Укридж и Ко. Рассказы

Укридж выходит с честью из опасного положения

Покойный сэр Руперт Лейкенхит, кавалер ордена Св. Георгия и Св. Михаила 2-й степени, кавалер ордена Бани 3-й степени, кавалер ордена королевы Виктории 4-й степени, принадлежал к тем людям, которыми гордятся их родины. До его ухода на пенсию в 1906 году он побывал губернатором разных антисанитарных аванпостов Британской империи, разбросанных по экватору, и в качестве такового заслужил уважение и высокое мнение всех и каждого. Некий добросердечный редактор из числа моих знакомых подбросил мне работку, рекомендовав меня вдове этого великого администратора в целях подготовки его мемуаров для печати. И в некий летний день я как раз завершил свой туалет для первого визита в ее резиденцию на Турлоу-сквер, Южный Кенсингтон, когда раздался стук в дверь, и Баулс мой домохозяин, вошел, неся дары.

Таковые состояли из бутылки с броской этикеткой и большой шляпной картонки. Я недоуменно взирал на них, так как они ничего мне не говорили.

Баулс с обычной своей величавостью полномочного посла снизошел до объяснения.

— Мистер Укридж, — сказал он с той нотой отеческой любви в голосе, которая всегда в нем звучала при упоминании этой угрозы для цивилизации, — зашел минуту назад, сэр, и выразил пожелание, чтобы я передал их вам.

К этому времени я приблизился к столу, на котором он разместил указанные предметы, и сумел раскрыть тайну бутылки. Она принадлежала к разряду пухлых, раздавшихся во все стороны бутылок и несла на своей грудобрюшной преграде одно-единственное краснобуквенное слово «Пеппо», а под ним черными буковками следовало пояснение: «Он Вас Взбодрит». Я не видел Укриджа без малого месяц, но тут вспомнил, что во время нашей последней встречи он упомянул о каком-то гнусном целительном бальзаме, распространителем которого умудрился стать неведомо как. Видимо, это был образчик.

— Но что в картонке? — спросил я.

— Не могу сказать, сэр, — ответствовал Баулс.

Тут шляпная картонка, которая до этого момента хранила молчание, внезапно отчеканила сочное матросское словцо и добавила к нему первые такты «Энни Лори». После чего вновь погрузилась в суровое молчание.

Несомненно, несколько доз «Пеппо» помогли бы мне выдержать это поразительное ее поведение стойко и флегматично. Но поскольку указанное целебное чудо ни разу не омочило моих губ, глас картонки подействовал сокрушительно на все мои нервные центры. Я отскочил назад и опрокинул стул, а Баулс, отложив на время свое величавое достоинство, безмолвно подпрыгнул к потолку. Впервые он сдернул привычную маску у меня на глазах, и даже в этот тяжкий миг я успел извлечь из этого максимум удовольствия. Как-никак такое случается раз в жизни.

— Господи Боже ты мой! — охнул Баулс.

— Возьми орешек, — радушно предложила картонка. — Возьми орешек.

Баулс справился со своей паникой.

— Это птица, сэр. Попугай.

— С какой, черт возьми, стати, — вскричал я, превращаясь в возмущенного хозяина квартиры, — Укридж заваливает мои комнаты своими гнусными попугаями? Мне давно пора с ним…

Упоминание про Укриджа, видимо, подействовало на Баулса, как успокоительная микстура. Он обрел свою величавость сполна.

— Не сомневаюсь, сэр, — сказал он с легкой холодностью в голосе в ответ на мою вспышку, — что у мистера Укриджа были веские причины передать птицу на хранение нам. Полагаю, он хочет, чтобы вы взяли временную опеку над ней.

— Пусть хочет, сколько его душе… — начал я, но тут мой взгляд упал на часы. Если я не желал восстановить против себя мою работодательницу, мне следовало отправиться в путь немедленно. — Отнесите картонку в другую комнату, Баулс, — распорядился я. — И думаю, птицу следовало бы покормить.

— Слушаю, сэр. Можете полностью положиться на меня, сэр.

Гостиная, в которую меня проводили, когда я добрался до Турлоу-сквер, хранила множество всяческих напоминаний о губернаторствах покойного сэра Руперта. А еще в ней находилась потрясающе хорошенькая девушка в голубом платье, мило мне улыбнувшаяся.

— Тетя сейчас спустится, — сказала она, и несколько минут мы обменивались банальностями. Затем дверь отворилась и вошла леди Лейкенхит.

Вдова великого администратора была высокой, костлявой и худой с загорелым, сокрушающе решительным лицом, которое придавало высокую вероятность теории, что до 1906 года она брала на себя по меньшей мере солидную долю администрирования. Во всех мелочах ее внешность была внешностью женщины, самой Природой предназначенной пробуждать горячую любовь к закону и порядку в буйных сердцах каннибальских царьков. Она оглядела меня оценивающим взглядом, а затем, словно смирившись с мыслью, что я при всей моей непотребности, скорее всего, не хуже прочих образчиков, которые можно приобрести за деньги, приняла мои услуги, позвонив, чтобы подали чай.

Чай был подан, и я как раз пытался сочетать ведение блистательного диалога с балансированием чашечки на крохотнейшем из всех блюдец, какие мне только доводилось видеть, когда моя радушная хозяйка, взглянув в окно на улицу внизу, испустила нечто напоминавшее и вздох, и прищелкивание языком.

— Боже мой! Опять этот экстраординарный молодой человек!

Девушка в голубом платье, которая отказалась от чая и прилежно склоняла голову над шитьем в дальнем углу комнаты, склонила ее еще ниже.

— Милли! — сказала администраторша жалобно, словно ища сочувствия в тяжкий час нужды.

— Что, тетя Элизабет?

