорон — резко диссонировал со звоном свадебных колоколов.

Сдержанно, протрезвевшим взглядом Джордж оглядел красивый сад; а оглядывая, наткнулся на приближающегося Сигсби X. Уоддингтона, производившего впечатление человека, услышавшего дурные вести или сделавшего открытие, сорвавшее его планы.

— Тэк, тэк-с! — закричал Сигсби. — Какого такого дьявола этот чертов дворецкий толчется в комнате со свадебными подарками?

— Караулит их.

— И кто это распорядился?

— Я.

— Черт раздери!

И, одарив Джорджа непонятным взглядом, Сигбси исчез. Будь наш жених более расположен анализировать взоры своего будущего тестя, он, пожалуй, разглядел бы в них сильнейшее отвращение. Но не в таком расположении духа пребывал Джордж. Вдобавок, не того сорта человек был Сигсби, чтобы его взоры еще и анализировать; не успевал он скрыться с глаз, как о нем забывали. И Джордж почти немедленно стал забывать о нем. Он еще забывал, когда из-за поворота показался автомобиль и, затормозив рядом с ним, высадил Молли, миссис Уоддингтон и человека с лошадиным лицом. Замена заболевшему, сообразил Джордж по его клерикальному одеянию, священник из Флашинга.

— Молли! — закричал Джордж.

— Вот и мы, мой ангел!

— И мама с вами, — с меньшим пылом добавил Джордж.

— Мама! — совсем уж холодно повторила миссис Уоддингтон.

— А это — его преподобие Гедеон Вулес, — представила священника Молли. — Он нас поженит.

— А это, — адресовалась к священнику миссис Уоддингтон тоном, показавшимся чувствительному уху Джорджа слишком уж виноватым, — наш жених!

Преподобный Гедеон Вулес глянул на Джорджа глазами снулой рыбины. Человеком, брызжущим жизнерадостностью, он жениху не показался. Но в конце концов, когда вы женитесь, то женитесь, и не все ли равно, если священник походит на снулую рыбину?

— Как поживаете? — вяло осведомился Гедеон.

— Превосходно! — откликнулся Джордж. — А вы?

— В преотменном здравии, благодарю.

— Вот и расчудесно! С лодыжками порядок? Преподобный Гедеон покосился вниз и остался вполне доволен видом этой части нижних конечностей, хотя они и были скрыты белыми носками.

— Да, с ними все в порядке, спасибо.

— А то сейчас столько священников, — пояснил Джордж, — грохаются со стула и растягивают себе лодыжки. А потом передвигаться не могут.

— Нет, я со стула никогда не падал.

— Тогда вы — именно тот человек, которого я искал! Будь все священники вроде вас…

— Не желаете ли стакан молока? — пробудилась к жизни миссис Уоддингтон.

— Нет, благодарю вас, мама, — поблагодарил Джордж.

— Я не вам предлагала, — вскинулась миссис Уоддингтон, — а мистеру Вулесу! Он совершил длинную поездку, и ему, конечно, хочется освежиться.

— Конечно, конечно! — подхватил Джордж. — О чем я только думаю! Да, вам непременно следует подзаправиться, чтобы сохранить силы. А то еще в обморок хлопнетесь посреди церемонии.

— У него будут все основания, — подпустила шпильку миссис Уоддингтон.

И направилась в столовую, где на столике были расставлены легкие закуски, а сам столик украшен присутствием Сигсби. Он потягивал джин с тоником и косился на массивного, непрошибаемого дворецкого. Феррис свадебных подарков не одобрял, но сторожил их зорко и преданно.

— Чего вы тут толчетесь, Феррис? — осведомилась миссис Уоддингтон.

Дворецкий вскинул преданные глаза.

— Охраняю подарки, мадам.

— Кто распорядился?

— Мистер Финч, мадам.

Миссис Уоддингтон метнула гадливый взгляд на Джорджа.

— В этом нет ни малейшей необходимости.

— Слушаюсь, мадам.

— Только слабоумный мог отдать такое распоряжение.

— Именно, мадам.

И дворецкий удалился. Сигсби, проводив его взглядом, печально вздохнул. Вот, теперь Феррис ушел… В комнату сейчас набьется полно народу. Уже начали подкатывать автомобили, и поток свадебных гостей устремился к столику с закусками.

Преподобный Гедеон Вулес, вдумчиво набивая бездну желудка сэндвичами с ветчиной, увлек Джорджа в уголок и попытался познакомиться с ним поближе.

— Мне всегда нравится поболтать немножко перед церемонией с женихом, — поделился он, — так приятно почувствовать, что он, в некотором роде, твой личный друг.

— Очень любезно с вашей стороны, — ответил тронутый Джордж.

— Венчал я недавно во Флашинге молодого человека по имени Миглетт… Клод Р. Миглетт. Вам не знакомо это имя?

— Да нет…

— А! Я думал, может, читали в газетах. Про это дело столько писали. У меня не проходит ощущение, что, не установи я с ним личный контакт до церемонии, после несчастья мне не удалось бы утешить его.

— После несчастья? Какого же?

— Невесту задавил грузовик, как раз когда они выходили из церкви.

— Господи!

— Да, мне это показалось на редкость несчастливым происшествием. Но, с другой стороны, на венчаниях, которые провожу я, всегда почему-то что-то да случится. Прямо рок какой-то! За неделю до того венчал я прелестную молодую пару, так оба погибли, не прошло и месяца. На них балка упала, когда они проходили мимо строящегося здания. А у другой пары, ее я венчал в начале года, жених заразился слабой формой скарлатины. Отличнейший молодой человек, но весь пошел розовыми пятнами. Все мы очень расстроились. — Священник повернулся к миссис Уоддингтон, оттертой в угол наплывом гостей. — Рассказываю нашему молодому другу о всяких необыкновенных случайностях. А в последних двух венчаниях, которые я совершал, женихи, оба, умерли буквально через несколько дней после свадьбы.

Лицо миссис Уоддингтон подернулось легкой завистью. Выражение его как бы намекало: да, такое везение долго не держится!

— Лично у меня, — поделилась она, — с самого начала возникло предчувствие, что венчание это ни за что не состоится.

— Как любопытно! — откликнулся преподобный Гедеон. — Я в предчувствия верю.

— И я тоже.

— Я считаю, они посылаются, чтобы остеречь нас. Помогают нам подготовить себя к бедствиям.

— В нашем случае слово «бедствие», по-моему, не совсем… Неверной походкой Джордж уковылял прочь. Снова в душу ему вползло тусклое предчувствие, уже навещавшее его сегодня. Настолько угнетена была его нервная система, что он отправился искать утешения в обществе Сигсби. В конце концов, подумал он, каковы бы ни были недостатки этого человека, но он хотя бы — друг. Философ, принимающий близко к сердцу будущее рода человеческого, возможно, и вздохнул бы тяжко при одном взгляде на Сигсби, но Джорджу в холодном неприветливом мире особо привередничать не приходилось.

Минуту спустя на него обрушилось неприятное открытие: чересчур оптимистично было предполагать, будто он нравится будущему тестю. Взгляд, каким тот одарил его, когда он приблизился, любящим мы не назвали бы. Такой взгляд старый джентльмен, будь он шерифом в штате Аризона, мог бы бросить на конокрада.

— Чего ты лезешь? — сварливо прошипел Сигсби. — Суешься куда не следует.

— Э? — растерялся Джордж.

— Надо ж придумать! Взял да приказал дворецкому торчать здесь, караулить подарки!

— Боже мой, неужели вы не понимаете, что, если б я не распорядился, сюда могли бы пробраться и что-то украсть?

На лице Уоддингтона проступило то выражение, которое проступает у ковбоя, который, бросившись в постель, обнаруживает, что озорной дружок засунул ему кактус под простыню. И Джордж уже намеревался, в полном упадке духа, отступить к столику с закусками, чтобы поесть картофельного салата, когда от сгрудившейся у столика толпы отделился массивный, ярко разодетый толстяк, дожевывающий бутерброд с икрой. Джорджу смутно припомнилось, что он видел его среди гостей на том, первом званом обеде, в доме № 16. И память не подвела его — это был не кто иной, как Соединенная Говядина.

— Привет, Уоддингтон! — окликнул Говядина.

— У-ур! — прорычал Сигсби. Тип этот совсем ему не нравился — мало того, что тот когда-то отказался одолжить ему деньги, так еще и до такой низости дошел, что процитировал себе в подмогу Шекспира.

— Послушай-ка, Уоддингтон, — продолжил Говядина, — верно ли мне помнится, что ты вроде как-то заходил и советовался насчет этой кинокомпании? Подумывал деньги в нее вложить, да?

Мучительная тревога исказила лицо Уоддингтона. Он болезненно сглотнул.

— Нет, это не я, — поспешно возразил он. — Не я! Не хотел я купить никакие акции. Я думал только, если они хороши, может, жена заинтересовалась бы…

— Ну, это одно и то же.

— Нет!

— А не знаешь, купила твоя жена акций?

— Нет-нет, не купила! Позже я услыхал, компания эта никуда не годится, и даже говорить ей ничего не стал.

— Н-да, обидно… — протянул Говядина. — Очень и очень…

— Почему это?

— Да видишь ли, случилась поразительнейшая штука. Прямо настоящий роман. Компания эта, ты правильно заметил, и вправду никуда не годилась. Ничего не умели сделать толком. Но вчера, когда рабочий начал копать землю под табличку «НА ПРОДАЖУ», представь себе, он наткнулся на нефть!

Очертания нехуденькой Говядины маревом расплылись перед глазами Уоддингтона.

— Нефть? — пробулькал он.

— Ну, представь себе! Нефть! Да какой фонтан! Видно, крупнейший на юго-западе!

— Но… но… ты что же, хочешь сказать, акции и вправду чего-то стоят?

— Миллионы, всего-навсего! Да-с! Миллионы! Вот досада, что ты тогда не купил! А икра, — задумчиво жуя, добавил он, — очень недурственная. Да, Уоддингтон, очень и очень. Пойду еще тостик возьму.

Миллионера, устремившегося за икрой, остановить сложно, но Уоддингтону удалось, вцепившись мертвой хваткой ему в рукав, на минутку застопорить бег.

— А когда ты про это услышал?

— Сегодня утром, как раз когда сюда выезжал.

— Как думаешь, еще кто знает?

— На бирже — наверняка.

— Послушай! — не отставал Уоддингтон. — Послушай-ка! — Он отчаянной хваткой цеплял икролюбивого гостя. — Знаком мне один тип, к бизнесу никакого отношения не имеет, у которого есть пакет этих акций. Как считаешь, есть шанс, что он еще не слыхал?

— Вполне вероятно. Если хочешь перекупить у него, так поторопись. Возможно, история попадет в вечерние газеты.

Слова эти ударили Сигсби с силой электрического разряда. Он выпустил рукав гостя, и тот устремился к столику с закусками, словно домашний голубь на родную голубятню. Уоддингтон ощупал карман, чтобы убедиться, что по-прежнему обладает тремястами долларами, предназначавшимися для Фанни Уэлч, и пулей вылетел из комнаты, из дома и из ворот, а там — одним махом одолев широкую, длинную дорогу до станции, запрыгнул в поезд, который словно бы специально дожидался его. Ни разу в жизни ему не удавалось так быстро и удачно сесть в поезд. Счастливая примета! С бодрой уверенностью предвкушал он разговор с полисменом, которому — в минуту ложной щедрости — продал свои драгоценные акции. Полисмен этот показался ему простодушным, из тех именно людей, с которыми так приятно делать бизнес. Уоддингтон принялся репетировать начальные фразы беседы.

— Тэк, тэк-с! Тэк, тэк-с, дорогой мой…

И резко выпрямился. Имя полисмена вылетело у него из головы!

ГЛАВА XII

Несколько часов спустя, когда уже проклюнулись первые звезды, а птицы сонно шуршали на деревьях, можно было наблюдать одинокую фигуру, медленно ковыляющую по подъездной дорожке к парадной двери летнего дома Уоддингтонов в Хэмстеде, на Лонг-Айленде. Это возвращался из своего путешествия Сигсби.

Шагал он крадучись, словно кот, ждущий, что в него вот-вот швырнут кирпичом. «О-о, — говорит поэт, — вернуться домой! Опять домой!» Но Сигсби никак не мог заставить себя разделить этот радостный взгляд. Теперь, когда выдалась минутка поразмышлять, он ясно понял, что под крышей дома его ждут крупные неприятности. Случалось ему и раньше, отбывая второй срок женатой жизни, совершать поступки, вызывавшие неодобрение жены, — и неодобрение свое она высказывала откровенно и бурно, но никогда прежде не совершал он преступления, под бременем которого его шатало сейчас. Ведь он — ни больше ни меньше — удрал со свадьбы единственной дочери! И это после того, как его специально обучали передавать ее жениху перед алтарем! Если его жена не выскажется на эту тему в манере, от которой содрогнется сама Гуманность, — что ж, тогда Сигсби решит, что весь его прошлый опыт ничего не значит, а он в роли справочника никуда не годится.

Уоддингтон безотрадно вздохнул. В настроении он пребывал угнетенном и разбитом. Не хватало еще и выслушивать горькие истины о себе. Ему хотелось одного — полежать на диване, сбросив туфли, и чтоб стаканчик вина стоял рядом. В большом городе ему пришлось несладко.

Возможно, в этом повествовании уже не раз упоминалось, что Сигсби был из тех, у кого от усиленных размышлений разбаливается голова; но, даже рискуя заработать головную боль, он размышлял глубоко и усиленно, пока ехал в Нью-Йорк, пытаясь выудить из глубин своего топкого подсознания имя полисмена, которому он продал акции. К тому времени, когда поезд прибыл на вокзал Пенсильвания, Сигсби добился ограничения поисков до двух имен — или Малкэхи, или Гаррити.

У человека, бродящего по Нью-Йорку в розысках полисмена Малкэхи, работы невпроворот, как и у человека, разыскивающего Гаррити. Ну а уж тому, кто разыскивает обоих, скучать не приходится ни минутки. Мечась взад-вперед по городу и расспрашивая всех встречных стражей порядка, Сигсби исходил много миль. Регулировщик на Таймс-сквер подсказал, что рядом с Могилой Гранта стоит один Малкэхи, а несколько Гаррити обретаются на Колумбус-серкл и Ирвинг плейс. Малкэхи-у-могилы, выразив сожаление, порекомендовал навестить Малкэхи со 125-й стрит или — на выбор — еще одного на Третьей авеню и 16-й стрит. Гаррити на Колумбус-серкл с большой похвалой отозвался о Гаррити рядом с Баттери, а Гаррити на Ирвинг плейс ничуть не усомнился, что его кузен в Бронксе вполне отвечает цели розысков. Когда часы пробили пять, Уоддингтон пришел к однозначному заключению — если мир хочет стать лучше, чище, ему следует проредить несметные ряды Малкэхи и подправить их качество. В 5.30, вернувшись из Бронкса, он всей душой проголосовал бы за любую поправку к Конституции, пожелай Конгресс ее ввести, о полнейшем запрете всех Гаррити на территории США. А точнехонько в 6.00 вдруг проникся непоколебимой убежденностью, что имя разыскиваемого полисмена и вовсе Мэрфи.

В эту минуту Уоддингтон шагал по Мэдисон-сквер, только что обежав 14-ю стрит в поисках еще одного Малкэхи, но теперь им так глубоко завладела новая идея, что он просеменил к скамейке и, свалившись на нее, тяжело застонал. Момент был переломный; Уоддингтон решил бросить все и отправляться домой. У него болела голова, ныли ноги, онемел зад. Первый прекрасный, безоглядный порыв, с каким он бросился на поиски, засох на корню. Если и был человек в Нью-Йорке, абсолютно не способный расхаживать по городу в поисках Мэрфи, то человеком этим был Сигсби Уоддингтон. Кое-как доковыляв до вокзала Пенсильвания, он ближайшим поездом отправился домой — и вот он приближается к концу пути.


Дом показался ему каким-то слишком тихим; хотя, конечно, так и должно быть. Венчание состоялось уже давным-давно, счастливая пара отбыла на медовый месяц. Давным-давно ушел и последний гость, теперь под этой мирной крышей осталась только миссис Уоддингтон, наверняка оттачивающая разъяренные фразы в уединении будуара — то отбросит раскаленное прилагательное, заменяя его еще более ядовитым, только что всплывшим на ум; то решит, что словечко «червь» слишком уж ласково, и кинется разыскивать в словаре что-нибудь похлеще. Уоддингтон приостановился на крыльце, думая о том, не сбежать ли в поисках уединения в сарайчик для инструментов.

Возобладали намерения более мужественные. К тому же в сарайчике выпить нечего, а его страждущая душа буквально жаждала выпивки. Он переступил порог и резко подскочил, когда от телефона отделилась темная фигура.

— У-ух! — произнес он.

— Сэр? — вопросила фигура.

Ему стало легче — слава Богу, не жена! Это Феррис; а именно Феррис в данный момент ему и требовался, потому что только Феррис мог проворнее всех его напоить.

— Тш-ш! — прошипел Сигсби. — Есть тут кто?

— Сэр?

— Где миссис Уоддингтон?

— В будуаре, сэр.

На это Сигсби и рассчитывал.

— А в библиотеке кто-нибудь есть?

— Нет, сэр, никого.

— Тогда принесите туда выпивку, Феррис, и никому ни словечка!

— Слушаюсь, сэр.

С трудом волоча ноги, Уоддингтон доплелся до библиотеки и бросился на большой мягкий диван. Потекли блаженные, покойные минуты, а скоро послышалось музыкальное треньканье. Вошел Феррис с подносом.

— Вы не дали точных инструкций, сэр, — сказал дворецкий. — Поэтому, действуя по собственной инициативе, я принес вам виски с содовой.

Говорил он холодно, потому что не одобрял Уоддингтона. Но тот не мог анализировать оттенки его интонаций. Он схватился за графинчик, глаза его увлажнились благодарностью.

— Феррис, вы — молодец!

— Спасибо, сэр.

— Вам бы жить на Западе, где мужчины — это мужчины! Дворецкий морозно шевельнул бровью.

— Все, сэр?

— Да. Но не уходите, Феррис. Расскажите-ка мне обо всем.

— По какому именно пункту, сэр, желаете получить информацию?

— Расскажите, как прошло венчание. Я не мог присутствовать. Дело, понимаете, и очень важное. В Нью-Йорке. Потому не мог присутствовать. Очень оно важное.

— Вот как, сэр?

— Чрезвычайной, понимаете, важности. И в Нью-Йорке. Невозможно пренебречь. Ну, так как венчание? Все нормально?

— Не совсем, сэр.

— Как это?

— Венчание, сэр, не состоялось.

Уоддингтон напряженно выпрямился. Что за ерунду бормочет дворецкий? А уж когда совсем не хочется слушать дворецких, бормочущих ерунду, так это после утомительного рыскания по Нью-Йорку в розысках не то Малкэхи, не то Гаррити.

— Как это — не состоялось?

— Так, сэр.

— Почему же?

— В последний момент возникла закавыка.

— Только не говорите, что и этот священник вывихнул лодыжку!

— Нет, сэр. Священник находился в отменном состоянии. Помеха возникла из-за молодой женщины. Она ворвалась в комнату, где собрались гости, и устроила скандал.

Глаза у Сигсби выпучились.

— Расскажите-ка мне все.

Дворецкий вперил загадочный взгляд в стену напротив.

— Сам я при этой сцене не присутствовал, сэр. Но один из младших слуг — он случайно оказался у открытой двери — уведомил меня о подробностях происшествия. Вот как все случилось, сэр. Когда все намеревались отправиться в церковь, через стеклянные двери с лужайки вбежала молодая женщина и, остановившись у порога, закричала: «Джордж! Джордж! Почему ты покинул меня? Ты не принадлежишь этой девушке! Ты принадлежишь мне!» Обращалась она, как я понял, к мистеру Финчу.

Глаза у Сигсби вытаращились уже и опасно. Хлопни его сейчас кто резко по плечу, они бы выскочили из орбит.

— Вот так номер! А потом что?

— Как передавал мне слуга, поднялась суматоха. Жених совсем растерялся и очень жарко протестовал. Миссис Уоддингтон клялась, что нечто подобное она предвидела с самого начала. Мисс Уоддингтон, как я понимаю, очень расстроилась. Гости пребывали в немалом замешательстве.

