Глава первая. Лит с птичьего полета.


Выходя из метро на Пушкинской площади и видя Большую Бронную всю запруженной припаркованными с двух сторон машинами, чьи задницы и морды въехали прямо на тротуары, я опять ничего не могу с собой поделать - я взмываю. Силой воображения. Я взмываю не как голубка, даже не как ласточка, а невидимкой, как лист, уносимый незаметно для глаз сильным порывом ветра. Что-то подобное, кажется, было написано про листок, который оторвался от ветки родимой и теперь мечется по волнам воздушного океана? Ничего, у талантливого человека всякое лыко идет в строку, сойдет. В моей писанине вообще будет много разных литературных реминисценций, здесь уж не на кого грешить: я писательница - в эпоху постмодернизма! Сразу предупреждаю: в профессии моей не должно казаться ничего неожиданного, я мечтала о ней с детства и, похоже, я ею овладела, по крайней мере, с точки зрения официального и плебейского понимания. Сегодня я получаю диплом, где кое-что в этом роде будет подтверждено. Хотя разве можно получить диплом писателя? Во всяком случае, я закончила самое странное в мире учебное заведение, профессора и педагоги которого уверены, что готовят писателей. Но опять "хотя": в дипломе обозначается несколько иная специальность - литературный работник. Работник - как близко слову "раб".

Сколько так называемых писателей уже наготовили эти монстры учености и самомнения! По стенам в коридорах нашего тайного сумасшедшего дома для талантливых и менее талантливых психов висят портреты. На них со снулыми лицами - разные дядьки, которые считаются классиками литературы. Как говорят иногда мои веселые и бесшабашные клиенты, хер с ними. Мы-то пойдем другой дорогой! Ничего, когда-нибудь и мой портрет повесят на этих стенах, выкрашенных унылой, как дерьмо младенца, краской. Я буду представлена на нем кутающейся, как старуха Ахматова, в шелка и шали, и изображать гениальность. Жалко только, что у меня не такой, как у классической старухи, нос, напоминающий клюв попугая. Ничего, поклонники и литературоведы придумают что-нибудь и про мой, самый обычный, без горбинки, но вполне милый калужский носик. И с этим носиком всем придется смириться, и тоже назвать его как-нибудь благородно, да и вообще оснастить мою биографию кое-какими легендами и сказками. Но я и сама хорошая сказочница, держитесь!

Я взмываю, легонько оттолкнувшись от теплого и проплеванного асфальта, и тихим ходом, бесшумно, как дирижабль, когда отпускают удерживающие его канаты, поднимаюсь над крикливыми прохожими. У меня не вырастает никаких крыльев, никаких куриных или соколиных перьев, как в давнем романе нашего прежнего ректора, где герой превращается, пролетая над помойкой, в ворона. Я не каркаю, как оглашенная, и не стараюсь, как птичка, мстительно "капнуть" на чью бы то ни было, особенно женскую, голову. Не люблю баб: может быть, у меня мужской характер? Просто я знаю, сколько стоит нынче в парикмахерской прическа. Не дай Бог, еще испачкаешь чью-нибудь блузку или китайскую кофточку. Химчистки тоже взвинтили до заоблачных цены на свои услуги. Не люблю, но солидарна.

Лечу, будто неведомым принцем поднятая с королевского ложа спящая красавица. Аврора! Вечно юная и сверкающая, свежая и привлекательная. На самом-то деле никто не задумывался, сколько простыни этой сказочной постельки накопили за столетие пота и разнообразных выделений - итоги жизнедеятельности, хоть и спящего, но все же живого организма. Такую принцессу лучше не нюхать. А меня обнюхивай хоть спереди, хоть сзади - везде благоухает свежесть и парфюм. Положение и профессия обязывают. Вторая профессия, но и первая тоже!

Я лечу, простирая руки на манер летучих возлюбленных витебского художника Марка Шагала, так своевременно слинявшего за бугор. Я свежа, как роза в утро битвы. Воздушные струи обтекают меня, не дотрагиваясь ни до прически, ни до моего платья, я будто святая в прозрачной капсуле мифа. Ни одна складка на юбке не заломилась, ни один локон не растрепался. Даже моя волшебная сумочка, которую я держу в руке, летит рядом, подчиняясь не законам тяготения или аэродинамики, а исключительно законам эстетики, дабы не противоречить моему пониманию гармонии. В сумочке - хорошо, что она не прозрачна - немножко косметики, носовой платок, бумажные салфетки, портмоне с конвертируемой западной валютой и нашей, почему-то грубо называемой деревянной, от нее я тоже не отказываюсь: роза пахнет розой. И еще у меня в сумочке, кроме, конечно, авторучки и маленького блокнота, куда можно занести не только телефон внезапного попутчика, но и пришедшую в голову мысль, несколько пачек дорогих импортных презервативов. На этом экономить нельзя - купишь какую-нибудь дешевую грубятину, а потом и мучаешься с клиентом, буксуешь. Время - те же деньги.

А мысли приходят постоянно, это только мои веселые клиенты думают, что они меня, но и я - их. Они все у меня в голове или в компьютере. Как курочки, ночующие на жердочках. Как мотыльки на булавочках. И под каждым экспонатом этикеточка, о каждом я знаю такое, чего не знает ни жена, ни сослуживицы. Плоть и постель говорят больше, чем речи с трибуны и благообразный, вполне скромный или солидный вид. Я сознаю, что во мне есть даже что-то от прелестной булгаковской Маргариты. В конце концов, все мы, женщины, немножко ведьмы.

Воздух совсем не чист и не прозрачен, как в подобных случаях замечают в большой литературе. Справа по ходу моего полета сразу возникает густой общепитовский дух, некая смердящая струя с вкраплениями, как в Биг-Мак, запаха бледных листочков парникового салата и жирного майонеза. Чудовищный запах. То ли это несет из вентиляционных люков метро, то ли воняет на всю окрестность пионер быстрого питания в Москве, так называемый Макдональдс. Отвратительная, надо прямо сказать, эта роскошь для самых бедных! Не доглядишь, растеряешься - и пропахнешь приторной гадостью, будешь потом помеченной на целый день!

Я устремляюсь прочь от этого запаха современной, якобы обеспеченной, жизни. Мельком бросаю взгляд на две мемориальные доски возле самого входа в храм пахучей, как вакса солдатских сапог, забегаловки, в насмешку прозванной рестораном. Никто на эти доски давно внимания не обращает. Какие там писатели и актеры! Какие там памятные строки! Что за Алексей Сурков и Любовь Орлова? Это та, которая ездила в цирке на велосипеде и, закутанная в похоронное покрывало, отплясывала: "Тюх-тюх, разгорелся наш утюг!"? А он тот, про которого другой жрец российской словесности, в давние времена отмечаемый всякими там сталинскими и ленинскими премиями, изложил: "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..."? Да ссали мы на все это с высокой колокольни! Они жили, чего-то, щелкопёры, пописывали, получали жирные партсоветские пайки, а теперь уже сгнили давно, освободив место для живой жизни. Наши нынешние кумиры - хорошо разбирающийся в женских бюстах соловей- разбойник Киркоров и горластая, как волжский бурлак, Бабкина! Никакого чтения, кроме "Спид-инфо" и блестящих, "гламурных", как яйца шимпанзе, журналов. За нас читает родное правительство и лично министр Фурсенко. Пусть они за немалую зарплату орудуют и гробят свое зрение. Фурсенко с Грефом, почти отменившие образование, - наши герои! Искусство не должно быть доступно народу, как мыло.

Но это не совсем мои мысли. Писатель тем и знаменит, что искусно вызывает в себе чаяния народа. Народ чает, а писатель аранжирует. Я в этом вопросе очень несовременна. Я как бы другая часть этого народа. Я люблю все эти мраморные и гранитные доски, все эти выстроившиеся по всей Москве памятники писателям, на которые уже давно никто не смотрит. В сегодняшнем праздничном облете мы, дорогой просвещенный читатель, может быть, еще увидим две мемориальных доски и один памятник классику, но это как карта ляжет, как потребует мой молодой сюжет. А оба упомянутых мной чиновника, думаю, не только не удостоятся персональной памятной доски за свой Геростратов подвиг, но не стяжают и славы великолепного предшественника, поскольку в культурной пустыне, созданной их усилиями, будут забыты, как чеховский Фирс посреди вырубленного "перестройщиками" еще девятнадцатого века вишневого сада.

Пока продолжаю. О чем мы? Да, о писателях и чтении, так сказать, о почитателях! Ну, венки и цветы иногда, конечно, к памятникам возлагают, но ведь это как бы дань мировой моде. Должно же цивилизованные сообщество думать, что мы вполне культурные люди. Вон президент Франции, вечно оглядывающийся на других, и поэтому, наверное, так удачно нафаршировавший свою страну гражданами другой, южной, оконечности Средиземного моря, в молодости даже "Евгения Онегина" переводил. Ему, следовательно, есть чем гордиться, культура! А мы, как всегда, только торжественно возлагаем венки, ритуально поправляя на них ленточки, что тоже немало. Старики и правительственные чиновники так естественно и выразительно это делают! Знают, как встать, чтобы в телевизионной камере отсветиться в нужном ракурсе, и как потрогательнее головку наклонить. Вечная память! Снимайте! Молодые же, когда им что-то подобное поручают, те искреннее и веселее, но им некогда, им надо бежать пиво пить, им не до ленточек. А вообще, у нас замечательная учащаяся молодежь, все идут вместе!

