В исключительных обстоятельствах 1985

Не лучшим образом Захар Романович Рубин, ведущий научный сотрудник одного из московских научно-исследовательских институтов, прожил свои шестьдесят пять лет. В пору войны гитлеровцы завербовали попавшего в плен молодого военного врача Рубина. Став немецким агентом, он прошел разведывательную подготовку и под кличкой «Сократ» был заброшен в тыл Красной Армии. Абверовцы снабдили его нужными документами. Рацию и другое шпионское снаряжение он захоронил в лесу в районе приземления, под Смоленском. Ему удалось влиться в ряды советских бойцов и в качестве военного врача пройти всю войну. Трусость, желание сохранить жизнь — так он позже объяснял свое поведение — толкнули его тогда на путь измены. Когда он согласился стать агентом абвера, то для себя решил: «Как только окажусь дома, в Москве, явлюсь с повинной». Увы, это был жалкий компромисс с совестью. На явку с повинной и честную исповедь не хватило мужества, да и совестливости.

Так десятки лет жил Рубин под страхом: вдруг узнают — и тогда всему конец — доброму имени, служебной карьере.

Тайное помимо воли Рубина стало явным. После мучительных колебаний и раздумий он все же пришел в приемную Комитета госбезопасности, но пришел лишь тогда, когда новые хозяева, получив от гитлеровцев по наследству их агентуру, дали знать о себе Захару Романовичу.

Его принял полковник Бутов, опытный, бывалый контрразведчик. «Я слушаю вас», — мягко сказал он. Поборов испуг и растерянность, Рубин надрывно произнес: «Я... агент иностранной разведки». И умолк. Ожидал — какова будет реакция собеседника? Даже видавший виды Бутов был удивлен столь откровенным скоропалительным заявлением, но виду не подал. «Продолжайте, я вас слушаю». Тяжкая это была исповедь. Рубин говорил задыхаясь, умолкал, молча сидел, понурив голову, и снова продолжал...

С участием Рубина начался поиск шпионского снаряжения агента абвера Сократа. Чекистам важно знать — сказал ли Рубин правду? И еще: не была ли уже рация в шпионской работе? Поиск оказался очень трудным. Но тем не менее снаряжение было найдено. Эксперты дали ответ и на второй вопрос: рация Сократом не использовалась.

Значит, Рубин сказал правду. Но пока это была полуправда. Полную правду о себе он скажет позже, лишь после того, как к нему явится Нандор, связной из штаб-квартиры, филиала ЦРУ, чтобы накрепко привязать его к себе. Сократу вручили новое шпионское снаряжение — на старое не надеялись, прошло уже много лет, рацию и средства для нанесения тайнописи в почтовых корреспонденция и средства ее проявления, подставные адреса для связи с разведцентром... Обо всем этом Рубин сообщил полковнику Бутову.

«СОКРАТ»

«Игра» еще не началась. Она впереди. «Голос» с той стороны могут подать в любой день, час. А пока разыгрываются возможные варианты «дебюта»...

Виктор Павлович Бутов не раз в эти дни вел трудный диалог сам с собой, готовясь к большому разговору с генералом. Терзают сомнения — как поведет себя в этой игре Рубин — Сократ? Можно ли полностью доверять ему? И тут же контрвопрос: «А разве он не сказал всей правды, разве его шпионское снаряжение не оказалось в месте, им указанном?»

Бутов хочет посоветоваться с генералом: «Может, новую радиоаппаратуру, врученную Сократу связным из штаб-квартиры, временно забрать от него, пока не понадобится? Или такой вариант: изъять какую-то маленькую деталь этой аппаратуры, без которой она не будет действовать? — И тут же возражение: — Как же тогда из штаб-квартиры передадут ему по радио запросы, указания? — И тут же ответ: — Нандор не случайно снабдил Рубина средствами тайнописи, подставными адресами, по которым можно установить и письменную связь».

Тревожные эти мысли, набегая одна на другую, не давали покоя. Бывало и так, что, проснувшись ночью, Бутов долго не мог уснуть — мучили раздумья. И так до самого рассвета, потихоньку вползавшего в окна.

Однако в кажущейся неразберихе мыслей уже проглядывала некая стройность.

У него все готово для подробного доклада генералу — от «а» до «я». Все, с чего началось, как развивались события, чем кончилось. Точнее: на каком этапе они пребывают сегодня. Зная характер генерала — дотошный интерес ко всем деталям, полковник, готовя доклад, старался не упустить «крупных мелочей» — это из генеральского лексикона, всегда напоминавшего подчиненным: «В нашем деле мелочей не бывает».

...Бутов сидит за длинным столом генеральского кабинета, неторопливо докладывает, листая пухлую папку, а генерал Клементьев, попыхивая трубкой, шагает из угла в угол, заложив руки за спину.

— Что будем делать дальше, товарищ генерал?

Полковник озабочен, на лице печать всех тревог, что одолевали его в последние дни. Генерал улавливает настроение Бутова, но своего мнения не высказывает.

— А как быть с Рубиным? — вопрос Бутовым поставлен в лоб.

Генерал, перестав расхаживать по кабинету, искоса взглянул на полковника.

— Разве вам не ясно, Виктор Павлович, что в данной ситуации без него нам не обойтись. Или не так? Так что же вас смущает? — прищурился Клементьев.

— Все то же, товарищ генерал, неискренность Сократа. Правду выдавал микродозами. А мы собираемся оказать ему доверие. Не побоюсь сказать — высокое. Есть ли основания для этого?

— Позвольте, позвольте... Не понимаю... Вы что же, до сих пор не убеждены в раскаянии Рубина?

— Теперь вроде бы оснований для сомнений нет, и все же прошлое его поведение...

Генерал недовольно подобрал губу, и лицо его посуровело.

— Мы с вами, батенька, должны уметь понять человека, совершившего преступление, даже тогда, когда раскаяние к нему пришло не так скоро, как бы нам, с вами хотелось. Оно, Виктор Павлович, является не по заказу, а по-разному: к одним импульсивно, мгновенно, а к другим после долгих, нелегких раздумий, как это и произошло с Рубиным. Важно, что оно пришло все же, раскаяние.

Генерал, крепкого сложения мужчина лет шестидесяти, с лобастой головой, с большими умными глазами, откинулся к спинке стула и, вытянув свои длинные ноги под столом, неторопливо продолжал:

— Раскаяние... Это очень сложно, когда человеческая душа открывает свои сокровенные тайники. Нам, чекистам, нужно в самые глубины проникать, чтобы безошибочно разобраться — где чистосердечная правда, а где ловко закамуфлированная ложь, по велению пробудившейся совести пришел к нам человек или хитрит, игру затевает... Без этого разумная осторожность может превратиться в болезненную подозрительность. Наш долг помогать людям найти верный путь.

Генерал умолк. Разжег трубку и снова зашагал по кабинету.

— Вот так... — И после небольшой паузы: — Забываю вас спросить, как здоровье профессора Рубина после всего случившегося?

— Очень переживает, нервничает. Тяжело перенес известие о гибели Елены Бухарцевой... Первая любовь... В свое время он трусливо отвернулся от нее. Елена, связная подпольного центра, погибла в тылу врага при загадочных обстоятельствах.

— У Рубина есть дети?

— Приемная дочь Ирина. Недавно вышла замуж, живет у мужа. Профессор остался в одиночестве...

— Вот ведь какая судьба у человека. Постарайтесь понять его, Виктор Павлович. Опекайте, укрепите морально. Вы должны стать прочной опорой Рубину. Иначе пропадет. А кроме нас, поддержать его сейчас некому... И еще — постарайтесь разузнать о судьбе Бухарцевой. Успеха вам, Виктор Павлович.

«ИГРА» НАЧАЛАСЬ

В ход пошла тайнопись. Поступили первые запросы новых «хозяев» Сократа. Сдержанные, лаконичные:

В адрес разведцентра противника ушел столь же лаконичный ответ:

Через несколько дней Сократу сообщили:

Бутов слегка нервничает, хотя никто этого не замечает: внешне спокоен, выдержан. А сомнения? Вроде бы отброшены — с точки зрения контрразведчиков Сократ ведет себя безукоризненно. И все же на душе неспокойно.

Первые ходы в начавшейся «игре» сделаны, и уже есть пища для раздумий.

ПОДОПЕЧНЫЙ

Эта трагедия разыгралась в глухом белорусском селе. Всех его жителей, и старых и малых, гитлеровцы пригнали на опушку леса. Белобрысый полицай объявил, что по приказу коменданта за помощь партизанам все они будут расстреляны. В ряду обреченных селян, выстроившихся по краю оврага, бабушка стояла в самом центре. Глаза ее были сухими, и бессильно повисшие руки торчали из коротких рукавов замусоленной куртки. Время от времени она поглаживала головку внучка, прижавшегося к ее коленям. Сережа боязливо смотрел на все, что творилось кругом, на хмурых солдат, на то, как серебристыми искорками поблескивали капли дождя на крыше дома лесничего. А просунувшееся из-за туч холодное осеннее солнце умиротворенно поглядывало на людей, которым осталось жить на этой земле считанные минуты.

Грянул залп — и бабушка, широко раскинув руки, рухнула наземь, прикрыв своим телом чудом оставшегося в живых внучонка: пуля пролетела над его головой. Долго, допоздна, пролежал он тут, на пропитанной кровью стылой земле, не смел пикнуть, подняться. И вдруг снова раздались выстрелы, и в наступившей затем тишине Сережа услышал голоса русских. В тот вечер партизаны сполна рассчитались с гитлеровцами за их злодеяния, за расстрелянных женщин и детей.

Мальчонку партизаны переправили на Большую землю, в Москву, к дяде, — отец Сергея погиб на фронте в боях под Москвой. Дядя, крупный инженер, ученый, часто и надолго уезжал в командировки, так что Сергей по существу жил один, в богатой отдельной квартире, чем не преминули воспользоваться дружки — из тех, кто до добра не доводит. К счастью, Сергей оказался в поле зрения чекиста, умеющего неведомо как извлекать из глубин человеческих неприметное поверхностному взгляду хорошее и радоваться, когда это удается. Бутов немало повозился с Крымовым. Они встречались, подолгу беседовали. Полковник даже цитировал на память Омара Хайяма:

И ему удалось оторвать Сергея от юных шалопаев, гуляк, валютчиков и фарцовщиков. Прошло немало времени, пока Сергей Крымов образумился, женился на Ирине, приемной дочери Рубина, и вроде бы не без успеха стал пробовать свои силы в журналистике. Тем не менее полковник продолжает его опекать: «Растение хрупкое, того и гляди сорняки заглушат».

На этом поприще у полковника появился хороший помощник — Ирина. Сергей познакомил ее с Бутовым, когда ходил еще в женихах. И тогда Ирина совершенно неожиданно для себя открыла совсем не ведомую ей дотоле сферу деятельности чекистов — возвращение заблудившихся на путь истинный. Обычно замкнутая и немногословная, она однажды разоткровенничалась.

— Виктор Павлович, я не предполагала такого за людьми, вашей профессии. Спасибо вам за Сергея, за все, что вы сделали для него, а значит, и для меня.

...В тот день Бутов позвонил на квартиру Рубина. К телефону подошла Ирина.

— Здравствуйте, Виктор Павлович! Спасибо, что не забываете нас. Здоровье Захара Романовича? Как вам сказать, не очень. Уснул. Благодарю. Непременно передам. Да, понимаю... Дела... Вы очень нужны Сергею, он хочет с вами о чем-то посоветоваться... Сейчас его нет дома. Когда? Не знаю, сказал, что по заданию редакции куда-то поедет, возможно, задержится.

— Пусть позвонит, номер телефона знает.

ИНТЕРВЬЮ С ОТСТУПЛЕНИЯМИ

К ответственному секретарю редакции Крымов ворвался пулей.

— Есть фитиль! В Москву приехала Аннет Бриссо. Из Парижа, туристка... Для встречи с нашим ученым, Поляковым. Они друзья по французскому Сопротивлению, были в одном отряде маки. Здорово, а? Хочу сделать интервью, как считаете? А?

— Крымов, когда вы перестанете «акать»? Объясните толком — кто такой Поляков?

— Это дядя моего лучшего друга, Васи Крутова... С большой сибирской стройки. Я уже о нем рассказывал... Был в отпуске в Москве, ну и познакомил с дядей. Милейший человек, профессор — микробиолог и лирик. Пишет стихи. Я вам покажу, может, тиснем...

Несмотря на солидную разницу в возрасте, Сергей Крымов и Михаил Петрович Поляков подружились. Журналисту всегда было интересно в его обществе. Крымов не раз бывал у профессора, обладавшего поистине неотразимым обаянием. Журналист любил слушать рассказы этого человека с острым, живым, чуть насмешливым взглядом зеленоватых глаз, с резкими, энергичными движениями рук — на левой было только три пальца: это от войны. После отъезда Васи профессор, старый холостяк, радушно встречал приятеля любимого племянника. Они пили на кухне чай с бутербродами из институтского буфета, затем удалялись в профессорский кабинет, где все стены были заставлены книжными стеллажами. Сутулый, как все, кому приходится подолгу работать за столом, Михаил Петрович, уютно устроившись в старинном кресле, рассказывал любопытные истории из жизни великих бактериологов. Поляков мог часами говорить о покорителях микробов.

Однажды Крымов спросил:

— Михаил Петрович, вы медицину избрали по любви или...

— Или не прошел по конкурсу на филологический в МГУ? Это вас интересует? Так?

— Будем считать, что так.

— Позвольте, молодой человек, сослаться на биографию великого Алмрота Райта. В юности он мечтал приобщиться к музам и чуть было не избрал литературу. Но отсоветовали, убедили: «Если у вас прорежется талант писателя, то опыт медика, знатока жизни и смерти, свидетеля человеческих трагедий и радостей, будет бесценным». Кем был для человечества Алмрот Райт, известно всем. Известны и ухабы, что были на его жизненном пути.

— Полагаю, Михаил Петрович, что и ваша жизнь...

— И в моей жизни ухабов было немало. — Профессор насупился и умолк,

— Я вас слушаю, Михаил Петрович... Только нельзя ли заглянуть в ваши более ранние годы жизни? Мне Вася так много рассказывал и о вас, и о людях земли, взрастившей вас... Ваш племянник прямо влюблен во Владивосток.

— Этот город нельзя не полюбить. Кто жил во Владивостоке не на чемоданах, не отсчитывал, сколько дней по договору осталось до отъезда, тот навсегда прикипел к нему. А сейчас, уж коль в вас так взыграла журналистская любознательность, расскажу о крае нашем, ну и немного о человеке, который вырос в этом краю и с гордостью говорит: «Я с Дальнего Востока».

Профессор поудобнее уселся в свое «вольтеровское» кресло, хлебнул из чашки уже остывший кофе и задумчиво, глядя в потолок, стал рассказывать о Приморье, о Дальнем Востоке.

Теперь он весь во власти эмоций, он там, в далеком и очень близком его сердцу крае моряков и рыбаков.

Говорил профессор негромко, сбивчиво, перескакивал с Золотого Рога на Курилы. И лицо его, обычно невозмутимое, сейчас, когда он рассказывал о родном крае, о прелести по-южному шумливых владивостокских улиц, о морском порте, о заповеднике в океане, богатствах морской и островной фауны и флоры в заливе Петра Великого, лицо его выражало целую гамму чувств: восхищения, гордости и даже тоски и грусти.

Сергей внимательно слушал, и вставала перед ним во всей своей загадочной красе объятая покоем тундра, Вечный огонь на Корабельно-Набережной столицы Приморского края, легендарный «Красный вымпел» — дальневосточная «Аврора», с нее начиналась революция на Дальнем Востоке. Ему слышался гул тихоокеанских волн, набегавших на берег, резкий скрип портовых лебедок и прощальные гудки уходящих в океан лайнеров, рев прибоя и разъяренных секачей на лежбище, рокот птичьих базаров на острове Тюлений.

— Нет, нет! По рассказам, даже самым красочным, все это невозможно представить, мой милый друг. Видеть надо. Мой вам совет. Садитесь в Москве на дальневосточный экспресс, послушайте вагонные байки попутчиков, возвращающихся домой, и через энное количество дней выйдете на перрон уникального вокзала, венчающего самую длинную железнодорожную магистраль — Транссиб. Это о нем Твардовский писал: «...по пояс в гору, как крепость, врезанный вокзал». Просто и точно.

Сергей прервал наступившую паузу.

— Михаил Петрович, расскажите мне о вашей жизни в этом чудесном крае. Признаюсь вам, я хочу писать очерк о Полякове с Дальнего Востока.

— Вот этого делать совсем не следует, — сердито пробормотал Поляков и снова замкнулся в себе.

Крымову пришлось пустить в ход весь, свой журналистский опыт, опыт мастера «интервью с интересным собеседником» (а он был активным поставщиком материалов для этой появившейся в их газете рубрики), чтобы разговорить Полякова. И «разговорил». Возможно, подействовали слова, сказанные в лоб, без обходных троп, возможно, подкупающая непосредственность собеседника.

— Я, Михаил Петрович, хочу попросить вас об одном: рассказывая о своей жизни, бога ради, помните, что я не начальник отдела кадров, а журналист. Мне нужна не анкета, а душевный рассказ о прожитом.

Поляков усмехнулся, покачал головой.

— Однако ж вы настырный малый, как я погляжу.

— Чисто профессиональное, Михаил Петрович.

— Я не думаю, что моя жизнь может заинтересовать профессионального журналиста. Стереотип! Много раз виденное, слышанное, не больше. Ведь вашему брату подавай что-нибудь необыкновенное, из ряда вон выходящее. А моя жизнь до войны текла тихим ручейком. Правда, в нашей семье было и такое, чем по праву можно гордиться. Я имею в виду деда и отца, их жизнь. Мой дед — Самсон Иванович — рабочий судоремонтного завода, был активным участником знаменитого вооруженного восстания во Владивостоке. Эхо 1905 года в Петербурге и Москве!

Царские войска жестоко расправились с восставшими. Самсона Ивановича избили до бесчувствия. Окровавленным, искалеченным он был брошен в тюрьму, где и умер, оставив на мать единственного сына Петра совсем еще мальчишкой. Ему тогда было всего-то одиннадцать лет. Тяжко пришлось без отца. А когда Петр подрос, стал кормильцем, его забрали в солдаты. Как говорили в Приморье, по самые ноздри хлебнул он горестей первой мировой войны. Но пришел и его звездный час. Октябрь семнадцатого! Не посрамил Петр революционных традиций отца. И на штурм Зимнего ходил, и в подавлении кронштадтского мятежа участвовал, и с Колчаком дрался. Кончилась гражданская война, и подался Петр домой. Всю дорогу от Москвы до Владивостока грезил он — как сложится мирная жизнь его. Вспоминал родителей, дом свой, небольшой деревянный, с пышным палисадником, и белые волны горьковатой тенистой черемухи. Волновался за мать, не отличавшуюся здоровьем, с которой судьба разлучила его на долгие годы. Только не дождалась мать своего сыночка. Незадолго до его возвращения умерла, и соседи схоронили ее. Остался Петр один. Пошел на завод, на котором еще дед мой работал. Жить одному стало невмоготу, и тогда решил^- он жениться, без хозяйки дом не дом. Был он собою статен, красив, невест в ту пору было много, мужиков на вес золота ценили. Приглянулась Петру черноглазая красавица с длинной косой, Ольгой звали. Она тоже, как говорится, глаз на него положила. Сыграли свадьбу, а через год она подарила ему сына. Михаилом назвали. Так появился я на свет божий. Детство мое ничем особым не отличалось от других таких же мальчишек. Учился в школе, отличался трудолюбием, усидчивостью. По всем предметам имел хорошие оценки. Но особенно любил биологию. Любовь эту привил мне наш школьный учитель. Я у него занимался в кружке. Это он внушил мне по окончании школы, а окончил я ее с отличными оценками, поступить в Московский университет, и непременно на биологический.

Отец не разделял моего влечения к биологии. Он хотел, чтобы сын его стал инженером и работал на заводе вместе с ним. На этой почве между нами даже возникали конфликты. Но на моей стороне была мать. Она говорила отцу: «Не перечь сыну, пусть он сам по душе выберет себе дорогу в жизни». Я твердо решил — буду держать экзамены в университет, авось выдержу, не зря школу окончил с отличием. Дни и ночи просиживал за учебниками, понимал, что экзамен будет трудным. Как и предвидел, желающих поступить в университет оказалось много — несколько, человек на одно место. Экзамен я выдержал, был принят на биологический, как мечтал. Успешно закончил учебный год, перешел на второй курс — и началась война. Недолго раздумывая, побежал в военкомат и попросился на фронт.

— Как родители, их-то судьба какова?

— На фронте я получил печальное известие. Отец погиб в автомобильной катастрофе, а вскоре тяжело заболела и умерла мама, не сумела перенести такой утраты, очень она любила отца.

— А теперь, если можно, о вашем участии в войне.

— Не очень-то я люблю говорить о ней, ворошить в памяти тяжелые воспоминания. Война — это великое горе и страдания людей. Но раз просите — извольте.

Служил я во взводе разведчиков. Ходил в разведку за «языками». Взял троих. На четвертом — осечка: попал в плен. Бежал. Поймали, истязали. Снова бежал. Это было на французской территории.

Штрафной лагерь, строжайший режим, каторжная работа на угольной шахте.

Помогли скрыться местные жители...

Там, во Франции, я влился в отряд Сопротивления и воевал до дня победы.

Когда-нибудь напишу поэму о бойцах Сопротивления.

МАКИ

...Сергей сидел не шелохнувшись, слушая неторопливый рассказ, профессора. Уже рассказано про адски мучительную работу на шахтере оккупированной Лотарингии, про дерзкий ночной побег из штрафного лагеря — нашел едва приметную лазейку, и про то, как облегченно вздохнул, когда наконец смог сорвать с шеи шнурок с номерком — «удостоверение личности» военнопленного, и про то, как настороженно, боязливо оглядываясь по сторонам, шел он от деревни к деревне. Ну а дальше что? А где с Аннет встретился, как маки нашел? Но нельзя, нельзя задавать вопросы, вооружись терпением, журналист Крымов.

...Разные люди по-разному встречали худющего, голодного человека в потрепанной одежде. Он обладал небольшим, обретенным еще в школе запасом немецких слов и еще меньшим — французских. На шахте запас этот основательно пополнился. И теперь он с трудом, но уже мог разговаривать с французами. Была на его вооружении одна хорошо заученная им немецко-французская фраза, не раз выручавшая его: «Комрад, их бин призонье рюс...» — «Товарищи, я русский, заключенный военнопленный...» В ответ почти всегда давали что-нибудь поесть. Но порой на выраженную жестами просьбу спрятать или разрешить переночевать хозяин извинительно-беспомощно разводил руками и произносил лишь одно слово: полиция. Это было не самым худшим. Случалось и такое: любезно пригласили посидеть в саду, подождать, а через неплотно закрытое окно слышно было, как звонили в полицию...

Но Поляков не терял надежды на встречу с добрыми и смелыми людьми. И ему повезло: на одной ферме прожил несколько дней. И не только потому, что требовался работник. «Призонье рюс» был для хозяев солдатом страны, спасающей человечество от фашизма. И они помогли: «У швейцарской границы есть лес, где русский сможет надежно укрыться. Гитлеровцы обходят стороной его, боятся... И еще запомните: на самой окраине леса есть ферма Анри Вебера. Кстати — он немного говорит по-русски... Там хорошие люди, доверьтесь им...» Поляков добрел до заветной фермы. Анри Вебер рад хорошему работнику: «Вон в том маленьком домике будете спать... А днем — на вашем попечении виноградник. Согласны?»

— О да, господин Вебер... Благодарю вас;

Но недолго Мишель — так звали Полякова французы — обрабатывал виноградник. В округе рыскали гитлеровские патрули, и гостеприимство становилось опасным. Тогда он не мог и предполагать, что много лет спустя господин Анри Вебер будет его гостем в Москве. Тогда русский солдат думал об одном — куда податься? За него решил Анри.

— Пройдите километра два по дороге, от маленькой лавчонки сверните вправо, и широкая тропа выведет вас в лес, в самую гущу. Там работают лесорубы из ближайшей деревни. Это надежные парни. Они помогут найти нужных людей.

Анри обнял и перекрестил Мишеля.

— С богом!

Все получилось так, как он сказал.

...Стоял теплый майский день с колдовским ароматом весны, когда, напутствуемый лесорубами, Поляков вышел из леса. Вот она — та самая деревня, и тот самый дом под черепицей за высоким зеленым забором. Дом стоял на самой окраине, и беглеца это очень устраивало! Кругом ни души. Тишина, нарушаемая лишь певучей болтовней птиц. Когда зазвонил церковный колокол, из скрипучей калитки вышел невысокий, толстый человек с глазками-щелками, а за ним — худенькая девушка. Поляков поклонился: «Их бин призонье рюс», — и попросил поесть. Но толстяк, даже не взглянув в его сторону, отрезал: «Идите прочь». И вместе с девушкой зашагал к церкви.

...Минует несколько дней, уже. в отряде маки, куда русского солдата приведет один из лесорубов, худенькая девушка сама подойдет к нему и окажет:

— Меня зовут Аннет. Не сердитесь на отца. Он очень осторожный человек и решил, что вы из гестапо. Потом лесорубы все рассказали ему и поручились за вас. Папа просил передать, что будет рад видеть русского солдата в доме французского ажана.

Поляков удивленно вскинул глаза, Аннет рассмеялась:

— Маки и дочь ажана — не верится? Да?

У него еще много будет поводов для удивления. Завтра в палате командира отряда он увидит своих давних знакомых — адвоката и доктора, которые не раз навещали ферму Анри Вебера. Французы заговорщически подмигнули ему: «Бонжур, месье, мы, кажется, где-то встречались?...»

Это был интернациональный отряд — французы, испанцы, чехи и трое русских: танкист из Ленинграда, сапер с Украины и он, Мишель, москвич. Командир отряда относился к русским с симпатией. Но это не мешало ему до хрипоты спорить с ними по самым острым политическим проблемам. Однако дружбе споры не мешали. Нашумевшись, они через час-другой вместе распивали за победу бутылку терпкого вина и хором пели «Катюшу», «Марсельезу» и марш маки: «Если ты завтра погибнешь в бою, друг твой займет твое место в строю». И маки, люди разных политических взглядов и социального положения — коммунисты и социалисты, рабочие и мелкие буржуа, — окунутся в плотную тишину ночи и после изнурительного перехода будут штурмовать гитлеровский гарнизон, чинивший кровавую расправу над местными жителями.

А что касается отряда маки, то он долго оставался неуловимым. И все знали, что это заслуга помощника командира по разведке Мишеля, его храброй соратницы, разведчицы Аннет. Они часто вместе отправлялись на задания и были неразлучны в пору затишья. В отряде о них говорили разное. Толки докатывались и до «виновников». Они посмеивались и отшучивались. Но всем было очевидно — Аннет и Мишеля связывала крепчайшая дружба и в основе ее была, может, вовсе не любовь, а чувство локтя и смертельная опасность, не раз подстерегавшая обоих.

Каким-то шестым чувством Мишель и Аннет распознавали чужих, которые могут стать близкими, и архиблизких, которых надо бояться пуще чужих. У разведчиков, особенно у Аннет, был острый нюх на тех, кто продался гестапо. И тут кокетливая Аннет — олицетворение вечной женственности — не дрогнув, приводила в исполнение приговор, вынесенный отрядом именем французского народа — «смерть предателю!..»

Поляков сегодня может во всех деталях, час за часом, восстановить в памяти свой последний день на французской земле. Радость первой, хотя еще и не окончательной, победы и предвкушение долгожданного возвращения на Родину. И парад иностранцев — маки, и веселая пирушка в уютном кафе — по случаю проводов, и как он вместе с Аннет... Нет, нет, об этом никому не расскажут. Это их тайна, в этот душевный тайник никому не дано заглянуть. Никто из их тогдашних друзей так и не узнал, как они тихо и, им казалось, незаметно покинули кафе и долго-долго бродили по лесным тропам под дождем, прижавшись друг к другу. Бродили и молчали. Мишель, ощущая острую потребность сказать ей то, что хотел сказать давно, попытался было нарушить молчание, пусть даже красноречивое, но Аннет ласково прикрыла ладошкой его рот: «Не надо... Не надо, Мишель... Я все понимаю... Я знаю, чувствую, что ты хочешь мне сказать. Давай помолчим». Ему вспомнились в эту минуту где-то прочитанные слова о любви: «Тайна сия великая есть».

...Поляков, ликуя с боевыми друзьями — «Первая победа одержана!», — не без грусти прощался с ними. Это чувство овладевало им исподволь, по законам жизни, с ее превратностями и замысловатостями. Причина? Вероятно, Аннет. Она настойчиво просила его остаться.

— Ты можешь добивать гитлеровцев и в рядах французской армии. И мы по-прежнему будем рядом. Это было бы чудесно, Мишель. Не упрямься...

— Не могу, Аннет. Это не упрямство. Я обязан вернуться в свою Советскую Армию. Кто знает, быть может, встретимся в Берлине...

Он говорил твердо, решительно, но, кажется, еще ни разу в жизни на душе у него не было такой сумятицы.

Тогда он не очень четко представлял себе, что ждет его дома.

— Прошумело несколько послевоенных лет. Страна залечивала раны, причиненные войной, восстанавливала порушенное, строила новое. Жизнь входила в нормальное русло. В военкомате мне вручили орден Отечественной войны. Это, конечно, был большой праздник, достойно отмеченный в узком кругу. А потом наступили будни. Заботясь о хлебе насущном, я спешил получить хоть какую-нибудь специальность. Хотелось продолжить учебу. В ту пору при поступлении в гуманитарный институт представители сильного пола имели некоторое преимущество, и я не преминул им воспользоваться. Увлекся микробиологией. Выступал на диспутах, где кое-кто утверждал торжество эпохи технократов, а мне виделось в грядущем засилье не творцов машин, а создателей жизни — белковых веществ и покорителей микроорганизмов. Мои мысли витали в сфере, где стыкуются идеи творцов неживого — машин и исследователей живого — биологов. Моя лаборатория...

И тут он осекся.

— Простите, я несколько увлекся. Это уже не для печати, хотя когда-нибудь...

— Ясно-понятно! — весело воскликнул Сергей. — Молчу и ничего не спрашиваю. Но от мысли когда-нибудь написать о вас очерк не откажусь. Если представится случай, мы еще побеседуем о вашей жизни на французской земле, деятельности «почтовых ящиков» касаться не будем.

Профессор тогда ничего не ответил. А случай действительно представился. Крымов столкнулся с Поляковым в аэропорту. Сергей провожал коллегу в Будапешт, а Поляков встречал Аннет Бриссо из Парижа. Они договорились о встрече, и профессор предупредил Аннет: «Я приеду не один. Со мной будет молодой советский журналист. Ты не возражаешь?»

— Нет, конечно. Пресса — это великолепно.

Она лукаво улыбнулась и добавила:

— Если это, конечно, свободная пресса...

— Аннет, я хотел бы...

Она прервала его.

— Не сердись, Мишель, милый, я просто решила напомнить тебе о наших давних спорах. Помнишь? Мы называли тебя неистовым.

— Время рассудило. Ты согласна? Молчишь, моя милая, наивная и упрямая Аннет. Неужели жизнь ничему не научила тебя? Неужели ты не поняла, что «свобода печати» на Западе — это легенда. Мы же вместе с тобой читали «свободные» газеты Петена. Ты помнишь, что они писали о нас?

Поляков не ждал ответа. Профессор в полемическом задоре и не догадывается, какое удовольствие доставляет Аннет: «Он все такой же, неистовый Мишель...»

— Вспомнила о наших спорах? А ты не забыла, Аннет, что самым ярым был социалист Франсуа, убежденный рыцарь буржуазной демократии? Ты ему очень нравилась, он сам говорил мне. Так вот, Франсуа теперь журналист, приезжал в Москву. Когда я его провожал, он с горечью сказал, что его, вероятно, вышвырнут из газеты за «некомпетентность». От него ждали фальсифицированного интервью, в котором профессор Поляков пожалуется на преследование интеллектуалов, требовали вложить в уста профессора нечто такое, чего он никогда в жизни не позволил и не позволит себе сказать о родном доме. Когда мы прощались, Франсуа был грустен: «Я, наверное, больше не увижу тебя, Мишель. Я знаю, чего ждет от моей «туристской» поездки в Москву шеф-редактор. Он не дождется. Значит — все! Мне скажут то, что говорят обычно в таких случаях: «У вас нет необходимых профессиональных навыков».

Выпалив все это, Поляков умолк, потом вдруг спросил:

— Тебе что-нибудь говорит это имя? — И он назвал имя известного американского обозревателя.

— Да, слышала о нем.

— Так вот, именно он сказал как-то о буржуазном телевидении: «Рабыня, служанка и, увы, — проститутка торговли».

Аннет положила свои тонкие руки на плечи Мишеля и тихо сказала:

— Не будем об этом. Длинный и сложный разговор. Позже, может, вернемся к нему. А с твоим другом, русским журналистом, я хотела бы познакомиться. Интересно.

...В номере Аннет шла долгая беседа о разных разностях, не имеющих ничего общего с тем, что в действительности интересовало Крымова, пока француженка со свойственной ей непосредственностью не предложила перейти к делу.

— Мишель, вероятно, уже немало рассказал вам — я знаю, это его любимая песня. Так что мне...

— Он сказал, что предпочитает петь дуэтом...

Но интервью не состоялось. Говорили Аннет и Мишель, перебивая друг друга, вновь возвращались к событиям, о которых уже, кажется, все было сказано, словом, разговаривали так, будто, кроме них, никого в комнате не было.

— Мишель, ну дай же мне порадоваться. Ты рядом, можно даже дотронуться. Не верится... Ты ли это? Помнишь, какими мы были тогда? Ведь было же... Да? Было? А ты помнишь, простачка Роже? Теперь он важный господин, едва раскланивается.

— А нашего танкиста помнишь? Ты его сможешь повидать в Ленинграде. Директор завода и все такой же балагур.

Захваченные воспоминаниями, они долго не умолкали. Слишком много наслоилось в памяти.

Сергей не задавал вопросов, понимая, что они сейчас не ко времени. Слушал и запоминал. Многое уже знал от Полякова, о многом услышал впервые.

На стол легли старые любительские фотографии. Аннет принялась было комментировать их, но вдруг помрачнела, тонкие пальцы судорожно смяли сигарету. Поляков ласково положил свою большую, широкую ладонь на маленькую ручку Аннет.

— Осторожно, обожжешься...

Она посмотрела на него грустными глазами и тихо спросила:

— Узнаешь?

— Да, Жюльен... Твой Жюльен. Ты помнишь, как мы его искали...

Еще бы не помнить! Она тогда оказала Мишелю, что никогда не простит себе, если не разыщет и не похоронит Жюльена. И они нашли, хотя кругом шныряли боши. Мишель взвалил его на плечи, отнес на опушку леса, где-то разыскал лопату — и на краю зеленой поляны поднялся маленький холмик с дощечкой:

Позднее Аннет узнала от крестьян, что фашисты захватили Жюльена, истекавшего кровью.

На глазах Аннет навернулись слезы.

— Его пытали, но он не проронил ни слова. И еще я узнала от крестьян... Узнала... Хотя нет, догадывалась и раньше. И ты, и я, и командир. Крестьяне лишь подтвердили. Нас предал испанец, тот, что внезапно появился в отряде. Так ведь? Хотя кое-кто утверждал, что это случайное стечение обстоятельств и не нужно принимать всерьез излишнюю бдительность русских...

Аннет простонала:

— Отец, дорогой, почему ты сразу не сообщил... В тот же вечер...

— О чем ты?

— Так... Мысли вслух... В тот день, Мишель, я тебе не все рассказала. Фашисты нас окружили, и все, что я узнала от отца, уже не имело значения. А потом так и не решилась. Боялась за отца. Маки по-разному могли оценить поступок бывшего ажана. В том числе и мой верный друг Мишель...

— Аннет, не говори загадками. Теперь-то можно все рассказать. Ну просто так, для истории...

— Позже, не сейчас.

Она поглубже втиснулась в большое мягкое кресло и неотрывно глядела в пол, свесив между колен руки со сплетенными пальцами.

Говорят, что глубокая скорбь всегда молчалива. В комнате наступила тягостная тишина, и первым нарушил ее Сергей.

— Разрешите, госпожа Бриссо, задать вам один вопрос? И прошу извинить, если он покажется неделикатным.

— Да, пожалуйста...

— Вы замужем?

Поляков посмотрел на Сергея укоризненно, на Аннет — испуганно. Она ответила, не поднимая головы:

— Я не нашла человека, который был бы таким, как Жюльен. — Задумалась и добавила: — Разве вот только Мишель. Но он не пожелал тогда остаться у нас, уехал... Потом я поклялась — ни с кем не связывать свою жизнь, пока не разыщу испанца.

— Зачем? Столько времени прошло. Ведь за давностью лет...

— Есть еще суд совести. Если не покарает правосудие, то я сама... Огнем сердца. Я разыщу его.

— А ты пыталась?

— Да. И даже как-то набрела на след. Я путешествовала по Испании... Помнишь Жорже Лефевра? Так вот с ним и его женой. Они поехали отдыхать, а я — искать убийцу, надеясь только на его величество случай. И представь — повезло. В Барселоне на пляже мы лицом к лицу столкнулись с Фелиппе Медрано... То же длинное желтое лицо с большим коричневым пятном, та же татуировка на руке, повыше кисти — пронзенное стрелой сердце и надпись «Ave María». Рядом хромоногий сын, копия отца. Друг Жорже познакомил: «Бесстрашный Арриго Кастильо, человек-легенда». Испанец улыбнулся, но ты бы видел этот злобный взгляд! Лефевр тоже узнал его и спросил: «Где мы могли встречаться? Быть может, во Франции, во времена Сопротивления?» Человек-легенда будто бы не расслышал и тотчас исчез.