— И я их не виню.

— Да, сэр.

— А потом?

— Молодую женщину стали расспрашивать, но она совсем разнервничалась, только вопила, как передавал мне слуга, и заламывала руки. Потом, неверным шагом дойдя до стола с подарками, упала на него в обморок, однако, почти сразу же очнувшись, с криками: «Воздуха! Задыхаюсь!» — вылетела в стеклянные двери. Насколько я знаю, сэр, после этого ее никто больше не видел.

— А что же случилось потом?

— Миссис Уоддингтон отказалась дать разрешение на свадьбу. Гости вернулись в Нью-Йорк. Мистер Финч, что-то бормоча — слов слуге расслышать толком не удалось, — уехал тоже. А миссис Уоддингтон уединилась в будуаре с мисс Уоддингтон. Очень, сэр, неприятное происшествие. Такого ни за что не могло бы произойти в Брэнгмарли Холле.

Не хотелось бы этого писать, но факт остается фактом: Сигсби почувствовал облегчение. Он не думал о разбитой любви и не испытывал жалости к несчастной девушке, сыгравшей главную роль в трагедии. Сильнее всего тронуло его то, что он все-таки не влип. Возможно даже, его отсутствие прошло незамеченным. Значит, жена ругаться не будет.

Потом сквозь облегчение пробилась некая мысль.

— Хм. А как выглядела та девушка? Которая с лужайки вбежала?

— Судя по описанию, сэр, невысокая, вполне грациозная. У нее, простите, вздернутый носик и черные глаза.

— О, Господи! — Уоддингтон спрыгнул с дивана и, несмотря на гудящие от боли ноги, резво ринулся через холл. Вбежав в столовую, он включил свет и метнулся к столу с подарками. На первый взгляд, все они лежали на месте. Но второй взгляд открыл, что подозрения его обоснованны.

Исчез футляр с ожерельем.

ГЛАВА XIII

Один из наиболее благотворных даров, каким обладает человек, — это его способность усматривать светлую сторону в любой беде. До настоящего момента Сигсби этим даром не пользовался. Однако, возможно, в силу того что он только что ублажил душу целебной выпивкой, он вдруг с прозрачной четкостью понял: а ведь исчезновение фальшивого ожерелья — это для него, пожалуй, самое лучшее.

Он не собирался разрешать молодой помощнице, чтобы она использовала ожерелье в своих целях, но раз уж так случилось, из-за чего, собственно, мучиться? Главное — ожерелье исчезло. Если смотреть в корень — произошло именно то, что и было его целью с самого начала.

Сейчас, когда суматоха улеглась, при нем остались триста долларов наличными, и, следовательно, он сумеет, если все-таки разыщет того полисмена, а полисмен случайно еще не прослышал про новость…

На этом месте раздумья Уоддингтона внезапно прервались, и он испустил пронзительный крик. Перед его глазами огненными буквами начерталось одно слово: «ГАЛЛАХЕР».

Все поплыло у него перед глазами. Галлахер! Ну да, конечно! Так его и зовут! Не Малкэхи! И не Гаррити! И даже не Мэрфи. А Галлахер!

Как и многие достойные люди до него, Сигсби разозлился на то слабоумие, с каким вела себя память. Ну с какой такой стати она взяла и подсунула ему всяких Малкэхи и Гаррити, да еще и Мэрфи в придачу? Ведь он же просил сообщить про Галлахера! Сколько времени пропало впустую!

Однако еще не поздно. Он сейчас же отправится в Нью-Йорк и возобновит поиски. К тому же судьба подкидывает ему замечательный предлог для поездки в Нью-Йорк. Когда у хладнокровного, ясномыслящего человека украли жемчужное ожерелье, он непременно должен с первым же поездом отправиться в Нью-Йорк и изложить факты в полицейском управлении.

— Все очень даже неплохо, — поведал Уоддингтон своей бессмертной душе и на деревянных ногах, но с легким сердцем, заковылял к будуару.


Когда он открыл дверь, до ушей его донеслись голоса, оборвавшиеся при его появлении. Миссис Уоддингтон раздраженно взглянула на мужа.

— Где ты пропадал, хотела бы я знать? К такому вопросу Сигсби был готов.

— Я гулял. Такая, знаешь, долгая загородная прогулка. Я был так потрясен, удивлен и огорошен этой кошмарной сценой, что дом буквально душил меня. Я отправился на долгую загородную прогулку. Только что вернулся. Нет, какая беда! Феррис утверждает, что в Брэнгмарли Холле ничего такого ни за что бы не случилось!

Молли, с покрасневшими глазами и с мятежной складкой У губ, подала голос в первый раз.

— А вот я не сомневаюсь, что этому есть объяснение!

— Пхе! — произнесла миссис Уоддингтон.

— Есть! Я знаю!

— Тогда почему же твой драгоценный Финч не соизволил его дать?

— Растерялся очень.

— Ничего удивительного.

— Я уверена, произошла какая-то ошибка.

— Да, правильно, — вступил Уоддингтон и успокаивающе похлопал дочку по руке. — Все было подстроено.

— Пожалуйста, Сигсби, говори разумно.

— Я и говорю разумно.

— Это по-твоему, но ни один человек, кроме слабоумных, не назовет твои слова разумными.

— Да? — Уоддингтон засунул большие пальцы в проймы жилета, чувствуя себя победителем. — Так вот, позволь тебе сообщить, девица эта попросту прикинулась. Чтобы одурачить тебя и чтобы все подумали, что она — не она.

Миссис Уоддингтон страдальчески вздохнула.

— Ступай отсюда, Сигсби.

— Хорошенькое дело! Говорю тебе, девица эта — воровка. По-другому в дом она проникнуть не могла, вот и пустила в ход этот затрепанный трюк. Она охотилась за свадебными подарками.

— Тогда почему же она не стащила их?

— Стащила! Стащила жемчужное ожерелье!

— Что?!

— Ты слышала. Она украла жемчужное ожерелье Молли.

— Чушь!

— Но оно исчезло.

Молли с сияющими глазами вскочила со стула.

— Я так и думала! Значит, мой милый Джордж и правда не виноват!

Очень немногим в цивилизованном обществе удалось видеть сбитую с толку тигрицу, но любой, наблюдающий сейчас за миссис Уоддингтон, получил бы вполне наглядное представление, как эти тигрицы выглядят.

— Не верю!

— Да, но ожерелье исчезло! — повторил Сигсби. — Ты ведь не думаешь на кого-то из гостей? А? Хотя лично я ожидаю от лорда Ханстэнтона чего угодно. Конечно же, стащила ожерелье эта девица. В обморок она упала на стол с подарками, так? Закричала, что ей нужен воздух, и удрала, так? И никто ее после этого не видел, так? Если бы не моя загородная прогулка, я бы уж давно все раскусил.

— Сейчас же еду в Нью-Йорк, разыщу Джорджа и расскажу ему! — возбужденно дыша, заявила Молли.

— Ничего подобного! — отрубила, поднимаясь, миссис Уоддингтон.

— А я поеду в Нью-Йорк заявить в полицию, — проговорил Сигсби.

— Ни в коем случае. Я сама поеду в Нью-Йорк и заявлю в полицию. А вы с Молли сидите здесь.

— Но послушай…

— И хватит дискуссий! — Миссис Уоддингтон нажала на звонок. — А что до тебя, — повернулась она к Молли, — неужели ты вообразила, что я разрешу тебе ходить ночью ко всяким ловеласам?

— Он не ловелас!

— Конечно, нет, — вмешался Сигсби. — Прекраснейший молодой человек. Приехал из Айдахо.

— Нет, подумай сама! — горячилась Молли. — То, что рассказал папа, совершенно обеляет Джорджа! Да эта девушка с таким же успехом могла ворваться и заявить, что это папа бросил ее!

— Эй-эй! — заволновался Уоддингтон.

— Ей требовался только предлог проникнуть в дом.

— Возможно, — признала миссис Уоддингтон, — в данном случае Джордж Финч не так уж и виноват. Но что это меняет? Он — мужчина, к которому любая мать, пекущаяся о счастье дочки, отнесется с глубочайшим подозрением. Он — художник. Он по собственной воле выбрал для жилья квартал Нью-Йорка, печально известный своим вольномыслием и богемными нравами. Он…

Дверь открылась.

— Вы звонили, мадам?

— Да, Феррис. Велите Бассету немедленно приготовить машину. Я еду в Нью-Йорк.

— Слушаюсь, мадам. — Дворецкий кашлянул. — Простите, мадам, за вольность, но не позволите ли вы мне поехать тоже? Я сел бы рядом с шофером.

— А это еще зачем?

В жизни всякого человека случаются моменты, когда объяснять подлинные мотивы своих поступков утомительно. Действительная причина была та, что дворецкий хотел зайти к редактору блестящего и очень популярного еженедельника «Городские сплетни», чтобы честно заработать, сообщив о сенсационном скандале, случившемся в высшем обществе. Сразу после того, как подробности скандала стали ему известны, Феррис стал дозваниваться до «Сплетен», но ему каждый раз отвечали, что директора нет в городе. Однако при последней его попытке осторожный помощник, убедившись наконец, что у него и вправду имеются интересные новости, но он не намерен открывать их нижестоящим сотрудникам, посоветовал наведаться к Л. Ланселоту Биффену, главному редактору, домой, на девятый этаж дома «Шеридан», рядом с Вашингтон-сквер. Мистер Биффен, как считал помощник, вернется после обеда.

Все это дворецкий мог бы, конечно, открыть хозяйке, но, как и все люди высокого интеллекта, не любил долгих объяснений.

— Я только что получил сообщение, что моя близкая родственница заболела, мадам.

— Да? Ну что ж, езжайте.

— Спасибо, мадам. Сейчас же передам Бассету.

— А кроме того, — добавила миссис Уоддингтон, когда дверь закрылась, — нам ведь ничего не известно. История этой девушки, возможно, все же правдива, а кража жемчуга — это так, плод внезапного соблазна.

— Мама!

— А что? Я полагаю, она нуждается в деньгах. Без сомнения, этот твой Финч, с присущим ему бессердечием, никак не помогал ей.

— Ты все поняла неправильно, — вмешался Сигсби.

— А что, тебе про это что-то известно?

— Нет, ничего, — осмотрительно поспешил с ответом Сигсби.

— Тогда воздержись, будь любезен, от пустой болтовни. И с тяжеловесной величественностью миссис Уоддингтон покинула комнату; а Сигсби, по-прежнему сохраняя осмотрительность, плотно притворил за ней дверь.

— Тэк, тэк-с! — заметил он. — Молли! Мне нужно поехать в Нью-Йорк! Просто позарез!

— И мне тоже. Я непременно должна увидеть Джорджа. Наверное, он вернулся к себе.

— Что же нам делать?

— Как только уедет мама, я подвезу тебя на своем двухместном авто.

— Молодчина! — с жаром одобрил Уоддингтон. — Вот это разговор!

И ласково поцеловал дочку.

ГЛАВА XIV

1

Полицейские в полицейском управлении показались миссис Уоддингтон премилыми. Правда, некоторое время они находились под впечатлением, что явилась она, чтобы признаться в краже драгоценностей, но когда все объяснилось, то с горячим рвением принялись за ее дело, хотя описание воровки, данное ею, ничего им не говорило. Но если бы сказало что-то, заверили они, она бы изумилась, с какой беспощадной быстротой закрутились бы колеса закона.

Будь эта воровка, к примеру, высокой и худой, с рыжеватыми волосами и модной стрижкой, они мигом бы раскинули сети на Китти-Чикаго. Если б у нее был курносый нос и две родинки на подбородке, тогда каждый полицейский участок предупредили бы: не упустите Сью-Цинциннати. А вот если б она чуть прихрамывала и шепелявила, то Эдну-Индианополис арестовали бы буквально в считанные часы. Однако в теперешнем случае, признали полицейские, они — в полном тупике. Удалилась миссис Уоддингтон с ощущением, что, не будь у нее достаточно денег, она и сама могла бы заняться кражей драгоценностей, все равно не поймают. Конечно, некрасиво обзывать главного детектива толстомордым невежей, но ведь она, как-никак, немножко разозлилась.

В сильной досаде вышла она на улицу, где чуть подуспокоилась на приятном вечернем воздухе, и сумела понять, что кража ожерелья — дельце в конце концов второстепенное. Ей предстоит работенка похлеще, чем поймать воровку. Главная цель, на которую нужно бросить все силы, — это низвержение Джорджа Финча.

Тут ей пришло на ум, что ей требуется союзник, сочувствующий пособник, который будет с ней рядом, выполнит все ее распоряжения и вообще окажет всяческую помощь и поддержку в довольно-таки рискованных действиях. Зайдя в телефонную будку, она опустила пятицентовик в прорезь «местные звонки».

— Лорд Ханстэнтон?

— Алло?

— Это миссис Уоддингтон.

— О? А? Очень рад.

— Чем вы сейчас заняты?

— Подумывал, как бы выскочить и перекусить.

— Встречайте меня в «Ритц Карлтон» через десять минут.

— Ладно. Благодарю. Встречу. Да. Спасибо. Хорошо. Прекрасно. Абсолютно.

И вот мы видим миссис Уоддингтон в вестибюле отеля «Ритц Карлтон». Она сидит и следит за дверью, точно кошка за мышиной норкой, нетерпеливо постукивая по ковру широченной своей туфлей. Как и любому другому, кому доводилось ждать знакомого в ресторане, ей казалось, что сидит она здесь уже часов десять, не меньше. Наконец терпение ее было вознаграждено. У входной двери замаячила элегантная фигура и поспешила к ней, сияя от счастливого предвкушения. Лорда Ханстэнтона отличал волчий аппетит, но он совсем не любил платить за угощение, а потому перспектива обеда за чужой счет весьма его прельщала. Впрямую он не облизывался, но весьма живо поглядывал на лестницу, по которой сновали услужливые официанты с едой для довольных посетителей, и на лице у него играла радужная улыбка.

— Надеюсь, не опоздал, — проговорил лорд Ханстэнтон.

— Сядьте! — велела миссис Уоддингтон. — Я хочу поговорить с вами.

Говорила она долго и пространно. Лорд Ханстэнтон жалобно мигал.

— Э, э… Простите, пожалуйста, — вклинился он в паузу, потребовавшуюся собеседнице для вдоха, — все это крайне занимательно, но я как-то не улавливаю сути. Что, если мы обсудим все неспешно, в обеденном зале? За бифштексом или еще за каким блюдом?

Миссис Уоддингтон окинула его взглядом, полным отвращения и граничащим с презрением.

— Надеюсь, вы не воображаете, что я стану тратить время на еду?

— Как? — Челюсть у его светлости отпала. — Разве мы не будем обедать?

— Разумеется нет! Я повторю то, что сказала. А вы, пожалуйста, слушайте на этот раз повнимательнее.

— Но как же!.. Обеда не будет?

— Нет.

— И супа?

— Нет!

— А рыбы? И закусок?

— Разумеется нет! У нас нет времени! Мы должны действовать. Быстро и незамедлительно!

— Может, хоть сэндвич…

— При этой кошмарной сцене вы присутствовали, — перебила миссис Уоддингтон, — так что описывать ее нужды нет. Вы помните, как вбежала эта особа, как она обличала Джорджа Финча…

— Да, помню. Очень занятно.

— К сожалению, все было неправдой.

— Э?

— Это была уловка. Особа разыграла представление, чтобы стащить жемчужное ожерелье, принадлежащее моей падчерице. Оно лежало среди других свадебных подарков.

— Нет, неужели? Подумать только!

— Сомнений, к сожалению, нет. Однако, вместо того чтобы прийти в ужас от нравственной развращенности Финча, моя падчерица относится теперь к нему, как к человеку пострадавшему, и желает, чтобы брак все-таки состоялся. Вы слушаете?

Лорд Ханстэнтон вздрогнул. Его дразнили ароматы из обеденного зала, дивные запахи мяса и соуса, и внимание его рассеялось.

— Извините! Отвлекся на минутку. Вы говорили, мисс Уоддингтон ужаснулась нравственной развращенности Финча.

— Нет, наоборот. Не ужаснулась.

— Вот как? Какие же, однако, у современных девушек широкие взгляды! — заметил лорд Ханстэнтон, отворачиваясь и стараясь не вдыхать слишком глубоко.

— Пусть в этом, отдельном случае Финч и невиновен, — продолжала миссис Уоддингтон, — однако его нравственность, если покопаться, такая же, как у всех художников. Я прямо чувствую, что этот Джордж — тот еще гусь!

— Гусь! — простонал лорд Ханстэнтон.

— И я пришла к решению. Если я хочу раскрыть истинную его сущность, необходимо наведаться к нему домой. Квартиру он снимает на Вашингтон-сквер. Порасспросим его слугу насчет его личной жизни. Отправимся мы туда немедля.

— Послушайте, я-то вам зачем?

— Как — зачем? Без вас не обойтись. Вы что, воображаете, я одна сунусь в логово такого мужчины?

Через верхнюю площадку лестницы прошмыгнул официант, от блюда на его подносе поднимался парок. Лорд Ханстэнтон проводил его измученным взглядом и тут же пожалел об этом: в зале, у столика, другой официант нарезал жареного цыпленка. Да какого! Про таких в старости рассказывают внукам. Его светлость испустил слабый стон.

— Ладно, — поднялась миссис Уоддингтон, — пойдемте! Возразить этой властной женщине лорд Ханстэнтон не смел, никто никогда не противоречил ей, и через несколько минут такси подкатило к дому «Шеридан». Две фигуры стали подниматься по лестнице. Одной из приятнейших особенностей «Шеридана» было то, что лифт в доме практически не работал.

Добравшись до верхнего этажа, лорд Ханстэнтон позвонил. Перезвон слабым эхом раскатился по квартире.

— Вероятно, никого нет, — заметил английский пэр, снова нажимая на звонок.

— Значит, подождем.

— Что, здесь?

— На крыше.

— А как долго?

— Пока не вернется слуга этого Финча.

— Он может не вернуться еще несколько часов.

— Значит, и ждать будем несколько часов. Томящийся желудок лорда Ханстэнтона подталкивал его к протесту. «А ну, похрабрее!» — бурчал он. И хотя на категорический отказ храбрости лорд не набрался, с предложением выступить все-таки осмелился.

— Может, тогда я сбегаю за угол, перекушу немножко? Я хочу сказать, а вдруг слуга разъярится? Горой встанет за своего молодого хозяина. Если я поем, я стану настоящим мужчиной. Подкреплюсь тарелочкой бобов или еще чем, греющим желудок, и сумею постоять за нас.

— Ну ладно, — окинула его презрительным взглядом миссис Уоддингтон, — только возвращайтесь побыстрее.

— О, разумеется, разумеется! Наскоро перекушу — и мигом назад. Вы даже и заметить не успеете, что я уходил.

— Найдете меня на крыше.

— На крыше. Договорились! До свидания, — бросил лорд и сбежал по лестнице.

Миссис Уоддингтон, взобравшись еще на один пролет, вышла под просторный свод небес, где могла любоваться либо видом сверкающего огнями города, либо темными окнами Финча. Выбрала она окна и принялась неотрывно следить за ними.

Следила она довольно долго, когда вдруг стеклянная дверь осветилась. Миссис Уоддингтон шагнула вперед: сбылись заветнейшие ее мечтания. На желтой шторе промелькнула тень, принадлежащая, несомненно, молодой девушке и такой низкой нравственности, что в любом другом месте неодобрительно вздернули бы брови и резко, осуждающе вздохнули. Подойдя к двери, миссис Уоддингтон властно постучалась.

Изнутри донесся испуганный вскрик. Штора отодвинулась, явив плотного человека в черном костюме. В следующий момент дверь открылась, и плотный человек высунул голову.

— Кто тут? — осведомился он.

— Я, — ответила миссис Уоддингтон.

— О, Господи! — воскликнул толстячок.

2

Весь день Фредерик Муллет находился в нервном расположении духа, еще более нервном, чем положено нормальному жениху в день бракосочетания. Он гадал: куда уезжала невеста?

