В горах Тянь-Шаня

Маленькие жители плоскогорья Ассы

На вершинах гор выпал снег и белая их шапка стала больше, приблизилась к синей полоске еловых лесов. Небо хмурится, похолодало. Затуманились горы. Там сейчас снежная метель. С летних пастбищ на зимние гонят отары овец. С холма, на котором наш бивак, хорошо видно, как они одна за другой тянутся серой колыхающей массой по дороге мимо нас, поднимая облачка пыли. Покрикивают на овец пастухи, некоторые из них позвякивают связкой пустых консервных банок на конце длинного шеста. С отарами бредут собаки.

Одна за другой идут отары, одна за другой подбегают к нам собаки.

— Почему, — спрашиваю я своих спутников, — все собаки подбегают к нашему биваку только с восточной стороны, хотя им по пути и ближе с западной?

Отгадки самые разные и — ни одной верной.

Зато теперь, после обеда, все замечают, что наши посетители стали подбегать к биваку уже с противоположной стороны.

— В чем дело, отчего, — допытываются у меня. — Объясните!

Отгадка совсем простая. Ведь собакам надо не столько на нас поглазеть, сколько понюхать, чем от нас пахнет, какими запахами богат наш бивак. Обоняние у собак во много раз богаче, чем у человека. По запахам они о многом догадываются, узнают. До обеда ветер дул с востока. Вот они и останавливались с подветренной стороны бивака, а после обеда — переменился в обратную сторону.

— Как все просто! — удивляются мои спутники. — И почему мы не догадались сразу!

За нами издалека следят сурки и, громко посвистывая, предупреждают друг друга. Покой сурков нарушен, пришло время перегона скота на летние пастбища. По плоскогорью одна за другой идут машины, везут юрты скотоводов, всюду всадники, отары овец. Да и охотники нагрянули. Достается этим жителям гор, сильно поредело их племя. Но у самой дороги сурки сохранились. Здесь, на виду у чабанов, браконьерам неудобно за ними охотиться.

Сурки очень осторожны. Далеко от норы не отходят, завидев человека, тотчас же несутся к своему жилищу и скрываются в нем. Возле бивака бедные животные отсиживаются в норе, опасаясь показаться на поверхности.

Охотники легко узнают, выходил ли зверек в течение прошедших суток из норы. Способ простой. Обычно свежий помет сурка лежит у входа не более дня, так как его вскоре же разыскивают и растаскивают маленькие жучки.

Поставит охотник на сурка капкан во входе в нору и на следующий день смотрит на его уборную. Если помет свежий и не заселен жучками, значит капкан плохо насторожен, сурок, выползая из норы, миновал его, надо заново его переставлять. Если же помет старый и кишит жучками, то сурок отсиживается, не решается выйти. Но все равно рано или поздно он проголодается и выберется наружу. Так жучки помогают охотникам. По следу же не узнаешь, почва каменистая.

В норах сурков селится жительница жарких низин каменка-плясунья. Так что квартирами эта птичка обеспечена теперь с избытком. Собака, увидев колонию нор сурков, принимается ее обследовать. Но хозяев нет, они истреблены человеком. И только одна каменка поднимает тревожные крики, опасаясь за свое потомство.

Удивительная птица. Она многочисленна в пустыне, где так мало других птиц. Живет в горах и холодных пустынях.

На желтом фоне подгорной равнины пестрит маленькими ярко-зелеными пятнами типчак. Я долго не могу понять их происхождение. Потом догадываюсь: они в том месте, где земля была удобрена навозом коров и лошадей.

От главной дороги идут ответвления в горы. Сворачиваем. Местами подъемы очень крутые и машина их берет с трудом. Дорога вьется по ущелью, неожиданно переходит в другое и заканчивается у стоянки скота. Возвращаемся. На пути вновь ответвление. Едем по нему все выше и выше. Здесь почти не тронута природа — слишком высоко и холодно, в ложбинках еще лежат пятна снега. Вся равнина Ассы внизу, как на ладони. Редкие, в логах, еловые лески остались тоже ниже нас. Мы высоко: прибор показывает три с лишним тысячи метров над уровнем моря. Рельеф сглаженный, округлые холмы, лога, кое-где торчат одинокие скалы и… царство цветов. Поражает их необыкновенно яркая окраска. Солнечными лучиками светятся лютики. От белых цветов местами земля будто припорошена снегом.