Вечером в гостинице, оставшись вдвоем, Жорже и Аннет вновь и вновь будут вспоминать, как все это было в ту августовскую ночь.

— Аннет, неужели испанец узнал меня? Так стремительно исчез... Сперва с пляжа, потом из Валенсии.

— А может, он не тебя, а меня узнал?

— Тебя? Но ты же не была в ту ночь в отряде. Если память мне не изменяет, ты появилась лишь в полдень, когда фашисты уже стали стягивать кольцо?

— Да, так. Но с этим испанцем я встречалась давно, когда еще была девочкой и мы еще жили в Париже. Я никому, не рассказывала об этом...

Однажды вечером мать Аннет привела испанца к себе домой тайком и представила мужу: «Этому человеку можно доверять, он поможет собрать и спрятать оружие. Воевал в Испании, в интербригаде, а теперь вместе с нами». И они втроем долго шептались о чем-то в соседней комнате. Когда красавец Фелиппе (так про себя окрестила Аннет высокого, смуглого молодого человека, с мужественным высоколобым лицом) ушел, мать рассказала отцу, что испанец люто ненавидит фашистов и жаждет рассчитаться с ними за расстрелянного в Мадриде брата, коммуниста. «Теперь мне будет намного легче, — сказала мадам Бриссо, — Фелиппе хороший помощник и хороший конспиратор»

В оккупированном фашистами Париже дом супругов Бриссо стал явочной квартирой маки, а сама хозяйка — связной отряда, действовавшего в этом квартале. Она имела хорошее прикрытие — господин Бриссо был ажаном. Блюститель порядка, выполняя приказ гитлеровского командования, отбирал у горожан оружие, которое те по разным причинам не спешили сдавать. Часть его ажан доставлял военному коменданту, а часть... передавал жене. А она уж знала, как распорядиться. И тут Фелиппе был незаменим.

...Эсэсовцы ворвались в квартиру ночью, через час после того, как ее покинула группа маки. Обыск длился три часа, фашисты вели его так, словно им уже точно известно, где что запрятано. Супруги Бриссо удивленно переглядывались — как могло все это произойти? Лишь один человек знал их тайники — Фелиппе... Мать увезли, и больше Аннет ее не видела.

Отец пытался разыскать Фелиппе. Безуспешно! Исчез, никому ничего не сказав. Позже стало известно, что это он навел фашистов на квартиру Бриссо. Увы, то была не последняя его акция в Париже.

Пройдет несколько месяцев — и отец с дочерью покинут Париж, уедут ^:в деревню, в свой маленький домик с садом. И однажды в жаркий полдень разведчица Аннет на пути в штаб отряда заглянет к отцу. Он растерянно посмотрит на нее и скажет:

— Я сплоховал, Аннет... Ажан не имеет права медлить... И рисковать... Прости старика.

— Что случилось?

И она услышала такое, что ее бросило в жар.

Накануне в сумерках господин Бриссо, возвращаясь из леса, увидел Фелиппе. Испанец осторожно озирался, но старика не заметил. А Бриссо сразу опознал его. Бывший ажан хотел было броситься на испанца, задушить предателя, но не успел. Фелиппе мгновенно скрылся. Быть может, только показалось, но господин Бриссо утверждал, что испанец вышел на тропу, ведущую в лагерь маки.

Аннет на велосипеде помчалась в штаб. Скорей, скорей, надо успеть предупредить. Такие, как Фелиппе, спроста не появляются: готовится какая-то провокация.

Увы, она опоздала. Испанец уже вывел гитлеровцев на отряд маки, замаскировавшийся в лесу, на самой макушке горы.

...Аннет рассказала все это сбивчиво, не глядя на Лефевра. Она все еще считала себя в чем-то виноватой. Тогда Аннет не решилась рассказать в отряде про встречу отца с Фелиппе, про его нерасторопность, за которую пришлось поплатиться. Разведчица боялась, что бывшего полицейского осудят, и старик не перенесет позора — помог предателю.

Аннет тяжело вздохнула, посмотрела Лефевру в глаза и сказала:

— Вот и все, что ты должен знать, Жорже. Тебе я рассказала первому. А теперь прощай. Путешествуйте без меня. Уеду в Мадрид. Буду искать Кастильо. И найду. Даже у черта в преисподней...

«НАСЛЕДНИКИ»

— И ты, нашла? — спросил Поляков.

— Увы. Но поездка в Мадрид не бесплодна. Я познакомилась с людьми, по духу и идеалам очень близкими моему другу Мишелю. Один из них был товарищем сына Кастильо — обоих в разгар войны в Испании вывезли в Советский Союз, и жили они в одном интернате. Оба разными путями, в разное время и по разным причинам вернулись домой после сорок пятого года. Он знал о старшем Кастильо многое такое, о чем рассказывать можно было только шепотом. Хозяином Испании был все еще Франко... Я вспомнила слова, услышанные в Барселоне: «Человек-легенда». Хочешь знать эту легенду, Мишель? Или тебе не интересно?

— Нелепый вопрос! Я слушаю.

— Сейчас этот матерый провокатор действует уже не один. Передает эстафету сыну. Тот еще щенок однако уже многому успел научиться у отца, которого боготворит и боится и на которого он удивительно похож. Но начну, как говорят у вас, «от печки». Настоящая фамилия отца Форрес, Педро Форрес. Волею обстоятельств он должен был забыть и это свое имя, и свою фамилию, и свою родословную. Педро — выходец из знатной семьи. Маскируясь, стал антифашистом — Филиппе Медрано. А после войны — коммерсант Арриго Кастильо. До того как стать провокатором, потомок испанских грандов получил университетское образование, овладел французским, немецким. По желанию деда посвятил себя военному искусству. Блестяще окончил летное училище, служил в Марокко. И когда из Танжера по радио был дан сигнал: «Над всей Испанией хорошая погода», Педро повел группу немецких истребителей, чтобы сопровождать «юнкерсы», бомбившие республиканцев в предместье Мадрида. С ним завязали бой «курносенькие чатос» — так фашисты окрестили республиканские истребители, — и Педро Форрес сразу сбил два самолета, за что Франко лично вручил ему боевой орден. За ним последовал второй: Педро Форрес оказался безудержно смелым. На счету уже было пять сбитых самолетов, и синьориты почитали за честь получить его фотографию с автографом. Но война есть война. В тот августовский день, когда фашисты заняли Оронесу и с боями продвигались по шоссе на Таллаверду, франкистский ас прикрывал германские «юнкерсы» и был сбит асом родом из Рязани. Педро выбросился на парашюте и в бессознательном состоянии был подобран своими.

Два месяца в госпитале. Лучшие врачи по приказу самого Франко днем и ночью дежурили у его постели. Из Берлина были доставлены какие-то чудодейственные лекарства.

Педро выздоровел, однако к летной службе оказался непригодным. Болтался без дела, пока однажды его не вызвал генерал из разведывательного управления и передал ему личное пожелание Франко — пробраться за линию фронта и внедриться в штаб интербригады. Педро. человека смелого и с авантюристическими наклонностями, не пришлось уговаривать. Знакомя с обстановкой в Мадриде, генерал сказал: «Она облегчает вашу работу». В Мадриде, активно действовала группа «Испанская фаланга». Они готовили убийство Долорес Ибаррури, Ларго Кабальеро, Альварес дель Вайо. «Вы найдете среди фалангистов нужных вам людей, — наставлял генерал, — вы получите явки. Вам помогут проникнуть в красное логово. Мы имеем сведения, что сегодня или завтра из мадридской тюрьмы «Карсель Медало» вырвутся заключенные, среди них наши верные люди. Разыщите их. Мадрид захлестнули волны насилия и провокаций. Самая благоприятная обстановка для вас».

Все было ясно бывшему асу. Одно лишь терзало душу.

— Мои родители и жена погибли в городке, который разбомбили республиканцы. В живых остался сын, ему уже четырнадцать... Что с ним будет? Я души не чаю в мальчишке. И он без меня... Не представляю...

— Я доложу командованию. К этому вопросу мы вернемся завтра, а пока готовьтесь. Вам многое надо узнать, запомнить...

На следующий день без всяких обсуждений Педро предложили взять сына с собой. Да, да, за линию фронта.

— Вместе с детьми испанских республиканцев вы отправите его в Москву. Наши люди помогут. Так надо. Так считает командование. После победы понадобится ваш сын — и нам, и фюреру, и дуче...

И генерал перешел к более важному — инструктажу...

Педро стал одним из резидентов разведки Франко в армии республиканцев. Все явки, полученные в штабе каудильо, действовали, и, как было условлено, он встречался со связными в баскском ресторанчике возле Гранд-Виа. Его люди регулярно поставляли важную информацию — и военную и политическую..

Педро оправдал надежды генерала Франко. Кто мог подумать, что в бравом летчике таился талантливый разведчик. Поначалу в объятом пламенем войны Мадриде его сковывали обязанности горячо любящего отца. Их нелегко было выполнять. Но все разрешилось быстро и наилучшим для Педро образом. Мигуэля, не знавшего предыстории появления отца в интербригаде, с группой испанских детей отправили в Москву. Нужные люди сработали точно и оперативно.

...Потерпев поражение, республиканская армия отступила на территорию Франции. Педро получил задание штаба Франко оставаться в рядах республиканцев.

Во французском лагере интернированных испанцев он работал уже на немецкую разведку. Ему помогли «бежать» и поселиться в Париже под фамилией Фелиппе Медрано. Как того требовал шеф немецкой разведки, жил скромно, незаметно, катил по утрам свою тележку продавца зелени, весело выкрикивая: «Спаржа в пучках, морковь, капуста». И ждал своего звездного часа. Час этот настал в тот день, когда в Париж вступили гитлеровцы, однако затаенная надежда получить солидную должность в штабе оккупантов или в полиции рухнула: фашисты внедрили его в один из подпольных комитетов парижских франтиреров. В Париже Фелиппе пробыл недолго: опасность провала провокатора нарастала, и его перебросили в Лотарингию, туда, где действовали маки... После войны агента Фелиппе Медрано — Арриго Кастальо унаследовало ЦРУ. Что же касается Мигуэля, то он почти десять лет прожил в Москве вместе с испанскими и советскими сверстниками. Его торжественно приняли сперва в пионеры, а потом в комсомол. Он полюбил страну, ставшую для него родным домом, но ни на один день не угасала в нем любовь к Испании, своему народу. И ненависть к фашизму, к Франко. Над его кроватью висел большой портрет Долорес Ибаррури, и, когда случались мальчишеские драки — класс на класс, Мигуэль рвался в бой с криком: «Они не пройдут!» В России он получил специальность, обрел друзей, испытал радость первой любви. Здесь формировались его взгляды на жизнь, на место человека в обществе и роль общества в жизни человека. Радости этой страны как будто стали и его радостями, а ее горести, заботы, тревоги он делил вместе со сверстниками. И юноша не раз со свойственным испанцам темпераментом говорил об этом, выступая то на пионерской линейке в лагере, то на вечере интернациональной дружбы в школе.

Шли годы. И настал час, когда высокие слова стали проверяться делами. Война. Мигуэль, как и все его друзья-сверстники, собирался идти в народное ополчение, клялся отдать жизнь за победу над фашизмом, говорил, что будет требовать отправки на фронт, несмотря на легкую хромоту: «На войне и мне дело найдут». Однако в военкомат не пошел, определился на завод и вместе с ним эвакуировался в Сибирь, где и пробыл всю войну. А потом... Потом о нем, так же как и об отце, позаботилось ЦРУ — добилось возвращения Мигуэля в Испанию с первой же группой репатриантов. Его встретил молодой человек, отрекомендовавшийся каким-то дальним родственником.

— А отец, где он? — спрашивал Мигуэль.

— Его сейчас нет в Испании, по делам службы улетел в Венесуэлу и телеграфировал мне, чтобы я вас встретил. Вам здесь будет хорошо. А что касается расходов, ваш отец достаточно богатый, оплатит...

Мигуэля поселили в хорошем отеле, и первое время он недоумевал — по какому случаю его персоне такое внимание? Но позже все стало на место.

...Их очень устраивал этот потомок испанской знати, которого по хитрому замыслу разведки Франко в свое время с дальним прицелом отправили в Москву вместе с детьми республиканцев. «Он понадобится нам, и фюреру, и дуче». Фюрера и дуче нет в живых, но остались Каудильо и «наследники».

При первых же встречах с Мигуэлем работникам ЦРУ ясно — орешек крепкий. Это была длительная и многотрудная операция — обратить в свою веру юношу, прожившего столько лет в Советском Союзе. Но у людей ЦРУ имелся большой опыт взращивания агента. В ход пошли испытанные средства — туристические поездки в Канаду и в США, идеологическая обработка («вот она настоящая свобода личности, демократия»). Вскоре появился и отец, он активно подключился к сотрудникам ЦРУ. Сперва рядился в тогу архилевых, троцкистов, потом стал петь с голоса правых социалистов, внушая Мигуэлю, что тот, кому дороги светлые идеи свободы, прогресса, расцвета личности, пойдет рядом с борцами против коммунизма, против Советов. Минует год-другой — и политика, идеи будут отброшены прочь. Подбор нужных друзей, родственников, среди которых генералы, высокопоставленные чиновники, подбор книг и вовремя предложенная газета с антисоветской статьей — сделали свое дело.

Мигуэля приобщили к фешенебельному спортивному клубу, приводили к корридам, он стал появляться на раутах. Действовали терпеливо, неторопливо, исподволь объясняя, почему и как он, потомок грандов, оказался в России. Исподволь разжигали аппетит к сладкой жизни, не обошлось и без современных карменсит.

На обработку «русского испанца» не жалели денег, времени, сил. Знали — он стоит того. Мигуэль владел русским языком так же свободно, как и испанским. У него законченное среднее образование, полученное в советской школе. Есть друзья среди русских, а в Москве осталась любимая девушка. Русских, их нравы, образ жизни он знает куда лучше тех, кто учился в специальных колледжах.

В Испании Мигуэль с отличием окончил филологический факультет университета и попутно овладел науками, ничего общего с филологией не имевшими. Здесь же он принял «первое крещение» — ему поручили «разработку» лидеров африканского землячества. О первой пробе сил шеф отозвался одобрительно. Но чтобы отправиться в большое плавание, потребовался еще год специальной подготовки. И тогда на юге Франции, в портовом городе открылась посредническая контора по сбыту товаров из Венесуэлы — «Арриго Кастильо и сын».

Сейчас старик отошел от дела, а молодой преуспевает. Энергия поразительная и в средствах для достижения целей не стесняется.

...Аннет говорит тихо. Иногда умолкает, что-то вспоминает, обдумывает.

АРРИГО КАСТИЛЬО И ДРУГИЕ

Вскоре после возвращения из Испании дела торговой фирмы привели Аннет в тот самый южный портовый город Франции, где находилась контору «Арриго Кастильо и сын». Она не поддалась эмоциям, не ринулась туда сразу же. Прежде всего она разыскала жившего в этом городе своего боевого товарища, Шарля, с которым не виделась много лет. В ту незабываемую ночь, когда вокруг отряда неожиданно стало замыкаться кольцо гитлеровцев, Шарль находился в передовом охранении и принял первый удар, и его тяжело ранило. У Аннет теперь не могло быть секретов от учителя Шарля Дюамеля. Она все, все рассказала ему. И о судьбе матери, и о появлении испанца в лесу в тот жаркий августовский день, когда она помчалась в штаб с тревожной вестью, и о том, что много лет назад узнала от крестьян — о предателе Фелиппе, и о своих беседах в Мадриде. Она ожидала, что некогда бесстрашный маки яростно бросится вместе с ней на поиск человека, чьи руки обагрены кровью товарищей по оружию. Но учитель с заученным пафосом занесся в рассуждения о заповедях Христа, о всепрощении. И вообще, следует ли теперь вспоминать, требовать расплаты за совершенное так давно. Ошеломленная Аннет долго не могла понять — о чем это он распинается? Может, это вовсе не тот Шарль?

Память сохранила его совсем другим. В отряде Шарль и Роже — он тоже был разведчиком — очень дружили. Когда кончилась война, Аннет встретила их на Монмартре. Они сидели на террасе кафе и говорили о будущем, о неизбежном торжестве добра над злом. У них были светлые надежды и планы. А жизнь рассудила по-своему, и многое сложилось, увы, совсем не так, как мечталось. Через несколько лет она снова встретилась с Шарлем — по какому-то поводу собирались бывшие участники Сопротивления. Роже не пришел. «Где он, что делает?» — опросила Аннет. Шарль горько усмехнулся:

— Не выдержал...

— Чего?

— Испытания временам.

И рассказал:

— Ты помнишь нашу первую послевоенную встречу в кафе на Монмартре? Помнишь, как Роже говорил о честности, долге, совести... А потом жизнь предложила ему выбор: совесть или деньги? Он выбрал деньги... Роже охотно принял приглашение какой-то махрово реваншистской радиостанций Западной Германии и вел передачи на Францию и Россию. Потом стал «деловым человеком» — шефом рекламного бюро какой-то испанской фирмы, поставлявшей на внутренний и внешний рынок трикотаж, а затем и генеральным директором, богатым человеком, обладателем роскошных особняков в Ницце и Мадриде.

Шарль рассказал Аннет, как он однажды встретил Роже в театре. Тот снисходительно, высокомерно поклонился ему и поспешил удалиться,

— Я окликнул его, — вспоминал Шарль. — Роже, подожди, куда ты торопишься. Мы столько лет не виделись... Он остановился и спросил: «У тебя есть какое-то дело ко мне?»

— Да нет, просто так...

— А на просто так у меня не хватает времени. Я подсчитал, сколько стоит мой час... Большая сумма. — Ему, видимо, понравилась эта глупая шутка, и он удостоил меня улыбкой. Разговор у нас не состоялся... Вот так и разошлись наши дороги, Аннет. Я стал учителем.

— Чему ты учишь, Шарль?

— Я учитель истории. Но прежде всего учитель жизни, и тем горжусь. Хочу, чтобы мои ученики твердо усвоили главную истину — совесть дороже золота...

...И вот он стоит перед ней, «учитель жизни», которого сама жизнь, видимо, сломала, заставила навсегда отказаться от былых идеалов, забыть о чести и совести. Гнусавя, он взывает: «Нельзя быть такой мстительной. Не помни зло, помни добро...» Она слушает и смотрит на него брезгливо, как на дохлую крысу.

Но эмоции эмоциями, а ей надо действовать. Она не выплеснула Шарлю все, что подумала о нем, хоть и следовало. Она заговорила умиротворенно, даже несколько просительно.

— Шарль, мысли твои спорные, хотя возможно, что они и правильные. И все же прошу тебя помочь мне узнать, где обитает Арриго Кастильо. Поверь — чисто женское любопытство. И потом — у нас с ним есть общие знакомые. Доктор из Барселоны...

Но Шарль все понял. Сейчас он стоял перед ней, понурив голову, как побитая собака.

— Ты прости меня, Аннет... Я наговорил такое, против чего восстает моя совесть. Но что делать? Се ля ви!.. А жизнь сложилась совсем не так, какой рисовалась нам весной сорок пятого... Она так и называется, контора, представляющая у нас в городе интересы какой-то венесуэльской торговой компании — «Арриго Кастильо и сын». Арриго один из уважаемых в округе людей. У него на груди почетный знак ветеранов Сопротивления. Не знаю, кто и когда ему выдал его? Говорят, что у него есть все документы, дающие ему право на те льготы, которыми пользуемся мы, бывшие маки. Говорят...

Шарль вдруг запнулся, испуганно посмотрел на Аннет.

— То, что я тебе сейчас расскажу, ты забудь. Слышишь, Аннет, забудь навсегда... Говорят, что все это Кастильо и сын купили за большие деньги, что документы ловко сфабрикованы какими-то таинственными людьми, нити к которым тянутся за океан, говорят, что Кастильо и его сын — агенты...

Шарль снова умолк. Ему страшно даже повторить вслух то, о чем он говорил.

— Ты не осуждай меня, Аннет. У Кастильо есть своя банда головорезов. Она кого хочешь уберет с дороги хозяина. У них свои люди в полиции, в порту. Я сказал тебе все... Ты сама найдешь Арриго Кастильо. Но я тебя еще раз христом-богом молю — не связывайся. Это плохо кончится. Забудь все наши клятвы и слово, которые мы давали, когда расходились по домам: до последних дней жизни бороться за свободу и демократию. Забудь, Аннет!.. — И снова — с тревогой в голосе: — Помни... Я тебе ничего не рассказывал. На суде, перед распятием Христа отрекусь.

Аннет саркастически улыбнулась.

— Ты вспомнил, Шарль, нашу клятву, слово, которое дали маки... Так вот, я хотела бы на прощанье рассказать учителю Шарлю Дюамелю историю, услышанную мною от другого учителя... По тарифам папской индульгенции пятнадцатого века считалось, что чем тяжелее грех, тем дороже должно обходиться его искупление: человек, убивший мать или отца, мог искупить свой грех, заплатив один золотой дукат за индульгенцию, насильник или грабитель — два дуката, а нарушивший слово, взявший назад обещание — девять дукатов.

Не оказав больше ни слова учителю Шарлю Дюамелю, она ушла.

...Контору «Арриго Кастильо и сын» Аннет нашла на тихой, удаленной от центра улице, в неприметном доме.

Зачем она искала эту контору? Зачем? Чем одинокая маленькая женщина могла навредить военному преступнику? Месть? Как она ее осуществит? На какое правосудие опереться? Об этом она не думала. Это был случай, когда страстное желание и уверенность опрокидывают расчет и логику здравомыслия.

...Аннет не сразу впустили в контору. Человек, непохожий на швейцара, оглядел ее с ног до головы и долго рассматривал визитную карточку Аннет Бриссо, агента парижской торговой фирмы, пока разрешил ей подняться наверх, в контору...

— С кем имею честь, мадам? — Еще красивый, хотя и согнутый годами, испанец посмотрел на нее колким, пронизывающим взглядом и указал на кресло. Но Аннет продолжала стоять, разглядывая человека, которого искала столько лет. Да, это тот самый, с кем она случайно познакомилась в Барселоне. Тот самый, который...

Аннет всю ночь обдумывала, с чего начнет разговор и как поведет его к тому главному, что надо сказать убийце.

Но сейчас все вылетело из головы. Нет, она не будет играть в прятки, не станет дипломатничать, начинать с намеков. Нужно в упор...

— Я дочь парижанки Франсуазы Бриссо, преданной вами. Я — Аннет Бриссо, разведчица отряда маки, куда вы летом сорок второго года пробрались, выдав себя за бойца интербригады. Вы гнусно предали отряд маки фашистам. От имени погибших я пришла сказать Фелиппе Медрано, скрывающемуся под именем Арриго Кастильо, — смерть предателю!

Ею овладело поразительное спокойствие. Что же, она готова сражаться в одиночку. Вот они стоят друг против друга — убийца ее матери, жениха, друзей и бывшая разведчица Аннет. Он изобразил нечто подобное улыбке, а потом, потемнев лицом, набычившись, хотел что-то сказать, а может быть, и сделать, но она уже выхватила пистолет из сумочки. В это мгновение незаметно оказавшийся за ее спиной человек — это был Кастильо-младший — ударил по руке — и пистолет упал на пол.

Обессиленная, она рухнула в кресло и прижала к лицу дрожащие руки. Она не видела, как исчез Кастильо-старший. Когда подняла голову, перед ней, заложив руки в карманы и криво, как отец, усмехаясь, стоял, покачиваясь, Кастильо-младший.

— Мы вас ждали, мадам Бриссо, наши люди проинформировали. Итак, что будем делать — звонить в полицию или тихо-мирно договоримся: Аннет Бриссо навсегда забудет о существовании Фелиппе Медрано, или Арриго Кастильо, и его сына...

— Не запугаете! Я готова сесть рядом с вашим отцом на скамью подсудимых. Есть люди, которые посвятили жизнь розыску военных преступников.

— Видимо, эти люди и прислали вас сюда? Красное от-р-ребье. Я насмотрелся на таких за свою короткую жизнь.

Красивый, как отец в молодости, он достал из бара в стене бутылку вина.

— Не угодно ли? Нет? Тогда разрешите... За ваше здоровье, мадам Бриссо!

Осушив бокал, подошел к Аннет и, отчеканивая слова, проговорил:

— Советую навсегда забыть нас. Навсегда! Молчите? Хотите лаять на слона? Извольте немедленно убираться вон. Вон! Я — Мигуэль Кастильо и не желаю разговаривать с девкой, подосланной коммунистами. Мигуэль Кастильо знает, как надо поступать с такими...

Он сразу не нашел нужных слов, между тем в комнату уже вошел тот самый человек, что сидел в подъезде. Теперь он стоял в дверях, широко расставив ноги, ожидая приказа хозяина.

— Андо, проводите эту женщину...

На следующий день Аннет позвонила в контору «Торреро Кастильо» и, постаравшись изменить голос, сказала, что директор акционерного общества «Электроника» хотел бы перед отлетом в Венесуэлу встретиться с представителем этой посреднической фирмы, и ей, секретарю директора, поручено уточнить день и час встречи: у Аннет был на сей счет свой план.

Ей ответили, что синьоры Кастильо рано утром улетели в Венесуэлу. И никто не может точно сказать, когда они вернутся. Возможно, через месяц, а может быть, и через год...

И СНОВА УРОКИ ПОЛИТГРАМОТЫ

— ...Ну вот и вся моя исповедь, Мишель. Теперь без загадок. Когда-то ты допытывался у отца — каким образом дочь ажана стала разведчицей отряда маки?.. Помнишь, как мы ночью в доме отца ели жаркое из голубей. Отец так и не успел тебе ответить. Помнишь? Мы по тревоге поднялись. Теперь ты знаешь все.

Аннет опустила голову и стиснула тонкие пальцы.

— Мишель, я должна найти его. Я не успокоюсь, пока...

— Милая Аннет, я понимаю тебя. Но в том мире, где ты живешь, такие, как Кастильо, чувствуют себя вольготно, они никого не боятся, и бороться с ними ой как трудно. Боюсь, что у тебя не хватит для этого сил. А потерять можешь многое. Даже жизнь.

И Поляков перевел разговор на иные темы.

— Ты, кажется, была в Московском университете. Как нашла студентов?

— Одна из наших газет бог знает что писала о вашей университетской молодежи, о каких-то смутьянах, тайных листовках, расправах с молодыми интеллектуалами. Но мои юные собеседники совсем не походили на бунтарей.

— Я тебе рассказывал о несостоявшемся интервью. Видимо, коллега нашего друга Франсуа, шнырявший по университетским коридорам, был более «компетентен». Точнее, более снисходителен к тому, что принято называть порядочностью, совестливостью. Я рад, что ты знакомилась с нашей молодежью, ее жизнью не с позиций западных «советологов». Да, были случаи, когда кто-то за рубежом, кому снится крушение советского строя, пытался заполучить юнцов с изрядным количеством тумана в голове. Есть у нас такие. В нашей печати сообщалось о судебном процессе над одним из таких. Докатился до того, что связался с зарубежными антисоветчиками, которые хотели тайком вывезти его из СССР по подложным документам. Некий Франсуа де Перраго, любитель легких заработков, пролетая из Финляндии в Австрию, остановился в Москве, выдавая себя за туриста. Он и передал свой паспорт легкомысленному юнцу. Но это же...

— Погоди, погоди... Как ты сказал — Франсуа де Перраго... В Париже я, кажется, читала что-то об этой истории. Вот видишь, а говоришь — бредни...

— Повторяю — бредни. Сорняки бывают и на самом урожайном поле.

— Дорогой Мишель, я очень люблю тебя... И твою страну тоже... Вы спасли нас от фашизма. И все же... Хочу напомнить наши давние споры. Да, да, о свободе, о демократии... Они не закончены. Вот и этот случай со студентом...

— Ты припомнила мои уроки политграмоты. Бедный, бедный Мишель! Я, профессор Поляков, ставлю ему двойку за те уроки. Он не сумел толком объяснить разницу между истинной и мнимой свободой личности. Когда-то Ленин говорил...

— Прости, что я тебя перебиваю, Мишель. Но ты, кажется, все же решил дать мне несколько уроков политграмоты. Ну что же, слушаю, господин учитель. Только ради бога не хмурься.

Она подошла к Полякову и стала нежно разглаживать высокий профессорский лоб.

— Эти бороздки совсем не украшают моего Мишеля... Ну, ну, не буду... Итак, что же говорил Ленин?

— Ленин говорил нечто такое, что очень полезно знать бывшей разведчице отряда маки, боровшейся за свободу Франции и за счастье ее народа. Так вот, свобода, если она противоречит освобождению труда от гнета капитала, есть обман. Это сказал Ленин. Заруби, пожалуйста, это у себя на своем очаровательном носике!

— Считай, что урок усвоен. И все же у не очень смышленой ученицы есть вопрос: почему нельзя позволить молодым людям делать все, что они хотят, что им нравится?

— Тогда сделай еще одну зарубку: на Западе немало мастеров стряпать мифы о свободе личности.

— Например?

— Хотя бы такой. Известно ли тебе, что в конституции США записано, будто каждый американец может выставить свою кандидатуру на выборах в высший законодательный орган — сенат и палату представителей конгресса?

— Каюсь, Мишель. О конституции США не знаю ничего. До чего же с тобой трудно, Мишель...

— Почему?

— Я выгляжу такой...

Он не дал ей договорить, нежно обнял, поцеловал в щечку.

— Ты умнее, чем тебе кажется. А конституцию США, Аннет, знать не обязательно. Но то, что я тебе сейчас скажу, постарайся запомнить, пожалуйста, и рассказывай всем, кто вздумает тебя убеждать, что настоящая свобода личности существует лишь на Западе. Да, формально любой американец может выставить свою кандидатуру в конгресс. Но это только формально. Подавляющее большинство американцев лишено возможности воспользоваться этим правом, потому что предвыборная кампания у них связана с большими расходами и кандидату не обойтись без поддержки какой-нибудь финансовой группировки или он сам должен иметь крупное состояние.

— Откуда ты все это знаешь, Мишель?

— От самих американцев. Я был в США. И среди моих коллег там есть весьма прогрессивно мыслящие люди. Один из них рассказал, что некто, добиваясь избрания в палату представителей, истратил почти три миллиона долларов. Но для него это пустяки — семья владеет концерном по производству консервов и соусов, состояние миллиардное. Ясно?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Я где-то прочел: возможность делать все, что нам угодно, — не вольность, не свобода. Скорее — это оскорбительное злоупотребление истинной свободой. Ты согласна?

Она не ответила. Лишь повела плечами и задумчиво сказала:

— Не знаю, Мишель, может быть, и так. Это очень сложно.

— В жизни все очень сложно, Аннет. Вот сидит перед тобой молодой человек, большой друг моего племянника, журналист Сергей Крымов. Сейчас не время рассказывать тебе о нем. Но поверь, история его сложной и трудной жизни поучительна. Так ведь, Сережа?

Погруженный в свои мысли Крымов ничего не ответил. Поначалу он жадно прислушивался к разговору, старался все запомнить. Но когда речь зашла о тех молодых, кто по бедности духа убежден, что лучше всех понимает, «смысл жизни», у которых предел мечтаний на поверку не шел дальше джинсов с ягуаром на заду или записи ультрамодной поп-музыки, ему стало не по себе. Показалось, что Поляков говорит и о нем, Крымове, каким он был пять-шесть лет назад, и о выдворенном из Советского Союза аспиранте Дюке, меньше всего интересовавшемся наукой, и о его соратнике Владике, и о тех тогдашних друзьях Сергея, всех тех, кто мнил себя властителями дум. Прошлое, казалось, забытое, эхом отозвалось в номере гостиницы, где идет острый диалог на острые темы.

И Сергею Крымову не по себе от одной только мысли, что он мог до сей поры шагать по одной дорожке с проходимцем Владиком, шпионом Дюком. Он был рядом с ними. Это были и его приятели. И кто знает — если бы не Ирина, если бы не его закадычный друг Вася Крутов, если бы не Бутов... Сквозь годы ему вновь виделось то, о чем он, казалось, успел, а вернее — хотел забыть.

...Галантно поклонившись, Сергей обратился к Аннет:

— Если разрешите, то я позволю себе повторить прочитанное мною в одном английском журнале. Я не повторю дословно, но смысл таков: замечено, что те, кто кричат громче всех, требуя свободы, не очень охотно терпят ее.

Крымов хотел было сказать, что он сам, увы, когда-то был причастен к компании тех, «кто кричал громче всех». Однако воздержался — поймет ли француженка — и разговор продолжился.

— Вот вы говорите — свобода. Ее любят все. Но справедливые добиваются ее для всех, а несправедливые — только для себя. К первым я позволю себе отнести и тех французов, русских, чехов, которые сражались в маки против фашистов. А ко вторым... Увы, их еще очень много. Но победят первые! А вы как считаете?

Но Аннет вдруг резко оборвала дискуссию:

— Господи, я устала и не очень люблю политику. Давайте о чем-нибудь другом.

— Точнее сказать, ты ее разлюбила...

— Почему так считаешь?

— Дорогая моя Аннет, ты никуда не спрячешься от нее, от этой самой политики. Не забудь, когда Жюльена пытали, выкалывали глаза — это была политика. Когда твою мать увели в тюрьму — тоже. А предательство Кастильо?

— Зачем ты сыплешь соль на мои раны?

— Ну не буду больше. Никаких споров! И вообще неприлично, мой молодой друг, — мы вдвоем напали на хрупкую, беззащитную женщину, к тому же гостью. Вам, Крымов, двойка по поведению. А мне — кол. Виноваты, дорогая Аннет.

И он кающимся грешником опустился на колени.

— Отпусти грехи наши...

— Чем искупишь вину свою, Мишель?..

— Штрафным бокалом. Итак, прошу в ресторан.

МИР ТЕСЕН

...Приятного вида официант провел их к заранее заказанному Поляковым столику и положил перед дамой меню.

— О нет, пусть этим займутся мужчины.

И пока они, углубившись в меню, обсуждали, чем можно удивить гостью, Аннет осматривала зал, посредине которого, оглушенные джазом, мельтешили танцующие.

Ее взгляд задержался на высоком мужчине в черном костюме, с гладко зачесанными темными волосами и красивым длинным лицом. Чуть прихрамывая, он пробирался к столику, сервированному на двоих. Одно место уже было занято. Аннет побледнела и вцепилась в руку Полякова.

— Мишель, боже мой! Видишь того... Вон там подходит к угловому столику... Господи, дай мне силы. Ты не узнаешь?

Поляков ничего не ответил, а Крымов растерянно оглядывался по сторонам, не понимая, что повергло гостью в такое смятение.

— Нет, нет, я не обозналась. И не ошибся тот, кто сказал мне, что Кастильо-младший, кажется, собирается в Москву. У него там осталась любимая девушка. Ну что ты молчишь, Мишель?

— Да, похоже, что это сын Фелиппе Медрано. Если бы не разница в возрасте, я бы подумал, что он его брат-близнец. Но допустим, что это так, не представляю, какие законные обвинения можно предъявить?.. К тому же это сын, а не отец. Подумай, Аннет...

Потрясенная Аннет не слушала увещеваний. Что ей до законных оснований! У нее свой кодекс чести и справедливости. Она схватит негодяя за руку и потащит... Куда? Неважно. Только бы не упустить! Сергей понял, что сейчас она ринется очертя голову, и вовремя, хотя с трудом, удержал француженку.

— Будьте благоразумны. Прежде всего надо убедиться...

— Именно этого я и хочу. Иду к нему...

И она впилась взглядом в человека за угловым столиком.

— Успокойся, Аннет. Тебе нельзя... Он узнает мадемуазель Бриссо и скажет, что не имеет чести...

— А может, лучше мне? — нерешительно подал голос Крымов. Сергей уже догадывался о ком идет речь, он весь вечер слушал разговор о трагической судьбе отряда маки и испанце-провокаторе. — Как считаете, Михаил Петрович? У журналиста всегда в запасе подходящий предлог...

Взглянув на хромоногого, Сергей заметил, что тот рассматривает их столик. Лицо бесстрастное, но взгляд вроде бы встревоженный. Неужели и вправду Кастильо-младший?

Крымов готовился к разговору с испанцем и мысленно формулировал первый вопрос возможного интервью. Но Аннет вдруг сорвалась с места. и помчалась, расталкивая танцующих. Увы, она опоздала. Хромоногий что-то сказал соседу по столу и быстро направился к двери в холл.

Аннет ринулась за ним, но в холле испанца уже не было.

Взбудораженная, Аннет вернулась в ресторан и выслушала упреки Полякова:

— Тебе не кажется, что ты ведешь себя как глупая девчонка? И дался тебе этот прохвост. Плюнь и забудь.

Сергей вопросительно посмотрел на Полякова, на Аннет и, не дожидаясь их одобрения, направился к угловому столику.

Оставшийся в одиночестве молодой человек нерусского типа — длинные белокурые волосы, глубоко посаженные голубые глаза, крупный нос на круглом лице — растерянно озирался, явно озадаченный внезапным исчезновением хромоногого и неожиданным появлением разговорчивого незнакомца.

Крымов начал по-русски, хотя не представлял, кто он, его собеседник. Но едва тот произнес несколько слов — тоже по-русски, как Сергею стало ясно: иностранец, точнее француз, с истинно французским грассирующим «р».

— Вы владеете русским?

— Да, с юношеских лет я немного изучал ваш язык.