Любой жених расстроится, если невеста бросит его сразу после венчания и сбежит, сказав: «Я по важному делу» — и пообещав, что увидятся они позднее. А Фредерик расстроился тем более. Тревожило его не столько то, что он планировал блаженный день веселья, включая посещение Кони Айленда, а все сорвалось. Конечно же, это было разочарованием; но по-настоящему терзался он душой, думая о том, что, с точки зрения Фанни, можно назвать важным делом. Ее скрытность испортила ему весь день.

Короче, был он именно в том настроении, когда человек, женившийся на карманной воровке, исчезнувшей по важному делу, совершенно не желает слышать резких стуков в дверь. Пробеги в тот момент по полу мышка, Фредерик Муллет и то заподозрил бы, что это — замаскированный детектив. С холодным ужасом взирал он на миссис Уоддингтон.

— Что вам угодно?

— Я хочу поговорить с молодой женщиной, которая находится в квартире.

Во рту у Муллета пересохло, по позвоночнику пробежал озноб.

— Какая такая женщина?

— Да будет вам, будет!

— Нет тут никакой женщины.

— Ах, ах!

— Правда нет, уверяю вас.

Прямолинейный ум миссис Уоддингтон возмутился.

— Я заплачу. Вам выгодно сказать правду.

Муллет отшатнулся. При мысли, что его просят продать жену в день свадьбы, его пронзило отвращение. Нельзя сказать, чтобы он, конечно, продал ее в другой день; но такое предложение превратило его, как выразился бы Гарроуэй, в человека едкого и колкого.

С омерзением захлопнув дверь, он выключил свет и неровными прыжками достиг кухни, где у плиты стояла, переворачивая гренки с сыром, вернувшаяся после отлучки миссис Фредерик Муллет.

— Привет, милый! — проворковала новобрачная, вскидывая на него глаза. — Я только что приготовила кролика. И супчик готов.

— Вот и мы попали, как курица в суп! — глухо отозвался Муллет.

— Почему это?

— Фанни, где ты была днем?

— Да так, в деревню ездила, дорогой. Я же тебе говорила.

— Но не сказала, зачем.

— А вот это пока что секрет, миленький. Хочу, чтоб получился сюрприз. У нас скоро будут деньги.

Муллет несмело смотрел на нее.

— Фанни, ты сегодня провернула работенку в деревне?

— Ну, Фредди! Что за мысль!

— Тогда чего сюда завалились быки?

— Быки?!

— Там на крыше стоит здоровенная сыщица. Спрашивает тебя.

— Меня? — вытаращила глаза Фанни. — Да ты спятил!

— Она сказала: «Хочу поговорить с молодой женщиной, которая находится в квартире».

— Пойду гляну, кто такая.

— Только чтоб она тебя не заметила! — встревожился Муллет.

— Уж это вряд ли!

И Фанни вполне хладнокровно прошла в гостиную, не угрызаясь ни малейшим беспокойством. Спокойная совесть — лучшее утешение. Хорошо при этом знать, что не оставил за собой следов. Фанни была убеждена, что, удрав из дома Уоддингтонов, она чисто обрубила все хвосты. Никакая, даже самая коварная сыщица не могла проследить за ней до квартиры. Муллет, не сомневалась Фанни, просто ошибся.

Чуть отодвинув штору, она осторожно выглянула. Незваная гостья стояла так близко, что ее можно было прекрасно разглядеть даже и при неверном свете, и то, что Фанни увидела, убедило ее. С хорошими вестями она вернулась к своему встревоженному мужу.

— Никакая она не сыщица! Сыщиков я за милю чую!

— Тогда кто же?

— Вот сам ее и спроси. Пойди отвлеки ее, а я улизну из дома. Как закончишь с ней, сразу и встретимся где-нибудь. Стыд и позор, конечно, что пропадет такой вкусный ужин, но зато сходим в ресторан. Слушай, буду ждать тебя у «Астора».

— Если это не сыщица, так чего бы нам не остаться дома?

— Ты же не хочешь, чтоб люди знали, что я тут? Предположим, прослышит твой хозяин…

— И то правда. Тогда ладно, жди меня у «Астора». Хотя чересчур уж шикарное местечко…

— Сегодня наш свадебный вечер, да? Разве ты не хочешь в шикарном местечке отпраздновать?

— Ты права.

— Я всегда права. — Фанни ласково ущипнула мужа за щеку. — Это первое, что ты должен накрепко запомнить.

Вернувшись в гостиную, Муллет снова включил свет. Дух его укрепился. Несколько нагловато он открыл стеклянную дверь.

— Итак, про что вы говорили, мадам?

— Что вы себе позволяете? — накинулась на него миссис Уоддингтон. — Захлопываете дверь у меня перед носом!

— Дела на кухне были, мадам. Могу я вам чем помочь?

— Да! Я желаю знать, что за молодая женщина находится в квартире!

— В квартире, мадам, нет никаких женщин.

Миссис Уоддингтон почувствовала, что за дело она взялась не с того конца. Рука ее нырнула в сумку.

— Вот вам десять долларов.

— Спасибо, мадам.

— Хочу задать вам несколько вопросов.

— Пожалуйста, мадам.

— И отблагодарю, если ответите правдиво. Сколько вы уже на службе у мистера Финча?

— Около двух месяцев, мадам.

— И что вы думаете о его нравственности?

— Она — выше всяких похвал, мадам.

— Чушь! Не старайтесь меня обмануть. За время вашей службы вы частенько впускали в квартиру девушек? Так?

— Только натурщиц, мадам.

— Натурщиц!

— Мистер Финч — художник, мадам.

— Это я знаю. — Миссис Уоддингтон содрогнулась. — Итак, вы утверждаете, что у мистера Финча образ жизни вполне достойный?

— Да, мадам.

— Тогда, — заявила миссис Уоддингтон, аккуратно вытягивая десятку из его пальцев, — может, вам интересно узнать, что я вам не верю!

— Эй, послушайте! — глубоко задетый, вскричал Мул-лет. — Вы же сами ее мне дали!

— А теперь — забрала обратно! — Миссис Уоддингтон спрятала купюру в сумку. — Вы не заслужили денег.

Оскорбленный в лучших чувствах Муллет захлопнул дверь. Несколько минут он стоял, бурля негодованием, потом, совладав с ним, выключил свет и вышел из квартиры.

Он уже дошел до лестницы, когда услышал, как его окликнули, и, обернувшись, увидел долговязого полисмена, рассматривавшего его с мягким дружелюбием.

— Мистер Муллет? — проговорил полисмен. — Правильно?

— Да! — в замешательстве откликнулся Муллет. Привычки искореняются не вдруг, а ведь недавно только миновали времена, когда от одного лишь вида полисмена он дрожал, точно осенний лист.

— Помните меня? Я — Гарроуэй. Мы познакомились недели две назад.

— А, конечно! — с облегчением отозвался Муллет. — Вы пишете стихи. Как говорится, стихотворец.

— Очень любезно с вашей стороны, — самодовольно произнес Гарроуэй. — Иду сейчас к мистеру Бимишу с последним моим произведением. Как мир обходится с вами, мистер Муллет?

— Ничего, неплохо. А у вас? Все путем?

— Вполне. Ну, не буду задерживать вас. Вы, несомненно, спешите по важному поручению.

— Да, верно. Послушайте! — Муллета внезапно осенило. — Вы сейчас на службе?

— В данный момент — нет.

— Но помочь можете?

— Конечно. Я всегда готов — и даже стремлюсь исполнять свои обязанности.

— Понимаете, на нашей крыше как раз сейчас находится одна подозрительная личность. Мне не понравился ее вид.

— Правда? Так-так, очень интересно…

— Вынюхивает что-то, заглядывает в наши окна. Видимо, на уме у нее что-то недоброе. Не могли бы вы пойти туда и выяснить, что ей тут понадобилось?

— Немедленно займусь этим делом.

— Будь я на вашем месте, я бы арестовал ее по подозрению. До свидания.

— Доброй ночи, мистер Муллет.

И Муллет в приподнятом настроении, которое всегда наступает после похвального дела, бодро двинулся вниз. А офицер Гарроуэй, помахивая дубинкой, задумчиво стал подниматься вверх на крышу.

3

Мнимую сыщицу между тем перестала удовлетворять политика бдительного наблюдения. Она не сомневалась, что тень, мелькнувшая на шторе, принадлежит молодой женщине, и инстинкт подсказывал ей, что очень скоро в квартире на Вашингтон-сквер начнут бурлить события. Уж конечно, человек, которого она расспрашивала, предупредил эту особу о ее посещении, и теперь та, скорее всего, уже улизнула. Но она вернется. Тут вопрос терпения, только и всего.

Но с крыши надо уйти. Крыша — первое место, которое кинется осматривать виновная пара. А найдут крышу пустой, и страхи их улягутся. Самый верный стратегический ход — спуститься вниз и караулить на улице.

Она уже намеревалась уйти и даже сделала шаг к лестничной двери, когда внимание ее привлек легкий скрип, и с удивлением она увидела, что дверь эта открывается.

Приотворилась она дюймов на шесть и от порыва ветра захлопнулась снова. Чуть спустя опять раздался скрип, и опять дверь приоткрылась. Очевидно, страдая от утраты десяти долларов, слуга забыл ее запереть.

Миссис Уоддингтон застыла, подошла на шаг ближе, приоткрыла стеклянную дверь и заглянула в темноту. В комнате было пусто, но женщиной миссис Уоддингтон была осторожной.

— Эй, уважаемый! Никто не отозвался.

— Я хотела бы с ва-а-ами поговорить… По-прежнему тихо. Миссис Уоддингтон прибегла к самому крепкому испытанию.

— Хочу вернуть вам десятку.

И снова — тихо. Теперь она убедилась, что в комнате действительно никого нет. Переступив порог, она ощупью, по стенке, двинулась в поисках выключателя. И тут до нее сквозь вибрирующую темноту донеслось… нет, донесся…

Запах супа!


Миссис Уоддингтон замерла, будто собака, сделавшая стойку. Хотя, сидя в вестибюле «Ритц Карлтона» с лордом Ханстэнтоном, она оставалась невосприимчивой к благоухающим ароматам, так сильно действовавшим на его светлость, она тоже была человек. Давно миновал обычный час ее обеда, а когда речь шла о еде, она была женщиной устоявшихся привычек. Еще на крыше она ощущала какое-то томление, а теперь поняла, уже вне всяких сомнений, что голодна, и задрожала с головы до пят. Запах супа взывал к самым глубинам ее существа, будто голос старой-старой любви.

Двигаясь вперед словно в трансе, она, все так же ощупью, по стенке, добралась до открытого проема двери, ведущей, по всей видимости, в коридор. Здесь, вдали от окна, темнота совсем уж сгустилась, но если видеть она не могла, то запах очень даже ощущала, так что другой поводырь, кроме собственного носа, ей и не понадобился. Миновав коридор, миссис Уоддингтон принюхалась у открытой двери, и в нос ей шибанул столь сильный аромат, что у нее чуть голова не закружилась. Теперь запах стал многослойным, и преобладал в нем мотив гренок с сыром. Миссис Уоддингтон нащупала выключатель, надавила кнопку и увидела, что она на кухне, а там, над кастрюлькой на плите, маревом зыбился пар.

Выпадают моменты, когда даже самые целеустремленные женщины позволяют себе отклониться от главной цели. Миссис Уоддингтон достигла стадии, когда суп показался ей самым важным — а может, и единственно важным — в жизни. Она сняла крышку, и мясной дух защекотал ей ноздри, словно поцелуй.

Глубоко вдохнув, она налила супа в тарелку. Отыскала ложку. Хлеб. Соль. Перец.

И, когда она любовно окропляла суп перцем, голос позади произнес:

— Вот я тебя и сцапал!

4

Мало что могло оторвать внимание миссис Уоддингтон от тарелки. Землетрясение, например, могло бы. Или взрыв бомбы. Но этот голос оторвал мгновенно. С резким вскриком она обернулась; сердце у нее скакало, будто бы исполняя танец Южных морей, популярность которого она всегда находила достойной сожаления.

В дверях стоял полисмен.

— То есть я вас арестовал, — поправился он, сильно расстроенный тем, что в возбуждении от встречи опять оплошал, нарушив чистоту слога.

В карман за словом миссис Уоддингтон никогда не лезла, но теперь все слова куда-то порастерялись. Она стояла молча и прерывисто дышала.

— Вы уж простите, — любезно продолжал полисмен, — но будьте любезны последовать за мной. Мы избежим множества неприятностей, если вы пойдете спокойно.

Оцепенение от шока у миссис Уоддингтон потихоньку рассасывалось.

— Я могу все объяснить! — закричала она.

— У вас будут все возможности сделать это в полицейском участке, — отвечал полисмен. — В ваших же собственных интересах я бы посоветовал вам до тех пор говорить как можно меньше. Должен предупредить вас, что я, исполняя свой долг, запишу все ваши слова. Видите, блокнот и карандаш у меня наготове.

— Я не сделала ничего дурного…

— Это решать судье. Едва ли стоит указывать, что одно ваше присутствие в чужой квартире — и то по меньшей мере двусмысленно. Вы проникли через стеклянную дверь — действие это квалифицируется как взлом и вторжение. Более того, вы присваиваете собственность владельца квартиры, а именно — суп. Боюсь, вам придется сопровождать меня.

Миссис Уоддингтон начала было в отчаянной мольбе ломать руки, но внезапно почувствовала, что жесту этому мешает какое-то препятствие.

Вдруг она увидела, что по-прежнему сжимает в руках перечницу. Пышной розой расцвела неожиданно пришедшая мысль, и чело ее просветлело.

— Ха! — воскликнула она.

— Простите? — переспросил полисмен.

Все в мире, даже самое незначительное происшествие, про которое мы всего лишь прочитали, предназначено, как убеждают нас философы, вооружить нас для битв жизни. Согласно этой теории, совсем не случайно несколькими днями раньше миссис Уоддингтон прочитала и подсознательно запомнила статейку о краже со взломом у некоего выдающегося гражданина Вест Оранджа, штат Нью-Джерси. Статья была специально послана в помощь ей.

Мелкие детали этого события в памяти ее не удержались, но одна характерная черта вспомнилась сейчас с силой озарения, посланного свыше. Загнанный в угол негодующим владельцем дома, взломщик умудрился удрать, применив нехитрое средство: швырнул две унции перца в лицо хозяину.

Раз уж это сумел заурядный и, скорее всего, необразованный взломщик, то такая женщина, как она, — почетный президент двадцати трех благотворительных обществ и хорошо известный лектор (тема — воспитание детей) уж как-нибудь справится. Жеманно потупясь, она принялась лихорадочно отвинчивать крышечку перечницы.

— Поймите, — умоляюще продолжал полисмен, — мне крайне неприятно…

И оказался прав. «Неприятно», как он понял минуту спустя — слово самое точное, его выбрал бы и педантичный стилист. Вселенная вдруг взорвалась огромным облаком перца. Перец щипал ему рот, перец забил ноздри, перец ел глаза и припорошил адамово яблоко. Секунду Гарроуэй слепо дергался, а потом, схватившись за стол, принялся чихать, как заводной.

Под звуки титанического чихания миссис Уоддингтон с грохотом неслась в потемках, пока не достигла стеклянной двери и, галопом промчавшись по крыше, не метнулась к пожарной лестнице.

5

Единственной ее политикой, или планом действия, было смутное желание удрать куда подальше от представителя Закона, пока тот не прочихался и, открыв глаза, не начал оглядываться. Но когда нога ступила на первые перекладины лестницы, у нее начали складываться замыслы постройнее. Пожарная Лестница, если спускаться по ней достаточно долго, ведет на землю, и она решила выбраться туда по этой. Однако, спустившись до девятого этажа и глянув вниз, обнаружила, что данная лестница выходит не в какой-то проулок, а на ярко освещенную веранду ресторана.

Зрелище это вынудило ее остановиться, и даже, если уж быть точным, окоченеть на месте. Разволновалась она не напрасно. Тем из читателей этой хроники, которым доводилось швыряться перцем в лицо полицейскому, а потом удирать по пожарной лестнице, прекрасно известно, что у пожарных лестниц, хотя они и считаются недурным средством спасения, есть один дефект — уж очень они на виду. В любой момент, опасалась миссис Уоддингтон, полисмен может подойти к краю крыши и заглянуть вниз, а обдурить его, прикинувшись мусорным баком или молочной бутылкой, как она прекрасно понимала, актерских способностей у нее не хватит.

Инстинкт самосохранения не только обостряет находчивость, но и притупляет нравственную разборчивость. Это и случилось с миссис Уоддингтон. Ее обострившийся интеллект в один миг подсказал: если она влезет в окно, рядом с которым сейчас стоит, то скроется от любопытных глаз. Притуплённая же нравственность отказывалась вспоминать, что такое действие равносильно, как объяснял деликатный полисмен, взлому и вторжению, а значит, достойно порицания. Один взлом и одно вторжение она уже сегодня совершила, но аппетит, как известно, приходит во время еды. Словом, через несколько секунд миссис Уоддингтон опять пробиралась ощупью в потемках по чьей-то чужой квартире.

Ощутимый запах жира, капусты и влажных полотенец подсказал ей, что крадется она по кухне. Темнота была такой непроглядной, что она ничего не различала. Единственное, что она могла сообщить определенно про эту кухню, — в ней есть метла. Уверенность основывалась на том факте, что миссис Уоддингтон только что наступила на нее и ручка больно стукнула ее по лбу.

— У-ух! — не удержавшись, вскрикнула несчастная женщина.

Никаких комментариев высказывать она не намеревалась — тому, кто крадется по чужой кухне, следует сохранять молчание и не терять бдительности; но внезапная боль была столь острой, что вскрик вырвался невольно. К своему ужасу миссис Уоддингтон обнаружила, что он услышан! В потемках раздался странный звук, будто кто-то вынимает пробку, и неприятный гортанный голос осведомился:

— Кто там?

Миссис Уоддингтон застыла. При данных обстоятельствах ей не доставила бы удовольствия даже самая мелодичная речь, хотя нежный, сочувственный голос, несомненно, вызвал бы меньше мук и тревог. Этот же, скрипучий и злобный, явно принадлежал человеку, лишенному всякой жалости. В мыслях миссис Уоддингтон тут же понеслись крупные заголовки:

«ВИДНАЯ ДЕЯТЕЛЬНИЦА НАЙДЕНА УБИТОЙ НА КУХНЕ!»

— Кто там?

«РАСЧЛЕНЕННЫЙ ТРУП ПОД РАКОВИНОЙ!»

— Кто та-ам?

«ОТРЕЗАННАЯ ГОЛОВА ПРИВЕЛА СЫЩИКОВ НА МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ!»

— Кто та-а-ам?

Миссис Уоддингтон сглотнула.

— Я — миссис Сигсби X. Уоддингтон, — пролепетала она; и как бы изумился Сигсби, услышь он сейчас жену. Оказывается, она способна говорить с такой приятной кротостью!

— Кто там?!

— Миссис Сигсби X. Уоддингтон с 79-й стрит и из Хэмс-теда, Лонг-Айленд. Простите, что я так странно…

— Кто там?!?

От досады ужас миссис Уоддингтон чуть ослабел. Глухие всегда раздражали ее; как и большинство властных и нетерпеливых женщин, она твердо придерживалась мнения, что все они прекрасно услышат, если дадут себе труд слегка поднапрячься. Повысив голос, она повторила уже с некоторой холодностью:

— Я уже сообщила вам, я — миссис Сигсби X. Уоддингтон…

— Возьми орех, — предложил, меняя тему, собеседник.

Зубы миссис Уоддингтон звонко клацнули. Всякие эмоции, владевшие ею, вмиг исчезли, сменившись холодной яростью. Какое унизительное открытие для гордой женщины! Потратить столько времени на уважительную беседу с попугаем! Скандалу помешало лишь то, что в темноте невозможно обнаружить, где он. Иначе, несомненно, птичке пришлось бы туго.

— Брысь! — миссис Уоддингтон пришлось ограничиться словесным излиянием. Игнорируя совершенно неуместную и бестактную просьбу — подойти и почесать попочке голову, — она рванулась дальше, на поиски дверей.

