Триглав, Триглав

Павло встал, опираясь на костыль. Достал из шкафа нужные документы и принялся подробно инструктировать Зору и Силу.

Когда Сила вернулся домой, Марица латала его старую суконную куртку. Она плохо видела и с трудом продевала нитку в ушко иголки.

- Мама, не мучай себя, тебе уже трудно заниматься шитьем, - сказал Сила и сел рядом с ней.

Марица тягостно вздохнула.

- Что делать, сынок? Война помешала женить Анатолия. Будь у меня невестка, она бы мне помогала. А так - что же делать? День и ночь молю бога, чтобы он оставил тебя при мне...

- И я тоже хочу быть с тобой. Но... мама... раз уж ты заговорила об этом, я должен сказать: мне надо ехать.

- Куда, сынок? - тихо спросила Марица.

- Надо... На несколько дней. Есть серьезное дело.

- Что за дело?

- Извини, голубушка... Об этом, понимаешь, нельзя говорить.

Марица подняла на него полные слез глаза.

- Сынок, ты знаешь, я никогда не становлюсь тебе поперек пути.

Сила взглянул в морщинистое лицо старушки, потом перевел взгляд на мрачные, в сырых потеках, стены жилища, и сердце его сжалось от горечи. Сейчас бы дать старой женщине покой, побыть рядом с ней, согревая ее сыновней лаской! А надо уходить. Ежа, наверное, уже давно отправился в путь. Не упустить бы его! Дело серьезное, и нельзя терять ни минуты.

Чтобы успокоить мать, Сила ласково сказал:

- Я скоро вернусь. А если задержусь, пришлю весточку....

- Сынок, я знаю, куда ты отправляешься. Нечего скрывать от меня. Ведь я член Смока*.

______________

* Смок - женская антифашистская организация.

Сила, несколько озадаченный, промолчал. "Так вот она какая, старая Марица?! Никогда не подумал бы..."

- Ничего, сынок, - продолжала Марица. - Мне можно и не говорить, куда едешь. Знаю, ты делаешь полезное дело. Одна только просьба к тебе: увидишь там брата своего Анатолия, обними и поцелуй его за меня.

- Хорошо, мама. Я сам по нему соскучился... А ты знаешь, мама, Зора тоже уезжает...

- Значит, вместе едете? - улыбнулась Марица, смахивая слезу.

- Нет, она едет в другую сторону.

- Вы расстаетесь?

- Да. Нельзя всем быть в одном месте.

- Поезжай, сынок, и возвращайся здоровым.

Марица прочла молитву. Потом неожиданно сказала:

- А Зора - хорошая девушка. Умница... Как ее покойная мать... Девушка эта достойна тебя. Сынок, я стара и больна. Может быть, не удастся вас увидеть, - голос ее задрожал. - Так ты помни, сынок: я хочу, чтобы ты дружил с Зорой. Не обижай ее. Это мой тебе завет. Может быть.

Зора... Сила любил ее с каждым днем все сильнее. Вспоминая Зору, он чувствовал такой прилив сил, что все на свете казалось ему нипочем.

- Мама, мы давно дружим. Я... - он хотел было сказать, что любит девушку, да постеснялся. - Я не обижу ее, не беспокойся. Мы вернемся к тебе все вместе - Анатолий, Зора и я.

- Дай бог! Дай бог, дорогой!

- Береги себя, мама. Мой товарищ Васко - ты его знаешь - будет тебя навещать. Вот, возьми себе на расходы. - Сила положил перед матерью три тысячи лир. Вчера, когда он сдавал деньги, собранные в пользу партизанской организации во время представлений, Павло возвратил ему эти три тысячи лир, чтобы он оставил их матери.

Сила обнял и поцеловал Марицу. Уже отойдя сравнительно далеко, он не удержался и оглянулся.

Мать все еще стояла у ворот. Она махнула ему рукой, и он зашагал навстречу своей новой судьбе.

АМОРЕ

Анита любила свой поселок. Сказать по правде, Святой Якоб - это даже не поселок, а целый город. В нем были заводы и фабрики, хорошие улицы и площади. А кругом - горы, солнце, лес... Казалось, рай. Но отец Аниты, горняк, не раз с горечью говорил о том, что жить трудно и что ни на что на свете у него глаза не глядят. А ведь он любил свой край! Серебряные рудники Идриа, говорил он, занимают одно из первых мест в Европе, а жители едва ли не самые бедные на всем свете. Богатство края - хлеб, серебро, рыба - все в руках богачей.

Аниту поначалу удивляли его слова. Многое в них было неясно ей, но позднее она стала все понимать. Чего проще: старый горняк добывал горы серебра, но не мог купить дочери даже серебряный медальон!

Позднее особым смыслом наполнилась для нее народная песня:

Лепа наша домовина,

Нема круха, нема вина!*.

______________

* Прекрасна наша родина, да нет у нас ни хлеба, ни вина (словенск).

С первых же дней войны горе свалилось на семью Аниты. Сначала фашисты расстреляли отца - за то, что он скрывал в своем доме коммуниста... Потом арестовали и выслали неизвестно куда всех трех братьев. Не выдержав таких испытаний, умерла мать. И даже после этого осиротевшей Аните фашисты не давали покоя. Несмотря на потрясения, пережитые ею, природная живость сквозила в ее движениях, жестах и особенно в глазах - синих, чистых, глубоких, как небо. Алые губы придавали особую прелесть ее лицу, смелые брови делали его еще более выразительным; от природы у нее была величавая походка.

Повзрослев, Анита стала красавицей. Только не ко времени расцвела девушка. Всюду - враги, и красота теперь была настоящим несчастьем. Подруги советовали Аните: увидишь фашиста, придай лицу как можно больше суровости, закрывайся. И Анита, чтобы казаться некрасивой, носила тряпье, сутулилась, как старушка. Но разве не правда, что уродство скрыть можно, а красоту никогда? Стройная девушка не могла сойти за горбунью, и, приглядевшись к ней, один фашистский офицер прямо сказал: "Если подружишься со мной, никто больше не будет тебя беспокоить". Анита, кипя от негодования, но внешне спокойная, ответила уклончиво. Ведь будет хуже, если грубо оттолкнуть. Она надеялась как-нибудь выпутаться из создавшегося положения, и было очень важно выиграть время.

Да, действительно, все, кроме этого непрошеного кавалера, оставили ее в покое, но от него не было спасения. Он следил за каждым ее шагом, настойчиво и методично добивался сближения, оказывая ей всяческое внимание.

Разговаривая с ним, Анита опускала глаза, и он не видел, какой гнев загорался в них.

Как-то вечером он пожаловал к ней домой. Анита не только не высказала недовольства, но даже предложила ему поужинать. Офицер так обрадовался, что решил, будто девушка сдалась, и налег на еду и вино. Все чаще, перестав жевать, бросал он на Аниту похотливые взгляды. Вино оказалось крепкое, он быстро захмелел и не заметил, когда Анита подошла к нему сзади, держа в руках топор...

Не взглянув на убитого фашиста, она ушла из дому, чтобы больше туда не возвращаться.

Через несколько недель земляки узнали, что она пробралась к партизанам.

В партизанском отряде Анита стала медсестрой. Здесь и свела ее военная судьба с Асланом. Очень просто они познакомились. Увидев как-то около медпункта высокого черноволосого человека, она спросила:

- Что вы ищете?

- До ве Виа аморе?*- дерзко, глядя ей в лицо, сказал он.

______________

* До ве Виа аморе? - Где Улица любви? - Обычный вопрос желающих познакомиться с девушкой (ит.).

Анита невольно улыбнулась: такая смелость со стороны человека, только что появившегося в партизанском отряде, удивила ее и вместе с тем, что греха таить, понравилась ей.

- Это и есть Улица любви, а Дом любви - здесь, - ответила она в тон ему, показывая на палатку медпункта. Не выдержав, она засмеялась. - Однако редко кто сюда идет по своей воле.

- А я очень рад... Меня направили сюда на прививку... Вы будете колоть? Хорошо!

- А чего хорошего?

- Как чего? Если вы... Да от вас я все стерплю... Тем более что вы похожи на одну девушку... А может быть, это вы и есть?..

- О какой девушке вы говорите?

- Я видел ее лишь один раз. Когда был в лагере... Я слышал часто... Она так пела "Маму"! Когда я слышу эту песню, всегда ее вспоминаю.

- Значит, вы влюблены в эту девушку?

- Немного. Прошу вас, признайтесь, не вы ли это были?

Анита отрицательно покачала головой.

- У нее были такие же волосы, как у вас...

- В нашем городе у половины девушек русые волосы.

- Тогда спойте "Маму", и я узнаю, кто пел тогда, - шутливо настаивал Аслан.

- А вы забавны, - засмеялась Анита.

- Если так, давайте знакомиться. Аслан.

- Анита.

- Анита?

- Да. Чему вы удивляетесь?

- Красивое имя...

- С этим именем у вас связаны приятные воспоминания?

- Анита - имя известное. Анитой звали жену Гарибальди.

- О, вам известно это?

- Конечно. - Аслан незаметно для себя отбросил шутливый тон. - У нас знают и любят народного героя Италии. Мы с детства слышали и читали о нем, имя его произносим с почтением. Знают у нас и о его верной и храброй подруге...

Анита улыбнулась, прищурив глаза. Ее обрадовало, что разговор перешел на серьезную тему. О, этот Аслан кое-что знает!

- Италия - удивительная страна. Она всегда вызывала симпатии. И наш народ всегда получал поддержку и помощь других народов. Мы помним о русской женщине Толиверовой.

- Той, которая помогла бежать из тюрьмы адъютанту Гарибальди Кастелацци? - подхватил Аслан. - Гарибальди ценил эту отважную женщину... А вы знаете, что знаменитый русский географ Мечников был его адъютантом? Что его другом был русский писатель Герцен? Что его очень уважали Чернышевский и Добролюбов? Что имя Гарибальди вошло в лучшие советские книги? Хотите, я вам обо всем расскажу?

- Ваша осведомленность меня изумляет. У вас замечательная память. И вы неплохо научились говорить по-итальянски...

Аслан улыбнулся:

- Жизнь всему научит.

- Какой язык для вас легче - немецкий или итальянский?

- Как видите, и по-итальянски я говорю неважно.

- Однако мысли свои вполне можете выражать.

- Очень приблизительно, - усмехнулся Аслан. - И в такой же степени я знаю немецкий. Но у немцев мы научились сперва таким словам, как "эссен" и "тринкен"* - так требовала жизнь, а в вашей стране мы услышали "аморе"**...

______________

* Эссен - есть, тринкен - пить (нем.).

** Аморе - любовь (ит.).

Анита засмеялась.

- Здешние девушки обворожительны, - добавил Аслан.

- А вы хитрец: ловко перевели разговор на любовь.

- С этого следовало начать. Без любви жизнь лишена всякого смысла.

Долго еще беседовали они тогда то в полушутливом, то в серьезном тоне.

Так началось их знакомство. С того дня Аслан всем сердцем потянулся к Аните. Они стали часто встречаться. Аните - первому на свете человеку Аслан рассказывал о том, что пришлось ему пережить... О военнопленных, о товарищах, о побеге.

О лагере Анита сама расспрашивала довольно часто: ее интерес к лагерной жизни был не случаен, она надеялась узнать о братьях.

Анита доходила в своих расспросах до мелочей. Однажды она поинтересовалась, как кормили пленных.

- Кормили! Смешные вещи вы говорите, Анита, - усмехнулся Аслан. - Слово "кормили" не подходит к этому случаю. Нам бросали что-нибудь, как собакам. Пленным предоставлялось право самим делить между собой эти жалкие крохи. Как это происходило? А вот так. Скажем, буханка хлеба - не русская, немецкая буханка - выдавалась на пятерых. Кто-нибудь из них резал ее на ровные куски. Были разные способы: отмеряли дольки ниткой, палочкой; под наблюдением голодных товарищей один из пленных священнодействовал вокруг этой несчастной буханочки... Затем пленные садились в круг, один из пятерых отворачивался, а другой, указывая на кусок, спрашивал: "Кому?" Отвернувшийся наугад говорил: "Самеду... Мамеду... Петру... Мне... Тебе". Тут уж никто не обижался, что дележ произведен не так. После раздачи хлеба охранник объявлял: "Сейчас получите суп!" Мгновенно выстраивалась очередь... Повар, не глядя, плескал в котелки - кому жижу, кому гущу... Счастливчики, благословляя удачу, торопились съесть свою порцию... В первые дни, например, удача выпадала тому, у кого сохранился котелок. У многих, конечно, котелков не было... Раз останешься голодным, два - начнешь думать, где взять посудину. Нет ее подставляешь пилотку... Получил свою порцию - вылетай из очереди; зазевался или замешкался - повар тебе половником по башке, а охранник - дубинкой... А суп варили разнообразный: кислая капуста и вода, мерзлый картофель и вода, свекла и вода... Воды особенно много было...

- Да, - тихо проговорила Анита и подумала о братьях. - Плен, пожалуй, горше тюрьмы.

- Плен - это самое страшное на свете!

- Но какое терпение у людей! - вздохнула девушка. - Выжить в таком аду...

- Человек терпелив. Люди, которые раньше не могли и трех дней прожить, чтобы не искупаться, в лагере месяцами не мылись, завшивели, а терпели. Человек - существо удивительное, в трудных условиях приспосабливается ко всему. Даже иногда болеть перестает. Я знаю людей, которые имели катар желудка. Пища, подобная лагерной, убила бы их непременно. А вот не умерли же, выдержали... Что причиной тому? Я думаю, мы все давно были бы на том свете, если бы только терпели. Мы надеялись, и надежда поддерживала нас. Мы верили, мы искали случай вырваться из неволи и попасть к своим... Мы старались не делать ничего такого, что могло пойти на пользу врагам. Были очень осторожны - горький опыт не прошел даром. Когда фашисты спрашивали нас о военных специальностях, они никогда не получали верных ответов. Чтобы не выдать военную тайну, мы прикидывались, что ничего не знаем. Не помогало врали. Не помогало и это - молчали. Поступали, как учит пословица: "Если спросят, видел ли верблюда, ответь, что и следов его не видывал". И вот, бывало, выстраивают нас на плацу. Объявляют: строевикам остаться на месте, поварам - выйти. Весь строй выходит вперед. Комендант орет: "Значит, среди вас нет ни одного строевика? И мы воевали с одними поварами? Ну хорошо, это вам дорого обойдется". И два дня держит нас голодными. Но никто не отступает от своего... Да, ко многому привыкли мы в лагере, лишь к одному не могли привыкнуть - к мысли, что мы в плену...

- А вы знали, что делается на фронте?

