Глава 9

Есть горячий закон у людей –

Виноград превращать в вино,

Создавать из утиля огонь,

Из поцелуев людей.

…Это древний людской закон,

Это новый людской закон –

Он из детского сердца идет

К высшей мудрости всех времен.

Поль Элюар

В ауле Дойзал-Юрт встречались еще традиционные чеченские сакли без окон, с двумя строго разделенными половинами – мужской и женской, каждая из которых имела отдельный выход на улицу. Но таких было уже совсем немного. В основном, селение состояло из крытых черепицей домов с обычными окнами и дверями.

Дом Саадаевых, стоящий на самом краю селения, странно сочетал в себе русский и чеченский традиционный стили. Та часть, в которой жила мать Азиза, выглядела патриархальной женской половиной. Азиз же с Марией жили в обычном каменном доме с высоким крыльцом и привычной русскому глазу печной трубой. Но, как и в старинной горской сакле, здесь тоже была обязательная гостевая половина.

Вот в этой гостевой комнате поздним вечером на столе у окна горела керосиновая лампа. За столом напротив друг друга сидели Маша Саадаева и Евгений Горелов. У стены на низенькой койке спала, отвернувшись к стенке и закутавшись шерстяным одеялом по самую макушку, Ксения Лычко.

Сидевшие за столом тихо разговаривали и были уже на «ты».

– Вот так и получилось, что у нас на конезаводе разводится буденновская порода лошадей, а этот жеребчик чистокровный арабский. Назвали его Тереком. Директор наш сначала боялся чего-то. Говорит, надо отправить его, чего ему на нашем заводе делать. А я его защищала, доказывала, что никакого вреда от него заводу нет, и бригадир Азиз Саадаев меня поддерживал, в обиду не давал. Так мы с ним, с Азизом, и сошлись, поженились. Можно сказать, жеребчик этот беленький нас и повенчал. Теперь вот жеребчик подрос, таким красавцем Терек стал. По секрету тебе, Женя, скажу, лучше его на нашем конезаводе жеребца нет. Как-то директор опять начал свою песенку – надо этого араба… А мне тут в голову и пришло, можно сказать, осенило. Давайте, говорю, Петр Игнатьевич, подарим этого белого араба самому Семену Михайловичу Буденному, имя которого наш завод с честью носит. Партийная и комсомольская организации мой почин поддержали. Лозунг придумали хороший: «Буденному, защитнику Кавказа, – от советских горцев». Как, по-твоему, хорошо?

– По-моему, замечательно, – согласился Горелов, не спуская с нее глаз, ловя каждый ее жест.

– И по-моему, здорово. Представляешь, наш Семен Михайлович принимает парад в освобожденном от фашистов городе на белом скакуне. Вот ты еще говоришь, что у меня плохо с комсомольской работой. А ко мне тут заявился Дута Эдиев. И попросился к нам на конезавод. На фронт его не берут из-за инвалидности. Так он решил в тылу ковать победу. А ведь это моя маленькая победа, Женя. Сколько я этого черта хромого агитировала, ты не представляешь! Так вот, этот самый Дута попросил, чтобы его поставили конюхом при нашем арабе Тереке. А Дута лошадей знает, как никто. Теперь за нашего красавца-скакуна можно быть спокойным. Скоро отправим Буденному нашего Терека. Семену Михайловичу… У меня в детстве маленький портретик Буденного висел над кроватью. Из детского календаря вырезала, в рамочку вставила. Очень он мне нравился. Папаха, усы, глаз острый. Настоящий терский казак…

– Я в детстве любил рассказы про Буденного. Ты не читала? Как они в темноте с ординарцем наскочили на разъезд белоказаков. Притворились своими, приехали в белую станицу. Один казак заметил, что у буденновского коня хвост подрезан, а белые казаки хвостов своим лошадям не резали. Он спрашивает Семена Михайловича: «Как так? Почему у вас красные кони?» А тот нашелся и говорит: «Наших коней из буденновской тачанки посекли, так мы красных коней захватили, на них и ушли»…

– А дальше что было? – спросила Маша совсем по-детски.

– А дальше… Не помню. Смотри-ка, уже забыл свои детские книжки. Что же там случилось?

– Я думаю, что все хорошо закончилось. Ведь правда? В жизни все всегда хорошо заканчивается. Ты согласен со мной?

– Согласен, Маша, согласен, – ответил Горелов, но нетвердо, что-то его, похоже, мучило. – Только вот что я хочу тебе сказать. Пусть это останется между нами. Послушай меня внимательно. Тебе надо развестись с мужем и уезжать отсюда в свою станицу, в Москву, в Сталинград, куда хочешь. Только отсюда тебе надо уезжать…

– Женя, что ты такое говоришь? Может, ты тоже заболел, как Ксюша? У тебя жар?

