Эпилог


(Да, я знаю, что эпилог обычно идёт в конце истории. Но ЭТО и есть конец моей истории. Или, по крайней мере, её самой важной части.)


– Слушай, ты единственная, кто об этом знает, – сказала старшая кузина (так взрослые называют двоюродную сестру) младшей.

– И ты больше никому не хочешь об этом рассказать?

– Рассказать? Ты что, с ума сошла? Это секрет.

– Но в этот раз ты точно должна поговорить с кем-то из взрослых...

– Нет!

– Хотя бы с папой. Это слишком серьёзно. Ты не можешь решать сама...

– Это ТЫ не можешь решать, рассказывать или нет. Это МОЙ секрет. Если ты кому-нибудь расскажешь, я тебя убью и ты попадёшь в ад. Ты хоть помнишь, что клятву давала? Ты же клялась жизнью близнецов! Хочешь, чтобы с ними случилось что-то ужасное?

– Да ведь это с тобой может случиться что-то ужасное!

– Тьфу! Какая же ты все-таки трусиха! Смотри, если услышу от тебя хоть звук об этой истории, будешь иметь дело со мной.

Младшая сестра вздохнула. Кроме них в маленькой весельной лодке посреди моря никого не было, и никто другой не мог бы услышать рассказ Тильды – так звали старшую сестру, которой исполнилось уже тринадцать с половиной.

Младшую, пока ещё одиннадцатилетнюю, звали Лáлага – имя странное, старинное. Их общий дед откопал его в какой-то книжке своего любимого латинского поэта.

– Знаешь, что оно означает? – спросила её матушка Эфизия в первый школьный день. – «Девушка, которая слишком много говорит, потому что не может держать язык за зубами». Будем надеяться, что ты не такая болтушка, как та, поэтическая Лáлага.

И все одноклассницы расхохотались. Тогда они ещё не слишком хорошо знали друг друга, а потому не подозревали, что обычно из Лáлаги и слова не вытянешь.

Лáлага носила фамилию Пау, а Тильда – Сорренти. Родственные связи между ними проистекали из того факта, что матери их были сёстрами: Франка и Ринучча Марини. Марини – одна из самых больших семей в Лоссае, у них множество тётушек, двоюродных дядюшек, кузин и внучатых племянников, которые привыкли держаться вместе и с воодушевлением лезли в дела друг друга. Пау и Сорренти же, напротив, были исключением и старались держаться обособленно.

Несмотря на имя, Лáлага ничуть не походила на тех сплетниц, которые не упускают случая выболтать все новости разом. Если честно, лучшая подруга, Ирен, порой даже упрекала её за излишнюю сдержанность.

Но уж что Лáлага ненавидела, так это секреты.

Ей никогда не нравилось, что одноклассницы по начальной школе, расположенной на острове Серпентария, вечно ходят парочками и забиваются по углам, чтобы пошептаться. Она считала подобные отношения неискренними, а подруг – не стоящими доверия. Таким лучше не открываться.

Что же до самой Лалаги, то узнав любой, даже самый незначительный секрет, она чувствовала себя не в своей тарелке. Если к ней вдруг приставали с расспросами, она предпочитала ответить: «Не хочу об этом говорить», – чем сделать вид, что не знает.

Но этим летом Тильда заманила её в настоящую паутину секретов, больших и маленьких, глупых и важных. Из этой паутины оказалось непросто выбраться, не проговорившись хоть разок.

– Об этом знаем только мы вдвоём, – повторяла кузина, видя её нерешительность. – Если узнает кто-нибудь ещё, всему конец, – и она напомнила сестре пословицу, так часто звучавшую в доме Марини: «Что знают двое, знает только Бог; что знают трое, знают все вокруг».

Поначалу Лалаге льстило, что она наконец-то удостоилась доверия старшей сестры, которая до этого года всегда её игнорировала, словно бы и вовсе не замечая её существования. Но с середины июля она начала чувствовать себя брадобреем царя Мидаса.

Это была ещё одна история матушки Эфизии, которая учила их литературе и вечно упоминала древних греков с римлянами.

Знаменитый царь Мидас задолго до проклятия, из-за которого превращал в золото всё, к чему прикасался, получил от богов и другой подарочек: у него выросли большие ослиные уши. Конечно, он их стыдился и, чтобы избежать огласки, всегда носил колпак, который прятал под короной. Но всё-таки однажды ему нужно было пойти к цирюльнику, чтобы постричься, а значит, пришлось снять колпак. Поэтому цирюльника заставили поклясться, что он никому не раскроет эту позорную тайну, иначе царь отрубил бы ему голову.

Бедняга цирюльник держался несколько месяцев, но тайна тяготила его всё сильнее. Он ужасно боялся, что случайно проговорится. И вот, чтобы хоть как-то облегчить душу, вышел он в поле, вырыл ямку между бороздами, опустился на колени, приник ртом к земле и громко крикнул, зная, что его никто не слышит: «У царя Мидаса ослиные уши!» А потом пошёл домой, счастливый и довольный.

Но по весне из этой ямки вырос тростник. И когда поднимался ветер, листья и стебли шумели: «У царя Мидаса ослиные уууши! У царя Мидаса ослиные уууши!»

Конечно, Лалага понимала, что последний секрет Тильды – не из тех, что можно безнаказанно раструбить на всех четырёх ветрах. Её приводила в ужас мысль, что о нём станут болтать – тогда вся их семья будет опозорена. Тильду, вероятно, даже не пустят больше в школу: её объявят опасной для одноклассниц и запретят с ней общаться. Может быть, даже она, Лалага, больше не увидит свою двоюродную сестру.

Но делать вид, что ничего не случилось, столь же опасно. Рано или поздно об этом узнают. И, может, будет уже слишком поздно, как с несчастным дядей Марчелло.

Когда они вернулись на берег, Тильда привязала лодку к ржавому железному кольцу и легко запрыгнула на причал, весело щебеча о скором возвращении в Лоссай. А у Лалаги свело живот, как будто кто-то завязал его в узел, и в горле стоял комок.

Она ужасно злилась на кузину. Свалить все проблемы на другую, запрещая той хоть как-то облегчить душу, а потом весело бежать паковать чемоданы – удобно, да? Вот такая она, Тильда: чокнутая, безответственная и эгоистичная. Как будто у Лалаги мало собственных проблем и печалей!


Загрузка...