- Кое-что до нас доходило. Всякая весточка молниеносно облетала весь лагерь. Каждому успеху нашей армии радовались. А бывали и тяжелые сообщения. Немцы распускали лживые слухи. Когда начались бои на Волге, немецкие тыловики пели от имени наших бойцов:

Не плачь, матушка, не плачь, матушка,

Через два месяца повидаю тебя...

Но пели только сами немцы, если не считать, что им подпевало несколько изменников. Ну, а когда фашистов разгромили под Сталинградом, эта издевательская песенка была ими тотчас забыта...

Рассказывая, Аслан, по обыкновению, волновался; иронический по отношению к пережитому тон изменял ему, он еще более коверкал итальянские слова, но Аните нравилось, что, разговаривая, он глядел прямо в лицо собеседнику, а если уж улыбался, то естественно и непринужденно. Нравился Аните и мягкий голос Аслана - казалось, он говорит сердцем.

- Да, столько пережить... - задумчиво говорила Анита. - Удивляюсь, как удалось вам сохранить такую бодрость. Теперь-то вы счастливы?

- Счастье... Вы верите в него?

- Конечно. А вы - нет?

- Не то чтобы нет... Только я думаю, что счастье - у каждого в его руках... Хотя многое зависит и от случая. Беда меня не обошла... Не желаю, чтобы кому-либо довелось испытать то, что я испытал. И вообще, позор плена... Иногда думал: все кончено. А минуты, часы, дни шли, и получалось, что еще не конец. И тогда я сам себе говорил: все начинается снова, я жив и еще буду счастлив... Может быть, так думают все стойкие, выносливые, не знаю, но они всегда побеждают. И всякий раз, когда я проявлял смелость, я выигрывал. Хотя бы последний раз... Если бы во время бомбежки станции я испугался и не рискнул, не видать бы мне свободы...

- Вот и тебе в конце концов повезло, - весело сказала Анита, непроизвольно переходя на "ты". - Аслан, ты ведь счастливый, не сетуй на судьбу!

- Я счастлив с тобой. А ты?

- Кто дружит со счастливым, того обойдет несчастье, - ответила она пословицей.

- Я уже столько рассказал о себе... Анита, теперь твоя очередь...

- А мне нечего рассказывать... Ведь я ничего не видела. Со мной не приключалось такое, что было с тобой...

- У каждого свое. Расскажи, Анита, о жизни своей!

Может быть, девушка и решилась бы открыть душу, но подошел Чуг и сказал Аслану:

- Вас командир вызывает.

Аслан, забыв о своей просьбе, встал. Вернулся он повеселевший, шепнул девушке:

- Завтра иду в поселок Святой Якоб.

- Ну вот, - воскликнула Анита. - Я же говорю, счастливый... Меня вот не отправят в Святой Якоб. А ведь я там родилась и выросла. Так хочется хоть разок на родной поселок взглянуть!

- Там тебя могут узнать... И, кроме того...

Анита засмеялась. Не только опасность, грозившая ей в том случае, если бы она могла пойти в родной поселок, тревожила Аслана. Он не хотел, чтобы ее куда-либо посылали. Если она пойдет в разведку, ей придется хитрить, заводить знакомства...

Женским чутьем она поняла, что происходит в душе парня. И не стала больше высказывать сожаление.

- Да, пожалуй, мне тяжело будет видеть наш разрушенный дом... Аслан, можно тебя попросить? Да? Так вот - если встретишь нашу соседку... Ее все знают, она прачка... Передай ей привет. Хорошо? Она тебе все обо мне расскажет... Вместо меня...

СВЯТОЙ ЯКОБ

В поселке Святой Якоб после бомбежек уцелели только церковь да маленькие домишки на окраине. Но в дни религиозных праздников сюда по-прежнему со всех окрестных сел съезжались богомольцы.

Даже руины этого поселка казались Аслану знакомыми и родными - ведь тут жила Анита...

Он внимательно приглядывался ко всем встречным. "Здесь, - думал он, не найти человека, который не знал бы ее. Многое, наверное, могли бы рассказать люди о нашей Аните".

Он добрался до поселка в конце дня.

Все реже попадались навстречу прохожие.

Пройдя мимо базара, Аслан свернул на узкую улочку и, добравшись до небольшого кирпичного домика, знакомого по описаниям Аниты, тихонько постучал в окно. Дверь открылась, и вышла худая, болезненная женщина средних лет.

- Я принес вам, синьора, белье в стирку. Семнадцать пар, - тихо сказал Аслан. Это был пароль.

- Пожалуйста, пожалуйста, проходите. - Прачка сразу стала приветливей. - Вы принесли хорошие вести?

- На днях сюда переведут лагерь военнопленных. Их разместят на окраине. В этом лагере есть наши товарищи. Надо установить с ними связь. Мы, синьора, нуждаемся в вашей помощи.

- Я готова помочь.

- Если бы вам удалось устроиться на работу в лагерной прачечной...

- Сделаю так, чтобы удалось...

Помолчав, Аслан сказал:

- Привет вам от Аниты.

- О, Анита! - лицо прачки осветилось улыбкой, помолодело. - Наша милая девочка! Она у вас? Как там она?

- Ничего!

- Все такая же веселая, как... как была раньше?

- Да, наверно, такая же... Сама не грустит и нам не велит.

- Молодчина. Много Аните пришлось перетерпеть. Пусть горе больше ее не коснется и останется на долю врага.

- Она часто о вас вспоминает.

- Спасибо. Здесь Анитой гордятся все. Кто бы мог подумать, что такая девушка убьет фашиста! Сумела постоять за свою честь. Да что там, она всегда была боевой. Ни один парень не отважился дерзко посмотреть на нее. А многие мечтали понравиться ей...

Аслан мог без конца слушать рассказ хозяйки об Аните. Но время ведь не ждет, а у него дело...

К вечеру Аслан снова был на базаре; потолкавшись в толпе, он неожиданно подошел к итальянскому солдату. Солдат был пьян и с трудом держался на ногах.

- Буона сера*, - сказал Аслан, дружески дотронувшись до руки солдата. Тот покосился на незнакомца, но не ответил.

______________

* Буона сера - добрый вечер (ит.).

- Хочешь выпить, солдат?

- А что, у тебя есть вино?

- Я знаю, как его достать.

- Как?

- Отдаю тебе по дешевке газеты "Иль Пикколо"*, а ты их перепродашь.

______________

* "Иль Пикколо" ("Народ") - название фашистской газеты (ит.).

- А почему ты сам не хочешь их продавать? - спросил солдат.

- Мне срочно нужны деньги, а времени нет стоять с ними.

- Ладно, сколько хочешь за них? - солдат, видимо, знал толк в такого рода делах.

- По лире за штуку. А у тебя за пять возьмут нарасхват. Вот увидишь.

- Сколько тут газет, амико?*

______________

* Амико - друг (ит.).

- Сто экземпляров.

- Буона!*

______________

* Буона! - Добро! (ит.)

Солдат, отсчитав Аслану сто лир, взял газеты и, размахивая ими, заорал во все горло:

- Последние новости, последние новости!

Вокруг него мгновенно образовалась толпа. Через несколько минут газеты были проданы. Многие из купивших тотчас уткнули в газету носы, потом стали беспокойно оглядываться и продолжали чтение даже на ходу. Почувствовав, что газета сообщает что-то очень уж интересное, многие тормошили солдата, спрашивали, не завалялся ли еще где экземплярчик? Солдат только дивился тому, что такая газетенка, оказывается, столь популярна.

Жалея, что продешевил, он направился к ресторану, чтобы на радостях выпить снова.

На базаре той порой наступило заметное оживление. Около старика, читавшего вслух только что приобретенную "Иль Пикколо", собралась толпа.

- Победа советских партизан! - почти выкрикивал возбужденный старик, тряся аккуратной бородкой. От радости он забыл про опасность, не подумал даже, у кого он приобрел газету и как могла фашистская газета сообщать о победах партизан. "Партизаны Мехти и Мир-дамат взорвали в Триесте солдатский дом... Партизаны под командованием Дьяченко уничтожили фашистскую автомашину с боеприпасами.

Да здравствуют героические советские люди!

Смерть фашизму, свободу народам!"

А солдат, ни о чем не подозревая, в приподнятом настроении зашел в ресторан, подкинул на ладони свою неожиданную выручку и заказал себе бутылку бьянки и закуску. Он уже налил бокал, но не успел поднести ко рту - у стола появились жандармы.

- Встать, грязная свинья!

Солдат окинул их пренебрежительным взглядом и, свирепея, спросил:

- Вы кто такие? Жандармы? Да какое вы имеете право! - И, показав нашивку с фашистским орлом, заорал: - Как вы смеете оскорблять солдата фюрера?

Но сильные руки схватили его за шиворот и подняли.

- Я солдат... - начал он снова. И вдруг, заметив у жандармов отличительные знаки нацистских патрулей, побледнел, растерялся и притих.

Старший патруля повернулся к бледному гражданину, робко стоявшему за его спиной:

- У него купили газету?

- Да. У него, синьор...

Нацист уничтожающе посмотрел на солдата.

- Ты знал, что продавал партизанскую газету?

- Как партизанскую? Я продавал "Иль Пикколо". Я...

- А ну-ка, прочти!

Солдат читал, и глаза у него лезли на лоб.

- А теперь скажи, где ты взял эти газеты?

У солдата пересохло в горле. Он не в силах был произнести ни слова и только показывал рукой в сторону базара. Жандармы потащили его на базар.

Аслана же и след простыл.

Через некоторое время его можно было увидеть около церкви. Тут был всякий народ: кто пришел вымолить у бога прощение за грехи, кто надеялся на исцеление недугов, кто день и ночь молился о встрече с родными и близкими... Инвалиды и здоровые, взрослые и дети перемешались в толпе.

Аслан думал об Аните. Он знал, что рассказ о случившемся на базаре рассмешит ее. Мысленно он благодарил Павло - это под его руководством выпускался партизанский листок, замаскированный под "Иль Пикколо"...

Неожиданно какая-то старушка кинулась его обнимать.

- Джузеппе, сынок! - шептала она. Аслан, оглядываясь, осторожно взял женщину за руку.

- Синьора, я...

Женщина, не давая ему возможности что-либо возразить, продолжала осыпать его поцелуями.

- Синьора... Милая, простите, вы ошибаетесь, - пытался образумить ее Аслан.

- Что ты говоришь? Ведь ты мой сын! Ты не узнаешь свою мать?

- Синьора, я не тот, за кого вы меня принимаете. Но все в Аслане: и рост, и глаза, и улыбка, и губы напоминало итальянке сына. Даже, как ни странно, манера говорить - вскинув голову, смотря прямо в глаза собеседнику...

- Сын мой, я тебя узнала! Я сразу узнала: только ты так размахиваешь руками на ходу...

Аслан забеспокоился - их со всех сторон обступали люди.

- Синьора, синьора я не ваш сын, - повторял он. Старушка в конце концов опомнилась, изумленно посмотрела на него. Сперва ей не хотелось верить словам Аслана, но, почувствовав, что он плохо говорит по-итальянски, она убедилась в своей ошибке. Схватившись за голову, женщина застонала:

- О, как ты похож на него! Когда же вернется мой сын?

- Моя мать, синьора, наверное, тоже терзается, как и вы, ждет... Но что я могу поделать?..

Тогда женщина стала упрашивать Аслана зайти к ней в гости.

- Хоть погляжу на тебя, утешусь.

Аслан давно уже заметил жандармов, которые пробирались к нему, таща за собой протрезвевшего продавца газет... Аслан отошел от старухи, смешался с идущими в церковь. Незаметно достал из кармана крест, повесил на шею. У входа купил свечу, зажег. Входя, как все набожные итальянцы, перекрестился перед изображением мадонны, сделал вид, что целует мраморную плиту. Подумал: "Почти как в кино... Целую плиту, целую крест. Осталось приложиться к ручке святого отца... Правду говорят: если стал мельником, так требуй зерно, Кёр-оглы*.

______________

* Кёр-оглы - герой азербайджанского народного эпоса.

Преследователи его приметили. Бесцеремонно расталкивая толпу, они ринулись к нему. Кто-то отважился, сказал язвительно:

- Напрасно вы ищете здесь кого-то. Он уже поговорил с богом, и господь простил ему грехи его... Опоздали!

Да, Аслан покинул церковь. А вскоре он покинул и окрестности поселка Святой Якоб. Возможно, мадонна ему помогла.

В ДОРОГЕ

Огромный автобус, курсировавший между Триестом и Горицией, отправился наполовину пустым.

На переднем сиденье поместились двое - средних лет немец с почти женским лицом, в очках, одетый в офицерскую форму, но без знаков отличия, и Ежа.

Занятый своими мыслями и заботами, Ежа рассеянно смотрел в окно. Потом, прислушиваясь к разговору пассажиров, оживился. Говорили о каких-то советских партизанах, об ущербе, который они нанесли немецким фашистам. Многие выражали неподдельное удивление - откуда здесь советские партизаны? Другие нарочито равнодушно пожимали плечами: в наше время все возможно.

Ежу так и подмывало повернуться и сказать всем этим людям, которые восхищались партизанами: "Не спешите с похвалами. Вы увидите, чем они кончат, эти советские партизаны. И вы еще услышите обо мне".

Сидевший рядом с Ежей немец попытался завязать с ним беседу.

- Простите, сколько отсюда до Гориции?

- Отсюда? - Ежа подумал немного, прикинул в уме расстояние. - От Триеста до Гориции по железной дороге километров двадцать пять, а по шоссейной - примерно двадцать. Железная дорога разрушена...

- Партизанами? - вскинулся немец. - Так, так... В этих местах, видимо, их много...

Ежа пристально посмотрел на собеседника, явно встревоженного.

- Вы что, недавно здесь?

- Да, - ответил военный.

- Поэтому вас все и удивляет. А мы привыкли и считаем, что ничего особенного нет. Подумаешь, партизаны...

- Это верно, - сдержанно ответил немец и плотно сжал губы, закрыв золотой зуб.

- Но все-таки, конечно, следует быть осторожным, - добавил Ежа, опасаясь, как бы немец не обиделся за неучтивость.

- Ах, поняль! Вы намекаете на мои вещи? Из-за них я можем пострадайт...

Ежа невольно улыбнулся наивности спутника и прошептал ему на ухо:

- Э, синьор, партизаны - не грабители. Они убивают из других соображений.

- О-о, я знаю. Я слышаль - тут действует некий Аслан. Говорят, он имеет обыкновение переодеваться в немецкий форма, и однажды, нарядившись офицером, инспектировал одно из наших войсковых подразделений.

Ежа напустил на себя равнодушный вид.

- Все это разговоры, - сказал он. - Вымыслы.

И опять ему захотелось признаться, что это он, Ежа, едет за головой этого самого Аслана! Но в его положении главное - уметь молчать.

Однако военный не унимался.