После пережитых страхов она стала почти спокойной. Тревога, терзавшая ее несколько минут назад, исчезла; теперь миссис Уоддингтон двигалась энергично и деловито. Отыскав дверь, она ее открыла. За ней тоже лежали потемки, но света, проникавшего через незанавешенное окно, вполне хватило, чтобы она разглядела гостиную. В одном углу стоял диван с высокой спинкой. В другом — письменный стол с двумя тумбами. А на мягком ковре расположились кресла, в одно из которых миссис Уоддингтон при других обстоятельствах с удовольствием бы погрузилась.

На ногах она была уже давненько, но осмотрительность остерегала: «Нельзя поддаваться соблазну. Сейчас время действовать, а не отдыхать». Она повернула к двери, ведущей, предположительно, в холл, а оттуда — на лестницу, к безопасности. Но не успела открыть ее, как раздалось щелканье ключа.

Миссис Уоддингтон прореагировала стремительно. Странное спокойствие, владевшее ею, сменилось паническим ужасом. Она метнулась обратно в гостиную и, одним вдохновенным скачком подлетев к дивану, прилегла за ним, стараясь не пыхтеть.

— Долго ждали? — осведомился невидимый человек, включая свет и обращаясь к невидимому собеседнику.

Голос ей был незнаком, но другой, ответивший, она знала, и очень даже хорошо, а потому — застыла, едва обуздывая свои чувства. То был голос Ферриса, ее дворецкого, которому, если б он говорил правду, полагалось сидеть у чьей-то постели!

— Некоторое время, сэр. Совсем недолго.

— Почему вы хотели меня видеть?

— Я говорю с мистером Ланселотом Биффеном, главным редактором «Городских сплетен»?

— Да, именно. Выкладывайте, что у вас, да поживее. Через минутку я опять должен убегать.

— Как я понял, мистер Биффен, «Городские сплетни» охотно берут любопытные новости, касающиеся известных членов нью-йоркского светского общества, и выплачивают солидное вознаграждение. У меня есть такие новости.

— Про кого?

— Про мою хозяйку, миссис Сигсби X. Уоддингтон.

— А что с ней такое?

— Это долгая история…

— Тогда у меня нет времени.

— Это насчет скандала, помешавшего венчанию падчерицы миссис Уоддингтон…

— Так что, венчание не состоялось?

— Нет, сэр. И обстоятельства, воспрепятствовавшие ему… Биффен нетерпеливо вскрикнул, видимо, взглянув на часы и поразившись, до чего ж быстро летит время.

— Мне пора! У меня встреча в «Алгонкине» через четверть часа. Приходите завтра в редакцию…

— Боюсь, это будет невозможно, сэр…

— Тогда вот что. Вы когда-нибудь писали?

— Да, сэр. Там, в Англии, я часто писал коротенькие статейки в приходской журнал. Викарий очень их хвалил.

— Тогда садитесь и напишите все своими словами. А я потом отшлифую. Вернусь через час. Если желаете, подождите.

— Хорошо, сэр. А как насчет вознаграждения?

— Это обсудим позже.

— Хорошо, сэр.

Биффен вышел. Из его спальни донесся приглушенный грохот; видимо, он что-то разыскивал. Потом хлопнула парадная дверь, и на квартиру снова опустилась тишина.


Миссис Уоддингтон все так же лежала, припав к полу. Сразу вслед за уходом Биффена она уже было приподнялась, чтобы предстать перед вероломным дворецким и сообщить ему, что он больше у нее не служит, но новое соображение удержало ее. Да, прельстительно было бы внезапно появиться над спинкой дивана и посмотреть, как съежится под ее взглядом дворецкий, но ситуация — слишком сложная, и нельзя позволить себе такой поступок. Оставшись, где была, она коротала время, пытаясь избавиться от онемения нижних конечностей.

До нее доносилось мягкое поскрипывание пера. Феррис явно усердствовал изо всех сил. Видимо, он, как и Флобер, не щадил трудов в стремлении к абсолютной ясности и мог исправлять до бесконечности. Миссис Уоддингтон уже казалось, что бдению ее конца не предвидится.

Но в суетливом городе, вроде Нью-Йорка, редко какому творцу позволят сосредоточиться. Резкая дребезжащая трель телефонного звонка вторглась в тишину, и миссис Уоддингтон впервые за долгое время порадовалась: телефон был в коридоре, а не в комнате. Необузданная радость, сродни чувствам заключенного, которому отсрочили смертный приговор, охватила ее, когда она услышала, как поднимается из-за стола дворецкий. Вскоре его размеренный голос доносился издалека, сообщая невидимому собеседнику, что Биффена нет дома.

Страдалица поднялась из-за дивана. В ее распоряжении было секунд двадцать, и она не потеряла понапрасну ни единой. К тому времени, пока Феррис вернулся и вновь окунулся в литературные труды, она уже была на кухне.

Стоя у окна, миссис Уоддингтон оглядывала пожарную лестницу. Теперь-то уж, прикинула она, безопасно снова подняться на крышу. И решила: «Сосчитаю очень медленно до трехсот и рискну».

ГЛАВА XV

Молли и Сигсби (который беспрерывно приборматывал «Галлахэр, Галлахэр, Галлахэр», боясь, как бы магическое имя опять не вылетело из памяти) выехали в двухместном автомобиле через четверть часа после отъезда миссис Уоддингтон. На полпути к Нью-Йорку, однако, спущенная шина остановила их продвижение, а неумелость Сигсби задержала еще дольше. Добравшись наконец до Нью-Йорка, Молли высадила отца у полицейского управления и к дому «Шеридан» подъехала, когда миссис Уоддингтон уже совершила опрометчивый поступок, расстроивший офицера Гарроуэя.

Поспешно поднявшись по лестнице, Молли позвонила в квартиру Джорджа. Некоторое время ей казалось, что звонок не нашел отклика, но через несколько минут в коридоре раздались шаги. Дверь открылась, и на Молли уставились воспламененные глаза полисмена.

Она с удивлением смотрела на него. Никогда прежде она не видела этого человека, и у нее мелькнуло чувство, что она предпочла бы не видеть его и сейчас. Нос, глаза и уши у него ярко пламенели, со спутанных волос капала вода. Чтобы ослабить жжение, Гарроуэй какое-то время держал голову под краном и теперь выглядел точь-в-точь как труп, который извлекли из реки после нескольких дней пребывания в воде. Мелкое отличие состояло в том, что он чихал.

— Что вы тут делаете? — воскликнула Молли.

— А-апчхи!

— Что? — переспросила Молли.

С благородством, заслуживавшим продвижения по службе, полисмен подавил новый чих.

— Грубое насилие, — сообщил он.

— Мистер Финч не пострадал? — всполошилась Молли.

— Он — нет. Я — да.

— А кто вы?

— Гар-оо-чхи… чхи…

— Как?

— Гар-иш-чхи-и-и… Гарроуэй! — чуть успокаиваясь, сумел выговорить полисмен.

— А мистер Финч где?

— Не могу сказать, мисс.

— У вас что, простуда?

— Нет, мисс, не про… — чх-упчх-апчхи! Женщина швырнула мне в лицо перцем.

— Не надо водить знакомства с такими особами, — строго попеняла Молли.

Несправедливость укора ужалила Гарроуэя.

— Она мне не знакомая! Я ее арестовывал.

— А, понятно.

— Она вторглась в чужую квартиру.

— О, Господи!

— А когда я довел до ее сведения, что вынужден арестовать ее, она взяла да и швырнула мне перцем в лицо! И сбежала!

— Ах вы, бедняга!

— Спасибо, мисс, — признательно отозвался Гарроуэй. Человеку всегда приятно сочувствие, а уж тем более от молодой прелестной девушки, глядящей на вас огромными голубыми глазами. Именно в эту минуту офицер почувствовал явное улучшение.

— Принести вам что-нибудь? — осведомилась Молли.

— Нет, мисс, — печально покачал он головой. — Это противозаконно. Вообще-то я должен участвовать в облаве сегодня вечером. Там, в ресторане, продают спиртные напитки.

— Нет, я имела в виду — из аптеки что-нибудь. Скажем, мазь…

— Спасибо, мисс, не смею доставлять вам такие хлопоты. Я сам загляну в аптеку по пути в участок. А сейчас я вынужден оставить вас, мне надо одс. пчх… а-апчхи!

— Что-что?

— Одеться, мисс.

— Да вы одеты!

— Для рейда, о котором я только что упомянул, необходим полный вечерний костюм… пчхи… апчхи! Чтобы обмануть служащих ресто… пчхи!.. усыпить их бдительность. Ничего не получится, если мы нагрянем туда в полицейской форме. Сразу насторожатся.

— Ой, как интересно! А в каком ресторане будет облава?

— Видите ли, мисс, — заколебался офицер Гарроуэй, — это служебный секрет, но если вы никому не скажете — обла… пчхи… а-пчхи! — будет в «Лиловом цыпленке». Это здесь, за углом. Так что пожелаю вам, мисс, доброй ночи, а мне пора бежать.

— Минуточку! Я ведь пришла к мистеру Финчу! Вы его не видели?

— Нет, мисс. Никто не заходил в квартиру, пока я был тут.

— Тогда я подожду. Доброй ночи. Надеюсь, вам станет получше.

— Мне уже лучше, мисс, — галантно сообщил Гарроуэй, — благодаря вашему сочувствию. Доброй вам… апчхи-и! — ночи, мисс.

Молли, выйдя на крышу, встала там, глядя на миллионы переливающихся огней. На такую высоту голос Нью-Йорка доносился едва слышным шепотом. Воздух был прохладен и душист. Легкий ветерок шелестел кустами в горшках, за которыми с таким рвением ухаживал Муллет. Укоризненно сиял полумесяц, словно понимая, что предстает он не в самом выгодном свете. Как и Сигсби X. Уоддингтону (гонявшемуся сейчас за третьим Галлахэром), луне, чтобы выразить себя, нужны широкие просторы.

Молли, однако, не увидела в серебристом сиянии повода для критики. Клуне она испытывала собственнический интерес. То была ее личная, персональная луна, она должна была бы светить сейчас в окошко поезда, уносящего ее в свадебное путешествие. В том, что путешествие пока что откладывалось, луна ни капельки не виновата. Глядя на светило, несчастная невеста попыталась продемонстрировать своим поведением, что воспринимает все правильно.

Именно тогда в покой ночи ворвалось приглушенное восклицание, и, обернувшись, Молли увидела Джорджа.

Джордж стоял в лунном свете, поедая ее оловянными глазами. Хотя фигурка перед ним обладала всеми признаками Молли и хотя опрометчивый наблюдатель с ходу признал бы — да, это Молли и есть, казалось настолько невозможным, чтобы она очутилась здесь, что Джордж решил — он страдает галлюцинациями. Видимо, его подкосило нервное напряжение такого тяжелого дня, доведя до того состояния, в каком находится путник, которому мерещатся миражи. Поэтому он остался стоять, где стоял, не смея шевельнуться. Ему ведь было известно, что стоит дотронуться до человека во сне — и он исчезает.

У Молли склад ума был более практичный. Она двадцать миль проехала ради того, чтобы увидеть Джорджа, прождала его уйму времени, и вот он наконец-то здесь! Тогда она совершила самый разумный поступок — слегка вскрикнув от восторга, скакнула к нему, словно кролик.

— Джордж! Мой дорогой!

Человек учится, пока живет. Джорджу стало ясно, что он здорово промахнулся; надо пересмотреть все эти предвзятые идеи насчет того, что может и чего не может произойти во сне. От прикосновения Молли не исчезла, а, наоборот, с каждой секундой становилась реальнее.

Прикрыв глаза, он нерешительно поцеловал ее. Потом открыл их. Молли по-прежнему стояла рядом.

— Так это и правда ты? Наяву?

— Да, это я, наяву.

— Как же… Что?…

Уровень интеллекта у него был вполне приличный, и тут до него дошло, что он портит золотой миг бессмысленной болтовней. Он прекратил всякие расспросы, и на крыше воцарилось молчание. Луна смотрела сверху, весьма довольная. Не очень-то большой интерес рассматривать огромный город. Вот такое зрелище куда приятней. Единственное зрелище, если подумать, ради которого и стоит светить.

Джордж прильнул к Молли, а Молли прильнула к Джорджу, точно двое уцелевших после кораблекрушения, случайно встретившиеся на омываемом волнами берегу. Забытый мир уходил от них все дальше и дальше.

Но мир никогда не позволяет забывать о себе надолго. Вдруг Джордж оторвался от Молли, вскрикнул, подбежал к стене и взглянул вниз.

— Что случилось?

Успокоенный Джордж вернулся. Тревога оказалась ложной.

— Мне показалось, что я увидел кого-то на пожарной лестнице.

— На пожарной лестнице? Кто ж там мог быть?

— Подумал, может, сосед с этажа ниже. Пренеприятный тип. Очень любопытный, вечно всюду сует нос. Некий Ланселот Биффен. Он и раньше сюда захаживал. Редактор «Городских сплетен». Меньше всего нам нужно, чтоб он за нами подсматривал.

— А ты уверен, — тревожно спросила Молли, — что его там не было?

— Абсолютно.

— Если кто увидит меня здесь…

Джордж выругал про себя чересчур живое воображение, которому почудился темный силуэт на фоне летнего неба. Разрушил сам золотой миг, и его уже не вернуть.

— Не пугайся, дорогая. Даже если он и видел тебя, то ни за что не догадается, кто ты.

— Ты хочешь сказать, что ему не в диковинку, что ты кого-то целуешь?

Джордж пребывал в том расположении духа, когда человек не вполне отдает себе отчет, что он говорит, но он был уверен, что ничего подобного не имел в виду, и язык у него узлом заплетался, когда он попытался выразить это тремя разными способами.

— Да-а, после того, что произошло сегодня днем… — протянула Молли.

И отодвинулась. Она была доброй, но общеизвестно, что любая особа женского пола обожает помучить мужчину, которого любит. Женщина может быть ангелом милосердия, исцеляя муки и страдания, но если ей выпал случай кольнуть возлюбленного и понаблюдать, как тот корчится в муках, она этого случая не упустит.

Язык казался сейчас Джорджу клубком шерсти, с которым вдосталь наигрался котенок. Огромными усилиями он расправил два-три главных узла, чтобы произнести хоть что-то.

— Клянусь тебе… — начал Джордж, настолько увлекшись эмоциями, что даже пылко вскинул кулак клуне.

Молли замурлыкала от наслаждения. Она просто обожала смотреть на него, когда он бывал особенно смешным, а уж смешнее, чем сейчас, он еще никогда не выглядел.

— Клянусь тебе чем хочешь, я в жизни не видел этой чертовой девицы!.

— А она прекрасно тебя знает!

— Для меня она — абсолютная, совершенная незнакомка! Целиком и полностью!

— Ты уверен? Может, просто забыл о ней?

— Клянусь, — повторил Джордж, удержавшись в последнюю секунду, чтоб не прибавить — «этой луной!». — Если хочешь знать…

— Да! Очень-очень!

— Так вот, я думаю — она ненормальная. Совершенно безумная особа!

Молли решила, что мучение длилось достаточно долго. Девушки с поразительной точностью умеют рассчитывать время пытки. Мучения в меру мужчинам на пользу — они подстегивают их, позволяют поддерживать активную и энергичную форму. Но слишком много — это тоже перебор.

— Джордж, бедняжечка мой! — проворковала она. — Неужели ты хоть на миг мог подумать, будто я поверила хоть единому слову из того, что она наговорила?

— Что! Ты не поверила?

— Конечно, нет!

— Молли! — Теперь Джордж аккуратно взвешивал слова. — Ты самая милая… самая добрая… самая прекрасная, самая совершенная девушка на свете!

— Конечно. Видишь, как тебе повезло!

— Ты ведь сразу поняла, что она — сумасшедшая! Сразу раскусила, что она одержима какой-то манией…

— Ничего я такого не поняла! Сначала я совсем растерялась, но потом пришел папа и сказал, что исчезло мое жемчужное ожерелье.

— Твое жемчужное ожерелье? Исчезло?!

— Девица стащила его. Она воровка. Разве ты еще не понял? Все подстроено, и очень хитро. По-другому заполучить его она не могла. А вот так, ворвавшись, крича всякую чепуху, она, естественно, отвлекла внимание от свадебных подарков. Потом притворилась, будто хлопнулась в обморок на стол, схватила ожерелье и быстренько сбежала. Никто даже и не догадался, что же произошло на самом деле.

Джордж присвистнул. Кулаки у него сжались. Он враждебно уставился на куст в горшке, точно тот нанес ему личное оскорбление.

— Если я когда-нибудь встречу эту…

— А вот мама, — расхохоталась Молли, — все еще говорит, будто ты знал ее и ее история — правда, а ожерелье она стянула по пути. Забавно, а?

— Забавно, — горько заметил Джордж, — не то слово. Из-за твоей мачехи я хохочу без остановки, с самого начала. Она заслуживает, чтоб ей как следует дали дубинкой по голове. Если хочешь знать, что я думаю об этой заразе, об этой каре небесной, которая ухитрилась прицепиться к вашей семье и отравить всем жизнь, позволь мне начать с того, что… Однако сейчас не время…

— И правда. Мне пора возвращаться.

— О, нет!

— Да. Надо ехать домой и упаковываться.

— Упаковываться?

— Возьму только один чемодан.

Вселенная вокруг Джорджа бешено завращалась.

— То есть — ты что же, уезжаешь? — упавшим голосом выговорил он.

— Ну да! Завтра.

— О, Господи! Надолго?

— Навсегда. С тобой.

— Со?..

— Конечно! Разве ты не понял? Сейчас я еду домой уложить чемодан. Потом вернусь в Нью-Йорк, переночую в отеле. Завтра мы рано утром обвенчаемся и днем уедем. Совсем одни.

— Молли!

— Взгляни на эту луну. Сейчас ей полагалось бы светить в окошко нашего поезда.

— Да.

— Ну что же, завтра вечером луна будет не хуже! Джордж облизал губы. Что-то щекотало ему нос, а в груди разрастался непонятный нарост, затрудняя дыхание.

— А полчаса назад я думал, что никогда не увижу тебя.

— Пойдем, спустимся. Проводи меня до машины, — отрывисто сказала Молли. — Я поставила ее у дверей.

Они спустились по лестнице. Из-за эксцентричных повадок лифта Джорджу частенько приходилось подниматься и спускаться пешком, но только сейчас, впервые, ему бросилась в глаза особенность, отличающая ее от всех других лестниц в многоквартирных домах. Эта была увита розами и жимолостью, на ней вовсю распевали птицы, чего, собственно, не бывает в многоквартирных домах. Странно… И все же, как он незамедлительно понял, так и должно быть!

Молли забралась в свой автомобильчик, а Джордж высказал то, что давно уже вертелось у него на языке.

— Не понимаю, зачем тебе вообще торопиться.

— Как это зачем? Надо упаковаться и уехать до возвращения мамы.

— Так что, эта черте… твоя мачеха в Нью-Йорке?

— Да. Поехала в полицию.

До этой минуты Джордж относился к Нью-Йорку как к городу особенному. В частности, ему очень нравилось, как через уличные плитки пробиваются сейчас фиалки, — но, услышав эту новость, он обнаружил, что город утратил частицу очарования.

— О, она в Нью-Йорке, вот как?

— Сейчас, наверное, едет домой.

— А может, у нас еще есть время пойти куда-нибудь и наскоро пообедать? Уютненький такой, маленький обед в каком-нибудь спокойненьком ресторанчике…

— Господи, нет! Мне и так уже надо поторапливаться. — Молли пристально взглянула на него. — Джордж, милый, ты умираешь от голода! Я вижу. Ты такой бледный и измученный. Когда ты ел последний раз?

— Ел? Когда ел? Не помню уж.

— А что ты делал после скандала?

— Я… Ну, прошелся немножко. Потом сидел в кустах, надеялся, вдруг появишься ты. А потом, наверное, отправился на станцию и сел в поезд.

— Бедняжечка ты мой! Ступай и сейчас же поешь.

— Почему я не могу поехать в Хэмстед с тобой?

— Потому что не можешь.

— А в каком отеле ты остановишься на ночь?

— Пока не знаю. Но непременно перед этим загляну на минутку к тебе.

— Что, сюда? Ты заедешь сюда?

— Конечно.

— Обещаешь?

— Да, если ты сейчас же пойдешь и пообедаешь. Ты совсем бледный.