И тем не менее Сергей — пусть не задается — решил продолжить разговор по-французски, вскользь заметив, что, видимо, для месье это родной язык. Посчитав, что протокольная часть беседы завершена, Крымов приступил к делу.

— Извините за беспокойство. Я журналист, и если я не ошибаюсь, ваш друг, — Сергей кивнул на пустой стул, — один из распорядителей павильона международной выставки в Сокольниках. Хотелось бы воспользоваться удобным случаем и получить интервью. Непринужденная беседа в столь приятной обстановке — половина успеха. Вы не разрешите подождать его здесь?

Молодой человек изобразил улыбку и, хотя явно насторожился, сказал:

— Извольте.

— Вы не знаете, как скоро он вернется?

— Нет.

— Я вам не очень помешаю?

— Нет.

— Буду весьма признателен, если поможете побеседовать с вашим другом, как говорят...

Иностранец резко прервал:

— Он мне не друг, месье... Не имею чести знать вашего имени.

Сергей протянул свою визитную карточку и получил ответную.

— Присаживайтесь, месье... — иностранец взглянул на карточку, — месье Крымов... Простите, я плохо запоминаю русские фамилии. Прошу вас! Что будете пить? Виски, водка, коньяк? О, армянский коньяк превосходный напиток. Чудесный аромат...

Когда выпили по рюмке, иностранец несколько оттаял и явно готов был перейти от односложных ответов к спокойной беседе.

— Мы коллеги, месье Крымов. Я представляю в Москве не очень популярную в вашей стране газету. Но смею утверждать, что в нашем небольшом государстве в кругу деловых людей она весьма авторитетна.

— Вы давно в Москве?

— Недавно. Месяц назад улетел по вызову шефа, и только вчера из Парижа.

— Вы живете там?

— Нет. Я выполнял просьбу отца навестить больного дядюшку. Неприятная миссия.

— Что так?

— Я недолюбливаю своего дядю. Мне не нравятся его дом, образ жизни, друзья. Но это не имеет отношения к делу.

Иностранец резко прервал беседу и только после длительной паузы продолжил разговор.

— Перед отъездом в Москву дядя сказал, что рекомендовал меня своему другу, и предупредил: «Он разыщет тебя сам. Это очень полезный журналисту человек. У него много друзей в Москве. Он сможет ввести тебя в круг московских интеллектуалов». Сегодня утром дядин друг позвонил мне, и мы условились вместе поужинать. Как видите — неудачно... Не пойму — что случилось? Впрочем... Пути бизнесменов неисповедимы.

— Да, пожалуй. Видимо, какие-то неотложные дела заставили его покинуть вас. Что поделаешь, с бизнесменами такое случается. Но вы не огорчайтесь, подсаживайтесь к нашему столику, — и он кивнул в сторону Полякова. — Познакомлю с очаровательной француженкой Аннет Бриссо и ее московским другом профессором Поляковым. Смею заверить, как коллега коллегу, вам будет интересно. Оба бывшие маки, участники Сопротивления...

Иностранец повернул голову в сторону Сережиных друзей.

— Маки? О, это более чем интересно. И по многим причинам. Упомянутый мною дядя был тоже маки. И, кажется, удостоен наград. А встреча в Москве двух маки — француженки и русского. Это великолепно! Находка для журналиста...

— Тогда милости прошу вас, коллега, к нашему шалашу...

...Сергей представил нового знакомого коротко: «Луи Бидо, журналист».

Аннет испытующе оглядела незнакомца, обронила несколько слов в адрес хромоногого, и вот уже потек сбивчивый разговор о том, о сем, пока Луи не попросил разрешения задать Аннет я Полякову несколько вопросов.

— Мою газету очень заинтересует, как много лет спустя встретились на московской земле маки, француженка и русский.

Аннет и Поляков попытались было уклониться от интервью, но их уже дружно атаковали и Луи, и Сергей. Интервью состоялось, хотя ответы, господин Бидо это почувствовал, были нарочито краткими. Аннет посуровела, растревоженная встречей с хромоногим. Она сдвинула брови, пытаясь что-то вспомнить, а потом неуверенно спросила:

— Я не ослышалась, месье Бидо, господин Крымов что-то сказал о вашем дяде, тоже бывшем маки?

— Да, вы не ослышались.

— Он носит ту же фамилию, что и вы?

— Нет. Это мой двоюродный дядя. Его фамилия Роже... Анри Роже...

Аннет встрепенулась.

— Ты слышишь, Мишель?.. Анри Роже!.. Неужели тот самый... Наш Анри... Послушайте, Луи, нет ли у вас его фотографии? Нет? Жаль. Тогда попробуйте нарисовать словесный портрет... Мы только что вспоминали с Мишелем одного нашего друга... Простите, бывшего друга. Его тоже звали Анри Роже.

Она говорит сумбурно, взволнованно, а Луи досадливо хмурится, ему неприятен разговор о дядюшке, тем более если он друг этих вообще-то милых людей. Слова «бывшего друга» он пропустил мимо ушей.

— Что же, попытаюсь быть предельно точным.

Машинально помешивая кофе в чашечке, Аннет не отрывала глаз от Луи Бидо. Тот не без юмора начал описывать дядюшку. Словесный портрет получился настолько точным, что Мишель и Аннет сразу узнали: «Это он — Анри Роже. Воистину — мир тесен...»

Сергей внимательно слушал разговор о малоизвестных ему людях, все это могло обогатить будущий очерк. Но время позднее — уже одиннадцатый час, а он обещал Ирине позвонить не позже десяти. Еле дождался подходящего момента.

— Прошу извинения, но я должен позвонить жене, она у больного отца.

.,..Голос Ирины тревожен:

— Отцу хуже. Сердечный приступ. Вызвала неотложку... Звонил Бутов... Я сказала ему о твоем желании повидать его. Виктор Павлович ответил — «пусть позвонит». Сегодня он долго задержится на работе. Когда придешь?

— Скоро буду. — Сергей повесил трубку и на мгновение задумался: «Удобно ли сейчас звонить полковнику, время позднее. Можно и завтра, не к спеху. А впрочем, позвоню. Бутов, наверное, еще на работе».

— Виктор Павлович, это я, Сергей. Извините, что звоню так поздно.

— Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, ничего не случилось. Просто я нуждаюсь в вашей консультации. Хотел бы с вами повидаться.

— Вы где сейчас находитесь?

— Я при исполнении служебных обязанностей, но не в редакции. Нахожусь в ресторане...

— Однако же... По заданию редакции в ресторане? Так сказать, совмещаете полезное с приятным.

— Совершенно верно. Я делаю репортаж о встрече советского ученого, профессора Полякова, с боевой соратницей по отряду Сопротивления во Франции. Тридцать лет спустя встретились Аннет и Мишель — француженка и русский, бойцы отряда маки. Сидим за столиком, пьем шампанское и мило беседуем. Я очень нуждаюсь в вашем совете... Это моя первая серьезная работа...

— Всегда рад помочь...

— Благодарю вас, Виктор Павлович. До встречи. Буду звонить вам...

...Крымов вернулся расстроенный.

— Тестю плохо. Я должен немедленно ехать домой.

«ГОСТЬ» ПРИБЫЛ

Утром в квартире Рубина раздался телефонный звонок.

— Слушаю.

— Господин Рубин? Захар Романович?

— Да, я. Что угодно?

— Вам привет от Нандора.

Рубин в замешательстве промолчал.

— Вы слышите меня?

— Слышу. Как себя чувствует, господин Нандор?

— Хорошо. Я бы хотел встретиться с вами. Это возможно?

— Думаю, что да. Вы откуда звоните?

— Из центра. Из автомата.

— Я к вашим услугам. Не буду возражать, если приедете ко мне, гостей положено принимать дома. Живу один. Я болен, и, признаться, гулять в таком состоянии не очень хочется.

— Ваш вариант меня не устраивает, — сухо отрезал незнакомец. — Надеюсь, вы в состоянии ходить?

— Да.

— Вот и отлично. Мы должны увидеться сегодня же, скажем, часов в двенадцать. Сможете?

— Пожалуй. Где?

— В Третьяковской галерее.

— Где конкретно?

После некоторого молчания последовал ответ:

— Возле картины Сурикова «Боярыня Морозова». Вы, кажется, знаток живописи и, надеюсь, знаете, где она висит.

— Да, конечно, — ответил Рубин. — Как я вас узнаю?

— Это не трудно. Светло-серый костюм, белая рубашка, темно-синий галстук. В правой руке буду держать газету.

— Простите, как вас величать?

— Мигуэль Кастильо. Значит, договорились? До скорой встречи.

Телефон умолк, но Рубин какое-то время еще продолжал держать трубку. Звонок незнакомца, хотя и не неожиданный, растревожил до сумятицы. Стенокардия — в последнее время она довольно часто напоминала о себе — сейчас же отозвалась очень уж резкой болью в сердце. Рубин принял антиспазматическое лекарство и присел в кресло.

Боль в сердце постепенно утихла, а душевная боль не унималась. Жизнь прожита никчемно и, кажется, подходит к концу. А что хорошего сделал он в этой жизни? Какой оставит след? Много таких нелегких вопросов задал он себе в те тягостные минуты. Вспомнилось где-то прочитанное: хорошо быть ученым, инженером, писателем, но очень плохо не быть при этом человеком. Есть интересная, любимая работа. Кое-чего достиг, получил признание, стал доктором наук, профессором. А вот человек не состоялся. От такого горького самому себе признания очень защемило сердце. Из дальних уголков памяти выплыли Леночка Бухарцева, первая любовь, которую он предал, и другое, еще более страшное предательство — измена Родине. Родина простила, даже оказала доверие. И Рубин встрепенулся — Бутов!.. Для него он — олицетворение гуманности советского государства. И засуетился: что же я не звоню?

Дрожащей рукой Захар Романович набрал номер телефона полковника и чуть ли не заикаясь сообщил о звонке незнакомца, назначенном свидании в Третьяковской галерее.

— Скажите, что мне делать, как поступить в такой ситуации?

— Прежде всего успокоиться. Мне не нравится ваш голос — не волнуйтесь. На свидание идите. Узнайте, что именно он хочет от вас получить. Скорее всего речь пойдет о каких-то данных по наиболее важным и закрытым работам института. Скажите, что должны собраться с мыслями, с ходу это не делается, да и место для разговора на такую тему не подходящее. Как мы условились, скажите, что с рацией у вас не ладится, видимо, неисправна. Под этим предлогом вновь пригласите его к себе домой, Если будет настаивать на другом месте встречи — не отказывайтесь. Постарайтесь узнать, как долго он пробудет в Москве, когда и по каким делам намерен вновь прибыть в нашу страну? Как штаб-квартира в дальнейшем будет осуществлять связь с вами? Вам все понятно, Захар Романович?

— Понятно.

— В таком случае действуйте. — Это генеральское «действуйте» прочно вошло и в бутовский лексикон. — Главное, возьмите себя в руки, не волнуйтесь. После свидания с гостем позвоните. Буду ждать.

ВСТРЕЧА

Напутствия Бутова не помогали — Рубин с большим волнением переступил порог храма искусства.

Рубин торопливо разделся, подошел к зеркалу, причесался и направился в знакомый зал на «свидание» с «Боярыней Морозовой» — позже он так полушутливо отрапортует Бутову.

Захар Романович любил живопись, неплохо разбирался в ней, не раз бывал в Третьяковке, подолгу простаивал у творений великого Сурикова, но теперь ему не до шедевров. Лихорадочно переводит взгляд с одного экскурсанта на другого — не этот ли Мигуэль Кастильо? И тут же спохватывается — он же предупредил: светло-серый костюм, белая рубашка, в правой руке газета...

В зал вошла новая группа. Пригласив подойти поближе, экскурсовод начала свой хорошо отработанный рассказ о церковных реформах патриарха Никона, совпавших с протестом крепостного крестьянства и посадского люда против социальных новшеств, о подвижнической жизни боярыни Морозовой.

...Экскурсовод умолкла. Ждала вопросов. Рубин оглянулся и увидел Бутова. В толпе экскурсантов полковник шагал от картины к картине, с интересом слушал экскурсовода и даже задал какой-то вопрос, выказав тонкое понимание истории. Неожиданное появление Бутова обрадовало Рубина. На душе уже не так тревожно. А когда Виктор Павлович, поравнявшись с ним и не глядя на него, буркнул «главное не волноваться», профессор и вовсе перестал хмуриться, воспрял духом.

Между тем зал почти опустел, и Рубин остался один на один со знаменитой раскольницей. Где же вы, гость нежеланный? И, славно откликаясь на профессорский зов, рядом вдруг оказался человек в светло-сером костюме с газетой в правой руке. Сердце ёкнуло и забилось. На какое-то мгновение Рубину захотелось послать все к черту и уйти. «Нет-нет, теперь я уже не способен на притворство. Оно требует полного самоотречения и крепких нервов. Извините, Виктор Павлович, не могу, сил нет...» Но он переборол этот всплеск разыгравшихся нервов и с каменным, несколько побледневшим лицом обратился к человеку с газетой в руке:

— Если не ошибаюсь, господин Мигуэль Кастильо?

— Вы не ошибаетесь, господин Рубин. Это я вам звонил. — Холодные, недоброжелательные глаза в упор уставились на Сократа.

Профессор переминался с ноги на ногу и, чтобы как-то завязать разговор, спросил:

— Как вам нравится суриковское творение? Великолепно, не правда ли?

— Восхищен. Прекрасная картина. У нас, на Западе, знают, что Россия в прошлом дала много прекрасных мастеров живописи: Рублев, Иванов, Шишкин, Айвазовский и, конечно, Суриков.

— Разве только в прошлом? В нашей стране и сейчас немало талантливых, известных во всем мире художников.

— Не говорите про ваших нынешних! — заметил гость полушепотом с нескрываемым раздражением. — Художник лишь тогда творец, когда он свободен, независим, когда он творит по велению сердца, а не по указке сверху. Однако, как вы догадываетесь, я пришел не для дискуссии. При удобном случае мы об этом поговорим, а сейчас у меня дела поважнее.

И направился в дальний угол зала. Рубин за ним.

— Первое, что тревожит нас, я имею в виду ваших друзей на Западе, включая, разумеется, и меня, это состояние вашего здоровья. Вид у вас, прямо скажем, не очень. Быть может, мы в состоянии помочь вам? Хотя бы лекарствами? Кстати, чем вы больны?

— Самая модная болезнь века... Сердце... Стенокардия...

— О, этим страдают буквально все люди пожилого возраста. Посоветуйтесь со своим врачом, и пусть он порекомендует какое-нибудь радикальное западное лекарство. Мы вышлем вам, сколько бы оно ни стоило...

— Вы очень любезны. Стоит ли вас беспокоить?

— Поверьте, это сущий пустяк. Мы умеем по достоинству ценить тех, кто с нами, кто помогает нам. Не стесняйтесь, будем рады помочь. Кстати, в Швейцарии на ваш текущий счет уже положено некоторое количество американских долларов. Это, так сказать, аванс за активную работу в будущем. Надеюсь, наше сотрудничество будет плодотворным и продолжительным. Что касается размера вознаграждения, то это будет зависеть от вас. Чем больше поступит информации, тем щедрее будет оплачена работа. Само собой разумеется, что речь идет о достоверной информации. Я думаю, вы поняли меня?

— Да, вполне, — буркнул Рубин.

— Для начала скажите, пожалуйста, не собираетесь ли вы в ближайшее время выезжать на Запад? По любому поводу...

— Сейчас затрудняюсь ответить, со временем, пожалуй, смогу.

— Каково ваше положение в институте, ваше, так сказать, реноме?

— Не жалуюсь. Меня, как и прежде, высоко ценят.

— Прекрасно. Нас серьезно заинтересовал,ваш институт, проблемы, которыми вы занимаетесь. — И тут Кастильо перешел почти на шепот. — Скажу вам больше, буду откровенен с вами. Нас интересует родственный вашему институт на Дальнем Востоке, в Приморском крае. Вы, вероятно, связаны с ним, и, возможно, вам приходится наведываться туда. Так?

Рубин смутился, не зная, как реагировать на информацию Кастильо о родственном институте. Он неопределенно ответил:

— Советские ученые обмениваются опытом с учеными Запада по проблемам нашего института. У них нет секретов друг от друга.

— Это еще как сказать, — оборвал его Кастильо. — Думаю, что вы сможете дело поставить так, что у вас — профессора Рубина — не будет секретов от нас.

Известно, что Советы разрабатывают комплексную программу экономического развития Дальнего Востока до 2000—2005 годов и проблему размещения и развития производительных сил дальневосточного экономического района — также на длительный период. Несомненно, к столь важной и огромной работе причастен и ваш «родственник» на берегу Тихого океана, а возможно, и ваш институт. Надеюсь, вы поняли меня? Учтите, за любую информацию об этом необыкновенном крае, в пределах которого легко разместились бы все государства Европы и еще осталось бы свободное место, весьма высоко платим мы, американцы, особенно сейчас. Мы очень интересуемся Дальним Востоком.

Отправляясь в Москву, я многое прочитал об этом крае, но хочу знать еще больше. И в этом я полагаюсь на вас, профессор. Я настойчиво рекомендовал бы вам получить от вашего института научную командировку на Дальний Восток, к своим коллегам. Мы будем ждать от вас информации о наиболее важных работах, особенно тех, которые имеют прямое или косвенное отношение к военной тематике. — При этих словах «гость» многозначительно и выжидающе посмотрел на Рубина.

— Боюсь, что по этой части я, видимо, не смогу быть вам полезным, господин Кастильо. — Так же шепотом отвечал Рубин.

— Почему же?

— Я заведую лабораторией, которая занимается самыми что ни на есть прозаическими проблемами, весьма далекими от того, что может интересовать военных. Вместе с тем, не скрою, они имеют немаловажное значение в плане общечеловеческом.

— О, вы плохо знаете ваших покровителей, уважаемый Захар Романович. — При этом он огляделся по сторонам и предложил пройти в другой зал: появилась новая группа экскурсантов. — Нет такой области науки, техники, культуры, к которой моя служба — а отныне она и ваша — не проявляла бы интереса. Но при всем этом, разумеется, мы отдаем предпочтение любой информации о военных возможностях Советского государства, о предпринимаемых им усилиях в военном строительстве. — И неожиданный вопрос: — Что у вас с рацией?

— Не пойму. Видимо, неисправна. А может, не по плечу мне. Полагаю, что радиоаппаратура, которую вручил мне господин Нандор, экстракласса. Я просил бы помочь мне научиться- пользоваться ею.

— Не беспокойтесь. Перейдем на бесконтактную связь, через тайники, о чем вы будете поставлены в известность. Это значительно безопасней. Вы закладываете свою информацию в тайник, она изымается и переправляется нам. Кем, когда и каким образом, это уже не ваша забота. Через тайник же вы будете получать от нас письменные указания. Ведь Нандор снабдил вас условностями и средствами тайнописи? Не так ли?

— Да, снабдил.

— И вы уже научились пользоваться ими. Мы имели возможность убедиться в этом, когда от вас пришло первое сообщение. Мы тут же вам ответили. Вы получили наш ответ? И расшифровали?

— Да.

— Вот и отлично... Будем считать, что со связью у нас все в порядке. А об использовании радиопередатчика мы подумаем. — Кастильо поглядел на часы. — Мне пора, господин Рубин, будем прощаться. Жду от вас обширной и, конечно, абсолютно точной информации об институте, о наиболее важных его работах и о людях, выполняющих их. Нам нужны их характеристики в чисто человеческом плане: наклонности, увлечения, страстишки, пороки. И еще одно — кто из них и когда собирается побывать в западных странах.

— Я вас понял, господин Кастильо.

— У вас есть вопросы?

— Да. Извините, может, мои вопросы покажутся вам нескромными, но я хотел бы знать, увидимся ли мы еще? Будете ли вы мне звонить? И долго ли пробудете в Москве?

— Я пробуду здесь несколько дней. Увидимся ли мы в эти дни? Трудно сказать, скорее всего нет. У меня много дел, но я периодически буду приезжать, в Москву, и мы конечно же встретимся. И уж, во всяком случае, я вам позвоню. Прощайте. — Кастильо раскланялся и поспешно удалился.

ПОСЛЕ «СВИДАНИЯ С БОЯРЫНЕЙ»

Бутов вернулся из Третьяковки в прекрасном расположении духа. И не только потому, что повезло — купил два редкостных каталога, за которыми давно охотился. Жена Виктора Павловича — заслуженный деятель искусств, научный сотрудник, знаток истории русской живописи XVIII—XIX веков, и Бутов предвкушает, как обрадуется она подарку,

Но главное — благополучно, закончившееся свидание Сократа с «гостем». Бутов очень волновался за него. Как будет держаться больной, не уверенный в себе, хлебнувший всякого профессор Рубин? Могло случиться и непредвиденное. Ведь свидание не с девицей — с профессиональным разведчиком. Ну и если уж быть Бутову до конца перед собой откровенным, все еще точил червь сомнения, несмотря на укоры генерала. Но все, кажется, обошлось наилучшим образом. Полковник имел возможность наблюдать, как вел себя Сократ — молодцом!

В условленный час Рубин позвонил Бутову и, пока не вдаваясь в подробности, поведал о самом главном из того, что могло интересовать полковника. Даже пошутил:

— Виктор Павлович, смею заверить, что свидание с «Боярыней» прошло на самом высоком уровне.

— Отлично, Захар Романович... Человек, не потерявший при столь сложных обстоятельствах чувства юмора, вероятно, пребывает в полном здравии и хорошем настроении. Рад за вас.

— Теоретически должно быть так, но практически... Настроение хорошее, самочувствие поганое. Медицина знает такие парадоксы. Признаться, перенервничал основательно... А стенокардия и рада. Опять был приступ.

— Крепитесь, профессор, умирать нам рановато. Впереди столько важных дел... Да, чтобы не забыть: все то, что вы сейчас сообщили о встрече с гостем, попрошу вас изложить на бумаге...

В этот момент зазвонил телефон прямой связи.

— Простите, Захар Романович, вызывают... До встречи... Там, где условились...

И Бутов снял трубку зеленого аппарата.

— Слушаю, товарищ генерал,.

— Виктор Павлович, вы в курсе того, что сегодня случилось в ГУМе?

— В курсе. Сразу не смог доложить вам Из-за одного важного события — прибыл связной, виделся с Сократом. Только что беседовал с профессором. Условились о встрече.

— Не стану задерживать... Буду ждать вашего доклада во второй половине дня. По обоим случаям сразу. Успеете?

— Успею.

— Ну и отлично. Действуйте...

«СПЕКТАКЛЬ»

В десять утра под сводами ГУМа запорхали антисоветские листовки. Они летели сверху, как листья в погожую осеннюю пору, немного покрутившись, падали на пол, на головы и плечи людей, толпившихся у витрин, в очередях. С площадки второго этажа их разбрасывал турист из Швеции, юноша в заплатанных джинсах и видавшей виды куртке. Он истошно выкрикивал что-то непонятное окружающим. Впрочем, были тут и такие, кто понимал и все по-своему интерпретировал: кто-то позаботился предупредить корреспондентов западных газет, радио и агентств о времени и месте, где будет разыгран «спектакль». Эти люди стояли в стороне, щелкали фотоаппаратами, что-то наговаривали в диктофоны. Но на лицах нетрудно было уловить огорчение: «спектакль» явно не удался. Листовок не расхватывали, не передавали из рук в руки, а те, кто прочитал, недоуменно пожимали плечами: «Кто он такой, этот преступник? И почему надо спасать его? От кого? Против чего протестовать, если субчика посадили за антисоветскую деятельность?» Реакции, на которую рассчитывали постановщики «спектакля», не последовало. Человек, разбрасывавший листовки, он, как выяснилось, вопил о «свободе слова», «свободе личности», был задержан. Теперь ему отвечать по соответствующей статье уголовного кодекса.

На первом допросе турист отмалчивался. Придерживался талейрановской мудрости: «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли...» Отмалчивался и снисходительно поглядывал на следователя. В лучшем случае отвечал, односложно «да», «нет». В Москве он второй день. Плохо говорит по-русски. На вопрос, хочет ли связаться со своим посольством, последовало категорическое — «нет».

Многие зрители, оказавшиеся свидетелями представления, пришли в комнату милиции, чтобы засвидетельствовать все виденное и слышанное. Кое-кто успел пощелкать фотокамерой. Работники милиции благодарили, записывали адреса свидетелей, охотно, принимали пленки, хотя знали, что дежурившие в универмаге сотрудники уголовного розыска успели заснять «спектакль».

Все, о чем Бутов должен доложить генералу, уже подготовлено. О фактах — письменные свидетельства, фотографии. Комментарии — устно. Есть интересное и в протоколе допроса.

— Вам известно содержание листовок, которые вы разбрасывали?

— Да.

— Расскажите.

Молчание.

— Слушаю вас...

— Это был призыв...

— Чей?

— Прогрессивного человечества.

— Конкретнее.

— Прогрессивных людей Запада.

— Вы знаете, кто сочинял листовки?

— Точно не знаю. Какая-то антисоветская организация,

— Вам что-нибудь известно о ней?

— Нет.

— Вы говорили, что умеете читать по-русски. Вот прочтите. — И следователь показал туристу последнюю строку листовки. — Вам известна эта организация?

Молчание.

— Вы сказали, это был призыв. К чему призывала листовка?

Молчание.

— Вы сами-то читали ее?

Молчание.

— Вы что же, решили отмалчиваться? К чему призывала листовка?

— Защищать права советских людей.

— Всех советских людей?

— Всех.

— Но в листовке названы три фамилии. Вам известны эти лица?

— Это не имеет значения... Этих трех я не знаю...

— Судя по вашим ответам, вы слепо выполняли чье-то задание. Чье?

— Я отказываюсь отвечать.

— Вы приехали как турист. Пробыли в Москве три дня, включая день ареста. Что вы успели увидеть? Где были? В музеях, театре, на выставке? С советскими людьми общались?

— Меня это не интересовало.

— А что вас интересовало?

— Я отказываюсь отвечать.

...Бутов вместе со своим помощником Сухиным систематизируют материалы, условно озаглавленные ими «спектакль в ГУМе», перечитывают протоколы допроса туриста, разглядывают фотографии-свидетельства. Они разложены на диване, стульях, и кабинет полковника сейчас чем-то напоминает кабинет художника иллюстрированного журнала. Хлопотливое это занятие прервал телефонный звонок.

— Слушаю... Да, это я... Здравствуйте, Крымов... Что же, можем встретиться... Через час у памятника Пушкину. Устроит вас? Вот и хорошо...

ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР

— Вы чего хмуритесь, Крымов?

— Это вам показалось, Виктор Павлович. Впрочем, какие-то основания есть...

— Какие?

— Да так... Всякие... Чего в жизни не бывает.

...Поначалу разговор не клеился. Они молча шли по бульвару. Был тот утренний час поздней осени, когда хозяевами бульвара становились дети, пенсионеры, пришедшие погреться на солнышке, склониться над шахматной доской, «забить козла» или попросту посудачить о том, о сем. Спокойное, неяркое осеннее солнце пробивалось сквозь облака и высвечивало серебристые лужицы на асфальте.

— Как у тебя дела на работе? — спросил Бутов.

— Не блестяще, — ответил Сергей. — Я вам как-то говорил, что с заместителем редактора международного отдела, Агафоновым у меня холодная война идет. Невзлюбил меня и при удобном случае пакости чинит...

— Какие такие пакости?

Сергей сразу не ответил, помолчал. На душе у него мерзко, но потом какая-то неведомая сила заставила его буквально выпалить все, что накипело в последние дни.

...За обеденным столом сидели Виктор Агафонов и Константин Михайлович Перцов, секретарь партбюро, когда к ним подсел Крымов. Агафонов тут же ринулся в «атаку».

— Сергей, а партбюро знает о твоих былых дружках? Говорят, они у тебя были такие, что упаси боже... Один в местах не столь отдаленных пребывает, а другого, англичанина, попросту выдворили из нашей страны.

Сергей вопрошающе посмотрел на Перцова: «Что скажете? Требуются объяснения?» Но тот молча, невозмутимо продолжал расправляться с цыпленком. Однако Агафонов не унимался.

— Что молчишь, Крымов? Я это не случайно... Не любопытства ради... Сегодня в редакцию заглянул наш автор, недавно вернулся из Англии. Вы его знаете, Константин Михайлович... Вадим Куроедов, экономист... — И снова обращаясь к Крымову: — В Лондоне он с тем твоим другом, англичанином Дюком, лицом к лицу столкнулся, они вместе аспирантуру проходили. Англичанин интересовался, как господин Крымов поживает. Вадим приметил тебя здесь и сразу вспомнил Дюка и удивленно опросил: «Каким ветром этого молодого человека к вашему берегу прибило?» И между прочим заметил, что видел тебя в «Метрополе». И намекал на какие-то твои задушевные беседы за бутылкой шампанского со странными, мягко выражаясь, людьми...

Выплеснуто это было с изрядной порцией яда, с туманными намеками на уроки, которые не пошли впрок, и с явным желанием заинтересовать Перцова.

А тот с тем же непроницаемым лицом спросил:

— Ну и что?

— Не понял тебя, Константин Михайлович. Что значит «ну и что?» Ты считаешь нормальным... Отказываюсь понимать...

— Да и я тебя не очень понял. Видимо, мы по-разному на профессию журналиста смотрим. Журналист перестает быть журналистом, когда он начинает собственной тени бояться, если он с оглядкой — «как бы чего не вышло» — нужные для работы связи устанавливает... Между прочим, и с теми, из другого стана, если тема требует. А если обстоятельства так складываются, что надо дать бой, что же, вступай в бой. Я имею в виду идеологию. В кусты уходить — нехитрое, брат, дело... Полагаю, что встречи в ресторане, на которые ты столько тумана напустил, имеют прямое отношение к творческим делам Крымова. И скоро мы будем иметь возможность прочесть нечто любопытное... Не так ли, Сергей?

— Хочу надеяться... Впрочем, боюсь, что... — И Сергей с тревогой посмотрел на Агафонова. Взгляды их перекрестились, как рапиры, и в злых агафоновских глазах нетрудно было прочесть: «Поживем, увидим, разговор еще не окончен».

Все трое молча встали из-за стола и разошлись. Через час Перцов позвонил Крымову.

— Если можешь, загляни...

Разговор начался без всяких преамбул.

— Все, что касается, выражаясь языком Агафонова, твоих былых дружков, мне известно. По причинам, о которых знать тебе не надобно, в свое время не счел нужным предавать огласке эти не лучшие страницы твоей биографии. А что касается намеков на какие-то беседы в «Метрополе», то здесь хочу рассчитывать на твою откровенность.

— Вы не ошибетесь в этих расчетах. Все, что сказал Агафонов, это и правда и в то же время одна лишь видимость правды. Искусное переплетение домысла и правды — хорошо отработанный прием клеветников, который может ошарашить хоть кого. Действительно имевшие место факты интерпретированы недобрым человеком с предвзятостью.

...Сергея природа наделила даром отличного рассказчика, рассказывал он всегда увлекательно, с метко схваченными деталями и даже умело переданной интонацией. Но сейчас он не стал вдаваться в подробности и коротко поведал Бутову все, что было сообщено им секретарю партбюро. И про Полякова, и про Аннет, и про Луи Бидо, и про таинственно исчезнувшего Кастильо.

Что сказать теперь Крымову? Бутов не помнит кто, но кто-то очень мудро заметил: справедливость — это первое, что постигает молодой человек в школе моральных ценностей. И сейчас его, полковника, нещадно давило ощущение чего-то недосказанного им в пору последних редких встреч с Сергеем Крымовым. Но это все «за кадром». А в «кадре» — Сергей, разбитной, веселый, ершистый, со своими мироощущениями, с далеко не уравновешенным характером — экспансивным и даже слегка взбалмошным. И сейчас несколько задорно он объявляет:

— Вот и все те сложности, о которых я хотел сообщить вам, Виктор Павлович.

— Ну какие же это сложности... Досадные житейские коллизии, иногда возникающие по собственной вине, а иногда... — Он запнулся, подыскивая нужные слова. — Что поделаешь, Крымов, эхо твоего прошлого, оно может еще не раз дать знать о себе. И это все надо воспринимать спокойно. За все надо платить. Но если обстоятельства потребуют, то я тоже голос подам... Лишних гирь на чаши весов бросать не следует. А, что касается «Метрополя», то тут уж будем надеяться, что уроки прошлого, вопреки злопыхательским прогнозам Агафонова, пошли Крымову впрок. Так?

— Я не понял вас, Виктор Павлович. О каких уроках речь? Кого вы имеете в виду? Журналиста Луи Бидо? Участницу Сопротивления Аннет? Полякова?

Воцарилось недолгое угрюмое молчание. Бутов ответил не сразу.

— Как вам сказать, Крымов? Скажу расхожие слова — доверяй, но проверяй.

Сергей насупился, и это, конечно, не ускользнуло от пристального взгляда полковника. В душе его на какое-то мгновение зазвенела жалостливая струна, и он более чем участливо сказал:

— Ну будет тебе, Крымов, сразу и сник.

— Нет, нет, я не сник, Виктор Павлович! Вы меня многому научили. Между прочим и такому — людям нужно верить, постараться понять человека, поддержать хорошее, поставить заслон плохому. Надо уметь видеть в людях доброе... Вы ведь увидели в Крымове? — Он выпалил все это скороговоркой, задыхаясь от волнения.

Крымов мог бы долго философствовать на эту тему. В редакции в таких случаях говорили: «Сергей опять на любимого конька сел. Романтик!» Он старался воспринимать людей такими, какими ему хотелось видеть их, за что не раз дорого расплачивался. Бутов знал это и с явным интересом слушал.

— Вы не согласны, Виктор Павлович?

Бутов вскользь обронил:

— Согласен. Только б от земли, от земных реальностей не оторваться,

Сергею показалось, что в словах этих промелькнул оттенок недоверия, и он резко повернул голову в сторону собеседника:

— Постараюсь... Кое-кто из коллег насмешливо называет меня взбалмошным романтиком. Ну что же... Но согласитесь, что романтический настрой в конечном счете отличнейшим образом сосуществует с острым интересом к сложнейшим реалиям жизни.

Высказав все, что ему хотелось сказать о добром в людях и о том, как скучна жизнь без романтики, Сергей снова вышел на знакомую орбиту.

— Я верю Полякову, хочу верить Аннет Бриссо, а что касается Луи Бидо... Поживем — увидим. Думаю, что шарахается в таких случаях тот, кто сам себе уже не верит.

— Шарахаться, конечно, не надо. И тем не менее сочту нужным повторить — доверяй и проверяй. Уметь проверять человека так же важно, как и уметь доверять. — Бутов достал из кармана несколько фотографий, отыскал среди них ту, на обороте которой было написано «Луи Бидо» и протянул Сергею. — Взгляните, пожалуйста, на этот фотодокумент. Узнаете?

— Да, Луи Бидо.

— Вы что-нибудь слышали об антисоветских листовках в универмаге?

— Нет.

— Так вот этот снимок сделан в универмаге, в момент, когда иностранный турист разбрасывал там антисоветские листовки. Вас там не было, а господа западные корреспонденты не прозевали и дружно нагрянули — как же, сто строк на первую полосу. И ваш друг Луи Бидо тут же... Вот полюбуйтесь — что-то кому-то передает...

— Он не друг, а просто знакомый.

— Для опознания его личности это не имеет значения. А по существу....

Бутов запнулся и испытующе посмотрел на Крымова. Сергей отчетливо представлял ход мыслей полковника. Значит, он, Крымов, снова человек с отметиной, на подозрении.

— По существу?.. По существу мне нечего добавить, Виктор Павлович, к тому, что я уже сказал.

— Но ты же хотел со мной о чем-то посоветоваться?

— Да, собираюсь писать об Аннет, Полякове, Кастильо. Что скажете?

Бутов понимал, что стоит за этим довольно общо сформулированным вопросом. Сергей обращается к нему, как чекисту. Коллизия сложная, не все еще ясно, и Виктор Павлович, не желая «давить» на авторский замысел; деликатно заметил:

— Пока мне еще трудно что-то сказать... Авторский замысел превыше всего. Но если бы я был автором, то, вероятно, воздержался на некоторое время... По крайней мере в той части, где речь идет о Кастильо... А решать тебе...

Крымов улыбнулся, хотелось ему сказать, что он ждал более откровенного ответа, как говорится, в лоб, но ограничился одним словом:

— Спасибо...

ДЕЙСТВУЙТЕ

В назначенное время Бутов появился в кабинете Клементьева. Виктор Павлович уже успел встретиться с Рубиным, получить от него письменное сообщение о беседе Кастильо, уточнить некоторые детали. На доклад шел несколько озабоченный, как-то сложно наложилось одно на другое — ГУМ, Третьяковка, встреча в ресторане, Кастильо, Луи Бидо и трудный разговор с Крымовым...

Генерал принадлежал к числу людей, обладающих счастливым даром одной своей улыбкой вызывать у собеседника хорошее настроение. Не покидавшую Бутова тревожную озабоченность словно ветром сдуло. И все же...

— Опять хмуритесь, Виктор Павлович? — И не дожидаясь ответа: — Докладывайте... Что там в ГУМе напакостил турист?

Бутов кладет на стол листовки, фотографии, свидетельства очевидцев и протоколы допроса «туриста».

— Отмалчивается, прохвост...

— Похоже, не хочет выдавать тех, кто направил его к нам с листовками, — с раздражением говорит генерал. — Как думаете, Виктор Павлович, Кастильо мог быть причастным к этой акции? Ведь турист и испанец появились в Москве одновременно.

— Трудно сказать. У Кастильо здесь, вероятно, дела поважнее. Хотя не исключаю и этого.