Зеленый хребет, ограничивающий с юга равнины Ассы, продольно прочеркивается темной полоской еловых лесов. Воздух прохладен, но солнце греет щедро. Набежала тучка и сразу стало холодно. Попрятались насекомые. Ничего не видно интересного. Разве вот только на нагретых солнцем камнях расселись целыми стайками мухи. Вот так они и греются, пережидают, когда пройдет тучка и снова засияет солнце.

У самой границы жизни на скалах сидит группа воронов и перекликается. Зачем они сюда залетели, какую здесь нашли поживу?

Летает черная хищная муха-ктырь. У нее удачная охота: схватила и убила маленькую бабочку-голубянку. Ей бы посидеть спокойно на одном месте с добычей, утолить голод. Но она перелетает с ней с растения на растение. Потом опять закрутилась с каким-то другим трофеем своей охоты. Поймав ее сачком, я разглядел, что в своих цепких ногах она держала убитого самца своего вида.

Маленький цветок синюхи крошечные жучки избрали местом свидания. Им, таким лилипутам, трудно встретиться в большом мире громадных гор, и они дорожат своим сборищем, не спешат расставаться. Впрочем, некоторые шустро улетают. Это самочки. У них масса дел: надо класть яички, пристраивать потомство. Тут же на цветке они подкрепляются тканью голубых венчиков. Жучки же необычайно оживлены, перебегают с места на место, встречаются, знакомятся, разбегаются. Сколько энергии и неугомонной деятельности проявляют они ради продолжения жизни своего рода!

И всюду тихие звуки. Тонко и звонко жужжат мухи-сирфиды, перелетая с цветка на цветок, басовито гудят шмели; едва слышно звенят крыльями мухи-бомбиллиды, стрекочат кобылки. К симфонии шестиногой братии присоединяются крики и песни птиц. В ущелье без умолку пересвистываются чечевицы, далеко над ручьем раздался флейтовый голос синей птицы, запел черный дрозд, тревожно застрекотали сороки, громко, пронзительно и тревожно захрюкал сурок.

В траве беззвучно летают длинноногие, неловкие караморы. По камням бегают пауки-ликозы с белыми коконами. Им сейчас необходимо солнце. В белых коконах яички: для того, чтобы из них развелись паучки, нужно как можно больше тепла. Вот когда они выберутся из кокона и усядутся на свою мать, тогда ее не узнать: она станет большой, несуразной и мохнатой от многочисленного потомства.

Самка недолго будет странствовать с паучками, найдет подходящее место и посбрасывает с себя всех до единого, и они сами о себе будут заботиться.

И всюду, куда не глянешь, раздолье самых различных по окраске цветов. Здесь, в высокогорье кристально чистый воздух и голубое небо как-то особенно передают чистоту тона.

Громадная каменистая осыпь из большущих гранитных валунов. Когда-то очень давно здесь было землетрясение, и гора раскололась на осколки. Каким оно было грандиозным! Я брожу по камням, перебираюсь с одного на другой. Местами под нагромождением камней глубокие ниши, длинные подземные переходы, величественные арки.

Камни всюду покрыты мхами и лишайниками. Пласт мха вместе со слоем земли легко снимается с поверхности. Его можно свернуть почти в рулон. Под пластом, камень мокрый. Здесь, схватив пакет своих первых яичек, ищет спасения в укромной щелке самочка муравья-мирмики. Она недавно совершила брачный полет, приготовила себе каморку и собралась завести семью, вывести первых дочерей-помощниц. Ползут, извиваясь, коричневые кивсяки. Один из них поймал дождевого червя и с наслаждением поедает.

Тонкие белые и почти прозрачные нематоды, сгибаясь спиралью, спешат найти темное местечко. Свет для них, таких прозрачных, неприятен. Скачут проворные крошечные ногохвостки. Иногда мелькнет едва различимая протура — нежная, тонкая, коротконогая и совершенно белая. Странное это существо, избравшее глубокую темноту, сырость и прохладу. Миллиарды лет органической жизни на земле мало оказали на нее влияния. Она никогда не имела крыльев и так сильно отстала в развитии и совершенстве от своих родичей, насекомых!