Я поднимаюсь повыше, уворачиваясь от электрических проводов, подтянутых к каждой торговой палатке, каких здесь пруд пруди. И жареные сосиски, и мороженое, и вареная картошка в фольге с разными наполнителями посередине. Но, в основном, всё напитки - и вина, и водки, и пиво, и сладкие воды. Это малый бизнес, который государство и общественность поддерживают. Мы любим что-нибудь малое, большое - всё у олигархов. Палатки уже далеко внизу; если бы у них была стеклянная крыша, я бы в этот момент увидела, как потчуют паленой водкой; если в розлив, то недоливают; сдают выручки армянским, азербайджанским или грузинским владельцам. Продавцы - наша торгующая, чтобы набрать на прожиточный минимум, молодежь, в основном студенты, мальчики и девочки. Через виртуальную стеклянную крышу видно, как иногда здоровенный усатый владелец, у которого в горном селе жена и пятеро детей, хлопает ладонью по крутой попке какой-нибудь студентки-недотроги. Держись милочка, ублажать хозяина тоже входит в круг твоих обязанностей.

Уже переплываю поперек Сытинский тупик, на одной стороне которого антикварный магазин, а на другой, на углу, полутруп когда-то знаменитой Некрасовской библиотеки. Да-да, названной именем того самого русского поэта и самогонщика, который написал: "Бывали хуже времена, но не было подлей". А разве Николай Алексеевич не владел винокуренным заводиком? И, собственно, что этот русский барин знал о временах? Ему же не приходилось обсасывать толстопузых армян и русских брылястых папочек. Ах, эти вялые пиписьки, которые подчас не вытянуть из-под толстых складок жира на животе. Библиотеку "временно" куда-то перевели, половину зданий сломали, и уже лет пять здесь пустырь. Территория должна отстояться, как бы уйти от завистливого догляда интеллигенции, которая вечно все считает в чужом кармане, а потом здесь начнут интенсивно строить, загоняя на пять этажей вниз торговые комплексы и гаражи. Заснует грузино-азербайджано-армянская элита.

Но передо мной уже желтая, крашенная прямо по кирпичу, стена моей альма-матер, которая вдруг обнаружилась во всей ветхости, после того как от библиотеки отломали флигелек, прикрывавший эту ветхость. Так иногда старики, поддерживая друг друга, переходят дорогу, полную шума и гама современного движения. Милый ветхий дом, который я сегодня покину. И каким чудом остался ты в центре Москвы не приватизированным, не разворованным, не разграбленным? Вывод? Пожалуйста! Как наше правительство любит в культуре то, что пляшет, танцует, модно поёт, кривляется на сцене - в общем, развлекает! Другого оно не принимает, другое надо читать, обдумывать, тратить время. Литература, как и теоретическая физика, ему недоступна. И понимает ли правительство, что фундамент любого искусства не ухищрения, а мысль? Не дай Бог, если наши правители начнут вспоминать, что они читали в детстве! Одно "Муму"!

Но - стоп! Отвлечемся на минутку от моей альма-матер, есть повод. Я взмываю повыше, чтобы заглянуть в окна стоящего тут же, на Большой Бронной, весьма важного здания. Ах, почему я не булгаковская Маргарита! Как бы здесь хотелось зонтиком, скалкой или каким-нибудь другим былинным предметом, ну, например, ухватом или кочергой, переколотить все эти пыльные окна! Подать мне метлу! Сердце забилось в повышенном ритме. Читали ли вы, милые мои подруги, друзья и собеседники, произведение великого русского писателя Александра Солженицына "Архипелаг ГУЛаг"? Представляете, что он имел в виду? Острова страдания и терпения, населенные реальными преступниками и фантомами воображения тирана... Былое минуло, растаяло? Но где-то же был главный порт, откуда начинались все маршруты, все команды по перемещениям и массовым смертоубийствам, где приказывали, размещали, миловали и казнили. О нет, никакой тайны, никаких подземных бункеров и углубленных в землю на сотни метров казематов на каком-нибудь пустынном скалистом острове. Чтобы быть ближе к власти, чтобы скорее и ловчее можно было щелкнуть каблуком, штаб организован в центре Москвы, на идущей прямо от Тверской Бронной улице, - здесь, судя по названию, вечно ковали что-то очень прочное! Окна кабинета ректора на втором этаже моего замечательного учебного заведения, где куются уже другие, так сказать возвышенные духом, кадры, выходят как раз на этот административный штаб всех российских узилищ. Главное управление лагерей (ГУЛаг) кануло в лету, вернее, как всегда бывает в истории и жизни, оказалось перелицованным, переименованным. Но сердечник в снаряде остался тот же! Теперь у учреждения не менее грозное имя - Главное управление наказаний (ГУН).

А что если ввести в обиход нашего народа такое легкомысленное присловье, как "неотвратимость наказания для всех"? Тогда как бы зазвучало название учреждения. Главное управление неотвратимостью наказаний (ГУНН)?

Как опытный воздухоплаватель, я все время маневрирую с высотой и скоростью. Современные воздушные шары сейчас работают с газовой горелкой: чуть открыл вентилёк, вспыхнет посильнее газовое пламя, горячий воздух вытеснит из оболочки холодный, и шар вместе с корзиной для пассажиров взмоет вверх. Никаких вольностей вроде того, что, дескать, у воздухоплавательницы некая горелка между ног! Во-первых, это некрасиво или, как любит говорить наш профессор по эстетике, неэлегантно, а во-вторых, все знают, что даже молодые, только что выходящие на арену общественной деятельности и ниву искусства писатели летают силой воображения!

Я внутренне, в душе, подворачиваю вентиль, во мне что-то вспыхивает, расширяется, отчего даже чуть развевается юбка, которую я ловлю, соединяя колени, но тем не менее волшебный механизм работает, я взмываю повыше. Тут мне, конечно, хочется сосредоточиться на своем любимом и родном объекте, но - терпение, мы еще успеем аккуратно его обследовать, а пока вспомним, что я давненько не заглядывала в окна верхних этажей учреждения напротив. Что хочу увидеть? Прощение? Милосердие? Расположение к ближнему? Всем сестрам по серьгам? Увы мне, бедненькой...

Гляжу в окна: нет никаких пыточных машин, колодок, отсутствует основной инструмент профессии - дыба, никаких раскаленных щипчиков и буравчиков. Нет ни испанских башмаков, ни специальных леек, через которые в горло условному преступнику можно налить воды, пока не начнет лосниться, а потом и разорвется пузо, или для тех же целей свинца, олова либо каких других легкоплавких металлов. Тоже заливали в горло. Почему подобные казни и пытки нынче отсутствуют? Я бы, например, обязательно что-нибудь залила в пасть милиционерам дорожных постов Осетии, через которые проезжали террористы, направляясь в Беслан. У меня на примете достаточное количество и других персонажей, к кому бы я, молодая писательница-гуманистка, применила что-нибудь средневеково-изощренное. С каким удовольствием повращала бы я закрутки на удавках или штурвальчики на колодках! В Антверпене, пишут, есть даже музей пыток. Какая прелесть, вот бы мне пройти там курс повышения квалификации! Списочек уготованных мною на казнь изрядный: от дорогого и любимого отчима, бывшего секретаря райкома, до некоторых деятелей современного правительства. Я всем отыщу и приготовлю что-нибудь специфическое.

Увы мне, бедной! Как скучно в этом федеральном штабе исполнения наказаний. За давно немытыми окнами печальные, одуревшие от мечтательности чиновники-гунны сидят за компьютерами, считают тюремные и лагерные сроки и тонны картофеля и капусты, которые надо поставить клейменым рабам. Умножают трудовые ресурсы и думают о нетрудовых доходах. Я полагаю, что многим в этой грустной системе мерещатся откаты при поставках, допустим, макарон с просроченным сроком давности для застеночных пищевых котлов. Как талантливо по всей стране шустрое племя гуннов наживается на страданиях и несчастьях людей! Я жадно, будто знаю, что это понадобится мне для нового романа, смотрю в потускневшие от пыли окна. Лживая, идущая еще со средневековья традиция - место скорби не должно быть веселым. Чихают или сморкаются ревнители и исполнители наказаний на свои компьютеры и столы, чтобы выразить тем самым сочувствие тому человеческому навозу, с которого они кормятся? Бедные чиновники - прапорщики, капитаны, майоры, полковники и потрепанные генералы, по-иностранному элегантно называемые нынешней эпохой пенитенциарщиками - им ведь всем в силу возраста уже немного надо. Одним, постарше, кефирчик на ночь и клизму с ромашкой, а которые помоложе - обойдутся бутылкой водки-самопала и палочкой шашлыка. И хватит, угомонитесь, милые, жизнь проходит в суете, а главную суету создает беспокойство, как сохранить награбленное. Да нет, тянет их, проклятых оборотней, постоянно копаться в суме нищего. А виновны тут их домочадцы, которым нужны новые мобильные телефоны, как у сверстников в школе, новые шубы, как у соседки по лестничной клетке, новые машины, как у патентованного жулика из правительства, которого можно постоянно наблюдать по телевидению!

