Удар, ещё удар!

КОЧЕГАР ВОЛОШИН

Истопное дело — это дело при огне, а потому безотлучное. На столовский　 обед из трех блюд от топки не уйти. Поэтому кочегар Колотушкин уложил в сумочку с надписью про спидвей два домашних коржа, баночку простокваши и широкогорлую флягу со щами, свой обед.

Был на дворе октябрь, и на выходе из дому кочегар Колотушкин повязал в два оборота шарф, ровно распределил концы его на груди, а телогреечку застегнул под горло. Кочегары — они очень подвержены простудам, калясь возле топок.

И по рассветной осенней темени споро пошел кочегар Колотушкин на службу, менять с ночной смены Толю Волошина. Поскольку Волошин просил Колотушкина прийти пораньше, поскольку с утра хотел Волошин с женой не только купить капусты на зиму, но и нашинковать ее. Им, Волошиным, славно удавалось это — капуста.

На подходе к котельной глянул Колотушкин на дым из трубы и сразу определил, что не держит Волошин в топках огонь под должную тысячу градусов, а, может, едва выдает семьсот. Разнервированный таким непорядком, Колотушкин шугнул куском угля невеликую собаку цвета яичницы, что ковырялась в угольной куче. А затем, толкнув кулаком никогда не запирающуюся дверь, вошел в котельную.

В жарком помещении одушка всегда сильнее, и сразу определил утренний, со свежего воздуха Колотушкин: пили. Тут — пили!

— Анатолий! — строго позвал Колотушкин. — Ты чего, земеля, сдурел? А, земеля? Ты где?

Но больше ничего не сказал дневной кочегар в поисках ночного, потому что увидел у порога фуражку Волошина. И сразу определил, что фуражка эта не в порядке, а потоптана ногами. Тут метнулся Колотушкин по помещению, и вмиг у верстака обнаружил на полу потеки крови, а вон она же и у дверей, обочь фуражки.

Тут ударила мысль, что скорей, конечно, надо в милицию, но задним планом к этой мысли присоседилась и другая: топки ведь затухают! Покуда пробегаешь— совсем сквасится температура, поди выведи потом котельную на режим.

И с лопатой наперевес бросился Колотушкин к топкам, подпитал первую, вторую, дошел до крайней топки — и увидел в топке каблук. Резина-то на нем опеплилась, но жива была сиреневого цвета подковка. Знал Колотушкин эту подковку, не поддающуюся истиранию, а вот теперь и огню. Потом у что была она из металла под названием титан. «Веселые подковки!» — говорил про них Волошин. Засмеется, шаркнет ногой по бетону — и от подковки искры белым снопом. Чистый конь из сказки, когда копы том оповещает, где под землею клад.

И вот теперь обугленное тело кочегара Волошина лежало в топке.

Первым делом Колотушкин схватил брандспойт, чтобы топку залить и спасти товарища. Потом подумал: поздно, не помочь уже тебе, земеля. И нарушишь следы, важные следствию. Вот и собачка та, рыжая с белым — неспроста она в угольной куче рылась. Никогда там прежде интересу собачкам не было.

Уже очень и очень скоро следствие с надлежащими ордерами посетило гражданку Лазутикову.

— А я знать ничего не знаю! — закричала гражданка Лазутикова и приняла позу «Незнакомки» художника Крамского, находящейся уже на пенсии. Но тут же была найдена следствием в жилище Лазутиковой початая трехлитровая бутыль самогона, заткнутая газетной пробкой.

— Бывает со мною, — сказала тогда Лазутикова, меняя положение «руки в боки» на положение «по швам». — Случается, на день сорока мучеников себастийских выпью или еще какая дата. Вот и гоню.

А следствие развернуло тем временем затычку из четвертной бутыли и сличило с двумя другими затычками, меньшими.

— Все три из одной газеты, — определило следствие. — «Советская культура» от 25 июля 1984 года.

— Ну, виноватая, виноватая, — согласилась Лазутикова, всеми телодвижениями подчеркивая, что, привелись еще раз — нипочем не использует она на затычки центральную газету, а применит газету не более как районную, а то и вовсе упаковочную бумагу.

— Да мы не про то, — раздосадовалось следствие. — Вчера, около 22.00, вы продали двоим мужчинам в двух бутылках из-под лимонада, укупоренных этими газетными купорками, свой самогон. Запомнили вы этих мужчин?