— Пообедаю?.. Ну ладно, схожу.

— Обязательно, смотри! Если не пообедаешь к тому времени, как я вернусь, я сразу же уеду домой! И никогда, никогда не выйду за тебя замуж! До свидания, милый. Мне пора.

Автомобиль тронулся и свернул на Вашингтон-сквер. Джордж стоял и долго смотрел ему вслед, когда и смотреть-то уже было не на что, только на пустую улицу; а потом, будто средневековый рыцарь, отправился совершать подвиг во имя своей дамы. Хотя она, разумеется, сильно ошибалась, приказав ему обедать. Единственное, что ему хотелось и что прописал бы ему любой доктор, — вернуться на крышу и любоваться луной. Однако самое пустяковое ее желание было для него законом.

Куда же добраться быстрее всего и выполнить омерзительную задачу с минимальной затратой времени?

В «Лиловый цыпленок», разумеется. Ресторанчик рядом, под боком, и человек целеустремленный, если возьмет комплексный обед за полтора доллара, сумеет побросать в себя всю еду минут за десять, так что луна не истомится в ожидании.

Вдобавок в «Цыпленке» можно раздобыть «то самое», если вас там знают. Джордж, человек молодой и умеренный, чувствовал, что «то самое» нужно ему позарез. Ему, конечно, следовало бы наслаждаться золотистым нектаром из старинного хрустального бокала, но раз уж его под рукой нет, придется довольствоваться виски, поданным в обычном кофейнике.

ГЛАВА XVI

1

В «Лиловом цыпленке», судя по всему, был наплыв посетителей. Внутренний зал, когда Джордж заглянул туда, был битком набит, шанса найти столик — ни малейшего. Джордж прошел дальше, надеясь отыскать укромное местечко на веранде или в саду, мимоходом подивился атлетическому сложению многих посетителей.

Обычно в «Цыпленке» собиралась богема из близлежащих кварталов, мускулатурой не блиставшая. Столики занимали в основном худосочные поэты да изящные художники-футуристы. Сегодня поэтов с художниками хватало, но их затмевали гранитолицые мужчины с могучими плечами и квадратными челюстями. Джордж решил, что в Нью-Йорке проходит конференция и это ее участники из других штатов, решившие вечерком поглазеть на богему.

Однако особо задумываться над этим не стал, потому что, подстегнутый видом еды, начал понимать, что Молли была права — женщины ведь всегда правы: хотя высшее его «я» требовало луны, более низменное, почти с той же настойчивостью, стремилось подкрепиться. А в этом ресторанчике счастливо сошлись возможности удовлетворить желания обоих «я»: над мощеным задним двором, именуемым здесь «садом», вовсю сияла луна, прекрасно видная, самая что ни на есть подлинная, и стояли наготове официанты, горя рвением подать обед за полтора доллара.

Комбинация показалась Джорджу исключительно удачной, и теперь его заботило одно — как бы разыскать местечко. На первый взгляд и тут все столики были заняты.

Впечатление подтвердил и второй. Зато у стены дома «Шеридан», в нескольких шагах от пожарной лестницы, Джордж углядел столик, за которым сидел всего один человек. К нему он и подошел, виновато улыбаясь. Обычно ему не нравилось делить столики с незнакомцами, но если альтернатива — уход отсюда и долгие розыски другого ресторана, то и с соседством можно смириться.

— Простите, сэр, — проговорил Джордж. — Вы не возражаете, если я сяду за ваш столик?

Человек, поглощенный до того poulet roti aux pommes de terre и salade Bruxelloise,[15] вскинул на него глаза. Судя по его телосложению, он тоже был участником конференции из другого штата. Он возвышался над столиком, точно великан из цирка, и руки, сжимавшие нож и вилку, отличала мощь, какую Джордж заметил и у других обедавших. Однако была и разница — взгляд. У тех он был стальной и недружелюбный; такие глаза водитель автоматически связывает с дорожной полицией, а профессиональный вор — с профессиональными сыщиками. Этот же смотрел ласково, глаза его можно было бы назвать даже красивыми, если б их не портили красные ободки вокруг век и общий, несколько воспаленный, вид.

— Ничуть не возражаю, сэр, — отозвался он на вежливую просьбу.

— Что-то сегодня народу многовато.

— Да, немало.

— Значит, если не возражаете, я тут и устроюсь?

— Всегда рад.

Джордж огляделся, ища официанта, и обнаружил одного у своего локтя. Как ни переполнен был «Цыпленок» постоянными клиентами, прислуга их знала, а Джордж уже несколько месяцев регулярно посещал этот ресторан.

— Добрый вечер, cap, — приветствовал его официант улыбкой, некогда разбившей немало сердец в Италии.

— Добрый вечер, Джузеппе, — отозвался Джордж. — Возьму обед.

— Да, cap. Зуп-пюре или пульон?

— Пюре. Многовато сегодня клиентов, Джузеппе.

— Да, cap. Полно. Хороший бизнес.

— Официант, похоже, вас знает, — заметил его сотрапезник.

— О, да. Я частенько сюда забегаю.

— Ага… — задумчиво отозвался другой.

Прибыл суп, и Джордж жадно набросился на него. Его сосед с чудовищным аппетитом поедал спагетти.

— Вы первый раз в Нью-Йорке? — поинтересовался после паузы Джордж.

— Вообще-то нет. Я тут живу.

— А-а. Я думал, вы из другого штата.

— Нет, сэр. Живу прямо тут, в Нью-Йорке.

Престранная мысль, что он уже где-то видел этого человека, мелькнула у Джорджа. Да, теперь он мог бы поклясться, что видел и долговязую фигуру, и выпирающее адамово яблоко, и это доброе выражение лица. Он покопался в памяти. Но нет, ничто не ворохнулось в ее глубинах.

— У меня странное чувство, будто мы уже встречались, — поделился Джордж.

— Мне и самому так показалось.

— Моя фамилия Финч.

— А моя — Кабо. Деланси Кабо. Джордж покачал головой.

— Нет, не знаю.

— А я вот вашу знаю. Слышал ее, но никак не припомню — где.

— Вы в Гринвич Виллидж живете?

— Немного дальше. В центре. А вы?

— А я на верхнем этаже вот этого самого дома. Позади нас. Внезапный свет узнавания, заметил Джордж, осветил лицо его собеседника.

— Вспомнили, где мы встречались?

— Нет, сэр. Нет-нет! — заспешил тот. — Совсем из памяти вон. — Он отхлебнул ледяной воды. — Однако вспоминается, что вы как будто художник?..

— Правильно. А вы тоже художник?

— Я — поэт.

— Поэт? — Джордж постарался скрыть естественное удивление. — А где вы печатались?

— Пока что, мистер Финч, я еще ничего не опубликовал, — печально признался тот.

— Вот незадача! Я тоже не продал еще ни одной картины.

— Н-да, паршиво.

И они взглянули друг на друга добрыми глазами, два страдальца, две жертвы дурного вкуса публики. Возник Джузеппе, неся блюдо с яблочным пирогом в одной руке и poulet roti в другой.

— Джузеппе! — окликнул его Джордж.

— Сар?

Джордж приблизил губы к внимательному уху официанта.

— Тш-пш, пш-тш, — зашептал он.

— Да, cap. Слушаю, cap. Один момент!

Джордж удовлетворенно откинулся на спинку стула. И тут ему подумалось, что, пожалуй, он допустил маленькую невнимательность. Конечно, красноглазый — ему не гость, но все-таки они соседи по столику и близки по духу; обоим известно, каково это — трудиться на ниве искусства без всякой поддержки или должной оценки.

— А может, и вы присоединитесь? — предложил он.

— Присоединюсь? К чему, сэр?

— Выпьете виски? Джузеппе сейчас принесет.

— Вот как? А разве в этом ресторане можно приобрести алкогольные напитки?

— Легче легкого, если вас тут знают.

— Это же противозаконно?

— Ха-ха-ха! — весело рассмеялся Джордж. Ему нравился этот приятный, забавный парень. — Ха-ха! А вы шутник!

И он с искренним дружелюбием взглянул на соседа. Так смотрят на незнакомца, у которого вдруг открылось недюжинное чувство юмора. А взглянув внимательно, Джордж окаменел.

— О, Господи!

— Сэр?

— Ничего-ничего!

Память, несколько подзадержавшись по пути, все-таки достигла цели. Человек этот совсем не чужой! Теперь Джордж вспомнил, где видел его. На крыше «Шеридана»! Одетый в полицейскую форму, тот остерегал его, сообщая о прискорбном прошлом Фредерика Муллета. Этот человек — коп! А он только что, прямо на его обведенных красным глазах, заказал виски!

— Я, конечно, шутил, — нервно хохотнул Джордж. — Сами понимаете…

— Насчет чего, мистер Финч?

— Да когда сказал, будто тут легко получить спиртное. Джузеппе мне имбирный эль принесет, и всего-то!

— О-о, правда?

— И зовут меня не Финч, — нес Джордж, — а… э… Брискетт. И живу я не в той квартире, наверху. Я живу…

Сбоку подоспел Джузеппе. Вел он себя до того заговорщицки и так хитро подал высокий бокал и кофейник, что похож был, ни дать ни взять, на служителя Черной Руки, плетущего заговоры против общественного блага.

— А-а, мой имбирный эль? — прочирикал Джордж. — В кофейнике ведь имбирный эль? Да?

— Да, cap. Имбирный эль. Эль! Ха-ха-ха! Вы такой забавник джентльман, мистер Финч! — одобрительно прибавил Джузеппе.

Джорджу захотелось лягнуть его как следует. Если все современные итальянцы таковы, ничего удивительного, что Италии потребовалась диктатура.

— Унесите его! — дрожащим голосом приказал он. — Я не хочу, чтоб подавали в кофейнике.

— Но, мистер Финч, виски мы всегда подать в кофейнике. Вы сами знаете!

Взглянув через стол, Джордж пришел в смятение. Долговязая фигура соседа, будто разматывая и разматывая кольца, поднималась все выше, а на лице у него возникло странное выражение решимости и угрозы.

— Вы…

В продолжении Джордж не сомневался:… «арестованы!» Но слово так и не прозвучало. В неожиданном припадке безумия Джордж кинулся действовать. При обычных обстоятельствах склонности к буйству он не проявлял, но сейчас выручить могло только буйство. В мозгу у него пронеслась картинка того, что случится, если он не примется действовать быстро и решительно. Его арестуют, упрячут за решетку. А Молли никто не встретит, хуже того — никто на ней не женится завтра!

Джордж не колебался ни секунды. Уцепив скатерть, он рывком сдернул ее. Вихрем взлетели яблочный пирог, ледяной чай, хлеб, картошка, салат, poulet roti. Высоко взметнув скатерть, словно тореадор на арене, он опустил ее на голову полисмена. Со всех сторон посыпались заинтересованные возгласы. Ресторанчик был не чопорный, в нем всегда царил дух богемного веселья, но даже здесь все это вызвало живейший интерес. Четверо обедавших счастливо расхохотались, пятый воскликнул: «У-ух! Наддай жару!», шестой призвал: «Нет, вы только взгляните!».

В нью-йоркской полиции лодырей нет. Полицейские могут вести себя тихо, но отдела не отлынивают. Цепкая рука выпросталась из-под скатерти и ухватила Джорджа за плечо. Другая цепкая рука зависла над его воротничком. Пальцы первой сжали крепче.

Джордж был не в том настроении, чтобы терпеть подобные выходки. Он ударил, и попал по чему-то крепкому.

— Casta dimura salve e pura! Молодец! Врежь ему еще! — посоветовал Джузеппе, смекнувший, что человек под скатертью не из тех, кто принимает интересы «Цыпленка» близко к сердцу.

Джордж совету последовал. Скатерть заволновалась еще пуще. Рука с его плеча упала.

В этот момент из внутреннего зала донеслись нестройные крики и погас свет.

Лучшего Джордж и желать не мог. Темнота как раз отвечала его интересам. Скакнув к пожарной лестнице, он взобрался на нее с такой же прытью, с какой миссис Уоддингтон недавно спускалась, добрался до крыши и, приостановившись на минутку, вслушался в суматоху внизу. Потом, разобрав сквозь грохот и шум на лестнице, что по ней кто-то взбирается, сиганул к спальной веранде и нырнул под кровать. Искать убежища в квартире, понимал он, бесполезно. Это первое место, куда кинется его преследователь.

Джордж затаил дыхание. Шаги приблизились. Дверь открылась, вспыхнул свет.

2

Предполагая, что люди, которые забираются по пожарной лестнице, преследуют его, Джордж допустил вполне простительную ошибку: в силу самых разных обстоятельств бегство его из «Цыпленка» прошло незамеченным.

Во-первых, когда Гарроуэй уже выпутывался из складок скатерти, Джузеппе с преданностью хозяевам, достойной всяческих похвал, хватил его кофейником в глаз, что снова затуманило взор полисмена. А пока в голове у него прояснялось, погас свет.

Одновременно луна, явно выступавшая на стороне Джорджа, унырнула за густое облако, где и схоронилась. А потому ни один человеческий глаз не наблюдал, как спасался бегством наш герой.

Шаги же, которые он услышал на пожарной лестнице, принадлежали молодой паре, на уме у которой, как и у него самого, было одно — убраться подальше. Ни малейшей враждебности к Джорджу у них и в мыслях не было. Напротив, заметь они его, только бы поторопили и пожелали удачи. Ведь то были мадам Юлали и Дж. Хамилтон Бимиш собственной персоной.

Хамилтон с невестой прибыл в ресторан через несколько минут после Джорджа и, как и Джордж, обнаружили, что столики заняты все до единого.

Однако, в отличие от Джорджа, он не смирился с ситуацией безропотно и покорно. Пустив в ход всю силу своего величия, он вызвал из небытия добавочный столик, который поставили и накрыли в уютном местечке, на границе внутреннего и внешнего залов.

У места этого на первый взгляд было много недостатков. Часто пробегавшие официанты неизменно спотыкались о стул Бимиша, что особенно неприятно, когда человек пытается разговаривать с любимой девушкой. Но близился момент, когда все недостатки поблекли в сравнении со стратегическими преимуществами. В минуту, когда облаву объявили, можно сказать, официально, Хамилтон наливал даме сердца то, что у администрации сходило за шампанское. Но любезному его жесту помешали: тяжелая рука легла ему на плечо и грубый резкий голос сообщил, что он арестован.

Последовал ли бы Хамилтон пылкой тактике Джорджа Финча, закутавшего полисмена в скатерть, а потом ударившего его, останется неведомым, поскольку необходимость подобных действий была устранена внезапно погасшим светом. И вот в этот-то момент и раскрылись все преимущества его месторасположения.

До пожарной лестницы было всего несколько шагов. Хамилтон, схватив невесту за руку, быстро потащил ее туда и, поставив на нижнюю перекладину, так энергично подтолкнул вверх, что неправильных толкований возникнуть не могло. Через секунду мадам Юлали поспешно карабкалась к крыше, а Хамилтон поспешал за ней по пятам.

Достигнув конца пути, они встали рядом, глядя вниз. Свет в «Цыпленке» все еще не зажегся, из темноты доносился галдеж, свидетельствующий, что неведомые личности обходятся весьма грубо с другими неведомыми личностями. Мадам Юлали сочла, что они удачно удрали оттуда, что и высказала.

— Я даже и не подозревала, Джимми, дорогой, как замечательно иметь тебя рядом в минуту опасности! — заявила она. — До чего ж ловко ты выдернул нас оттуда! В жизни такого не видала. У тебя, должно быть, преогромный опыт!

Хамилтон отирал платком куполообразный лоб. Ночь была теплая, а подъем — скоростной.

— Никогда себе не прощу, что подверг тебя таким испытаниям!

— Ну что ты! Это очень весело!

— Ладно, все закончилось благополучно, и слава Богу…

— Закончилось ли? — перебила мадам Юлали.

— О чем ты? Она указала вниз.

— Сюда кто-то поднимается.

— Да! Ты права!

— Что же нам делать? Сбежать по лестнице?

— Вход они, по всей вероятности, охраняют, — покачал головой Хамилтон.

— Тогда — что?

В минуты, подобные этой, и отличишь великий ум. Человек заурядный зашел бы в тупик, и, конечно, ему пришлось бы потратить уйму драгоценного времени на раздумья. Хамилтон же, единой вспышкой гигантского ума, блестяще решил проблему всего за четыре секунды с четвертушкой.

Взяв невесту под руку, он развернул ее.

— Смотри!

— Куда?

— Туда!

— Что там?

— Это.

— Что — это? — На красивом личике проступило замешательство. — Я не пойму. На чего мне смотреть-то?

— На что мне смотреть, — автоматически поправил Ха-милтон и потянул ее через крышу. — Видишь веранду? Это летняя спальня Джорджа Финча. Зайди, закрой дверь, включи свет…

— Но…

— …и частично разденься.

— Что?

— Если кто явится, скажешь, Джордж сдал тебе веранду, и ты как раз переодеваешься, чтобы идти на обед. А я между тем спущусь к себе в квартиру и поднимусь через несколько минут проверить, готова ли ты. — Гордость, вполне объяснимая, обуяла его настолько, что, пренебрегши даже чистотой слога, он опустился до жаргона. — Ну, классный фокус-покус? — в восторге спросил он. — Отпад, а?

Невеста благоговейно взглянула на него. Одно из утешений, которые есть у нас, у людей с интеллектом, — то, что, когда грянет кризис, ум побеждает женское сердце. В минуты мира женщины могут увлекаться шейхами и смотреть томным взглядом на светских щеголей, которые только и способны, что проделать первые три па чарльстона. Но пусть только что-то пойдет не так, пусть только грянет внезапная угроза беды — и кто тогда король? Кто главный спасатель? Тот, у кого размер шляпы — восемь с четвертью!

— Джимми! — воскликнула мадам Юлали. — Это — блеск!

— Вот именно.

— Мы спасены!

— Правильно. Быстрее! Нельзя терять ни секунды!

3

Так и случилось, что Джордж, затаившийся под кроватью, получил еще один шок, от которого, как ему показалось (хотя он должен бы попривыкнуть к шокам) волосы у него мгновенно поседели — все, до последнего волоска!

После того как глаза попривыкли к свету, первой в сознание Джорджа Финча вторглась лодыжка в прозрачном чулке. К ней почти сразу же присоединилась вторая. Довольно долго обе эти лодыжки, хотя и стройные, занимали так много места в Джорджевом мире, что, можно сказать, затмили весь горизонт. Потом они исчезли.

За минуту до их исчезновения Джордж, скромно вжавшийся в стенку, сказал бы, что ничто не доставило бы ему большего удовольствия. И однако же, когда они действительно исчезли, ему с трудом удалось сдержать панический вскрик. Потому что из виду их скрыла пелена упавшего платья, будто скроенного волшебными ножницами из лунных лучей и звездной пыли. В витрине магазина оно вызвало бы у Джорджа восхищение. Но любоваться на платье в витрине магазина и видеть, как оно пеной упало на пол спальни, — вещи абсолютно разные! Джордж покраснел, и ему почудилось, что от его щеки уже затлел коврик. Прикрыв глаза, он стиснул зубы. Конец это, вопрошал он себя, или всего лишь начало?

— Да? — внезапно раздался женский голос, и Джорждева голова, конвульсивно дернувшись, чудом не слетела со слабо прикрепленной шеи.

Ответил этот голос, как он интуитивно догадался, когда к нему вернулась способность соображать, на резкий и властный стук в дверь. Стучали каким-то тяжелым предметом, очень похоже, что полицейской дубинкой. А вслед за стуком раздался резкий, властный оклик:

— Откройте дверь!

Обладательница лодыжек была явно не из трусливых.

— И не подумаю! Я одеваюсь!

— Кто вы?

— А вы кто?

— Неважно.

— Ну, тогда неважно и кто я!

Наступила пауза. Джорджу, как судье беспристрастному, показалось, что с небольшим перевесом побеждают лодыжки.

— А что вы там делаете? — спросил мужской голос, берясь за расследование с другого конца.

— Одеваюсь! Сколько можно повторять!

Повисла новая пауза. Затем к напряженным переговорам подключился третий участник.

— Что тут происходит? — резко осведомился он. Джордж узнал голос своего старого друга.