Впрочем, хватит о скучном. Последний раз летаю в этом районе, теперь главное - запомнить эти снулые, как у сомов, лица, в будущих романах они мне пригодятся. А если попадется мне кто-нибудь на перекрестках судьбы вживую - оторву яйца. Натурально и со смаком оторву. Это моя месть за всю угнетенную литературу! Это моя мечта. Не забывайте о мстительнице, ребятки, я еще прилечу, чтобы побить у вас стекла.

Я медленно разворачиваюсь в воздухе, меняю позу. Я снижаюсь, стараясь не задеть водосточные трубы, провода уличного освещения, всякие электрические времянки. Начинается воздушное кружение будто над макетом, раскрытым с одной стороны. Так хозяйка, варящая борщ, всегда знает, что там томится у нее под крышкой в кипящей кастрюле. Чуть снизимся, а главное, настроимся: здесь другие магнитные волны, другие диапазоны жизни. Здесь все мягче, изысканнее, все же бывшая дворянская усадьба.

Итак, внизу некий квадрат, образованный трехэтажным особняком, флигелями по сторонам и роскошной чугунной оградой там, где усадьба выходит на Тверской бульвар. Ох, какая ограда, не намного хуже, чем решетка питерского Летнего сада! Они даже соревнуются, эти решетки, по участию в литературе. Одну описал Пушкин, но разве слабее описание у бастарда Герцена, который родился в угловой комнате дворянского дома. Бастарда, обратим внимание! Это означает, что потрахаться на стороне мужикам всегда хотелось. Родился этот хитроумный мальчонка от барина и немки-прислуги и как плод сердечной любви получил фамилию Герцен (Herz, по-немецки сердце). Понятно по этой лингвистике, какие здесь немецкие корни? Мне кажется иногда, что не будь этих картофельных корней, ни за что Александр Иванович со своим "Колоколом" не принялся бы будить Россию. Русский менталитет несколько иной, нам бы, сердобольным, на печи полежать, да с бабой, да еще чайку попить под томное пыхтенье самовара на сосновых шишках.

В центре квадрата - довольно уродливый памятник этому самому бастарду, революционеру и писателю. В России все интеллигенты - писатели. Памятник мог бы быть и получше, но уж как получился. Времена, когда ставили, были без излишеств. Монумент ныне примелькался, как верстовой столб, иногда на него садятся голуби или другие птицы и гадят, но юные гении, насыщающиеся образованностью в этом литературном курятнике, его любят. В знак своей особой признательности, во время какого-нибудь общественного мероприятия по уборке территории, молодые служители муз могут вымазать ему ботинки черной краской, а на Новый год обязательно кто-нибудь ставит на постамент бутылку с шампанским и граненый стакан. К утру бутылка всегда бывает опорожненной, стакан пустым, а на снегу - никаких следов. Домовые, гении места, ведьмы, наверняка обитающие где-нибудь в окрестных подвалах? Это тоже надо принять во внимание. Может быть, про себя, мысленно, я уже пишу свой будущий роман и выдаю тайны и некие сюжетные ходы? Допустим, я все же знаю, кто опустошает бутылку. Но почему за собой не моет стакан?

Птицы недаром садятся на голову и плечи знаменитой фигуры. Отсюда открывается обзор на все четыре стороны. А может быть, птицы подзаряжаются энергией бунтарства, которая идет от памятника? Во всяком случае, каждый раз, совершив воображаемый полет над обозначенной территорией, я тоже, хоть на несколько минут, сажусь на голову медному идолу. Я надеюсь, вы почувствовали некий подтекст? Понятие "медный" в русской литературе знаково и священно! Ужо тебе!..

Пользуясь тем, что я пока невидима, прицеливаюсь к медной голове. Внутри меня просто выключается горелка, и я планирую, расставив ноги, чтобы не отклониться от пункта назначения. Как эротично юной литературной деве сесть верхом на классика!

Приятно холодит; приземление было точным, как у какого-нибудь аса, "витязя" или "стрижа". Мастерство, как говорят наши педагоги-писатели, не пропьешь. Знакомы ли вы, классик, с новейшим фасоном трусиков, где, собственно, одни воздушные воланы и кружева? Как подобный фасон заводит мужчин! Я сажусь спиной к Тверскому бульвару, устраиваюсь поудобнее, классик глядит на Твербуль, на знаменитую чугунную ограду, а я - на старый дом его богатого и сластолюбивого папаши Яковлева. Все на месте; моя сумочка, без которой я ни на шаг, тоже приземляется рядом и тоже пока невидима.

Дом как дом, типичный восемнадцатый век, правда, за пару последних столетий культурный слой поднялся, и теперь бельэтаж превратился в первый, белые камни ступеней, утонувшие в асфальте. Время вообще зарастает мусором. Нет ничего опаснее, чем хозяйничанье плебса в подобных владениях. Что он понимает в архитектуре, в памяти истории, в памяти ушедших культур! Что для него белый камень у порога, которого касалась нога Есенина или Евтушенко!

Описала ли я огромные деревья, которые растут в сквере и так прекрасно затеняют его летом, а зимой легкой сетью посеребрённых ветвей скрывают со стороны бульвара? Здесь тополя, каждую весну разбрасывающие свою снежную никчемную мануфактуру, и американские клены со слабыми, как и все американское, корнями. Литература - некое таинство, и незачем посторонним вторгаться в ее святые места. Вторгайтесь в шоу-бизнес, там все понятно и там раскроют и покажут все. Царство мишуры и фанеры. Но там, как известно, никто не летает.

Итак, сквер, желтые лилии и незабудки возле памятника, газоны по всему пространству, с непременными надписями "по газонам не ходить", и несколько клумб, четыре садовые скамейки, возле которых массивные урны для окурков и бутылок из-под пива, и - незабываемые кроны деревьев. Как я люблю их нежные ветки и трепещущую листву, как вдохновенно-приятно налету протянуть к ним руку и получить нежный привет прикосновения. Какие сны снятся вам, деревья?

Мне все надо запомнить хорошо и точно, я последний раз здесь, разве только значительно позже, старушкой, может быть, заеду сюда вспомнить молодость и повосклицать, что было и как люди жили! Как вы поживаете, деревья и тени? Ах, вы меня тоже принимаете за тень? Ну, другое дело... Мой задуманный роман не может обойтись без этих стен, зданий, теней и воспоминаний. Живые персонажи тоже найдут себе место. Замечательный питомник всяческих небылиц и придумок!

Я размышляю над тем, почему на фронтоне этого богатого дворянского дома вдруг оказались всякие летящие фигуры, изображающие греческих богов, муз и другие изделия античной мифологии? Может быть, баре-строители что-нибудь предвосхитили? Кто-нибудь из этих сановных созидателей видел какие-нибудь вещие сны? Заранее предполагал некоего юного бастарда, потом устроившего в Лондоне мастерскую по отливке идеологических колоколов? Проснулся этот предок, снял с башки колпак и тер в изумлении глаза. Или предвидел, что все три великих российских лирических певца: кудрявый друг полноватой босоножки Дункан, так полюбившей русское молодое мясцо, громогласный любовник имевшей-таки отношение к спецслужбам Лили Брик и грустный большеглазый муж Любови Дмитриевны Менделеевой - все трое свои самые последние встречи с читающей публикой проведут здесь, в небольшом домашнем театре, который в старые времена был положен каждому интеллигентному дворянскому дому. В последний раз звучали здесь их голоса, в пос-лед-ний, а после - молчание, после бессмертие, но отзвуки этих голосов, кажется, вибрируют по комнатам и коридорам. Слушать умейте, внимайте!

Я уж не говорю, что в этом же, скромном ныне, зальчике звучал и мой голос. Ничего-ничего, когда-нибудь к этим трем скульптурным рондо классиков-мэтров подвесят, в мраморе или гипсе, и портрет с моим несколько вздернутым носиком. Ах, ах, - будете говорить, - вон кто здесь учился! Но, что самое интересное, ведь эти крашенные белой краской богини, музы и сам ледяной красавец Аполлон на фронтоне вполне могли быть, как не нужные времени детали, срублены и заштукатурены непонятливыми к антике большевиками. Нет, все осталось. Ну, не все, многое растащили: мебелишку разнесли по домам, зеркальца, ковришки, сломали длинный балкон на фасаде. Внутри все почти перестроили, вид там, конечно, ужасный, когда из стен, отделяющих одну аудиторию от другой, полунамеком выступают, будто минувшая жизнь, прежние колонны; исчез боковой коридор для прислуги, тянувшийся когда-то вдоль всего здания; пропала величественная анфилада комнат; притупился и сгинул блеск натертого воском паркета... Но все же, вопреки всему, остался фундамент, кирпичные, крытые штукатуркой стены, крыши и фасады, а что касается всего остального, когда-нибудь это опять нарастет.

В начале "перестройки", когда все общее внезапно превратилось из "нашего" в "мое", имел место такой прискорбный случай незаконной приватизации. Именно тогда молодой поэт патриотического направления, о котором говорили как о новой надежде русской литературы, выдрал, разумеется из любви к искусству, в зале, где в последний раз со своими стихами выступали Есенин, Маяковский и Блок, хрустальную люстру с проводами и через окно, мимо будки охранника, передал ее своему подельнику и напарнику, тоже студенту, которого объявляли наследником Сухово-Кобылина и Александра Николаевича Островского. На память!

