Третий полицейский

Послесловие переводчика

По-моему, «Третий полицейский» — важная книга для России, особенно сейчас. Для русской культуры и сознания характерно представлять себе организацию мира по полярному принципу. Все либо хорошо, либо плохо, ново или старо, материально или духовно. Сейчас все плохо, потому что старо, а вот после революционных перемен будет ново и хорошо. Или: этот человек заботится только о материальном, он богат, а вот этот человек полон духовности. Он, конечно, не заботится и не способен заботиться о насущных нуждах своего земного организма; поэтому он нищ, и это хорошо. Все это сливается с христианским обетом нищеты и призывом Христа не заботиться о хлебе насущном, а быть как птицы небесные.

Самое защищаемое из таких противопоставлений — физическое и духовное. Вот где русскому человеку необходима непреодолимая грань. Даже многочисленные душеоткрывающие, но материальные обычаи вроде бани и выпивки не мешают этому противопоставлению цвести в сознании российского народа. Флэнн О'Брайен несет читателю свойственный ирландцам плавный, непрерывный переход от материального к духовному. Границ нет. Если, например, изготавливать сундучки все меньшего и меньшего размера, рано или поздно они станут невидимыми, потом невидимыми даже в увеличительное стекло, потом духовными. Получается континуум от материи к духу.

В русской литературе существовала тенденция в этом направлении, которую олицетворял, например, Лесков. В его рассказах слова также имели физический и духовный смыслы, плавно переходящие друг в друга. В последнее время это направление было продолжено Венедиктом Ерофеевым. Такой образ мышления исподволь меняет революцию на эволюцию, плавный переход, показывает путь, по которому могут развиваться надежды на перемены к лучшему. Что же касается конкретного отдельно взятого человека, то этот образ мышления вполне позволяет ему правильно вести себя — но в то же время не так, как правильно ведут себя другие.

Флэнн О'Брайен постоянно подвергает ум сомнению. Полицейские рассказывают нам сущую нелепицу, а мы, как загипнотизированные, не только не можем от нее оторваться, нет, мы ей почти верим, не можем не верить, ибо она скомпонована по законам разума. Говорят, логика заменяет отсутствующую совесть и что для этого-то она человечеством и используется. Тут автор нам показывает, какая это замена. Бедный герой, оказавшийся в том же положении, что и читатель, беспомощно восклицает внутренним голосом по имени Джо: «Они тут могут сказать что угодно, и это будет правда, и в нее придется верить».

О'Брайен иногда звучит, как будто всю жизнь прожил в России. Не только некоторые предложения ему явно было трудно написать по-английски, так как язык этот не поддается добровольно на растяжения, сжатия и установление порядка слов, угодных автору, но и понятия у него нередко чисто российские. Вот возьмите его отношение к заграничной вещи, столь знакомое советскому человеку: «Свет такого сорта редко видишь у нас в стране, так что, возможно, он был изготовлен из заграничного сырья».

В этой повести герои говорят странным языком даже о простых вещах; поэтому, когда они переходят к неправдоподобному, разница кажется не такой уж большой, и им сразу веришь. Таким образом форма плавно перетекает в содержание, еще раз демонстрируя, как ирландский мягкий переход снимает проблемы, для решения которых немцам с их продуктивной в XIX веке склонностью обострять противоречия и нагнетать обстановку приходилось пользоваться такой тяжелой артиллерией, как, например, единство и борьба противоположностей.

Сопряженная с этим трудность перевода заключается в том, чтобы удержаться на грани того, что вроде как нельзя сказать, но, по здравому размышлению, — можно. Чувствуешь, что так не говорят, но могли бы, и теперь, кто его знает, может, такими странными оборотами и заговорят.

Время от времени как бы пробуждаешься от чтения с вопросом: «А что это я читаю? Разве о таком люди говорят?»

И тут же — назад в чтение, не прерывать затянувшееся сновидение. Все оттого, что О'Брайен сделал открытие: если позволять себе на странице книги лепетать интимный бред, какой иногда приходит в голову между сном и бодрствованием, если частным мыслям позволять быть, — можно иногда вылупиться краем в область, куда люди обычно не вхожи, которую Бог, оказывается, совсем не охраняет. Вот в чем притягательность зауми и болтовни! Они позволяют проскользнуть или выпасть за край реальности. Впрочем, ирландцами Южного Бостона давно уже утверждается, что «реальность есть состояние сознания, вызванное недостатком алкоголя».

Какой вопрос стоит за следующим предложением: «Над головой все было сплошь занято небом, ясным, непроницаемым, несказанным и несравненным, с превосходным островком из облаков, стоящим на приколе среди спокойствия на два метра правее уборной м-ра Джарвиса»?