- Да, вы угадаль, я тут впервые. Я, вы знайт, я зубной техник, я в военном деле плохо понимайт. Служу недавно. А вот вы похожи на опытный человек. Скажите, когда будут кончать с этими партизанами?

- Трудно сказать. Это очень сложное дело. Понимаете, если говорить точнее, в партизанах состоит большинство населения. Партизаны хорошо вооружены. Многие города находятся в их руках. Триест - последняя наша надежда.

- Интересно... Доведется ли мне увидеть хоть одного из этих шалопай?

- Не надо даже искать, - сказал Ежа тихо, чтобы слышал только собеседник. - Их можно встретить всюду... Может быть, даже в этом автобусе. И не дай бог попасть им в руки. Так что лучше быть осторожным, чем смотреть на них свысока...

- Ужас, ужас! - немец настороженно оглянулся.

Сила, чтобы не рассмеяться, прикрыл глаза, притворяясь, что дремлет. А Ежу эта перемена в немце, эти переходы от беспечности к крайней тревоге рассердили, и он переменил тему разговора:

- Ваша жена, наверное, сейчас о вас беспокоится.

- Что вы, синьор! У меня не было, нет и не будет жены. Я не люблю женщин. - И немец хихикнул.

Ежа удивленно поднял брови, усмехнулся.

- На монаха вы не похожи...

- Я не монах, но и женщина мне не нужна, - сказал собеседник и глупо рассмеялся.

Тогда Ежа что-то сказал ему на ухо - немец засмеялся снова. Сидевший недалеко от них Сила, глядя на женоподобную физиономию немца, подумал: "Теперь и с такими приходится воевать..."

- О, поглядите, какие они высокий! Просто очаровательно! - заговорил немец, тыча пальцем в сторону гор.

Ежа промолчал.

- Гм! - поперхнулся военный. И снова повел речь о партизанах: Говорят, к партизанам идут как будто и неплохие люди...

- Неплохие люди - среди партизан?! Да разве может быть хороший человек партизаном? - возмутился Ежа.

- Кто знайт? Может, и есть такие, - сказал немец.

- Может, вы говорите о четниках? Так это не партизаны. Это - наши люди. Не надо путать одних с другими... Ну, а что касается партизан... - И Ежа, не удержавшись, пустился в разглагольствования: - Я отлично знаю историю этого края. Здешние люди испокон веков занимались шалостями, не давали покоя ни себе, ни другим. Всегда они чем-то недовольны. О, свой народ я прекрасно знаю: он не любит спокойствия.

- Любит свободу! - иронически произнес немец.

- Свобода - понятие растяжимое. Но все должно иметь свою меру... Ну, а что касается хороших партизан-четников, о которых вы говорите, то сейчас они сражаются плечом к плечу с немцами. Ими командует Михайлович.

- Михайлович, - повторил немец. - А-а, знаем. А кто их обеспечивает?

- Снабжает всем необходимым, хотите сказать? - засмеялся Ежа. - Вы же, немцы, и снабжаете. Либо англичане и американцы.

- Англичане, американцы? Как же это может быть? Мы же воюем с ними, а они помогайт четникам, которые сражаются на нашей стороне?!

Удивляясь странностям этого человека, Ежа подумал: "Вот тебе и немец! Не понимает даже немецкой политики. Зубной техник, да и только".

- Прежде всего надо знать, что после войны, чем бы она ни кончилась, мы можем подружиться с англичанами и американцами, а с партизанами - никогда. Мы не станем играть в мяч с коммунистами.

- О, гут, гут. Правильно, - сказал немец. И замолчал, с тревогой и страхом глядя на горы. Возможно, ему подумалось, что автобус везет их на верную смерть. Показалось село, окутанное клубами дыма.

- Что это за дым? - всполошился немец. - Не там ли скрываются партизаны?

- Нет. По-моему, это наша работа. Сожгли село - в отместку за то, что жители поддерживали партизан. Увы, так приходится поступать. Вы знаете, сколько партизан сожгли на рисовой фабрике, на улице дель Магалио? Правда, остальные не отказались от своих дьявольских проделок! Но рано-поздно мы сломим их упорство!

- Я думаю, зачем люди убивают друг друга? Какая от этого польза? сказал немец. - Как все это жестоко!

"Баламутный какой-то", - подумал Ежа после этого восклицания и решил, что лучше помолчать и, как только автобус дойдет до места, под каким-нибудь предлогом удалиться от странного попутчика. Ну и немец пошел! Одно расстройство. Совсем не то, что в сорок первом году!

Ежа закрыл глаза и стал размышлять о предстоящем деле. В успехе он был уверен. Ему казалось, что ключи счастья у него уже в руках.

Он не был бы так уверен в успехе своего предприятия, меньше мечтал бы о благополучии и высокой должности, если бы знал, какую цель преследовал другой его сосед. Сила сидел как раз позади, держа на коленях плоский бумажный сверток.

Очень много любопытного узнал он из разговора Ежи с немцем, но вел себя так спокойно, равнодушно, словно услышанное его не касалось совсем...

Ежа гордился своим сотрудничеством с фашистами и считал, что только при их помощи он может сделать карьеру. Карьера для него была выше интересов народа, родины и семьи.

В своей вере в фашизм он дошел до ослепления; рушились немецкие планы, а он все еще преданно служил немцам, потому что с ними связывал все свои надежды. Немцы ему платили, и он отрабатывал им, не заботясь о том, какие бедствия несет эта работа его соотечественникам.

"Плакать, страдать и жертвовать собой - какая глупость! - размышлял он. - Если я до сих пор хорошо жил, то лишь потому, что изворотлив, находчив и чувствую пульс жизни. Я не измучен тяжелой работой, полон сил, я сохранил молодость. И все - благодаря деньгам. Деньги - главное в этом мире. Они открывают путь к усладам жизни".

За операцию, которую Ежи должен провести, ему обещано пятьдесят тысяч марок. На эти деньги можно построить дворец.

Стоило прикрыть глаза, и он живо представил себе, каким будет этот дворец... Ежа найдет себе красивую блондинку лет семнадцати, итальянку, горячую, как южное солнце, а может быть, и не одну... Тогда он забудет все тревоги, вознаградит себя за все...

Ежа задремал, а потом и уснул. Приснилась ему стайка балерин. Одна красивее другой, они проходят мимо него, кланяются, показывая обнаженные ноги и руки, посылают ему воздушные поцелуи, нежные взгляды. Ежа растерян: которую из этих красавиц выбрать? Думал долго. И не успел решить этот нелегкий вопрос, как балерины исчезли и вместо них перед ним предстал смуглый усач с кинжалом в руке. "Я - Аслан, - сказал он Еже. - Тебе нужна моя голова? На, возьми!" Но при этом он поднимает кинжал... Ежа падает не то от удара, не то от страха и... просыпается.

Испуганно оглянувшись, Ежа перекрестился.

Сила, незаметно наблюдавший за ним, сдержанно усмехнулся.

Но тут с задней площадки автобуса донесся протяжный стон.

То, что там творилось, приковало всеобщее внимание. У выхода лежала исхудавшая девушка; над ней склонилось несколько человек; слышались участливые голоса: - Это обморок....

- Бедняжка, она голодна...

- Не дать ли ей хлеба?

- Вот кусок, возьмите...

- Нет, нет! Ей нельзя сразу много.

Ежу не тронула эта сцена; он ни на секунду не забывал о себе, а разговор о еде напомнил ему, что пора завтракать. И он достал из свертка огромный бутерброд и спокойно принялся за еду.

На остановке Сила вышел из автобуса раньше всех и стал в сторонке. В автобусе ему не удалось подменить портфель - Ежа даже во сне не выпускал его из рук.

Покинув автобус, Ежа не спеша направился к легковой машине, видимо ожидавшей его. Стоявший возле машины человек поздоровался с ним, оба о чем-то заговорили. Силу бросило в жар. Значит, дальше Ежа в автобусе не поедет? Сядет в легковушку - и поминай как звали...

Что делать?

Словно завороженный, смотрел Сила, как машина плавно тронулась с места.

Он шел за ней, еще ни во что не веря и ничего не придумав. На повороте легковушка сбавила скорость. Тогда Сила, думая только о том, что нельзя упустить Ежу, и готовый пойти на все, вскочил на буфер и, ухватившись за запасное колесо, присел за ним.

Сначала сильно трясло. Потом машина выскочила на шоссе. Обсаженная деревьями и кустами дорога бежала через долину Випавы. Сила настороженно посматривал по сторонам. Впереди, сквозь стекло, он видел узкие плечи, тонкую шею и затылок Ежи. Освоившись со своим необычным положением, он взглянул на диск запасного колеса: М-1. Советская машина. Разбитая, с помятым капотом и крыльями, с продавленным верхом, она, видимо, долго и верно служила своим настоящим хозяевам, а уж потом досталась врагам. Сейчас она должна сослужить службу Силе: у него созрело решение пристрелить шофера и Ежу, завладеть документами шпиона, самому сесть за руль и ехать дальше; управлять машиной он мог: научился, работая одно время в автогараже...

Однако тут же Сила этот план отбросил - так можно испортить все дело. Ведь задание у него было необычное...

Некоторое время назад человек из гостиницы "Континенталь", работавший на партизан, подробно рассказал Павло о встрече Ежи с фон Бергом и о портфеле с документами, который фон Берг вручил шпиону. Ежа работал и на четников и на немцев. Он мог успешнее всякого другого пересечь территорию, занимаемую партизанами, добраться до немцев, а оттуда - снова до партизан. Предполагалось, что в портфеле, который он вез, кроме разных инструкций был пакет с важным приказом, в котором предписывалось командиру крупной воинской части начать наступление против партизан. Чтобы расстроить планы немцев, Павло заготовил от имени фон Берга документы совсем иного содержания. Только те люди, которым было поручено добыть оттиски печатей, штампов, подписей и изготовить поддельные печати и штампы, такие, чтобы были не хуже подлинных, - только эти люди знали, как это удалось и какой был на это затрачен труд. Портфель и даже пакет, какие следовало подложить Еже взамен тех, которые будут у него взяты, были похожи друг на друга как две капли воды, не говоря уже о подписях.

- Не знаю, где и как ты сможешь это сделать, - сказал Павло Силе, - но ты должен подменить портфель. Подсунешь Еже этот, возьмешь у него тот. Если дело удастся - докажешь, что не зря тебя учили... Будешь настоящий волшебник, чародей...

- Посмотрите-ка вперед, - сказал Еже шофер. Поперек дороги лежало дерево.

- Тьфу, проклятье! - выругался Ежа.

Затормозили. В тот момент, когда машина остановилась, Сила уже сидел, притаившись, в придорожных кустах. Шофер вышел из машины, посмотрел на завал и проговорил встревожено:

- Синьор, выходите скорей.

Ежа вышел, оставив портфель на сиденье.

- Вы думаете, это подстроено? Да? Может, хотят напасть? Тогда... Слава богу, все обошлось!

- Нет, - возразил шофер. - Не обошлось еще. Что, если тут заминировано?

- Помилуй бог! - дрожащим голосом произнес Ежа. - От этих тварей всего можно ожидать.

Сила мог бы убить Ежу. Но Ежа еще должен сдать в немецкий штаб подмененный портфель...

Пока Ежа и шофер разговаривали, Сила подполз к открытой дверце, протянул руку - и портфель Ежи исчез с сиденья. На его место лег другой...

Ежа и шофер вернулись к машине. Ежа взмолился:

- Ради бога, поедем другой дорогой. Черт их знает, может, и в самом деле тут подложено что-нибудь...

Машина развернулась и помчалась в объезд.

Сила облегченно вздохнул. Одна задача выполнена. Он не ожидал, что все сложится так удачно. Но, чтобы не вызвать подозрений, от портфеля следовало избавиться. Сила вынул из него документы, сунул их за пазуху, а портфель спрятал в кустах.

Теперь надо как можно скорее, раньше Ежи, добраться до партизанского лагеря. И Сила почти побежал.

Вполне благополучно доехал Ежа до деревни, где размещался штаб фашистской части. Встретили его приветливо.

- Я чувствую, вы к нам не с пустыми руками, - сказал Еже лейтенант, офицер штаба, и дружески похлопал его по плечу.

- Я не только выполнил свое задание, но попутно привез вам и важные бумаги, - ответил Ежа с самодовольной улыбкой. И подал офицеру портфель.

- Здесь новые приказы, не так ли? - спросил офицер.

- Я думаю, да.

К ним подошел другой офицер, в чине полковника, высокий, в очках. Ежа и его собеседник вытянулись перед ним. Лейтенант почтительно подал полковнику черный портфель. Полковник сразу сел в кресло и, вынув из портфеля документы, стал рассматривать их.

- Что такое? - полковник удивленно вскинул вверх белесые брови и вскочил с кресла. - Опять переезжать в Цркно? Что за странный приказ! Только переезжаем и переезжаем!

- Герр полковник, почему мы должны переезжать? - спросил лейтенант.

Полковник, ожидавший приказа о наступлении и почти уверенный, что такой приказ поступит, с трудом подавил досаду и раздражение, что-то пробормотал себе под нос и сделал вид, что не слышит лейтенанта.

Лейтенант имел неосторожность повторить вопрос.

- Вам не кажется, что вы слишком любопытны? - раздраженно закричал полковник. - Может, вам не нравится приказ начальника? Не рассуждать! Убирайтесь, чтобы я вас не видел!

Смущенный, лейтенант удалился. Однако через несколько минут полковник, успокоившись, вызвал лейтенанта и приказал готовиться к переезду.

Ежа сказал полковнику:

- Теперь я должен пробраться в штаб партизан.

- Ты тоже сошел с ума? - перебил его полковник. - По данным нашей разведки, партизаны стягивают свои подразделения в окрестности Триеста. В пути они особенно осторожны, к ним не подберешься. Пусть они разместятся на новом месте, и тогда ты сможешь взяться за дело.

Это указание полковника, и особенно его тон, не понравилось Еже, но ничего иного ему не оставалось, как смолчать. И он остался на несколько дней при штабе.

ВИВА ЛИ ЛИБЕРТЕ

Итак, Сила уехал. Никто не знает, надолго ли и когда доведется встретиться. Сразу как-то пусто стало на душе. Уж скорее бы уехать и самой! Но ее отъезд назначен только на утро. С наступлением сумерек Зора возвратилась в свой подвал. Мысли путались. Она переживала разлуку с Силой и одновременно радовалась новому заданию, которое дал ей Павло. Хотелось поделиться печалью и радостью с кем-нибудь близким. А близких у нее в городе нет. Один неразлучный Континент жил с ней в подвале. Но что ему до ее горестей и печалей!