А сколько еще веселого бродит по этим коридорам, сколько занятных историй из жизни корифеев или молодых людей, претендовавших на роли значительных персонажей в нашей литературе, передаются из уст в уста. Поговаривают об архиве, который находится в нашем же институтском дворе в приземистом одноэтажном здании, справа от меня. Вроде бы в некоторых личных делах есть заветные странички; добраться до них, наверное, хотели бы заинтересованные лица, но есть и такие папочки, в которых лишь корешки от подшитых когда-то листов! Пока я прощальным взором провожу инвентаризацию всего ансамбля.

Как я уже сказала, медь под шелковыми трусиками приятно холодит. Но разве это не окупается сознанием, что сидишь на макушке классика? Пусть понюхает и поерзает. Юбка, по моде, легкая и короткая. Это кривоногие и низкозадые девицы носят, как старухи, длинные юбки и уверяют, что они одеваются, как Николь Кидман. Для прямых и красивых ног мода всегда одна - больше соблазнительного обнаженного тела. В общем, юбку под себя не подоткнешь, да и блузка, в соответствии с сезоном и начинающейся жарой, самая легкая, оранжевые цветы и нежно-зеленые листья на прозрачном фоне. Я при параде, такой изысканно-скромной меня никогда не видят мои клиенты. А что касается некоторых неудобств - красота должна терпеть.

Конечно, вручение "корочек" важная веха в жизни. Сама дипломная работа была придумана, написана, вызвала у товарок по курсу и сверстников зависть. Зависть среди своих, среди писателей - прелестное первозданное чувство. Это Достоевский, должно быть, не завидовал Пушкину, но то был альтруистический девятнадцатый век. Чувства совершенствуются и крепчают. Наш бывший ректор, при котором я поступила в вуз, наверное, уссывается при именах Маканина или Аксенова. Удивительно, какими иногда ревнивыми к чужому успеху и завистливыми, как бабы, бывают в творческой среде даже собственные женихи. Это я уже о Сане. А может быть, мужчины в творческой среде не совсем мужчины? Я-то уж знаю, каким образом мой Саня, кроме своей охраны, подрабатывает деньги. Но разве я мыла голову, причесывалась, подбирала такой бюстгалтер, чтобы грудь казалась почти обнаженной и мерцала через прорезь ворота, разве все это для тех недоделанных, но амбициозных засранцев? Что желторотых щенков, что старых двугорбых верблюдов! Когда я проведу свою утреннюю разминку, облет объектов моего будущего романа, я снова, как бабочка, одной силой духа поднимусь в воздух, опять перелечу через ржавые крыши и уже тихо и скромно, с прямой спинкой, со сдвинутыми при движении коленками войду в нашу проходную. Это другой аттракцион и иные чувства.

Пять лет я входила в эту проходную, для того чтобы сдавать экзамены и совершенствоваться в литературном мастерстве. Или чтобы еще и встретиться с Саней? Мы оба не только учимся литературным приемам, но и служим, каждый по-своему, богине любви Афродите. Не надо путать, как привыкли это делать в наше время, любовь и секс. Я уже заранее предвкушаю, как толкну турникет, и в это самое время откроется дверь в караулку. Я обмираю. Через непрозрачное тонированное стекло и по телевизионному монитору Саня уже давно приглядывается ко всем входящим: он ждет меня! Только посмотреть, только коснуться, только встретиться взглядом. Он выходит из караульного помещения, вроде желая проверить у меня студенческий билет. Как все усложнилось в связи с этими терактами! Я только гляжу на него и - млею.

Что по-настоящему объединяет мужчину и женщину? Почему мы не можем отлепиться один от другого? Уж я-то видела столько этих двуногих тварей с отростком между ног, что и со счета сбилась, и к чему мне счет? А он - единственный, он прикрепленный ко мне какими-то высшими силами. Рядом с ним, в его зоне, в пределах его излучения, когда мы говорим с ним, когда он обнимает меня, я чувствую себя здоровой и сильной, счастливой и уверенной. Почему так? Это называется любовью? Ах, вы попробуйте в прозе написать эту самую любовь! Попробуйте в словах описать эту тягу, такую же, по какой устремляются к магниту железные опилки во время расхожего школьного опыта. Где секрет, где яд, где противоядие? Или все же любовью называется что-то другое?

В этих рассматриваемых мною памятных зданиях все густо замешано на любви. Вот, например, недавно умерший замечательный рассказчик Вячеслав Дёгтев описал, как он "пилил" - но не распиливал, конечно, по примеру иллюзиониста-имитатора Кио, который делает это с помощью подсветок, двойников и зеркал - одну милую студенточку в мемориальной аудитории, в которой в советские времена жил настоящий и самородный классик Андрей Платонов. Ах, ах, взмахнет ручонками какая-нибудь замшелая библиотекарша, какое кощунство и святотатство! А ничего, а ничего, поженились потом. Наши классики тоже не были святошами: всякие изящные чувства у них - для литературы, а в жизни трясли абрикосами так же предприимчиво, как наша радостная литературная молодежь. Да и Платонов, и другие памятные до изумления фигуры... но это - чуть позже. Пока констатируем: именно о них всех, сегодняшних и вчерашних, шелестят деревья. В некотором смысле здесь не только учебное заведение, но и пантеон.

Так хочется просто посидеть на медной макушке дворянского демократа, поглазеть на небо, почистить пилочкой ноготки, помечтать о будущем романе, потянуться, но надо работать. Пока я живописую усадьбу, фон, а может быть, и главного героя моего романа. Перемещаюсь для удобства обзора лицом к Тверскому бульвару.

Теперь длинное одноэтажное строение - флигель - оказывается слева от меня. Что там было раньше? Поварня или людская, где молодые курчавые богатыри-кучера переглядывались с горничными и девицами-вышивальщицами, а потом и брюхатили их? У нас сейчас здесь библиотека, читальный зал с робкими столиками и очень умными за этими столиками мальчиками и девочками. Пишут курсовые, романы или перекидываются записочками либо эсэмесками? Современные кучера-водители - у нас сейчас в другом помещении, которое хотя и называется гаражом, но, по сути, было до революции 17-го конюшней. Конюшня как конюшня: пахнет бензином, автомашины, инструменты, телевизор, маленький столик, на который после рабочего дня можно поставить баллон с пивом и закуску, и кожаный диван. Когда в солнечный день из "конюшни" в пылу какой-нибудь героической переборки двигателя появляется разгоряченный, в одном комбинезоне, шоферюга, поигрывая могучими молочными плечами, начинаешь понимать, что сладкое племя кучеров не исчезло.

Но "конюшня", так же как и большой флигель, где в платоновских комнатах "давал уроки наставления" молодой Слава Дёгтев - это справа. Там же столовая, хозяйственный корпус, который до 17-го года занимала контора некоего банка. Все возвращается на круги своя, стоит ли ерепениться? Там же международный отдел, мемориальные доски. Сначала надо закончить с тем, что сидящая на пике революционного свободомыслия выпускница видит прямо перед собой. Это требует особого рассказа.

Пусть никто не думает, что "возглавляющая" сейчас российское диссидентство бывшая студентка воспринимает только тяжело шелестящий развлечениями Твербуль да холодок, идущий из недр классика. Перед ней еще массивная чугунная ограда, в свое время обладавшая двумя, с разных сторон, чугунными же воротами. Сейчас они изъяты какой-то организацией, с которой министерство культуры заключило договор на их реставрацию. Естественно, пока ворот нет, одна декоративная стальная сеточка. Но мы ведь знаем наше министерство! Там, при заключении подобного договора, командуют всеми соглашениями и якобы независимыми, на альтернативной основе, тендерами роскошные азербайджанцы и армяне, с такими наручными, как у нефтяных эмиров, часами на запястьях и в таких ботинках из змеиной кожи, что, думаю, эти ворота ждет та же судьба, как и тех, описанных Ильфом и Петровым, классиками советской литературы, в бессмертном романе "Двенадцать стульев", а может, в "Золотом теленке". Помните эти винтики и бляшки, завитушки и тяжелые пики? Я ведь сказала уже, что в моем романе будет много литературных ассоциаций. Советские времена прошли, но вороватые привычки остались, даже гротесково трансформировались: будьте бдительны, соседи-гунны! Как говорится, не только литературой жив человек.

Дальше приземистого флигеля, примыкая к решетке, расположился, поблескивая белым, облитым эмалью кирпичом, теперь уже двухэтажный флигелек, построенный в стиле модерн. Просторные хрустальные окна, как витрины в Елисеевском магазине на Тверской улице; подъезд под балкончиком, с постоянно открытой летом дверью с блескучей медной ручкой. Чудо-особнячок, который так и просится быть подаренным какой-нибудь красавице. А какие внутри дубовые, мягкого натурального отсвета двери; какая мелкая, но занятная живопись над ними; какая величественная лестница, ведущая на второй этаж! Рассказывают, будто бы здесь когда-то помещалось то ли консульство, то ли какое-то представительство страны восходящего солнца. Так вот, глава этого представительства в минуту душевной твердости или, наоборот, депрессии, чтобы что-то доказать окружающим или продемонстрировать верность императору, сделал себе на этой лестнице классическое харакири и отдельные части своих внутренностей, как предписывалось канонами, разложил по ступенькам. С историей домик.