— Опять этот молодой человек с визитом.

Короткая, но заметная пауза. Щеки девушки чуть порозовели.

— Да, тетя Элизабет? — сказала она.

— Мистер Укридж, — доложила горничная в дверях.

Ну, если подобное будет продолжаться, если жизнь сведется к серии потрясений и сюрпризов, то, помстилось мне, «Пеппо» станет неотъемлемым фактором моего существования. Я онемело смотрел, как Укридж впорхнул в комнату с солнечной непринужденностью человека в знакомой и приятной обстановке. И не послужи слова леди Лейкенхит для меня предупреждением, все равно его поведение сразу показало бы мне, что он — частый гость в ее гостиной, а уж каким образом он добился, чтобы эта дама, сама респектабельность, его принимала, превосходило мое понимание. Я очнулся от оцепенения и обнаружил, что нас представляют друг другу и что Укридж по причине, несомненно ясной его изощренному уму, но для меня непостижимой, делает вид, будто никогда прежде меня в глаза не видел. Он кивнул вежливо, но сдержанно, и я, подчиняясь его невысказанному желанию, вежливо кивнул в ответ. С несомненным облегчением он обернулся к леди Лейкенхит и заговорил тоном дружеской фамильярности.

— У меня для вас отличные новости, — сказал он. — Новости о Леонарде.

На нашу гостеприимную хозяйку эти слова произвели магическое действие. Ее холодная чопорность во мгновение ока сменилась почти трепетным волнением. Куда девалась надменность, с какой она всего минуту назад обозвала его «этим экстраординарным молодым человеком»? Она принялась потчевать его чаем и булочками.

— Ах, мистер Укридж! — вскричала она.

— Я не хотел бы пробуждать ложные надежды, малышок… то есть леди Лейкенхит, но, провалиться мне, я убежден, что напал на верный след. Я тщательнейшим образом наводил справки…

— Вы так добры!

— Нет-нет, — сказал Укридж скромно.

— Я так тревожилась, — продолжала леди Лейкенхит, — что, право, не могла сомкнуть глаз.

— Подумать только!

— Вчера вечером у меня даже был приступ моей противной малярии!

При этих словах Укридж, как по сигналу, сунул руку под стол и, словно фокусник, извлек бутылку, родную сестру той, которой он украсил мою квартиру. Даже со своего места в некотором отдалении я мог прочесть волшебные слова одобрения на ее броской этикетке.

— Значит, у меня есть именно то, что вам требуется, — загремел он. — Вот то, в чем вы нуждаетесь. Восторженные отзывы со всех сторон. Две дозы, и калеки бросают костыли. И становятся королевами красоты.

— Но я, мне кажется, не калека, мистер Укридж, — заметила леди Лейкенхит, вновь надменно леденея.

— Нет! Нет! Боже великий, нет! Но, принимая «Пеппо», вы не ошибетесь!

— «Пеппо»? — с сомнением сказала леди Лейкенхит.

— Он вас взбодрит!

— Вы полагаете, он может оказаться мне полезен? — спросила страдалица в колебаниях. В глазах у нее появился ипохондрический блеск, выдававший в ней женщину, готовую испытывать все поочередно.

— Всенепременно.

— Ну, вы очень милы и предусмотрительны. Тревога за Леонарда…

— Я знаю, я знаю, — прожурчал Укридж участливым тоном, которому позавидовал бы любой самый модный врач.

— Трудно понять, — сказала леди Лейкенхит, — почему еще никто его не нашел, хотя я дала объявления во все газеты.

— Быть может, кто-то его нашел! — сказал Укридж загадочно.

— Вы полагаете, его украли?

— Я в этом убежден. Красавец-попугай, вроде Леонарда, умеющий говорить на шести языках…

— И петь, — прошептала леди Лейкенхит.

— … и петь, — добавил Укридж, — стоит огромных денег. Но не беспокойтесь, старый… э… не беспокойтесь. Если расследование, которое я сейчас веду, завершится успешно, вы получите Леонарда целым и невредимым уже завтра.

— Завтра?

— Да, завтра. Абсолютно. А теперь расскажите мне про вашу малярию.

Я почувствовал, что мне следует откланяться. И не только потому, что беседа приняла чисто медицинский оборот, а меня практически из нее исключили. Главной была потребность поскорее оказаться на открытом воздухе и пораскинуть умом. Голова у меня шла кругом. Мир, казалось, внезапно закишел многозначительными и настырными попугаями. Я взял шляпу и поднялся. Моя гостеприимная хозяйка отнеслась к моему уходу с очень рассеянным интересом, и последнее, что я увидел, затворяя за собой дверь, был Укридж, с видом заботливой нежности наклонявшийся к своей собеседнице, чтобы не упустить ни слова из ее клинических откровений. Правда, он не поглаживал руку леди Лейкенхит и не уговаривал ее быть мужественной маленькой женщиной, но, за исключением этого, словно бы делал все, что в человеческих силах, лишь бы убедить ее, что, каким бы закаленным ни выглядел его экстерьер, сердце у него — мягче некуда и обливается кровью от сочувствия.

Домой я отправился пешком. Я шел медленно, в глубокой задумчивости, натыкаясь на фонарные столбы и пешеходов. И, добравшись наконец до Эбери-стрит, испытал большое облегчение, увидев, что на моем диване сидит Укридж и курит. Меня переполняла твердая решимость тут же вырвать у него объяснение, что все это означает, даже если мне придется вытаскивать из него правду клещами.

— Привет, малышок! — сказал он. — Провалиться мне, Корки, старый конь, ты когда-нибудь на своем веку слышал про что-нибудь более поразительное, чем наша недавняя встреча? Надеюсь, ты не обиделся, что я притворился, будто не знаком с тобой? Дело в том, что мое положение в этом доме… Кстати, какого черта ты-то там делал?

