Триста дней ожидания

11

Ершов полз медленно, метр за метром, с трудом подтягивая свое закоченевшее тяжелое тело. За ним оставалась рыхлая снежная дорожка — ее тут же заносило. Теперь, когда он мог только ползти, ему казалось, что, если бы он встал на ноги, он бы наверняка нашел дорогу. Как он мог столько кружить без толку?!

Несколько раз он пытался подняться, несколько раз ему чудилось, что он уже встал и идет.

Тогда он вздрагивал, открывал глаза и продолжал ползти.

В широкие голенища сапог, и в карманы ватной куртки, и в карманы штанов, и за пазуху — повсюду набился снег, но Ершов уже не чувствовал ни холода, ни боли, ни жгучих мурашек, которые пробегали по телу. Он думал только о том, чтобы не останавливаться.

И все-таки от усилий, от движения тело его немного согрелось, и наконец он смог подняться. Шатаясь, он сделал несколько шагов, упал, снова пополз. Потом снова поднялся и снова упал через несколько метров. Он уже не надеялся, что выйдет к казарме или к станции, просто он как-то не думал об этом, он думал об одном: нельзя останавливаться.

Опять наступило секундное затишье. Снег прекратился, и вдруг впереди вспыхнул зеленый, призрачный свет. И в этом зеленоватом свете близко, совсем рядом Ершов увидел дом.

И дом этот и свет были такими призрачными, нездешними, незнакомыми, что Ершову показалось: еще секунда, и все исчезнет. И правда — свет впереди исчез, снова стало темно, но Ершов уже догадался, что это просто погасла ракета. И тогда из последних сил он потащился к дому. Он даже не обрадовался. Он был уверен, что сейчас опять начнется пурга и он не успеет — дом скроется.

Но он успел. Он добрел до высокого, заметенного снегом крыльца и остановился. Он не мог поднять ногу на ступеньку. У него не было сил.

Ершов сел на снег возле крыльца. Он постучал по заснеженным ступенькам, но звук получился совсем жалкий, слабый и сразу затерялся в шуме ветра. Тогда он начал стягивать сапоги. Все дело было в сапогах. Сапоги были слишком тяжелыми. Ему всегда все доставалось на размер больше, и обычно сапоги сами соскальзывали с ног, но сейчас они были забиты снегом, и он долго мучился с ними. Он действовал с упорством пьяного человека. Ему удавалось сосредоточиться только на чем-нибудь одном.

Наконец он снял сапоги. И, правда, ногам стало легче. Босиком, не чувствуя холода, он поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Дверь открылась.

Он вошел в маленький коридор и остановился, весь захваченный теплом, не решаясь идти дальше. Вдруг он подумал, как смешно и странно он выглядит босиком, в растерзанной ватной куртке, весь в снегу, здесь, в чужом доме...

Он не заметил, как в коридоре появилась пожилая женщина. Она ахнула и, схватив Ершова под руку, потащила в комнату.

— Мне на развод надо, — хрипло сказал Ершов, — я опоздаю. Я к себе пойду.

Не слушая его, она схватила с полочки у буфета флакон, принялась одеколоном растирать ему руки. Только теперь он узнал эту женщину. Значит, он вышел к маяку, за пять километров от казармы...

— Сколько времени? — спросил он.

— Десять. Десять вечера...