— Обнаглели! Стали действовать грубо... Не скрываясь. Не иначе, как дело рук одного из зарубежных антисоветских центров. Нам с вами, Виктор Павлович, не впервые разоблачать их эмиссаров. Не сомневаюсь, что ЦРУ приложило руку. Поддерживайте связь со следователем и регулярно информируйте меня. А теперь перейдем к сократовским делам.

Клементьев откинулся на спинку кресла, и снова весь внимание. О Сократе ему известно многое. Но, чтобы не утерять свежести впечатления, слушает так, будто обо всем этом узнает впервые. Потому и не прерывает, когда Бутов восстанавливает в памяти генерала последние страницы биографии Захара Романовича.

— Вот, кратко о том, что было. А сегодня прибывший в Москву связник Мигуэль Кастильо встречался с Сократом.

— Надеюсь, свидание контролировалось?

— Товарищ генерал, неужели вы могли усомниться... Тотчас после звонка связника Рубин по телефону поставил меня в известность и получил подробную инструкцию, как действовать. По предложению гостя, встретились в Третьяковской галерее.

— Нашел место, поганец. Ну, и как Рубин? Выдержал испытание?

— Пожалуй, да. Я тоже был в Третьяковке. Для визуального, как говорится, контроля.

Генерал не преминул поддеть полковника.

— А кто недавно сомневался в Рубине? Эх, Бутов, Бутов!..

— Было такое, товарищ генерал. Время, оно всему судья...

— Вы сказали, связной назвал себя Мигуэлем Кастильо. Он испанец?

— Да. Человек, известный нам. В Москву прибыл как коммерсант из Венесуэлы.

— Если мне не изменяет память, он в свое время проходил по одному делу.

— Вы правы. У него и кличка есть — «хромой испанец», сын бывшего франкистского летчика, который стал агентом гитлеровской разведки, а после войны — агентом ЦРУ. В пору войны в Испании летчика вместе с сыном Мигуэлем перебросили в лагерь республиканцев, и франкистское подполье помогло отправить мальчика в Советский Союз. Окончил нашу школу, а после Великой Отечественной войны репатриирован на родину, в Испанию. Хорошо знает нашу страну, наш быт, обычаи. И, конечно, язык. Разведчик опытный, и ему могли поручить серьезную акцию... На юге Франции процветает контора «Арриго Кастильо и сын». Официально она представляет интересы какой-то венесуэльской фирмы. Сын и есть «хромой испанец». А раньше в поле нашего зрения он попал по делу отнюдь не оригинальному — безуспешно пытался склонить к невозвращению на Родину матросов с советского судна во время стоянки во французском порту. Визитная карточка и фотография Кастильо сохранились: матросы судна передали их в местные органы госбезопасности.

МИССИЯ МИГУЭЛЯ

По докладу помощника Бутова, Сухина, Кастильо прибыл в Москву самостоятельно для переговоров с одной из внешнеторговых организаций. Привез каталоги и несколько коробок образцов экспортных изделий. У чекистов нет сомнений: фирма, каталоги, образцы, переговоры — это все атрибуты прикрытия того главного, с чем прибыл испанец, — шпионаж. Встреча с Сократом, интерес, проявленный Кастильо к научно-исследовательскому институту Рубина, не оставили никаких сомнений на этот счет.

— Правда, меня несколько смущает, — заметил Бутов, — как это Кастильо мог решиться на шпионский вояж в Москву после всего того, что приключилось с ним во французском порту. Не находите ли, товарищ генерал, что с его стороны это рискованная затея?

— В определенном смысле да. Но давайте порассуждаем несколько шире. Вспомните, когда Кастильо так опростоволосился во французском порту?

— Давненько...

— То-то... Думаю, что он как разведчик тогда только-только начинал... Первые, еще неумелые шаги... Начинал с грубой ловли «заблудших душ»... Не вышло! Спрашивается, зачем ему было докладывать начальству о неудаче? Тем более что он, видимо, не терял надежды — авось моряки все же клюнут на приманку, и ему будет что доложить шефу. Для того и оставил свою визитную карточку. Так что, скорее всего, он умолчал об этом печальном эпизоде и постарался забыть его. А тут извольте видеть — предлагают отправиться в Москву — значит, открывается дорога к большой карьере. И он, конечно, охотно согласился. А в глазах шефа Кастильо кандидатура подходящая: сын матерого разведчика, долгое время жил в Москве. Наверняка сохранились кое-какие связи. Так что есть все основания полагать, что вражеская разведка, отправляя Кастильо в Москву, доверила ему ответственные задания.

— Вы говорите — задания. Но мы знаем только об одном: Рубин.

— Пока да. Но я не исключаю и других, в том числе и листовки в ГУМе.

— Пожалуй... В последнее время ЦРУ нацеливает свою агентуру на «многопрофильную работу». Идеологические диверсии приняли небывалый размах.

— Так что берите Кастильо под самое пристальное наблюдение... Действуйте, полковник!

Бутов поднялся и собрался уходить, но генерал попросил его задержаться.

— Есть у меня к вам, Виктор Павлович, еще один вопрос... — Клементьев подвинул к себе массивную пепельницу, очистил трубку, наполнил ее табаком, разжег и неторопливо продолжал: — Как поживает ваш подопечный Крымов?

— В каком плане, товарищ генерал?

— Вам ведь известно, что он промелькнул в материалах о пребывании испанца в Москве?

— Да, известно.

— Что вы можете сказать по этому поводу?

— Странное стечение обстоятельств. Связной филиала ЦРУ Кастильо приезжает: в Москву установить контакт с Рубиным. Но еще до встречи с ним его московские дороги пересек зять Рубина — Сергей Крымов, причем в обществе профессора Полякова, туристки из Франции и иностранного журналиста Луи Бидо...

Генерал перебил Бутова:

— Среди показанных вами фотографий иностранных журналистов, прибывших в ГУМ на «галапредставление», я видел снимок с подписью — «Луи Бидо». Его имеете в виду.

— Да, но чтобы было понятнее, позвольте высветить некоторые обстоятельства.

— Какие же такие обстоятельства?

— Дружба журналиста Сергея Крымова с профессором Поляковым, участником Сопротивления во Франции. Человек очень трудной и интересной судьбы. Одинокий...

Генерал внимательно выслушал рассказ Бутова о Полякове, француженке Аннет, о ее приезде в Москву, намерения Крымова писать очерк о Полякове и Аннет, о «Метрополе», неожиданном появлении там, Кастильо и столь же неожиданном его исчезновении.

— Кстати о Крымове. Это все, что вы хотели сказать о нем?

— Нет. По просьбе Крымова я сегодня виделся с ним. Просил совета — как ему писать задуманный очерк об Аннет и Полякове, а теперь уже и о Кастильо? Крымов подробно рассказал о встрече с героями своего будущего очерка, о неожиданно открывшемся мерзком облике Кастильо, о знакомстве с Луи Бидо и той тени, что в этой связи легла на него, Сергея, милостью редакционного недоброжелателя...

— Что же его смущает?

— Из рассказов Полякова и Аннет, из всего того, что произошло на глазах Крымова в ресторане, он понял: Кастильо — враг. И решил посоветоваться — если печатать об этом, не повредит ли его очерк нам?

— Резонно. Что же вы посоветовали?

— Сказал, что лучше некоторое время воздержаться. По крайней мере, о Кастильо.

— А как считаете — можно доверять Крымову? Вы уверены в нем?

Бутов не ожидал такого вопроса. Генерал никогда еще так не разговаривал с ним. Видимо, есть какие-то основания, неизвестные ему, Бутову, и тем не менее... Виктор Павлович полон доверия к мудрости и опыту Клементьева.

— Товарищ генерал, смею вас заверить, что Сергей Крымов — порядочный человек... Я знаю, у нас не исправительно-трудовая колония и мы не Макаренки. Но хочу напомнить вам ваш же призыв — учиться у Дзержинского терпеливо воспитывать молодежь, выводить на путь правильный тех, кто где-то, когда-то споткнулся. Крымов стоит большого, длительного труда...

...Бутов начал издалека. У него правило: с утра заглядывать в «святцы» — записную книжку-календарь, где чуть ли не на год вперед помечено, у кого когда день рождения. Это одна из особенностей бутовского стиля, пронесенная через многие годы. Человек пунктуальный, обязательный и организованный, он считал, что есть круг друзей и знакомых, к которым он обязан проявлять элементарное внимание. В эти «святцы» был внесен и день рождения Сергея Крымова.

Этот молодой человек в разную пору своей сложной жизни не раз считал себя заново родившимся.

Бутов помнит, как года три назад Сергей кричал в телефонную трубку:

— Спасибо, большое спасибо. Виктор Павлович. У меня сегодня двойной праздник. И день рождения... И день второго рождения — восстановили в комсомоле и институте.

— Значит, заслужил, — сдержанно обронил Бутов. — Поздравляю. Порадовал. Мне это приятно слышать.

Сергей не знал тогда, что для Бутова это не новость, что после того, как исключили его из комсомола и института за аморальное поведение, за связь с компанией спекулянтов и фарцовщиков, за связь с английским разведчиком Дюком, Бутов продолжал помогать ему. Верил в него. Верил в победу светлого над темным. И это он, Бутов, попросил секретаря институтского парткома поручить комсомольцам, бывшим его друзьям, взять Крымова под свою опеку.

А в прошлом году полковник поздравил Сергея с двумя праздниками сразу: Сергея в день его рождения приняли кандидатом в члены партии. В генеральском вопросе «Можно ли доверять Крымову?» Бутов почувствовал недомолвку: «Неужели ошибся?..» Нет, ошибки не было. Бутов, прервав свой рассказ о судьбе Сергея, о своей роли в его становлении, вдруг поднялся с места, подошел к Клементьеву и заговорил несколько запальчиво:

— Я хочу кое-что напомнить вам, товарищ генерал. Когда я в самой малой мере усомнился в правдивости Сократа — не водит ли он нас за нос, — вами были сказаны такие хорошо запомнившиеся мне слова: «Следуя разуму, нельзя быть крайне рациональным. Мне кажется, Бутов, что вы иногда боитесь открытого проявления души, подавляете ее порывы». Тогда я промолчал, но то был не знак согласия. В справедливости ваших слов я убедился позже. И как это ни парадоксально, тут сыграла свою роль история гражданского формирования Сергея Крымова. Вот как бывает в жизни.

— Бывает... — задумчиво повторил Клементьев. — Бывает...

И после небольшой паузы с доброй улыбкой продолжил:

— То, что вы сейчас сказали, мне по душе... Вы, пожалуй, дали исчерпывающий ответ на мой вопрос... Я имею в виду Крымова... Так что действуйте, Виктор Павлович, в том же духе...

ПРОЩАЛЬНЫЙ ЗАВТРАК

Поляков предупредил Сергея с вечера:

— Завтра Аннет улетает в Ленинград, оттуда в Париж. Устраиваю прощальный завтрак. Приглашаю. И от своего имени и от имени Аннет, Кстати, она просила разыскать Луи Бидо. Хотела бы с ним попрощаться. Впрочем, может, не столько попрощаться, сколько договориться о встрече в Париже.

— Постараюсь... Это, кажется, входит и в его планы. Коллега задумал серию очерков для французского журнала... «Мишель и Аннет...»

...В укромном уголке немноголюдного в полуденный час зала было весело, хотя повод для застолья не очень радостный — прощание. Поляков, будучи в ударе, блистательно вел стол, сыпал остроумными тостами, переключаясь с русского на французский. Помянули павших, пили за дружбу русского и французского народов, за мир и за тех, кто, приравняв перо к штыку, охраняет его.

В разгар пиршества к столику подсели еще двое — коллеги Луи, — случайно, а быть может, и преднамеренно, заглянувшие в ресторан.

— Надеюсь, мадемуазель Бриссо не будет возражать? — извинился Луи. Вопрос не совсем деликатен, ибо по лицу хозяина стола видно: ему эти гости ни к чему. Однако профессор не протестовал: что делать? Долг хозяина стола.

Поляков попросил официанта добавить два прибора, процедил тост за здоровье журналистов разных стран и, не обращая больше никакого внимания на Луи и его друзей, тихонько разговаривал с Аннет. Сергей попытался принять на себя роль хозяина стола — честь профессии обязывает — и как мог потчевал гостей. Но роль эта была явно не по нутру, и, к его вящему удовольствию, незаметно душой маленького общества стал мсье Бонар, полноватый, в годах, с бородкой а ля Ришелье, представлявший какую-то французскую газету. Ему подыгрывал длинноногий, рыжий, небрежно одетый молодой человек. в дымчатых очках. Отвесив общий поклон, он коротко представился: «Смит. Британия».

Бонар, словесных дел мастер, блистал легкостью речи, экскурсами в литературу, тонкими комплиментами, что не мешало ему, однако, одаривать публику пошлыми каламбурами: «Когда я попадаю в общество милых представительниц слабого пола, я сам слабею». При этом он смеялся громче всех. Говорили обо всем понемногу. Жаловались на капризы погоды, и к этой теме все проявляли интерес, Бонар полагал, что планета вступит в новый ледниковый период, а Смит, ссылаясь на приятеля, работающего в обсерватории Кембриджского университета, утверждал, что «шарик» медленно, но верно поджаривается, глобальная температура скоро начнет стремительно расти, и вообще пятна на солнечном диске, которые господин Галилей ухитрился разглядеть в 1611 году, доставят-таки человечеству немало неприятностей. От погоды перескочили к Жану Габену, от Габена — к Майе Плисецкой. Вторгшись в мир искусства, стали изощряться в «информированности». В ход пошли окололитературные и околотеатральные сплетни.

Вдоволь перемыв косточки именитых, Бонар и Смит переключились на профессиональную орбиту — байки из жизни коллег. Байки эти по-разному говорили о нравах западных журналистов, и одна из них запомнилась Сергею. Якобы московский корреспондент известного зарубежного агентства передал по телефону сообщение о свершившемся час назад важном событии, а затем, чтобы опередить соперников, на два часа заказал «провод», читая по телефону какие-то статьи из центральных советских газет. И опередил.

Сергей неплохо владел языком и понимал почти все, о чем говорили Бонар и Смит, но когда попадались особенно «трудные» слова, обращался к помощи Бидо. От Бонара это не ускользнуло. Постучав ножичком о пустую винную бутылку, попросив тишины и внимания, он объявил, что хотел бы произнести небольшой спич, и повернулся к Сергею и Бидо:

— Я попрошу вас, Луи, перевести русскому другу те несколько слов, которые я сейчас скажу. Я хочу быть уверенным, что до господина Крымова дойдет точный их смысл.

Бонар предложил поднять бокалы за великую журналистскую державу, не признающую никаких границ, за профессиональное братство без различия политических взглядов и позиций, без... запнувшись, он перешел к духовному единству, союзу интеллектуалов, крутился вокруг да около, но мысль основательно подвыпившего оратора все же стала прорисовываться, пробиваясь сквозь туман обтекаемых фраз, проясняться. Выраженная одним не сказанным вслух словом — «конвергенция», то есть сходимость взглядов, она была тут же подхвачена Смитом: «Истина, и только она, есть повелитель умов и сердец журналистов всех континентов».

Крымов, с трудом сдерживая саркастическую улыбку, не выдержал. Покрыв голос оратора, он крикнул: «Абстрактной истины не существует, абстрактная справедливость — это бред, выдумка!»

И грянул спор. Сергей не мог не заметить, что Аннет и Луи Бидо внимательно слушали и настороженно молчали. Все грязное, антисоветское, что плескалось в последнее время в мутных волнах эфира, Смит выдавал сейчас как сведения, полученные им лично из «самых достоверных» источников. И тут подал голос профессор Поляков:

— Ваши источники могут быть точно обозначены, господин Смит, — радиостанции «Голос Америки», «Свобода», Би-би-си, «Немецкая волна». Для меня они не достоверны. И не могу не заметить, господин Смит, что некоторые передачи упомянутых станций стряпаются по писаниям небезызвестного вам беглеца-отщепенца. Я имею в виду его пасквили, изданные в Амстердаме махровой антисоветской организацией, именуемой «Фонд Герцена». Мне довелось на месте познакомиться с этим фондом. И еще я хотел бы заметить, что такие радиостанции, как «Свобода», Би-би-си, недобросовестно интерпретируют факты, заимствованные из советской прессы. В этом я убеждался не раз на собственном опыте...

— Яркая иллюстрация к мысли, оброненной кем-то из французских философов, — негромко заметил Луи, молчавший до тех пор. Смит резко повернулся к нему:

— Простите, господин Бидо, я не совсем понял, что вы хотели сказать?

— Постараюсь объяснить, дорогой Смит. Русские достаточно откровенно пишут о своих бедах. А кто-то из философов мудро заметил: чтобы самому осудить свои слабости, нужна большая сила. Открытый разговор русских о трудностях предостерегает от ложного мнения о легкости их преодоления. Нет, нет, это не каламбур. Это трезвый подход к сложности жизни.

— Я понял вас, Луи... Но, увы, известно, что люди, пытающиеся по-своему трактовать некоторые, как вы изволили выразиться, трудности, объявляются инакомыслящими и за свои идеи попадают в тюрьму.

— Неправда. — Сергей старался выдержать невозмутимо спокойный тон. — Те, о ком вы говорите, не инакомыслящие, а отщепенцы. Если быть более точным, — противники советского строя. Их изолируют от общества согласно закону. За идеи, какие бы они ни были, у нас к ответственности не привлекают. Их справедливо обвинили в преступной антисоветской деятельности. Подчеркиваю — деятельности. Таких отщепенцев жалкая кучка. Это только видимость внутренней оппозиции. Но ведь и один подонок, купленный врагом, может нанести огромный урон. Не так ли?

— Я не совсем понимаю вас, господин Крымов.

Сергей лишь на мгновение засомневался — надо ли вот так, без оглядки, в атаку? Но тут же решил — надо. И Крымов ответил:

— Полагаю, что сидящие за столом коллеги созерцали незатейливое шоу, недавно разыгранное в универмаге? Не сомневаюсь, что на страницах представляемых вами газет отличнейшим образом использован спектакль, поставленный иностранным туристом, чтобы еще раз пустить в ход миф о якобы существующем у нас «подполье».

Крымов умолк, засунув руки в карманы, стиснув в зубах сигарету. Он огляделся по сторонам: Бонар иронически улыбался, а Смит пытался отшутиться. И тогда Сергей мысленно сказал себе: «А ну-ка поддай еще немного жару».

— Господа, позвольте напомнить вам, что так называемые отщепенцы на свет божий появились не сами. У них есть повивальная бабка.

— Это есть хороший каламбур, господин Крымов. Я хотел бы посмотреть на такую пови-и-... по-ви-вальную? Так, правильно я говорю? Я хотел бы своими руками пощупать эту бабку, — Бонар даже хихикнул.

— Хотите пощупать? — переспросил Крымов. — Тогда щупайте меня...

— Вы шутник, господин Крымов, — обронил Смит.

— Ничуть! Извольте набраться терпения на несколько минут и выслушать нечто любопытное из жизни Сергея Крымова.

Он говорил негромко. Тяжело говорить о тяжелом. Он рассказал обо всем пережитом в пору, когда его друзьями были фарцовщики, спекулянты, тайно продававшие и библии, и позолоченные израильские шестиугольники, и журналы энтээсовцев, когда дружил с аспирантом МГУ, англичанином Дюком, оказавшимся агентом ЦРУ. «Увы, я тогда и не подозревал об этом», — тяжело вздохнул Сергей.

— Господин Крымов, видимо, увлекается чтением советских детективов...

— О нет, это не детектив. Это страницы биографии вашего покорного слуги. И когда я мысленно возвращаюсь к тем дням, на душе становится муторно...

Наступила тягостная тишина. Крымов побледнел, но не от выпитого вина, а от обиды. Зачем, зачем он, распалившись, завел ненужные препирательства? Перед кем разоткровенничался? Кому и что он хочет доказать? Разве у этих... Подыскивая нужные слова, он, как кинокамерой, обвел взглядом сидящих за столом. Поляков и Аннет по-прежнему тихо беседовали, Бонар и Смит налегли на армянский коньяк. А где же Луи? Тот незаметно отсел в сторонку. В разговор не вступал, но по глазам было видно, что идет напряженная работа мысли. Какая? Подсев к нему, Сергей тихо спросил:

— Луи, вы все молчите. И думаете. О чем?

— Об истинах... Вы говорили, Сергей, что не существует абстрактных истин... Я вспомнил дом своего дяди, в котором по воле отца жил, пока учился. Любая ложь обретала там видимость истины. Будь то политика, отношения семейные, деловые, интимные. В том доме все было построено на лжи и лицемерии. Дядя чуть ли не ежедневно менял любовниц, а тетя «забавлялась» с... зятем. Душевная чистота на том поле расценивалась как сорняк. Дядя писал отцу раздраженные письма: «Я хочу воспитать Луи по образу и подобию своему, но встречаю затаенное сопротивление и даже озлобление». Да, он был прав, во мне все возрастало против лжи и лицемерия, которые прикрывались высокопарными словами об истине, справедливости, свободе. Дядя любил пофилософствовать о демократии. Но я знаю, что за взятки, используя связи, он освобождал от суда и гласного позора предателей, по чьей милости погибли участники Сопротивления. За деньги редакторы придерживали статьи, изобличавшие эту мразь.

— А ваш отец?

— Он делал вид, будто ничего не знает. Да и живут они в разных городах. — Сергей скорее почувствовал, чем увидел, вроде бы виноватый взгляд Луи.

— Я, вероятно, говорю о вещах, не имеющих отношения к предмету спора за столом...

— Нет, нет, отчего же...

И оба умолкли. А Бонар и Смит по-прежнему шумели, пили, ели, поддерживая тон застолья.

— Вы упомянули, Луи, о гибели участников Сопротивления... Вы помните, с чего началось наше знакомство? Тогда, в ресторане? Вас очень интересовали профессор Поляков и мадемуазель Бриссо. Они ведь тоже чудом остались в живых... — Сергей испытующе взглянул на собеседника: — Я хочу задать вам один вопрос. Но, если вы почему-либо не можете или не желаете отвечать, — не отвечайте. Это шоу в универмаге о туристе, разбрасывавшем антисоветские листовки... Вы там были?

Луи ответил не сразу:

— Да, был. А вы?

— Разумеется, нет. Вас, конечно, кое-кто информировал и специально пригласил туда.. А мы, советские журналисты, узнали об этом уже постфактум. Кстати, если не секрет, кто вас пригласил в универмаг?

— Коллега позвонил...

— Ну вот... Что бы вам по дружбе позвонить мне! — шутливо упрекнул Сергей и весело рассмеялся.

— А вы бы пришли? И написали бы?

— Обязательно. И пришел бы, и написал бы. Только не так, как вы.

— Почему вы так говорите? Разве вы читали то, что я написал?

— Нет, конечно, но легко себе представляю... Мы оба, видимо, одинаково изложили бы факты. Такого-то числа в такой-то час в таком-то универмаге иностранец стал разбрасывать листовки... А вот комментировали бы его по-разному... История знает случаи, когда выросшие в буржуазном обществе люди, приехав в разрушенную, голодную Россию, по-разному восприняли совершенное в октябре семнадцатого. Герберт Уэллс увидел «Россию во мгле», а Джон Рид все произошедшее тогда в России — это «Десять дней, которые потрясли мир». Для одних Россия двадцатых годов — это крушение идеалов русской интеллигенции, потеря веками накапливавшихся духовных ценностей, бунт малограмотных пролетариев и неграмотных мужиков. А другие увидели иное и восхитились тем, что делами просвещения в ту пору вершил образованнейший эрудит Анатолий Луначарский, знаток литературы, искусства, философии и эстетики. Он, между прочим, не уставал напоминать ленинские слова о марксизме, который отнюдь не отбросил ценнейших завоеваний буржуазной эпохи, плоды двухтысячелетнего развития человеческой мысли и культуры, а усвоил и переработал их. Вот так, Луи, факт един и тот же, а комментарии разные... Я не помню, где прочел такую историю. Шел по дороге старик, а навстречу ему шагали покрытые потом рабочие, катили тяжелые тачки, груженные песком и кирпичами. «Что работаешь? — спросил старик одного из них. «А у тебя что, глаз нет? Видишь, качу ее проклятую, тачку-то». Другой на этот же вопрос ответил более спокойно: «Зарабатываю хлеб насущный». А третий, молодой, вихрастый, протянул руку туда, где над кронами сосен поднималось какое-то здание, и с гордостью ответил: «Я строю Дворец культуры... Для нас, для молодежи».

— Вы Цицерон, Сергей. Мне было очень интересно слушать вас. Но вы почему-то все решили за меня. И как я комментировал досадное происшествие в универмаге... И что, написал... Вас, может, это и удивит, но я передал в свою газету всего лишь каких-то десять строк, только факт.

— Почему?

— У нас в редакции есть свои мастера комментариев. Мои не напечатали бы.

— Почему?

— В их основе не было бы того, что ждет от меня шеф. Мы, европейцы, трезво оценивающие действительность, с тревогой задаем себе вопрос: к чему приведет эта, затеянная на Западе, идеологическая война, свистопляска вокруг так называемых «прав человека»? А то, что произошло в универмаге, не есть трезвый подход к реальностям международной жизни.

— Если я вас правильно понял, Луи, вы по долгу службы поступили так, как советует наша народная мудрость — чтобы и волки были сыты и овцы целы...

— Пусть будет по-вашему, Сергей.

Луи усмехнулся, подошел к столу, наполнил два бокала и вернулся к Сергею.

— Давайте выпьем...

— За что?

— За трезвость...

— Игра слов?

— Нет, голос разума. За трезвость и реализм... Я уже объяснил вам.

— Что же, давайте выпьем.

Луи отнес пустые бокалы и вернулся, лукаво взглянув на Сергея.

— Вы мне задали не очень простой вопрос... Шоу в универмаге... Так, да? Теперь разрешите, я тоже хотел бы кое о чем спросить вас. Я повторю вашу преамбулу, — если не пожелаете отвечать, то скажите честно, — я не обижусь,

— Я вас слушаю, Луи.

— Однажды вы заинтересовались хромым господином, сидевшим со мной в ресторане? Чем вызван ваш интерес к особе господина Кастильо?

Неожиданный вопрос Крымова несколько озадачил, но он не дал себе труда задумываться — подтекст дошел позднее.

— Чисто профессиональный интерес, пренебрегая им, мы, журналисты, иногда попадаем в неловкое положение. Кто? Что? Зачем? Почему? Когда? Вы хорошо знаете, что это не праздная любознательность, а поиск чего-то необычного, интересного для читателя. Знакомство с представителем крупной западной фирмы позволяет получить интересную информацию из первых рук.

Луи взглянул недоверчиво:

— Это все?

— Да, пожалуй. А вы что подумали?

Луи сразу не ответил, точнее, он так и не ответил, хотя говорил все о нем же, о хромоногом.

— Вы как-то спросили — давно ли я знаком с этим господином. Я его увидел впервые здесь, в Москве. Я уже говорил — меня рекомендовал ему дядюшка. Кастильо сам нашел меня. Нашел и... Как бы это выразиться... Прилип... Можно так сказать?

Сергей усмехнулся, вспомнив в этой связи не очень приличную поговорку про банный лист.

— Он ищет моего общества, засыпает разными вопросами. В первую очередь его интересуют мои знакомые, друзья, москвичи. Как они живут, что рассказывают, о чем тревожатся, чему радуются и так ли уж уютно им в Москве, как утверждает официальная советская пропаганда. Не пойму, зачем все это коммерсанту? Как вы думаете?

— Трудно ответить на ваш вопрос. Всякое можно допустить.

Сергей постарался собраться с мыслями. Он догадывался, в чем смысл вопросов хромоногого. Ему только не ясно, что стоит за желанием Луи Бидо услышать мнение советского журналиста о странном поведении господина Кастильо. Но своих мыслей Сергей не выдал, продолжал спокойно:

— А вы не допускаете такого варианта. Ваш знакомый решил что-нибудь написать о Москве: публицистические заметки, очерк, записки бывалых людей... Теперь это модно.

— Конечно, и такое можно предположить. Но я думаю, что он неспроста следит за каждым моим шагом. Мне почему-то кажется, что он выполняет чье-то задание...

— Помилуйте! — шутливо взмолился Сергей и даже вздел руки. — Что вы! Кто же он, этот Кастильо, на самом деле? У вас есть какие-то догадки?

Луи молчал, нахмурился. Не дождавшись ответа, Сергей продолжал:

— Если разрешите, я мот бы высказать предположение.

Луи вопрошающе посмотрел на Сергея:

— Я вас слушаю...

— Вспомните, по чьей рекомендации вас разыскал этот господин. Я думаю, что люди, подобные вашему дядюшке, ничего не предпринимают без дальнего прицела. Причем его интересы, судя по вашим словам, сомнительной честности. Это лишь предположение, стоящее на грани досужей фантастики... Я прошу вас воспринимать сказанное только так.

Позже Луи поведал Сергею, как он вслушивался в его слова, пытаясь найти искомую правду. Но теперь он молчал, и только на лице его появился отсвет внезапного озарения, сменившего смятение чувств и мыслей. А Сергей поспешил обернуть все в шутку:

— Все образуется, Луи. Не надо расстраиваться. Послушайте, друг мой, а может, он хочет убить вас, ограбить?

Однако Луи не принял приглашения к шутливому разговору:

— Я подумал о другом — не присматривается ли он к моей особе, чтобы вовлечь в сферу своей деятельности?

«А почему бы и нет», — подумал Сергей, но вслух, в том же шутливом, тоне, указав на лоб Луи, с нарочитой тревогой опросил:

— Дорогой мой друг, вы, кажется, не лишены фантазии?

Луи рассмеялся:

— Иногда мне самому кажется, что я брежу. Но это не так. Я в полном здравии, а мысли приходят вот такие...

— Мрачные?

— Да, пожалуй.

— Не знаю, что вам сказать. Вы затеяли разговор на такую...

— Хотите сказать — щекотливую тему. Возможно...

Луи говорил взволнованно, хотя и не громко. А Сергей в недоумении: с чего бы это? Много выпил и потерял контроль над собой? Или Кастильо растревожил, пытаясь спровоцировать и втянуть его в какое-нибудь грязное дело?

— Вот что, Луи...

— Конец — тема исчерпана... Пить будем, а говорить нет. — И Бидо направился к столу, за которым бражничали Бонар и Смит.

За столом шел отрывистый разговор. Аннет односложно, нехотя отвечала на стандартные вопросы Бонара о Москве и москвичах, вопросы, в которых был заключен и желаемый ответ. Оставив один из таких вопросов без ответа, Аннет посмотрела на часы, резко поднялась с места и, не скрывая иронической улыбки, сказала:

— Я единственная женщина за столом. И увы, никто из джентльменов не счел нужным спросить, не желает ли мадемуазель Аннет произнести тост. А я хочу сказать несколько слов...

Аннет перевела дух, чуть нахмурилась и, в упор глядя на Полякова, тихо проговорила:

— Этот тост без вина... Я обожаю Париж, город, в котором родилась моя мать. Предатель Кастильо выдал ее нацистам, и они расстреляли маму. Я обожаю город, в котором я родилась, в котором научилась любить и ненавидеть. Там, на бульваре Сен Мишель, мое сердце. Но отныне частица его остается и здесь, в Москве. У этой частицы есть имя — Мишель... — И совсем тихо, одному Полякову: — Я люблю тебя, Мишель...

Отвесив общий поклон, она молча удалилась. За столом остались только журналисты — Поляков, оплатив счет, последовал за Аннет.

Сославшись на срочные редакционные дела, Крымов тоже раскланялся и поспешил к выходу. В шестнадцать тридцать автобус с туристами уходил на аэродром, и Сергей счел себя обязанным попрощаться с Аннет.

...Поздно вечером ему позвонил Луи Бидо:

— Мне было стыдно за коллег. Но мы еще поговорим на эту тему. А сейчас имею просьбу. Я получил тревожную телеграмму от дяди. Обострилась болезнь отца. Завтра утром улетаю. Убедительно прошу помочь мне — договориться с господином Поляковым об интервью. Я подготовил вопросы. Не будете ли вы любезны передать их господину Полякову? Я мог бы завезти... Хорошо?

— Зачем же беспокоиться? — ответил Крымов. — У вас, вероятно, много предотъездных дел. Я приеду в аэропорт — провожу вас...

ПОДВЕЗЕТЕ? — САДИТЕСЬ

...Кастильо вышел из гостиницы в ту пору, когда в столице уже наступил час пик. Но его, видимо, толкучка устраивала — меньше обращаешь на себя внимание.

Хромоногий шел неторопливо, с бездумным выражением лица. Прогулка, только обычная прогулка по городу. В ГУМе он заглянул в отделы, пользующиеся особым вниманием иностранных туристов, — электроприборы, фотоаппараты, посуда... Ничего не купив, вышел из универмага и по улице Куйбышева проследовал на улицу Богдана Хмельницкого. Зашел в магазин химических товаров, но и здесь, хотя и приценивался, воздержался от покупки.

«Прогуливался» долго. Время от времени хромоногий окунался в людской поток, чтобы вновь вынырнуть на другой стороне улицы. Магазин. Еще один. Поворот в Армянский переулок, оттуда в Малый Комсомольский. И вдруг — стоп! Кастильо стоит на краю тротуара в выжидающей позе — так обычно москвичи и гости столицы ловят такси или «левую» машину. Но в тихом, немноголюдном переулке стоянки такси нет, да и по части «леваков» не густо. Все ясно: назначено свидание. В восемнадцать двадцать появилась бежевая «Волга». Кастильо поднял руку. «Волга» остановилась. Хромоногий наклонился к кабине водителя:

— Подвезете?

— Садитесь.

«Волга» долго петляла по городу, пока не остановилась у ресторана «Гавана». Высадив пассажира, водитель начал копаться в моторе. Через несколько минут «Волга» тронулась. Она снова плутала по московским улицам и наконец припарковалась у дома-башни на Ленинградском шоссе. Позже станет известно: водитель здесь живет. Во всяком случае, прописан.

Минимум необходимых сведений о «леваке» собрано... Номер машины, адрес, фамилия, имя, отчество, год и место рождения, место работы, профессия... Шелвадзе Николай Григорьевич. Родился в Тбилиси, журналист, нештатный корреспондент литературно-художественного журнала, издаваемого в одном из южных городов России.

На стол полковника легло несколько фотографий хромоногого и Шелвадзе. Порознь и вместе. Около машины. На улице. У ресторана.

Среди далеко не первостепенных вопросов — выбор маршрута. Почему именно ресторан «Гавана»? Хотя логично: тут у хромоногого свой расчет — если вдруг обстоятельства сложились бы так, что Кастильо пришлось давать объяснения: «Почему поехали в «Гавану», он ответил бы глазом не моргнув: «Соскучился по национальным блюдам». Предположим, что так. С хромоногим, пожалуй, все более или менее ясно — кто есть кто. А что за птица «левак»?

— Вы уже успели что-нибудь угнать о нем? — спрашивает Бутов Сухина.

— Да. Запросил коллег из Черногорска. Они сработали быстро — и тут же связались с редактором журнала, представляемого Шелвадзе. Пришел ответ.

— И что же?

— Подтвердили — да, он, нештатный корреспондент этого журнала в Москве. На хорошем счету — опытный оперативный журналист. Холост. Недавно в качестве туриста выезжал за рубеж. Ни в чем предосудительном не замечен.

...Нико Шелвадзе был задержан на улице Горького за грубое нарушение правил дорожного движения. Сотрудник ГАИ забрал у него водительские права.

— Явитесь за ними в отделение.

Шелвадзе возмущался, называл фамилии больших начальников, с которыми он-де хорошо знаком. Они, мол, не потерпят беззакония. Но документы все же забрали и вернули лишь к вечеру.

На следующий день Сухин вылетел в Черногорск. Провожая его, Бутов предупредил:

— Не исключаю вашей встречи там с Шелвадзе. Вчера он в центральной кассе Аэрофлота покупал билет до Черногорска. Летит через два дня... Вам, пожалуй, стоит задержаться на юге.

Для Бутова бесспорно: Кастильо не случайно в определенное, заранее условленное время оказался в Малом Комсомольском переулке. Известно, что в этом переулке он посмотрел на какую-то вывеску, сделал шагов сто влево и остановился. Условное место. Такси ему легко было взять у магазина «Химические товары», а он изволил сюда прийти, чтобы ловить «левую» машину. Далее. С кем из советских людей встречался хромоногий за время пребывания в Москве? Сократ, сотрудники внешнеторгового объединения и вот — Шелвадзе. Все логично: с человеком, который будет выполнять его задание, лучше встретиться ближе к финишу. Зачем хромоногому понадобился Шелвадзе? Зачем тот сразу же отправился на юг? Пока неясно...

Бутов заново просматривает протокол допроса туриста. Тот по-прежнему отмалчивается. Еще раз окинул взглядом фотографии. На одних фотоснимки из ГУМа, корреспонденты западных газет, неизвестные лица. А в голове все сверлит и сверлит: «Я вроде уже слышал эту фамилию. Но когда и от кого? Память выстроила ассоциативный ряд — Захар Рубин, Сергей Крымов... И тут всплыло: Нико Шелвадзе... Однажды профессор, рассказывая о своих знакомствах, упомянул красавчика с Кавказа, пленившего его, Рубина, даму. «С первого захода увел. Это, между прочим, не помешало, ему через два месяца снова заявиться ко мне в гости...».

...Шелвадзе — любитель женщин, вина, карт. Обожает долгие застолья, незаменимый тамада. Но в отличие от многих гостей Рубина он не признавал пиршества за чужой счет, всегда приходил с бутылкой коньяка, шампанского и коробкой конфет: «Это для Ириночки», — вздыхал он, поглядывая на дверь недоступной ему красавицы...