Спустились в долину, скоро конец урочищу Ассы и к востоку, куда лежит наш путь, видны уже горы и узкое ущелье Камсы с текущей по нему рекой Ассы. Перед колесами какие-то кобылки скачут во всех направлениях. Я останавливаю машину, спрыгиваю и едва ли не сразу попадаю в настоящее их месиво. Они везде. Одни сидят без движения, другие медленно ползают, третьи быстро скачут. Шагнешь и из-под ног во все стороны прыгают кобылки.

Приглядевшись к неожиданному скоплению, легко узнаю сибирскую кобылку. Ее не спутать ни с какой другой. Только у самцов такие забавные передние ноги: они сильно вздуты. Насекомое будто одело боксерские перчатки и собирается на ринг. Странным органом наделила природа это существо, зачем он ей? Самочки лишены такого украшения, они крупнее, осторожнее.

Сибирская кобылка хорошо известна энтомологам. Ее латинское название гомфоцерус сибирикус. Она живет на севере Европы, в Сибири, в северных районах Китая и Монголии и вот испокон веков прижилась на высокогорье Тянь-Шаня, пробралась сюда, миновав широкий пояс жарких пустынь, нашла здесь сибирскую обстановку. Попала она также и в высокогорные районы Кавказа. В Сибири ее хорошо знают — у нее громкая и неладная слава. Периодически она размножается в массе и тогда вредит пастбищам и посевам. Что-то неладное произошло и на высокогорном пастбище, и здесь она проявила свой скверный нрав, размножилась в массе и теперь поедает зелень. Аппетит у нее отменный, трава всюду объедена.

Темные тучи опять повисли над горами. Термометр показывает 14. Нам холодно. А кобылкам хоть бы что, стрекочат вовсю, их веселые песни несутся со всех сторон, непереставая ни на минуту.

Из кучи вещей, наваленных в кузове машины, я поспешно извлекаю магнитофон, налаживаю его: надо воспользоваться случаем и записать песни кобылок. Но все музыкальное общество неожиданно смолкает. Неужели от того, что вдали прогремел гром? Или еще от чего-либо?

Я мечусь с магнитофоном, прислушиваюсь. Нет, везде молчание и напрасны мои старания. Проходит полчаса, и на нас надвигается густая сетка дождя. Так вот отчего прекратился концерт шестиногих музыкантов. Кобылки загодя зачуяли непогоду!

А впереди синеет небо и похоже, что там светит солнце. Ну что ж, тронемся в ту сторону. Иногда я останавливаю машину, ищу кобылок. Оказывается, они не везде, а отдельными большими скоплениями живут. Вскоре из окна машины я угадываю, где собралась эта братия: если трава редкая — значит тут и царство сибирской кобылки.

Дождь постепенно отстает от нас, и пока я разглядываю очередное скопление кобылок, небо светлеет, проглядывает солнце и чуть обогревает землю. Снова оживляется это общество ненасытных обжор, опять несутся со всех сторон их скрипучие песни! Я тщательно прислушиваюсь к ним и постепенно начинаю понимать их сигналы. Редкое чириканье — это мужской разговор двух самцов, оказавшихся рядом. Неумолчное стрекотание — ритуал ухаживания. Самец усердно распевает свою песенку. Самка к ней большей частью равнодушна, молчалива, недвижима. Но вот самец притрагивается к своей избраннице «боксерскими перчатками», самка будто, выходит из оцепенения и, щелкнув ногами, уносится прочь. И так почти везде — это безуспешное сватовство.

Иногда самец беззвучно и мелко сучит ногами и в такт им колотит по земле своими толстыми культяпками. Это какой-то особенный сигнал в ультразвуковом диапазоне и мой магнитофон не в силах его уловить.

Иногда к паре музицирующих кобылок подбирается чернотелка и трогает ее усиками. Но получив «оплеуху» задней ногой (я впервые вижу, как кобылки ловко умеют лягаться, и не поэтому ли они получили такое народное название), поспешно ретируются. Чернотелок здесь масса. Они — санитары и заняты тем, что пожирают трупы кобылок. Та же, что неосторожно притронулась к живой, видимо, искала поживы, да ошиблась.