— Я помогаю леди Лейкенхит готовить к печати мемуары ее покойного супруга.

— А, да, конечно! Помнится, я слышал, как она говорила, что намерена заарканить кого-нибудь для этой цели. Но какое невероятное совпадение, что им оказался ты! Однако о чем я? А, да! Мое положение в этом доме, Корки, настолько деликатно, что я просто не могу рисковать, вступая в обязывающие альянсы. То есть, кинься мы на шею друг другу, утвердись ты в глазах старушенции в качестве моего друга, а затем выкинул бы какой-нибудь фортель (а чего еще от тебя и ждать, малышок?), и тебя вышвырнули бы вон, то в каком положении оказался бы я, ты же понимаешь? Твое падение повлекло бы и мое. А я торжественно клянусь тебе, малышок, что самое мое существование зависит от благорасположения этой старушенции. Во что бы то ни стало я должен вырвать у нее согласие.

— Что вырвать?

— Согласие. На брак.

— На брак?

Укридж выпустил облако дыма и сентиментально прищурился сквозь него в потолок.

— Разве она не ангел во плоти? — нежно пророкотал он.

— Леди Лейкенхит? — спросил я ошалело.

— Олух! Нет, конечно. Милли!

— Милли? Девушка в голубом платье?

Укридж мечтательно вздохнул:

— Она была в этом голубом платье, когда я познакомился с ней, Корки. И в шляпе с этими, как их там? Дело было в подземке. Я уступил ей свое место и, пока висел на ремне над ней, мгновенно и бесповоротно влюбился. Даю тебе честное слово, малышок, я влюбился в нее на веки вечные между станциями Слоун-сквер и Южный Кенсингтон. В Южном Кенсингтоне она вышла. И я тоже. Я следовал за ней до самого дома, позвонил в дверь, добился, чтобы горничная впустила меня внутрь, а оказавшись внутри, наплел историю о том, как меня ввели в заблуждение и дали неверный адрес, и все такое прочее. Я думаю, они решили, что я чокнутый, или продаю страховые полисы, или что-нибудь там еще, но я не обиделся. Несколько дней спустя я пришел с визитом, а потом ошивался вокруг, следил за ними, оказывался рядом, куда бы они ни отправились, и раскланивался, и обменивался парой слов, и вообще давал почувствовать свое присутствие. Короче говоря, старый конь, мы с Милли помолвлены. Я установил, что Милли каждое утро в одиннадцать прогуливает собачку в Кенсингтонских садах, и тогда дело пошло. Разумеется, потребовались жертвы. Вставать в такую рань! Но каждый день я был там, и мы разговаривали, и кидали палки псине, и… как я уже сказал, мы помолвлены. Она самая изумительная, самая чудесная девушка, малышок, каких ты в жизни еще не встречал.

— Но… — начал я.

— Но, — сказал Укридж, — старушенция еще об этом в известность не поставлена, и всеми своими нервами, всеми фибрами моего мозга, старый конь, я ищу способов подластиться к ней. Вот почему я принес ей «Пеппо». Немного, скажешь ты, но и самая малость идет на пользу. Свидетельствует об усердии. А с усердием ничто не сравнится. Но конечно, в основном я полагаюсь на попугая. Он — мой козырной туз.

Я провел ладонью по бороздам моего лба.

— Попугай, — произнес я слабым голосом. — Объясни про попугая.

Укридж уставился на меня с искренним удивлением:

— Ты хочешь сказать, что до тебя еще не доперло? До человека с твоим интеллектом! Корки, ты меня поражаешь. Разумеется, я его слямзил. Вернее, мы с Милли слямзили его совместно. Милли — девушка одна на миллион, малышок! — как-то вечером, когда ее тетка обедала в гостях, засунула его в сумку и спустила мне из окна гостиной. И с тех пор я держу его за кулисами, пока время не созреет для эффектного возвращения. Вернуть без промедления было никак нельзя. Плохая стратегия. Умнее припридержать его несколько дней в резерве, демонстрировать усердие, подогревать интерес. Мы с Милли рассчитываем, что старушенция так ошалеет, когда птичка будет ей возвращена, что будет готова сделать для меня все, чего бы я ни попросил.

— Но с какой стати ты подсунул эту тварь мне? — гневно спросил я, вспомнив свое праведное возмущение. — Не знаю, как я справился с шоком, когда эта чертова шляпная картонка меня обругала.

— Извини, старичок, но так было суждено. А вдруг бы старушенции взбрело в голову посетить меня по той или иной причине? Я ведь не раз — это была ошибка, теперь я понял, — прозрачно намекал, как буду рад, если мне окажут честь выпить у меня чаю. А потому пришлось припарковать птичку у тебя. Заберу ее завтра.

— Заберешь сегодня вечером!

— Только не вечером, старичок, — взмолился Укридж. — Завтра с утра пораньше. Он тебе никаких хлопот не доставит. Ну, перекинешься с ним словечком-другим и дашь ему ломтик хлеба, обмакнутого в чай. Или что-нибудь еще, и не о чем беспокоиться. Пусть Небеса вознаградят тебя, малышок, за то, как ты поддержал меня сегодня!