Когда в профессорском доме бывал Шелвадзе, гости после ужина садились за карточный стол. Играл хорошо, красиво, проигрывал с веселой шуткой, а выиграв, виновато поглядывал на партнеров, так, словно извинялся. Но чаще выигрывал. Казалось, мир для него существовал таким, каким он хотел его видеть.

Шелвадзе держался поближе к тем, кто обитал в сфере, литературы, искусства. Он сам неплохо ориентировался в этом обществе, щеголяя знакомствами со знаменитостями.

В последний раз Рубин вспомнил о Шелвадзе в связи со своей затаенной мечтой: поправиться, окрепнуть и туристом махнуть в Италию. Он вопрошающе посмотрел на Бутова:

— Как считаете? Можно будет?

— Раньше надо крепко на ноги встать, Захар Романович.

Вот тогда-то и был упомянут «везунчик Нико», отправившийся в турне по Западной Европе. «Нико есть Нико. Перед отъездом был у меня в гостях. Я уже в постели лежал. Он пил вино, а я микстуру. Основательно накачавшись, он стал клятвенно уверять меня, что ему не нужны западные шмутки. «Я их за деньги из-под земли и тут достану. А вот женщины...» От предвкушаемого удовольствия даже причмокнул и спросил: «Вы все знаете, Захар Романович. Говорят, на Западе женщины не могут жить без любовника».

Вот как полезна ассоциативная память! Профессор числил Шелвадзе в своих друзьях. Нико вносил в дом искристое веселье, шутку, острое, хотя порой и двусмысленное словцо. И теперь Бутов, как это часто бывает с людьми, которые долго и мучительно что-то вспоминают, облегченно вздохнул.

Ирина говорила о Шелвадзе не иначе, как о пошляке. Он принадлежал к числу, тех баловней судьбы, которым весь окружающий мир представляется какой-то сферой обслуживания их, избранных, стоящих на пьедестале. Я — есмь избранник! Он давно разучился думать о чем-то другом, кроме собственного благополучия, не гнушаясь никакими средствами на пути к нему. Это, впрочем, не мешало одобрительно покачивать головой, когда в пьяной компании иной непризнанный гений разглагольствовал о справедливости, чести, свободе личности, словом, о всем том, чего, по разумению «гения», не хватает нашему обществу, взрастившему его, и в котором он живет чуть ли не по необходимости. Иногда Нико для придания значимости своей особе и сам не прочь был выдать что-нибудь «такое-этакое» из застрявших в памяти зарубежных «радиоголосов». Лишенный строгих принципов, он исповедовал одну, да и то заимствованную идею — деньги всесильны, без частного предпринимательства общество погибнет, беззастенчиво путая понятия предприимчивость и предпринимательство, деловитый и делец, о котором на жаргоне друзей Нико говорили «О, это делаш!»

Шелвадзе был женат, но через год после свадьбы над семейным очагом стали подниматься клубы дыма. Жена потребовалась для весьма нехитрой операции — получить московскую прописку. Смазливая, глупенькая Вера, первокурсница-медичка, избалованная дочь преуспевающих родителей, познакомилась с Нико у подруги. Он был тогда скромным преподавателем литературы в одном из маленьких городов Кавказа и приехал в столицу на каникулы с затаенной мыслью — пришвартоваться, к берегу Москвы-реки. Верочка потеряла голову после третьей встречи с «литератором» — так он отрекомендовался. Остроумен, эрудирован, красив, богат — родители весьма успешно промышляли на далеком Севере, перепродавая цитрусовые и прочие дары щедрот кавказской земли втридорога. Да и сам он уже владел искусством «делать деньги», не брезгуя, кстати, и поборами с учеников, и спекуляцией дефицитными товарами, валютой.

Поначалу Верочка старалась не замечать, что пребывание у домашнего очага, пусть уютного, прекрасного, благодатного, стало для ее Нико просто мукой. Но так долго продолжаться не могло. Переехавший в Москву провинциальный учитель литературы решил, что он не рожден для педагогики. А для чего? Наивная супруга допытывалась: «Где ты работаешь, Нико? Где получаешь такую большую зарплату?» Сперва он отшучивался, потом начал рычать: «Не твое дело». Позже пошли в ход кулаки: «Не смей шпионить за мной».

Семейный очаг угас. Шелвадзе покинул его с высоко поднятой головой, приняв позу оскорбленного, обиженного. Друзьям жаловался: «Меня там не поняли. Я не хочу прозябать на учительском поприще. Нико ждут иные пути-дороги, а Вера требует, чтобы я пошел работать в школу. Не будет этого».

Он не стал добиваться раздела имущества, жилплощади. «Нико выше этого». Собрал свои вещички и, не попрощавшись, покинул благословенный дом, открывший перед ним «врата Москвы». К тому времени Шелвадзе познал не только искусство «делать деньги», но и «делать жизнь», имея деньги. Через год он уже въехал в однокомнатную квартиру кооперативного дома-башни на Ленинградском шоссе. К семейному очагу Нико больше не возвращался, придерживаясь банальной философии прохвостов: «Зачем надевать хомут, когда так много красивых женщин, жаждущих любви?»

...Два часа назад Бутов попросил сотрудника отдела навести справки о последней зарубежной туристической поездке Николая Григорьевича Шелвадзе — в какой группе путешествовал, нельзя ли разыскать старосту? Сотрудник все выяснил, разыскал, но побеседовать не смог: бывший староста в командировке, вернется завтра-послезавтра.

ЗДЕСЬ ГОВОРЯТ ПО-РУССКИ

Шелвадзе арестовали на юге за спекуляцию валютой. Допрос продолжался уже в Москве. Поначалу он хитрил, выдавая на ходу придуманные легенды. Но вскоре понял, что о нем уже знают многое и отпираться бессмысленно. И поведал следователю неприглядную историю своей достаточно мерзкой жизни. Рассказал и о зарубежном турне.

...Рано утром советские туристы вышли из отеля. Тихая и не очень многолюдная улица. Стоял захмелевший от тепла апрель. Настроение у туристов радужное, весеннее. Они в восторге от виденного вчера в Королевском музее изящных искусств, а сегодня прогулка по городу. Это всегда приятно, когда сопутствует солнце — и подавно. До прихода автобуса оставалось еще минут двадцать. Туристы грелись на солнышке, а Шелвадзе решил побродить, поглядеть на витрины еще закрытых магазинов, кафе. Их тут много, на каждом шагу. Броские, яркие вывески, модные товары за толстыми стеклами. Так и зовут — купи! Внимание привлекла дощечка над входом неприметного дома: «Здесь говорят на немецком, испанском, итальянском, русском языках». А рядом — четвертушка ватмана, на котором черным фломастером по-русски каллиграфически выведено: «С восемнадцати часов — шоу».

День прошел в разъездах. Гуляли по городу. Любовались живописной частью Антверпена с его позднеготическими постройками, долго стояли у стен замка Сиян. С пяти вечера до «отхода ко сну» — у туристов свободное время, каждый распоряжается им как душе угодно. Земляк, он был постарше Нико, инженер из Тбилиси, в компании женщин отправился покупать сувениры. «Тяжелое дело, — вздыхал инженер. — Капризная жена, две дочки, зять, внучка, старики-родители... И все ждут. Никто не хочет думать, что валюты у туриста кот наплакал».

Когда туристы разбрелись кто куда, Шелвадзе отправился в облюбованное им еще утром скромное заведение, надеясь за небольшую плату приобщиться к тому, что с его, Нико, точки зрения олицетворяло настоящую западную цивилизацию — шоу. Его весьма скромный природный интеллект не позволил разобраться, где истинная культура, цивилизация, а где — пестроцветная мишура, обман чувств и разума. Шоу — это его давний кумир. И двигала им отнюдь не журналистская любознательность, а исключительно желание щекотать нервы, скотское чувство...

...За вход заплачено, и Нико проследовал в зал. Рассчитанный человек на пятьдесят, он был наполовину пуст. Шелвадзе сразу же отметил непритязательность обстановки, что немного разочаровало. Он ждал чего-то сногсшибательного. А тут маленькая эстрада у стены, вплывавшая в зал. Где-то в глубине — не слишком опрятная стойка бара с вышколенным барменом.

Нико занял боковой столик. Скрытые светильники излучали мягкий оранжевый свет, создавая приятный полумрак. На сцене тихонько плакала скрипка. Кто-то бесшумно подошел к столу и, не задавая вопросов, поставил перед Нико большой стакан аперитива, маленькую тарелочку с земляными орехами и тут же растворился в полумраке.

Нико блаженствовал. Умеют же тут делать все тихо, красиво, грациозно. Все обворожительно — и свет, и чувствительная музыка, и аперитив, и орешки! Все не как у нас, когда стол некрасиво ломится от яств и бутылок. Все это представлялось ему волшебством, сказкой. Ба, да вот и фея. Очаровательная блондинка, как-то незаметно появившаяся за его столиком, ласково поглядела на Нико и представилась: «Катрин».

Не будем грешить против истины — появление Катрин обескуражило Нико лишь на мгновение. Не больше! Кто-то из видавших виды приятелей рассказывал, что в понятие «западная цивилизация» входят и внезапно возникающие, полные любви и очарования феи. У нашего героя было три кумира — большие деньги, красивые женщины и свободы Запада, из которых под номером один шла свобода предпринимательства. Что касается других «свобод», то здесь Нико пока еще профан, хотя премного наслышан о них, зато по части красивых женщин...

Кто-то опять бесшумно подошел и теперь уже поставил на стол откупоренную бутылку «Лонг Джона» и сифон с содовой. Катрин иронически посмотрела на Нико, как бы спрашивая: «Неужели вы это заказывали? — И мотнув головой с красиво уложенными волосами, едва касавшимися роскошных плеч, дала понять: — Виски я пить не буду». Шелвадзе понял и смутился. Выручил его все тот же бесшумный дух — на столике появилась бутылка коньяка «Наполеон» и две чашки кофе. Катрин приветливо улыбнулась.

Что касается русского языка, то тут она была не сильнее Эллочки-людоедки: в ее словарном запасе русских слов оказалось не более двадцати. Но для фей этого достаточно. Они поняли друг друга, и Нико чувствовал себя на седьмом небе, похотливо поглаживая, изредка целуя руку Катрин, желанной и, как ему казалось, доступной.

Фея пила мало, а Шелвадзе по привычке опрокидывал рюмку за рюмкой, но не пьянел. В этом он был могуч.

Шоу все не начиналось. Зазвучал блюз, и в полумраке посредине пустого зала закачалось несколько пар. Мужчины и женщины с непроницаемыми лицами, полузакрыв глаза, чувственно прижимались друг к другу. Не отважившись танцевать, Нико по-прежнему поглаживал руки своей дамы, пожирал ее глазами. Сие приятнейшее занятие прервал все тот же дух, положив на стол счет. Если мы скажем, что наш герой остолбенел, то лишь в малой мере передадим его состояние. Всех денег, полученных им на время своего пребывания в чужой стране, едва хватило бы на оплату половины счета.

Тревожно заметались мысли... Фея? Коньяк? Виски? А при чем тут я? Я же не звал ее, ничего не заказывал. Тем не менее платить надо — дух молча выжидает, и под пиджаком перекатываются мощные мышцы. Рядом с ним чувствуешь себя маленьким! Появился дух № 2. Этот свободно говорил по-русски — фирма держит свое слово: «У нас говорят по-русски...» Он обворожительно любезен: «Господин попал в затруднительное положение? Нет денег? Что же делать? У нас на Западе железный закон: купил — плати. Иначе...» — и широко развел руками.

Шелвадзе выгреб из карманов всю наличность. Тем временем фею как ветром сдуло. Но ему уже не до нее. Протянув два желто поблескивающих на ладони окатыша, нервозно спросил:

— Не могу ли я рассчитаться золотом?

Дух бережно принял окатыши, внимательно рассмотрел их и все так же спокойно, приветливо сказал:

— Я ненадолго оставлю вас в одиночестве... Не волнуйтесь... В бутылке, кажется, еще есть коньяк. Скоро начнется шоу.

«Ненадолго» продолжалось минут двадцать, показавшихся Шелвадзе вечностью. Скоро туристы вернутся в отель, а его нет. Что подумают? Что предпримут? В нем удивительно сосуществовали авантюрист, смелый, азартный в валютных операциях, в картежной игре, и трусишка в обычных житейских делах, способный дрожать чуть ли не перед собственной тенью. Кошмарное ожидание прервал дух № 2.

— Прошу вас! — и кивнул на дверь возле стойки бара.

Большая, слегка затемненная комната. На полу пушистый ковер. На стенах массивные зеркала. Столь же массивный стол, кресла. Тахта, картины, вазы с цветами. Навстречу поднялся приветливо улыбающийся человек.

— Ну что же, давайте знакомиться. Я Владислав. А вы?

— Шелвадзе. Николай Григорьевич Шелвадзе.

— Присаживайтесь. И, пожалуйста, не волнуйтесь. Вам ничего не угрожает. Вы среди своих. Да-да! Не удивляйтесь: среди своих. Человек, желающий добра другому человеку, с полным основанием может быть отнесен к числу своих. Не так ли? — Не дожидаясь ответа, спросил: — Паспорт при вас? Прекрасно! — Небрежно перебирает листы документа, продолжает расспрашивать: — Вы москвич? Имею в виду не место рождения, а место жительства. Люблю москвичей, у них душа нараспашку. Адрес? Телефон?

Владислав ничего не записывал — включил диктофон.

Шелвадзе отвечал на вопросы спокойно, иногда даже с улыбкой. Он не врал. К чему? Так будет, пожалуй, надежнее, лучше. Что значит надежнее и лучше, он пока смутно представлял себе, но где-то подсознательно зрела комбинация, которая может привести его... Нет-нет, об этом пока думать не хочет. Там видно будет.

Нико назвал марку своей машины и ее номер, адреса своих девушек — в Ленинграде, Москве и в Черногорске. Об этом городе Владислав попросил рассказать чуть подробнее — там прошла золотая пора детства и юности Нико. «В Москве представляю периферийный журнал». И тут же честно признался: «От журнала профита не имею. Зато обладаю корреспондентским билетом».

Владислав бесстрастно спросил:

— Простите, господин Шелвадзе, за неделикатный вопрос. Но человеку ведь надо пить, есть, одеваться. Девушки в трех городах сразу — это тоже требует известных затрат. И собственная легковая машина. А душа, наверное, просится ввысь и вширь...

Нико усмехнулся и повел густыми бровями:

— Имею хобби... Валютные операции... Забочусь также о дамах, страстно обожающих камушки и прочие безделушки, о джентльменах, собирающих коллекции картин, икон. И о тех, кто рвется в Израиль...

— Я вас понял, господин Шелвадзе. Вы напомнили мне изречение какого-то русского писателя: любовь к человечеству лишь тогда плодотворна, когда она сочетается с живым участием к судьбам отдельных людей. Вы, оказывается, большой гуманист, господин Шелвадзе. Тут у нас с вами найдется общий язык, родство душ.

Владислав снисходительно улыбался, а Нико, сосредоточенно уставившись на стол, лихорадочно соображал. Как быть? Какой линии держаться? Идти на скандал, вызвать, консула или... Или напролом, ва-банк? Тоже ведь вариант. Что ему терять, что бесценного оставил он там, дома? Да и где истинный дом?

Пока Нико раздумывал, Владислав позвонил кому-то по телефону. О чем шел разговор, Шелвадзе не понял: с иностранными языками он всегда бы только на «вы»... Положив трубку, Владислав заговорил совсем другим, официальным тоном:

— Господин Шелвадзе! Меня сейчас поставили в известность об очаровательной даме и непредусмотренных вами расходах. Я не осуждаю. Изображая амура с повязкой на глазах, древние намекали, что страсть слепа. Но что поделать — в этом мире за все надо платить. А вы оплатить веление вашей страсти не в состоянии, ибо возможности советских туристов ограничены. Поскольку валюты у вас мало, на оплату счета не хватает, вы предлагаете золото. Мера крайняя и не очень приемлемая. Но у нас с вами есть выход...

Нико оживился и уставился просительным взором на холодное лицо Владислава.

— Сейчас я в вашем присутствии позвоню советскому консулу. Надо полагать, что он пришлет своего представителя и тот уладит это чепуховое недоразумение. Вы согласны?

— Нет!

— Тогда как быть?

— Не знаю.

Наступила недолгая пауза.

— Вы предлагаете золото. Вариант необычный. Я понимаю толк в драгоценных металлах. Да, это настоящие самородки. Сорок граммов шестьдесят миллиграммов. Этого вполне хватило бы для расплаты по счету. И кое-что останется на покупку ценных сувениров. Но возникает деликатная коллизия. Не догадываетесь? Контрабанда. Вы привезли это золото в нашу страну контрабандным путем. А наш закон так же строг, как и ваш. — Широко разведя руками, он сочувственно промолвил: — Остается один выход — позвонить консулу.

— Не надо! — воскликнул Нико. — Не надо! — Теперь он напоминал хищного зверька, понявшего, что из капкана не вырваться. Как он изощрялся, чтобы тайно провезти эти два окатыша. А теперь вот...

Нико вспыльчив, его так и подмывает стукнуть кулаком по столу, а может, и не только по столу: «Издеваетесь? В кошки-мышки играете, в сети заманиваете?..» Но голос разума предостерег: «Смири гордыню, Нико». На лицо наползло выражение угодливости. Он просит, умоляет:

— Возьмите все золото, оба окатыша! Мне не нужны сувениры... Только не считайте меня должником.

Туристу-гуляке, потерявшему, видимо, всякую способность реалистически оценивать обстоятельства, не приходит в голову простая мысль: «На шута этому Владиславу твое золото. Ты нужен. Он к твоим окатышам еще два добавит за покупку твоей души». А Владислав, продолжая разыгрывать сердобольного человека, выложил еще один аргумент:

— Дело заключается в том, господин Шелвадзе, что в зале присутствовал платный частный детектив содержателя ресторана. Он сделал несколько фотоснимков. В кадре — вы и ваша очаровательная девушка.

— У меня здесь нет девушки, — огрызнулся Шелвадзе.

— А та, чью ручку вы поглаживали? — И он одаривает Нико лучезарной, невинной улыбкой.

— Это шантаж... Подставка!

Откуда только выскочило такое слово. Нико обуяла бессильная ярость, а собеседник все так же спокоен, любезен:

— Предположим, хотя доказательств у вас нет. Но вы должны знать — завтра в газетах напечатают скандальную хронику с иллюстрациями: советский турист господин Шелвадзе и девушка из шоу в достаточно интимной позе...

— Не было этого. Никакой интимности.

— Согласен. Но не будьте наивны. Вы, кажется, имеете отношение к журналистике и должны знать чудеса фотомонтажа. Вас потащат в суд, а в качестве свидетелей вызовут ваших спутников.

— Каких свидетелей? Это бред, фантазия!

— Нет, это реальность. Дело в том, — Владислав перешел на строгую назидательность, — что вы, тихо любезничая за отдельным столиком со своей девушкой, не заметили, как в зал забрели двое ваших товарищей выпить по кружке пива. Судя по выражению их лиц, они были немало удивлены, увидев вас в обществе очаровательной блондинки. Учтите, фамилии этих двух людей нам известны, — и в голосе его впервые прозвучал металл. — Полагаю, что суд накажет не очень строго, но скандал будет изрядный, наша пресса не упустит такого случая... Надеюсь, мне не нужно задавать вам глупый вопрос — знаете ли вы, как вас встретят после всего этого дома?

Шелвадзе помрачнел было, задумался и вдруг вскочил со стула, словно он нашел наконец выход из этого щекотливого положения, и решительно объявил:

— Я не вернусь домой. Останусь здесь. — Ему показалось, что наконец понял, чего от него добиваются, что и кто стоит за Владиславом, за всем этим спектаклем. Теперь можно говорить с этим типом на равных, как деловой человек с деловым. И вдруг — неожиданная для Нико реакция.

— Вы не продумали все до конца, господин Шелвадзе. Допустим, вы попросите политического убежища и вам его дадут. Вы останетесь у нас. А кусать что будете? — утратив значительную долю учтивости, Владислав перешел на жаргон. — Человек должен есть, пить, одеваться, пользоваться транспортом, развлекаться. Это закон, действующий в любой стране, при любом социальном строе. Вашего золотишка хватит на пару недель. Не больше. Для жизни в нашей стране профессия ваша, как я погляжу, ни хрена не стоит. Насколько я понял, вы — мелкий спекулянт, валютчик — так, кажется, квалифицируют подобный бизнес в России. Вас даже на радиостанцию не возьмут — нет у вас ничего за душой. Нищенствовать? Так у нас и своих нищих предостаточно. Да и ваших земляков... Тех кто клюнул на сионистскую приманку — рвались на землю обетованную, потом сочли за благо сменить курс — вместо Тель-Авива болтаются в Риме, Вене, Антверпене... Им виднее, какое из двух зол для них меньшее. Хотите изведать их участи? Извольте.

Недолгую браваду Нико словно ветром сдуло. Нико стоит поникший, потерявший дар речи, а Владислав, уже в который раз за время их беседы, снова звонит кому-то и ведет немногословную непонятную беседу.

— А если я все же решусь остаться здесь? — отважился спросить Нико.

— Воля ваша, — и Владислав протянул паспорт. — Возьмите. Вот ваше золото. Расплатитесь по счету.

Шелвадзе ждал, что будут шантажировать, угрожать, что-то предлагать. И вдруг такой неожиданный оборот.

— Что же будет дальше? — допытывается Шелвадзе.

— Ничего. Все пойдет так, как у нас принято. Думаю, что завтра утренние газеты выйдут с аншлагом: «Советский гражданин Шелвадзе вербует девушку нашей страны, предлагая ей за сотрудничество советское золото». Разумеется, текст будет проиллюстрирован: Шелвадзе со своей милой девушкой в ресторане, в постели. Вот она пишет первое свое шпионское донесение и получает слиток...

— Вы русский? — неожиданно спросил Шелвадзе.

— Нет. Но я много лет проработал в России и неплохо знаю вашу страну, ваших людей.

— Вы разведчик?

— Никогда им не был и не собираюсь быть. Я принадлежу к сообществу «Свободный мир». Наш девиз — «Свобода человеку». Вы слыхали, конечно, про форум лидеров европейских государств в Хельсинки? Так вот, мы боремся за претворение в жизнь решений этого форума.

— Вы масоны? — не унимался Шелвадзе.

— Если хотите, да. Но современные, без мистики. Мы реалисты. Мы против пороков капитализма и иных социальных формаций. Мы — за свободу личности и частного предпринимательства, конечно, в разумных пределах. Мы не потерпим никакого ущемления прав человека, кем бы он ни был. Мы решительно заявляем: каждый отдельный индивидуум — хозяин куска планеты Земля. И никто не должен лишать его этого права. Человек имеет право делать самого себя таким, каким пожелает. Не мешайте ему. Нам нет дела до общества в целом, оно полно пороков. Мы — за благо индивидуума... Если хотите стать нашим другом, пожалуйста.

Шелвадзе ничего не понял в этом псевдофилософском монологе, но догадался, что все это — прикрытие, маска. Он покорно спросил:

— А что я должен делать?

— Ровным счетом ничего!

— Так не бывает.

— У вас не бывает, а у нас бывает. У нас все построено на дружбе, доверии, взаимных услугах. Сейчас отдадите мне половину ваших наличных денег. Ими я расплачусь с барменом, с него хватит. А вот на счете, который вам будет предъявлен, напишите своей рукой. Что? Я продиктую...

И Нико написал:

Затем он передал деньги и счет Владиславу.

— Вот и хорошо! К вашей расписке я приложу негативы фотоснимков детектива, постараюсь их выкупить. Золото продам и выручку приложу сюда же. Через два-три года, когда вновь появитесь у нас, вы будете уже богатым человеком и тогда сможете покинуть навсегда Московию. Если нет вопросов, то честь имею. Можете вернуться в свой отель.

Шелвадзе вопросов не задавал. Ему все ясно: мышка попалась в мышеловку. И перед тем, как ей наглухо захлопнуться, последовал еще один удар.

— Простите, я на минуту задержу вас... Ровно через три недели, во второй половине дня вы должны быть дома. Некто позвонит вам и скажет: «Я — Андрей. Владислав прислал вам шапку. Хотел бы встретиться с вами на том же месте, в то же время и передать шапку». Мне, вероятно, не надо вам объяснять, что никакой шапки не будет. Это — пароль. Итак, где и когда вам удобнее встретиться с. Андреем?

Недолго подумав, Шелвадзе уверенно ответил:

— В одиннадцать вечера у входа в ресторан «Берлин», улица Жданова, три. А что от меня потребуется?

— Самая малость. Приехать на своей машине и проследить, нет ли за вами слежки.

— Значит, это опасно?

— Нисколько.

«АНДРЕЙ» ПРИВЕЗ ШАПКУ

— Я вернулся в отель и едва поспел к ужину, — продолжал свою исповедь Шелвадзе. — Не помню, чем объяснил опоздание. Говорил о своем хобби — бродить по улицам, где все дышит историей. Соврал, что покупал какие-то мелочи-сувениры. Все спешили на ужин, и никто не поинтересовался этими несуществующими сувенирами. Потом и вовсе забыли. Я со страхом ждал, что те двое, которые заглянули пива выпить и видели меня с феей, начнут подтрунивать, расспрашивать или даже отчитывать. Но они молчали. Страх не прошел. Я решил, что главный разговор будет — в Москве. Однако и этого не случилось. Понемногу успокоился.

Так Нико Шелвадзе исповедовался следователю.

...Точно в условленный день и час в его квартире раздался телефонный звонок. «Андрей»... — это был хромоногий, привез «шапку». Он позвонил прямо из Шереметьевского аэропорта.

В двадцать два часа господин Кастильо появился у себя в отеле, заглянул на несколько минут в буфет и ровно в двадцать три часа оказался на улице Жданова у дома номер 3. У входа в «Берлин» его ждал Нико. Он, как было условлено, держал в руках журнал и на вопрос, где ближайшая стоянка такси, кивнул головой в сторону своей «Волги».

Маршрут продуман уже давно. Ленинградское шоссе, Химки, ежи — памятное место, где остановили гитлеровцев в сорок первом. Машина юркнула под путепровод. Позади остались деревня Машкино, спуск, подъем, дорога в Новогорск. Свернули влево. Укромный уголок. Темень. Таинственно глухо шумит на ветру лес. Тут, кажется, можно и привал устроить.

Хромоногий передал Шелвадзе деньги: «Это за ваше золото». И еще некоторую сумму: «Это за пустяковую услугу, которую вы окажете нам».

— Нельзя ли часть денег дать долларами?

Хромоногий улыбнулся:

— Хватка ястреба! Ну что же, в принципе не возбраняется. Но это, учитывая законы вашей страны, может привести к провалу. Вы не подумали о таком варианте? Как собираетесь реализовать доллары?

Шелвадзе усмехнулся. Главное — получить доллары. Остальное — его забота.

— Не беспокойтесь. Все будет о’кей!..

— Ну что же, доллары так доллары. Извольте, господин Шелвадзе. Мне кажется, что вы порядочный человек, на вас можно положиться. Хотя у меня на сей счет были большие сомнения.

— Какие?

— Я не был уверен в том, что окажусь с вами здесь, за городом, а не на Лубянке. Ведь Лубянка рядом с отелем «Берлин», всего несколько шагов, — Кастильо понравилась его острота. — Так вот, друг мой, то, что мы встретились, и то, что эта встреча внесла ясность в наши отношения, закрепила узы дружбы между нами, дает основание надеяться на будущее благотворное сотрудничество. Вас это облагораживает, а мне, не буду скромничать, делает честь: я выполнил задание шефа — установил с вами связь.

Хромоногий затянулся сигарой, помолчал, осмотрелся. Темень непроглядная, даже лица Шелвадзе не разглядеть. Однако почувствовал, как тот насторожился, нервничает.

— Так вот, господин Шелвадзе, мы будем просить вас о небольшом одолжении... Сущий пустяк... Никаких забот и никакого риска...

— Какова суть этого пустяка?

...Шелвадзе на какое-то мгновение умолк — нелегко выкладывать всю правду. Но Бутов не позволил затянуть паузу:

— Итак, какова суть того пустяка... Продолжайте...

— Вы журналист, литератор, у вас широкий круг знакомых, — увещевал меня Кастильо. — Может, вам удастся найти одного очень нужного нам человека. Вот возьмите фотографию. К сожалению, довольно старая. Отыщите его, сообщите адрес — и вы будете щедро вознаграждены.

— Предлагаете искать иголку в стоге сена? — спросил я. Кастильо пожал плечами.

— Пусть будет так... И тем не менее, вы должны проявить максимум находчивости.

— Когда был сделан этот снимок? — снова поинтересовался я.

— Ориентировочно незадолго до окончания войны. Сколько лет этому человеку, подсчитать не трудно.

— Что еще известно о нем? — допытывался я.

— Красив, бог не обидел его ростом. Ему прочили карьеру оперного певца... По национальности немец. Это все, что могу сообщить. Да, еще особая примета — нет мизинца на правой руке.

Разговор происходил в машине, и я не стал разглядывать снимок. Рассмотрел дома.

— Вы уже пытались найти этого человека? — спросил Бутов.

— Я нашел его.

Меньше всего Бутов ожидал такого ответа, и ему нелегко скрыть изумление, нелегко ровным, спокойным голосом продолжать допрос.

— Каким образом?

— Опознал известного мне валютчика. При его участии в свое время я совершил несколько валютных операций. Это Александр Ружинский. Живет он во Владимире, семьи нет. Нет и мизинца на правой руке. Дважды я был у него дома и в альбоме на журнальном столике увидел почти такую же фотографию, какую предъявил мне Кастильо: Ружинский в Москве, в первые послевоенные годы. Хозяин дома смутился и почему-то отобрал у меня альбом. Я удивленно посмотрел на него, а он усмехнулся и сказал: «Не люблю демонстрировать своих любовниц. Это не по-мужски...»

— Вы успели сообщить Кастильо, что его задание выполнено?

— Да, как раз при встрече в Малом Комсомольском переулке. И передал адрес Ружинского.

...Клементьев и Бутов, внимательно перечитывая протоколы первых допросов гражданина Шелвадзе, обратили внимание на его разговор с Владиславом. Нико пытался выдать себя за «борца», но тот, судя по словам Шелвадзе, не поверил: «Вас ли одна радиостанция не возьмет. Вы же просто мелкий делец, валютчик...»

— А он тогда отпарировал. Послушайте вот эту запись в протоколе: разговор Шелвадзе и Владислава. «Да будет вам известно, что наши отщепенцы — я-то их немного знаю, не одну бутылку коньяка распил с этой братией, — в общем-то уголовники. Зарплата для прикрытия, а живут за счет хозяев. Спекулируют всем — валютой, идеями, баснями о гонении на интеллектуалов и информацией о липовых забастовках, вроде той, что, по сообщению радиостанции «Свобода», якобы произошла в рижском порту. В лужу сели! Так что зря вы меня отбрасываете. Думаю, что был бы более полезен вам».

Генерал отложил в сторону протокол допроса Шелвадзе, и в глазах его мелькнули иронические искорки:

— Что скажете, Бутов?

— Откровенное признание. Однако же не очень понятно — почему Шелвадзе все же не оставили на Западе?

— А зачем он им там? — ответил Клементьев. — Западной разведке нужен свой человек,, который работал бы на них здесь. Такого заиметь труднее. А тут удача... Сразу раскусили и поманили — обещали через года два-три взять к себе, на Запад, когда уже и текущий счет в банке будет...

— Мда-а-а. Резон! — Бутов в общем-то согласен с Клементьевым. И все же некоторые сомнения остались.

— А не беспокоит ли вас, товарищ генерал, некая поспешность противника? Без особых проверок и сразу — в дело.

— Пути разведки неисповедимы.

— Шелвадзе утверждает, что больше никаких заданий ему не давали. На прощание было сказано: «Придет время, мы встретимся с вами вновь. А пока наслаждайтесь жизнью». Темнит или говорит правду?

...Вот так споря и анализируя, они «просвечивают» Нико. И каждое затемнение — объект исследований.

С санкции прокурора в квартире Шелвадзе произвели обыск. Обнаружена иностранная валюта: американские доллары, английские фунты, западно-германские марки. Не осталось сомнений — спекулянт, валютчик.

Внимание сотрудников Комитета госбезопасности привлекла также фотография в альбоме: молодой человек в штатском, но с военной выправкой держал газету, на правой руке не хватает мизинца. Одет он был в модный для начала сороковых годов костюм явно западного покроя. Альбом поступил на экспертизу. Несколько раз внимательнейшим образом, под микроскопом, рассматривали фотографию Ружинского, точнее, газету, которую он держал в руках, и установили: это военная газета фашистской Германии. Шелвадзе пояснил, что именно эту фотографию ему вручил Кастильо, когда просил разыскать человека, изображенного на снимке. Это был Ружинский в молодости.

Генерал Клементьев принял решение:

— Надо разобраться, что за личность Ружинский. Покопаться в списках военных преступников, в имеющихся у нас архивах абверовской агентуры. В годы войны гитлеровская разведка была очень активна.

ОПЕРАЦИЯ С «ЗЕЛЕНЕНЬКИМИ»

Прилетев в Черногорск, Шелвадзе с аэродрома поехал к своей подруге Лизе. Она уже ждала: стол накрыт, но гостей нет. Так пожелал Нико.

Утром Лиза ушла на работу, наказав любовнику: «Сиди дома и жди... Все будет в порядке. Есть надежный клиент. К обеду вернусь».

На работе она пробыла недолго и, предупредив, что, возможно, сегодня не вернется, позвонила из автомата, посидела в кафе и, взглянув на часы, отправилась в парк на встречу с «надежным клиентом» — дамой, развившей бурную куплю-продажу — перед отъездом на землю обетованную.

Даму и Лизу задержали в парке с поличным: незаконная валютная сделка. На первом же допросе «надежный клиент» показала: «Директор ювелирного магазина Лиза Королева, зная о моем предстоящем отъезде за рубеж, предложила купить четыреста долларов. Я обрадовалась, согласилась, пообещав: «О цене договоримся». Лизе теперь ничего не оставалось, как признаться в том, что из Москвы приехал ее давний друг и попросил ее выполнить, как он выразился, «деликатную операцию» — реализовать четыреста долларов. «Откуда они у него — я не знаю».

...Незадолго до описанных событий в аэропорту на Колыме был задержан водитель с золотого прииска Николай Манухин. В потайных карманах самодельного, расшитого бисером широкого пояса оказался килограмм промышленного золота.

На следствии Николай показал, что золото он скупал у людей, работавших на съемке драгоценного металла с промывочных машин и аппаратов. Последнее звено «золотой» цепи находилось в руках некоего Александра Германовича Ружинского, с которым Николай познакомился в местном ресторане. Тот отрекомендовался москвичом, агентом по сбыту и снабжению организации, с которой, как выяснилось позже, он давно порвал, сохранив, однако, соответствующий документ.

Александр Германович поставил дело на широкую ногу. Субсидировал не только скупку золота, но и доставку его в Москву.

Высокий, спортивно сложенный, с хитрыми белесыми глазами, чаще всего спрятанными за модными дымчатыми очками, Ружинский по натуре и образу жизни был ловким дельцом, авантюристом. Была в нем какая-то противоречивость. Человек осторожный до боязливости, ему казалось, будто всюду его что-то, кто-то подстерегает, и порой он сам себя хватал за руку: «Опасно! Не суйся!» Но была в то же время какая-то неодолимая сила, увлекавшая в омут всевозможных авантюр. Уж больно притягивала сладкая, легкая жизнь. «Артист» — кличка Ружинского — любил пофилософствовать о смысле жизни. И среди немногих жизненных правил было такое: «Не люблю любознательных: сам не сую нос в чужие дела и другим не советую».

Ружинский и Манухин встречались в Москве, на Курском вокзале, где и учинялся окончательный расчет. Предусматривался и запасной вариант на случай, если свидание на вокзале не состоится. В записной книжке Николая зашифрован адрес маленького городка на Украине, где жила любовница Ружинского. «Если не встретимся на Курском, — лети к ней. Она все знает, примет как дорогого гостя. Горилка будет, вареники будут, сало будет... И рассчитается сполна». Позже станет известно, что любовница эта — одна из многих женщин, с которыми Ружинский, после того как его бросила жена, был связан не только постелью. Кто-то помогал сбывать золото, а кто-то знакомил с нужным человеком.

КАК ХЕЛЛЕР СТАЛ РУЖИНСКИМ

В одном из жарких подмосковных боев 1941 года рядовой Александр Хеллер, раненный в плечо, попал в плен. Фашисты бросили его в лагерь под Смоленском.

Ему повезло. Оказавшийся вместе с ним в бараке русский врач — тоже из военнопленных — быстро залечил рану.

А когда фашисты узнали, что он русский немец, москвич, работал радиотехником на заводе, его сразу же перевели в другой барак, где лучше кормили и даже давали по пачке сигарет на два дня. И люди там содержались другие: дезертиры, бывшие уголовники, белогвардейцы... В общем, всякий сброд, но все они были или москвичами, или из Подмосковья. Таких набралось около пятидесяти. В начале ноября 1941 года начальник лагеря обер-лейтенант Крюгер торжественно объявил им:

— Дни большевистской столицы сочтены. Еще одно усилие солдат фюрера — и она падет. Но чтобы ускорить падение и с меньшими потерями, нужны надежные помощники. Кто готов служить Великой Германии и фюреру, запишитесь у меня. — И многозначительно добавил: — Не пожалеете.