– Я совершенно здоров. Я уже сказал тебе слишком много, гораздо больше, чем можно. Тебе надо держаться подальше от чеченцев.

– Ничего не понимаю. Это твое личное мнение? Ты так не любишь чеченцев? Но ведь мы – единая многонациональная семья, мы – братья навек, мы – могучий советский народ. Мой муж сражается на фронте против фашистских гадов. Да разве он один? У Давгоевых сын пропал без вести под Брестом. А Салман Бейбулатов, герой, орденоносец? Ты говоришь ужасные глупости… Не просто глупости – ты говоришь… Ты говоришь… А ведь ты показался мне отличным парнем, Женя. А ты… Постой, а ты точно геолог? Или…

Саадаева даже отодвинулась от стола, но вспомнила, что из райкома звонили, документы она смотрела.

– Ты подумала, что я диверсант? Вот глупая! Маша, я говорю тебе эти вещи, нарушая приказ. Я иду на серьезное преступление. Потому… Просто потому, что… Неважно. Нет, важно. Я полюбил тебя… Так бывает. Ты выскочила на коне и чуть нас не растоптала. На самом деле ты растоптала мое сердце. Тьфу! Получается пошло, я знаю. Но так получается – пошло и сбивчиво. Можно подумать, я часто объясняюсь девушкам в любви… Я люблю тебя, а потому хочу спасти. Вот и все.

– И ты из ревности так говоришь, чтобы я бросила мужа?

– Да что же это такое! – рассердился Горелов. – Пусть твой муж был бы чукчей, нанайцем, казахом, я бы не волновался за тебя. Но ты живешь среди чеченцев, а я хочу, чтобы с тобой ничего плохого не случилось. Нельзя сейчас быть чеченцем, как нельзя быть немцем, финном… Такое время! И тут ничего поделать нельзя! Но лично тебе можно уехать. Вот о чем я говорю. А о том, что я тебя полюбил, ты можешь забыть!

На лежанке под одеялом вдруг послышался сдавленный всхлип. Маша и Горелов повернулись туда.

–Ксюша, тебе нехорошо? – спросил встревоженно Евгений.

– Кажется, она пропотела, – сказала Саадаева, трогая лоб больной девушки. – Жар спал. Надо ей переодеться в сухое. Ну-ка выйди на минуту.

Лейтенант НКВД Евгений Горелов вышел во двор. Небо было щедро усыпано звездами. Он закурил, и еще один маленький огонек зажегся в темноте.

Что он сделал? Как он мог позволить ему рассиропиться, распустить нюни? Влюбился, как мальчишка, и поставил под угрозу всю операцию? Любовь! После войны будет любовь. После войны все будет. А сейчас он должен составить безупречно точную топографическую карту предстоящей операции. И на этой карте не должно быть никакой любви. Никакой любви…

Одна звезда вдруг упала, чиркнув по небосводу. Загадать желание? Желание у него одно – выполнить приказ. Горелов бросил окурок в темноту, в том самом направлении, куда только что упала звезда.

* * *

Квартира Джона на Кромвель-роуд была не слишком обширной для того, чтобы жить там вдвоем. Поэтому, когда они вернулись из Петербурга, Джон и Скотти решили, что подыщут что-нибудь не слишком дорогое, но приемлемое по географическому принципу.

Офис Джона находился в Белгрэвиа, а студия «Уорлд Мэкс», где Скотти работал фотографом-дизайнером, была на втором этаже Рэдио-хаус на Риджент-стрит, что как раз напротив «Хард-Рок-кафе». Поэтому апартаменты на втором этаже домика в Беркенсвич, на севере Лондона, их обоих вполне устроили.

Хозяин домика, семидесятитрехлетний вдовец Хьюго Бушо – с ударением на вторую гласную, – фамилию свою взял от француженки жены, которую притащил на остров из Нормандии с большой немецкой войны… Старина Хью так любил свою Лизу, что, когда в девяносто седьмом она умерла от рака, не дотянув до золотой свадьбы всего полтора месяца, Хьюго перестал принимать пищу, и, кабы не соседи, что вовремя просигнализировали в социальную службу спасения, старик уже к Новому году отправился бы вслед за своей Лизой…

После трех месяцев реабилитации в дурдоме Хью отпустили, но страховая компания дала ему совет – пустить в дом постояльцев… С первыми квартирантами старине Хьюго не слишком повезло. На мансарде они принялись выращивать коноплю. И умный участковый инспектор не то чтобы унюхал, он дедуктивно вычислил любителей каннабиса по не меркнущему ночью яркому свету ламп, которые стимулировали быстрый рост полезного растения…

Ребят увезли. А Хью даже и не успел к ним привыкнуть.