Вначале я не обращаю внимания на погибших насекомых. Думалось просто: это те, кто закончил свои жизненные дела. Но вот в одном изолированном скоплении, где растительность не так сильно объедена, я вижу трупики кобылок, судорожно обнявшие вершинки растений. Да ведь они поражены типично инфекционной болезнью. Насекомые, ею пораженные, стараются из последних сил взобраться как можно выше. Эта черта поведения обреченных на гибель так характерна, что по ней и назвали недуг «вершинной болезнью». Возбудители ее разные и приспособлены поражать разных насекомых. Но реакция болеющих одинакова и направлена она на благо своего врага. С вершинки спорам легче разлететься во все стороны. Так вот откуда трупики кобылок, пожираемые чернотелками! Там, где трава сильнее съедена, кобылкам не на что забраться, и они гибнут на земле.

И, наверное, еще одно значение этого предсмертного действия: вскарабкаться повыше, чтобы не быть съеденным жуками.

Обычно, как только какое-либо насекомое размножается в массовом количестве, у него появляются враги. Постепенно, а иногда и быстро, они уничтожают зарвавшегося «захватчика земель» и все становится на свои места, в природе вновь восстанавливается равновесие сил. Но здесь, кроме вершинной болезни, которая, видимо, появилась недавно, я не вижу никаких врагов. Чернотелки не в счет, они трупояды. Не видно ни ос-парализаторов, ни мух-тахин — паразитов. Нет здесь ежей и степных гадюк, рьяных охотников за саранчовыми. Слишком здесь холодное лето, суровая и длинная зима. Единственная птичка — каменка-плясунья, казалось, не обращает внимания на столь массовую и легко доступную добычу и занята тем, что, сидя возле сурчиных нор, раскланивается во все стороны. Да и малочисленна эта пичужка в обширном крае заоблачных высот. К тому же ей, наверное, надоела эта легко доступная еда.

По чистому зеленому полю бродит большая стая галок и грачей. Ковыряют в земле, кого-то разыскивают. Вот кто, наверное, истребители кобылок, прилетели сюда из низин на обильное пиршество. Я спешу к ним. Но там, где сидели птицы, нет и следов кобылок. Черная рать занята тем, что переворачивает помет животных, вытаскивает из-под него многочисленных навозников, жужелиц. Они, оказывается, к кобылкам равнодушны. Быть может, сибирская кобылка несъедобна, или попросту надоела.

Интересно бы переселить из Сибири сюда врагов этого вредителя пастбищ, заняться и с возбудителем болезни. Его, конечно, можно в лаборатории размножить и культурой опрыскать растения в местах скопления насекомых. Пока я приглядываюсь к кобылкам, гоняюсь за галками и грачами, опять темнеет небо и дождь закрывает горизонт.

В стороне от дороги видно несколько ярко-желтых палаток, белые кубики из марли. Подъезжаем. Оказывается, здесь стационар энтомологов по изучению химических мер борьбы с сибирской кобылкой. Как будто хорошие результаты дает применение приманки из конского навоза, отравленного тиофосом. Домашние животные ее не трогают. Этот метод был предложен более пятидесяти лет назад сибирским энтомологом Бережковым. Только яд использовался в то время более безобидный для окружающей природы — мышьяковисто-кислый натрий.

— Какова же судьба яда? После разложения приманки он остается на почве, на растительности? — спрашиваю юных ученых.

— Это неизбежно, но не опасно.

— Но все же с травой незначительные дозы яда будут попадать в организм овец, а затем с мясом достанутся и человеку, — допытываюсь.

— Возможно. Тут ничего не сделаешь, судьба всех ядов такова.

— Есть что-либо новое по биологии кобылки, кроме того, что в книгах?

— Нет, ничего. Все уже изучено!

— Ну, а как обстоит с использованием против кобылок ее естественных врагов, болезней?

— Эта область пока не разработана.

Продолжая путь, я думаю о том, что энтомологам следовало бы попытаться применить возбудителя вершинной болезни кобылок, начать изучение и их сибирских собратьев. Там, наверное, тоже есть что-то такое, что истребляет это насекомое.

Загадка биологии сибирской кобылки состоит еще в том, что она распространена по урочищу не везде, а участками. Очень ее много в западной части, нет в средней, появляется в небольшом количестве в восточной окраине урочища. Здесь имеются в виду места со сходными условиями жизни: холмы, покрытые типчаком. Какова же причина неравномерного ее распространения?