— Гарроуэй, — с досадливой строгостью продолжил тот, — какого дьявола вы тут делаете? За этой дверью — дама. Честное слово, мне непонятно, в чем все-таки состоят обязанности нью-йоркских констеблей? Их жизнь — одно бесконечное безделье! Убивают время, болтаясь по городу и досаждая женщинам. Вы вообще знаете, что дама в комнате — моя невеста? Она переодевается, чтобы идти со мной в ресторан.

Офицер Гарроуэй, как всегда, сник перед превосходящим интеллектом.

— Вы уж простите, мистер Бимиш!

— Может, и прощу. А как вы вообще тут оказались?

— Внизу, в этом «Цыпленке», случились беспорядки. На меня напал некий мистер Финч. Я преследовал его по пожарной лестнице…

— Мистер Финч? Что за околесица, Гарроуэй! Мистер Финч сейчас в свадебном путешествии. Он очень любезно сдал этой даме свою спальную веранду на время своего отсутствия.

— Но, мистер Бимиш, я только что говорил с ним! Мы сидели за одним столиком.

— Ерунда!

Платье из поля зрения исчезло, и Джордж услышал, как открывается дверь.

— Джимми, что нужно этому человеку?

— Не что, а кто. Врач, несомненно. Он говорит, будто только что встретил здесь Джорджа Финча.

— Но Джордж уже за сотни миль отсюда!

— Вот именно. Ты готова, дорогая? Тогда пойдем, пообедаем где-нибудь. А вы, Гарроуэй, выпейте брома с сельтерской. Зайдемте ко мне, и я смешаю. А когда выпьете, рекомендую полежать спокойно на диванчике. Лично я считаю, что вы несколько перенапрягли мозг, сочиняя поэму. Кто подбил вам глаз?

— Я сам бы очень хотел знать, — с сожалением откликнулся Гарроуэй. — Получил увечье в «Цыпленке». В этот момент на голове у меня была скатерть, и личность нападавшего установить я не смог. Но если я найду его, отколочу так крепко, что и внукам его аукнется.

— Скатерть?

— Да, мистер Бимиш. Пока я старался выпутаться из складок, кто-то двинул мне в глаз кофейником.

— Как же вы догадались, что именно кофейником?

— Валялся рядом со мной, когда я вылез.

— Ну что же, — подытожил Хамилтон, — надеюсь, это послужит вам уроком. Не ходите в такие места. Вам еще повезло, что так легко отделались. А вот если б вы отведали там сыра… Ну ладно, пошли. Посмотрим, чем я сумею вам помочь.

4

А Джордж остался на месте. Знай он укрытие получше, то перебрался бы туда, но он не знал. Кто-кто, но только не он стал бы притворяться, будто ему удобно лежать под кроватью, где пух щекочет ноздри, а около левого уха гуляет сквозняк. Но при данных обстоятельствах ничего больше не оставалось. Для человека, не умеющего летать, существуют только два способа уйти с крыши: спуститься по пожарной лестнице и, вероятнее всего, угодить в лапы констеблей или украдкой спуститься по обычной лестнице и, очень вероятно, наскочить на мстительного Гарроуэя. Правда, Хамилтон советовал полисмену, выпив брома с сельтерской, отлежаться на диване; но кто же знает, последует ли тот совету? Может, уже сторожит на лестнице. Припомнив его сложение и горечь, с какой он говорил о нападавшем, Джордж решил, что риск слишком велик. Как ни многочисленны изъяны его укромного приюта, для человека в его щекотливом положении местечка лучше не отыщешь. Итак, он забился поглубже и попытался скоротать время за раздумьями.

Раздумывал он о многом — о своей юности в Ист Гилиэде, о зрелости в Нью-Йорке, о Молли. О том, как любит ее. О миссис Уоддингтон и о том, как же портит она великую картину мирозданья; о Хамилтоне Бимише и о том, как небрежно управляется он с полисменом. Об офицере Гарроуэе и его дубинке, о Джузеппе и его кофейнике; о преподобном Гедеоне Вулесе и его белых носках. В раздумьях своих он дошел даже до Сигсби X. Уоддингтона.

Ну а уж когда человек принимается думать про Сигсби, это значит, что ресурсы раздумий у него окончательно иссякли. Возможно, учитывая этот факт, судьба любезно подкинула Джорджу свежий материалец. Лениво раздумывая о Сигсби и гадая, как тот дошел до жизни такой, Джордж вдруг услышал приближающиеся шаги.

Он свернулся в клубок, и уши у него встали торчком, точно у борзой. Да, действительно, шаги. И мало того, направляются прямиком к его спальной веранде.

Волна жалости к себе затопила Джорджа. Что ж это за наказание такое, в самом деле? Почему на него так и сыплются напасти? Он мало просил у Жизни — и всего то, чтобы позволила ему спокойно лежать под кроватью, вдыхать пух. И что же? Одни помехи! Можно сказать, пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, как выразился Киплинг. С той самой минуты, как он отыскал себе это укромное местечко, мир превратился в сплошной серый ад. Как все-таки неправильно и несправедливо!

Единственное, что можно было сказать в пользу этих шагов, — они были слишком легки, а потому никак не могли принадлежать нью-йоркскому полисмену. Теперь они приблизились к самой двери. Ему даже показалось, что они зашли в комнату.

Он оказался прав. Щелкнул выключатель. Живым зверьком прыгнул на него свет. А когда он открыл глаза, то увидел лодыжки в чулках прозрачного шелка.

Дверь закрылась. Миссис Уоддингтон, только что ступившая на последнюю перекладину пожарной лестницы, метнулась через крышу и, прильнув ухом к замочной скважине, напряженно прислушалась. Наконец-то, возликовала она, дело двинулось!

5

С минуту взирая на это новое зрелище, Джордж чувствовал лишь слабое негодование и обиду на придурковатость судьбы, воспользовавшейся тем же методом, какой использовала совсем недавно. Судьба, думал он, ведет себя по-детски. Один раз все эти фокусы с лодыжками еще могут позабавить человека, но перебарщивать все-таки не стоит.

За негодованием пришло облегчение. Вспомнив разговор Хамилтона с полисменом, он понял, что обладательница лодыжек — его старая приятельница Мэй Стаббс из Ист Гилиэда, штат Айдахо. Сейчас, предположил он, лодыжки принадлежат, как и прежде, ей, а видит он их — ну, мало ли! Вернулась захватить пудреницу или там помаду. Что-то забыла в пылу недавних препирательств.

А это, безусловно, меняет положение дел. Это означает, что вместо нового врага он обрел союзника. Девушка широких взглядов, вроде Мэй, сразу поймет мотивы, побудившие его спрятаться под кроватью, и посочувствует ему. Кстати, можно бы использовать ее — пусть разведает, чисто ли на лестнице. Короче, новое вторжение в его убежище — совсем не бедствие, а большая удача.

От всей души чихнув (в нос ему залетел пушок), Джордж выкатился из-под кровати и с веселым смехом встал на ноги, тут же и обнаружив, что он очутился перед вытаращенными глазами абсолютной незнакомки. Незнакомой, по крайней мере, она показалась ему в первый момент. Но постепенно, пока он разглядывал ее, у него стало зарождаться чувство, что где-то, когда-то он уже видел эту девушку. Но — где? И когда?

Девушка ошалело таращилась на него — невысокая, хорошенькая, с бойкими черными глазами и премиленьким ротиком, не будь он сейчас раскрыт, как у рыбы. На веранде воцарилась безраздельная тишина, и миссис Уоддингтон, напрягавшая слух у двери, начала уже думать, что, может, Джорджа в этом логове вовсе нет и ей снова предстоит заступить на вахту. Но тут раздались голоса, и, хотя слов ей было не разобрать — дверь была массивной, крепкой, — вне сомнений, один из голосов принадлежал Джорджу. Миссис Уоддингтон на цыпочках отошла, вполне удовлетворенная. Подозрения ее подтвердились, теперь оставалось решить, как же действовать наилучшим образом. Она встала в тень бака с водой и постояла там, размышляя.


А на веранде девушка, не сводя глаз с Джорджа, стала медленно пятиться. Шага примерно через три она наткнулась на стенку, и шок восстановил ее речевые способности.

— Что вы делаете в моей спальне? — закричала она.

От подобного вопроса замешательство Джорджа сменилось бурной яростью. Нет, это уже чересчур! Нынешним вечером обстоятельства как сговорились превращать его веранду в место собраний. Но будь он проклят, если позволит всяким особам такую наглость!

— Интересно, с какой такой стати спальня — ваша? — крикнул он. — Кто вы вообще такая?

— Миссис Муллет.

— Кто?

— Миссис Фредерик Муллет.

А миссис Уоддингтон между тем выстроила план действий. Ей, решила она, требуется свидетель. Пусть зайдет с ней в это гнездо порока и своим свидетельством подкрепит ее слова. Будь здесь лорд Ханстэнтон, как ему полагалось бы, так и искать бы больше не надо. Но тот растворился в гуще огромного города, набивая свой низменный желудок едой. Кого же завербовать в помощники? Ответ нашелся сам собой. Ферриса, конечно же! Он рядом, под рукой, его можно привести без проволочек.

И миссис Уоддингтон припустила к лестнице.

— Миссис Муллет? — поразился Джордж. — Как это? Муллет не женат.

— Нет, женат. Мы сегодня утром поженились.

— А где он?

— Оставила его внизу, докуривать сигарету. Он сказал, мы будем здесь, как две птички в гнездышке. Одни.

Джордж расхохотался неприятным сардоническим смехом.

— Если Муллет воображает, что человек может остаться здесь наедине хоть на пять минут кряду, так он большой оптимист! И какое, интересно, имеет он право устраивать гнездышко в моей квартире?

— Разве это ваша квартира?

— А чья же еще?

— Ой-ей-ей!

— Прекратите сейчас же! Не орите! Вокруг кишат полисмены.

— Полисмены!

— Ну да.

Глаза, смотревшие на него, внезапно набухли слезами. Маленькие ручки стиснулись в страстном жесте мольбы.

— Не сдавайте меня быкам, мистер! Я сделала это только ради моей бедной матери! Если б вы тоже были без работы и вам пришлось смотреть, как ваша бедная старая мама гнется над лоханью…

— У меня нет бедной старой мамы, — грубовато перебил Джордж. — И вообще, что вы несете?

Вдруг он замолк — ошеломительное открытие стерло с его губ все речи. Девушка, разомкнув ладошки, заломила руки, и жест этот пришпорил память: бессознательно Фанни приняла ту самую позу, как и в столовой миссис Уоддингтон, сегодня утром. Джордж, едва увидев заломленные руки, моментально вспомнил, где встречал эту девушку. Позабыв все остальное, позабыв, что загнан в ловушку на крыше, а справедливо разозленный полисмен сторожит единственный выход, он коротко, резко вскрикнул.

— Это вы! А ну-ка, верните ожерелье!

— Какое еще ожерелье?

— То, что украли в Хэмстеде!

— Вы смеете обвинять меня в краже?

— Вот именно!

— А знаете, что я сделаю, если вы выдвинете против меня такое обвинение? Я…

Она оборвала фразу на полуслове. Раздался тихий, осторожный стук в дверь.

— Лапочка!

Фанни взглянула на Джорджа, Джордж — на Фанни.

— Муж! — прошептала она.

Джордж находился не в том настроении, чтобы его запугивал какой-то Муллет. Он размашисто шагнул к двери.

— Лапулечка!

Джордж широко распахнул дверь.

— Лапу…

— Да, Муллет?

Камердинер отступил на шаг, глаза у него округлились. Кончиком языка он облизал губы.

— Оса в улье! — вскричал он.

— Не дурите! — одернул его Джордж.

Муллет пялился на него, как человек, пораженный до глубины души.

— Разве вам недостаточно собственного меда, мистер Финч? — укоризненно попенял он. — Явились еще и моим полакомиться?

— Не валяйте дурака! Моя свадьба временно отложена.

— Понятно… Беда любит компанию, вот вы и решили испортить мою.

— Ничего подобного!

— Если бы я знал, что вы, мистер Финч, дома, — с достоинством заявил Муллет, — то не позволил бы себе вольность воспользоваться вашей квартирой. Пойдем, Фанни, мы переезжаем в гостиницу.

— Да? — с иронией спросил Джордж. — Позвольте сказать вам, что сначала надо уладить одну проблемку. Возможно, вы еще не знаете, что у вашей жены находится ценное ожерелье, принадлежащее леди, которая, если бы не ваша жена, звалась бы сейчас миссис Финч!

Муллет прижал руку ко лбу.

— Ожерелье!

— Это ложь! — закричала новобрачная.

Муллет печально покачал головой. Он уже сложил два и два.

— Когда это случилось, мистер Финч?

— Сегодня, в Хэмстеде.

— Фредди, не слушай его! Он полоумный!

— А что именно произошло, мистер Финч?

— Вот эта особа внезапно ворвалась в комнату, где собрались гости, и прикинулась, будто я ее бросил. А потом свалилась на стол со свадебными подарками, словно упала в обморок. Очнувшись, она вылетела вон, а некоторое время спустя обнаружилось, что пропало ожерелье. Только не говорите, — добавил он, поворачиваясь к обвиняемой, — что сделали это ради своей бедной матери! Я уже столько вынес сегодня, больше не могу.

Муллет прицокнул языком печально, но и горделиво. Девушки, они и есть девушки, как бы говорил он, но мало какая сравнится умом с его маленькой женушкой.

— Отдай мистеру Финчу ожерелье, заинька, — ласково сказал он.

— Нет у меня никакого ожерелья!

— Отдай, дорогая, как велит тебе Фредди, не то наживем неприятностей!

— Неприятности, — тяжело задышал Джордж, — уж точно будут!

— Ничего не скажу, чистая работа. Ни одна девушка в Нью-Йорке не сумела бы такого придумать, не говоря о том, чтобы потом безнаказанно удрать. Даже мистер Финч согласен, что проделано красиво.

— Если вам интересно мое мнение… — запальчиво начал было Джордж.

— Но мы ведь покончили с такими делами раз и навсегда, правда, душенька? Отдай ему ожерелье.

Черные глазки миссис Муллет захлопали. Она нерешительно ломала изящные пальчики.

— Забирайте свою дрянь! — наконец крикнула она. Джордж на лету поймал ожерелье и, сказав «спасибо», убрал его в карман.

— А теперь, мистер Финч, — вкрадчиво заметил Муллет, — пожелаем вам спокойной ночи. У моей крошки был утомительный день, и нам пора ложиться спать.


Джордж поспешил через крышу к себе. Придется пренебречь риском, решил он, покинуть безопасное убежище веранды. Ведь надо немедленно позвонить Молли, сообщить ей про ожерелье.

Он уже открывал стеклянную дверь, когда услышал оклик, а оглянувшись, увидел Муллета, торопившегося к нему от лестничной двери.

— Мистер Финч! Минуточку!

— Что еще такое? Мне нужно позвонить…

— Я подумал, обрадуетесь…

И с видом фокусника, который на забаву детям извлекает двух кроликов и большущий старый флаг из цилиндра, Муллет разжал пальцы.

— Ваше ожерелье, сэр.

Джорджева рука метнулась в карман и появилась пустая.

— О, Господи! Да как же?..

— Все моя крошка! — Глаза лакея сияли гордостью и нежностью. — Слямзила его у вас, когда вы уже уходили. Мне, однако, удалось ее убедить. Напомнил ей, что все эти делишки мы оставили в прошлом. Спросил: как же она будет жить на нашей утиной ферме, если у нее такое на уме? Она почти сразу все поняла. Если подойти к ней тактично и с любовью, она очень разумная.

Джордж глубоко вздохнул. Теперь он спрятал ожерелье во внутренний карман и, застегнув пиджак, отошел шага на два.

— И вы хотите, Муллет, поселить такую женщину на утиной ферме?

— Да, сэр. Мы покупаем маленькую ферму на Лонг-Айленде.

— Да ваша жена в первую неделю повыдергает перья у всех уток в округе!

Польщенный Муллет поклонился.

— Ни одна утка, сэр, и не догадается, что лишилась хвоста, — согласился он. — В нашей профессии никто и рядом не стоял с моей девочкой. Но, сэр, с этим теперь покончено. Она свернула бизнес. Окончательно и бесповоротно. Ну разве что наведается когда в большой магазин на распродажу. Женщинам ведь тоже нужно поразвлечься. Спокойной ночи, сэр.

— Спокойной ночи.

Вынув ожерелье, Джордж внимательно осмотрел его, снова спрятал в карман и, опять застегнув пиджак, отправился звонить Молли.

ГЛАВА XVII

1

Как-то миссис Уоддингтон прочитала рассказ, в котором описывалось, как многочисленные эмоции, а именно страх, ужас, изумление и тошнотворное смятение, «чередовались быстро, один за другим» на лице презренного негодяя, когда он осознал, что злодеяния выплыли наружу. И теперь, рассчитывая увидеть все это на луноподобной физиономии Ферриса, она нажала дверной звонок на девятом этаже.

Но ее ждало разочарование. Феррис, появившийся в ответ на звонок, подрастерял свою напыщенную величавость, но только из-за того, что мы, авторы, после тяжких битв за письменным столом всегда выглядим несколько встрепанными. Волосы у дворецкого стояли дыбом, поскольку он хватался за них в муках творчества, а на кончике носа расплывалось чернильное пятно. Но вообще он был в достаточно хорошей форме и даже не вздрогнул, увидев, что за посетительница пожаловала.

— Мистера Биффена нет дома, мадам, — ровно сообщил Феррис.

— Зачем мне мистер Биффен? — раздулась от праведного гнева миссис Уоддингтон. — Феррис! Я знаю все!

— Вот как, мадам?

— Нет у вас никаких больных родственников! — продолжала она, хотя тон ее намекал, что у человека, связанного с таким негодяем узами родства, есть все основания заболеть. — Вы здесь кропаете статейку о том, что случилось в моем доме, для грязного листка, каких-то «Сплетен»…

— В корпорацию входят также «Шепотом на Бродвее» и «Пересуды на Таймс-сквер», — услужливо подсказал дворецкий.

— Постыдились бы!

— Осмелюсь поспорить с вами, мадам, — вскинул брови Феррис— Профессия журналиста весьма почетна. Многие очень достойные люди писали для прессы. Гораций Грили, например, Делани…

— Что за чушь!

— Мадам?

— Ладно, это мы обсудим позже.

— Слушаюсь, мадам.

— А пока я требую, чтобы вы сопровождали меня на крышу…

— Боюсь, я должен со всей почтительностью отклонить это предложение, мадам. По крышам я с детства не лазил…

— А по лестнице вы еще в состоянии подняться?

— По лестнице? Разумеется, мадам. Буду в вашем распоряжении через несколько минут.

— Нет, идемте сейчас же!

— Извините, мадам, — покачал головой дворецкий. — Я занят заключительным абзацем статьи, про которую вы только что упомянули, а мне очень хочется закончить к возвращению мистера Биффена.

Миссис Уоддингтон прожгла дворецкого тем властным взглядом, перед каким ее супруг скукоживался и потрескивал, точно горящее перо. Но дворецкий отбил его непринужденно, с апломбом человека, который в свое время поглядывал на герцогов, давая им понять, что у них брюки пузырятся на коленках.

— Не желаете ли войти и подождать, мадам?

Миссис Уоддингтон вынуждена была признать, что она побеждена. Она расстреляла все патроны. От циклона ее наглый дворецкий, может, и содрогнется, но взглядом его не пронять.

— Не стану заходить!

— Как угодно, мадам. По какой причине вы желаете, чтобы я сопровождал вас на крышу?

— Хочу, чтобы вы… взглянули кое на что.

— Если на вид города, мадам, то должен заметить, я уже любовался им с крыши Вулворта.

— Нет, не на вид. Я желаю, чтобы вы взглянули на мужчину, который живет в открытом грехе!

— Хорошо, мадам. — Феррис ничуть не удивился, разве что дал понять, что всегда не прочь взглянуть на мужчину, живущего в открытом грехе. — Через несколько минут я в вашем распоряжении.

И он мягко прикрыл дверь, а миссис Уоддингтон, раздуваясь от трусливой ярости, которая осмеливается жечь, но не смеет полыхать, отказалась от намерения лягнуть по двери и осталась стоять на площадке, тихо посапывая. Вскоре до нее с нижних этажей донесся радостный свист.