Сейчас здесь комфортно ютится со своими компьютерами и кондиционерами одна из топливных компаний. В наше время, чтобы заниматься культурой и ее развивать, обязательно надо что-нибудь сдавать, продавать или просить. Но кого, спрашивается, интересуют тусклые рожи угольных магнатов, так талантливо присовокупивших себе народные недра. Скучные маленькие люди, ездящие на ворованных в Германии "мерседесах". Может быть, сами по себе они что-нибудь и значат, но лишь только откроют рты, какой чудовищный воляпюк вываливается из их ухоженных пастей. Такое ощущение, что они никогда не слышали русского нормального слова, не читали в школе "Капитанскую дочку", "Записки охотника" и "Серую шейку", не слышали никогда, как вслух читают Пушкина артист Дмитрий Николаевич Журавлев или Михаил Козаков, а общались и разговаривали исключительно с уборщиками туалетов и массмедийным окружением Аллы Борисовны Пугачёвой. Когда по долгу моей нелегкой службы и древнейшей профессии мне приходится общаться с подобными, набитыми деньгами, кавалерами, когда их тяжелые брыли на морщинистых щеках, как пасхальные колокола, неутомимо качаются над моим лицом, я молю не столько о том, чтобы это трепыхание скорее закончилось, сколько, чтобы они не открывали своих отвратительных ртов.

Но эпизод с мужественным японцем не заключительный штрих, если мистическая история флигеля началась, она должна быть продолжена. После того как по лестнице были разложены кишочки и желудочки и до того как возле медной дверной ручки стали припарковываться "мерседесы", дом наполняли другие зловещие происшествия. Что может быть страшнее и коварнее, чем редакция толстого литературного журнала в эпоху победившего социализма? Представим себе на минуточку литературных монстров и мелких литературных рабов. Какие портреты, какие характеры, какая демагогия, предательство и доносы! Какие интриги и раболепство, шедевры словесности и литературные лохмотья! Беспомощные классики, которых "редактируют" старые, все знающие еврейки. Государственные премии и награды за не вполне свои сочинения. Какие химеры гуляли в этом саду теней! Тут держали, дамокловым мечом для "посторонних" рукописей, древко литературного журнала "Знамя", редакция которого с тем же успехом могла бы издавать и "Молот ведьм".

Сегодняшнюю его жизнь где-то в другом месте, возле вечно бензинящего Садового кольца, я выпускаю. Тяжелый бонза, нынешний главный редактор, это особый фигурант, который, надеюсь, всплывет когда-нибудь в моем повествовании. Какие мысли перекипают, как содержимое компоста, в его голове и какая жажда безоглядной преданности высшим и разумного предательства низших бушует в глазках, я догадываюсь и даже кое-чему была невольной свидетельницей. Но какая птичка чирикает у него в низу живота? Какой, интересно, крошечный, не дрыгающий коленками вперед кузнечик?

Но слишком уж долго я фиксируюсь на этих истлевших историях и живых покойниках. Гробы поваленные должны гнить в небытии и среди старческой рухляди. Всего не охватишь, а в литературе, как говаривал непревзойденный наш классик Лев Николаевич Толстой, надо уметь пропускать. Что-нибудь необходимое всплывет в памяти само. А пока я соскальзываю с чуток поднагревшегося от моего задика бронзового кумпола и бреющим полетом, как гид, которому не хватает времени, совершу облет остальных строений и доложу все скороговоркой.

Что же мы видим справа? Здесь к решетке примыкает двухэтажный, довольно просторный флигель, в котором находится хозяйственная часть и заочное отделение института. Все это по не очень свежей штукатурке крашено желтой, так называемой ампирной краской. Окна от весенней жары отворены, делается это скорее не для прохлады, а потому, что старое здание за зиму отсыревает и служащие желают тепла. Сначала, если считать от ближнего ко мне угла здания, три окна, которые при советской власти освещали солнцем комитет комсомола. Память подсказывает тут еще одну занятную, скорее комическую, нежели трагическую, историю, случившуюся уже не при свете дня, а под покровом сумерек. Это как бывший секретарь последнего созыва бюро комсомола, так сказать молодежный вожак, обвязав в одеяло, спустил с третьего этажа общежития несколько книжных полок. Можно, конечно, говорить о трагизме жизни, когда даже копеечные полки приходилось, чтобы начинать самостоятельную жизнь, воровать, но почему бы каждому будущему высокоморальному "инженеру человеческих душ" не водрузить и на себя долю этой самой моральной ответственности при подготовке к писательству?

Сейчас эти три окна освещают издательский отдел. Здесь две комнатки, заваленные папками и коробками с бумагой, на столах компьютеры. Через распахнутое окно можно рассмотреть несколько, в тонких рамочках, фотографических портретов Мандельштама. Вот поэт с каким-то еще литературным персонажем, вот с женой Надеждой Яковлевной, вот с сигаретой. Почему нет фотографии, как он вылизывал чужую миску в лагере под Владивостоком? Маленькая фотовыставка не случайна - эти комнатки, по сути, единственная дошедшая до нас московская квартира Мандельштамов. Именно здесь на чадящей керосинке Надежда Яковлевна, стоя у окна, что-то готовила в эмалированной кастрюльке, и ее пронзительный голос был слышен на весь двор.

Как не хватало тогда Осипу Эмильевичу чуда современной техники - резографа, который смирно, но всегда наготове стоит сейчас в углу. Это типография в миниатюре, ныне, к сожалению, печатающая по преимуществу разный литературоведческий бред. Мы ведь знаем, что, в отличие от литературы, представляет собой этот птичий язык псевдоученых и червивые мысли теоретиков. Резограф - это та сивка-бурка, на какой выезжают неудавшиеся писатели и поэты к тому, что они называют наукой. Скучные, несамодостаточные и закомплексованные люди.

В глубине комнаты видится круглое лицо обходительного и много обещающего парня, который командует этим шизо-, то бишь резографическим сумасшествием. Когда его обещания становятся тягучими до слез, он компенсирует их новым взрывом обходительности и обезоруживающим словом: "Зашился!", хотя с иголкой никогда никем замечен не был. Рядом - сосредоточенное личико милой девушки, немой наборщицы, которое всегда можно видеть лишь в полупрофиль, склонившимся над компьютером. Может быть, потому и взяли на работу именно немую девушку, чтобы она никому не разболтала, какую гадость набирает. Читать-то никто этого не станет. Летим дальше.

Следующие окна - это хозяйственная часть, та воронка, мрачная впадина Тускарора, куда тихо влетают и откуда потом со свистом вылетают основные деньги института. Как они приобретаются, не очень ясно, так же не ясно, каким образом это никому не нужное учреждение существует. Тут же не какое-то театральное училище, где пляшут и танцуют, и не на нефтяных или газовых пластах сидят эти люди. Кажется, какие-то платные курсы, аренды, о которых я уже знаю. Ворует ли начальство, или нет? По крайней мере, в хозяйственной части сидят и работают замечательные специалисты, большие мастера покупать все не только подороже, но и обязательно за наличные деньги, не признавая никакого перечисления. Это чудные веселые ребята и прекрасные имитаторы, так хорошо маскирующиеся бесконечными ссудами, которые они берут под жалобу, что нечем-де кормить потомство, а потом... уезжают на них отдыхать в Египет.

Сейчас, кажется, все, по крайней мере "головка", в сборе. Пузатенький шеф перевалил за шестьдесят, но не прочь под конец рабочего дня опорожнить, закрывшись у себя в кабинетике, бутылку водки, и глазки у него загораются и сверкают, когда он видит какую-нибудь юную студентку с ведром и шваброй уборщицы. Не всем же будущим литераторам достается сразу престижная работа, для которой нужны, кроме молодости, хорошей фигуры, смазливой мордашки, еще и решительный характер. Здесь же, в комнате, и главный снабженец - худой, с бесцветным, на все готовым лицом и наивными, как у всех снабженцев мира, глазами, но когда они обращены внутрь, на себя, то взгляд становится изумленным, как бы вопрошая: все берут охапками, что же я такой простофиля? Я подозреваю, что это крупный теоретик отката, но живет по принципу уже нашего времени: не пойман, значит - Абрамович! Я вижу их лица за стеклами несколько в тумане, в хозяйственной части окно предусмотрительно не раскрывают, так же как не раскрывают широко ртов; губы еле шевелятся, брови поднимаются и опускаются, руки что-то изображают в воздухе, - видимо, самые важные свои секреты собеседники передают друг другу жестами, которые даже ЦРУ, с его немыслимым прогрессом в прослушке, не смогло бы представить свидетельством против них. Рыбы переговариваются в аквариуме. Я начинаю жалеть, что не могу читать по губам. Какие тайны стали бы достоянием начинающей писательницы!

Да-да, допускаю, что молодые писательницы должны писать что-то возвышенное, о любви или о стяжательстве, как Оксана Робски; русской литературе Гоголи и Салтыковы-Щедрины ни в штанах, ни в юбках не нужны. Но удержаться не могу, что-то в моей шальной головке шевелится, какие-то мыслишки складываются и на всякий случай, исключительно для профилактики, чтобы не идти в поисках дальше и не узнать чего-нибудь непотребного, в своем воображении предаю их казни - распинаю на комфортабельных крестах из прекрасного русского дерева. Вот тут и стоит поблагодарить преподавателей. Когда по семь раз пересдаешь античную историю и литературу, волей-неволей ухватываешь все подробности. Ни одного гвоздика, они висят у меня на сосновых брусьях с крепко-накрепко прикрученными веревкой к перекладинам ручками и ножками: так казнь длится дольше и протекает мучительнее. Кресты в назидание всем рукосуям и несунам вкопаны непосредственно под окнами хозяйственной части. Сниму и снова отправлю работать, когда закончу облет. Естественно, никаких обнаженных тел, скромненько висят они в пиджачках и рубашечках. У каждого в зубах по бумажнику.