Для человека, подобно мне нуждающегося по меньшей мере в восьми часах сладкого сна, чтобы сохранить цвет лица юной девы, ничто не могло быть более неудачным, чем соседство с Леонардом, попугаем, который оказался темпераментной птицей, легко теряющей душевное равновесие. То, что ему довелось перенести с тех пор, как он покинул родной дом, совершенно расстроило его нервы, как мне довелось убедиться на опыте. В часы, предшествовавшие отходу ко сну, он держался достаточно спокойно и погрузился в сладкий сон даже прежде, чем в него погрузился я. Однако в два ночи ему, несомненно, привиделся какой-то кошмар, так как меня от сонного небытия пробудил хриплый монолог на каком-то, насколько я мог заключить, туземном наречии. Монолог этот без малейшей паузы длился до четверти третьего, когда Леонард, несколько секунд погремев, как паровой молот, видимо, сам себя убаюкал и снова уснул. А меня сон сморил только около трех, но вскоре меня разбудили звуки забористой матросской песни. И с этого момента периоды нашего сна перестали совпадать. Ночь выдалась на редкость утомительной, и, прежде чем покинуть дом после завтрака, я проинструктировал Баулса предупредить Укриджа в миг его появления, что в случае, если в его планах относительно немедленного изъятия моего пернатого гостя произойдут какие-то изменения, кривая смертности среди попугаев выдаст резкий скачок вверх. Вернувшись вечером, я с удовлетворением убедился, что мое предупреждение было принято к сердцу. Шляпная картонка исчезла, а часов около шести явился Укридж, до того сияющий и брызжущий радостью, что я все понял, не успел он и рта раскрыть.

— Корки, мой мальчик! — воскликнул он с силой. — Это упоительнейший день счастливейшего Нового Года, и можешь ссылаться в этом на меня.

— Леди Лейкенхит дала согласие?

— Не просто дала, но с восторгом и благословениями.

— Ничего не понимаю, — сказал я.

— Чего ты не понимаешь? — вопросил Укридж, чутко уловивший режущую ноту.

— Ну, я не хочу ни на кого бросать тень, однако мне казалось, что она в первую очередь должна была бы навести тщательные справки о твоем финансовом положении.

— О моем финансовом положении? А какие могут быть претензии к моему финансовому положению? На банковском счету у меня заметно больше пятидесяти фунтов, и я с минуты на минуту извлеку колоссальное состояние из этого пойла, из «Пеппо».

— И это удовлетворило леди Лейкенхит? — недоверчиво спросил я.

Укридж секунду помялся.

— Ну, если сказать с полной откровенностью, малышок, — признал он, — то мне кажется, она практически уверена, что в смысле финансирования этого мероприятия моя тетка сплотится вокруг и будет держать нас на плаву, пока я не встану на ноги.

— Твоя тетка! Но твоя тетка окончательно и бесповоротно от тебя отреклась.

— Да, если быть совсем точным, то отреклась. Но старушенция про это не знает. Собственно говоря, я приложил некоторые усилия, чтобы сохранить покров тайны. Видишь ли, дело приняло такой оборот, что мне пришлось пойти с моей тетки, как с козырного туза.

— Ты мне говорил, что твой козырной туз — это попугай.

— Да, говорил. Но в последний момент всегда случаются накладки. Она просто кипела благодарностью из-за птички, но, когда я воспользовался случаем, чтобы испросить ее благословения, она, к моему ужасу, запрядала ушами и заартачилась. С мерзейшим своим стальным взглядом в глазах принялась говорить о тайных свиданиях, о том, что от нее все скрывают. Настал миг для молниеносных раздумий. И меня озарило: я пошел с моей тетки. Видишь ли, старушенция давно была поклонницей ее романов и всегда жаждала познакомиться с ней. И задрала лапки кверху, едва я ввел в разговор мою тетку. После этого у меня с ней полный тип-топ.

— А ты подумал, что произойдет, когда они встретятся? Как-то не верится, что твоя тетка осыплет тебя похвалами.

— Тут все в ажуре. Как ни верти, мне с самого начала сопутствует небывалая удача. Моей тетки сейчас в Лондоне нет. Отправилась в свой суссекский коттедж заканчивать роман, а в субботу она отплывает в Америку с лекционным турне.

— Как ты это узнал?

— Опять улыбка удачи. В прошлую субботу я столкнулся в курительной «Дикаря» с ее новым секретарем, типчиком по фамилии Уоссик. Им никак не возможно встретиться. Когда моя тетка дописывает роман, она не читает ни писем, ни телеграмм, и, значит, старушенции до нее не добраться. Сегодня среда, она отплывает в субботу и пробудет в отсутствии полгода. Черт дери, когда она про это услышит, я уже буду давно женат.

Во время предварительных переговоров между моей нанимательницей и мной было оговорено, что мемуарам я буду посвящать вторую половину дня и удобнее всего мне будет являться на Турлоу-сквер ежедневно к трем часам. И день спустя я только устроился поудобнее в кабинете на первом этаже, как туда вошла девушка Милли с большой пачкой бумаг в руках.

— Тетя просила меня передать вам их, — сказала она. — Это письма дяди Руперта домой в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году.

Я посмотрел на нее с интересом и даже с почтением. Передо мной была девушка, которая взяла на себя жуткую задачу пройти жизненный путь в качестве миссис Стэнли Фиверстоунхо Укридж — и более того, эта перспектива словно бы ей нравилась. Из такого теста пекут героинь.

— Благодарю вас, — сказал я, положив врученные мне бумаги на письменный стол. — И кстати, могу ли я… Надеюсь, вы будете… То есть я хочу сказать, что Укридж мне все рассказал. Надеюсь, вы будете очень счастливы.

Она просияла. И правда, я никогда еще не видел такой восхитительной девушки. Смотреть на нее было чистое наслаждение. И я не мог упрекнуть Укриджа за то, что он в нее влюбился.

— Большое спасибо, — сказала она и села в большое кресло, в котором выглядела совсем уж миниатюрной. — Стэнли мне рассказывал, какие вы с ним друзья. Он предан вам всей душой.