Приглядываясь к насекомым, обитателям урочища, я думаю еще об одной проблеме.

Австралия оказалась очень удобной страной для овцеводства. Вскоре, как только началась колонизация этого очень своеобразного в природном отношении материка, здесь стали усиленно развивать животноводство. Равнинный рельеф, прекрасные пастбища и благоприятный климат способствовали этому. Но как только поголовье скота увеличилось, перед фермерами возникла совершенно неожиданная проблема. Животноводство стало, в известной мере, под угрозой из-за… кто бы мог подумать, из-за навозников. Не потому, что эти крупные жуки мешали разводить и пасти скот, а наоборот, из-за их отсутствия в Австралии. Жуков-навозников особенно много в пустынях и степях. Широко они распространены в Европе и Азии. Их польза заключается в том, что, питаясь навозом, они разлагают его на мелкие части, затаскивают в почву, где готовят питательные шары для своих личинок, то есть уничтожают навоз, удобряя им землю. Ранее мало задумывались над тем, что эти жуки выполняют в природе незаметную, но важную роль, пока в Австралии пастбища не стали деградировать из-за обилия неразложившегося навоза, покрывшего поверхность земли. Тогда-то и вспомнили о жуках-навозниках и принялись их перевозить из Европы и Азии на этот континент. На новом месте истребители навоза быстро акклиматизировались, размножились и принялись добросовестно исполнять предназначенную природой роль. И нарушение равновесия в природе быстро восстановилось.

Кто знает, быть может, в далекой древности наблюдательный человек и знал ту важную роль, которую выполняли жуки-навозники. Видимо, не напрасно еще древние египтяне несколько тысяч лет назад почитали жуков-навозников священными, изображали их на пирамидах, амулетах и т. п.

О делах животноводов Австралии я вспоминаю не случайно. До некоторой степени подобная картина создалась и у нас на высокогорных пастбищах. Так, на джайляу Ассы на поверхности земли всюду лежит масса помета овец, лошадей, коров и лежит она нетронутой.

Почему же на пастбищах пустыни довольно прилежно трудятся жуки-навозники, а на высокогорных пастбищах их нет?

В высокогорье другой климат. Здесь, на высоте около трех тысяч метров над уровнем моря, прохладно, а в пасмурную погоду — холодно. Навозникам, обитателям жарких пустынь, такой климат не подходит. Они не могут в нем жить и размножаться. Здесь, судя по всему, было бы неплохо жукам-навозникам из северных степей Казахстана. Но сюда, в высокогорье, им невозможно проникнуть: они тяжелы на подъем, летают с трудом и на небольшие расстояния. Наши же горы окружены широкой зоной жарких пустынь, через которые не всем северянам открыт путь.

Продолжаем наш путь дальше, пересекаем плоскогорье, затем спускаемся к пойме. С севера холмы, поросшие можжевельником, елки, спрятанные в ущельях, пологие небольшие горы. И здесь, в конце урочища Ассы, масса всяких курганов, а также недавнее кладбище из обычных каменных холмиков.

Случайно бросив взгляд на крутые зеленые склоны гор, я вижу на них кольца. Они выделяются более темным цветом среди зеленой травы. Их несколько. Почти все они одинакового размера. В одном месте два кольца образовали подобие восьмерки. Как и откуда взялись кольца — не понять. Следов от стоянки юрт там быть не может: склоны слишком круты. Может быть, следы от падения метеоритов? Но упав на крутой склон, осколки не образовали бы фигуру правильного кольца. Ничего не могу понять. Придется лезть в гору.

Потом догадываюсь. Это следы от когда-то там росших куртинок можжевельника. Этот низенький, приземистый и очень густой кустарничек равномерно разрастается во все стороны, образуя круглое пятно. Когда условия жизни ухудшаются, центральная его часть постепенно отмирает, но периферическая, образуя кольцо, еще долго сопротивляется невзгодам, живет. Потом и она гибнет. На месте роста можжевельника остается пятно, разреженной травы, а там, где был круг, — растительность сочнее, зеленее и темнее. Отмершая часть можжевельника, видимо, оставляет в почве какие-то благоприятные условия, способствующие росту.