Клаксон "Антилопы-гну" приснопамятного Козлевича, уж точно из "Золотого теленка" многоуважаемых соавторов, прерывает мое любование собственной мультипликацией. С заднего двора, незамеченные мною ранее при перелете, к воротам у проходной подъехали "Жигули" невольного подручного распятой "головки". Это хваткий тридцатилетний парень из близких, говорят, к бывшему ректору людей. Его принцип: что скверно лежит - то на вывоз! Известный, в общем, по литературе русский тип, некий образец хозяина и добытчика, который строит себе дом в деревне и, по совместительству, санитар природы. Не следует думать, что постсоветское время что-то в этом вопросе поменяло. Это не тот современный бизнесмен, который уже наворовал или наработал достаточно и теперь, в воплощение своей мечты о загородном дворце безвкусной архитектуры, платит не считая. Помощник опоздал родиться, когда происходила основная дележка, или многочисленная родня мешает сейчас развитию его предприимчивости. Но ему тоже хочется воплотить крестьянскую мечту: дачу и хозяйство на шести сотках, доставшиеся ему, приезжему провинциалу-лимитчику, по счастливой женитьбе на московской девушке. Старая люстра, моточек провода, дээспэшные столешницы от столов из аудиторий, линолеум и протершийся ковролин, из которого что-то можно выкроить, а еще оставшиеся после ремонта раковины и краны, железо с крыши, обрезки досок, краска - все сгодится, и есть, наконец, старые "Жигули" с багажником на крыше. Теперь представляете, какой неописуемый вид имеет этот агрегат, который бибикает сейчас, выезжая, нагруженный со всех сторон, из ворот института?

Перед тем как завернуть в моем смелом лёте за угол здания, я заглядываю в окно приемной комиссии. Наш институт, как вы уже, наверное, поняли, особый, и так называемые конкурсные работы, которые только и открывают возможность абитуриенту участвовать в последующих экзаменах, поступают сюда с начала зимы. Кто не знает выражение "пройти конкурс"! А кто его проходит? Конечно, люди талантливые, кои собираются с разных сторон нашей богатой, но не очень счастливой отчизны. Девушки, конечно, особенно хотят стать писательницами. Все девушки хотят стать писательницами, артистками или путанами. Но ведь есть, так сказать, "особая категория" желающих! Писательские дети, которые смотрят на этот институт как на ленное владение. Сыновья и дочери, племянники и племянницы, внуки, внучатые племянники и двоюродные внуки, дети хороших знакомых, а также дети соседей по даче и квартире, дети редакторов и писателей-преподавателей, дети зубных врачей, просто преподавателей, дальние родственники библиотекарей и "замечательная девочка, которая пишет стихи, играет на гитаре" и является дочкой "знакомой" повара институтской столовой - все они претендуют, как минимум, на "внимательное и доброжелательное чтение". Остальные прорываются силой таланта. Причем здесь тоже есть несколько мотивов: попасть в хорошую студенческую среду; получится писательница или не получится, неизвестно, но высшее образование на всякий случай будет; наконец, ребят может подстерегать армия. Сапоги у каждого мальчика, родители которого не имеют возможности дать взятку военкому или не подготовили своего ребенка мужеского полу многочисленными лежаниями по больницам к планируемой отмазке от военной службы, сапоги у каждого такого мальчика и стоят у порога. Вот или сам ребенок пишет свою вступительную работу, или папа с мамой помогают возлюбленному чаду. Как тщательно эта работа заклеивается в конверт и как осторожно несется на почту, чтобы потом быть доставленной по влекущему душу адресу: Тверской бульвар, 25.

Но пока эти работы - в конвертах, в пластмассовых папках, в прозрачных файлах - лежат в шкафах и на столах. Окна в приемной комиссии, как и в хозчасти, закрыты, но в комнате никого нет. Чтобы не сбежали идеи и образы? Я хотела бы тоже пролететь здесь дальше, но что-то меня остановило: густой низкий гуд, похожий на сигнал атомной тревоги, - почти так же гудят перегревшиеся промышленные трансформаторы. Что такое?

В моем положении, когда ты летаешь только силой воображения и меняешь направление с помощью сумочки как противовеса, подлететь ближе к окну не составляет никакого труда. Я чуть выдвинула сумочку вперед, пробудила в себе желание что-то новенькое узнать и вот уже, словно бабочка осенью, бьюсь в окно. Какая разворачивается поразительная картина! Мы-то думали, что все эти стихи, рассказы, повести, пьесы, эссе и даже романы тихо и скромно, как и подобает приличным рукописям, лежат на своих полках. Ничего подобного! Все рукописи, согласно политической тенденции времени, разбились по лагерям и группам, источают какой-то свой, особый свет. Будто каждая рукопись зажгла над собой фонарик: революционный красный, холодный синий, наглый коричневый, белый монархический, нежно-девичий розовый, а то и многозначный голубой. Этот-то здесь откуда? Идет, оказывается, освещенный радужным нестерпимым светом, поразительный бой, такая социальная схватка, с которой не могут сравниться даже знаменитые прошлые классовые битвы пролетариата. Но не только по социальным причинам, что, в общем-то, вполне понятно. Как лупцуют "племянниковые" и "внучатые" стихи скромные и неродовитые "рукописи без поддержки"! Какие здесь высказываются нелицеприятные мнения публицистам, перелицевавшим материалы из интернета! Если бы писатели так говорили друг о друге, как бы это продвинуло нашу литературу.

Но вселяет надежду, подумала я в этот момент, что, разобравшись здесь с творческим потенциалом друг друга, принятые в институт "таланты" по родству и дружбе и таланты от рождения перенесут свои жесткие отношения и в студенческую среду. Помню это по себе, попавшей только на заочное и платное отделение, потому что пришлось уступить бюджетное место некой фефёле, родственной одной старейшей преподавательнице. Ну, и чего эта фефёла за пять лет добилась, еле-еле защитив диплом? Но как же бесстыдно издевались мы над ее умом и способностями. В лучшем случае эта так называемая писательница начнет преподавать в школе. Каждому - по делам его. Можно представить себе, как на семинарах достанется всем этим сынкам и племянничкам, как будут ребятушки гвоздить это блатное племя. Зная нашу творческую студенческую среду, я не то что своему будущему ребенку - врагу не пожелаю таких пяти лет учебы! Какой здесь получится писатель или писательница? Только клиника неврозов!

Однако не надо шума, давайте тихо приникнем невидимым ухом к оконному стеклу. Сегодня здесь просто бунт! Все говорят о каком-то бесталанном сынке, которого мамочка-преподавательница протискивает в институт. Чего же здесь противоестественного и необычного? Но стало известно, что очумелая родительница решила не только вдвинуть своего балбеса, - все разделяют и понимают материнскую любовь и радение. Обычно это делается, так сказать, под занавес, протискивают с маленьким перевесом в баллах, впихивают одним из последних в закрывающиеся двери. Так нет, взбесившаяся мамашка начала вредить другим абитуриентам и оговаривать те рукописи, какие могли составить конкуренцию ее чаду. И сейчас рукописи возмущены, они устраивают митинг, они собираются жаловаться лично министру образования. Но простим эту провидческую фантазию: то ли я действительно вижу это, то ли мне мерещится. Полетим дальше, и я открою одну из своих самых сокровенных тайн, ради чего, может быть, и затеяла сегодняшнюю экскурсию.

Опять придется прибегать к помощи волшебной сумочки. Чуть поднимем ее повыше, и вот уже, перевалив знаменитую ограду, я оказываюсь на Твербуле. Тверской бульвар - это не Тверская улица (побывавшая в советское время улицей Горького), где ныне царство моих ночных подруг. Но все равно слово волшебное. Сколько знаменательных, отмеченных в литературе встреч произошло на нем! Сколько достойнейших людей назначали тут свидания! Меня радует только то, что я невидима, а значит, моих кружевных трусиков и колготок никто не замечает. А что? Вполне нормальные по заработкам колготки. Мой район обзора - двухэтажный фасад с чугунным балконом все того же хозяйственного корпуса и заочного отделения. Как раз возле балкона - две мемориальные доски, посвященные классикам русской литературы. Под балконом остановка троллейбуса. О них, о мемориальных досках и классиках, особый разговор. Я стремлюсь к этому важному для меня месту всей душой, но разве можно спокойно пролететь, не заглянув в святая святых любого учреждения - в окно отдела кадров.