— Замечательный типус! — сказал я с чувством. Я бы и не такое сказал, лишь бы ее порадовать. Она была настоящей чаровницей, эта девушка. — Мы учились вместе в школе.

— Я знаю. Он все время об этом говорит. — Она поглядела на меня круглыми глазами, совсем как персидская кошечка. — Вы, я полагаю, будете его шафером? — Она весело засмеялась. — Одно время я жутко боялась, что в шафере нужды не будет. Вы считаете, мы поступили очень скверно, украв попугая тети Элизабет?

— Скверно? — ответил я с неколебимой твердостью. — Да нисколько. Какая странная мысль!

— Она так ужасно волновалась, — возразила милая девушка.

— И отлично, — заверил я ее. — Избыток душевного спокойствия ведет к преждевременной старости.

— Все-таки мне никогда не было так стыдно за себя, за свой дурной поступок. И я знаю, Стэнли чувствовал то же самое.

— Всеконечно! — согласился я убежденно. Такова была магия этой девочки из дрезденского фарфора, что даже ее нелепое предположение, будто Укридж наделен совестью, не вернуло меня на путь истины.

— Он такой чудесный, рыцарственный, деликатный.

— Именно эти слова я сам выбрал бы, говоря о нем.

— Вот вам пример его чудесного характера: сейчас он сопровождает мою тетю, чтобы помогать ей с покупками.

— Да не может быть!

— Чтобы как-то возместить ей тревогу, которую она из-за нас испытала.

— Это благородно. Другого слова нет. Благородно выше всяких похвал.

— Ведь он больше всего на свете ненавидит носить пакеты с покупками.

— Он, — вскричал я с фанатичным энтузиазмом, — чистейшей воды сэр Галахед.

— Не правда ли? Только на днях…

Ее прервали. Снаружи хлопнула входная дверь. По коридору протопали большие ступни. Дверь кабинета распахнулась, и в нее влетел сам сэр Галахед, прижимая к груди охапку пакетов.

— Корки! — начал он. Затем, узрев свою будущую жену, которая испуганно вскочила с кресла, он уставился на нее с горькой жалостью в глазах, как вестник страшных новостей. — Милли, старуха, — лихорадочно пробормотал он, — мы сели в лужу.

Девушка ухватилась за край стола.

— Стэнли, милый…

— Есть только одна надежда. Меня осенило, когда я…

— Неужели тетя Элизабет передумала?

— Пока еще нет. Однако, — сказал Укридж мрачно, — однако скоро передумает, если мы не начнем действовать молниеносно.

— Но что произошло?

Укридж швырнул пакеты на пол. Это его как будто слегка успокоило.

— Мы как раз выходили из магазина, — сказал он, — и я как раз собрался зарысить домой со всеми этими пакетищами, и вдруг она обрушивает на меня это.

— Что, Стэнли, милый? Что обрушивает?

— Да это непотребство. Жуткую новость! Она, видите ли, намерена присутствовать на банкете в Клубе Пера и Чернил вечером в пятницу. Я видел, как она заговорила с курносой бабищей, которую мы повстречали в отделе фруктов, овощей, птиц и комнатных собачек, но я понятия не имел, о чем они чешут языками. А она приглашала старушенцию на этот инфернальный банкет!

— Но, Стэнли, почему тете Элизабет нельзя пойти на банкет Клуба Пера и Чернил?

— Потому что моя тетка приезжает в пятницу в Лондон специально, чтобы произнести на нем спич, а твоя тетя, конечно, постарается познакомиться с ней и потолковать по душам обо мне.

Мы все втроем молча обменивались взглядами. Да, новость была самой грозной. Как соприкосновение двух противопоказанных друг другу химикалий, эта встреча тетки с теткой неизбежно приведет к взрыву. И в нем погибнут надежды и мечты двух любящих сердец.

— О, Стэнли, что нам делать?

Будь такой вопрос обращен ко мне, я бы не знал, что на него ответить, но Укридж, этот человек неистощимых идей, мог быть сбит с ног, но не повержен.

— Есть только одна возможность. Она пришла мне в голову, когда я шагал по Бромптон-роуд. Малышок, — продолжал он, опуская тяжелую руку на мое плечо, — тут требуется твое сотрудничество.

— Ах, как чудесно! — воскликнула Милли.

Сам я так не выразился бы. А она пояснила:

— Ведь мистер Коркоран так умен! Я уверена, если возможно что-то сделать, он сделает все!

Вот и конец любой попытке воспротивиться! Укриджу я мог бы противостоять, но очарование этой девушки настолько меня покорило, что я был воском в ее руках.

Укридж сел на письменный стол и заговорил с весомостью, отвечавшей случаю.

— Так уж заведено в этой жизни, малышок, — начал он наставительно, — что самые скверные времена, выпадающие на долю типчика, довольно часто в конце концов оборачиваются ему во благо. Пожалуй, из всех периодов моей жизни ни один не доставлял мне радостей меньше, чем те месяцы, которые я провел в доме моей тетки в Уимблдоне. Но заметь, что воспоследовало, старый конь! Именно терпя это гнусное существование, я набрался сведений о ее привычках, и они-то спасут нас теперь. Ты помнишь Дору Мейсон?

— Кто такая Дора Мейсон? — быстро осведомилась Милли.

— Некрасивая женщина в годах, прежняя секретарша моей тетки, — ответил Укридж с не меньшей быстротой.

Лично мне мисс Мейсон помнилась на редкость хорошенькой и привлекательной девушкой, но я почувствовал, что сказать это вслух было бы неуместно. И удовлетворился мыслью о том, что Укридж, каковыми ни окажутся его недостатки как супруга, во всяком случае, обладает той чуткой тактичностью, которая столь украшает семейный очаг.