Вторым квартирантом Хьюго Бушо был египетский журналист, который приехал в Англию писать книгу о Суэцком канале… А может, он выдавал себя за журналиста. Но документы у него были в порядке, и Хью даже начал было привыкать к арабу, что днями выезжал в Лондон, а ночами все долбил свой ноутбук… Но однажды араб уехал десятичасовым автобусом, а назад не вернулся. На этот раз участковым инспектором не ограничилось. Понаехали какие-то важные чины, составляли опись вещей… Протоколы, допросы, всякая рутинная полицейская мура...

Джон и Скотти стали третьими жильцами домика в Беркенсвич. То, что Джон и Скотти были «голубыми», старину Хьюго нисколько не волновало. Лишь бы постояльцы не исчезли потом, как журналист-египтянин, и лишь бы не растили на мансарде марихуану… Чтобы участковый инспектор не лез с протоколами и не тащил бы в дом соседей – понятыми… Хью был в ладах с законом, но все равно органически не переваривал полицейских. К геям он и то спокойнее относился. А что! Вполне приятные ребята. Один программистом работает, а другой – фотографом… И деньги сразу за шесть месяцев вперед дали, не торгуясь.

Джон и Скотти наняли весь второй этаж и мансарду. Две комнаты на втором и одну на третьем. Это было более чем достаточно для двоих взрослых мужчин. Кухня была на первом, но старик Хью ею не пользовался, предпочитая на спиртовке варить инстант-супы из пакетиков…

Скотти острил, что у безумного старика и вода – тоже «инстант», и тоже в пакетиках в виде сухого порошка.

Тем не менее, они ладили. И старик Хью даже удостаивался совместных просмотров футбольных матчей…

На второй этаж старик не поднимался из-за подагры. Правда, случалось, Джон и орал на Хью, что тот полный мудозвон, раз болеет за свой «Ипсвич» и все поминает Бобби Хэлтона и Томми Бойла, которые последний гол свой забили за десять лет до того, как родился Джон…

И тем не менее, они ладили. А что старику еще надо? Надо, чтоб в доме кто-то был. Чтоб в доме слышались шаги людей… Особенно бессонными ночами, когда думается об ушедшей Лиз…

Джона и Скотти устраивал этот домик на севере, практически не в Большом Лондоне, а в графстве Миддлсекс, потому как за семьсот квадратных футов они платили здесь вдвое меньше, чем прежде Скотти платил за четыреста квадратных футов на Лестер-сквер… Утром Джон на машине подбрасывал его до метро, а назад Скотти приезжал уже сам – семичасовым вечерним автобусом.


Как-то весной Джон отрабатывал недельную повинность на выставке телекоммуникационных систем. Его маленькая фирма арендовала в выставочном павильоне небольшой закуток, где был устроен обычный для таких случаев стенд с рекламными буклетами и образцами. Сотрудники фирмы парами отбывали нудную и скучную обязанность, сидя за компьютерами, декалитрами поглощая бесплатный представительский кофе и свертывая челюсти в перманентном приступе зевоты. Все время работы на выставке хронически хотелось спать. К их стенду подходили редко – и сам стенд не очень-то броский, и фирма, каких на рынке софта миллион с хвостиком, да и товара особенного, именно по теме выставки, не имелось. Так, сопутствующие аналоги…

Джон с озабоченным видом сидел за компьютером, Мэгги – пятый раз за неделю перекрашенная, на этот раз из рыжей ирландки в черноволосую испанку, – листала какие-то журналы. Джон был за старшего. Как инженер фирмы, он должен был быть готовым ответить на все вопросы вероятных клиентов, а Мэгги – duty secretary[16] – угощать маловероятных клиентов кофе и минералкой, дарить улыбки и буклеты, записывать в книгу регистраций данные о гипотетических покупателях.

Тогда к ним в закуток и зарулила маленькая делегация с русского телевидения. Их было трое. Два господина – один из них толстый американец, державшийся высокомерно и по-хозяйски, другой, наоборот, худой и подобострастно-услужливый русский. И с ними баба – типичная немочка.

Мэгги заученно улыбалась и, подавая воду, принимала визитки.

Джон оторвался от игры в космическую стратегию и принялся объяснять, что их фирменный софт – самый дешевый на сегодняшнем рынке, и что все прогрессивные пользователи, которые с умом, обязательно должны сделать правильный выбор, угадай с двух раз, в чью пользу!

Они с немочкой переглянулись. Немочка скучала. Толстый американец был явно не в ее вкусе. А худой подобострастный русский – не ее уровня.