— Чего это я их запомню? — в голос закричала Лазутикова. — Чего они, песня, что ли, или швейная машина «Подольск»?

— Эти двое, что купили у вас самогон, — сказало усталое следствие Лазутиковой, — около полуночи сожгли в топке живого человека, кочегара Волошина. Вы запомнили двоих, кому ночью продали выпивку?

…Нашей милиции, нашей прокуратуре, нашим судам лихо, с завитушкой расписавшись об уголовной ответственности за ложные показания и никакой такой ответственности не опасаясь, с упоением врут по мелким, средним, а часто и крупным делам сотни тысяч людей.

— Да как же, гражданин, — томится следователь прокуратуры, — ведь хищение пяти контейнеров полупальто происходило при вас, как же вы, весовщик товарного двора, ничего не видели?

— А я, — бодро говорит весовщик, — в тот момент чихнул. Во время этого непроизвольного акта, всяк знает, глаза закрываются, а иногда аж прижмуриваются.

— Беда, — говорит следователь. — Контейнеры ведь полчаса грузили. Что же у вас случилось такое затяжное чиханье, вроде прыжка с парашютом.

— Особенность организма! — все больше приободряясь, врет очевидец. — Я, знаете ли, сызмальства сериями чихаю. Бывает, что до семидесяти раз. Вот и тогда, на товарном дворе…

Да, нашему следствию и судам, очертя голову и не боясь никакой ответственности, врут. Но не все еще, видимо, в облике призванных к ответу потеряно, и все же есть нравственный порог, за которым лживость рушится и дает место правде.

— Волошина? — посиневшими губами спросила Лазутикова. — Толика сожгли? Запомнила я этих двоих. Они в куртках спортивных из болоньи или навроде того, у одного строчка на куртке вот так, углом, лямочки белые внахлест. Одного фамилия Жаринов, Петька. Они здешние оба, шатковские.

Пропойца двадцати семи лет, ранее судимый, женат, двое детей, образование среднее, беспартийный, эпизодически плотник — Евтюхов Сергей Иванович 4 октября 1984 года на работу не вышел и выйти не мог, потому что утром третьего числа, и днем, и вечером, поскольку приближались праздники 7 ноября… Словом, ясно.

Пропойца, двадцати шести лет, несудимый, холост, образование среднее, давно и при всеобщем попустительстве нигде не работает— Жаринов Петр Николаевич к полудню 4 октября был так пьян, что тело его утратило способность сгибаться. Этот отрезок рода человеческого лежал на одной из центральных магистралей райцентра.

— Как свая! — сказал один милиционер из машины спецмедслужбы.

Удивительно не то, что уже к двадцати часам того же вечера вытрезвитель поставил смертельно пьяного Жаринова на ноги — здесь это умели. Удивительно, что к двадцати часам Жаринова, без всяких яких, отпустили с миром домой. А поскольку Жаринов уже давно был паразитом и бродягой, то и понятие дома давно отождествлял с любым подручным магазином или забегаловкой. Из вытрезвителя он прямиком пошел к местному ресторану. А здесь уже обивал пороги незнакомый Жаринову Евтюхов.

Как жуки или рыбы одной породы, среди миллионов других особей безошибочно определяющие только своих, Жаринов и Евтюхов тут же обнюхались, спознались, сроднились.

В шатковский ресторан пускают обычно без цилиндра, смокинга, штиблет и убедительного по толщине бумажника. Но. оглядев друг друга. двое признали, что и по шатковскпм понятиям в ресторан не вхожи никак.

— Имею на кармане сто семьдесят три копейки. — сказал Жаринов. — До бавляй. сколько там у тебя. Есть тут одна поганка, в любой час продает.

И они пошли к нам уже известной Лазутиковой. А потом встал вопрос: где пить? Время года и среднее образование ориентировали на питье в культурных условиях.

Они заглянули к местному жителю Журавлеву, там одолели одну бутылку. Бродяжная этика подсказывала, что надо распочинать вторую бутылку и ставить перед Журавлевым вопрос о ночлеге. Однако тепла и ночлега им хотелось меньшей ценой, чем разливание на троих.

И ушли Евтюхов с Жариновым. Сказал Евтюхов, что мантулил он раньше на железобетонном комбинате. Там котельная — лучше не придумать. В топках тысяча градусов, да ежели у тебя внутри сорок — ночлега лучшего не придумать. И наливать, делиться ни с кем не надо, поскольку тамошний кочегар Волошин не пьет.