— Мисс Мейсон, — продолжал он, показалось мне, чуть более взвешенным и осторожным тоном, — иногда разговаривала со мной о своей работе. Мне было жаль бедную старушку, потому что, ты же понимаешь, ее жизнь была серой и безрадостной, ну я и старался иногда хоть немного скрасить ее тягостное существование.

— Как это на тебя похоже, милый!

Нет, это сказал не я, а Милли. Она смотрела на своего нареченного сияющими, полными восхищения глазами, и я увидел, что мой отзыв о нем как о современном сэре Галахеде кажется ей слишком пресным.

— И как-то она рассказала мне, — продолжал Укридж, — что моя тетка, хотя всегда произносит спичи на этих чертовых банкетах, не способна и двух слов связать, если не выдолбит заранее свою речугу, которую пишет для нее секретарша. Мисс Мейсон торжественно поклялась, что за последние два года перед нашим разговором каждое слово, официально произнесенное моей теткой, было написано ею, то есть мисс Мейсон. До тебя начинает доходить, малышок? Короче говоря, мы должны заполучить речугу, которую она намерена произнести на оргии в Клубе Пера и Чернил. Мы должны перехватить ее, старый конь. Схвати речугу за шиворот, Корки, старичок, прежде чем моя тетка успеет запустить в нее свои когти, и, поверь мне, она обнаружит, что в пятницу вечером страшная головная боль помешала ей поехать в клуб.

Меня охватило тягостное предчувствие, которое овладевает человеком перед лицом смертельной опасности, что деться мне некуда и спасения для меня нет.

— Но ведь уже может быть поздно, — промямлил я в последних судорогах инстинкта самосохранения. — Может быть, спич уже у нее.

— Ни в коем случае. Я знаю, какой она бывает, доканчивая свои инфернальные книжонки. Никакие отвлечения не допускаются. Уоссик, секретарь, получил инструкции отправить ей свое сочинение заказным письмом, так чтобы она получила его в пятницу утром и могла затвердить спич в поезде. А теперь слушай внимательно, малышок, потому что я продумал операцию до малейших деталей. Моя тетка сейчас у себя в коттедже в Маркет-Дипинге, Суссекс. Я не знаю расписания поездов, но наверняка найдется такой, который доставит меня в Маркет-Дипинг сегодня вечером. По прибытии я посылаю телеграмму Уоссику, подписанную «Укридж», — сказал великий заговорщик. — У меня есть полное право подписывать телеграммы «Укридж», — добродетельно пояснил он, — и в ней я распоряжусь, чтобы он отдал спич джентльмену, который зайдет за ним, чтобы доставить в коттедж, как они договорились. От тебя требуется только явиться в дом моей тетки, спросить Уоссика — отличный типус и олух, который ничего не заподозрит, — забрать манускрипт и дать деру. За первым же углом отправляешь речугу в ближайшую мусорную урну, и все в ажуре.

— Какой он удивительный, правда, мистер Коркоран? — вскричала Милли.

— Могу я положиться на тебя, Корки? Ты меня не подведешь в отведенной для тебя роли?

— Вы ведь сделаете это ради нас, мистер Коркоран, правда? — умоляюще сказала Милли.

Я поглядел на нее. Ее глаза, глаза персидской кошечки, просияли на меня — весело, доверчиво, без тени сомнения. Я сглотнул.

— Ну, ладно, — сказал я хрипло.

Свинцовое предчувствие надвигающейся катастрофы давило меня, когда на следующее утро я сел в такси, которое должно было доставить меня к «Вересковой вилле» на Уимблдон-Коммон. Я пытался подавить рвущуюся наружу панику, убеждая себя, что она — простое следствие мучений, которые я испытал во время моего предыдущего посещения этого адского места, но она упрямо не подавлялась. Всю дорогу черный демон ужаса перед предстоящим сидел у меня на плече, и, когда я позвонил в дверь, мне показалось, что бес хихикнул особенно зловеще. И внезапно, стоя там в ожидании, я понял!

Неудивительно, что бес расхихикался! Меня как молнией ударило, и внезапно я обнаружил роковой просчет в гениальном плане. Не заметить его было абсолютно в духе Укриджа, жалкого, импульсивного, тупоголового осла, но как я-то его просмотрел? Вот что было особенно горько. Простенький факт, ускользнувший от нашего объединенного внимания, сводился к следующему: раз я уже посетил этот дом, дворецкий меня неминуемо узнает. Возможно, мне удастся похитить спич, но он доложит Женщине Наверху, что таинственным незнакомцем, забравшим манускрипт, был не кто иной, как гнусной памяти непотребный мистер Коркоран. И что тогда? Судебный иск! Тюрьма? Гибель многообещающей карьеры?

Я уже нацелился сбежать по ступенькам вниз, но тут дверь распахнулась, и я испытал самое сладостное облегчение за всю мою жизнь.

Передо мной стоял новый дворецкий!

— Чего надо?

Собственно, этих слов он не произнес, но он обладал парой выразительнейших мохнатых бровей, и они сказали их за него. На редкость необаятельный субъект, такой же мрачный и суровый, как его предшественник.

— Я желаю увидеть мистера Уоссика, — отрезал я категорически.

Поза дворецкого не стала радушнее, но он, видимо, понял, что со мною шутки плохи. Он впустил меня в такую знакомую прихожую, и вскоре я оказался в гостиной, где шесть пекинесов вновь меня обследовали; как и в прошлый раз, они покинули свои корзинки, обнюхали меня, выразили свое разочарование и вернулись в свои корзинки.

— Как о вас доложить, сэр?

Ну, меня так просто не подловишь!

— Мистер Уоссик меня ожидает, — ответил я холодно.

— Слушаю, сэр.