Отдуваясь от одышки, добираюсь до одного, другого кольца и с трудом нахожу в почве остатки стволиков можжевельника. Он рос здесь очень давно, но, погибнув, оставил после себя следы, свидетельствующие о постепенном иссушении климата.

Увлекшись загадкой зеленых колец, я на время забылся, а когда взглянул на небо, удивился: пелена размытых облаков с синими разрывами, а ниже солнца, почти под самым горизонтом, будто кусочек радуги, только широкий, прямой, нечеткий. Он сверкает цветами радуги: сверху красный, потом синий, затем зеленый, желтый. Правее его другая полоса, в два раза короче, ярко-белая, опалесцирующая, светящаяся. Подобного явления ранее мне не приходилось видеть.

Кончилось холмистое плато, река ушла в каньон. Дорога прочертила красный склон, запетляла с горки на горку. Каньон глубок, скалист, обрывист. Спуститься в него невозможно. Северный склон зарос елью, можжевельником, жимолостью. В этом маленьком заповеднике нога человека не ступала.

Со дна каньона доносится журчание ручья, подует ветер и приносит из него густой аромат еловой и можжевеловой хвои.

Здесь хорошо, и мы устраиваем бивак. К тому же забарахлила машина.

Рано утром возле нашего бивака возмущаются, кричат хриплыми голосами, ругаются сурки. Еще бы! Отойти от норы далеко нельзя и опасно, ведь вблизи, самый страшный враг — человек. Коричневого, с темными подпалинами, сурка трудно различить среди камней: станет на задние лапы, замрет столбиком, только толстый животик вздрагивает в такт крикам.

Завести мотор долго не удавалось. День был почти потерян.

Когда возились с закапризничавшей машиной, на нас стали нападать мелкие клопики. Их укус довольно болезненный. Парадоксальное поведение клопиков мне знакомо издавна, с десяток лет назад, я даже опубликовал об этом в научном журнале заметку. Клопики питаются тлями, но когда эти насекомые исчезают в низинах с высыханием растений, маленькие хищники переселяются в горы. Здесь, видимо, за неимением своей главной добычи нападают на человека и, возможно, на зверей и птиц. Уж не происходит ли сейчас постепенное приспособление клопика к новой добыче. Если так, то легион насекомых-кровососов, недругов человека, возможно, вскоре пополнится еще одним представителем.

Устранив неполадки в машине, продолжаем путь дальше. Нашли еще более живописные места над каньоном, заросшие елью, можжевельником. Рядом с каньоном опасно пасти скот, уж очень круты и скалисты его склоны. Вот почему вдоль каньона, словно в заповеднике, растет густая, хотя и слегка начавшая подсыхать, трава. Над цветками гул шмелиных крыльев. Эти насекомые, принадлежащие одному виду и даже одному гнезду, сильно варьируют в размере и в окраске. Маленький гудит тоном выше, чем побольше. Так и получается: каждый поет на свой лад, а в итоге звучит замечательный шмелиный оркестр. Удивительно работоспособны эти насекомые. С раннего утра до позднего вечера деловито и неутомимо они работают, не обращая внимания ни на погоду, ни на то, что возле них стоит человек или животное.

Вдруг над палаткой в воздухе раздался громкий шипящий свист. От неожиданности я вздрагиваю. С неба одна за другой, лихо пикируя, падает на землю целая стая воронов. Расселись, огляделись и принялись важно расхаживать, выискивая жуков да саранчуков. Насчитал я их что-то около сотни. Никогда мне не приходилось видеть эту птицу, чуждающуюся большого общества себе подобных. Потом на вершинку холма вблизи бивака села стайка голубей. Какими они нам показались необычно ярко-голубыми. Сейчас они действительно оправдывали свое народное название голубь — голубой. Тогда я вспомнил еще одну птичку у ручья на камне — зимородка. Был он тоже так необыкновенно ярок и цветаст и сверкал, как драгоценный камень, в ярких лучах солнца.

Стайка голубей натолкнула меня на мысль о том, что высоко в горах та яркая окраска цветов, на которую прежде обращали внимание многие натуралисты и ботаники и пытались понять ее причину, объясняется вовсе не особенным составом веществ, придающим цвет лепесткам, а просто особенностью освещения высокогорья, горным светом, богатым ультрафиолетовыми лучами. Есть ли исследования на эту тему, я не знаю. По крайней мере, ботаники, которым хорошо известно это явление, мне не смогли дать положительного ответа.