Раньше, когда одиночество особенно угнетало Зору, она садилась за дневник. В нем отражена вся ее жизнь. И сейчас, побродив из угла в угол, она взялась за толстую тетрадь. Открыла наугад запись четырехмесячной давности:

"Сегодня закончила картину "Печальная Венеция". И осталась недовольна, хотя друзьям картина понравилась. Я продолжала бы работу над ней, если была бы возможность. В подвале тесно, темно, сыро. Особенно трудно ночью. Днем полоска света пробивается в дверь, а ночью дверь приходится плотно затворять. Пишу при слабом свете свечи и жду: вот-вот нагрянет полиция. Когда стучат в чью-нибудь дверь или мимо проезжает полицейская машина, долго не могу успокоиться. Прячу полотно, ложусь в кровать. А потом опять продолжаю работать. Вечные тревоги и беспокойства! Днем - сплошной шум, не стихают крики соседской ребятни. Когда дети плачут, мне кажется, что они нарочно подходят к моим дверям... Они несчастны и голодны. Я еще больше расстраиваюсь. Но вспоминаю слова отца о том, что нет ничего невозможного, что человеческая воля всегда побеждает, - и снова работаю. Пусть в красивых, уютных салонах живут паразиты, придет время, мы с ними за все рассчитаемся... Сейчас обстановка такая, что временно лучше отказаться от творческих замыслов. Это тяжело для художника, но я вынуждена... Я хочу заменить кисть оружием... Думаю, после войны я уже неспособна буду писать пейзажи... Мечтаю воспроизвести героические боевые эпизоды...

Нет терпения сидеть и рисовать. Фашисты отняли у меня мать, лишили меня детства, разлучили с отцом. За это надо мстить. Значит, надо отложить кисть и стать бойцом. Бойцом! Этого требует жизнь..."

Сейчас Зора записала в дневнике: "Исполнилось мое желание: задание новое я получила. А с Силой пришлось расстаться. И наверно, надолго".

Переживаний много, а слов - мало; на бумаге все получается скучнее, чем в жизни, и уж, конечно, совсем не так, как в сердце. Потому Зора спрятала дневник. Скоро ей надо отправляться в путь; думая о предстоящем, она стала собираться в дорогу.

Что оставить и что взять с собой? Зора вспомнила о любимой книге отца... Тоненькая книжечка с тревожным, как набат, названием "Манифест Коммунистической партии". Один вид этой книжки приводил в содрогание, в ярость господ полицейских. Только за то, что берешь ее в руки, можно попасть в тюрьму, под пули фашистов. Ничего более ценного, чем портрет Ленина и эта книга, у Зоры нет.

Зора давно знает, что такое запрещенные книги.

Как-то раз она легла спать очень поздно. Еще позднее лег отец. Он тотчас захрапел. А она, закрыв глаза, предалась радостным мечтам: вот было бы хорошо, если бы отец приезжал почаще! Он такой редкий гость дома!

Вдруг послышался слабый шорох. Зора приподняла край одеяла, украдкой выглянула из-под него...

Слабый свет прикрученной лампы едва освещал комнату. Отец осторожно сошел с дивана, поставил лампу на пол, приподнял половицу, вытащил из-под подушки тоненькую книжку, спрятал ее в тайник под полом и опустил половицу на место.

Зора нечаянно пошевельнулась. Отец пристально посмотрел на нее. Зора, виновато хлопая глазами и улыбаясь, уставилась на отца. Он понял, что тайна его известна дочери. И хотя это ему не очень понравилось, но тревоги особой не вызвало.

- Я не хотел тебе говорить, но раз ты сама увидела все, то чего уж скрывать? Здесь - очень нужные книги. Но это - запрещенные книги. О них можем знать только ты, я и мама.

Зора гордилась тем, что отец доверился ей как взрослой...

Рано утром Зора забежала к Павло, попрощалась с ним и по его совету отнесла книги и "Печальную Венецию" к надежному человеку. И лишь после этого отправилась на автобусную остановку, где ее ждал Васко.

- Вчера я проводила Силу, а сегодня ты меня провожаешь, - сказала она. - Кто же тебя провожать будет?

- Провожатые найдутся! - усмехнулся Васко. - Только вот пока я никуда не еду. После вашего отъезда вся работа будет на мне. Когда думаешь вернуться, Зора?

- Этого я не знаю, - призналась девушка. Автобус подошел. Люди засуетились. Зора с трудом села. Высунувшись из окна, подозвала Васко.

- Милый, навещай чаще тетю Марицу. Сила очень о ней беспокоится.

- Все будет сделано. Только и ты меня не забывай. Больше всех я буду тревожиться о тебе.

- Ты?

- Да, здесь - я, а там...

Васко не договорил.

- Спасибо, - сказала она, сделав вид, что не поняла намека парня, и помахала ему рукой. Славный этот Васко, с его лица никогда не сходит улыбка; Сила - тот задумчив, серьезен, строг. Но Зоре он все же милее и ближе.

Автобус шел быстро.

Зора смотрела в окно на бескрайние просторы, но думала не о них - перед ее глазами оживало прошлое.

Шесть месяцев тому назад Зора ехала этой дорогой, направляясь в Венецию. Ехала поездом. Светало, когда она вышла из вагона.

Венеция! Зора с детства мечтала увидеть ее. Жадно всматриваясь в каждую деталь городского пейзажа, она подолгу не сводила взгляда с великих памятников старины. Здесь каждое здание - свидетель истории.

По зеленоватой воде Большого канала переливались солнечные блики. Волны бурного Адриатического моря смиряли у набережных города свой дикий нрав, и вода в каналах казалась уже неподвижной, уснувшей. "О, сказочный город! О, Большой канал! Вами любовались Елена и Инсаров*, мои любимые герои!"

______________

* Елена Стахова, Дмитрий Инсаров - герои романа И. Тургенева "Накануне".

Гондола причалила у станции Пиадзетти. Зора, сойдя на берег, взглянула на часы. Только вечером она могла встретиться с работавшим в опере представителем подпольной организации, и времени у нее было еще много. Сначала она разыскала театр, чтобы потом не искать, а затем решила прогуляться по городу.

Зора много читала о нем. Когда-то в Венеции насчитывалось две тысячи дворцов и двести церквей; за сокровища, накопленные Венецией, можно было купить любое королевство.

Теперь разоренный город словно погрузился в глубокий траур. Затих порт, куда заходили корабли со всего света, сотни домов опустели, остались без присмотра. Выложенная мрамором площадь перед собором святого Марка заросла травой. Деревянные сваи и лестница вдоль Большого канала сгнили и покосились.

Зора прошла по знаменитому Мосту вздохов, по длинной галерее Дворца дожей. Находившись, она почувствовала, что голодна. Однако съестного трудно было найти в этом городе. Даже за сахариновым сиропом стояла длинная очередь. Кое-где торговали мануфактурой, но не видно было, чтобы кто-нибудь ее брал.

Проходя мимо Академии изящных искусств, Зора не могла удержаться, чтобы не посмотреть в окна. Прямо против ближнего окна висела большая картина Джованни Беллини. Зора долго стояла, любуясь бессмертным творением непревзойденного мастера, и только стоны и крики, которые донеслись откуда-то из глубины здания, заставили ее очнуться. Она подошла к другому окну и увидела, что здоровенный солдат избивал девушку, которая, очевидно, помешала ему что-то взять и унести с собой. Так и есть - в левой руке солдат держал золотую чашу.

- Варвары! - прошептала Зора. Нет, надо писать не красоту каналов, мостов и великолепных зданий! Она изобразит фашиста, избивающего итальянку. Пусть это будет обвинительным актом против оккупантов, пусть люди никогда не забывают о том, что делали чужеземцы...

Так родился замысел картины "Печальная Венеция"...

...Зора ехала, вспоминала. Ей и в голову не могло прийти, что сутками раньше этим же путем ехал Сила - до Гориции.

...В полдень автобус из Триеста прибыл в Горицию.

Гориция - небольшой городок. Он весь утопает в пышной зелени каштанов и яблонь и совершенно не похож на Триест. Дома можно увидать только с северной стороны - со стороны монастыря, стоящего на холме. Шпили монастырской церкви, наоборот, видны издалека. Если смотреть сверху, город напоминает гигантский раскрытый цветок.

Главная улица делит Горицию на две части и выходит на дорогу к Удине. Зора направилась этой дорогой, затем, миновав большой мост, свернула в сторону.

В первом же селе Зору удивила непринужденность жителей. Из ближайшего переулка, распевая известную итальянскую песенку "Виени кон ме"*, вышла навстречу ей миловидная девушка. Петь она не перестала, даже увидев незнакомку.

______________

* "Виени кон ме" - "Иди ко мне" (ит.).

Зору поразило это. Время было такое - не до песен. "Может быть, песня условный сигнал, извещающий о появлении в селе чужих людей?" - подумала она.

Приятное, искреннее, простодушное лицо девушки располагало к доверию. Зора поздоровалась с ней:

- Буона сера!

- Буона сера! - ответила девушка, с любопытством разглядывая Зору. Хотя Зора шла до Габриа, на всякий случай она спросила:

- Скажите, далеко ли до Кашины?

- Не очень.

- А дорога туда не опасна?

Девушка передернула плечами. Мол, смотря для кого.

- Партизан нет? - снова спросила Зора.

- Если и есть - они вас не съедят! Но, пожалуй, их тут нет, они где-то дальше.

Зора с трудом сдержала улыбку. По разговору и выражению лица девушки она поняла, что молодая итальянка наверняка сочувствует партизанам, если сама не партизанка. Расспрашивать подробнее она не стала - Павло требовал осторожности. Под любопытными взглядами жителей Зора прошла по селу.

Сердце девушки забилось от радости, когда впереди показалось наконец Габриа. Она зашагала быстрее. Но до места добралась все-таки только в сумерках. С трудом разыскав портняжную мастерскую, она два раза постучала в дверь. Из дома вышел седобородый мужчина.

- Вам кого?

- Мне нужен портной. Я принесла заказ.

- Пожалуйста, заходите, - старик, оглянувшись, пропустил ее впереди себя в дом. - Мастера нет, он придет через полчаса.

В большой комнате за столом сидела старушка с двумя детьми. Перед ними на тарелке дымились горячие макароны.

- Просим обедать с нами, - сказала хозяйка.

Старик пододвинул Зоре стул.

- Не стесняйтесь, девушка.

Зора с утра ничего не ела, но усталость оказалась сильнее голода. Она только попросила воды. Старушка подала ей ковш.

- Это вино, девочка. Оно восстанавливает силы. Не бойся, оно молодое и не крепкое, пей.

- Еще раз спасибо, - сказала Зора.

- А теперь кушайте, - почти приказал старик. - И вот что я вам скажу: если у вас, словен, хорошо готовят паленту*, то у нас хорошо готовят макароны. Кушайте. И увидите, я говорю правду.

______________

* Палента - словенское национальное блюдо.

Зора взглянула на него с любопытством. Откуда старик узнал, что она не итальянка? Видно, она еще не так хорошо владеет итальянским языком, как ей говорили... А может быть, старик осведомлен о ее приезде?

Без скрипа открылась дверь; вошел мужчина лет тридцати, с черными пышными усами.

- Сынок, эта девушка пришла к тебе с заказом, - представил Зору старик.

Черноусый пригласил ее к себе в приемную.

- Чем могу служить? - с улыбкой спросил он.

- Я пришла заказать пальто и хочу знать, сколько это будет стоить.

- Приближается весна, - задумчиво проговорил портной. - Мы приняли много заказов. Теперь за пальто берем тысячу пятьсот лир.

- Тысячу пятьсот? - изумилась Зора.

- Разве это много?

- Конечно.

- Такие уж теперь цены, - пожал плечами черноусый.

- Это слишком дорого, - заявила Зора.

- Ну, а сколько вы можете дать?

- У меня всего триста пятьдесят лир. Портной засмеялся и взял ее за руку.

- Вы хорошо держитесь. Молодец! С чем вас послали?

- Я пришла к вам, чтобы передать важные документы.

Она достала из-под кофты пакет, подала собеседнику.

- Ну что ж, отлично! - сказал черноусый, просмотрев документы. Это были указания и план по ведению совместных операций против врага. Когда завяжутся бои за Триест, итальянские партизаны должны во что бы то ни стало задержать фашистов, которые начнут отступать из Удины, чтобы они не могли прорваться в город.

Черноусый с уважением смотрел на девушку, доставившую важные бумаги. Он заботливо спросил, когда она намерена возвращаться.

- Я могла бы остаться и здесь... Но... если нельзя, то я выйду завтра утром...

- Тогда вам надо отдохнуть. Представляю, как вы измучились в дороге. На машинах еще ничего, а пешком...

- Да, я устала. Но все же мне хотелось бы посмотреть на партизан...

- А что на них смотреть! - засмеялся черноусый. - Обыкновенные люди... Как я, например... Впрочем, - продолжал он, - с партизанами я познакомлю вас завтра. Это даже и не партизаны, а бойцы регулярной армии. Народ разный, интересный. Есть среди них и советские товарищи.

- Можно их увидеть?

- Придет время, увидите... А сейчас отдыхайте, товарищ Зора! черноусый улыбнулся и ушел.

Ей постелили на балконе. После долгой езды и ходьбы она с удовольствием улеглась на мягкую постель. Приятно было смотреть на звезды, слушать доносившуюся из села музыку. "Я в свободном итальянском селе, - думала Зора. - В Триесте еще тихо и сумрачно, как на кладбище, тревожно, а тут люди смеются, поют... Хорошо!"

Зора облокотилась на подушку и стала слушать. Откуда-то донеслось: "Вива руссо!" - не то из песни, не то просто приветствие. Она повторила вслух: "Вива руссо"! - и улыбнулась. Сердце ее было переполнено любовью, жаждой жизни, и она долго-долго еще не могла сомкнуть глаз, и долго-долго радостная улыбка играла у нее на губах.

"Вива ли либерте!" - слышалось с улицы. И Зора тихо, счастливо смеясь, про себя повторила: "Вива ли либерте!"

БИБИ-ОГЛЫ И ДРУГИЕ

Нет уз святее товарищества. Отец любит свое

дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать.

Но это не то, братцы. Любит и зверь свое дитя!

Но породниться родством по душе, а не по крови

может один только человек.

Гоголь. Тарас Бульба

Необычайно выразительна и звучна словенская речь. И понять ее довольно легко, особенно когда нет-нет да и встретишь знакомое слово.