Появился лорд Ханстэнтон.

— Привет-вет-вет! — весело воскликнул он. — А вот и я! Вот и я! Вот и я! — подразумевая, конечно же, что вот он и пришел.

В наружности его с последнего раза произошла разительная перемена. Теперь вид у лорда был беззаботный и добродушный, как у человека, недурственно пообедавшего. Искорки в глазах кричали о прозрачном бульоне, а улыбка буквально вопила об утке с зеленым горошком. Миссис Уоддингтон, у которой и крошки хлеба во рту не было, он показался преотвратительным субъектом.

— Хорошо пообедали, надеюсь? — ледяным тоном обронила она.

Английский пэр разулыбался совсем уж солнечно, а в глазах у него появилась мечтательная дымка.

— Чудно! Начал с жюльена, потом перешел к омару, потом подали лонг-айлендского утенка, надо сказать, превкуснейшего…

— Замолчите! — потрясенная до самых основ, вскричала миссис Уоддингтон.

— А закончил я…

— Да замолчите вы, пожалуйста! У меня нет желания выслушивать подробности вашей трапезы.

— О, извините! А я думал, вам хотелось…

— Вы отсутствовали так долго, что могли бы за это время съесть десяток обедов. Однако случайно так вышло, что вы не слишком опоздали.

— Отлично! Порок еще цветет?

— Несколько минут назад, — стала рассказывать миссис Уоддингтон, направляясь на крышу, — я заметила, как молодая женщина вошла на веранду рядом с квартирой этого Финча. И сразу же услышала ее голос. Она с ним разговаривала.

— Ай-яй-я-яй! — укоризненно покачал головой его светлость. — Какой разврат!

— Я спустилась сюда за Феррисом, своим дворецким, чтобы привести его как свидетеля, но, к счастью, появились вы. Почему не вернулись полчаса назад, понять не могу!

— Я же вам рассказываю! Начал я с жюльена…

— Замолчите!

В полном недоумении лорд Ханстэнтон последовал за ней; он понять не мог, почему у его спутницы какое-то нездоровое отношение к еде. Они вышли на крышу, и миссис Уоддингтон, подняв остерегающе палец, подкралась к веранде.

— А теперь что? — спросил лорд, когда они остановились под дверью.

Миссис Уоддингтон постучала.

— Джордж Финч!

Ответом ей была мертвая тишина.

— Джордж Финч!

— Джордж Финч! — эхом прокричал пэр, вполне осознавая обязанности хора.

— Финч! — крикнула миссис Уоддингтон.

— Джордж! — подхватил лорд Ханстэнтон.

Миссис Уоддингтон толкнула дверь. Внутри царила кромешная темень. Она щелкнула выключателем. Пусто…

— Так-так! — проговорила миссис Уоддингтон.

— Может, они под кроватью…

— Посмотрите!

— А что, если он кинется на меня?..

Конечно, в таких случаях надо учитывать малейшие случайности, но в данном случае миссис Уоддингтон сочла, что предусмотрительность ее союзника заходит слишком далеко. Досадливо фыркнув, она повернулась… и застыла, уста-вясь на то, что вдруг материализовалось за его спиной.

Материализовался там долговязый, жилистый полисмен. Миссис Уоддингтон встречала его всего раз в жизни, но обстоятельства были таковы, что встреча эта накрепко врезалась в ее память. Узнала она его мгновенно и сразу же сникла, несмотря на сильную свою натуру, словно улитка, которой насыпали соли между глаз.

— Что такое? — осведомился лорд Ханстэнтон и тоже обернулся. — О, вот это да! Констебль!

Офицер Гарроуэй смотрел на миссис Уоддингтон глазами, из которых вечер в нью-йоркском богемном квартале напрочь изгнал доброту. Теперь во взгляде у него бушевала такая злость, что, сверли миссис Уоддингтон два глаза, а не один, она грохнулась бы в обморок. К счастью, второй был выведен из строя, а именно — прикрыт ломтиком сырого мяса и повязкой.

— Ах-ха! — произнес Гарроуэй.

На письме это восклицание не воспринимается во всей его зловещности. Но слышали бы вы, как оно звучит в устах полисмена, особенно после того, как ему в лицо швырнули пригоршню перца! Миссис Уоддингтон, пятившейся в глубь веранды, почудилось, что в восклицании слились воинственный клич индейцев и трубы Судного дня! Нет, еще и вой волчьей стаи! Коленки у нее подогнулись, и она рухнула на кровать.

— Сцапал вас, да?

Вопрос был чисто риторическим, полисмен даже паузы не сделал, чтобы выслушать ответ. Поправив повязку, он продолжал: — Вы арестованы!

Лорду Ханстэнтону все это представлялось крайне непонятным и неправильным.

— Э, послушайте-ка… — начал он.

— И вы арестованы, — перебил Гарроуэй. — Вы тоже, видимо, замешаны. Арестованы оба! Только попробуйте выкинуть новый фортель! — пригрозил он дубинкой. — Палочка эта прогуляется по вашим тыквам. Ясно?

Последовала пауза, столь часто возникающая в разговоре малознакомых людей. Гарроуэй, видимо, свое сказал. У миссис Уоддингтон слов не нашлось. Лорду Ханстэнтону хотелось задать пару вопросов, но от зрелища помахивающей дубинки все слова у него из головы улетучились. На такую дубинку посмотришь только, и уже начинает стучать в висках. Он слабо сглотнул — и промолчал.

Тут откуда-то снизу донесся голос человека, взывавшего: «Бимиш! Эй, Бимиш!» То был голос Сигсби X. Уоддингтона.

2

Ничто не вызывает такой досады у читателя, как персонаж хроники, который выныривает ни с того ни с сего, а летописец и не думает объяснять, откуда он, собственно, взялся. Добросовестному рассказчику полагается объяснять появления и уходы даже таких малозначительных представителей рода человеческого, как Сигсби X. Уоддингтон. А потому мы сделаем сейчас перерыв и все объясним.

Сигсби, если припоминаете, отправился на розыски полисмена по имени Галлахэр, и Нью-Йорк предоставил ему широкий выбор. Перед взглядом его в изобилии прошли Галлахэры, но так как на самом деле требовался ему Гарроуэй, то даже такой бурный наплыв не произвел на него впечатления. Каких только Галлахэров он ни навидался! Высоких и низеньких, худых и толстых, косых и прыщавых, рыжих и со сломанными носами, совсем кошмарных (их было двое), а под занавес — экземпляр Галлахэра, уж вообще ни на что не похожий! Но человека, которому он продал пакет акций, среди них не отыскалось.

Очень многие в подобной ситуации сдались бы без боя. Сдался и наш герой. Последний из Галлахэров патрулировал в районе Бликер-стрит, и Уоддингтон, свернув на Вашингтон-сквер, доковылял до скамейки, а там — мешком рухнул на нее.

На несколько минут исступленное облегчение вытеснило все другие чувства. Потом он подумал: явись оно раньше, это сберегло бы ему массу энергии. Он вдруг припомнил, что сгинувшего полисмена встретил у Хамилтона Бимиша, и, следуя за течением мысли к логическому выводу, решил, что именно он способен сообщить ему, где полисмен находится.

Ни один тоник, даже самый популярный и широко разрекламированный, не смог бы оказать столь мгновенного эффекта. Разница между Уоддингтоном до посетившего его озарения и после была почти магической. За миг до того он сидел, привалясь к спинке скамейки в измученной позе, которая убедила бы любого наблюдателя, что надо поскорее уведомить городские власти, чтоб останки подобрали и сунули в мусоросжигатель. Но теперь, сбросив безнадежность, как плащ, Уоддингтон, резво вскочив, припустил через площадь к «Шеридану», да так быстро, что упомянутый наблюдатель не успел бы воскликнуть «Ого-го!».

Даже неработающий лифт не сумел сдержать его бодрой рысцы. Он белкой проскакал по лестнице к квартире Хамилтона Бимиша.

— Бимиш! — заорал он у двери. — Эй! Эй! Бимиш!


На крыше офицер Гарроуэй встрепенулся, точно боевой конь при звуках горна. Он узнал голос. Если вас удивит, что узнал он его через несколько дней после одной-единственной беседы, мы готовы объяснить: голосу Уоддингтона были присущи определенные свойства. За скрежет напильника его можно было принять, но спутать с чьим-то еще — невозможно.

— Ах, черт! — Гарроуэй затрепетал, словно осиновый лист на ветру.

Подействовал голос и на миссис Уоддингтон. Она подпрыгнула на кровати, словно та вдруг раскалилась.

— Сидите! — прикрикнул Гарроуэй. Миссис Уоддингтон села снова.

— Мой дорогой констебль… — начал было лорд Ханстэнтон.

— Ти-хо! Лорд умолк.

— Ах, черт! — снова выругался Гарроуэй.

В муках нерешительности он оглядел пленников, разрываясь от желания находиться в двух местах одновременно. Что говорить, положение незадачливое!.. Слететь по лестнице и переговорить с типом, всучившим ему акции? Тогда придется оставить без надзора этих двух арестованных и они, несомненно, дадут деру, чего Гарроуэю хотелось бы меньше всего. Да ведь это — самый значительный арест с начала службы в полиции! Женщина — застигнутая на месте преступления взломщица, да к тому же напавшая на полисмена. А когда он приведет мужчину в управление да проверит по каталогу, то, несомненно, выяснится, что это и есть Пижон Уилли, разыскиваемый в Сиракузах за сбыт фальшивых монет. Упрячешь их за решетку — и продвинешься по службе.

С другой стороны, спуститься и вцепиться в горло типу внизу? Тогда он вернет свои кровные триста долларов… Что же делать?

— О, черт! — терзался Гарроуэй. — О, ч-черт!

Послышались размеренные, неторопливые шаги, и в поле его зрения возник человек с посольской внешностью. Жилет у него топорщился, на носу красовалось чернильное пятно. Увидев его, полисмен издал ликующий вопль.

— Эй! — крикнул он.

— Сэр? — отозвался пришедший.

— Вы меня замените! Ну, как бы заместитель…

— Нет, сэр, я дворецкий.

— Э-эй! Би-и-и-миш! — все надрывался голос внизу.

Это подстегнуло полисмена на стремительные и решительные действия. В более спокойную минуту он, пожалуй, оробел бы под взглядом зеленовато-серых глаз, взиравших на него сурово и невозмутимо, но сейчас ничуть не устрашился.

— Заместитель! — повторил он. — Знаете, что это означает? Я, полицейский офицер, назначаю вас своим заместителем.

— Простите, но я на это не претендую. — Голос прибывшего подзвякнул ледяным колокольчиком. Именно из-за такого звука младший сын маркиза вышел из всех клубов и сбежал в Уганду.

Но на офицера Гарроуэя никакие колокольчики не произвели ни малейшего впечатления. Он был одержим яростью.

— Неважно! — заорал он. — Я назначаю вас заместителем, и вы им будете! Не то угодите за решетку за сопротивление при исполнении. А вдобавок получите по башке этой вот дубинкой! Ну так как?

— В ситуации, какую вы обрисовали, — с достоинством откликнулся дворецкий, — у меня нет иной альтернативы, как только повиноваться вашему желанию.

— Как зовут?

— Руперт Энтони Феррис.

— Где живете?

— Я служу у миссис Сигсби X. Уоддингтон, проживающей в настоящее время в Хэмстеде на Лонг-Айленде.

— У меня тут двое арестованных, ясно? Их разыскивает полиция. Я их запираю. — Офицер захлопнул дверь и повернул ключ. — Вы стоите здесь и караулите, пока я не вернусь. Не такая уж великая просьба, а?

— Вполне в пределах моих сил, и я добросовестно ее выполню.

— Ну так приступайте! — распорядился Гарроуэй. Феррис встал спиной к веранде, уставясь с легкой тоской на луну. Лунными вечерами в нем пробуждалась тоска по дому, потому что Брэнгмарли Холл особенно хорош при луне. Как часто он, беззаботный, легкомысленный лакей, любовался лунными лучами, играющими в водах рва, и под легкие шорохи английской деревни праздно размышлял: а кто же победит в двухчасовом заезде? Счастливые деньки! Да, счастливые деньки!

Голос, бормочущий его имя, вернул его улетевшие мысли в будничный мир. Он с интересом огляделся, и интерес его возрос, когда он увидел, что на крыше никого нет.

— Феррис…

Удивляться дворецкий себе не позволял, но теперь поймал себя на том, что испытывает чувство, весьма близкое к удивлению. Никогда прежде не сталкивался он с бестелесными голосами, нашептывающими его имя. Вряд ли это мог быть кто-то из арестованных; они находились за бетонной стеной и массивной дверью. Чтобы их стало слышно, им надо было кричать, а не шептать.

— Феррис!

«А может, это ангел?» — подумал дворецкий и обратился мыслями к другому миру, когда заметил, что в стене, у которой он стоит, есть маленькое оконце, довольно высоко над ним. Значит, все-таки один из двух арестантов… Едва он заметил оконце, как голос заговорил снова, и так отчетливо, что Феррис узнал свою хозяйку, миссис Сигсби X. Уоддингтон.

— Феррис!

— Мадам?

— Это я, миссис Уоддингтон.

— Очень хорошо, мадам.

— Что вы сказали? Подойдите ближе! Мне не слышно.

Дворецкий, хотя и был не из тех, кто потакает хозяевам, на этот раз сделал исключение и встал на цыпочки. Приблизив рот к оконцу, он повторил ответ.

— Я сказал, очень хорошо, — объяснил современный Пирам.

— Да? Тогда действуйте поскорее.

— Поскорее, мадам?

— Поскорее выпустите нас отсюда!

— Вы желаете, чтоб я освободил вас, мадам?

— Да.

— Хм!

— Что вы сказали?

Дворецкий, посчитавший было, что для ступней тяжеловато без конца напрягаться, приподнялся опять.

— Я сказал: «Хм, мадам»!

— Что он сказал? — послышался голос лорда Ханстэнтона.

— «Хм»! — ответила миссис Уоддингтон.

— Почему?

— Откуда я знаю? По-моему, он пьян.

— Дайте я с ним поговорю! — предложил лорд. Наступила пауза. Тисба мужского рода заняла место у стены.

— Эй!

— Сэр? — отозвался Феррис.

— Вы там, как вас зовут…

— Феррис. Так меня зовут и всегда звали, сэр.

— Значит, так, Феррис. Слушайте меня и сразу примите к сведению — я не из тех, кто терпит всякую чепуху. Так вот, эта добрая леди велела вам выпустить нас, а вы ответили «хм»! Да или нет?

Дворецкий снова привстал на цыпочки.

— Восклицание это я издал, чтобы выразить сомнение, милорд.

— Сомнение? Насчет чего же?

— Насчет того, что я не вижу способа выпустить вас, милорд.

— Не будьте болваном, и идиотом к тому же. Не такие уж тут потемки. Все разглядеть можно.

— Я имел в виду трудности, встающие передо мной из-за того щекотливого положения, в которое я поставлен, милорд.

— Что он говорит? — поинтересовался голос миссис Уоддингтон.

— Что-то о щекотливом положении.

— Чем же оно щекотливое?

— Сам не понимаю.

— Дайте я с ним поговорю.

Послышалось шарканье, тяжелое падение и жалобный вскрик дамы, попавшей в беду.

— Так и знал, что стул сломается, если вы на него встанете, — заметил лорд Ханстэнтон. — Эх, досада! Надо было пари заключить…

— Подвиньте к окну кровать, — попросила неукротимая женщина. Хотя с правой лодыжки у нее содрался кусочек кожи, белый флаг она все-таки не выбросила.

Скрежет возвестил, что кровать передвигают. Скрипнули под тяжестью пружины. Окно в своей функции громкоговорителя объявило, что говорит миссис Уоддингтон.

— Феррис?

— Мадам?

— Почему ваше положение щекотливое?

— Потому что я — заместитель, мадам.

— Что это означает?

— Я, мадам, представляю закон.

— Что? — переспросил лорд Ханстэнтон.

— Закон, — объяснила миссис Уоддингтон. — Он говорит, что представляет закон.

— Дайте я поговорю с этим паршивцем!

Воцарилась новая пауза, воспользовавшись которой, дворецкий стал массировать нывшие ступни.

— Эй!

— Милорд?

— Что за ерунда собачья? Какой-такой закон?

— Меня назначил полицейский офицер, который недавно ушел. Велел караулить вашу светлость и миссис Уоддингтон и следить, чтобы вы не совершили побег.

— Феррис, постарайтесь не говорить лишних глупостей. Соберитесь, напрягите извилины. Надеюсь, вы не предполагаете, что мы с миссис Уоддингтон совершили нечто дурное?

— Не мне судить об этом, милорд.

— Послушайте, Феррис. Давайте займемся суровой практической стороной дела. Если б старый феодальный дух еще не угас, вы бы совершили такой пустяк — выпустили нас отсюда из чистой преданности хозяйке. Но учитывая, что мы живем в коммерческую эпоху, сколько?

— Вы предлагаете мне взятку, милорд? Если я вас правильно понимаю, я должен предать оказанное мне доверие за деньги?

— Именно. Сколько?

— А сколько у вашей светлости есть?

— Что он сказал? — опять не вытерпела миссис Уоддингтон.

— Спрашивает, сколько у нас есть.

— Чего?

— Денег.

— Он хочет вытянуть из нас деньги?

— Похоже на то.

— Давайте я поговорю с этим человеком! Миссис Уоддингтон забралась на кровать.

— Феррис!

— Мадам?

— Постыдились бы!

— Да, мадам.

— Ваше поведение меня изумляет! Оно мне противно… отвратительно…

— Очень хорошо, мадам.

— С этой минуты вы больше не служите у меня!

— Как пожелаете, мадам.

Миссис Уоддингтон отвернулась для короткого совещания.

— Феррис! — снова вернулась она к окну.

— Мадам?

— Все, что у нас есть. Держите! Двести пятнадцать долларов.

— Сумма вполне приемлемая, мадам.

— Тогда будьте добры, поторопитесь и отоприте дверь!

— Слушаюсь, мадам.

Миссис Уоддингтон сердито перебирала ногами. Убегали минуты.

— Мадам!

— Ну, что еще?

— Сожалею, мадам, но должен сообщить, — почтительно проговорил Феррис, — что полисмен унес с собой ключ!

ГЛАВА XVIII

Джорджу потребовалось немало времени, чтобы дозвониться до дома в Хэмстеде, но наконец он дозвонился. Однако ему сообщили одно — что Молли нет. Она заезжала на своем двухместном автомобиле, проинформировал его шведский голос, но, пробыв дома совсем немного, уехала снова.

— Превосходно! — воскликнул Джордж, когда его собеседник уже перешел на родной язык.

Бурлящее расположение к ближним переполняло его, когда он вешал трубку. Если Молли уже выехала в Нью-Йорк, то ждать ее можно с минуты на минуту. Сердце его ликовало, и соображения о том, что пребывает он в незавидном статусе беглеца, да еще вдобавок полицейская ищейка, кровно заинтересованная в его местонахождении, шныряет где-то поблизости, совершенно позабылись. Пренебрегши всякой осторожностью (хотя, казалось бы, именно она должна бы заботить человека в его ситуации), Джордж разразился веселой песенкой.

— Эй, Пинч!

Джордж, как раз забравшийся на высокую ноту, спустился на землю, заледенев от страха. Первым его порывом было — стрелой метнуться в спальню и забиться под кровать; в этом у него уже появилась известная сноровка. Потом верх взял разум, и паника поугасла. Только один его знакомый мог обратиться к нему «Эй, Пинч!».

— Мистер Уоддингтон? — пробормотал он, открывая дверь гостиной.

— А кто же еще? — Аромат свежей сигары защекотал ноздри Джорджа. — У тебя, что, света нет в этой твоей квартирёшке?

— А полисмены тут есть? — заговорщицким шепотом осведомился Джордж.

— Сидит один у Бимиша, — с довольным хохотком ответил Уоддингтон. — Продал мне только что все эти акции. Кинокомпания такая в Голливуде, штат Калифорния. За триста зелененьких! Вот я и зашел отпраздновать. Выставляй выпивку! — В настроении Уоддингтон явно пребывал в самом радужном, только что не дошел до той стадии, когда крушат мебель.