Сверху, проглядывая каньон в бинокль, увидал поваленную ель, лежащую через речку. Она стара, кора давно обвалилась, ствол белый, чистый — отличный переход. Надо побывать там. Рано утром, после завтрака, преодолеваю очень крутой спуск в каньон. На земле толстые подушки мха. Вершины елей прямо перед глазами. Кое-где заросли шиповника и рябины. Речка шумит громко. С трудом добрался до каньона. Каков-то будет подъем?

Продираюсь через густые заросли ивы: настоящие джунгли, никаких следов человека. Перебираюсь через реку, затем лезу на очень крутые южные склоны с причудливой смесью пустыни и высокогорья. Местами громадное нагромождение камней.

Обратный подъем из каньона преодолеваю почти ползком, без шапки — снимают заросли. Сбился с пути, попал в заросли колючего шиповника, где не за что ухватиться руками, в общем досталось, пока добрался до бивака.

Потом увидел больших муравьев-древоточцев. Где-то должно быть их гнездо. Пока нашел его, прошло немало времени. Муравьи, бредущие с добычей, неожиданно исчезали в подземных тоннелях, которые вели к их обители. Оно же оказалось в лежащем на земле бревне среди пологого наноса камней, вынесенных когда-то селем из небольшого ущелья. На полянке на открытом месте сел рядом с бревном, присмотрелся. Снаружи никаких признаков жизни, ни одного муравья, и только кучки свежих опилок, лежащие вдоль бревна, говорили о том, что здесь, в древесине, протекала жизнь большого общества лесных жителей. Но как они среди гальки и валунов провели свои подземные тоннели — непонятно!

Пока я раздумывал над сложной архитектурой жилища древоточцев, присматривался, где же выходят на поверхность их тоннели, на каменистой полянке появилась крупная темная точка, а впереди её более мелкая. Было похоже, будто большой муравей тащил перед собой маленького, но не в челюстях, а как-то в небольшом от себя отдалении.

Я заинтересовался. Подобрался поближе, и то, что увидел, привело меня в величайшее изумление. Еще бы! Маленький тщедушный черный лесной муравей формика фуска, наверное, один из умелых разведчиков, вежливо, но настойчиво, вел за собой за усик большую и грузную бескрылую самку красноголового муравья формика трунцикола.

Древоточцы были сразу же забыты.

Сейчас в лесу много бродячих красноголовых самок, вылет их из муравейников и оплодотворение, видимо, произошли недавно. Теперь они бродили повсюду в поисках пристанищ. Я знал, что многих таких самок охотно принимают к себе старые муравейники, другие же ухитряются найти укромное местечко, воспитать первых дочерей-помощниц и положить начало нового муравейника. Но сейчас зачем самке было отдаваться во власть маленького чужака, следовать за ним в неизвестность. Да и черный разведчик, к чему он вел к себе самку чужого вида!

Однажды я видел, как покорную самку формика пратензис вели к себе рабочие другого вида формика кункулярия. Вели торжественной процессией вежливо, постоянно предлагая вкусные отрыжки. И вот, наконец, второй такой же случай.

Не думаю, чтобы черный фуска был столь коварен и, обманув бдительность самки-бродяжки, вел ее в свой вертеп на заклание: добыча все же немалая, да и питательная. Наверное, муравейник случайно потерял самку, теперь разыскивал бродяжку, хотя бы принадлежащую к другому виду.

Зачем такая крайность? Очевидно, лучше чужая самка, чем никакая. Позднее судьба может сложиться по-разному, новая самка будет рожать, муравейник сперва станет смешанным, а затем его жителей постепенно заменит потомство самки-пришелицы. Или, быть может, муравьям удастся раздобыть самку своего вида, а пришелице придется ретироваться. Как бы там ни было, муравейник без самки и без детворы жить не может.

Пока я раздумывал обо всем этом, парочка муравьев все также и в том же порядке неторопливо прошествовала через полянку, усеянную камнями. Теперь их путь лежал через заросли травы и всякого растительного мусора. Здесь я, как ни старался, потерял их и сколько ни искал, найти уже не смог.

Пришлось снова возвратиться к бревну, заселенному древоточцами.