"Топ", - говорит словен, и оказывается, он имеет в виду пушку. И по-азербайджански пушка - топ. Бостан - огород. Юруш - поход. Чекич молоток... Изучив словенский язык, Аслан вскоре, однако, понял, что в этом разноплеменном крае надо знать и итальянский. И опять отрадно было встретить в итальянской речи слова, созвучные азербайджанским. Вообще, как много схожего в людях, в их речи, обычаях и поступках, в привычках и жестах! Русский и итальянец, словен и азербайджанец при случае одинаково понимающе качнут головой, недоуменно пожмут плечами, лукаво подмигнут, предостерегающе подожмут губы, бросят многозначительный взгляд... А когда людей объединяет общность цели и общая опасность, они вырабатывают систему сигналов и знаков, которые понятны любому. И вместе с тем - какая разница в условиях жизни, в ее укладе! Аслан воочию увидел то, о чем слышал с детства и чего никогда не мог по-настоящему представить себе - капитализм. Хозяин завода и фабрики, владелец мастерской мог уволить человека с работы, когда заблагорассудится, за любой пустяк. Он мог в буквальном смысле выкинуть любую семью на улицу. Он не моргнет глазом, если дети рабочего умрут с голоду...

Для советского человека - это каменный век.

Как-то, будучи еще в лагере, Аслан познакомился с одним вольным шофером. Тот в порыве откровенности рассказал ему об издевательствах хозяина. И Аслан, забыв о том, где он, посоветовал:

- Ты пожалуйся на этого изверга!

- Кому? - удивился шофер.

Только тогда Аслан спохватился.

- Да, жестокий у тебя хозяин. Я бы не стал у него работать.

- Не стал бы?! - с горькой усмешкой переспросил шофер. - Если бы не мои малютки, я, может, тоже не стал бы. Давным-давно был бы в горах...

Этот шофер был одним из тех, кто помогал Аслану. А потом, в горах, Аслан встречал столько разных людей, мужчин и женщин, юношей и молоденьких девушек! Веселые и хмурые, разговорчивые и молчаливые, упрямые и покладистые, самолюбивые и робкие - все они собрались там с одной благородной целью: поскорее очистить от врагов родной край. И рядом с этими людьми -вырвавшиеся из плена советские люди. Их активное участие в партизанском движении, в свою очередь, воодушевляло местных жителей. "Смерть фашизму, свободу народам!" - гремело в горах. И катились под откос вражеские поезда и машины, падали, обретали вечный покой скошенные пулеметным и автоматным огнем оккупанты...

Разные люди шли в партизаны. Разные люди шли и в отряд Августа Эгона. Шли люди чистой души и высоких помыслов. А вместе с ними, как ни огорчительно, попадались и темные, загадочные личности, которых неизвестно что привело в партизанские леса. На разных этапах партизанской борьбы вели они себя по-разному, и не поймешь, чего больше они приносили: пользы или вреда.

Таким странным человеком был в отряде Мрва. На вид ему дашь лет сорок, а то и сорок пять, хотя он был гораздо моложе. Из-за близорукости Мрва носил очки; он слегка сутулился и внешне мало походил на военных - по крайней мере, какими привыкли их представлять. В королевской армии Мрва служил в чине лейтенанта. Нельзя было не заметить, что он прекрасно знал технику, топографию, однако никто не помнил, чтобы знания эти он с толком применял. Мрва никогда не терял головы, никогда не рвался вперед, хотя и не плелся в хвосте. Никогда не проявлял инициативы. Поручат - сделает, и как будто неплохо, не поручат - молчит. Молчаливость, пожалуй, была самой характерной его чертой. Мрва был суров и замкнут. Но иногда этого молчальника вдруг прорывало, и он позволял себе высказывать мысли, которые настораживали и удивляли. То он пренебрежительно отзывался об итальянцах, то вдруг принимался с пристрастием допрашивать Аслана и других бывших военнопленных об их послевоенных планах, многозначительно предостерегая от иллюзий, которые те якобы питали относительно своей дальнейшей судьбы.

- Я знаю, ты храбрый боец, - говорил он Аслану. - Но ты был в плену, значит, доверия тебе никогда не будет... Вряд ли тебя встретят на родине с распростертыми объятиями. Боюсь, как бы из теплого солнечного края тебя не отправили в самый морозный.

Аслан горячился:

- Тебе-то что? Родина - это мать. Захочет - приласкает, захочет поругает... Но, скажу тебе по секрету, я не боюсь ответить своему народу, как оказался в плену, где был и что делал. Мне глаза опускать не придется. И где мне жить - все равно. В любом краю моей родины я - на родине. Ты подумай лучше о себе, Мрва. Вот у нас, азербайджанцев, есть пословица: "Если бы плешивый нашел средство для волос, он испробовал бы его на себе". Понял? Поищи такое средство, Мрва, а мои заботы оставь при мне. Думал ли ты, например, о том, что тебя здесь не любят? Не уважают? И почему?

Мрва усмехнулся: он в уважении, мол, вовсе не нуждается.

События так быстро следовали одно за другим, что Аслан забыл об этом разговоре; лишь некоторое время спустя Мрва встал на его пути и многое из его речей и неприметных поступков прояснилось...

В те дни партизаны активизировали свои действия. На долю Аслана и его друзей выпала трудная задача: устанавливать связи с военнопленными ближайших лагерей, устраивать побеги. Кроме того, Аслан и его товарищи участвовали в разного рода диверсиях.

Аслан смело ходил по Триесту. Внешность он изменил, и усы делали его лицо совершенно неузнаваемым. Во всяком случае, он не выделялся своим видом среди местных жителей, поэтому уверенно держался в любой обстановке.

Его постоянным спутником стал Чуг. Парень не без основания считал, что обязан Аслану жизнью, и пошел бы за ним в огонь и в воду. Бывало, что он ходил и в одиночку.

И вот однажды, возвратившись с задания, он спросил Аслана:

- Скажи, ты хотел бы получить от кого-нибудь письмо?

- От кого? - покраснев, взволнованно переспросил Аслан. - Конечно, хотел бы...

- Подожди. Ты знаешь прачку? Она работает в лагере военнопленных. Так вот, она там уже осмотрелась, освоилась и сообщает, что узнала человека... Его зовут Яков. Он говорит, что знает тебя... Яков. Да, Якуб, как ты говоришь. Отчество я не мог запомнить... Прачка с ним много раз беседовала и даже показала его мне, когда пленных выводили на работу. Маленький седой мужчина. Он тебе знаком?

- Яков Александрович? Якуб-муэллим?* Говори!

______________

* Муэллим - учитель.

- Что говорить? Тут все написано, - и, вынув из кармана письмо, Чуг протянул его Аслану.

"Здравствуй, дорогой друг! Я узнал, что ты нас ищешь. Спасибо тебе. Когда до меня долетела весть о том, что ты жив и здоров, я, поверь, даже заплакал от радости. Узнаю настоящего человека... Да пойдет тебе впрок молоко, которым тебя вскормила мать! Счастлив и я, что у меня был такой ученик! Если бы ты знал, как мы ждали встречи с кем-нибудь, кто уже на воле! Здесь со мной Аббас и двое братьев-близнецов, ты их знаешь. Они шлют тебе привет. Мы готовы, удобный момент наступил. Я, правда, болен и постарел раньше времени, но чувствую в себе столько сил, что, кажется, все могу... Словены, работающие здесь, нам помогут. Имеется и план побега... Так что, возможно, скоро нам доведется сражаться плечом к плечу..."

Аслан спрятал письмо на груди. Значит, настает счастливое время - в чужом краю встречаются друзья, собираются под родное красное знамя бойцы...

Чувство радости охватило Аслана, жажда деятельности не давала ему ни минуты покоя.

Через несколько дней, под вечер, Аслан и Чуг отправились в поселок Святой Якоб. Добрались вполне благополучно. Поблизости от лагеря находился небольшой ресторанчик, облюбованный полицейскими и охраной лагеря. Аслан с Чугом вошли, заказали себе еду и вино.

У буфета, под аккомпанемент аккордеона, пела пошлые песенки красивая, броская итальянка.

Увидев вошедших, она подошла к ним и, подмигнув, спросила:

- Что вам спеть, красавчики?

- "Лили Марлен", - ответил Чуг, расплываясь в улыбке.

Несколько офицеров и полицейских дружно поддержали заказ.

Певица, не скупясь, подарила каждому томный взгляд. Но на Аслана и Чуга она больше даже не взглянула, а когда кончила петь, покачивая бедрами, направилась к офицерам.

- Браво, браво! - кричали со всех сторон; офицер, который оказался ближе всех, предложил певице место рядом с собой.

- Красавица, что для вас заказать?

- Пить, пить, пить! - ответила певица, громко смеясь.

- Да здравствует вино! - подхватил офицер. Официантка принесла несколько бутылок красного.

Разливать стала певица, и офицеры наперебой тянулись к ней с бокалами. Шум, смех, звон бокалов, обрывки песен выплеснулись через окна на тихую окраинную улицу. Фашисты пили много; вскоре они так упились, что едва ли узнавали друг друга. Тогда итальянка выразительно посмотрела на Аслана и Чуга.

Те сразу же поднялись. Время! Через десять минут военнопленные соберутся у выхода из лагеря. Пятеро итальянцев из охраны, а также охранники-словены сами вызвались содействовать успеху операции и бежать вместе с пленными в партизанский отряд. Оставалось убрать трех несговорчивых часовых.

Население местечка спало глубоким сном. Неугомонный северный ветер завывал в проводах. Электрические лампы, освещавшие окрестности лагеря, раскачивались на ветру, и свет от них метался по земле. Продрогшие часовые шагали вдоль ограды, с нетерпением ожидая рассвета, мечтали о теплой постели.

Вдруг погас свет, и не успели часовые рта раскрыть, как на них навалились со всех сторон партизаны. Затем лагерные ворота широко распахнулись, послышался крик; "Товарищи, вы свободны! За мной!" - и толпа пленных, ожидавшая этой минуты, кинулась к воротам, закипела в них и наконец вырвалась на волю. Впереди бежал Яков Александрович. Аслан махнул ему рукой, и бывший учитель, стараясь не упустить из виду бывшего ученика, тяжело семеня, трудно дыша от волнения, побежал во главе толпы прочь от лагеря.

Они уже подбегали к лесу, когда в лагере началась суматоха. Послышалась стрельба. Вновь загорелся свет. Луч прожектора заметался по опушке леса.

Военнопленные ушли от погони.

Уже на горе, когда объявили привал, Аслан и Яков Александрович, отыскав друг друга, обнялись и расцеловались.

- Аслан! Спасибо тебе!

- За что, Яков Александрович? Наш долг - помогать друг другу. Ух и рад же я, что все хорошо обошлось! Но впереди... серьезные испытания ожидают нас, Яков Александрович. Скажите, пожалуйста, сколько с вами людей?

- Когда готовились к побегу, было девяносто человек. Пятеро умерли накануне. Сейчас нескольких ранили, человек десять, вероятно, отстали...

- Раненых и отставших мы найдем...

Измученных, обессиленных беглецов первым делом партизаны хорошенько накормили. Каждый получил по стакану вина, вдоволь было хлеба и мяса. Одним словом, после лагерной жизни это было настоящее пиршество.

Необычно яркое взошло в то утро солнце, словно приветствовало людей, снова обретших свободу. И сколько же друзей по несчастью нашел в то утро Аслан!

Первым попался ему на глаза Лазарь.

- Биби-оглы!

- Дайи-оглы!*1- приветствовали они друг друга,

______________

* Биби-оглы, дайи-оглы - дословно: сын тети, сын дяди {двоюродные братья).

- Значит, жив? - сказал Аслан. - Ты теперь Лазарь или все еще Аббас?

- Пока Аббас.

- Поздравляю тебя: с этой минуты можешь любому открыто назвать свое имя. Но только помни, - улыбнулся Аслан, - мы и впредь останемся биби-оглы и дайи-оглы.

Многие из бывших пленных только сейчас узнали, в чем дело, и искренне удивились.

- Вот это да! Не подумаешь даже... И когда говорит, разве отличишь его от азербайджанца?

- Видишь, знает человек другой язык, и это ему помогло!

Лазарь страшно похудел. От него остались, как говорят, кожа да кости, и лицо пожелтело, как -айва, но он бодрился: теперь уж ничто не страшно.

Среди освобожденных встретил Аслан и братьев-близнецов.

- Ну, вот, снова мы вместе!

Братья были больны; одного из них сильно лихорадило - пришлось сразу же отправить в медпункт. - Это один из тех ребят, о которых я говорил, напомнил Аслан Аните. - Ухаживай за ним получше.

- Раскидали нас кого куда, - говорил Лазарь партизанам. - Сергея и Цибулю, я слышал, отправили в штрафную команду, а оттуда вырваться трудно.

- Как сказать... Они люди ловкие, изворотливые, выживут, даже если попадут под мельничное колесо.

- Твоими устами бы мед пить...

- А что слышно об Ашоте?

- Говорят, он уже в партизанах.

- В нашем отряде его нет.

- Может, где-нибудь около Гориции, у итальянцев? Там тоже есть наши...

- А о Мезлуме совсем ничего не известно?

- Говорят, играет в ресторане.

- По-прежнему в лакеях ходит, шкуру свою бережет? Ох, этот Мезлум! Наш общий позор.

Разводя людей по палаткам, Аслан ласково говорил им:

- Отдыхайте, друзья, дышите чистым воздухом гор. Пусть станет у вас легко на сердце. Давно вы не видели такой красоты. Давно не спали спокойно... - он вспомнил все, что пришлось перенести самому, и уже тише, почти про себя, произнес: - Спите, дорогие мои, спите, как дома, набирайтесь сил, дышите воздухом свободы - это самый лучший на свете бальзам!

Август, очень довольный операцией по освобождению военнопленных, объявил благодарность Аслану, Чугу и всем остальным участникам.

- В нашем отряде столько уже советских граждан, что из них можно составить самостоятельное подразделение.

- Да, - подтвердил Аслан. - Я встретил сегодня многих своих товарищей. Если бы нам удалось найти и остальных...

- Друг мой, может быть, они уже давно партизанят? - улыбнулся Август. Я слышал, много советских граждан сражается в составе других партизанских бригад.

- Увидеть бы их.

- Увидитесь вы с ними не раньше, чем освободим Триест. Там и встретитесь со своими друзьями... Да, - спохватившись, заговорил комбриг снова, - чуть было не забыл: на днях у товарищей итальянцев встретил я одного парня. Звать его... Нет, не вспомнить... Хорошо, что я записал... Ашот, да, Ашот. Знаком он тебе?

От радости глаза у Аслана засверкали.

- Ашот! Ну как не знаком? Если он тот, кого я имею в виду, так это друг моего детства!

И, боясь поверить, спросил комбрига, каков этот Ашот собой. Когда Август обрисовал внешность Ашота и добавил, что связной, наверное, принесет Аслану письмо от старого друга, сомнений уже не осталось.

- Спасибо вам, товарищ комбриг.

- Я-то тут ни при чем, - улыбнулся Август. - Я только могу приветствовать, что вы собираетесь вместе...

Наверное, радость, как и беда, не ходит в одиночку. Несколькими днями позже Аслана вызвали к комбату. Когда Аслан явился в штаб батальона, Анатолий Мирко, комбат, густо дымил папиросой, вопросительно поглядывая на стоявшего перед ним человека в лохмотьях.

