У любви четыре руки

Чудеса с православными Свидетельство третье

Лида Юсупова.

Две женщины жили в Ленинграде, любили друг друга самозабвенно. Когда началась война, они бесстрашно верили в непобедимость… Они жили в доме № 15 на Литейном проспекте, цвета сумерек.

По ночам над городом висели аэростаты — прекрасные в розовых лучах рассвета. Женщины любили любить на рассвете, когда эти алеющие фантастические объекты глядели в их окно.

Но постепенно их души начали леденеть, сжиматься — и уже ни любви, ни бесстрашия, а только тупое раздражение, тупой голод, тупое замерзание, тупая сонливость… Их тела перестали быть их собственными любовницами, а превратились в досадное ненавистное бремя, почти во врагов; эти тела требовали непосильных жертвоприношений, и только взамен обещали земную жизнь душам. Тела-чудовища, тела-драконы, уродливые, неумолимые в своих жестокостях, в садистских пытках, тела, к которым было противно прикасаться…

И вот уже был январь, и как-то одна женщина пошла за водой — а воду каждый раз давали в разных местах, и вот сейчас на Воинова, и эта женщина потащилась, волоча санки, по Литейному, потом свернула на Воинова, и пройдя немного, она увидела, на углу, на крыльце дома, она увидела куклу. Эта кукла смотрела на нее раскрытыми сияющими глазами, ее щечки горели румянцем. Женщина равнодушно посмотрела на куклу, прошла мимо, но тут в душе ее что-то кольнуло, и она остановилась. Ее, может быть, поразила чистота и свежесть кукольного лица. Женщина вернулась, склонилась над куклой, а кукла смотрела ей в глаза — это был ребенок, живой. Господи, подумала женщина, зачем… зачем это бедное существо родилось сейчас и здесь! Она почувствовала себя виноватой. Женщина взяла дитя на руки, такое тяжелое, она прижала его к себе и пошла — она решила отнести его в Дом Малютки.

Она шла и прислушивалась к ребенку, а он не издавал ни звука, и она подумала: умер. И взглянула на него, и застыла в ужасе, и тут же решила, что это галлюцинация, закрыла глаза, снова открыла — и увидела то же самое: булку. Такую огромную, крутобокую, румяную, настоящую. Завернутую в шерстяное одеяльце, перевязанную. Наверное, это конец, подумала она, это сумасшествие.

Она вернулась домой, заперла двери на засов, разбудила подругу, и они вдвоем осторожно отломили горбушку от еще теплой булки, — да, это на самом деле была булка — и утопая в сладчайших благоуханиях, они поднесли нежную мякоть к губам друг друга, и прикоснулись друг к другу впервые за такое долгое мертвое время.