Даже среди этого разношерстного сброда нашлось немного желающих служить фюреру. Тех, кто согласился, тут же развезли по разведывательным школам. Так Александр Хеллер очутился на окраине белорусского городка Борисова.

— Нам срочно нужны сведения из Москвы, — твердил, словно лаял, руководитель школы. — Какие и откуда подходят части, их вооружение, численность, места базирования полевых аэродромов, артиллерии, зоны сосредоточения войск, минные поля, их ограждения, проходы, настроение жителей Москвы... Для этого мы вас и готовим.

Абверовцы торопилась. Обучение шло. ускоренным темпом. Агентов учили работать с радиопередатчиками и приемниками, шифрованию, тайнописи. Задание было сформулировано коротко и четко: внедряться в части Красной Армии или устраиваться на работу на оборонные предприятия. Учителя тут же подсказывали, как это сделать.

Неподалеку от Катыни, где расположился штаб «Абвергруппы», из наиболее отпетых головорезов готовили террористов. Их тоже нацеливали на Москву. За выполненные задания агентам сулили большие блага при будущем «новом порядке». Одному кресло директора крупной московской электростанции, другому, уголовнику, — на выбор любую текстильную фабрику или магазин с товарами: владей, коли заслужил. Любителей сельской жизни прельщали огромными наделами с батраками. Но все это после победы над большевиками. А пока надо точно и беспрекословно выполнять задания начальства, готовить себя к большой работе, чтобы приближать час победы фюрера.

Каждый агент давал письменное обязательство верно служить абверу. К нему прилагалась анкета с фотографией. Позднее к множеству заданий прибавилось еще одно, особо важное.

— У большевиков, — сказал шеф, — появилась ракетная пушка. Она применялась в боях под Оршей и в других местах. Если нападете на след, — шеф повысил голос, — можете больше ничем не заниматься. Нам нужны все подробности об этом дьявольском оружии русских: устройство, сколько имеется таких пушек, какие части вооружаются ими.

Речь шла о знаменитой «катюше», наводившей ужас на гитлеровцев. Фашистские военные разведчики тщательно и с пристрастием допрашивали каждого советского пленного, пытаясь хотя бы по крупицам собрать кое-какие сведения о реактивных минометах. Но тщетно.

Казалось, предусмотрено все: и фиктивные документы, и легенды, и явки, и пароли, и крупные суммы денег для агентов, и соответствующее обмундирование. Однако при всем этом не учли, что в тяжелые для столицы дни советские люди как никогда стали бдительнее.

Наши контрразведчики добыли данные о готовящейся заброске абверовских агентов и обезвредили большинство из них. Но Хеллеру удалось скрыться.

После второго ранения он попал в советский госпиталь. Когда поправился, получил новые документы и направление в часть. Вероятно, так и затерялся бы на полях сражений Великой Отечественной войны, если бы снова не попал в плен. Там Хеллер нашел способ связаться с абверовцами и вторично прошел разведывательную подготовку. Затем его, якобы избитого на допросе, с соответствующей легендой водворили в лагерь для советских военнопленных. Шел февраль сорок пятого года.

Абвер реально оценивал обстановку. Война проиграна, крах неизбежен. И Хеллеру было дано задание: «Когда придут советские войска, вас вместе с другими русскими военнопленными отправят в Россию. Проверка предстоит серьезная, но вы обязаны выдержать. Затаитесь и ждите. Помните — час реванша рано или поздно наступит. И вы вновь понадобитесь. Мы вас найдем».

...Не сложилась жизнь у Хеллера. Ни дома, ни семьи. Потянуло к вину, легкой жизни. Одолела боязнь разоблачения, покоя не знал он ни днем ни ночью. Постепенно созрело решение: «Чтобы скрыть прошлое, надо приобрести документы на другую фамилию». Задуманное долго не удавалось осуществить, но все же нашлись люди, за приличную сумму «сделавшие» новый паспорт. Так Хеллер стал Александром Ружинским.

ПРИВЕТ ОТ МАКСА ГЮНТЕРА

Комфортабельный автобус доставил большую группу иностранных туристов и коммерсантов из Москвы во Владимир. Гости с большим интересом всматривались в открывшуюся перед ними панораму города-музея. В числе других из автобуса вышел элегантно одетый мужчина средних лет. Это наш старый знакомый, дон Кастильо.

Туристам была предложена обширная программа экскурсий: площадь Свободы, монумент в честь 850-летия города Владимира, историко-художественный и архитектурный музей-заповедник, картинная галерея, храм Покрова — памятник архитектуры XII века — и многое другое. Гости изрядно устали и, вернувшись в гостиницу, тут же пообедали и разбрелись по номерам: отдых. Завтра утром — в Суздаль.

Но Кастильо не до отдыха. Он приехал «работать» и время зря терять не будет. Когда все разошлись, он вышел из гостиницы. Остановил такси. Долго петлял по городу, где-то пересел на другую машину. На окраине вышел, прошелся немного и, тщательно осмотревшись, юркнул в подъезд двухэтажного дома. По едва освещенной лестнице поднялся на второй этаж и нашел нужную квартиру. Позвонил. Дверь открыл мужчина средних лет.

— Вы Ружинский? Александр Борисович?

— Да, Ружинский.

Хозяин выразил недоумение — человек ему незнаком. И кажется, иностранец.

— Разрешите войти? — Не дожидаясь приглашения, отодвинув хозяина, гость решительно переступил порог, на ходу бросил: — Вы один дома? — И, видимо желая самолично убедиться в. этом, прошел в комнату, заглянул в туалет, на кухню, после чего бесцеремонно уселся на стул. Явно шокированный поведением гостя, хозяин продолжал стоять, растерянно разглядывал гостя. А потом сердито отчеканил:

— Быть может, соизволите объяснить, кто вы такой и что привело вас ко мне?

Гость улыбнулся и с нарочитым добродушием сказал:

— Не надо сердиться... Садитесь, у нас серьезный разговор.

Присев, Ружинский хмуро буркнул:

— Слушаю вас.

— Вам передает привет немец Макс Гюнтер.

Кастильо испытующе посмотрел, оценивая реакцию. Но на лице Ружинского только хорошо оттренированное недоумение:

— Гюнтер, немец... Не знаю такого.

— Не валяйте дурака, Александр Борисович. — В голосе Кастильо уже угроза. — Не шутите с огнем. Вам он хорошо знаком. Или память изменила? Не рановато ли?

— Уверяю вас, извините, не знаю вашего имени...

— Мигуэль Кастильо.

— ..Я впервые слышу фамилию Гюнтер.

— Придется помочь. Макс Гюнтер — бывший сотрудник абвера. Точнее, один из руководителей «Абвергруппы», — и Кастильо назвал номер группы. — Вы служили под его началом.

Услышав это, Ружинский побагровел, вскочил, едва справляясь с дрожью в ногах.

— Это ложь, ложь! Я не знаю никакого Гюнтера и в абвере не служил! С чего вы взяли? — Он молча заходил по комнате, нервно пожимая плечами, дрожащими руками вытащил из кармана пиджака папиросы, спички и закурил. Несколько раз затянулся и глухо проговорил:

— Вы пришли шантажировать?

— Успокойтесь, «артист», такая, кажется, кличка была у вас в абвере? — невозмутимо спросил Кастильо.

— Откуда вы знаете, — прохрипел Ружинский и, спохватившись, что, по существу, сейчас он выдал себя, стал вновь упрямо твердить: — Это ложь, шантаж! Я не служил в абвере. Я честно воевал, был ранен!

— Если, как вы говорите, честно воевали и у немцев не служили, то почему стали вдруг Ружинским? Ведь ваша действительная фамилия... — не закончив фразу, Кастильо в упор уставился на «артиста», выдерживая паузу. — Может быть, назовете ее сами?

Ружинский молчал.

— Что же вы молчите? Будьте мужчиной, посмотрите правде в глаза. Вы — русский немец Хеллер. Под этой фамилией призывались, служили в Красной Армии, сдались в плен, служили в абвере. А теперь вот вдруг Ружинский. Просто так фамилии не меняют.

Ружинский угрюмо взирал на гостя и почти шепотом спросил:

— Откуда вам все это известно?

— Из вашего досье по абверу, которое теперь у меня. Я в него время от времени заглядываю. — И перейдя на доверительный тон, гость начал успокаивать хозяина дома: — Вы напрасно паникуете. Я вовсе не собираюсь доносить в Комитет госбезопасности. Полагаю, что вы человек разумный и мы найдем общий язык. А если нет — пеняйте на себя. Поступлю так, как сочту нужным.

Ружинский прошелся по комнате, сел.

— Что от меня надо?

— Вот это уже по-мужски, одобряю.

Кастильо похлопал Ружинского по плечу, голос стал прямо-таки медовым.

— Я из ЦРУ. Фирма в рекомендации не нуждается. Абверовская агентура давно работает на нас. И ваш бывший шеф Макс Гюнтер тоже. Кстати, он лестно отзывался о вас.

— Я хочу знать, — уже спокойно спросил Ружинский, — как вы меня нашли, не зная нынешней фамилии?

— Отвечу. Это было нелегко. Помогли люди. В досье осталась ваша фотография. Опять же примета — ранение в палец.

— Что вы от меня хотите, господин Кастильо?

— Работы и только работы.

— Что я должен делать?

— То, что вы делали в абвере. Добывать информацию. На этот раз о режимных предприятиях Советского Союза, в первую очередь о производящих атомное оружие. Нужны сведения о их местонахождении, о вооруженных силах, их дислокации, видах оружия. Впрочем, вас, старого разведчика абвера учить не нужно... Не хуже меня знаете, что именно интересует в Советском Союзе разведку. Пригодится любая информация. Однако должен предупредить, что вознаграждение будете получать в зависимости от ценности ваших информации.

Из внутреннего кармана пиджака Кастильо вынул пачку денег и сунул их Ружинскому.

— Это аванс.

У хозяина заблестели глаза, и Кастильо подумал: «Такой мать родную продаст. Макс Гюнтер был прав, рекомендуя «артиста».

Ружинский с явным удовольствием сунул пачку денег в карман. Гость улыбнулся:

— Для порядка — прошу расписку. Как говорят русские — деньги любят счет, а я отчитываюсь перед шефом.

— Расписку? Это можно, — согласился Ружинский. Написал расписку, поставил подпись и даже дату, хотя об этом и не просили.

— Вот и прекрасно. Будем считать, что главная часть дела сделана. Остались детали... — И Кастильо извлек из портфеля небольшой сверток. В нем находился миниатюрный фотоаппарат и кассеты к нему с запасом пленок.

— Вы, надеюсь, не разучились обращаться с этим?

«Артист» повертел аппарат в руках и ответил:

— В принципе, да. Но этот необычен. Покажите, как пользоваться, заряжать?

Кастильо продемонстрировал несложную технику в действии, сказал: «Думаю, излишне напоминать о максимальной осторожности. Не хуже меня знаете, чем кончается провал агента в Советском Союзе. Но если вдруг... уличающие вас доказательства уничтожить, а при задержании и допросе все начисто отрицать. Меня вы не знаете, я вас тоже... Ясно?»

— Ясно, господин Кастильо. Но я хотел бы знать более существенное — как будем поддерживать связь?

— Запишите адрес... Жаклин Жаньен. Улица Ваграм, 75018, Париж, 65, Франция. Лучше, если запомните, а записку уничтожьте... Собрав достаточную информацию, отошлите по этому адресу письмо с таким текстом: «Милая Жаклин, я очень доволен поездкой, полон прекрасных впечатлений. Хочется, чтобы ты была здесь, рядом со мной. Скучаю, целую, твой Жаньен». Вместо обратного адреса укажите — «Проездом». Открытку опустите в Москве. Слева, не забудьте — слева проставите дату отправления, любую. Это будет означать, что пишете не по принуждению. В противном случае дату проставьте справа. Значит, с вами что-то приключилось... Получив открытку, мы пришлем вам письмо с тайнописным текстом. Его тоже отправят из Москвы. Видимый текст будет чисто бытовым, а между строк после проявления обнаружите указания, как действовать дальше. Потом перейдем на бесконтактную связь, через тайники. Об этом дадим вам знать. А теперь получите средства тайнописи и проявления. — Кастильо достал небольшую коробочку. — На дне ее — инструкция. Дело не хитрое. Спрячьте подальше.

— Не беспокойтесь, я живу один.

— Мне известно, — продолжал Кастильо, придав голосу строгость, — вы занимаетесь валютным бизнесом. Это опасно, особенно в вашей стране. Легко очутиться за решеткой. Кончайте с этим, порвите все связи с валютчиками.

Ружинский удивлен — неужели и это известно новым хозяевам?

— Видимо, фирма не зря деньги платит, господин Кастильо... Такая осведомленность...

— Мы знаем о вас больше, чем предполагаете, — недобро усмехнулся тот и спросил: — Как у вас с работой? Поговорим о возможностях сбора информации.

— Я скромный советский служащий. Снабженец фабрики местной промышленности. Участвую в художественной самодеятельности: солист ансамбля, пою, и, кажется, неплохо. Играю на разных инструментах. С самодеятельностью разъезжаем по предприятиям Владимира и других городов области... Пользуемся успехом. Иногда выступаю с сольными концертами. Бывают шефские концерты в воинских частях.

— О, это же прекрасно! — перебил Кастильо. — Отличная возможность собирать интересующую нас информацию. Только не вздумайте дурить, — теперь в голосе металл. — С нами шутки плохи. Отыщем! Нашел же я вас, когда понадобились.

— Вы зря повышаете голос и угрожаете мне. Я и так навеки связан с вами.

— Вот и хорошо. Люблю умных, деловых людей, понимающих с полуслова. А теперь удаляюсь. Желаю успеха.

...Через час Кастильо примкнул к своей группе. Показалось, что отлучка осталась незамеченной.

Утром иностранные гости выехали в Суздаль. Кастильо больше никуда не отлучался и вел себя как добропорядочный экскурсант, жадно внимающий тому, что рассказывает опытный экскурсовод...

Тем временем Бутов уже докладывал Клементьеву о встрече Кастильо с Ружинским. Тут еще много вопросительных знаков. Не агент ли этот «артист». А если да, то где и когда его завербовали?

— Скорее всего, во время войны, — высказал предположение генерал Клементьев и распорядился собрать как можно больше сведений о Ружинском, тщательно разобраться с его прошлым.

КАТЯ И МИГИ

— Катя, это ты? Бог мой, наконец-то я слышу твой голос! Здравствуй, Катюша! Это я, Мигуэль. Да, да, тот самый Миги, которого ты учила кататься на коньках. Вспомнила? То есть как это где? В Москве, в гостинице...

Катя! Это его юность, романтическая страница жизни испанца и до сих пор, кажется, любовь, не совсем угасшая...

Они подружились в ту незабываемую пору, когда советские люди с тревогой следили за сводками боев под Мадридом и Валенсией, когда Мигуэля в числе других испанских детей приютил Советский Союз. Над интернатом в котором он жил и учился, шефствовала соседняя школа, где старшей пионервожатой была живая, круглолицая, курносенькая девчушка, с длинной толстой косой цвета пшеничной соломы. Шефы часто бывали в интернате на концертах художественной самодеятельности. Мигуэль с Катей не раз исполняли дуэтом советские и испанские песни.

Сперва это была дружба. Потом пошли якобы случайные встречи вне интерната, потом Катя учила испанского мальчика кататься на коньках, а затем начались дальние загородные прогулки. Молча шагали, молча же останавливались и подолгу не отрывали глаз друг от друга. Взгляды им казались красноречивее слов. Тайное скоро стало явным. В один прекрасный день Мигуэль был приглашен в дом, и родители Кати радушно приняли его, сына далекой Испании. Миги стал приходить в этот дом запросто, без особых приглашений, и он не мог не почувствовать, что хозяйка дома, Нина Петровна, рада ему.

...Июнь 41-го они пережили так же, как миллионы их сверстников и сверстниц. Оба твердо решили, что вместе отправятся на фронт, завтра же пойдут в военкомат. Мигуэль сказал, что и ему, прихрамывающему, на войне дело найдется. Но в условленный час Миги позвонил, что он приболел. Катя пошла одна. Таких, как она, здесь было уже много. Старший политрук сказал ей то же, что и другим: «Не спешите. Придет ваш черед, тогда и позовем». Из военкомата она помчалась в интернат навестить больного и была несколько удивлена, узнав, что ее друг поехал на какой-то завод оформляться учеником токаря. Катя пожала плечами: «Почему он так? Ведь договорились... Никто за язык не тянул». Но тогда было не до раздумий.

Война разлучила их. Мигуэль пошел на завод, и осенью 41-го его цех, выполнявший заказы фронта, эвакуировался в Сибирь. Две недели перед этим они не виделись. Мигуэль дневал и ночевал в цехе, Катя дежурила в штабе МПВО. В полночь заводской эшелон должен был отправиться с Ярославского вокзала, и Мигуэль буквально за два часа до отъезда прибежал проститься, но застал только заплаканную Нину Петровну. Муж и сын ушли на фронт с дивизией народного ополчения, а что касается Кати, то она ничего вразумительного сообщить не может.

— Катя сказала, что уезжает из Москвы на какие-то курсы.

— Что за курсы? По какому адресу я могу писать ей?

Мама тяжело вздохнула:

— Не знаю, Миги, ничего не знаю. Война... Все вверх дном пошло.

Нина Петровна по-матерински обняла Миги. Когда он уже был в дверях, вдруг спохватилась, посетовала на дырявую голову и протянула записку.

— Это тебе. Просила передать.

Записка была короткой, полной порывов девичьей души, тревог, надежд и... недоумения.

И уже после подписи:

Они встретились через два месяца после Победы.

...Военная форма очень шла Кате. На гимнастерке пестрели две планки орденов и медалей. Катя встретила его радостно, и оба они долго не могли произнести что-нибудь членораздельное.

— Катюша!

— Миги!

— Я все эти годы, Катенька, хранил твою записку, ту, что написала перед уходом на фронт. Читал, перечитывал: «Верю, надеюсь». Я тоже верил и тоже надеялся.

Катя сникла. Тень пробежала по ее сияющему лицу. Записка... Последние слова в ней... О них Миги сейчас не вспомнил. Хотела спросить про военкомат, но удержалась. Зачем? Все в прошлом. К тому же нельзя забывать, что Миги испанец. И к тому же он прихрамывает. Почему же он должен броситься в военное пекло? Нет, она не смеет осуждать тогдашнего Миги, хотя бы даже и растерявшегося на тревожных житейских перепутьях. Да и надо ли осуждать?

— О чем задумалась? У меня такое ощущение, будто тебя здесь нет. Где ты? Ау — Катенька!

Она встрепенулась, вспомнила боевого друга Педро, тоже испанца, разведчика, действовавшего вместе с русскими партизанами. Его выдал провокатор, и на ее, Катиных, глазах испанца повесили на центральной площади белорусского села. Неделю спустя партизаны — Катя была среди них — разгромили в том селе фашистский гарнизон. Они мстили за друга, за Педро.

Он-то пошел в военкомат. А Миги?

И все же попрекать не стала. В конце концов Миги тоже воевал. По-своему. Делал танки. И зачем думать, что он не захотел пойти в военкомат? Может, их, испанских ребят, мобилизовали на завод. Спросить? Нет, она не станет оскорблять недоверием. Да и к чему отравлять радость долгожданной Победы...

Шли месяцы — и вдруг точно гром среди ясного неба. Поначалу Мигуэль не смог даже определить своего отношения к предстоящему возвращению на родину, в Испанию: радоваться или огорчаться? Так привык к Москве. И самое главное — Катя. Миги долго не решался сообщить новость. Она восприняла ее тяжелее, чем он предполагал. Хотя слез, упреков, просьб не было. Но от этого становилось еще горше. Они долго молчали, шагая по аллеям Сокольнического парка, и только когда прощались, Катя тихо спросила:

— Иначе нельзя?

Миги не ответил. Он сам не знал этого. Ничего не смог ответить и на другой вопрос, уже на вокзале.

— Мы больше не увидимся? Никогда?

Потом были письма Миги без обратного адреса. Катя объясняла все это знакомой ей конспирацией.

И вот встреча спустя десятилетия. Услышав по телефону голос Мигуэля, Екатерина Павловна поначалу растерялась и потому бессвязно что-то лепетала. Однако через минуту-другую пришла в себя:

— Миги! Где ты? Я очень хочу тебя видеть!

Он предложил встретиться в гостинице. На какое-то мгновение Катя задумалась, а затем решительно отказалась, сказав, что хочет познакомить его с мужем, сыном, что он будет дорогим гостем. Мигуэль понял: Катя не хочет оставаться с ним наедине, ворошить давно перевернутые страницы жизни. А ему, Миги, обязательно надо ее повидать, причем повелевали не только чувства, но и разум.

...Гостя принимали на подмосковной даче с истинно русским радушием. По просьбе хозяйки Мигуэль приехал несколько раньше других гостей.

— Мы хоть с тобой немного побеседуем о жизни. А то при гостях... Сам понимаешь!

Беседовали втроем. У Екатерины Павловны от мужа секретов нет. Фронтовой друг, разведчик-подрывник. Потом вместе учились в институте, вместе ездили с экспедицией на Дальний Восток, туда, где через несколько лет начнется строительство БАМа, дороги, о которой узнает весь мир. Теперь Василий Евгеньевич Ковров доцент, весь в науке. Человек компанейский, приветливый, а манера говорить мягко, чуть насмешливо сразу располагала к нему собеседника. Хозяин дома уже все знает о прошлом Кати и Мигуэля, и едва испанец переступил порог, он шутливо разыграл сцену оскорбленного супруга: бросил к ногам гостя перчатку, объявив, что дону Мигуэлю предоставлено право выбора оружия — шпаги или пистолеты, но драться сейчас же, немедленно. Мигуэль в том же тоне воскликнул: «Шпаги!» — отвесил церемонный поклон, подбоченясь, топнул ногой, широко отвел правую руку и пробасил:

— К вашим услугам, синьор!

Так они познакомились. Столь же весело и непринужденно пошла беседа за журнальным столиком, стоявшим в углу, под небольшой картинной галереей. Не дожидаясь гостей, они выпили по рюмке коньяка, и Екатерина Павловна стала рассказывать о своей послевоенной жизни, о муже, о сыне Косте, одержимом живописью, который считает, что делает самое необходимое человечеству.

— Ты его увидишь сегодня, семейная гордость. Это все его работы, — и она кивнула в сторону картин.

— Он художник? — оживился Миги. — Мне будет интересно познакомиться с ним.

— Ты, кажется, никогда не увлекался живописью?

— Но у меня много друзей в этом мире. И представь себе, уже здесь, в Москве, я познакомился с художником, работающим в очень своеобразной манере...

— Своеобразие манеры — это весьма похвально, — с улыбкой заметил Василий Евгеньевич. — Важно только, чтобы мы, смертные неучи, могли уразуметь, что сей мастер желает сказать людям.

Поняв, но не приняв «шпильку», Мигуэль продолжал допытываться:

— Ваш сын тоже мастер, профессионал?

— Да, мастер, только в другой области. Мосты строит.

— Инженер?

— Еще нет. Просто большой мастер своего дела. Был с нами в экспедиции, подружился с ребятами железнодорожной стройки. Вот и стал мостостроителем. Курсы окончил. Теперь академик в своем деле. Спасибо тому, кто вовремя талант обнаружил.

— О, обнаружить талант в его колыбели — великое дело, — напыщенно произнес Мигуэль.

— Ты прав, Миги. Помнишь, как я тебя уверяла, что буду хирургом? А стала геологом. Спасибо маме, убедила. Хирургия и впрямь не для меня. И еще наш учитель географии: «Ты будешь искателем подземных кладов, Катя». Говорил так, что не понять — в шутку или всерьез.

Миги не забыл — Катя всегда любила блеснуть эрудицией. И сейчас она не преминула извлечь из своей памяти где-то вычитанное: на похоронах Мопассана Альфонс Доде признался: «Если бы этот нормандский крепыш в свое время попросил меня высказаться о его призвании, я ответил бы: «Не пиши». Но Миги интересовала не эрудиция Кати, а круг ее друзей из мира художников. И он умело повернул разговор:

— Мостостроение не мешает Косте заниматься живописью?

— Нет. Живопись — это его хобби.

— Однако у него, вероятно, есть учителя?

— У него много друзей-художников.

Катя назвала несколько фамилий. Увы, Миги они не интересуют, ему нужны другие, из тех, кто «анти». И гость с трудом скрыл разочарование. А Катя с вечным родительским умилением продолжала рассказывать о достоинствах сынули, который отказался от путевки в Сочи и проводит отпуск дома с родителями, друзьями. Она, вероятно, долго бы говорила на излюбленную тему, если бы муж не остановил:

— Катенька, ты не считаешь, что пора гостю позволить рассказать о себе.

— Нет-нет, что вы, — запротестовал Мигуэль, — мне все это очень интересно. А о себе... Ну, что тебе, Катя, сказать?

Он задумался, наморщив лоб, и повел неторопливый рассказ. Хозяева не могли не заметить, что гость, доселе удивительно гладкоречивый, теперь говорил нехотя, туманно и сбивчиво. Трудно было понять, кто его вызвал из Советского Союза. Намекал на какие-то связи, какие-то секретные задания отца, якобы нелегально жившего в горах Астурии, о поручениях некоего человека, живущего в Марселе, чье имя, по понятным причинам, называть нельзя.

— Ты член коммунистической партии? — спросила Катя.

— Формально нет, — ответил испанец. И поспешил добавить: — Наверху считают, что так нужно...

Супруги Ковровы, хорошо знакомые с законами конспирации, незаметно переглянулись и не настаивали на продолжении разговора о прошлом. А что касается настоящего... Миги протянул свою визитную карточку, из которой явствовало, что дон Мигуэль Кастильо коммерсант, представляет какую-то латиноамериканскую фирму.

— По каким делам пожаловали к нам? — поинтересовался Ковров.

— Веду торговые переговоры с москвичами. Отличные партнеры. Через несколько дней подпишем взаимовыгодный контракт.

— Бог ты мой, если бы тогда, в сорок пятом, мне кто-нибудь сказал, что Миги приедет в Москву заключать торговые контракты! Чудеса, да и только.

— Да, чудеса, Катенька... — Испанец поспешил перевести беседу в другое русло: — А это разве не чудеса... Разве тогда, в сорок пятом, ты могла думать, что гостями Запада будет столько советских людей, коммерсантов, членов всяких делегаций, ученых, артистов, спортсменов, инженеров, студентов, участников различных симпозиумов.

— Это же прекрасно, Миги. Значит, над нами светлеет небо, значит, торжествуют идеи разрядки и мирного сосуществования.

— Обожаемая Катенька! Мне тоже хочется быть оптимистом. Но, увы, еще не все тучи рассеялись. Прогрессивные люди Запада, среди них есть и коммунисты, обеспокоены, встревожены, недоумевают...

— А что, собственно, беспокоит их, по какому поводу недоумевают?

Это подал голос Василий Евгеньевич, уловивший, с какого голоса поется песня. Миги это почувствовал и поначалу высказывался осторожно, обтекаемыми фразами, кстати и некстати напоминая, что не очень глубоко разбирается в политических диалогах. Но когда речь зашла о молодежи и Кастильо, рассыпаясь в комплиментах по ее адресу, заявил, что она очень симпатична людям Запада, что «она смотрит дальше старшего поколения, смело и дерзко восстает против догматических нравоучений старших», Василий Евгеньевич не преминул заметить:

— О, вы, оказывается, не так уж, чтобы совсем не разбираетесь в политике.

— Я же учился в Москве. И все, что касается советской молодежи, мне близко.

— Да-да, конечно. Незабываемая пора юности. Я тоже самым решительным образом выступаю против навязчивых назиданий старших, далеко не всегда способных проникнуть в тайники юношеской души. А иной эти назидания: «Ах, молодежь нынче не та!» — выдает за образец коммунистического воспитания. Что делать! Юных влечет мир таинственных и порой далеко не безобидных дел. А им говорят: «Не смейте... Это разложение... Мы так не жили». И начинают палить по длинным волосам. Я толкую таким — судите не по прическе, а по тому, что под волосами, что в черепной коробке имеется. Ведь в этой коробке смелые и часто вполне зрелые идеи, как новую жизнь строить. Любого антикоммуниста, антисоветчика на обе лопатки положат. А мы к молодым с недоверием — ах, длинные волосы, ах, эти джинсы с заплатами, ах, дискотека, поп-музыка! Вот такой молодой человек, образованный и притом, подчеркну, идейно убежденный, нет-нет да и спросит — а не надо ли по-новому браться за решение той или иной проблемы? Признаем же и за длинноволосыми право ломать собственную голову и от нас того требовать. А вот и наследник пожаловал.

Пришел Костя с товарищами, и за столом стало шумно, весело. Вспыхнули споры об увиденных на выставке картинах, о художниках. Некоторые из упомянутых имен вызвали особый интерес испанца. Прислушиваясь к спорам, Кастильо вспоминал беседу с одним из руководителей штаб-квартиры, снарядивших его в московский вояж. «А не считаете ли вы, — сказал тот, — что есть верный способ подорвать советское общество? Взрывать нужно не заводы, а тех, кому надлежит руководить ими — молодых технократов». И тут же подумал про Костю и его друзей: «Попробуй взорви их!»

— О чем задумались, господин Кастильо? — поинтересовался хозяин. И не дожидаясь ответа, объявил: — Дискуссионный клуб закрывается! Пора и перекусить...

— Да, да, — поддержала Катя, — а то пельмени и кулебяка остынут. Помнишь, Миги, как специально для тебя готовила мама?

— Еще бы!

В разгар застолья появился поначалу никем не замеченный сосед по даче, профессор Поляков. Полякова связывала давняя дружба с Ковровым. Оба они дальневосточники, учились в одной школе, дружили, ходили в походы, были заядлыми спортсменами, с завистью глядели на моряков с кораблей, хотя мечты уносили друзей совсем на другие орбиты. Поляков мечтал стать биологом, Ковров — физиком. Война надолго разлучила их, и вновь встретились они у входа в МГУ. Встретились, чтобы так же крепко дружить, как в довоенные годы.

Мечты друзей сбылись. Ковров — крупный ученый, физик, Поляков — биолог, профессор, труды которого известны и за рубежами Советского Союза. Поляков, «застряв» в племени холостяков, частенько заглядывал к Ковровым. Ковровы настойчиво убеждали Полякова купить дачу по соседству с ними.

— Для чего мне дача, — отбивался Поляков. — Нет, не уговорите.

— Когда-нибудь ты все же женишься, станешь папой и тогда, брат, пожалеешь. Да, да, пожалеешь, что дачей не обзавелся. Милое это дело!

Это был удар ниже пояса. Поляков тяжело переживал смерть родителей. И нет у Михаила Петровича ни жены, ни родных — вот только племянник Вася, сын любимого двоюродного брата.

Ковровы знали все это, избегали разговора на эту тему. Но однажды они вновь заговорили о даче. Неожиданно для друзей, Поляков не возражал, согласился. Его прельстила возможность купить дачу по соседству с Ковровыми, знал он, что они помогут ему в этом хлопотливом деле.

Профессор по праву доброго соседа и старого друга, которому всегда рады, тихонько вошел через веранду и был ошеломлен, узрев за столом хромоногого. Поздоровавшись за руку с хозяевами и прочими, испанцу намеренно отвесил почти оскорбительно вежливый поклон. Ему представили дона Кастильо, и Поляков с величайшим удивлением узнал, что его дружба с хозяйкой дома восходит к довоенным временам. Об этом было сказано лишь мельком, но обостренное чутье профессора помогло уловить суть. Был у него порыв рассказать все, что знал об отце и сыне Кастильо, но удержался. Не время и не место. Только процедил сквозь зубы:

— Мы, кажется, встречались за рубежом, господин Кастильо? И при весьма необычных обстоятельствах.

Уловив удивленный взгляд хозяйки дома, Миги понял, что отмалчиваться нельзя.

— Как говорят в России, мир тесен. Представь себе, Катенька, что сравнительно недавно мы с отцом имели честь обедать с профессором Поляковым. Он приезжал тогда на симпозиум и, как писали газеты, выступал с интересным докладом.

Обращаясь уже к Полякову, Кастильо стал восторженно говорить об отце, не преминув упомянуть, что тот удостоен Почетного знака участника Сопротивления. Михаил Петрович дал понять, что не имеет желания поддерживать эту тему. Хозяева почувствовали себя неловко, понимая, что эти двое, неожиданно встретившиеся в их доме, многое недосказали. За столом воцарилось напряженное молчание. Воспользовавшись паузой, Костя с приятелями отправился в сад, а хозяин дома объявил:

— Друзья, у меня появилась прекрасная мысль, хотя возможно, что она только мне кажется такой. Не подняться ли из-за стола ради доброй порции кислорода? Не пойти ли прогуляться? Что скажете, дон Кастильо?

— Мысль действительно прекрасная, но мне, как говорят у вас, пора и честь знать. Вон, кажется, и машина пришла.

— А вы, дорогой соседушка?

— Благодарствую, — профессор был бледен, — рад бы, да дела ждут. Я ведь только на минуту заглянул...

Поляков, явно взволнованный, резко поднялся из-за стола и около стоявшего у дверей. испанца задержался, взгляды их встретились. Строгое лицо Михаила Петровича выражало презрение и боль.

Вслед за профессором стал прощаться с хозяевами и Мигуэль Кастильо.

— Благодарю за доставленное удовольствие, за чудесные пельмени, приятные беседы... Мы еще увидимся... Обязательно увидимся, Катенька...

КРАСНЫЙ «ОПЕЛЬ»

Выйдя за ограду, профессор присел на скамейку, растирая левую половину груди. Он не долго просидел так, дожидаясь, пока сердце выровняет ритм. Поднялся с места и уже собрался было, не торопясь, взбираться на косогор, к своей маленькой обители, когда вновь почувствовал острую боль. Стало трудно дышать и двигаться. Невмоготу даже вытащить из кармана нитроглицерин. Его качнуло, холодный пот покрыл лоб. Он едва удержался на ногах. Часто донимавшая в последнее время болезнь, казалось, ринулась в «последний и решительный». «С чего бы это?» — спросил сам себя. И усмехнулся... Знал с чего. Острая боль пронзила, как только увидел этого гаденыша на даче Ковровых. Потревоженная память вновь высветила и давние времена — маки, Аннет, провокатор и встречи, беседы последних дней. Аннет, Сергей... Зачем он так разоткровенничался с ним? Старческая болтливость или... Есть что-то располагающее в этом товарище племянника. А племянник — единственный по-родственному близкий ему человек. Сын недавно умершего брата. И больше на всем свете некого назвать родственником. Он так и не женился. Сколько было девчушек, женщин, атаковывавших профессора Полякова. Но ни одна из них не могла и рядом встать с Аннет!

В сумбурные мысли сама собой прокралась тревога. Аннет, кажется, не оставит испанца в покое. И чем это для нее кончится? О себе не хочется думать. А надо, нельзя забывать тот страшный вечер за рубежом, на тихой, безлюдной улице вдали от отеля, после симпозиума. Он отчетливо вспомнил, как все было, с чего началось.

....Симпозиум микробиологов проходил в столице небольшого западно-европейского государства. Доклад профессора Полякова вызвал большой интерес. За его исследованиями на стыке биологии, химии и физики пристально следили крупнейшие ученые Запада, работавшие в том же направлении. Впрочем, не только ученые. Одна из его работ шла под грифом «секретно» — и Полякова предупредили: «Будьте осторожны».

Симпозиум организовали так, чтобы не очень перегружать ученых. Поляков и его советские коллеги побывали в музее, один из вечеров провели в мюзик-холле, другой — в гостях у местного корифея микробиологии. Собралось много гостей, и было достаточно шумно. Рядом с Михаилом Петровичем сидела молодая красивая женщина, выступавшая на симпозиуме с докладом буквально вслед за ним.

Мадлен, так она просила себя называть, вела исследования в той же области и сейчас рассыпалась в комплиментах. За иными угадывалось обычное женское кокетство, другие же больше походили на вопрос: «О, не обессудьте, женская любознательность». Ее интересовала не только наука, но и жизнь Москвы и самого профессора в Москве.

— У вас, конечно, есть хобби, есть много друзей...

— Да, конечно, я коллекционирую военные мемуары и все, что с ними связано.

— Вы были на войне?

— Да, но мне не повезло. Попал в плен. Правда, удалось бежать и связаться с французскими партизанами. Вместе с ними воевал в отряде маки.

Мадлен оживилась:

— Маки? О, это великолепно! Я должна познакомить вас с отцом своего большого друга. Вам будет очень интересно, он имеет Почетный знак участника Сопротивления. Они оба, отец и сын, милые, добрые люди. Представляют какую-то латиноамериканскую фирму, поставляющую на европейский рынок химико-биологические препараты. Отец и сын приехали сюда, чтобы установить контакты с некоторыми научными лабораториями.

Гости поднялись из-за стола, а Мадлен, взяв Полякова под руку, увела его на веранду. Отсюда открывался чудесный вид на отлично ухоженный парк. Был жаркий июльский день, все кругом уже погружалось в сиреневые сумерки, и в дымке их терялась чарующая красота молоденьких березок. Профессор только угадывал их и мысленно уносился в родное Подмосковье, на свою дачу, на речку. Михаил Петрович устало, отсутствующим взглядом осмотрелся кругом, забыв о симпозиуме, о Мадлен, об «отце и сыне», поставляющих какие-то препараты. Но его спутница не замедлила дать о себе знать.

— Я не мешаю вам? Вы о чем-то задумались? — И она лукаво-укоряюще посмотрела на него загадочно сощуренными глазами.

Поляков без смущения глянул в ее лицо и извинился.