И они вломились в котельную с веселой песней:

— Вы кочегары, а мы плотники! — И сразу приняли по полстакана.

Но обидел их кочегар Волошин. Плюнул в душу.

— Выметайтесь отсюда, — приказал он. — Ты, Евтюхов, сам стал подонком да еще второго притащил.

— Это ты, курицын сын, мне говоришь, жигану? — закипятился Жаринов. — У меня от жиганской жизни восемнадцать и шесть десятых метра шрамов на теле, а ты так меня привечаешь? Как-нибудь поступи с ним для начала, Сережа.

Для начала Евтюхов выплеснул в глаза Волошину самогон из стакана. Да, растопырил руки ослепленный Волошин, но давно он тут работал, знал помещение, вслепую пошел к выходу за милицией.

— А он такой, — надгрызенным пряником показывая на Волошина, сказал Евтюхов. — Ему если в башку втемяшится, он исполнит, накличет милицию. Делай его, Евгений! Мочи его!

Тут прыгнул Жаринов на спину кочегара и, шавкой на медведе, повис на нем. Видя, что Жаринов не справляется, подскочил к Волошину Евтюхов. И если, отбиваясь от пропойц, в честные места целил кулаком кочегар, то они-то били не по тем вовсе местам и вскоре оттеснили кочегара от двери, обрушили головой на верстак. А поскольку вот оно где расположено, что делает кочегара не таким, как двое ночных гостей, а трудягой, семьянином и все такое прочее — в голове у него это расположено! — то и били кочегара ногами по голове. Затем через все помещение тело перетащили к топкам и запихнули в крайнюю. Евтюхов бросил вдогон несколько совковых лопат угля. Сказал:

— Для верности. Осколки бутылок собери, харч, прочие улики. Выкинем по дороге.

И они ушли, выкинули улики, а спать отправились в котельную ГПТУ. Они возились у двери, дверь открылась, на улицу высунулось лицо кочегара с небритым, похожим на носок валенка подбородком.

— Нельзя у меня, — робко оглядывая двоих окровавленных, сказал кочегар Крюков. — Не положено!

— Умолкни, — отпихнул Крюкова Жаринов. — Видишь, люди с женами поссорились, негде переночевать.

— Давненько, я думаю, — всматриваясь в двоих, сказал кочегар Крюков, — вы с женами поссорились.

— А вот поговори! — оборвал кочегара Евтюхов. И оба заснули.

Они не предполагали ареста: почему это могут в нас упереться? Таких, как мы, ночлежничает уйма.

— Но случись, что повяжут нас, — предположил Евтюхов, — повезут в эту самую, четыре «а» из тюремных кроссвордов — каталажка, — так я все возьму на себя, «пойду паровозом». За групповое всегда хуже ответственность.

После ареста он недолго «шел паровозом». Судебно-медицинская экспертиза пришла к категорическому и страшному выводу: смерть кочегара Волошина наступила не от изуверского избиения, а «от действия высокой температуры с последующим обугливанием трупа».

Вот тут и был поставлен вопрос ОБ УБИЙСТВЕ С ОСОБОЙ ЖЕСТОКОСТЬЮ, что предполагает ВЫСШУЮ МЕРУ СОЦИАЛЬНОЙ ЗАЩИТЫ. И «паровоз» загудел в адрес сообщника совсем по-другому.

Извиваясь и хрипя, убийцы валили все друг на друга. Да, были в жизни отдельные шероховатости, но он, Евтюхов, с пеленок жил по заветам «Пионерской зорьки», и только этот алкоголик и зверь Жаринов сбил его с панталыку, оплел, понудил на зверство…

Дело слушалось в областном суде, в открытом заседании. Председателем суда была женщина. Народные заседатели — женщины. Прокурор — тоже женщина. И в зале женщины: жена кочегара Волошина, матери убийц. Групповое убийство с особой жестокостью при отягчающих обстоятельствах — в состоянии опьянения, вот что установил суд. Жену кочегара Волошина родные вели под руки к дверям.

Молоденький милиционер, отводя глаза, сказал матерям Евтюхова и Жаринова:

— Надо вам расписаться. Тут и тут.

И в соответствии с подписями матерям убийц выдали в боковой комнатке единственное, что сопроводило и подытожило жизни их сыновей, — две окровавленные куртки.