А вот какой: зачем всю эту роскошь, все высокое и прекрасно величественное, тратят на нас, грязных, дурно пахнущих, нуждающихся в уборных существ? Не постараться ли нам пахнуть как-нибудь поароматнее и вообще возвыситься, очиститься от некрасивых проявлений и стать достойными неба и облаков и всего-всего-всего?

Нет, как бы отвечает О'Брайен, человеческое состояние, положение и определение в том-то и заключаются, что нам, вот таким, какие мы есть, должно быть видно все то прекрасное. А зачем, не спрашивайте.

Если Ф. М. Достоевский огорчался устами Мити Карамазова: «А как на небе, что, если на том свете тоже тараканы? Тогда как?» — то О'Брайена подобное смутить не может; его долг — принести этот факт читателю, как собака приносит хозяину большую задушенную крысу.

О'Брайен нарочно и нарочито нарушает каноны «хорошего» стиля, сталкивая лбами повторы: «цвет дерева был густо глубокой густоты» («…the colour of the wood was a rich deep richness…») или: «умственные сравнения внутри внутренности своей внутренней головы» («…mental comparisons inside the interior of my inner head…»).

Описаний эмоций немного, и когда О'Брайен о них упоминает, то так и говорит насмешливо, мол, случилась эмоция, а какая там она конкретно, Бог с ней: «Большая эмоция пришла и стала набухать, давя у меня в горле и наполняя ум великой печалью и грустью, более дальней и одинокой, чем огромный вечерний берег, когда море вдали от него выполняет свой удаленный поворот».

Но зато описания материальных предметов у него пропитаны затаенным чувством, описать которое иначе, чем он, было бы практически невозможно: «Потом я почувствовал, как два больших полицейских втиснулись рядом со мной, и ощутил тяжелый запах синего официального сукна, насквозь пропитанного их человечностью».

Возможно, склонность Флэнна О'Брайена возвращать фигуральным выражениям стать вещи вызвана тем же юношески хулиганским желанием проверить метафору «на вшивость», что в анекдотах о Штирлице или устных высказываниях Хемингуэя.

Штирлиц: «Старуха упала на карачки. Карачки подломились, и она грохнулась на пол». Из интервью с Хемингуэем. Репортер: «Религия — опиум для бедных». Хемингуэй: «А я думал, что марихуана — опиум для бедных». Флэнн О'Брайен: «…он по-прежнему взирает одичалыми глазами прямо на середину дня, расположенную, по крайней мере, за пять миль от него…»

В десятой главе О'Брайен пишет контрапунктом. Применение этого музыкального приема в литературе позволяет ему писать текст, одновременно трагический, величественный и смешной. По всей видимости, это достигается за счет того, что применение такой альтернативы диалогу не позволяет читателю эмоционально забыть ни одну из нескольких точек зрения. Герой переживает трагедию, а мы видим, что это смешно, не теряя при этом ни перышка из шевелюры трагической ситуации. От великого до смешного был один шаг, и О'Брайен этот шаг сделал.

Мир, куда попадает наш герой, напоминает эмиграцию. Все работает по иным, не нашим, канонам, достаточно, впрочем, авторитетным. Верить в них приходится. И, как россиянин, попавший за границу или в послеперестроечную Россию, то есть эмигрировавший, не покидая дома, вместе с домом, так и герой наш с удивлением видит, что всех прежде всего интересует стоимость вещей, даже виселицы:

«— Вас, похоже, вздернут, — сказал он ласково.

Я ответил кивками.

— Сейчас плохое время года, это обойдется в целое состояние, — сказал он. — Вы не представляете, почем нынче лес».

«…он казался слишком маленьким и низким… но, смерив его высоту по себе, я нашел, что он больше всякого другого известного мне велосипеда. Возможно, это было вызвано совершенством пропорций его частей, соединенных просто для того, чтобы создать вещь непревзойденной грации и элегантности, переступающую через все стандарты размера и реальности, и существующую лишь в абсолютной уместности своих собственных безукоризненных измерений».

В этих предложениях Флэнн О'Брайен объясняет секрет воздействия на людей красоты. Выходя на Красную площадь, я всегда наслаждаюсь своей неспособностью знать, велика она или мала. Я давно понял, что это вызвано безупречностью ее пропорций, то есть еще до «Третьего полицейского» я уже знал, что красота или безупречная соотнесенность частей лишает способности оценивать размер (мы оцениваем размер по диспропорциям). Но я не вел этого ряда так далеко, как О'Брайен: «…переступающую через все стандарты размера и реальности…». Общеизвестно, что красота ценится за то, что она выводит человека из реальности. Но как она это делает? Лишившись способности оценивать расстояние или дистанцию, мы не можем сказать, и как далеко мы прошли по дороге, называемой «наша жизнь» или «биография», ибо человек представляет себе время как пространство — линейным. Потеряв из виду линейное время, человек не способен жить. Так действует красота.

Михаил Вассерман