— Березы всегда будят в памяти русского отчий дом. А я к тому же... Есть такой грех... Иногда балуюсь стихами. Вы не сердитесь? Ну вот и прекрасно. Я вам говорил, что война сблизила меня с французами, и я хорошо запомнил слова моего друга-парижанина: «Яд обиженной женщины острее змеиного яда...»

Мадлен рассмеялась:

— Он прав, ваш друг, и хорошо, что вы помните эту французскую мудрость. Женщины Франции умеют любить и ненавидеть. Вы помните «Мадемуазель Фифи» Мопассана?

Разговор пошел на литературные темы. Ей нравился благодушно усмехающийся О. Генри, а Полякову — иронически улыбающийся Анатоль Франс. Но литературная беседа длилась недолго. Мадлен довольно резко прервала ее:

— Итак, я хотела бы уточнить: завтра мы обедаем в обществе моих друзей. Вчетвером. Вы не возражаете?

Он сразу не ответил, а она настойчиво продолжала:

— Поверьте, вам будет интересно.

Мадлен уже не щебетала и не кокетничала. Теперь с Поляковым вела разговор энергичная деловая женщина. И профессор, мгновенно уловив эту перемену в тоне Мадлен, заметил:

— Я не уполномочен вести какие-либо деловые переговоры...

— О, господин Поляков, к чему эти предупреждения? Никаких деловых разговоров. За столом встретятся товарищи по оружию.

— Почему же только вчетвером? А мои друзья, коллеги?

— Среди них тоже маки?

Поляков пожал плечами.

— Ну что же... Мне действительно приятно встретить товарища по оружию. Возможно, у нас найдутся общие знакомые. Кстати, у меня есть еще одно хобби. Я переписываюсь с боевыми друзьями по отряду маки. Собираю их письма, фотографии, сувениры, марки.

— Теперь ваша коллекция пополнится. Итак, до завтра, Мы вас будем ждать...

В условленный час Поляков спустился из номера в ресторан. Он сразу заметил столик в углу, где лицом к входу в зал сидела Мадлен, а два ее друга сосредоточенно посасывали соломки, торчавшие из больших бокалов. Мадлен курила сигарету, картинно отставив палец с большим перстнем. Профессор уже при первой встрече приметил это кольцо с аметистом и эту ее манеру курить. Увидев профессора, француженка приветливо помахала ему. Поляков подошел к столику и вздрогнул. Лицо самого старшего из тех, кто сидел за столом — Мадлен отрекомендовала его как участника Сопротивления, — показалось ему удивительно похожим на лицо человека, которого он видел лишь несколько часов, но запомнил на всю жизнь. Так бывает. Годы не стерли в памяти образ испанца, ночевавшего в их отряде маки, выдавшего себя за бойца интербригады, сражавшейся под Мадридом. Утром он неожиданно исчез, а днем на партизан обрушился отряд гитлеровцев. Позже станет известно — их привел в лес испанец...

Профессор был ошеломлен. «Нет, вероятно, это ошибка, подвела зрительная память. А большое родимое пятно на лбу? А эти крупные черты лица? А эти большие глаза: сейчас настороженно поглядывающие на «соратника по былым сражениям»? Может, Полякову показалось, однако он уловил в них искорки смятения. Но вспыхнув, они мгновенно погасли. И теперь господин Кастильо взирал на русского спокойно.

Поляков предложил выпить за встречу боевых друзей, за победу, за мир на земле. Но Кастильо — это был он — поспешил перевести разговор на другую тему. Ему кажется, что пора ученым установить более тесные, непосредственные контакты с деловыми людьми, без оглядки на пограничные кордоны.

— Наука и коммерция не знают границ, господин Поляков, они раздвигают их. Мы могли бы предложить вам...

Поляков прервал его:

— Простите, но я не уполномочен вести деловые переговоры и обсуждать предложения деловых людей. К тому же я полный профан по этой части. В моей стране есть прекрасные специалисты, умеющие должным образом оценить любые коммерческие предложения. Но не могу не заметить по поводу ваших соображений о границах, что среди деловых людей есть немало таких, которые щедро субсидируют господ, одержимых бредовыми идеями не сдвигать, а отодвигать или восстанавливать давно опрокинутые историей границы. Уроки прошлого им не пошли впрок. И я, человек, причастный к этим урокам, очень огорчен по сему поводу. А вы? Ведь вы тоже сражались...

Поляков резко повернулся в сторону Кастильо-старшего. Взгляды скрестились, и теперь в глазах испанца мелькали то снисходительная ирония, то ненависть, но он отлично владел собой, дон Кастильо, и подчеркнуто сдержанно сказал:

— Я не склонен увлекаться историей, господин Поляков, и предаваться воспоминаниям. Это мешает коммерции...

— Жаль... А я хотел бы обратиться к вашей памяти. Вам не приходилось бывать в отряде маки, действовавшем недалеко от швейцарской границы? Однажды его здорово потрепали немцы. Кто-то точно вывел их на лагерь. Вам не кажется, господин Кастильо, что наши военные пути-дороги перекрещивались где-то на французской земле?

— Возможно. Но, увы, годы... Склероз... Что делать?

— Прошу прощенья, — вмешался Кастильо-младший, — но я должен напомнить отцу, что через минуту-другую его будет вызывать Венесуэла. Нас известили только сегодня утром.

— Да, да... Деловой человек не принадлежит самому себе. — И Кастильо-старший развел руками. — Я не имел возможности предупредить Мадлен попросить перенести встречу. Тысячу извинений, господин Поляков. Но я рад буду снова увидеться с вами. Завтра или послезавтра... Мы кое-что вспомним. Хорошо?

Не дожидаясь ответа, отец и сын раскланялись и ушли.

Больше они не встречались. Может, еще и потому, что на следующий день с Поляковым стряслась беда. Вечером он прогуливался перед сном по тихой и безлюдной узкой улочке, в стороне от шумного центра. Вдруг из боковой улицы на большой скорости вылетела машина и, сделав резкий поворот, чиркнула задним крылом по стене, да так близко от Полякова, что осколки кирпича засыпали лицо. Выручила реакция бывшего разведчика: он мгновенно отклонился назад, упал на асфальт и откатился в сторону. Если бы машину не занесло, она вдавила бы Полякова в стену, а так он чудом остался в живых, отделавшись легкой раной и шоком.

Позже, в больнице, когда полицейский расспрашивал русского профессора о деталях «досадного происшествия», смутно припомнилось, что красный «Опель» в тот злополучный день два-три раза промелькнул перед глазами.

— Не смею утверждать, но мне показалось, когда я вечером, по обыкновению, вышел на прогулку, красный «Опель» стоял у гостиницы.

Полицейский досадливо поморщился, извинился и распрощался, заверив, что будут приняты все меры для розыска странной машины, за рулем которой, по-видимому, сидел пьяный.

...Сейчас Поляков с содроганием вспоминает эту «странную машину» и недавний разговор с Аннет. Это было в день ее отъезда: туристская группа отправлялась в поездку по стране, впереди Ленинград, Прибалтика, Киев, Одесса.

— Тебя ждет приятное путешествие. А ты почему такая грустная?

Поляков почувствовал это, хотя на лице француженки блуждало подобие улыбки. Всем своим видом она как бы говорила: «Ох, как мне невесело, Мишель!»

— Грустная? Пожалуй...

В тот час она впервые призналась:

— Мне так хотелось бы видеть тебя и завтра, и послезавтра, и через неделю, месяц, год...

Тогда они и условились, что через несколько месяцев она снова приедет.

— И возможно, надолго. Ты не возражаешь, Мишель?

Он промолчал. Опустив голову. Аннет негромко сказала:

— Я не жду ответа. Но ты должен знать, если Аннет чего-то хочет добиться, она добьется. И встречи с человеком, который ей дорог, и уничтожения человека, которого она ненавидит.

Он так же молча благодарно обнял ее, поцеловал и тут же встрепенулся:

— О человеке, которого ненавидишь, перестань думать. Я прошу тебя. Я требую. Наконец, запрещаю по праву друга. Послушай, я ведь еще не все поведал, когда говорил, что случай свел меня с тем самым испанцем, будь он трижды проклят.

И подробно рассказал ей все. Во всех деталях. Она была потрясена.

— Мишель, дорогой Мишель! Какое чудо спасло тебя! Боже милостивый! — И Аннет судорожно сжала его руку. — А машину так и не нашли?

— Глупенькая, наивная моя Аннет! Неужели ты не догадываешься, что розыски «странной машины» и не могли увенчаться успехом?

— И ты ничего не сказал полицейскому о Кастильо, о твоих подозрениях?

— Нет, ничего. Ни о подозрениях, ни об угрозе. В канун отъезда на улице ко мне подбежал мальчишка, сунул конверт, буркнул «Это вам» и скрылся. Там была напечатанная на машинке записка без подписи: «Забудьте навсегда о существовании Кастильо и о вашей ночной встрече с ним в отряде маки. Автомобили заносит на тротуар не только в этом городе... Запомните». Я ничего не рассказал полицейскому. К чему? Чтобы услышать сказанные с ухмылкой слова: «Господин Поляков, это бредовые подозрения»? Я не так уж наивен, о жизни на Западе кое-что знаю. Потому и говорю себе: «Не испытывай судьбу, помни о красном «Опеле», о конторе на юге Франции. Угомонись. Ни к чему они, твои поиски».

Аннет снисходительно улыбалась, как добрая мама своему несмышленышу.

— Вот что сделали с тобой годы, Мишель. Ты стал чуть-чуть трусишкой.

— Неправда. Я просто реалистически оцениваю силы противника, законы твоего «свободного мира» и «свободу личности» в нем. Мне известно, что в Западной Германии кое-кто замышляет соорудить в Дахау памятник бывшему обер-штурмбанфюреру СС Пайнеру. Тебе, как и мне, это имя должно многое напомнить. Памятник Пайнеру! Какое кощунство! А что поделаешь? Ты не обижайся, но ведь твой «свободный мир» страшен. Чему улыбаешься?

— Вспомнила наш отряд... Ты говорил, что вынужден дать маки несколько уроков политграмоты. А они не хотели слушать тебя и предлагали распить еще бутылочку вина за будущую победу. Теперь ты хочешь преподать эти уроки мне, да?

— Возможно... Но сейчас речь идет об одном важном уроке жизни... или смерти... Пойми это! Забудь, что еще жив тот, чьи руки обагрены кровью твоей матери, твоего Жюльена, твоих близких друзей. Забудь! Умоляю... Еще раз говорю — не испытывай судьбу.

Аннет пристально посмотрела на взволнованного до боли Полякова — и преисполнилась благодарности за трогательную заботу. Сказала тихо, как говорит ученица учителю:

— Хорошо, Мишель. Я больше не буду, но...

— Никаких «но»... И вообще, я не хочу больше говорить о подонках. Все! Хватит! Для нас с тобой Кастильо, и отец и сын, не существуют.

Мог ли Мишель подумать тогда, что пройдет несколько дней, и он лицом к лицу столкнется с Мигуэлем Кастильо в Подмосковье.

А режущая боль в сердце не оставляла. Кругом темнота, неясные шорохи. Только прямоугольники света из окон ковровской дачи причудливо золотили траву. От реки неровно тянуло холодком. До своей дачи Поляков добрался с трудом.

ПРЕДСМЕРТНАЯ ИСПОВЕДЬ

Почти осязаемый туман походил на все время удалявшуюся стену. Сквозь него по Ярославскому шоссе на предельно допустимой скорости мчалась машина. Шофер знал, если Бутов сказал: «Надо быть на месте как можно скорее» — значит, действительно надо. Бутов зря гнать не будет. События требуют...

...Поздно вечером, когда полковник уже собрался уходить, позвонил помощник Клементьева: «Генерал просит заглянуть к нему». Виктор Павлович предупредил домашних, что немного задержится. Он и не предполагал, что задержится не на час, не на два, а на целые сутки...

Клементьев сидел за столом насупившись, хмурый. У него был неповторимый жест: когда генерал чем-то озабочен, встревожен, он тремя пальцами левой руки энергично подпирал голову.

— Садитесь, Бутов, и записывайте. Впрочем, тут все сказано... Вот, почитайте... Сообщение милиции. Фигурируемый в деле Кастильо профессор Поляков скоропостижно скончался. О его смерти в милицию сообщили соседи, Ковровы... Вчера вы докладывали, что Кастильо у них в гостях. Там же оказался и Поляков. Время смерти не установлено. Тело обнаружили три часа назад. Сидел за письменным столом, а на столе письмо в КГБ. Я просил милицию ничего не предпринимать до приезда наших товарищей. Вызвал судебных экспертов. Получил от прокурора разрешение на обыск. Если потребуется, конечно.

Бутов прибыл на место происшествия с двумя своими сотрудниками.

Почти все, что он узнал из бесед с Ковровыми, читателям уже известно. Охи и ахи ошеломленных супругов Ковровых существенного отношения к делу не имеют. Они легко догадались, чем вызван интерес КГБ к личности господина Кастильо. Позже Бутов еще раз встретится с Ковровыми — потребуется уточнить некоторые детали. А теперь он просит ответить на несколько вопросов.

— Вам не показался несколько скоропалительным отъезд Кастильо?

— Пожалуй, да. Поначалу шло к тому, что застолье затянется допоздна.

— А чем, по-вашему, можно объяснить такую поспешность?

— Право, затрудняюсь ответить...

— И никаких догадок?

— Мне показалось, что после встречи с Поляковым испанец стал каким-то нервозным.

— Он уехал сразу? Как только вышел на улицу?

— Да. Мы проводили его до машины и условились, что он будет звонить.

Бутов попросил рассказать все, что известно им о Полякове. Рассказ был взволнованный, долгий, но мало чем дополнял все, что знал о профессоре Бутов.

...Письмо профессора Полякова в КГБ было длинным и сумбурным. Последние две страницы и вовсе трудно разобрать.

Первые страницы Бутов просмотрел бегло — война, плен, каторжная работа на шахте в Лотарингии, побег, отряд маки, провокатор Кастильо, Аннет Бриссо, признание в любви. Прощание с отрядом, с Аннет. Возвращение.

...Все, кроме интимных лирических отступлений, Бутову уже известно. А дальше пошло такое, что потребовало очень внимательного чтения.

Поляков рассказал о поездке во Францию в составе делегации ветеранов войны, встречах с товарищами по оружию, о Франсуа Лембере, с которым когда-то ходил в разведку. Они весело провели вечер, когда Франсуа приезжал в Москву и был у профессора в гостях.

На этом исповедь заканчивалась. В подписи «Поляков» буквы рвались вверх, как крик души.

...Занимался хмурый, осенний день. В тумане две «Волги», Бутова и Коврова, неспешно пробивались к Москве. Из своей машины Бутов по телефону передал через дежурного по городу генералу Клементьеву заключение экспертизы: смерть Полякова наступила в результате острого сердечного приступа.

Подъехали к трехэтажному домику старой постройки, затерявшемуся в глубине микрорайона с многоэтажными башнями. Ковров заметил: «Профессору предлагали квартиру в высотном доме на Котельнической набережной. Он отказался. Привык к своей, как говорил, мансарде». К входной двери вела узкая асфальтовая дорожка, застланная шуршавшим ковром разноцветных листьев.

Квартиру им открыла старушка. Узнав о смерти Полякова, она долго по-крестьянски причитала, пока не обрела способность разговаривать. Вопросов ей не задавали, Бутов счел нужным сказать, кто он, что ему надобно, и попросил, если секретер закрыт, дать ему ключ.

В секретере царил идеальный порядок. Бутов без труда обнаружил стопку писем и, зная французский, стал искать то, которое интересовало больше других. Оно лежало отдельно. Красивый надорванный конверт, из плотной бумаги с бледно-розовыми полосками по краям. Там, где обычно пишут обратный адрес, четко выведено: «Франсуа Лембер».

Бутов облегченно вздохнул. Ему, контрразведчику, очень хотелось верить предсмертному письму Полякова, помочь мертвому свидетельствовать перед живыми: «Люди, я не лгал вам». Эти мысли приходили сами собой, хотя Виктор Павлович понимал, что чекисту непозволительно отдавать себя во власть эмоций.

Да, письмо это подтвердило написанное Поляковым. Да, в нем есть и об обещании Франсуа в следующем письме сообщить нечто очень важное. Но придет ли следующее? И что, с чьих позиций считает он важным?

Бутов оставил старушке свой телефон и предупредил:

— Михаил Петрович ждал письмо. Если придет — немедленно звоните мне.

О ЧЕМ ПИСАЛ ЛЕМБЕР?

Письмо пришло в тот же день, и старушка оказалась человеком обязательным: позвонила тотчас же по оставленному телефону. Она не знает — это или другое письмо ждет незнакомый ей человек, приходивший сюда. Пусть уж сам разбирается. И была безмерно удивлена, когда за письмом буквально через полчаса прибыл гонец.

...Такой же конверт. Фамилия отправителя — Франсуа Лембер. Вот только с почтовыми штемпелями не ясно что-то. Бутов ищет штемпель того французского города, где письмо было опущено в почтовый ящик. Ищет и не находит. На конверте только московские штемпеля. Ясно: в Советский Союз попало с оказией, и брошено в московский почтовый ящик. Вероятно, господин Лембер сообщал о вещах весьма, как он выразился, деликатных и хотел быть уверенным, что там, на Западе, его послание никто не прочтет. Так и оказалось — писал: жду, пока в Москву полетит человек, который передаст тебе мое письмо или бросит в почтовый ящик.

Бутов одобрительно улыбнулся: «Молодец». Лембер писал, что его вызвали в некое неизвестное ему учреждение без вывески и расспрашивали о поездке в Москву, о Полякове, о встрече с русским профессором. Франсуа отказался отвечать на вопросы человека, который отрекомендовался другом, а держался как следователь.

Бутов еще раз перечитал исповедь, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Хотелось хоть так, сидя, вздремнуть несколько минут, отключиться от всех треволнений минувших очень долгих суток. Но не пришлось. Позвонил Сухин, попросил принять для доклада.

ТУРИСТ ЗАГОВОРИЛ

Из клубка событий, который довелось распутывать Бутову, кажется, высунулись одна-две ниточки, за которые можно потянуть. Накануне наконец перестал играть в молчанку турист Петерсон. Он показал, что антисоветские листовки ему здесь, в Москве, вручил господин Кастильо. О предстоящей встрече с хромоногим, о задании, которое должен выполнить турист, предупредили еще до начала путешествия. Он побывал в Италии, оттуда — в Скандинавию, из Стокгольма в Москву. Все было расписано по дням и по часам. На случай, если «стыковка» нарушится, предусматривались запасные варианты. Но они не потребовались. В назначенный день и час хромоногий испанец и молодой человек в ярко-зеленом плаще и бежевой кепке встретились у памятника Пушкину. Кастильо передал ему листовки, замаскированные под книгу.

Генерал Клементьев поинтересовался:

— Следователь спрашивал туриста, почему сразу не назвал человека, вручившего ему листовки? Это было бы смягчающим обстоятельством.

— Спрашивал. Турист ответил: «Мне запретили называть этого человека».

— Кто запретил?

— Шеф. Взяли письменное обязательство — ни в коем случае не раскрывать контакт с Кастильо. Посулили большие деньги. В противном случае ему и его семье придется плохо. Пять дней держался, потом все же признался...

Генерал усмехнулся:

— Этот турист хитрец... Пять дней... Ровно столько дней, сколько требовалось... пока Кастильо не улетит из Москвы... Все у них было рассчитано...

Генерал перечитал протокол допроса туриста и улыбнулся каким-то своим мыслям. На следствии туриста спросили:

— Почему вы разбрасывали листовки, если даже не знали их содержания?

— Мне хорошо заплатили за работу, и я обязан был честно выполнить ее.

— Не кощунствуйте! О какой честности вы говорите? Знаете ли вы, что такое честь и совесть, коли продали их за деньги?

— Повторяю, я не читал листовок, я не знаю русского языка. Но мне сказали, что в них — призыв честных людей Запада встать на защиту прав человека, прав советских людей.

— Район ваших действий был ограничен московским универмагом?

— Да.

— А не предполагался ли ваш вояж с такими же листовками по другим адресам?

— Нет.

Генерал отложил протокол допроса:

— С туристом все ясно. А вот Кастильо... Виктор Павлович, можно ли ожидать повторного визита?

— По полученным данным, он скоро опять должен приехать, чтобы завершить переговоры с одним внешнеторговым объединением. Намечается контракт.

— Готовьтесь, Виктор Павлович, достойно встретить этого господина. Ему место в тюрьме. Представьте мне свои соображения.

ЗНАКОМАЯ ЛИЧНОСТЬ

Вечером в квартире Бутова раздался телефонный звонок. К телефону подошел сам Виктор Павлович. Он только что приехал домой и еще не успел снять плащ.

— Алло! Это вы, Виктор Павлович? — прохрипело в трубке.

— Да.

— Извините, что тревожу дома, здравствуйте.

— Рад слышать вас, Захар Романович. Как здоровье?

— О здоровье поговорим потом. Пришло письмо от нашего общего знакомого. Вы, конечно, догадываетесь, о ком речь.

— Правильно сделали, что позвонили. Вы один дома?

— Да, один. Молодые к себе поехали.

— А что, если через час-полтора я приеду к вам? Не возражаете?

— Помилуйте, буду рад.

— Договорились.

Бутов внимательно рассматривает письмо. Почтовые штемпеля только московские. Ничего не значащий текст. В тайнописном, когда проявили, оказался перечень вопросов, на которые Захару Романовичу — Сократу — надлежит ответить. Перечень большой, и все о деятельности научно-исследовательского института, в котором работает Рубин. Требовали назвать наиболее перспективные и важные с государственной и военной точек зрения разработки, кто их ведет и в какой они стадии. Дать характеристики этим людям, отметив их увлечения, наклонности, пороки. Сообщить, кому из них предстоят зарубежные командировки, когда, в какие страны. Цель командировок. Добытые материалы надо по частям закладывать в тайник. Далее следовало точное описание его местонахождения, приметы, инструкция, как удобнее к нему подойти, как им пользоваться. Положив в тайник свое сообщение, Сократ должен позвонить по указанному в инструкции телефону, а услышав ответ, молча два раза подуть в трубку, после чего положить ее. Это условный знак — все в порядке, тайник можно очищать. Дальше уж не его, Сократово, дело. Категорически напоминали о максимуме осторожности. Через этот же тайник Сократ в дальнейшем будет получать задания, инструкции и вознаграждение...

Захар Романович умоляюще смотрит на Бутова.

— Что же мне делать?

— Будем вместе готовить информацию — точнее, дезинформацию, — с улыбкой ответил Бутов. — Само собой разумеется, никаких секретных данных. Только общеизвестные сведения. Материал подготовьте сами, но прежде чем закладывать в тайник, покажите мне. Постарайтесь заранее ознакомиться с тайником, внимательно осмотрите подходы к нему. Мы тоже это сделаем. Первая закладка желательна дня через три. Времени хватит?

— Думаю, что для первой информации, хватит, — неуверенно ответил Рубин. — Во всяком случае, постараюсь.

— Значит, договорились. Письмо заберу. Не возражаете?

— Да, да, конечно. Как вам будет угодно.

— Мне, вероятно, не надо предупреждать вас, что о письме, о намеченных нами действиях никому ни слова. Будьте здоровы. До скорой встречи. Звоните в любое время и на службу и домой.

...Отправляясь на доклад к генералу, Бутов уже знал, кому принадлежит тот телефон, по которому должен звонить Сократ.

— Вот справка на этого человека.

— Оперативно сработали, Виктор Павлович. — И генерал углубился в чтение справки.

— Ах, вот кто это, — он поднял глаза на Бутова. — Знакомая личность. Лоро, первый советник посольства. Давно он у нас на подозрении. На этот раз мы обязаны взять его с поличным у тайника. Подумайте, в какой момент и как это сделать, чтоб без осечки.

— Я уже думал. Возьмем его после того, как Кастильо вторично прибудет в Москву и снова встретится с Ружинским.

— Когда его ждете?

— Недели через две. Кстати, Ружинский тоже получил письмо Кастильо. Спрашивает, когда приезжать.

— А как Ружинский?

— Теперь никаких сомнений — агент Кастильо. Не раз замечен в районе расположения воинских частей и важных оборонных объектов. Несколько раз фотографировал их. Каждое его действие документируется. Вместе с органами МВД мы разобрались в его валютных операциях. Есть все основания для ареста, МВД уже обезвредило ряд крупных валютчиков, в частности Манухина — партнера Ружинского и Шелвадзе. Я вам уже докладывал. Шелвадзе на следствии подробно рассказал об этих сделках. Ловко орудовали, ничего не скажешь, — поистине золотые руки... С милицией договорились — Ружинского арестуем мы, когда сочтем нужным.

— А когда сочтете?

— Будем брать при его встрече с Кастильо в момент передачи информации. Тогда и испанца задержим.

— Что ж, добро. Только не прозевайте гостя. Он не лыком шит. Умен и ловок... Действуйте.

НИТИ ТЯНУТСЯ К ДАЛЬНЕМУ ВОСТОКУ

Начальник управления КГБ генерал-майор Белов Борис Алексеевич, по обыкновению, рабочий день начинал с просмотра полученной почты.

Высокий, красивый мужчина, сохранивший стройность, несмотря на свои уже немолодые годы. Всегда подтянут, пунктуален. Любит дисциплину и порядок.

Как обычно, около девяти часов утра он на работе. Прошел к себе, вызвал секретаря:

— Принесите мне, пожалуйста, почту.

— Сейчас, ее сегодня много, — доложил секретарь.

Генерал углубился в чтение. Прочтя один из документов, он взял телефонную трубку:

— Пригласите, пожалуйста, ко мне полковника Пантелеева.

Начальник отдела Пантелеев не заставил себя ждать.

— Вызывали?

— Присаживайтесь, Георгий Петрович. Из Москвы поступило важное сообщение. Центральное разведывательное управление, представьте себе, проявляет интерес к одному из наших научно-исследовательских институтов. Видно, что-то пронюхали.

Пантелеев спокойно выслушал генерала.

Георгий Петрович опытный чекист, коренной дальневосточник. Отлично знает местные условия. Обладает энциклопедическими знаниями о крае. Не случайно местные чекисты дали ему прозвище «ходячая энциклопедия». Он нетороплив в решениях, но зато они всегда глубоко продуманы, тщательно взвешены, за что его уважает генерал.

Удивить полковника чем-либо трудно. И это заявление генерала полковник выслушал спокойно. Не впервые им приходится обезвреживать разведывательные акции главного противника — ЦРУ, заметно активизировавшего свою деятельность, особенно в последние годы.

— Прочти сообщение, которое прислал нам Бутов.

— А, Виктор Павлович. Как он там? Видать, пришелся ко двору.

— Вполне. Стал большим начальником.

— Не удивительно, умнейший контрразведчик. Наша школа, дальневосточная. Случались у него, конечно, и провалы, но он в таких случаях говорил: «Это тоже хороший урок, еще один взнос в копилку опыта». И при этом всегда французов вспоминал, как они говорят: «Кто живет, не делая безрассудств, не так умен, как он думает». От такого человека, как Бутов, приятно задание получить.

Георгий Петрович надел очки и принялся читать письмо. Прочел, отложил в сторону.

— Что скажете? — спросил генерал.

— Как вам известно, мы уже проводили мероприятия по НИИ. И тогда у нас были данные о том, что ЦРУ проявляет интерес к ним.

— Это тогда, — прервал генерал. — А что вы думаете делать теперь? На этот раз Москва вполне конкретно информирует нас о том, что ЦРУ всерьез заинтересовалось НИИ. Информация получена из прямого источника — разведчика ЦРУ через нашего подставного человека, в прошлом тоже агента. Так что она не вызывает никаких сомнений, а значит, мы должны активно действовать.

— Согласен с вами, Борис Алексеевич.

— Подготовьте соображения и представьте мне их... — генерал взглянул на настольный календарь, полистал его. — Трех дней хватит вам на это?

— Думаю, хватит.

— Жду вас с планом мероприятий в четверг утром.

Пантелеев встал и, как принято у людей военных, спросил:

— Я могу быть свободен?

— Нет, я еще не все вам сказал. Чекисты центра занимаются неким Кастильо. По национальности испанец. Коммерсант периодически приезжает в Москву от имени одной латиноамериканской фирмы, которую представляет. Заключает торговые сделки с нашими внешнеторговыми объединениями. Но все это камуфляж. В действительности Кастильо кадровый разведчик ЦРУ. Именно этот человек интересуется нашим институтом. Москвичи выслали нам его фотографию на листе опознания, взгляните.

Полковник взял из рук генерала протянутый лист. На нем в числе трех фотографий мужчин под номером два значился Кастильо.

— Ничем не примечательная личность, — сказал Георгий Петрович и отложил в сторону фотографию.

Генерал улыбнулся:

— И вам ни о чем не говорит эта фотография? Не узнаю вас, Георгий Петрович, сдавать начали. Взгляните внимательнее.

Георгий Петрович еще раз, более внимательно посмотрел на фотографию иностранца.

— Черт возьми, где-то я уже видел если не подобную, то в чем-то схожую фотографию.

— Вспоминайте, вспоминайте, тренируйте память. Не вспомнили? Придется напомнить. Вы забыли случай с двумя нашими моряками с торгового судна. Во время пребывания во Франции один иностранец пытался склонить их к невозвращению на Родину.

— Конечно помню. Как не помнить. Моряки тогда дали достойную отповедь этому типу, несомненно действовавшему от имени разведки. Хорошие ребята, веселые, здоровые, истинные сибиряки. Один из них просто богатырь, и моряки прозвали его Кувалдой за огромные кулачищи. Ребята тогда к своим письмам и заявлениям приложили визитную карточку иностранца-вербовщика и его фотографию. Не пойму, какое отношение имеет этот иностранец к Кастильо. Тот француз, а этот испанец, и фамилия у него была другая. Правда, внешне они чем-то похожи.

— Не просто похожи. Это один и тот же человек — Кастильо, вербовщик ЦРУ. Действовал он тогда во французском порту под другой фамилией. Распорядитесь разыскать заявление моряков, визитную карточку и фотографию Кастильо. Моряков следует допросить и провести опознание личности Кастильо по присланной москвичами фотографии. Не сомневаюсь, моряки опознают его.

Телефонный звонок прервал беседу. Генерал поднял трубку:

— Слушаю вас. А, Виктор Павлович, рад вас слышать. Как дела? Дел хватает, скучать не приходится. Да и вы нет-нет да и подбросите нам забот. Вот сидим с Георгием Петровичем и размышляем над вашим сообщением. Запрос не задержим, выполним на днях и вышлем. Вам привет от Георгия Петровича. Передам. Всего доброго.

Слышал, москвичи торопят. Не забывайте наши мероприятия по НИИ координировать с ними.

МОЛОДЦЫ!

— Разрешите войти?

— Пожалуйста.

— Смирнов Максим Петрович. Вы меня вызывали? — спросил мужчина гудящим басом.

— Да, вызывал. Проходите, Максим Петрович, присаживайтесь. Будем знакомы — я следователь управления Комитета государственной безопасности капитан Волков. Мне необходимо вас допросить. — И следователь, окинув добрым взглядом моряка богатырского телосложения, чуть было не спросил: «Вы и есть Кувалда?» Как сказали следователю, такое прозвище дали ему моряки за его недюжинную силу.

— Допрашивайте, коли нужно.

— Я вызывал и вашего товарища — матроса Михаила Тарасова. Вы не знаете, где он?

— Он в отпуске, уехал к родным.

— Ну что же, постараемся обойтись без него. Расскажите, пожалуйста, что за история произошла с вами и вашим товарищем во французском порту несколько лет назад.

— Вы, наверное, говорите про типа, который уговаривал нас остаться во Франции?

— Именно это. Расскажите, как это случилось.

— А так было. Пришли мы во французский порт с грузом. Встали под разгрузку. Я и мой приятель Тарасов получили увольнительную, сошли на берег и пошли в город. Во Франции мы были первый раз, нам все интересно. Идем в отличном настроении, все рассматриваем, шутим. Нас остановил неизвестный мужчина и заговорил с нами по-русски. Мы его поначалу приняли за своего и только потом поняли, что это иностранец.

— Кто вы? — спрашивает.

— Русские моряки, разве не видно, — говорю я.

— Рад познакомиться с русскими моряками, — отвечает и давай нас расспрашивать о том о сем, о жизни в Советском Союзе вообще и о нашей жизни.

Мы привыкли, что иностранцы об этом спрашивают, в разных странах такое бывало. Спрашивают по-разному, одни по-доброму, другие — по злобе. Мы спешили, поэтому ответили коротко — живем хорошо! А он вдруг говорит: бросьте, я-то знаю, как живут люди в Советском Союзе. Сам там жил. Неважно, говорит, живут. Другое дело мы — люди свободного мира. Мы живем красиво и счастливо. И начал нам расписывать, как хорошо жить во Франции. И вы, говорит, можете хорошо зажить, если останетесь в нашей стране. Вы молодые, здоровые, к тому ж моряки. Моряков у нас особенно уважают. Будете плавать на лучших кораблях, денег у вас будет навалом, у вас будут красивые женщины. Мы с Мишей опешили поначалу. Я было решил дать ему в морду, да Миша остановил вовремя. А трудно было удержаться, кулаки так и чесались. Потом подумал, а вдруг это розыгрыш. Может, иностранец решил пошутить над нами и посмотреть, как мы, русские моряки, будем реагировать на его шутку. А он опять за свое, в том же духе. Вы, говорит, ни одного дня не пожалеете, если останетесь. Я вам окажу большую помощь, только согласитесь. И тут меня осенило. Дай-ка я поиграю с этим типом. Надо же выяснить, кто он такой. Тогда я ему говорю:

— Нескладно получается, господин хороший. Вы знаете, кто мы, а о себе ни гугу. Нехорошо. Надо бы поближе познакомиться.

— Ну что же, это можно. — И вынимает из бокового кармана ладно сшитого пиджака визитную карточку. С важным видом подает ее мне.

— Читайте, я представляю солидную фирму. Между прочим, наша фирма заключает торговые сделки и с Советским Союзом.

И назвал свое имя. Я заглянул в визитную карточку, ничего не понял — там все было написано на иностранном языке, взял да и сунул ее в карман, авось, думаю, пригодится. Имя его и название фирмы я не запомнил, на кой черт мне это. А мой друг в это время быстро сориентировался: пока мы разговаривали, он вынул свой фотоаппарат и заснял этого подлеца, так сказать, как редкий экземпляр. Я, не долго раздумывая, сгреб его в охапку, а мужичишка оказался плюгавенький, легкий, да и бросил его на землю. Он быстро вскочил и бросился бежать. Видели бы вы, как он драпал, несмотря на хромоту. Бежал здорово. А мы ему вслед надрывались от хохота. Настроение все же испортилось. Вернулись мы на судно и доложили капитану о случившемся. Капитан выслушал и сказал, что этот тип определенно связан с разведкой и по ее заданию занимается склонением наших людей к измене Родине. Он рекомендовал по прибытии судна во Владивосток написать в наши органы госбезопасности письмо. Так мы и сделали. В первый же день, как пришвартовались, пошли в комитет. К письмам приложили визитную карточку и фотографию этого типа. Вот и все.

— Поступили вы правильно, как подобает советским людям. Скажите, вы запомнили внешность иностранца?

— Как не запомнить, случай необычный. При встрече я бы сразу узнал этого мерзавца.

— А по фотографии?

— Думаю, смог бы. Зрительная память у меня хорошая.

Следователь в присутствии понятых предъявил матросу лист опознания с тремя фотографиями мужчин примерно одного возраста.

— Нет ли среди них фотографии человека, о котором вы только что дали свидетельские показания, — спросил он.

Матрос взял в руки лист опознания.

— Вот же он, гад, его фотография здесь под номером два. Я его хорошо запомнил!

Следователь оформил протокол опознания, дал подписать его свидетелю и понятым.

— Спасибо вам и вашему товарищу за оказанную органам госбезопасности помощь в разоблачении иностранного агента. Молодцы! Ничего не скажешь. — Следователь крепко пожал руку матросу.

— За что же спасибо-то, товарищ капитан, ничего особенного мы и не сделали. На нашем месте поступил бы так каждый моряк. А мы к тому же дальневосточники! — с гордостью сказал Смирнов.

НА ФИНИШНОЙ ПРЯМОЙ

События развивались без каких-либо осложнений. Рубин, несмотря на возраст и все свои хвори, оказался человеком крепким. Он составлял в меру убедительные и насыщенные фактами информации об институтских делах, так что и самому проницательному разведчику из филиала ЦРУ не найти в них какую-либо червоточину. И держал себя, направляясь к тайнику, достаточно, как говорил Бутов, аккуратно, зная, что кто-то из стана противнике, вероятно, следит за ним. Судя по реакции на первые «закладки», зарубежные хозяева Сократа удовлетворены его работой. Бесконтактная связь стала регулярной, господин Лоро не заставлял себя долго ждать.

Человек военный, он был предельно точен в исполнении приказов начальства. Сразу же после телефонного сигнала мчался за город изымать донесение Сократа, чтобы в тот же день, зашифрованное, оно ушло в штаб-квартиру. Столь же оперативно господин Лоро сам закладывал в тайник задание штаб-квартиры. Операции эти он никому не перепоручал и, положив в тайник очередное письмо хозяев, тотчас же звонил Сократу из ближайшего автомата: «Говорят из книжного магазина... Заказанная вами монография получена». Рубину ясно — завтра надо ехать за город...

Подтверждая получение очередной рубинской информации, хозяева иногда просили кое-что уточнить, давали новое задание. Рубин нервничал, тяжело вздыхал, чесал затылок: «Бог ты мой, где это я добуду?» Но после встречи с Бутовым успокаивался. «Не расстраивайтесь, Захар Романович, что-нибудь сочиним...»