При слабом свете свечи Аслан с трудом рассмотрел смуглое исхудавшее лицо. Нетрудно было догадаться, что человек этот, безусловно, бежал из какого-нибудь лагеря.

- Расспроси-ка его, - сказал Анатолий.

- Я горец из Хизинского района, - торопливо ответил незнакомец на вопрос Аслана.

- Это хорошо, что ты горец. Нравится тебе здесь?

- Я горы люблю. За это мне и прозвище дали: Даглы Асад - Горец Асад.

- Неплохое прозвище. Если не возражаешь, и мы будем называть тебя так.

Потом Даглы Асад рассказал о побеге.

- В лагере Святой Якоб мы познакомились с одной женщиной, вернее, она с нами первая заговорила... Когда убежала большая группа военнопленных, некоторое время охрана была так усилена и режим стал такой, что о побеге и думать нельзя было. Потом все улеглось, и по совету этой женщины, прачки, мы пробили в стене лаз. Через него и выбрались. Последним шел наш вожак, но, к сожалению, именно он-то и не смог выбраться из пролома - слишком уж крупный парень, а лаз сделали маленький, не рассчитали. Ну, он стал расширять его, а тут часовой заметил, открыл стрельбу. Схватили парня живым-здоровым, а завтра, наверно, на рассвете повезут на расстрел. Там таких долго не держат...

Аслан передал комбату рассказ Даглы Асада. Комбат бросил папиросу, поднялся и в волнении заходил по палатке.

- Где ваши товарищи? - обратился он к Даглы Асаду.

- Их задержали в лесу ваши часовые.

Анатолий позвал Чуга.

- Приведите сюда задержанных. Мы должны спасти человека, которому угрожает смерть.

Спасти человека! Аслан с благодарностью взглянул на Анатолия. Судьба советского человека волнует словена. Это хорошо. Но как спасти?

- Дайте и нам оружие, - сказал Даглы Асад. - Мы хотим принять участие в этом деле.

- А стрелять не разучился? - спросил Анатолий.

- Если вы нам доверяете... Да разве можно разучиться стрелять? обиженно проговорил Даглы Асад. - Среди нас есть хорошие снайперы!

Безмятежная и равнодушная ко всему, что творилось на земле, ярко светила луна.

Отряд Анатолия Мирко - пятнадцать бойцов - двигался по густому лесу. Прохладный воздух бодрил. Легкий ветерок овевал лица участников ночной операции. Тихо шелестела, словно шептала доброе напутствие, листва деревьев.

Вскоре Анатолий остановил отряд, отозвал Аслана в сторону.

- Оставайтесь пока здесь. Люди пусть отдыхают, но будут наготове.

И ушел, взяв с собой одного человека.

В ожидании ушедших Аслан и Лазарь тихо беседовали с Даглы Асадом.

До войны Даглы Асад был экскаваторщиком. Приходилось работать в довольно пустынных, безрадостных местах. Но всякий раз, ломая полуразрушенные дома и постройки, Асад чувствовал облегчение. "Значит, я один из тех, кто разрушает старый мир", - с наивной гордостью думал он о себе. А когда дошла очередь и до родного селения, Асаду грустновато стало рушить старые стены.

Вот полусгнивший пень - все, что осталось от белой шелковицы... На мгновение она представилась ему - высокая, молодая, раскинувшая шатер ветвей на весь двор. Внизу расстелено большое полотно. И он, Асад, слегка трясет ствол, и с веток сыплются щедрым дождем белые душистые ягоды.

Асад отогнал видение. Всему свое время. Дерево умерло, пень мешал. И, как ни обидно, надо было вырвать его, словно больной зуб. Потом на этом месте зацветет новая жизнь, вокруг зашумят виноградники, сотни тутовых деревьев выбросят вверх свои ветви, в пышной зелени запоют птицы... Так думал тогда Асад и об этих думах вспоминал сейчас, на привале.

Он вспоминал о том, как началась для него война и как он стал танкистом. Он неплохо сражался, и враги, должно быть, помнят его...

Тяжелораненым попал Асад в плен.

- Сегодня мне исполняется двадцать пять, - под конец разговора признался он.

Товарищи молчали, словно не сразу поняли, что он сказал. И лишь спустя мгновение наперебой стали поздравлять. И только что возвратившийся комбат, узнав, в чем дело, предложил всем выпить по этому поводу и достал флягу.

- Только по глотку, не больше, - предупредил он.

Даглы Асад со слезами на глазах глядел на товарищей.

- Дорогие мои, еще вчера, в лагере, где мы были обречены на страдания и смерть, я не мог и представить себе, что этой ночью буду вместе с вами. Это - как дивный сон... Сейчас я самый счастливый человек на свете. После этого, если суждено погибнуть, не страшно, не жаль.

- Не говори, - возразил Аслан. - Прежде всего мы должны достигнуть своей цели. Погибнуть - это не трудно. Скажи-ка лучше, как зовут человека, которого мы должны спасти?

- Я не знаю...

- Ну, а каков он собой?

Даглы рассказал. Выслушав его, Аслан в волнении посмотрел на Лазаря.

- Судя по описанию, он похож... Знаешь, на кого? На Сергея!

Лазарь, вскинув свои широкие брови, улыбнулся.

- Дай бог. Но только таких людей, высоких и сильных, на свете немало...

Аслан повернулся к Асаду:

- Послушай, глаза у него... голубые?

- Голубые.

- Не помнишь ли еще каких примет? Не дергается ли у него левое веко, когда он говорит?

- Кажется, да...

- Ты не знаешь, откуда он родом?

- Говорили, что сибиряк.

- Он! - воскликнул Аслан. - Он! Сергей!

- Говорили, что он с золотых приисков... - добавил Даглы Асад.

- С золотых приисков! С золотых приисков, да и сам золотой человек. Лазарь, вот увидишь, нашелся наш друг. - И Аслан обнял Лазаря.

- Надо еще спасти его...

- Мы должны это сделать и сделаем.

ПАРЕНЬ ИЗ БОДАЙБО

Видимо, все-таки их везли в ненавистную Германию одними и теми же путями, только в разных эшелонах, в разное время; затем, должно быть, поочередно, партиями, перебрасывали на юг - иначе как могло случиться, что почти все знакомые и друзья Аслана оказались в одной местности? Но раз так случилось, тем лучше.

Сергей был одним из самых близких Аслану товарищей. Их дружба была испытана и проверена и в бою, и в дни страданий и мук плена. Многое их роднило. Сергей был сыном участника кровавых ленских событий, а Аслан сыном бакинского рабочего-революционера. Отец одного добывал золото, отец другого - нефть. Как ошибочно мнение, будто следует дружить только со своим земляком! Да ведь человек порой не может ужиться даже со своими близкими! Дети одних родителей подчас не ладят между собой! А вот люди, казалось бы далекие, могут подружиться на всю жизнь так, что даже понимают друг друга без слов.

Для своих лет Сергей знал и пережил немало. Само его появление на свет произошло при необычных обстоятельствах. После ленских событий, скрываясь от преследований полиции, отец Сергея вынужден был покинуть Бодайбо. Он добрался до Тайшета и там поступил на лесопильный завод. В Тайшете же он и женился. Когда революция охватила всю Россию, он решил вместе с женой вернуться в Бодайбо. Труден был тогда путь на прииски. Ехали на лошадях до Усть-Кута, плыли по Лене и Витиму. В устье Витима ветхий пароходик попал под огонь белогвардейцев. Команда и партизаны, находившиеся на палубе, оказали яростное сопротивление врагу.

Во время боя, прямо на пароходе, и появился на свет Сергей.

Детство и юность его прошли на Апрельских золотых приисках, и до армии, кроме Бодайбо, он не видал других городов. По правде говоря, он об этом и не жалел. Время было счастливое, жизнь ему улыбалась, про тайгу уже не говорили, как раньше: "Кто в тайге не был, тот горя не знает", "Закон тайга, прокурор - медведь". Об этом вспоминали лишь те, кому довелось испытать "прелести" прежней жизни.

Сергей окончил горный техникум и стал работать на прииске младшим геологом.

С самого начала войны он пошел на фронт, участвовал в боях; но плен был первым страшным потрясением в его жизни.

У каждого есть свои любимые песни. Сергей задушевно пел "Ермака", "Славное море, священный Байкал", "Бродягу", "Тайгу Бодайбинскую"...

- Чует мое сердце: скоро мы опять услышим голос нашего любимца, говорил Аслан Лазарю. - Помнишь, как он пел:

Ой да ты, тайга моя родная,

Раз увидишь - больше не забыть!

Лазарь продекламировал нараспев:

Ох да ты, девчонка молодая,

Нам с тобой друг друга не любить!

И Аслан тут же подхватил:

Я теперь один в горах Витима, С

крылась путеводная звезда,

Отшумели воды Бодайбина,

Не забыть тайгу мне никогда!

Анатолий взглянул на светящийся циферблат часов, приказал приготовиться.

- Я поведу вас лесом. Путь будет трудный. Держитесь друг друга. Будьте осторожны, не отставайте.

Шли густыми зарослями. Приходилось то и дело пригибаться, иногда ползти на четвереньках, пробираясь сквозь колючий кустарник. Измученные, исцарапанные, люди наконец преодолели чащобу.

- Из одного сражения мы вышли, - заметил комбат. На рассвете группа залегла под деревьями на обочине дороги, в двух километрах от лагеря.

Вскоре вдали затарахтел мотоцикл. Неподалеку от засады он остановился. Мотоциклист сошел на землю, проверил мотор. Снова завел.

Он ехал один. И никого не заметил.

Анатолий приказал пропустить его.

- Подпилите-ка это дерево, - распорядился он, постучав ладонью по стволу ближайшего великана. - Но пока не валите.

Немного времени спустя на дороге показалась грузовая машина.

- Кажется, они, - прошептал Анатолий. - Давай!

Партизаны повалили подпиленное дерево на дорогу.

Машина приближалась на полном ходу - ведь только что проехал мотоциклист, и дорога была свободной... В кузове - полно солдат.

Увидев что-то темное на дороге, шофер резко затормозил и повернулся к сидевшему в кабине офицеру. Тот рывком открыл дверцу. И не выскочил, а свалился на землю, подсеченный пулей комбата. Аслан метким выстрелом уложил одного конвоира.

И сразу же в машине все закипело - пленные схватились с охраной. В этой свалке показалась атлетическая фигура. Дважды взметнулись вверх мощные руки, и за борт вылетело двое конвоиров. В руках атлета оказался немецкий автомат - и с этого мгновения участь конвоя была решена. Шофер и четверо уцелевших конвоиров подняли руки.

Аслан, Лазарь и Даглы Асад кинулись к машине.

Сергей (а это был он) спрыгнул на землю, широко раскинул руки.

- Вот оно, счастье! Не верилось, что жив останусь. А тем более - вас встречу.

Партизаны погрузили трофейное оружие на машину. Они не имели потерь только один боец был ранен в руку.

Анатолий приказал бывшим пленным:

- Долг платежом красен: теперь вы конвоируйте их.

- Есть, - улыбнулся Сергей.

- Ты хороший снайпер, - повернулся Анатолий к Аслану, - покажи нам сейчас, какой ты шофер.

- Есть! Пожалуйста! - сказал Аслан и занял место шофера.

И машина, послушная его руке, свернула с дороги и помчалась в сторону гор.

СКРИПАЧ

Лучше получить пощечину

от друга, чем подачку от врага.

Азербайджанская поговорка

Удина погружена в тишину. Люди спят. Лишь в ресторанах завсегдатаи забыли о том, что уже ночь. Они пьют, едят, громко, беззастенчиво спорят. Оркестр играет без передышки, полуголые танцовщицы, сменяя одна другую, исполняют малопристойные танцы. Публика почти не обращает на них внимания: приелись ей платные улыбки, похотливые телодвижения...

Наконец потные, усталые танцовщицы уходят. Смолкает оркестр. И тогда на сцену выходит скрипач. Это - Мезлум.

Он не в духе. Эти оргии, это дикое невеселое веселье кажутся ему бессмысленными. Тяжело наблюдать все это. Еще тяжелее - принимать участие. Но что делать? Стоит проявить хоть малейшее безразличие к ненавистным обязанностям ресторанного музыканта - и снова окажешься в лагере.

Лагеря Мезлум боялся, как смерти. Когда-то он был доволен своей профессией. Музыка приносила ему радость, талант обеспечивал почет, всюду он был желанным гостем, его встречали и провожали аплодисментами и цветами.

Он всерьез думал, что профессия музыканта спасет его от смерти даже в плену... И сначала ему как будто повезло. Он уцелел. Потом он был замечен лагерным начальством, и замечен благодаря музыке. Другие пленные выполняли изнурительную, подчас бессмысленную работу, жили мечтой о куске хлеба, опасаясь даже думать о том, что будет завтра, а он - сыт, спокоен за спиной немецкого офицера, работа у него легкая; время от времени ему разрешают поиграть на скрипке...

Что требуется от него в данный момент? Сидеть - тихо, смирно. Терпеть. Ведь главное - выжить. А сохранить жизнь в такое время - это тоже почти героизм... Правда, он денщик у коменданта лагеря. Но не вечно же он будет денщиком! После войны все войдет в свою колею. И где бы он ни находился, его профессия обеспечит ему спокойную жизнь. Его надежда - скрипка, она принесет ему новое счастье...

Так он поступал и мыслил. Ради спасения своей жизни он отвернулся от товарищей. Однако при встрече с ними ему всякий раз было неловко. Бедственное положение пленных со стороны было еще виднее. "Я помог бы им, если была бы возможность", - утешал он себя. И возможности помочь не находил... Сделав один шаг по пути предательства, он вот-вот готов был сделать и другой, и третий. Когда совесть уснет совсем, что помешает ему стать законченным предателем? Совесть он всячески усыплял. Но, видимо, делал это недостаточно быстро и не смог сразу же повести себя с немцами как верный лакей. Об этом напомнила ему звонкая хозяйская пощечина. А потом оглушающий подзатыльник... А потом - удар стеком. Мезлум получил его, зайдя по ошибке не в тот туалет, где была надпись: "Для русских", а в тот, где изволили бывать немцы.

Так начал он вкушать сладость "новой жизни", познавать блага своей службы победителям. Немного требовалось времени, чтобы понять: любого из предателей немцы ставят ниже самого последнего своего солдата.

Однажды, когда Мезлум шел по лагерю, кто-то запустил в него тухлым яйцом.

- Получай, предатель!

Так от своих соотечественников он услышал слово, кратко подводящее итог всему, и впервые в жизни заплакал. Все ненавидят его, никого не интересует и никому не нужен его талант. Почему? Отчего? Да, он не захотел рисковать, но ведь он никого не выдал! За что на него ополчились?