Я бодро прошелся по гостиной, разглядывая то одну безделушку, то другую. И весело напевал. И сказал пекам пару теплых слов.

— Привет, пеки, — сказал я.

Затем отошел к камину. Над каминной полкой висело зеркало. Я поглядел на свое лицо в нем и как раз пришел к выводу, что это очень даже недурное лицо — возможно, не поражающее классической красотой, но все-таки таящее в себе что-то эдакое-некое, — и тут зеркало отразило еще нечто.

Этим нечто была фигура популярной романистки, известной, в частности, своими спичами на торжественных банкетах, мисс Джулии Укридж.

— Доброе утро, — сказала мисс Укридж.

Странно, как боги, играющие нами, бедными смертными, сами обрекают себя на неудачу, слишком переборщив. Будь эта встреча чуточку менее ужасной, пусть даже самую чуточку, я, несомненно, смялся бы, как лист использованной копирки, совсем растерялся бы, начал бы, запинаясь, нести всякую чушь, так что мною можно было бы наиграться вволю. Но вместо всего этого мной овладело странное хладнокровие. Подсознательно я предчувствовал, что попозже реакция настигнет меня и, снова взглянув в зеркало, я увижу, что мои волосы обрели странную белизну, но в ту минуту мной владело противоестественное спокойствие, а мой мозг жужжал, как циркулярная пила, вгрызающаяся в айсберг.

— Как поживаете? — услышал я свой голос. Он словно бы доносился откуда-то издалека, но не дрожал и даже отличался приятностью тембра.

— Вы хотели меня видеть, мистер Коркоран?

— Да.

— Тогда почему, — осведомилась мисс Укридж, — почему вы пожелали увидеть моего секретаря?

В ее голосе слышался тот же едкий обертон, который наличествовал в нем во время нашего первого боя на этом же ринге. Однако мое необычное состояние придавало мне неуязвимость.

— Насколько я знал, вы были в отъезде, — отпарировал я.

— Кто вам это сказал?

— Об этом говорили недавно вечером в клубе «Дикарь».

Это ее как будто осадило.

— Так почему вы хотите меня видеть? — спросила она, поставленная в тупик моей находчивостью.

— Я надеялся получить от вас кое-какие сведения о вашем предполагаемом лекционном турне по Америке.

— А откуда вы узнали, что я буду читать лекции в Америке?

Я поднял брови. Тут и ребенок нашелся бы, что ответить.

— Про это говорили в «Дикаре».

Я снова ее осадил.

— Мне показалось, мистер Коркоран, — сказала она со зловещим блеском в голубых глазах, — что вы тот, о ком говорилось в телеграмме моего племянника Стэнли.

— Телеграмме?

— Да. Мои планы изменились, и я вернулась в Лондон вчера, вместо того чтобы приехать сегодня вечером, и не успела я войти в дом, как пришла телеграмма, подписанная «Укридж», из деревни, где я жила это время. Она предписывала моему секретарю вручить джентльмену, который придет сегодня утром, наброски речи, которую мне предстоит произнести на банкете Клуба Пера и Чернил. Полагаю, телеграмма — часть какого-то нелепого розыгрыша, затеянного моим племянником Стэнли. И я полагаю, мистер Коркоран, что вы — тот джентльмен, о котором в ней говорится.

Ну, такие выводы я мог парировать хоть весь день напролет.

— Какое странное предположение! — сказал я.

— Вы считаете его странным? Тогда почему же вы сказали моему дворецкому, что мой секретарь вас ожидает?

— Видимо, он меня не так понял. Он производит впечатление, — добавил я надменно, — не слишком сообразительного типчика.

На краткий миг наши глаза встретились в безмолвном поединке, но опасность миновала. Джулия Укридж была цивилизованной женщиной, и это не позволяло ей развернуться. Пусть люди говорят, что хотят, об искусственности современной цивилизации и презирают ее лицемерность, но нельзя отрицать, что она обладает одним великим достоинством. При всех своих пороках цивилизованность не позволяет воспитанной даме, занимающей высокое положение в литературном мире, обозвать человека, как бы, по ее мнению, он того ни заслуживал, вруном и дать ему раза в нос. Руки мисс Укридж подергивались, губы крепко сжались, глаза заполыхали голубым огнем, но она совладала с собой и пожала плечами.

— Так что вы хотите узнать о моем лекционном турне? — сказала она, выкидывая белый флаг.

Мы с Укриджем договорились поужинать вместе в «Риджент-Гриле» в этот вечер и отпраздновать счастливое завершение его бед. Я пришел на рандеву первым, и мое сердце облилось кровью от жалости к моему другу, когда я заметил, с какой безоблачной беззаботностью он пробирается к нашему столику. Я сообщил ему роковую весть, как мог мягче, и он съежился, будто выпотрошенная рыбина. Ужин был не из веселых. Я прилагал всяческие усилия в качестве радушного хозяина — потчевал его изысканными яствами и забористыми молодыми винами, но и они его не утешили. Единственной его данью застольной беседе, если не считать редких междометий, была фраза, которую он произнес, когда официант вернулся с сигарочницей:

— Который час, Корки, старичок?

Я взглянул на мои часы:

— Ровно половина десятого.

— Примерно сейчас, — глухо произнес Укридж, — моя тетка начинает просвещать старушенцию.

Леди Лейкенхит никогда, даже в лучшие свои моменты, не производила впечатления искрящейся жизнерадостности, но, сидя напротив нее за чайным столом, я подумал, что выглядит она даже мрачнее обычного. Она выглядела, как женщина, удрученная тяжким известием. Собственно говоря, она выглядела точь-в-точь, как женщина, которая получила от тетки человека, который старается войти в ее почтенную семью путем брака, исчерпывающие о нем сведения.