Здесь еще интересней, чем в приемной комиссии. Комнатка маленькая и очень уютная. Шкафы, шкафчики, письменный стол, за которым сидит хранительница секретов. На подоконнике цветочки, самые милые, как говорят, мещанские: герань, домашние фиалки, над столом - я подчеркиваю неброские детали - календарь с портретом выдающейся оперной певицы Ирины Архиповой, никакого тебе Дзержинского или Игнация Лайолы. Кадровичек традиционно подбирают - впрочем, последняя сидит, я полагаю, целую вечность, не меняясь, как мумия в Каирском музее, - подбирают их с одним и тем же вечным для России отчеством Ивановна - Мария Ивановна, Наталья Ивановна. Все, как одна, милые женщины, пахнущие духами "Красная Москва" и гостеприимно поящие посетителей чаем. Напротив стола небольшой диванчик, крытый пегой попонкой, а на диванчике лежит собака. Все маскируются. Переносного смысла, распространяющегося на саму вечную кадровичку, в последней фразе усматривать не надо. О собаке несколько слов будет сказано позже. Кадровичка - вполне милая женщина, маленькая, востроносенькая, проработавшая здесь полвека и состарившаяся от знания содержимого своих шкафов и сейфов. Я полагаю, что на самом деле она или законспирированный навеки майор КГБ, или волшебница-фея с колким веретеном, спрятанным в ящике письменного стола. Вот бы кому писать романы! Уколет - не проснешься лет двести! Я всегда удивлялась, очень редко заходя в кадры, ровному и даже как бы сочувствующему характеру этой женщины. Милая улыбка, доброжелательный, хотя и цепкий взгляд. Или она ничего не запоминала, или все позабыла? Иногда она открывает, словно вспомнив о чем-то упущенном, какой-нибудь из своих шкафов, на торцах серо-грязноватых папок с личными делами обнаруживаются фамилии знаменитые, известные по курсу русской советской литературы. Будто спохватившись, тут же захлопывает дверцы: веретено имеет способность царапнуть до нервного расстройства. Из потревоженного шкафа начинает доноситься гул, какой случается при извержении вулканов. А может быть, милая законспирированная женщина приоткрывает дверь в ад, и мы в этот момент слышим отдельные выкрики, сливающиеся в зловещий шум, томящихся там грешников? Я не знаю, почему общество и администрация института так легкомысленно относится к этому помещению, которое надо охранять надежнее, чем атомные и оборонные объекты. Если отсюда произойдет "утечка", это окажется опасней, нежели брешь в ядерном реакторе. Какие доносы друг на друга писали классики, какие заявления и докладные записки хранятся в этих ящиках и шкафах, как замечательно жаловались и предавали в вечном стремлении убрать конкурента! А ведь всё это литература - наше, как говорится, русское всё.

О собаке, всегда спящей на диване. Это очень старое, растолстевшее, но достаточно еще бодрое существо. Вечное, как секвойя. Возможно, оно было определено сюда еще семьдесят с лишним лет назад, когда Максим Горький, урожденный Пешков, основывал институт своего имени, перед тем как быть отравленным на пожалованной ему правительством даче на Рублевском шоссе. Надо заметить, как занятно называется этот ареал гнездования и советской, и сегодняшней элиты. Филологи - конечно, с присущей им, как и историкам, природной лживостью, когда дело касается власти и ее интересов - этимологию тут выводят, наверное, из слова "рубить", валить леса и боры, которыми славились эти места возле Москва-реки, освобождать пространства под поля и поселения. Я думаю, что название происходит от слова "рубль", который всегда был главным хозяином жизни. Когда дача понадобилась снова для власти, Горький и скончался; на доме еще некоторое время можно было видеть мраморную дощечку, клеймящую, обзывая памятным, это место, а потом и она исчезла. Собака постоянно перевоплощалась, не покидая своего поста. Дачу сейчас занимает бесстрашный первый президент России Ельцин. Возможно, собака, которую, заметим, зовут Музой, докладывает обо всем происходящем в литературе лично господину Ельцину. Кто, собственно, оспорит и то и другое?

Вообще, как гласят предания, собаки и кошки жили в отделе кадров всегда. Спрашивается, почему? Тем, что со своей привычкой всюду все вынюхивать, притворяясь дремлющими или даже спящими, они лучше кого бы то ни было подходили к работе в КГБ, это ни у кого не вызывает сомнения. Посмотрите на лежащего на кухне во время литературного разговора котика. Как все время подрагивает у него ушко, а как иногда вдруг даже у храпящей собаки внезапно открывается все понимающий глаз! Мигнула, сфотографировала и опять вроде бы спит. Но я все-таки думаю, что перевоплощенные собаки и коты лишь наблюдатели и связные, главное все же остается за людьми.

В этой своей мысли я окончательно утвердилась, когда мне рассказали о собаке Боксере, который жил в отделе кадров еще до того, как здесь стала царствовать Муза. Как он прибился к институту, старожилы не помнили, известно только, что Боксер внезапно появился возле пустой миски, принадлежавшей совсем недавно ушедшему в нети коту Сержанту. Куда уехал цирк, куда ушел Сержант, никто не знал, шли только намеки относительно весеннего времени года и прочее. Пришел Боксер, который через пять лет тоже сам по себе исчез, но осталось предание. Этот самый Боксер около двух часов дня ежедневно выходил из ворот на Тверской бульвар, подходил к троллейбусной остановке, ждал почему-то именно 15-й троллейбус и аккуратно садился в него с переднего входа. Докуда он ездил, где останавливался, с кем виделся и по какой надобности - в этом никто осведомлен не был и, наверное, теперь уже не будет. С какой стати? Известно только одно: где-то около трех часов на другой стороне Тверского, около здания тогда еще не разделенного на две кровоточащие половины Художественного театра, из остановившегося троллейбуса номер 15 выбегал наш Боксер, быстренько пересекал Твербуль и через пять минут уже чавкал над своей миской с сознанием честно и добросовестно выполненной работы. И что бы это тогда значило?

Но хватит истории. Немножко захолодало, пора заканчивать лёты-облёты. Неподвижно постояв, как потенциальная утопленница в воде, с обращенным к окну лицом, я медленно разворачиваюсь, чтобы совершить заключительную акцию. На мгновенье мне кажется, что собака Муза, лениво глянув в окно, приветственно махнула мне лапой.

Как я уже упомянула, на стене, почти рядом с окнами отдела кадров, висят две мемориальные доски: на одной, выложенной неким, черного гранита, крестом, помещено изображение поэта Мандельштама в виде русского мученика. А чего было заводить игры с властью, писать гадости про вождя всех народов лично товарища Сталина? И ведь, наверное, и в политику-то не лез, не вникал в разные там верховные интриги, а вот "широкая грудь осетина" ему далась, небось, все присочинил, чтобы лишний раз повыхваляться перед либеральной интеллигенцией.

Теперь самое время нырнуть в соседнее окно. Меня всегда удивляло, что простые люди ходят по бульвару, смотрят козьим взглядом на дома, даже, может быть, замечают мемориальные доски. Но кто-нибудь всерьез задумывался, что же делалось когда-то за этими стенами, на которых эти доски висят? Как бушевали страсти на листах бумаги за письменными столами и что делается там теперь. Об этом самом теперь мы, если будет время, поговорим позже. Пока я хочу влететь в окно первого этажа, в студенческую аудиторию, в которой раньше находилась квартира Андрея Платонова. Кто это был такой, напоминать не надо? Единственное, что меня немного беспокоит, это решетки на окнах. Об этом, о царстве решеток в наше время, когда мир в стране четко делится на тех, кто ворует, и тех, кто решетки делает и охраняет, уже написал все тот же наш бывший ректор. Я уже в который раз поминаю его, но что поделаешь: это не только действующий и читаемый писатель, коему студент обязан отдать должное по учебной программе, но и... об этом опять дальше, позднее. Пока общие рассуждения о том, придуманном им вслед за жизнью, образе - решетках на окнах, на дверях, на витринах как символе сегодняшнего нашего существования. Конечно, воображение и воля - это великая сила, но тут боязно: при процеживании сквозь решетки всегда есть риск зацепиться кофточкой или колготками за окалину. А как вам понравится молодая дама, дипломница, с вырванным из платья клоком?

Напрягаюсь. Взлетела. Резкий хлопок, будто самолет преодолел звуковой барьер. В руке ремешок с тяжестью сумочки, значит она при мне. На полу раскаленные куски арматуры, стеклянная крошка. Огляделась. Тем временем все эти осколки стекла, обломки дерева, кусочки металла, как при обратной съемке, внезапно поднялись над полом и в строгом порядке, который не высчитал бы ни один компьютер, один за другим стали отлетать в сторону окна, заделывая образовавшуюся брешь. И все затянуло. Какая сила волшебства! В этот момент я подумала, что с моим искусством можно было бы пройтись по сейфам банков. Колготки тоже целы, платье даже не помялось.

Оглядимся, хотя, как пишут в старинных романах, все до боли знакомо. В стене - застекленная ниша для книг; здесь, видимо, хранилась небольшая библиотека писателя. Одна дама, родственница классика, сначала обещала кое-что из этой библиотеки, но потом забыла и не дала даже списка книг, чтобы, не дай Бог, не подобрали что-то подобное из книжных хранилищ. Пусть в глазах общественного мнения писатель будет оставаться в забросе. С другой стороны, писатель ведь не читатель, а если читатель, то где тогда ему найти время, чтобы писать? Планшеты и щиты с фотографиями по стенам - летопись жизни писателя: работа инженера-гидравлика, первые произведения, жизнь в Москве, опала, арест сына, болезнь, смерть. Отдельно - большой фотографический портрет писателя. Это какое-то нездешнее тонкогубое лицо со взглядом то ли священника-аскета, то ли иезуита в шарфе и пиджаке. Стены этой большой комнаты - в которой сейчас, конечно, столы для занятий и стулья, черная доска для записей мелом - выкрашены в непередаваемо отвратительный сине-болотный цвет. Старожилы института помнят: ремонтом комнаты и восстановлением цвета "как было" занималась дочь писателя. Говаривают, довольно энергичная, даже амбициозная была особа. Может быть, в то давнее время и краски никакой, кроме отвратительно-болотно-синей не было? В связи с этим необходимо обратить внимание на входную дверь, которая далеко "не как было" раньше - она железная; когда здесь писались разные произведения, называвшиеся потом критиками антисоветскими, а теперь - российской классикой, подобные двери ни у кого не водились. Установка металлической двери внутри помещения продиктована следующим обстоятельством. Вроде бы эта самая амбициозная дочь собралась отдать в институт раритеты, которые остались от прошлой жизни ее отца: бюро карельской березы, за которым работал писатель и которое можно теперь видеть на снимках в учебниках и энциклопедиях, и абажур, висевший в той жизни над столом. Институтская же дирекция знала пагубную страсть студентов к сувенирам: вмиг все растащат по щепочкам и лоскуткам. Именно поэтому и была заказана металлическая дверь.