Джордж включил свет. Если его враг так далек, осторожность можно и отбросить.

— А-атлично! — воскликнул Сигсби. Он привалился к книжной полке, заломив шляпу, сунув в рот сигару. Глаза его поблескивали почти человеческим разумом. — У меня, Пинч, здорово варит котелок насчет бизнеса, — заявил он, ловко, одним движением верхней губы перебросив сигару с крайнего востока на крайний запад. — Парень я с ба-а-аль-шими мозгами!

Хотя все данные, какие ему удалось собрать за время их знакомства, доказывали прямо противоположное, Джордж не собирался затевать спор. Сейчас его занимали вопросы повесомее, чем дискуссия об умственных способностях этого бедолаги.

— Я нашел ту девушку! — сообщил Джордж.

— Какую?

— Да ту, что стащила ожерелье. И оно уже у меня!

Тему он выбрал удачно. Сразу заинтересовавшись, Уоддингтон забыл на время о своих деловых удачах. Глаза у него выпучились, и он выпустил облако ядовитого дыма.

— Не может быть!

— Да вот оно!

— Дай-ка его мне! — вскричал Сигсби. Джордж нерешительно покачивал ожерельем.

— Отдать его надо Молли.

— Нет, мне! — категорически заявил Уоддингтон. — Я — глава семьи и отныне вести себя буду как глава. Чересчур долго, Пинч, я позволял попирать себя железной пятой и лягать шипастыми башмаками. Ты меня понимаешь. Но теперь власть будет у меня. С сегодняшнего дня и впредь, все долгие годы до тех пор, пока мои друзья и родственники, собравшись у моего гроба, не прошепчут: «Какой же умиротворенный у него вид!» — все будет по-моему. Давай сюда ожерелье! Надо сделать новую оправу. Или продам и верну Молли вырученные деньги. В любом случае, давай сюда!

И Джордж отдал. Вид у Сигсби стал совсем иной, властный и повелительный, так что не захочешь — отдашь то, что он просит. У него стал вид человека, которого кормят мясом.

— Пинч!

— Финч, — поправил Джордж.

— Джордж! — неожиданно вскрикнул другой голос, и от неожиданности Уоддингтон ткнул сигарой себе в глаз.

Волна чувств захлестнула Джорджа.

— Молли! Это ты?

— Да, милый. Я пришла!

— Как ты быстро!

— Я торопилась.

— Вообще-то мне показалось, что несколько часов прошло.

— Правда, дорогой?

Мистер Уоддингтон все еще не оправился от потрясения.

— Если б мне кто сказал, что родная моя дочка так вот подкрадется да рявкнет сзади над ухом, — проворчал он, — ни в жизнь не поверил бы.

— О, папа! И ты здесь. А я тебя и не заметила.

— Пока — здесь. Но едва не очутился там! От твоего крика у меня чуть голова не отлетела.

— Прости, пожалуйста!

— Чего теперь-то извиняться? — капризно бурчал Уоддингтон. — Явилась и испортила лучшую сигару в Хэмстеде.

Грустно оглядев остатки, он достал новую из верхнего кармашка жилета и откусил кончик.

— Молли, ангел мой! — трепещущим голосом выговорил Джордж. — Подумать только! Мы снова вместе!

— Да, Джордж, милый! Знаешь, мне показалось, что в твоей спальной веранде кто-то есть.

— Что?

— Правда-правда. Я слышала голоса.

Если разобраться как следует, то нет инстинкта более глубокого, чем уважение к собственности — своей, разумеется. Самая добрейшая собака набросится на ищеек, защищая свой личный двор, а добродушнейший из людей, будь он настоящим червяком, взовьется, если кто покусится на его владения. От новости, что кто-то опять забрался на его веранду, Джордж просто вскипел. Ему почудилось, будто все население Нью-Йорка уже рассматривает эту веранду как фешенебельный курорт. Не успел он выгнать одну толпу визитеров, нагрянула новая!

С бессловесным мычанием он ринулся на крышу. Невеста его с отцом спешили по пятам. Молли боялась, что Джорджу нанесут увечье, а Уоддингтон опасался, что его не изобьют. Вечер для Сигсби был великий, и ему не хотелось, чтобы под конец он лишился красок.

— Приготовь револьвер! — крикнул он, держась в глубоком тылу— Стреляй, когда увидишь белки их глаз!

Добежав до веранды, Джордж бабахнул кулаком в дверь.

— Эй! — закричал он и повернул ручку. — Господи! Да тут заперто!

Из верхнего окошка донесся ослабленный расстоянием умоляющий голос:

— Эй-эй! Послушайте! Послушайте! — Для лорда Ханстэнтона удары в дверь прозвучали первыми выстрелами армии-освободительницы. Он испытывал все чувства девушки, которая слышит музыку волынщиков, марширующих по освобожденному Лакноу. — Послушайте, кто вы там! Выпустите нас! Пожалуйста!

Джордж заскрипел зубами.

— То есть как — кто вы там?! Я — Джордж Финч, и эта веранда принадлежит мне!

— А, Джордж! Выпусти нас поскорее, Джордж, старик! Ты ж хороший парень!

— Зачем вы туда забрались?

— Нас полисмен запер! А этот болван-дворецкий пообещал отпереть дверь и наплел какие-то небылицы, будто не может разыскать ключ. И еще удрал со всей нашей наличностью. Так что будь мужчиной, Джордж, и Бог тебя вознаградит! Действуя быстро, ты спасешь жизнь моего доброго друга. Он, то есть она, икает и, мне кажется, уже на грани истерики.

— О ком ты говоришь?

— О миссис Уоддингтон.

— А что, и миссис Уоддингтон там с тобой?

— Конечно!

Джордж резко втянул воздух.

— Да-а, мама, — укоризненно протянул он, — от вас я такого не ожидал!

Сигсби издал страшный вопль.

— Моя жена! Там! С мужчиной! Дай я поговорю с ними!

— Кто это? — осведомился Ханстэнтон.

— Мистер Уоддингтон, — объяснил Джордж. — А это кто? — удивился он, когда еще один пронзительный вопль огласил воздух.

— Миссис Уоддингтон. Послушай, Джордж, старик, — тревожно осведомился лорд, — как поступать, если женщина вдруг синеет и тихонько булькает?

Догадавшись, что человеку его сложения бесполезно докрикиваться через окошко, если он не встанет на что-то, Сигсби метнулся через крышу и вернулся в обнимку с цветочным горшком. Горящие глаза и то, что он даже в такой момент продолжал пыхтеть сигарой, придавали ему поразительное сходство с изрыгающим пламя драконом. Он бухнул горшок на пол и, точно человек, всходящий по камням умершего «я» к другому «я», к высшему, взобрался на него.

Теперь он прекрасно дотягивался до оконца и сумел дать лорду Ханстэнтону в морду, что оказалось и к лучшему. Его светлость, зашатавшись, упал, открыв вид оскорбленному мужу на провинившуюся жену.

— Х-р-р! — зарычал Сигсби.

— Сигсби, я могу все объяснить!

— Наглость, — фыркнул Сигсби, — нравится мне, но в меру и на своем месте. У женщины хватает нахальства порочить прекраснейшего молодого человека, одного из лучших на Золотом Западе, а когда я случайно приезжаю в Нью-Йорк по важному делу и нахожу ее запертой с мужчиной, она заявляет, что может все объяснить!..

Тут Уоддингтон прервал сам себя, чтобы набрать воздуха.

— Сигсби!

— А все оттого, что живем мы на душепагубном Востоке, — продолжил он, набрав свежего воздуха в грудную клетку. — Я сто раз говорил…

— Сигсби, все получилось нечаянно. Лорд Ханстэнтон сказал правду. Нас действительно запер полисмен.

— Как вы вообще там очутились? Наступила короткая пауза.

— Я зашла посмотреть, чем занимается Финч. Я слышала, как он разговаривал здесь с распутной девицей.

Уоддингтон вопросительно взглянул на Джорджа.

— Ты разговаривал сегодня вечером с распутной девицей?

— Конечно, нет! — негодующе вскричала Молли.

— Я не говорил ни с одной представительницей противоположного пола, — с достоинством ответил Джордж, — кроме девушки, укравшей ожерелье. У нас с ней был чисто деловой спор. Я сказал: «Отдайте мне ожерелье!» — и она отдала, а потом пришел ее муж и увел ее.

— Ну, слыхала?! — спросил Уоддингтон.

— Нет, мне тут ничего не слышно.

— Так вот, поверь мне на слово, этот замечательнейший молодой человек с Запада чист, как свежевыпавший снег. А теперь послушаем тебя. Почему полисмен вас запер?

— У нас случилось недоразумение…

— Какое?

— Ну, я… э… нечаянно бросила ему немножечко перца в лицо…

— Господи милостивый! Зачем?

— Он застал меня в квартире Финча и хотел арестовать.

— В самом деле? — холодным, непреклонным голосом спросил Уоддингтон. — Что ж, дальше некуда. Если не можешь жить на Востоке, не швыряясь перцем в полисменов, придется нам отправиться на Запад, пока ты с топором на них не стала кидаться. Это мое последнее, непоколебимое решение! Мы едем на Запад, женщина, где сердца чисты. Попытаемся начать новую жизнь!

— Я поеду, Сигсби! Я поеду, поеду!

— Да уж, можешь поклясться своим крашеным рыжим перманентом. Поедешь, не отвертишься.

— Завтра же куплю билеты!

— Нет уж! — И горшок с кустом, на котором стоял Уоддингтон, чуть не опрокинулся от его широкого жеста. — Билеты куплю я. Может быть, тебе интересно узнать, что благодаря коммерческой сделке, придуманной этой вот головой, я снова стал богатым. Да, да, да! Я могу купить все билеты, требующиеся моей семье, и управлять этой семьей, как ею нужно управлять. Теперь я — большой человек! Да, я — Сигсби X… — Горшок с кустом чуть накренился, и оратор свалился на руки Гарроуэя, который поднялся на крышу проверить, что там с пленниками, и очутился вдруг в дискуссионном клубе.

— …Уоддингтон! — заключил Сигсби.

Полисмен холодно оглядел его. Неприязнь, которую он испытывал к этому человеку, миновала, но смотреть на него как на друга он все-таки не мог. Более того, свалившись с горшка, Уоддингтон тяжело ухнул ему на правую ногу, чуть ли не единственную часть тела, оставшуюся не изувеченной после приключений этого вечера.

— В чем дело? — поинтересовался Гарроуэй.

Его взгляд упал на Джорджа, и он испустил то тихое, зловещее рычание, какое можно услышать от леопарда, напавшего на след жертвы, тигра, изготовившегося к прыжку, и нью-йоркского полисмена, неожиданно наткнувшегося на человека, который набросил ему скатерть на голову, а потом саданул в глаз.

— Так вот вы где! — Гарроуэй взвесил дубинку на руке и мягко двинулся вперед. Молли с криком заступила ему дорогу.

— Остановитесь!

— Окажите любезность, мисс, — крайне вежливо, как всегда в разговоре с дамой, попросил Гарроуэй, — уйдите к чертям с дороги!

— Гарроуэй!

Полисмен резко повернулся. Только один человек в мире был способен обуздать его грозные замыслы, и именно он только что присоединился к группе. В свитере и спортивных туфлях, Хамилтон Бимиш производил достойное и живописное впечатление. Стоял он в лунном свете, отблескивающем от его роговых очков, и держал гантели. Режим есть режим, и все переживания за день не заставили бы его пропустить час упражнений.

— Что за шум, Гарроуэй?

— Э, мистер Бимиш…

Вокруг раздался нестройный хор голосов.

— Он пытался убить Джорджа!

— Он запер мою жену на веранде!

— Чудовище!

— Наглец!

— Джордж ничего ему не сделал!

— Моя жена всего и бросила ему капельку перца в лицо! Хамилтон повелительно вскинул гантели.

— По очереди, по очереди! Гарроуэй, изложите свою версию.

Он внимательно выслушал рассказ.

— Отоприте дверь! — распорядился он, когда все было сказано.

Полисмен ее отпер. Появилась миссис Уоддингтон, а следом за нею лорд Ханстэнтон, опасливо глянув на Уоддингтона, с небрежным видом скользнул к лестничной двери. Все ускоряя шаг по мере приближения к ней, он внезапно исчез. Человек он был воспитанный и терпеть не мог скандалов, а все инстинкты подсказывали ему, что скандалом пахнет и лучше всего поскорее оказаться в другом месте.

— Остановите этого человека! — воскликнул Гарроуэй и заметно помрачнел. — Ну вот! Теперь он удрал! А его разыскивают в Сиракузах!

Сигсби покачал головой. Город этот он не любил, но смекалка у него все-таки была.

— Даже в Сиракузах, — заметил он, — вряд ли нужен такой субъект.

— Да это же Пижон Уилли! Я хотел доставить его в участок!

— Вы ошибаетесь, Гарроуэй, — поправил Хамилтон. — Это лорд Ханстэнтон. Лично мне знакомый.

— Так вы его знаете, мистер Бимиш?

— И очень близко.

— А ее? — Полисмен ткнул в миссис Уоддингтон.

— Да, близко.

— А его? — спросил Гарроуэй, тыкая в Джорджа.

— Один из моих лучших друзей.

Полисмен испустил тяжелый вздох и озадаченно умолк.

— Все дело, — изрек Хамилтон, — возникло из-за дурацкого недоразумения. Эта леди, Гарроуэй, мачеха юной леди, на которой Финч должен был сегодня жениться. Но возникла небольшая помеха. Как я понял со слов Сигсби, миссис Уоддингтон сочла, будто мораль мистера Финча не на высоте. Но позже обнаружились факты, убедившие ее, что она ошиблась, и она поспешила в Нью-Йорк, чтобы разыскать мистера Финча и сообщить ему, что свадьба состоится с полного ее одобрения. Правильно, миссис Уоддингтон?

Миссис Уоддингтон сглотнула. На минуту показалось, что в ее глазах снова появится хорошо знакомое всем выражение воинственной рыбы. Но нет, дух ее был сломлен. Она перестала быть прежней. Утратила былую форму.

— Да… да… То есть… Ну да, — просипела она.

— Итак, вы зашли к мистеру Финчу, чтобы сообщить ему это? Не с какой-то иной целью?

— Да, ни с какой иной… то есть с этой…

— В общем, вы хотели разыскать своего будущего зятя и заключить в материнские объятия. Я прав?

Пауза была такой долгой, а взгляд, брошенный на Джорджа, таким выразительным, что Джордж, и всегда тонко чувствующий, невольно призадумался: а уж не пренебрег ли он долгом мужчины и гражданина, не вмазав ей по носу?

Наконец она выговорила:

— Правы…

— Ну и отлично! — подытожил Хамилтон. — Так что, сами видите, Гарроуэй, причины пребывания миссис Уоддингтон в квартире достойны всяческого восхищения.

— А почему она швырнула мне перцем в лицо?

— Да, Гарроуэй, — покивал Хамилтон, — это не совсем безобидно. Вы имеете полное право сердиться и даже возбудить судебный иск за оскорбление действием. Но миссис Уоддингтон — дама разумная и, несомненно, пожелает уладить это маленькое недоразумение способом, приемлемым для всех сторон.

— Я ему заплачу! — закричала разумная дама. — Любые деньги!

— Эй! Эй!

То был голос Уоддингтона. Он стоял, властный и сильный, сигара его потухла, и он воинственно жевал ее.

— Тэк-тэк-с! — сказал он. — Если речь идет о взятке, дать ее должен я, как глава семьи. Загляните ко мне завтра, Галлахэр, туда, в Хэмстед, и мы все обсудим. Вы убедитесь, что человек я очень щедрый. Мы, ковбои с Запада…

— Грандиозно! — заключил Хамилтон Бимиш. — Итак, все счастливо уладилось!

На той частичке Гарроуэева лица, которая оставалась на виду, отразились сомнение и неудовольствие.

— А как же насчет этого вот гуся? — показал он на Джорджа.

— Этого индивидуума, — поправил Бимиш. — А что с ним, Гарроуэй?

— Он же мне в глаз вмазал!

— Несомненно, в порыве безудержного веселья. Где это случилось?

— Внизу, в «Лиловом цыпленке».

— А-а! Если бы вы знали этот ресторанчик получше, вы бы поняли, что такие происшествия — это так, мелочи повседневной жизни. Гарроуэй, вы должны об этом забыть.

— Что ж, и вмазать ему нельзя?

— То есть ударить? Нет, нельзя. Я не могу допустить, чтобы вы докучали Финчу. Он завтра женится.

— Но…

— Гарроуэй, — спокойно и повелительно перебил Хамилтон, — мистер Финч — мой друг.

— Хорошо, мистер Бимиш, — безропотно отозвался полисмен.

— Сигсби, — тормошила мужа за рукав миссис Уоддингтон.

— Да, что?

— Сигсби, дорогой, я умираю с голоду. У меня весь день во рту маковой росинки не было! А тут есть такой чудесный супчик…

— Сейчас пойдем — Сигсби повернулся к Джорджу. — Ты идешь?

— Я хотел повести Молли куда-нибудь.

— О нет, Джордж! Пойдем с нами! — чарующим голосом пригласила миссис Уоддингтон и подошла к нему поближе — Джордж, а ты правда ударил полисмена в глаз?

— Да.

— Расскажи мне про это подробнее.

— Он, видите ли, пытался меня арестовать. Ну, я набросил скатерть ему на голову, а потом съездил по рылу. Он и отстал.

Глаза миссис Уоддингтон заблестели. Она взяла его под руку.

— Джордж! Я неправильно о тебе судила. Лучшего мужа для Молли я и желать не могу!


Хамилтон стоял в лунном свете, поднимая и опуская гантели. Поработав с гантелями, он перешел к простым упражнениям для укрепления мышц: раздвинул ноги дюймов на шесть, слегка вывернул носки и положил ладони на бедра большими пальцами назад. Потом наклонился вперед от плеча — не от бедер. Втянул живот и, держа его втянутым, наклонился налево, напрягая мускулы левого бока. Ноги он держал прямо, выпрямив колени. Затем проделал то же с правой стороны и повторил упражнение двадцать раз: десять — справа, десять — слева. Выполнял он их, как и положено, медленно, без рывков.

— А-а! — выдохнул он расслабляясь. — Прекрасная тренировка для мышц. Превращает их в живой пояс. Вы, Гарроуэй, тренируете мышцы?

— Да вроде нет, — покачал головой полисмен. — А так мышек я видел. Их в Бронксе много.

Хамилтон взглянул на него озабоченно.

— Гарроуэй, что-то вы рассеянны, — заметил он, — слышите совсем не то.

— Бывает, знаете, бывает, — горько отозвался полисмен. — Когда тебе швырнут перца в лицо, закутают голову в скатерть, а потом еще и стукнут в глаз… Тут уж не захочешь, станешь рассеянным, а к тому же, когда я уже решил, что зацапал…

— Арестовал.

— Ну, арестовал этих… индивидуумов, вдруг выясняется, что они — ваши друзья. Пришлось отпустить всех подчистую. Вот что мне тяжело, мистер Бимиш.

Хамилтон похлопал его по плечу.

— Каждому поэту, Гарроуэй, необходимо познать страдания, прежде чем преподавать в своих стихах науку жизни. Возьмите хоть Китса! Или Чаттертона! Наступит день, и вы будете только благодарны за сегодняшние события. Страдания выкуют из вас поэта. А кроме того, вспомните-ка о деньгах, которые вы получите от Уоддингтона.

— Сейчас мне бы выпить чего, и похолоднее…

— Мистер Гарроуэй!

Полисмен оглянулся. В окне стояла Молли.

— Мистер Гарроуэй. Случилась очень странная вещь. Джордж наткнулся в шкафу на две большущие бутылки шампанского. Он прямо не представляет, как они там очутились. Знаете, осмотрите их, а? Проверьте, хорошее ли вино.

Тучка, омрачавшая лицо полисмена, растаяла словно по волшебству. Медленно высунулся изо рта язык и алчно облизал пересохшие губы. Глаз, оставшийся на виду, загорелся светом, неведомым доныне ни на суше, ни на море.

— Пойдете со мной, мистер Бимиш? — спросил он.

— Опережу вас, — ответил Хамилтон.

Загрузка...