Он не сознавал еще, что, выйдя из общей шеренги людей, решивших бороться, он уже совершил измену. Не сразу уразумел, что лишился, как говорят, и каши Али и каши Вели*. Правда, этим открытием, когда оно пришло, он уже ни с кем не мог поделиться: ни один человек в лагере не желал с ним разговаривать...

______________

* Пословица. Дословно: не пообедал ни у Али, ни у Вели.

Когда немцы перевезли военнопленных на итальянскую землю, комендант поручил ему смотреть за ними, доносить на тех, кто стремится к побегу.

Мезлум не проявил должного энтузиазма в этом деле. "Я не могу... Со мной не говорят... не подпускают близко", - оправдывался он.

Вскоре группа военнопленных совершила побег. Комендант - наивная душа обвинил его в содействии беглецам. А может, хотел припугнуть? Однако так и так Мезлуму грозил штрафной лагерь. И гнить бы ему в первой яме, если бы не хозяин этого ресторана, который слышал Мезлума, оценил его игру... и купил его у коменданта.

С тех пор (хотел он того или нет) принялся Мезлум развлекать господ всех мастей. С тоской и страхом думал он о своих прежних товарищах, желал и боялся их увидеть. Наверное, он согласился бы и голодать с ними, но согласятся ли они принять его в семью голодных, да непокоренных?

Вести о тех, кто вырвался из плена и теперь героически сражался с врагом, передавались из уст в уста.

Много слышал Мезлум об Аслане. Знал, что он с друзьями воюет где-то рядом. "Вот Аслан ведь не струсил, не пал духом и меня предупреждал. А я? с тоской спрашивал себя Мезлум. - Я - изменник. Жалкий ресторанный скрипач..."

Он метался в поисках выхода. И естественно, его настроения не мог не заметить хозяин квартиры, умный, проницательный человек. Постепенно он выпытал у Мезлума все. И однажды, как бы между прочим, обронил, что встретиться с партизанами можно... Кто ищет, тот найдет...

Вот, казалось, самый простой и правильный выход из положения. Но Мезлум вспомнил свой разговор с Асланом. Тогда он в ответ на предупреждения Аслана заявил, чтобы на него не рассчитывали, он выключается из борьбы. И добавил: "Я не стану слизывать то, что сплюнул". А что он сплюнул, несчастный? Что сплюнул: дружбу, верность, товарищество? Думал ли он тогда, что этим плевком рвет связь с родиной? Что за этот плевок товарищи могли уничтожить его? Имели право. Они почему-то не сделали этого, но недаром Аслан сказал: "Пожалеешь!"

...Мезлум играл что-то легкое, пошленькое, а тяжелые думы вертелись у него в голове, и не было от них спасения.

Он оборвал мелодию. И тотчас молодая дородная дама, сидевшая с пожилым тучным офицером, поманила его пальцем.

Они велели ему играть здесь, у стола.

Мезлум безропотно исполнил заказ. Офицер сунул ему деньги, весело констатировал:

- Неплохо играешь. Я буду приглашать тебя к себе домой. Я о тебе слышал. Хм, счастье твое, что ты музыкант, а то давно бы отправился на тот свет!

Мезлум согласно кивнул головой и пошел на свое место.

Офицер что-то шепнул на ухо своей даме.

- Эй, послушай, - закричал он вслед Мезлуму. - Иди-ка сюда!

Мезлум вернулся.

- Ты сыграй, а я спою! - сказал офицер, осушив бокал.

И заказал Мезлуму антисоветскую песню.

Мезлум помрачнел. С минуту он не знал, что ответить. Вот он, последний рубеж! Перейдя его, он станет законченным негодяем.

Прежняя трусость дорого обходилась. Что делать? Подчиниться? Довольно с него. Уж если пошел по пути зла, то сверни хотя бы с половины дороги.

И Мезлум, побледнев, сказал:

- Господин офицер, я не знаю этой песни.

- Не знаешь?

- Не знаю, господин офицер, - повторил Мезлум, чувствуя, как что-то светлое и большое входит в его душу.

- Не ври, собака! Сейчас ты у меня заиграешь! - заорал офицер и потянулся за револьвером. Женщина остановила его и кое-как успокоила.

Не оборачиваясь, Мезлум медленно направился к своему месту, чувствуя на спине ненавидящий взгляд офицера, какого-нибудь разбушевавшегося мельника, колбасника или повара, кое-как затянутого в военную форму, никогда не нюхавшего пороха и потому такого храброго наедине с безоружным, в присутствии своей женщины.

- Вон! Вон из ресторана, проходимец! - кричал вслед ему пьяный офицер.

Мезлум в растерянности остановился. Проходимец! Это слово как кнутом хлестнуло его. А офицер, видя, что Мезлум и не думает подчиниться, закричал еще громче:

- Эй, болван, не тебе ли говорят? Вон отсюда! Ты здесь - чужой! Понял? Не будь скотиной, как эти макаронники!

Тут случилось то, чего немец никак не ожидал: сидевший неподалеку молодой итальянец вскочил. Его смуглое лицо налилось кровью, потемнело. Он сказал:

- Это - предатель, - тонкая рука мимоходом указала на Мезлума. - А почему ты оскорбляешь нас, итальянцев?!

- Ого, а ты кто такой? - офицер тоже побагровел.

- Я - итальянец, сын этого края. А ты кто?

- А я - офицер фюрера. И сейчас я докажу тебе это на деле!

Офицер, несмотря на тучность, необыкновенно проворно встал, подошел к итальянцу, подышал ему в лицо и вдруг изо всей силы ударил его по щеке. Итальянец качнулся, выровнялся и двинул немца кулаком в подбородок. На мгновенно вспухших губах офицера выступила кровь, он едва удержался на ногах.

Повскакали немцы, итальянцы - все. И началась потасовка. Опрокидывались уставленные закусками и напитками столы, звенела посуда, слышались ругательства и крики, женский визг.

"Почему я не ответил офицеру так, как сделал это молодой итальянец? подумал Мезлум. - Да, я трус! Предатель! Трус!"

Офицер, оскорбивший итальянца, вырвался из свалки. Он был в двух шагах от Мезлума. Мезлум видел его низкий затылок, побагровевшую толстую шею и чувствовал, что это животное вот-вот выстрелит - безразлично в кого. Тогда, не отдавая себе отчета в том, что делает, Мезлум переложил смычок в левую руку, а правой нащупал тяжелый винный графин. Изо всей силы, словно вкладывая в это все свое страстное желание искупления, очищения от омерзительной близости с врагом, для которого растрачивал душевные и физические силы, он ударил фашиста графином по голове. Офицер выронил револьвер и медленно повалился на пол. А Мезлум, выскользнув из ресторана, оглядываясь, торопливо пошел прочь.

Скоро он оказался на окраине города, на берегу реки. Он присел на валун. В голове стучало: "Давно я должен был так поступить!"

Уже занималась заря. Туман рассеялся, с реки тянуло прохладным ветром. Мезлум не замечал красоты утра - ему, как говорится, небо с овчинку казалось. Что делать? Куда идти? С минуты на минуту надо ждать облаву.

Он вздохнул. Река тоже как будто сочувственно вздохнула, заволновалась, как море. Как родной Каспий...

И ему представилось побережье Апшерона. У моря полно людей. Загорают на песчаном пляже, купаются, поют веселые песни...

Тоска с еще большей силой сжала ему сердце. Тупо смотрел он на большой муравейник около своих ног. Маленькие трудолюбивые насекомые шли по одной только им заметной, ими проторенной тропе. "Вот и у муравьев - своя семья, свое родное гнездо. А я все потерял"

Мезлум вздрогнул от собственных мыслей, встал и пошел куда глаза глядят. Остановился он около городского кладбища.

Когда-то в поисках жилища он забрел сюда, на окраину, и заговорил с хозяином небольшого домика, кладбищенским сторожем.

Тот, выслушав его, сказал:

- Я могу предложить вам помещение... Ну, конечно, подвал есть подвал, я его не хвалю. Но вы, наверное, повидали кое-чего на свете, это обстоятельство вас не смутит... И знайте, наше кладбище по красоте - второе в мире. Люди ходят сюда со всех концов города на прогулку.

- А какое это имеет значение? Я не собираюсь гулять. Умирать мне тоже не хочется, - ответил Мезлум.

- Не дай бог умирать, зачем же? - возмутился хозяин.

...Вспомнив теперь эти слова, Мезлум горько усмехнулся: "Лучше было бы умереть тогда. Здесь и похоронили бы, на этом красивом кладбище..." Но и сейчас, очевидно, ноги не случайно сами привели его сюда. Тут - его дом, за стеной - место, где можно от всего отдохнуть...

Мезлум спустился в подвал, положил скрипку на убогий стул.

Жгучее солнце Италии никогда не заглядывало в маленькое окошечко, выходившее во двор. Даже в дневное время здесь невозможно было обойтись без огня. Мезлум зажег лампу.

Нечаянно увидев себя в зеркале, он испугался. Осунувшееся, побледневшее от бессонных ночей лицо... Бесчисленные морщины... Седина...

Отвернулся от зеркала, сел на перекошенную железную кровать, покрытую ватным одеялом, таким ветхим, что не поймешь, чего на нем больше: целых мест или дыр. Грязная подушка, из которой торчали перья, видом своим только усилила его отчаяние.

Постель, да это жуткое одеяло, да обтрепанный костюм - вот и все, что смог он приобрести себе за последнее время. Правда, он купил скрипку, но она ему скоро будет не нужна. Впрочем, было в подвале нечто другое действительно вещь: старенький радиоприемник. Сквозь забитый эфир удавалось иногда поймать голос родины.

По привычке он присел к радиоприемнику. Долго возился с регуляторами, пока не поймал родной город... Голос знакомого артиста хлынул из него, как освежающий горный поток. "Ах, дорогой мой, - мысленно сказал Мезлум певцу. Я поклонялся тебе и любил тебя! Но ты, ты будь беспощаден ко мне! Буря жизни забросила меня в чужие края, я струсил, отказался от друзей, и ты вправе от меня отвернуться!"

А песня далекого певца, которого Мезлум три года назад мог называть товарищем, неслась над землей, долетая и сюда, на берега Адриатики.

Звучал волшебный голос, и перед взором Мезлума вставали знакомые картины: древние горы Кавказа, Гек-Гель, быстрый Аракс, синий Каспий...

О, это было далекое, неповторимое время, когда Мезлум ходил за овечьим стадом, слушал песни чабанов, мастерил из камыша свирель!

Голос певца летел из далекого Баку, через фронты, через горы и степи. Он славил воинов армии, партизан - тех, кто стоял лицом к лицу с врагами, а не показывал им спину...

Певца сменил хор девочек. Как чудесно пели они, как нежно звучали их голоса!

"Может быть, и моя Тути среди них?" - подумал Мезлум. Каждый раз, видя на улице детей, он вспоминал свою смуглую, кареглазую дочь; в этом году ей исполнится пять лет...

В день рождения дочери Мезлум не находил себе места и в конце концов обычно напивался. "У меня никого нет. Только моя скрипка... А там - семья, Тути... Что они думают обо мне? Может быть, давно от меня отреклись? Как я буду смотреть в глаза людям, если вернусь? Что я отвечу своей любопытной дочурке, если она спросит: "Папа, расскажи, как ты воевал?" Что ей скажу? Скажу, что служил денщиком у фашиста, забавлял в ресторане разных людей? Нет, нет! Лучше положить конец этой никчемной жизни".

Мезлум выключил приемник, встал. Порылся под кроватью, вытащил из-под нее длинную веревку. Деловито, спокойно накинул один конец на массивный крюк в потолке. Потом пододвинул табуретку, встал на нее, надел петлю на шею...

В этот момент открылась дверь и вошел хозяин. Мгновение он стоял ошеломленный. Потом кинулся к Мезлуму, сорвал с него веревку.

- Ты с ума сошел! Я не допущу этого!

- Мне нельзя жить...,

- Так, как живешь - нельзя, - говорил хозяин, укладывая его на постель. - Ищи другую жизнь. Иди к товарищам. Это единственный достойный выход из положения.

- Они меня не примут. Они хорошие люди, а я - кто?

- Слушай меня, дорогой, у итальянцев есть такая пословица: "Станешь водить компанию с хорошими людьми - попадешь в их число..." Понял? Теперь сделай, как я советую. Расскажешь все, что было, попросишь у товарищей прощения. Ты еще можешь искупить свою вину. Я знаю одного человека. Если он тебе поверит, поможет пройти к партизанам.

Мезлум не мог говорить. Хозяин покачал головой.

- Если бы я пришел на минуту позже...

- Вы похоронили бы меня на этом кладбище.

- О кладбище пусть думают враги! Я не знаю, что будет, но, может быть, я еще послушаю твою скрипку по радио, с твоей родины.

Лицо Мезлума впервые за последнее время озарилось робкой улыбкой...

- Спасибо. Я никогда... не забуду...

- Давай готовься, скоро пойдем.

Придя в себя, Мезлум поискал в стакане старую поломанную бритву, побрился, уложил вещи и скрипку в чемодан. Оделся, взял из рук хозяина адрес.

Голос его дрогнул, когда он сказал:

- Я не забуду... Спасибо, синьор. Спасибо!

Однажды привели еще одного задержанного. Тощий, измученный мужчина в обтрепанной шляпе, с чемоданом в руке.

Анатолий Мирко всех задержанных, если они не были итальянцами или немцами, посылал, как правило, к Аслану, и тому приходилось проводить предварительный допрос.

Аслан уже несколько дней не отдыхал; бледный от усталости, с воспаленными глазами, он напоминал тень человека. И сейчас он думал только об одном: как бы отдохнуть.

- Садитесь, - устало сказал он задержанному. Однако тот не сел, настороженно смотрел на Аслана и растерянно улыбался.

- Вы меня... не узнаете? - тихо спросил задержанный.

Аслан поднял голову, посмотрел на пришельца, но, должно быть, все-таки не узнал.

- Я - Мезлум... - произнес тот едва слышно.

Аслан рывком встал.

- Мезлум?! - лицо его потемнело. - Что тебе здесь нужно? Сам пришел или привели?

- Сам...

- Надоело развлекать фашистов? Впрочем, им теперь туго приходится, и поэтому ты от них отказался? Им тоже изменил?

- Я никогда не служил им... по-настоящему. И давно порвал с ними.

- Теперь перебежчики отворачиваются от немцев... Было бы лучше, Мезлум, если бы ты пришел пораньше... Поверить тебе было бы легче...

Мезлум молчал. Да и что он мог сказать? Действительно, опомнился он поздновато... Когда уже каждому ясно, что песенка немцев спета...

- Ну, раз пришел, рассказывай... Только все, без утайки!

Мезлум, путаясь, начал свою исповедь. Аслан слушал, изредка качая головой.

- Пришел-то все-таки зачем? - спросил он.