Ставя эту дорогую дверь, институтское начальство мечтало о неком доподлинном кабинете, в каком когда-то жил знаменитый писатель, а теперь за стеклами и музейным бархатным ограждением хранится его мебель, и здесь же будут проходить семинарские занятия по современной литературе. Но не тут-то было. За дверью ничего ценного и памятного не довелось хранить, странноватая дочка поманила этим самым бюро карельской березы и абажуром другую организацию. И вообще, у дочки были наполеоновские планы: ей хотелось вместо мемориальной комнаты получить все здание, в институтских аудиториях завести музей и стать его директором, а всю родню - кого хранителем, кого администратором, кого просто кассиром в кассе сделать. А как бы хорошо еще и сдавать в аренду некоторые помещения!

Но отбросим суетное! Каждый раз священный трепет пробирает меня, когда я оказываюсь в этих стенах. Именно здесь, почти на том же самом месте, где я, отряхнувшись от осколков стекла, сейчас стою, скромный мальчик Саня впервые положил мне руку на бедро. Ой, сколько же к этому моменту я перевидела этих жадных рук! Мама, мама, помню руки твои! Папа и чужие папочки, я помню и ваши корявые ручищи. Но магическая сила была именно в этой, Саниной, ладони. Какой-то дьявольский, счастливый жар почувствовала я во всем теле. Какую-то неведомую прежде дрожь. Впервые разве мне изображать перед мужчиной священный, мелкий, будто неконтролируемый, трепет желания? Ан нет, тут было что-то другое, мною ранее не перечувствованное! Подлинность - она всегда внезапна.

Саня, мой соученик и дружок, привел меня в эту аудиторию, чтобы рассказать о классике, творчеством которого он увлекался. Он жужжал мне о полюбившемся творце на каждой перемене. А писатель, даже молодой, разве не должен быть любопытен? Если это здесь, рядом, то почему не ознакомиться с новым для меня знанием? Отменили в тот день последнюю лекцию, и мы пошли изучать историю литературы, так сказать, в яви, в ее вещественных атрибутах. Все изображения людей на фотографиях глядели в этот момент, мне казалось, на нас. Ладонь была большая, как, впрочем, и сам Саня, сильная и тяжелая. Были поздние осенние сумерки, в окнах аудитории наблюдались фигуры прохожих, спешащих по бульвару. Саня с увлечением передавал апокрифы о великом писателе, который будто бы работал дворником в институте, и, выходя из здания, совершенно не представляя, кто перед ними отбрасывает лопатой с дорожки снег или метлой - желто-красные листья, юные гении пера подбадривали пожилого человека. Саня был очень воодушевлен, почти так же, как искусственно бывают воодушевлены поэты на своих семинарах, и в этот момент его рука жестко и властно коснулась моего бедра. Может быть, в этот момент он играл ту же психологическую игру, что и Жюльен Сорель с госпожой де Реналь? Трус я или не трус, возьму девочку за попку или не возьму? Этот замечательный, с нежным, еще детским пушком на щеках, мальчик! Ну, предположим, не на много старше меня, которой тогда, на первом курсе, тоже было восемнадцать, но ведь женщины, как известно, созревают и становятся взрослыми раньше.

Да, с самого начала, с первого взгляда, с того первого семинара первого сентября, когда мы встретились в аудитории, сразу же возникла симпатия и какое-то влечение друг к другу. Забегая вперед, все же скажу: не только плотское, но и духовное лежало в стремлении к близости с этим мальчишкой. Впрочем, влечение ко мне мужчин - вещь для меня привычная, но тут неожиданно и я колебнулась в его сторону. Да что же, всю жизнь облизывать пятидесяти или шестидесятилетие стручки? К восемнадцати годам мне уже обрыдли эти животы, обросшие жесткими, словно проволока, седыми волосами. По крайней мере, тогда, в самом начале нашего знакомства, внимательно слушая своего руководителя, престарелого профессора, знаменитого не только книгами, но и разнообразной общественной в советское время деятельностью, я мысленно прикидывала, девственник или не девственник этот прелестный розовощекий и мощный парень. Как много для хорошей прозы определений! Спал ли он когда-нибудь с женщиной или все еще пробавляется утренними поллюциями и вечерней мастурбацией? И вдруг этот мнимо краснеющий при взгляде на студенток акселерат кладет мне на бедро горячую руку.

А чего, собственно, было терять мне, молодой женщине, живущей с мужчинами с тринадцати лет и никогда прежде не испытавшей оргазма? А тут сразу же возникла эта непонятная дрожь во всем теле, о которой я только слышала от своих товарок, а здесь впервые испытала. Это было какое-то предвкушение новых для меня впечатлений. А Саня, не отрывая руки от моего бедра и, наверное, ощущая мое волнение, все говорил и говорил о замечательном русском классике, как заправский экскурсовод. Может быть, подумала я, этот поток слов и сам литературный аспект его речи действует на него укрепляюще? Я знала одного не очень молодого клиента, который возбуждался, только когда начинала звучать мелодия из телепередачи "Спокойной ночи, малыши". Никто не верил этому, но он носил с собой магнитофончик с кассетой, на которой была записана так о многом сексуальном напоминающая ему мелодия.

Тем временем из крепкой руки Сани на мое девичье бедро изливалось все больше и больше волнующего тепла, но голос его как будто и не вибрировал от подступающих желаний. Неопытность или кокетливое мужское коварство? А если подобная возможность настоящей страсти больше не возникнет? Если я больше не повстречаю паренька, на зов которого ответит мое фригидное тело? Конечно, при моей профессии быть фригидной не так уж плохо, но не испытать вовсе никогда плотской радости - это ужасно. И потом, почему считается, что женщина - это только некий молчаливый и пассивный объект любви? Проверить, убедиться, что лежит в основе не встречаемой мною раньше линии поведения... Возможность этой проверки была только одна! Но это делала не я. Будто кто-то другой, будто неведомая сила взяла теперь уже мою руку за запястье и прижала ее к тому месту Славиного естества, которое никогда не солжет.

И тут я опять должна воспользоваться некой литературной ассоциацией. На смену божественному Стендалю, уже вызываемому ранее из потустороннего бытия, я выкликнула из наших институтских учебных программ дотошного Томаса Манна с его романом о Феликсе Круле. Спасибо и низкий поклон вам, милые и подробные преподаватели! Все получилось, вот уже и знаменитая мадам Гупле, супруга фабриканта фаянсовых унитазов, с ее волнующей сединой в каштановых волосах! Я обратилась к ней в тот момент, когда она в спальне отеля дотронулась до истинного естества молодого лифтера Армана. Что-то волнующее она тогда сказанула! Не только мысли, но и подобные боевые эпизоды запоминаются в большой литературе.

В моей коллекции ощущений не было еще такого прочного и крупного, как королевская жемчужина, аргумента. Это было не просто нечто, это был некий живительный дар божий! Пусть простит меня всемилостивейший Господь за это кощунственное сравнение. Но разве не он наградил подобным сокровищем моего Саню! Сейчас, снова переживая наше первое соединение с Саней, я еще и еще раз убеждаюсь, как мало существует слов для описания волнения, которое сначала предшествует плотскому соприкосновению мужчины и женщины, а потом и сопровождает этот живородящий акт. Ведь сам этот процесс, свидетельствующий о слиянии души и тела, из которого по идее должна возникнуть новая жизнь, как он смешон и гадок, когда видишь его на видеопленке!

А дальше у меня все - словно мираж, струящийся от песчаного зноя! Это раньше я внимательно следила, дабы экономить силы, за всеми перипетиями сексуальной гонки. Чем больше волнующих слов, искусственных ласк, привычных движений, выражающих истому и покорность, тем скорее дело движется к завершению. Это как у строителей, сдал дом под ключ - получай плату. А потом все слова обоими участниками этих гонок быстро забываются! Но, оказывается, в иной жизни, когда судьба и случай идут в масть, все происходит по-другому. Здесь-то я все запомнила до малейших деталей. И как было хорошо, долго и не утомительно под угрюмым взором глядящего со стены классика. Разве могла я что-то подобное предположить, когда уже со спущенными на армейские ботинки штанами Саня подпрыгнул к металлической двери, чтобы повернуть ключ. А какая взвешенная и холодная мысль меня прожгла во время последних, как пишут в романах, содроганий, когда я сама вдруг закричала, словно укушенная в холку жеребцом кобылица: произойдет ли что-либо подобное со мною еще раз? О, Саня! И еще: лишь бы никто не принялся ломиться в аудиторию на мой истошный крик...


Загрузка...