Джон улыбнулся ей краешком губ.

И она тоже улыбнулась и отвела глаза.

Когда гости отошли, Джон взял у Мэгги визитницу и посмотрел карточки.

Дэвид Вулфорд. Шеф департамента зарубежных представительств Си-би-эн.

Это была визитка толстого.

Игорь Аранович. Вице-президент ЗАО «Останкино-телемедиа-груп».

Это была визитка худого и подобострастного.

Астрид Грановски. Генеральный директор Московского представительства Си-би-эн-ньюс.

Это была визитка улыбчивой немочки.

И точно! Джон не ошибся. На обороте она накарябала номер своего мобильного телефона.

Джон набрал номер. Гудок. Соединение.

– Это из «Ипсвич Софт Интертеймент», меня зовут Джон, мы знакомы по бизнесу.

– Я узнала. Чем могу помочь?

– Помогите решить проблему одиночества.

– Каким образом?

– Давайте вместе поужинаем, а потом вы разделите со мной двухспальную койку в мотеле, о’кэй?

Они дежурно перепихнулись и расстались с вежливым разочарованием.

Астрид сразу затосковала по своей картине, изображавшей худенькую девушку в белых чулках…

Джон еще раз поклялся себе, что больше не станет изменять Скотти. Тем более – с бабами.

И Бог наказал за измену. Горе обрушилось с неожиданностью июльской грозы. Мотоциклист сбил Скотти, когда тот, сойдя с автобуса, переходил дорогу. По-школьному выскочив на проезжую часть перед самой мордой красного дабл-деккера «Бритиш Лэйлэнд». И налетевший из-за автобуса мотоциклист убил его своим пластмассовым шлемом. Угодившим в голову и мгновенно размозжишим ее.

Одного шлем спас. Другого убил.

Джон не трансформировал свое горе в гнев на незадачливого мотоциклиста. Просто проплакал три дня кряду.

Фазэр Майкл в своем заключительном слове сказал:

– Роберт представлял собой новое поколение англичан, новое поколение, которое отходит от вечных традиций семьи и брака. Он жил жизнью, которою теперь живут многие англичане. И наша христианская терпимость – это выполнение заветов Господа, который говорил: «не осуждайте». Не будем же и мы осуждать. А что касается трагической внезапности смерти Роберта, то не следует нам видеть в этом какую-то кару Господню. Бог человеколюбив и бесконечно милостив. И мы верим, что Роберт скоро увидит Его.

Джон снова расплакался, выходя из церкви.

А дома в Беркенсвич старина Хью налил ему кружку горячего «инстант-супа».

– Поешь, поешь, Джонни. Когда моя Лиз умерла, я не мог есть три недели, я потерял пятнадцать фунтов веса, я едва не умер.

Джон сидел, уставившись в одну точку, двумя ладонями обхватив горячую кружку с супом.

– Знаешь, Джонни, это великое очищение, великий катарсис, когда ты теряешь близкого человека, – сказал Хью.

– Что? – не слыша, переспросил Джон.

– Когда от тебя уходит любимый человек, ты вместе с любовью к нему отдаешь Богу часть своего сокровенного, часть того, что принадлежит Ему...

Джон ничего не понимал, но кивал и машинально отхлебывал из горячей кружки.

– Душа человеку не принадлежит, она дается ему только на временное сохранение. А когда ты любишь человека, ты даешь ему часть того, что тебе не принадлежит. Но если этот твой возлюбленный умирает, значит, Бог принимает от тебя часть временно данного тебе и как бы одобряет твой жизненный выбор… – Джон думал про себя: «Что за бред!» – Блудники раздают душу маленькими частями своим временным любовникам. И к концу жизни у них ничего не остается. Пустая грудная клетка, где нет души. Всю раздали своим любовникам… И пропала душа! Но если уходит из жизни единственный, в кого ты влил свою душу без остатка, – то душа твоя не пропала…

Джон не понимал.

Он думал, что теперь он обречен на вечное одиночество. Никто не будет его так любить, как любил Скотти.

И Джон снова заплакал. Ему было стыдно своих слез, и было еще стыднее, когда старик Хью вдруг обнял его за плечи и тоже разрыдался.

Они плакали, как плачут две женщины в момент сердечного сочувствия, когда сердца, омываясь слезами, облегчаются от горя. Джону было стыдно своих слез, но он припал к груди старика и, не сдерживая рева, шмыгал носом и морщил лицо. Старый натурал Хью плакал по своей Лиз, а молодой педик Джон рыдал по своему Дубль-Скотти.

И какая разница? Богу важны сами слезы.

Загрузка...