В подобных обстоятельствах не так-то просто было поддерживать разговор о ’мгомо-’мгомах, но я не сдавался, и тут случилось то, чего я никак предвидеть не мог.

— Мистер Укридж! — доложила горничная.

Что Укридж оказался тут, было само по себе поразительным, но что он впорхнул с тем же видом всеобщего любимца здешних мест, какой отличал его при нашей первой встрече в этой гостиной, превзошло все эмпиреи самого невероятного. Меня до мозга костей потрясло, что человек, который накануне вечером, когда я с ним расстался, больше всего напоминал остов корабля на рифе, теперь ведет себя с веселой непринужденностью уважаемого члена семьи, и наконец я осуществил то, к чему примеривался всякий раз, когда пользовался радушием леди Лейкенхит, — я опрокинул мою чашечку чая.

— Думается, — возвестил Укридж с извечным своим неукротимым оптимизмом, — это пойло может сотворить чудо, тетя Элизабет.

Я уже снова балансировал чашечкой на блюдечке, но это нежное обращение опять ее опрокинуло. В таком ошарашенном состоянии, в котором пребывал я, только очень опытный жонглер мог бы успешно управляться с миниатюрными чашечками и блюдечками леди Лейкенхит.

— А что это такое, Стэнли? — спросила леди Лейкенхит с искрой интереса в голосе.

Они наклонились над бутылкой, которую Укридж извлек из кармана.

— Какая-то новинка, тетя Элизабет. Только-только поступила в продажу. Рекомендуется как незаменимая панацея для попугаев. Возможно, имеет смысл попробовать.

— Чрезвычайно мило, Стэнли, что ты позаботился привезти ее, — сказала леди Лейкенхит с теплотой в голосе, — и я непременно проверю ее действие, если у Леонарда начнется еще один приступ. К счастью, теперь он снова почти стал самим собой.

— Чудесно!

— Мой попугай, — сказала леди Лейкенхит, включая в разговор и меня, — вчера перенес совершенно непонятный припадок, для которого я не нахожу объяснения. Ведь его здоровье всегда было удивительно крепким. Я переодевалась, собираясь на званый обед, и потому не присутствовала при начале приступа, но моя племянница, очевидица происшедшего, рассказала мне, что Леонард вел себя крайне необычно. Внезапно он без всякой причины разразился громкой песней, затем оборвал пение на середине такта, словно теряя сознание. Моя племянница, удивительно добросердечная девушка, разумеется, крайне встревожилась и побежала за мной. А когда я спустилась, бедненький Леонард прислонялся к стенке клетки в позе полного изнеможения и мог выговорить только «возьми орешек». Он несколько раз повторил это тихоньким голосом, а потом закрыл глаза и свалился с жердочки. Я просидела возле него полночи, но теперь, к счастью, кризис как будто миновал. И сегодня днем он вновь почти обрел свою светлую бодрость и говорил на суахили. А это верный признак, что он хорошо себя чувствует.

Я принес свои соболезнования и поздравления.

— Особенно грустно то, — сочувственно сказал Укридж, — что это случилось именно вчера и помешало тете Элизабет побывать на банкете Клуба Пера и Чернил.

— Как! — К счастью я уже поставил свою чашечку на стол вместе с блюдечком.

— Да, — с сожалением сказала леди Лейкенхит. — А я так предвкушала, что познакомлюсь там с тетушкой Стэнли. С мисс Джулией, романисткой. Я уже многие годы ее горячая поклонница. Но пока Леонард оставался в этом ужасном состоянии, я, естественно, не могла его покинуть. Его нужда была превыше всего. Мне придется подождать до возвращения мисс Укридж из Америки.

— В следующем апреле, — вздохнул Укридж.

— Если вы извините меня, мистер Коркоран, я, пожалуй, пойду погляжу, как там Леонард.

Дверь за ней закрылась.

— Малышок, — торжественно начал Укридж, — разве это не свидетельствует со всей определенностью, что…

Я укоризненно посмотрел на него:

— Ты отравил этого попугая?

— Я? Отравил попугая? Конечно, я не отравлял этого попугая. Все объясняется добрым, но необдуманным поступком, совершенным из чистого альтруизма. И, как я собирался сказать, разве это не неопровержимо свидетельствует, что ни единый добрый поступок, сколь мал бы он ни был, никогда не пропадает втуне в великом плане Творения? Когда я преподнес старушенции эту бутылочку «Пеппо», можно было предположить, что все исчерпается несколькими тривиальными выражениями благодарности. Но заметь, малышок, как все слагается к лучшему. Милли — а она, между нами говоря, одна девушка на миллион — вчера показалось, что птичка вроде бы приуныла, и по доброте душевной попробовала ей помочь — дала ей ломтик хлеба, смоченный «Пеппо». Думала, это ее немножко взбодрит. Ну, я не знаю, старичок, чего они там намешивают, но факт остается фактом: птичка почти немедленно окосела. Ты выслушал рассказ старушенции, но, поверь мне, она и десятой доли не знает. По уверениям Милли поведение Леонарда не поддается никакому описанию. Когда старушенция спустилась к нему, он уже практически впал в пьяное забытье и весь день сегодня страдал от жуткого похмелья. И если он действительно способен теперь связать пару слов на суахили, это просто означает, что ему удалось избавиться от рекордного похмелья века. Пусть это послужит тебе уроком, малышок: не давай дню кончиться, не совершив доброго поступка. А который сейчас час, старый конь?

— Скоро пять.

Укридж что-то прикинул, и его лицо озарилось счастливой улыбкой.

— Примерно сейчас, — сказал он радостно, — моя тетка плывет где-то в Ла-Манше. А в утренней газете сообщили, что с юго-востока надвигается свирепейший шторм!