- Пришел вот... Делайте со мной что хотите. Хотите - помилуйте и дайте сделать что-нибудь доброе. Хотите - убейте. Не грех - покончить с предателем...

Аслан задумался. В сущности, от него зависит, как поступить с Мезлумом. Он лучше всех знал этого человека, поэтому должен принять решение, какое подскажут ему разум и сердце. Если он расстреляет этого человека, его никто не упрекнет за такой шаг. Возможно, не осудят и в том случае, если проявит великодушие. Мезлум струсил, Мезлум опозорился, не захотел работать с товарищами, дезертировал, прислуживал немцам, уклонился от своей святой обязанности - бороться с врагом всегда, везде, в любых условиях, любыми средствами... Если что и говорит в его пользу - так только один-единственный довод: он никого не выдал...

- Да, очень поздно ты очнулся, Мезлум. Помнишь свои слова? О плевке? О древней пословице римлян: "Ubi bene, ibi patria" - "Где лучше, там и родина"? Вот что ты бросил нам в лицо!

- Чтобы мне в тот момент онеметь! Но сказано - сказано. Мне стыдно... Тысячу раз отказался бы от этих слов... Я бежал от немцев. Я готов ко всему.

- Трудно поверить тебе. - Аслан встал, прошелся по землянке. Мезлум ждал, не дыша. - Попробовать разве? Дать возможность смыть пятно предательства?

Мезлум вздохнул.

- Я постараюсь... Я докажу...

- Ладно. Поменьше слов! Начнем с того, что будешь играть на скрипке. Для наших бойцов. Если... если они захотят тебя слушать!

Мезлум отскочил, как ужаленный.

- Я пришел сюда не как музыкант. Я не имею права взять в руки скрипку, пока... пока не вытащу из сердца занозу, не оправдаюсь перед людьми.

- Да, так правильнее, - согласился Аслан. - Иди!

ВСТРЕЧА

Заполучив портфель Ежи, Сила безостановочно прошел добрый десяток километров. Постепенно он стал чувствовать себя еще увереннее, хотя впереди были села, где, он знал, мог встретить немцев. И когда он увидел на боковой дороге автомашину, он подумал сначала о том, как было бы хорошо доехать на ней до ближайшей деревни, уж после этого немного встревожился: что за люди едут, куда и откуда, как себя вести с ними. Но пока он размышлял, машина подошла совсем близко и шофер, несомненно, его заметил.

Сила решил рискнуть.

Он стал посреди дороги и поднял руку.

Машина остановилась. Сила подошел и сразу же пожалел о своей затее: рядом с шофером сидел немецкий унтер. Шофер был здоровый детина, с широким смуглым лицом, с черными улыбчивыми глазами, кудрявый выгоревший чуб лихо выбивался из-под козырька его фуражки. Унтер-офицер тоже не похож на хилого гимназиста. Это был могучий широкоплечий блондин.

Сила сказал, стараясь быть спокойным:

- Подвезите меня, пожалуйста!

- Куда?

- В Цоллу.

- Садись.

Шофер устроил Силу в кабине, между собой и унтер-офицером. Когда машина тронулась, спросил:

- А теперь скажи, что ты за человек и откуда идешь?

- Я? Обыкновенный человек. Живу в селе Цолла. Был у тетки. Прислуживаю немецкому офицеру, - ответил Сила. И весь внутренне подобрался, ожидая, что скажут эти двое. Те, однако, молчали, и он сам неожиданно спросил:

- А вы едете только до этой деревни?

- А ты хочешь дальше поехать? - шофер подмигнул унтер-офицеру.

Сила знал, что за Цоллой - нейтральное село, а дальше уже идут села, освобожденные партизанами.

- Твой офицер тебя не обижает? - спросил шофер.

- Нет, он неплохой человек и уважает меня, - осторожно ответил Сила.

- Видно, ты ему верно служишь, - ехидно сказал шофер. - Стараешься, а?

- Да, господин солдат...

Когда проехали Айдовщину, неугомонный шофер снова повернулся к Силе:

- Скоро Цолла. Где там стоит твой дом?

- Около церкви, - наугад ответил Сила. Боже, что будет, если потребуют, чтобы указал точнее, да еще выразят желание зайти? Плохо тебе придется, Сила!

На окраине Цоллы машину остановил полицейский, придирчиво проверил пропуск и разрешил ехать дальше.

Едва поравнявшись с церковью, шофер прибавил скорость. Сила попросил было остановить машину.

- Зачем? Сходить тебе не придется, - сказал ему шофер. - Поедешь к нам... В гости!

- Как в гости?

- А так... Мы ждем не дождемся таких, как ты. Вот арестуем, а там поглядим, что ты за птица, - спокойно ответил шофер.

- Да за что арестуете?

- Тебе лучше знать, за что.

- Сколько тебе лет? - заговорил наконец унтер-офицер по-словенски.

- Двадцать.

- Значит, тебя уже можно судить.

- Не имеете права! Я честно служу...

Шофер и унтер-офицер, переглянувшись, захохотали.

- Вот и накажем за службу фашистам.

Сила удивленно смотрел то на шофера, то на унтер-офицера. Он притих, не зная, что и думать. Неужели свои? Или, может быть, ловят его, испытывают?

- Молчишь? От страха язык отнялся? - сурово спросил шофер.

- Словены не знают страха! - гордо ответил Сила.

- Посмотри на него! - усмехнулся шофер, сворачивая в узкий переулок. Словены не знают страха... Словены не служат врагам! А ты?

Машина долго петляла переулками; потом шофер, заметив что-то впереди, посмотрел на унтера. Оба слегка побледнели.

- Только с ходу, - сказал унтер.

Выехали на широкую улицу. До окраины деревни осталось метров триста. Унтер нагнулся, достал из-под ног автомат, щелкнул затвором, положил его на колени.

Шофер выжал газ.

Несколько человек с карабинами вышли на дорогу, и один махнул флажком. Но, к удивлению Силы, ни унтер, ни шофер не обратили на это никакого внимания. Полицейские едва успели отскочить с дороги. Шофер развил такую скорость, что, казалось, машина вот-вот оторвется от земли.

Сзади загремели выстрелы, зазвенело стекло, чем-то ударило по верху. Унтер высунулся в дверцу и дал короткую очередь.

- Для порядка, - засмеялся он.

А машина той порой мчалась по ничейной полосе. Несколько минут сумасшедшей гонки - и на окраине другого села часовой партизанского отряда остановил их, потребовал пароль. Кивнув в сторону Силы, спросил:

- Что за человек?

- Ну какой же это человек? Фашистский прихвостень! Приехал, видишь ли, в гости.

- Ну и угостите его хорошенько.

А Сила, еле сдерживая радость, сказал:

- Оказывается, вы свои!

- Какие мы тебе свои, негодяй? - сквозь зубы процедил унтер.

- Вот хитрец! Может, скажешь еще, что ты партизан? - язвительно спросил шофер,

- Вот и скажу, а вы не смейтесь! Я и в самом деле партизан.

- Да ну! Пять минут назад ты был чуть ли не правоверным нацистом!

- Так же, как и вы.

- Ну мы с тобой еще поговорим, шкура, - внезапно побледнел унтер-офицер.

- Не кричите, - спокойно ответил Сила. - Доедем до штаба, и все выяснится. Август Эгон скажет, кто я.

- Эй ты, не спекулируй именем Эгона!

- Я не спекулирую. Я пришел сюда с поручением. - Сила, решившись, порылся за пазухой, показал шоферу какую-то бумагу. - И я это доставлю Августу Эгону, а там посмотрим.

И тут Сила почувствовал, что отношение к нему вмиг изменилось. Попутчики почти что по-приятельски попросили его рассказать о себе.

Потом они перезнакомились. И Сила узнал, что ехал с Сергеем и Асланом.

- О, вы Аслан! - радостно воскликнул Сила. - Вы оба советские? Ух, как я рад! Мы столько о вас слышали... Рассказать в Триесте, что я вас видел, ни за что не поверят.

- Этот товарищ, - Аслан указал на Сергея, - старший лейтенант Красной Армии.

- Русский?

- Да.

- А вы?

- Я - азербайджанец. Мы, браток, граждане одной страны, у нас общая родина, иногда нас называют советские или русские, что одно и то же.

- Счастлив тот, кто подружился с русским, - сказал Сила, очень кстати вспомнив эту поговорку.

- Молодец! - похвалил его Аслан. - Правильно говоришь.

- Так мы же с детства слышали о русских. У нас говорят: будь правдив, как русский. Русские всегда были нашими друзьями и защитниками, - продолжал обрадованный и польщенный Сила. - Расскажите мне про вашу страну!

- Расскажем еще, успеется.

- Наверно, наши люди часто вас расспрашивают?

- Мы охотно рассказываем о нашей родине, хотя иногда нам задают такие вопросы, что только плечами пожимаешь. Вот, например, недавно один спрашивает: "Правда ли, что в России едят много, а работают мало?" Долго пришлось втолковывать, что едим мы не больше других, а живем по закону: "Кто не работает, тот не ест".

Сила покраснел так, словно сам обращался к русским с глупым вопросом.

- Спросить так мог только лентяй либо обжора!

Аслан засмеялся:

- Вот спросил же! Что на уме, то и на языке.

Они ехали по многолюдным, оживленным, как в праздничный день, улицам большого села, дома которого были украшены лозунгами "Да здравствует дружба народов!". Стайка детей пела народную песню "Ой морово"; здесь каждый без опаски мог крикнуть "Живеле коммунизма!", и ему отвечали той же фразой и приветливой улыбкой.

Машина бесшумно катилась по ровной асфальтированной дороге. Пусть бы она шла еще медленнее, чтобы можно было наглядеться вдоволь на счастливых свободных людей! Но вскоре дома остались позади, и перед ними снова открылась широкая равнина.

- Далеко ли еще ехать?

- Километров десять.

- Я вижу, тут вы знаете все...

- Еще бы! Скоро два года, как я тут партизаню, - ответил Аслан. - Был и еще кое-где... Например, под Дрварой. Вот память о ней, - Аслан показал Силе шрам на руке.

- Говорят, там были англичане? Будто бы даже сын Черчилля приезжал, заговорил Сергей.

- Да, были. А за два часа до боя ушли. Сына Черчилля я тоже видел. Он совсем не похож на военного, может быть, не похож и на отца. Этакий франт, даже летом носит шелковые перчатки, следит за своей внешностью, как женщина...

Когда машина взобралась на гору, Сергей объявил:

- Вот наконец-то Чеповано.

Между двумя холмами, почти у самой вершины горы, белели дома селения.

Машина медленно ползла вверх по извилистой дороге. Проехали вдоль бурного потока, который с грохотом низвергался с высокой скалы.

- Он впадает в Саву, - заметил Аслан.

- В Саву, - тихо повторил Сила. Аслан посмотрел на него, не понимая, отчего это сразу взгрустнул парень.

А парню в сверкающем потоке водопада чудился образ любимой. Где она сейчас? Что видит - равнину, море или такие же горы? Когда удастся с ней встретиться? Может быть, и не удастся... Непонятная робость помешала ему Зора так и не узнала о его чувствах. В тот день, когда он принес ей портрет Ленина, был очень удобный случай для признания... Почему он не решился, чего испугался? Не напрасно люди учат: в любви надо быть смелым. Девушки любят смелых. Вот Васко, например. Он всегда говорит о Зоре в шутливой форме, хотя неравнодушен к ней. Что, если он воспользуется его отсутствием, его нерешительностью и раньше объяснится в любви?

От этой мысли Силу бросило в жар. "Нет, она не может поверить Васко. Я люблю ее сильнее, чем он... Может, он вовсе и не любит ее... А мы с Зорой дружим с детства, - думал Сила. - Мне без Зоры не жить".

Он видел ее во сне и наяву - видел ее лицо, родинку на щеке, голубые глаза, быструю походку, золотистые волосы, маленькие белые руки, слышал ее звонкий, чарующий голос...

Лагеря партизанской бригады были расположены в густых лесах. Самолеты союзников часто пролетали над скрытым в лесу небольшим партизанским аэродромом. Казалось, лесной аэродром их вовсе не интересовал. Но однажды пять американских самолетов долго кружили над ним, и партизаны решили, что самолеты потеряли ориентировку, хотят приземлиться. Выйдя на поляну, они разложили опознавательные знаки, которые отчетливо можно было увидеть с бреющего полета. Больше того, партизаны расстелили на земле даже партизанское знамя - чтобы у союзников не было никаких сомнений... Самолеты тотчас набрали высоту, спикировали и сбросили бомбы. Лес загорелся. Стволы партизанских зенитных пушек направились в небо; один самолет партизаны сбили огнем крупнокалиберного пулемета, остальные обратились в бегство. Затем партизаны принялись тушить пожар.

Многие все еще думали, что их бомбили фашисты, вероломно замаскировавшиеся под американцев. Но когда перед ними предстал сбитый американский летчик, заявивший, что он имел приказ бомбить район Триглава, где якобы разместились фашистские войска, картина стала проясняться...

С тех пор партизаны остерегались самолетов союзников и тщательно маскировали свои объекты: Сила, пока ехали, так почти ничего и не приметил.

Штаб бригады размещался выше всех - таким образом, он мог обозревать все подразделения на склоне горы на территории в десятки квадратных километров. Ближе всех к штабу стояла первая рота, которой командовал Аслан, девятая и десятая роты вновь организованного третьего батальона, несколько дальше - второй и третий батальоны бригады; в последнем подавляющее большинство бойцов составляли итальянцы и словены, бежавшие из фашистской армии. Сначала Август даже не соглашался принимать их в свой отряд, помня о том, что эти люди воевали против партизан, но потом принял во внимание, что многие из них отнюдь не по своей охоте оказались в фашистской армии, а теперь как-никак перешли на сторону партизан, да еще с оружием, - это, конечно, ослабляет силы врага... В конце концов перебежчиков свели в особую роту, которая хорошо проявила себя в боях. А так как число перебежчиков возрастало с каждым днем, то роту развернули в батальон. Но перебежчики все еще шли к партизанам. Вот почему, когда Августу доложили, что Аслан и какой-то словен хотят видеть его, Август подумал, что Аслан опять привел бывшего фашистского солдата или пленного, бежавшего из лагерей, и хотел отослать их к начальнику штаба; если, мол, у пришедшего есть рекомендация от Павло, нач-штаба оформит его в отряд.

- Он хочет видеть лично вас, - сказал адъютант.

Войдя, Аслан взял под козырек. Сила хотел сделать то же самое, но не сумел, смущенно опустил руку и только во все глаза глядел на Августа - этот высокий, крепкий человек с суровым волевым лицом - отец Зоры...

Август встал, подошел к Аслану.

- Кто это с вами?

- Этот товарищ из города, с особым поручением.

- Кто тебя послал? - спросил Силу Август.