В последней весточке «с той стороны» сообщалось, что в ближайшее время, между 20 и 25 октября, Кастильо прибудет в Москву. Он не уверен, что сможет повидать Сократа, но позвонит Рубину, отрекомендуется сотрудником журнала «Природа» и спросит: «Готова ли заказанная вам статья?» Это означает: «Готово ли ваше очередное сообщение, которое вы должны положить в тайник?» Строго предупреждали, что ответ должен быть один: «Да, статья готова, можете посылать за ней». После телефонного звонка в ближайший же день в тайник обязательно должно быть заложено очередное сообщение Рубина. Кастильо хочет ознакомиться с ним в Москве и тогда, возможно, пожелает встретиться с Сократом, о чем договорится по телефону. «Категорически настаиваем, — подчеркивалось в письме, — на точном выполнении этого нашего указания».

Такое указание несколько озадачило и Клементьева и Бутова. Что сие означает? Не допущена ли где-то промашка? Не подозревают ли Рубина, не оплошал ли он? Чем вызвана категоричность?

Письмо «с той стороны» лежит на столе Клементьева, и жирной красной чертой подчеркнуто: «...Тогда, возможно, пожелает встретиться с Сократом...»

— Игра подходит к финалу, Виктор Павлович. Продумайте, как будем действовать с учетом вот этого послания. — Клементьев указал на изъятое из тайника письмо. — Возможны всякие неожиданности... В любом случае сделайте все, чтобы успокоить Сократа. Судя по вашей информации, его весьма взволновало письмо, точнее — тональность. Объясните, что в любом случае ему ничто не грозит. Он может спокойно спать и выходить на тайник так же уверенно, как прежде. И еще скажите ему — мы постараемся сделать все, чтобы больше его не тревожить.

Последняя, заключительная акция... Контрразведчики разрабатывали ее тщательнейшим образом. У них были основания предполагать, что, прибыв в Москву, Кастильо не замедлит отправиться к Ружинскому. «Артист» подал сигнал: «Все для вас готово. Приезжайте». И как только хромоногий выедет во Владимир, вероятнее всего с экскурсией для иностранных туристов, Рубин должен заложить очередное сообщение в тайник. Не позже и не раньше.

Продуманы оба варианта — и раньше и позже.

Если господин Лоро будет задержан до отъезда Кастильо во Владимир, хромоногий в тот же день узнает о случившемся. И вероятнее всего не поедет во Владимир. И тогда рушится замысел — поймать Кастильо с поличным в момент встречи с Ружинским, в момент, когда тот будет передавать испанцу подготовленные им шпионские данные.

Если позже — Лоро узнает об аресте Кастильо и поймет, что дорога к тайнику «заминирована»...

Все эти тонкости не дают покоя Бутову. Мысленно он «проигрывает» разные варианты, продумывает за противника самые каверзные ходы. Пожалуй, все задуманное должно получиться, но в ушах звучит строгое генеральское предупреждение: «Смотрите же, Виктор Павлович, чтобы осечки не было»...

У Рубина уже все подготовлено — донесение составлено умно и ловко.

Нет, кажется, все идет отличнейшим образом. Вчера к Бутову поступило долгожданное сообщение: в Париж отправлена еще одна весточка от «артиста» — уточнял место и время встречи с хромоногим во Владимире. Теперь Виктор Павлович может уверенно сказать Рубину: «Ждать осталось считанные дни»...

КОНЕЦ ИГРЫ

Кастильо прилетел в Москву вечером. В Шереметьево его встретил представитель советского внешнеторгового объединения — партнер по сделке, не завершившейся в прошлый раз. Уточнение кое-каких деталей Кастильо попросил перенести на следующую встречу. «Покидаю вас ненадолго. Я должен посоветоваться с шефом».

Испанец остановился там же, где и прежде, в гостинице «Интурист». Ужин с партнерами прошел в дружеской непринужденной беседе. К делу, по просьбе Кастильо, решено приступить через день. А на следующее утро он с туристским автобусом отправился во Владимир.

Стоял погожий осенний день. Привольно раскинувшийся на живописных холмах древний город, краса и гордость России, не первый год радушно встречает гостей. А сегодня к тому же суббота. Их тут в такой день бывает много, гостей, Жаждущих ознакомиться с шедеврами русского зодчества, полюбоваться нетленной красотой памятников Владимирской земли, что устраивало Кастильо. Как у заправского туриста, у него в одной руке фотокамера, в другой — изящный портфель-дипломат. Отлично владея французским, испанец примкнул к группе парижан и вместе с ними рассматривал «Золотые ворота» и остатки древних земляных валов. Вот знаменитый Успенский собор. Поглядев на часы, Кастильо незаметно отстал от группы и неторопливо зашагал по немноголюдной, упрятанной в тень, вековых деревьев парковой аллее, закутанной прозрачной дымкой. Навстречу шла старушка, предлагая купить букетик последних осенних астр.

Опасливо осмотрелся. Кажется, все спокойно, слежки нет. Направился к заветной скамейке, которую Ружинский до мельчайших подробностей описал и отметил на плане-схеме красным крестиком. «Артист» был уже на месте. Импозантный, в щеголеватом, модном костюме, он сидел, вытянув свои длинные ноги, и бездумно поглядывал на молодой дуб. Рядом с ним лежал темно-коричневый кожаный дипломат.

«Бездумным» он, конечно, показался бы только стороннему наблюдателю. Оснований для тревоги предостаточно; аллея хоть и безлюдна, но вот только что мимо прошла ватага веселых молодых людей, о чем-то азартно споривших. Один из них щелкал фотоаппаратом, и, может быть, Ружинскому только показалось, вон тот, долговязый, в темных модных очках, на мгновение задержал на нем взгляд. А главное — где же Кастильо? Прошло семь минут сверх условленного времени.

...Он шел неторопливо, чуть прихрамывая, ослепительно улыбался. Как и полагается добропорядочному туристу, разглядывал деревья, прикидывал, сколько им лет. У векового дуба задержался, отошел в сторону, вновь осмотрелся: все в порядке.

Ленивой походкой он подошел к скамейке, на которой сидел Ружинский. На краю ее лежал кем-то оставленный пучок багряных веточек клена, осины. Листва пущена испанцем в дело — неплохой веник. Он тщательно почистил скамью и молча уселся рядом с Ружинским. Так они просидели несколько минут. Вроде бы незнакомые, гуляли, присели отдохнуть — эта сцена был разыграна превосходно.

Первым прервал молчание Кастильо. Не поворачивая головы, глухо буркнул:

— Принесли?

— Принес. — Поза «артиста» все такая же непринужденная, только чуть-чуть дрожали руки, открывшие дипломат. И вот уже лежавший рядом с Кастильо небольшой сверток через мгновение исчез в портфеле испанца.

— Это все? — шепотом спросил Кастильо.

— Есть еще кое-что.

— Давайте.

Ружинский положил на скамейку большой пакет в полиэтиленовом мешке.

— Это пленки, — комментирует «артист».

Но едва Кастильо открыл дипломат, чтобы сунуть туда пленки, как внезапно появились трое молодых людей и в упор защелкали фотокамерами.

Кастильо понял: чекисты. Лоб покрыла испарина. Слегка побледнев, он засуетился, пытаясь побыстрее закрыть портфель. Но увидев, что пакет с пленками остался на скамейке, отставил дипломат в сторону. Ружинский и вовсе растерялся. Вскочил, сел, опять встал, бесшумно опустив руки.

Первым пришел в себя Кастильо:

— Кто вы такие? Что вам нужно? По какому праву...

— Вы, господин Кастильо, и вы, гражданин Ружинский, задержаны за совершенные преступления, — негромко, чеканя каждое слово, произнес установленную законом форму Сухин, старший группы чекистов. — Вам придется последовать за нами...

— Вы не смеете... Я иностранец... Я не совершал никаких преступлений... Я буду жаловаться. — Он выпалил эти слова не переводя дыхания.

— Вам будет предоставлена такая возможность, — спокойно ответил Сухин и перевел невозмутимый взгляд на Ружинского. — А вы что скажете, «артист»?

Тот не кричал, не возмущался. Растерянный, сникший, он молча переминался с ноги на ногу и смотрел по сторонам, словно искал кого-то. Прошла тягостная минута, Ружинский, пересилив охвативший страх, дрожащим голосом пролепетал:

— Я все расскажу, скрывать не буду. Да и глупо что-то скрывать в нашем положении. — И он посмотрел на Кастильо. У того в глазах — презрение и ярость:

— Идиот... Тебя расстреляют. Ничтожество! А я-то думал...

— Да молчи ты. Когда игра проиграна, бесполезно...

— Вы правы, Ружинский. Жаль, что ваш собеседник еще не понял этого. Полагаю, со временем и до него дойдет. — И Сухин распорядился усадить задержанных в машины — две черные «Волги» уже подкатили к скамейке.

Ружинского и Кастильо разместили порознь. В машине же и понятые — два гражданина, оказавшихся в парке, на аллее, где развертывались описанные нами события. В руках у Сухина оба дипломата, разговор о содержимом впереди.

Из отделения милиции Сухин позвонил в Москву, Бутову:

— Шпионы задержаны с поличным. Провели личный обыск. Сейчас оформим протокол задержания. Как только проведем обыск на квартире Ружинского, обоих передадим следователю.

То, что на юридическом языке именуется оформлением протокола задержания и обыском, процедуры тонкие, требующие точного установления неоспоримых улик.

...На столе лежат пакеты, переданные Ружинским Кастильо.

— Что в этих пакетах?

Ружинский отвечает, понурив голову:

— Сведения, которые я добывал по требованию этого господина...

— Ложь, выдумки, — цедил Кастильо.

— Не валяйте дурака, господин Кастильо. Мы пойманы с поличным. Вы уж как угодно, а я буду говорить все как было. Карта бита, надо расплачиваться.

— А что вам еще остается? — спокойно роняет Сухин. — Чистосердечное признание будет зачтено. Итак, что в этих пакетах?

— Я уже сказал — сведения...

— Вы уж, пожалуйста, называйте вещи своими именами, — перебил Сухин. — Не сведения, а шпионские материалы. Так?

— Так. Это что касается записей. Кроме того, я вручил Кастильо двенадцать фотопленок, они в другом пакете. Там засняты различные военные и промышленные объекты.

— Это бред сумасшедшего, — разыгрывая истерику, завопил Кастильо. — Еще раз напоминаю: я иностранец и буду жаловаться...

— Потрудитесь открыть свой чемодан, господин Кастильо, — отчеканил Сухин. — Вот ваш дипломат.

Кастильо резко отшвырнул его-в сторону:

— Я вам не помощник.

В присутствии понятых чемодан был открыт.

— Что в этих свертках?

Кастильо ничего не отвечал.

— А вы что скажете, гражданин Ружинский?

— Я уже сказал... Все сказал... Ничего не утаил от вас...

Из чемодана Кастильо помимо шпионских материалов извлекли солидную пачку денег в крупных купюрах.

— Кому предназначались эти деньги, господин Кастильо?

— Я не намерен отвечать на ваши вопросы, — отрезал Кастильо.

— Возможно, я смогу внести ясность, — подал голос Ружинский.

— Что ж, слушаем вас.

— Похоже на то, что деньги предназначались мне. Кастильо обещал щедро вознаградить за работу. — Он говорил опустив глаза, голос дрожал. Это не было раскаяние. Был расчет на снисхождение.

Кастильо нервно передернул плечами и больше не проронил ни слова.

Процедура оформления задержания шпионов, изъятия и осмотра вещественных доказательств шла неторопливо, с точнейшим соблюдением закона. В протокол занесли показания Ружинского, сумму изъятых денег, номера и номиналы всех купюр по отдельности. Теперь можно и подписывать протокол. Свои подписи поставили подполковник Сухин и другие сотрудники КГБ и понятые. Ружинский безропотно расписался, а Кастильо наотрез отказался, о чем следователь сделал надлежащую запись.

Кастильо отправили в Москву, в КГБ, а Ружинского повезли к нему на квартиру. С санкции прокурора, с участием понятых начался обыск. Он длился долго. Группа чекистов во главе со следователем немало потрудилась. Хозяин дома, человек предусмотрительный, так уж сложилась его жизнь, годами пребывал в «готовности № 1» к возможному аресту, обыску и тщательно прятал «концы». Но чекистам хорошо знакомы такие уловки. Всякое бывало в их работе...

Под одной из паркетин найдена улика № 1 — записная книжка, Ружинский не отпирался. Да, здесь записи, относящиеся к его работе на Кастильо. Дата получения солидного аванса в счет будущего расчета за шпионские сведения. А вот и они сами: сокращенные записи о некоторых военных объектах.

Дотошный помощник следователя сумел обнаружить в чемодане с двойным дном американские доллары и золотые монеты царской чеканки на солидную сумму. Там же — давнишнее служебное удостоверение хозяина квартиры. О том, что они принадлежат Ружинскому, можно судить по фотографиям, а фамилия другая — Хеллер Александр. И трудовая книжка на ту же фамилию.

— Так как же вас теперь величать? — спросил следователь.

Это еще не допрос, а только уточнение данных протокола обыска. Но Хеллеру — Ружинскому не до норм уголовно-процессуального кодекса. Он уже все решил для себя и теперь, не ожидая допроса, исповедуется о далеком прошлом, не утаивая связи с абвером. Слушая эту исповедь и прибегая к военной терминологии, не трудно было определить «стратегическое направление боевых действий» Ружинского после войны: «Да сгинут тени прошлого». И это ему удалось. Хеллер стал Ружинским. Разработана была и тактика. Поначалу цели были намечены скромные: пристроиться в негромкое учреждение, чтобы не маячить на виду, а уж потом выйти на «оперативный простор». А как делать деньги, как добраться до «сладкой жизни», он знал. Лучшее доказательство тому «зелененькие» и золотые, лежавшие «а столе.

Ружинский и тут не вилял — признался, что давно спекулирует валютой, и в числе своих сообщников назвал небезызвестного чекистам Шелвадзе.

В квартире Ружинского были найдены и фотопринадлежности для работы на Кастильо: фотоаппарат «Минокс», кассеты к нему, аппаратура и химикаты для проявления фотопленок.

На письменном столе стояла фотография миловидной женщины средних лет.

— Кто это? — спросил Сухин.

— Моя жена, вернее — бывшая жена.

— Приятное лицо, русская красавица. Где она сейчас?

— Не знаю. Ушла несколько лет назад. Я пил, гулял. Опять же дела... Знаете какие... Долго терпела, умоляла вернуться к нормальной жизни. Я обещал, какое-то время держался, снова срывался. И так без конца. И вот один-одинешенек. Ни жены, ни детей. А впереди — тюрьма.

И Ружинский расплакался.

...Обыск окончен, составлен протокол, вещественные доказательства упакованы, Ружинский отправлен в Москву. Теперь слово за следователем.

ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ СОКРАТА

На первом этапе следствия все стало на свои места, если не считать упорного запирательства Кастильо. Слишком уж очевидной шпионской связи с Ружинским отрицать не стал, но на вопросы обо всем, что касается Сократа, нагло отвечал:

— Не знаю такого... Это разыгравшаяся фантазия чекистов... Тайник? Понятия не имею...

Ему предъявили фотографию — он и Сократ в Третьяковке.

В день, когда в Москву привезли Кастильо, Клементьев озабоченно спросил Бутова:

— Как здоровье Рубина?

— Не жалуется. Держится молодцом... Даже хорохорится: «Никакая ишемия не помешает мне разделаться с этой мразью, я ваш помощник до последнего часа...» Только боюсь, что последний час недалек... По-человечески жаль старика...

— И ничем не помочь?

— Консультировался я с медиками... Дали кое-какие советы и лекарства... Рубин поблагодарил, но принимать отказался. Сам, говорит, врач, знаю, что не помогут... Да и принимал уже эти таблетки.

Резкое обострение наступило внезапно.

Он уходил из жизни вместе с коротким осенним днем, и остатки сил таяли, как солнечный отсвет в небе. Свершался извечный круговорот жизни. Рубин уходил из нее мучительно тяжело. После двух уколов физические страдания стали утихать, но нравственные не исчезали. Попросил Ирину достать ему с книжной полки том Толстого с рассказом «Смерть Ивана Ильича». Профессор медленно перебирал страницы, отыскивая врезавшиеся в память строки. Когда нашел, обрадовался и несколько раз перечитал. Перед смертью толстовскому Ивану Ильичу «вдруг пришло в голову: а что как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была «не то». Вот и Рубина точит сейчас эта мысль. Обессиленный, он лежал на широком, застланном персидским ковром диване красного дерева — предмет его особой гордости, и тускнеющий взор словно туман застилал. На короткое время он рассеивался, и тогда виделось молодое женское лицо, то залитое кровью и до неузнаваемости обезображенное, то светлое, красивое, каким он увидел его несколько десятилетий назад, при первой встрече. В полубреду Рубин бормотал что-то несвязное, и дежурившая у его постели Ирина с трудом улавливала женское имя. Увы, не имя ее матери. Он звал какую-то Елену. Тускнеющие глаза печально искали чей-то образ на потолке. И снова бессвязный шепот:

— Я виноват, Ирина... Елена... Ты негодяй, Сократ... Я виноват... Прости, Елена...

Елена... Сократ... Приемной дочери Рубина эти имена незнакомы. Она могла только догадываться, что вырастивший ее человек уносит в могилу какую-то тайну и покидает этот мир с ощущением большой вины.

...В последний путь Рубина провожали Ирина, Сергей и много сослуживцев. Пришел и Бутов.

Гроб долго стоял на краю могилы. Надгробное слово пожелали сказать и маститые коллеги и молодежь — ученики Рубина, аспиранты. Многократно перечислялись его заслуги. Кто-то из молодых в торжественно-приподнятом тоне восхвалял смелый полет мысли покойного. Слушали молча, одни умиротворенно, другие скорбно. Какая-то молодящаяся, дама — Ирина увидела ее впервые — часто прикладывала к глазам платочек и последней подошла к гробу. Проститься, а быть может, и простить...

Ирина и Сергей обходили стоявших у могилы и приглашали на поминки. Как это часто бывает в таких случаях, после 15—20 первых напряженно-скорбных минут, когда о Рубине вновь были сказаны все те же слова, что и на кладбище, только с употреблением еще более превосходных степеней, разговор за столом пошел громкий, оживленный. И кто-то заметил отсутствие Шелвадзе:

— Странно... На кладбище не был, и на поминках нет его...

ПО ЗАСЛУГАМ

По уголовному делу вместе с Хеллером — Ружинским привлекли Кастильо, туриста Петерсона и Шелвадзе.

Все они признали себя виновными в предъявленных обвинениях. Кастильо долгое время запирался, но не смог опровергнуть неопровержимые доказательства. Его уличили Ружинский, Шелвадзе, Петерсон, вещественные доказательства. Против него свидетельствовали даже мертвые — Рубин и Поляков, оставившие предсмертные письма — Рубин написал свое в КГБ СССР незадолго до смерти. Повторив все, что уже было известно, он закончил словами высокой благодарности правительству, чекистам, полковнику Бутову Виктору Павловичу, позволившим ему в какой-то мере искупить свою вину.

Доказательства вины Кастильо дополнили рация и другие шпионские атрибуты, врученные Рубину сотрудниками западных спецслужб.

Виновные были преданы суду. Здесь полностью подтвердились предъявленные обвинения. Прокурор цитировал то место из письма Рубина, где он написал о чекистах: «Их отношение ко мне — проявление высшего гуманизма».

Правосудие свершилось, каждый из подсудимых получил по заслугам.

Не забыли и Лоро, сотрудника посольства одного из западных государств. Не станем описывать, как с его участием прошла последняя акция операции «Тайник». Все прошло точно по плану, разработанному контрразведчиками. Через десять минут после того, как Бутову поступило сообщение об отъезде Кастильо во Владимир, Рубин на своих «Жигулях» отправился по знакомой дороге к тайнику. А через три часа господин Лоро услышал телефонный звонок, и кто-то дважды подул в трубку. Господина Лоро задержали, когда он извлекал донесение Сократа из тайника.

Дипломат-шпион уже давно был на заметке у сотрудников КГБ. Через МИД ему предложили незамедлительно покинуть СССР за деятельность, несовместимую с дипломатическим статусом.

ЛУИ БИДО

Луи Бидо прилетел в Москву днем. Забросив домой чемодан, он отправился искать киоск справочного бюро.

— Могу ли я получить справку, где проживает...

Хозяйка киоска выпалила стереотипное не поднимая головы:

— Фамилия, имя, отчество, год, место рождения... — и протянула бланк справки.

— Знаю все, кроме места рождения. Но предположительно могу указать... Москва...

Уловив иностранный акцент, женщина спросила:

— Вы сможете сами заполнить бланк? Или надо помочь?

— Благодарю вас, я сам...

В тот же день вечером Луи отправился по адресу, достаточно быстро полученному в Мосгорсправке. Не переводя дыхания, он взлетел на третий этаж и нажал белую кнопку звонка. Дверь ему открыл... Сергей Крымов.

...Если сказать, что оба, Сергей и Луи, были ошеломлены до потери речи, а обретя ее, могли лишь обмениваться восклицаниями, не понимая, как в чужой квартире оказался Сергей Крымов и зачем сюда, без приглашения, пожаловал Луи, улетавший к больному отцу, описание этой сцены все равно останется неполным.

Появившаяся в передней Ирина сразу догадалась, что перед ней стоит знакомый по рассказам французский корреспондент. Но почему Сергей и Луи не проходят в комнату, почему, обескураженные, стоят здесь? Почему Сергей не предупредил, что ждет гостя? Она ничего не приготовила, не прибрала...

— Знакомьтесь, Луи, моя женя Ирина Рубина.

Француз почему-то оторопел.

— Как? Не может быть! Вы... Вы дочь Захара Романовича?

— Да... Почему вас это удивляет? Точнее, приемная дочь, падчерица.

...Гость словно окаменел. Все окружающее было для него окутано какой-то пеленой, и ему казалось, что время остановилось. Он тяжело дышал и, прежде чем заговорить, оглядел каждого из них, Сергея, Ирину, по очереди. Ему, Луи Бидо, сейчас все равно, что означает незнакомое слово «падчерица». Потрясенный, в страшном смятении он растерянно смотрел на Ирину, Сергея. Наяву ли все это? Перед ним стоит сестра... Сестра ли? Он не находит нужных слов, а слово «сестра» произнести не решается. Бог ты мой, как все объяснить этим людям, которые с нескрываемым изумлением разглядывают его?

— Простите... Мне нужен Рубин... Захар Романович Рубин. Я его сын... Да, да — сын...

— Ваш отец умер, Луи... — едва слышно произнес Сергей.

— Умер? Когда? Я опоздал на несколько дней...

Они просидели за столом допоздна. Луи сбивчиво говорил о человеке, которого считал своим отцом. На столе, с краю, лежала маленькая, на двух-трехлетнего ребенка, куртка с потайным карманом на груди, где вот уже много лет хранился лоскуток белого шелка. На нем чернилами написано:

Это была курточка Луи Бидо. Он привез ее из Парижа. Ее в присутствии адвоката и нотариуса торжественно извлекли из сейфа господина Жана Бидо вместе с большим конвертом, на котором крупно выведено: «Вскрыть после моей смерти». В конверте два письма. В одном, адресованном Луи, — письмо «отца», объяснение в безудержной любви к приемному сыну и более чем лаконичное духовное завещание — «Ты русский. Люби Россию». В другом письме пространно излагались злоключения мальчика, волею судеб ставшего приемным сыном Жана Бидо, выходца из семьи бывшего офицера царской армии. Оба письма, переведенные на русский язык, лежат на столе вместе с несколькими фотоснимками — Захар Романович Рубин в Стамбуле, на Клязьминском водохранилище, в лаборатории, Гаграх и... в гробу.

И еще одно письмо. Адресовано Рубину и пришло в день похорон профессора. Его Луи читал, перечитывал, не выпуская из рук, словно боялся, что потеряет или отберут. Оно пришло вместе с посланием, подписанным группой школьников-следопытов и учителем истории, бывшим фронтовиком. Их школа носит имя отважной разведчицы Елены Бухарцевой, похороненной на окраине районного центра. Следопыты давно уже разыскивали все, что касалось ее жизни, подвига и гибели. И лишь недавно, бывают же такие совпадения, удалось обнаружить архив партизанского отряда, задания которого выполняла подпольщица. В архиве оказалось неотправленное письмо Елены к мужу, написанное в последний день ее жизни.

Письмо начиналось словами:

Следопыты установили, что комиссар партизанского отряда, которому передали это письмо после гибели Елены, пытался узнать фамилию и адрес этого Захара, чтобы передать по назначению безадресное письмо — предсмертный крик светлой души. Но в военное лихолетье, да еще из партизанского края, это было невозможно. А позднее, когда партизанский отряд влился в регулярную часть Советской Армии, комиссар погиб. Архив остался нетронутым. И только много лет спустя к давно пожелтевшим листкам из ученической тетради впервые прикоснулись руки юных следопытов. Узнав девичью фамилию Елены, они разыскали где-то в Сибири ее брата — начальника геологической партии. Он смог сообщить немногое: «Сестра перед началом войны должна была снова выйти замуж — первый муж ее, Бухарцев, умер от сердечного заболевания. Человека, который должен был стать ее вторым мужем, звали Захар. Он учился в медицинском институте, там же, где Елена предполагала остаться в аспирантуре». Пошли запросы в институт. Учитель истории часть своего отпуска посвятил поездке в Москву на поиск тех, кто знал Елену Бухарцеву и ее друга, студента Захара. Нашелся только адрес. И снова запросы... Ответ на один из них принес имя, отчество, фамилию — Рубин Захар Романович...

Следопыты многое узнали из жизни Елены Бухарцевой в пору фашистской оккупации. И только одна строка в страницах ее биографии той поры оставалась для них тайной: кто и за что убил Елену — Генриетту? Раскрыть эту тайну ребятам не удалось.

И вот письмо в Москву, к Рубину.

Увы, трогательное приглашение запоздало...

...Луи прочел письмо школьников, письмо его матери к отцу и долго рассматривал себя двух лет от роду на пожелтевшем любительском снимке...

Теперь уже можно с некоторыми подробностями поведать о горестной судьбе Елены Бухарцевой, о зигзагах жизни сына войны — Германа.

Кое-что позже установит Бутов, после того, как Сергей Крымов на следующее утро по телефону скажет ему: «Вы меня как-то спрашивали — есть ли сын у Захара Романовича? Отвечаю — есть». А через час, сидя рядом с Бутовым, будет сбивчиво, но в деталях рассказывать, что узнал за последние дни. Бутов незамедлительно доложит Клементьеву и столь же незамедлительно начнется проверка, уточнение, поиск дополнительных сведений. И забегая вперед, мы спешим рассказать, как все было...

ЗАХАР, ОТЗОВИСЬ!

Елена тяжело переживала неожиданный для нее отъезд Захара Рубина из Москвы. Как это понять? Бегство? Отказ от всего, о чем договаривались? Ведь собирались идти в загс. Но почему? Разлюбил? Поманила другая? Мысли разбегались, путались, мельтешили; терялись где-то в закоулках памяти. Ее цельной и чистой натуре чуждо было двуличие, а потому не пришла в голову истинная причина: Захар Рубин попросту не хотел связывать свою жизнь с ней. Рубин бежал от Елены, а она, ничего не ведая, продолжала верить ему. «Нет-нет, тут недоразумение. Он любит меня». И тут же корила себя: «Почему утаила от Захара, что у них должен быть ребенок?» Сейчас она знает почему: Елена сомневалась — оставить ли? Жизнь только начинается...

В те дни Елена никого не хотела видеть. Она металась по комнатам большой московской квартиры, пытаясь отвлечься, заняться чем-либо. Не получалось. Ее не обескуражило решение институтских руководителей — «Бухарцевой в аспирантуре отказать». В общем-то она не создана для науки. Это честолюбивый Захар уговорил ее идти в аспирантуру. Ей больше по душе будничная работа хирурга. Сейчас она не думала о том, куда пошлют на работу, Она везде будет верна клятве Гиппократа. Больше всего мучило, что не было вестей от любимого. «Захар, отзовись, где ты?»

Она трижды в день заглядывала в почтовый ящик. Днем все валилось из рук, а ночью одолевала бессонница. Только к утру сваливал подобный беспамятству сон.

Шли дни, одиночество стало невыносимым. Но Захара рядом не было, а друзей не хотелось видеть — претили их сочувственные аханья, взгляды, вздохи. Кругом пустота. Есть старенькая мама, есть брат, но они далеко. Да и не поймут. Разные люди. Мама всегда осуждала: «Взбалмошная ты какая-то!» Нет, к ним не поедет. Она поедет к нему...

Позже Елена будет анализировать — откуда, из каких душевных глубин выскочила унизительная идея помчаться вслед за Захаром. И решила — это был всплеск комплекса эмоций — любви и ненависти, веры и недоверия. Эмоции нарастали по спирали, и где-то на самом верхнем витке все же была любовь, вера, надежда. Она должна была увидеть его, объясниться. Понимала, что это не очень логично. Но Елена никогда не переоценивала силу логики.

Бухарцева вспомнила, что в те края, куда Захар отправился на практику, была направлена на работу ее близкая подруга Валя Михайлова, окончившая институт годом раньше. Ответ на телеграмму пришел быстро:

Подруга с мужем, секретарем райкома партии, встретили более чем радушно. Елена все рассказала о себе, о Рубине, о будущем ребенке...

— Завтра же поеду к Захару. Тут какое-то недоразумение. Он меня любит.

Приезд Елены отметили как должно, после ужина подруги пошли прогуляться по берегу. Светлый вечер, благодатная тишина, покой навевали приятные воспоминания о славной студенческой поре. Память воскрешала веселые дни летних каникул, грибную лихорадку — подружки могли без устали искать в хвойнике крепконогие боровики или в густом березняке стройные подберезовики. И сейчас превратности жизни с замысловатыми коленцами начали рисоваться Елене уже в более розовом свете. А Валя, подстраиваясь к Елене, знатоку немецкого, успокаивала ее: «Все будет «Аллес гут». Ты не хмурься, Леночка! Мы еще увидим небо в алмазах».

Увы, судьбе было угодно, чтобы они в ту светлую ночь увидели нежное июньское небо расчерченным огненными трассами, низвергающим на твердь земную смертоносный металл — городок стоял почти у самой границы.

Началась война. И для Елены все прожитое и пережитое отодвинулось далеко-далеко, по ту сторону бытия.

В доме она осталась одна — Кирилл и Валя ушли в подполье. Последним ушел Кирилл. Прощаясь, предупредил: «Немцы могут занять город уже сегодня к вечеру. Если и удастся задержать, то только до завтрашнего утра. О вашем приезде никто не знает. Вы не должны показываться на улице в течение нескольких дней. А потом... Вам скажут... Придет человек и спросит: «Как здоровье Германа?» Вы ответите: «Спасибо, здоров». Это будет наш человек, с ним можно говорить обо всем. Он и скажет, что делать». Кирилл обнял Елену, поцеловал и задержался у порога.

— Простите, я так разговаривал, будто имею право командовать вами, и не спросил — как вы? Сможете? Готовы?

Она перебила:

— Готова. Командуйте.

Он еще раз обнял ее и ушел в сторону озера.

Немецкие танки загромыхали под окнами на рассвете следующего дня. Строго выполняя наказ, Елена даже не выглянула в окно. Все двери были заперты, окна зашторены, и со стороны дом выглядел покинутым. Но Елена понимала, что маскировка не спасет и не сегодня завтра в дом секретаря райкома нагрянут фашисты.

В тревожном ожидании часы казались неделями. К счастью, гитлеровцы стремительно Проскочили через городок, оставив небольшую комендатуру — офицера и нескольких солдат, не сразу принявшихся устанавливать новый порядок.

Шел четвертый день войны, когда под вечер кто-то осторожно постучал в окно. Прижавшись к стене, Елена сквозь щель в шторе старалась разглядеть человека на улице. Через несколько секунд он тихо спросил:

— Как здоровье Германа?

Бухарцева обрадованно вздрогнула и откликнулась:

— Спасибо, здоров.

Конопатая девчушка с русой косой единым духом выпалила все, что ей надлежало передать Елене Бухарцевой. В этом доме ей оставаться нельзя. Будут искать хозяев, не пощадят и гостью. Девушка передала паспорт на имя Генриетты Миллер и легенду — отец из немцев, крупный инженер, был арестован в 1937 году, больше она его не видела. Гостила у тети, жившей на границе с Латвией. Пробирались на восток, эшелон разбомбили. Тетя погибла, а Генриетта оказалась на территории, занятой немцами.

Елена — Генриетта должна пробраться в соседний районный городок, где живет мать Вали, старая учительница. Та обо всем предупреждена: мифическая погибшая тетушка Генриетты и Евдокия Ильинична — родственницы. У нее Бухарцева и будет пока жить. Дальнейшие инструкции получит, пароль тот же.

Прошло более года тяжкой жизни в оккупированном городке. Теперь их в доме уже трое — Елена — Генриетта, Евдокия Ильинична и горластый малыш Герман. Его нарекли так согласно паролю: «Как здоровье Германа?»

Вскоре появился в доме четвертый жилец — обер-лейтенант Шульц. Он уходил утром, приходил вечером. Где бывал, что делал — они не знали. С бабушкой и молодой красивой мамой вел себя достаточно корректно, на удивление соседкам, уже познавшим повадки фашистских офицеров.

По вечерам Шульц с Генриеттой вел литературные беседы по-немецки. Она блистала эрудицией, цитировала наизусть Гёте и Шиллера, рассказывала о богатой библиотеке отца, где было множество немецких книг. Ей казалось, что Шульц проверяет ее, и была рада, что вроде бы не оплошала. Во всяком случае, он как-то обронил, что, когда малыш окрепнет, пригласит Генриетту работать в городской управе.

...В тот жаркий летний день Елена пошла к реке стирать белье. У нее было тут любимое тихое безлюдное местечко на маленьком мыску. Тишина, только плеск торопливых вод. Пеленки были уже прополосканы, когда неподалеку от нее незаметно присела та самая веснушчатая девчушка и, глядя в сторону на залитое солнцем поле, блаженно вдыхая воздух, наполненный запахом трав, не поворачивая головы в сторону Елены, спросила:

— Как здоровье Германа?

Бухарцева, продолжая полоскать, обрадованно ответила:

— Спасибо, здоров. — И сладив с сердцебиением, поинтересовалась: — А как Валя?

Девчушка вскинула на Елену свои большие глаза, проглотила комок, подступающий к горлу, и хмуро, едва слышно, пролепетала:

— Повесили...

Ее арестовали на конспиративной квартире. Кирилл, командир партизанского отряда, пытался сласти жену, но — увы...

Елена выслушала молча, не поднимаясь с колен и не вытирая слез.

— Вы только маме ничего не говорите. Командир строго наказывал. Успеет наплакаться.

— Хорошо, не скажу. А Кирилл как?

— Дважды был ранен, но в строю остался. Просил узнать, как вы тут...

И после небольшой паузы тихо сказала:

— У командира большая просьба до вас. Раньше не хотели беспокоить — сынок-то крохотуля. Как ему без мамки...

— Без мамки? — испуганно переспросила Елена. — Почему без мамки?

— Сейчас объясню. В схватке с карателями погиб переводчик. Когда еще замену пришлют? А тут — оперативные документы захвачены из штаба фашистской дивизии. Срочно требуется перевести, чтобы немедленно передать на Большую землю. Вспомнили о вас, хотели на несколько дней взять в отряд. Но командир воспротивился: «Это же авантюра! Ей из отряда уже нельзя будет возвращаться в город». Вот и послали спросить: что, если вам принесут документы? Есть ли условия для тайной работы дома? Как Шульц?

Елена отвечала не совсем уверенно:

— Попытаюсь... Только... Ведь по части конспирации у меня никакого опыта. Разве что паспорт поможет... Меня вроде бы приняли за немку.

Все обошлось наилучшим образом, и челночные операции отряд — город участились. Началось с перевода захваченных партизанами документов, а затем доследовали более сложные и опасные задания.

Обер-лейтенант слов на ветер не бросал: Генриетту Миллер взяли на работу в городскую управу. Она получила доступ к важной информации. Этому в немалой степени способствовала опека Шульца. Правда, он переехал на другую квартиру, но оставался по-прежнему внимательным к фрау Миллер, иногда заглядывал к ней, но Елене казалось, что Шульца больше привлекал Герман, чем его мама. Прощаясь, он галантно раскланивался с обеими фрау и непременно напоминал Елене, что, если потребуется какая-то помощь ей или Герману, он всегда к ее услугам. «Фрау Генриетта, вероятно, хорошо знает, что мутер и киндер — святая святых для немца».

В городской управе на нее обратил внимание агроном Павлищев, слывший сердцеедом. Под каким-то предлогом он заявился в дом и стал недвусмысленно намекать на свои возможности облагодетельствовать маму, сына, а заодно и старушку. Изысканностью манер сей господин не отличался и после первой рюмки — пришел во всеоружии: французский коньяк, закуски — попытался обнять фрау Миллер. Звонкая пощечина несколько охладила пыл.

— Бог ты мой, необузданная плоть. Что с ней поделаешь? Вы уж простите, фрау, умоляю забыть о случившемся. Будем друзьями, просто друзьями, согласны?

Елена попросила уйти.

— Удаляюсь, — нараспев продекламировал Павлищев, подобно плохому герою-любовнику на сцене. — Удаляюсь с надеждой на милость и снисхождение.

Через несколько дней он снова заявился. Выгнать Елена не решилась, тем более, что на сей раз Павлищев держал себя чинно, пристойно, соблюдая дистанцию: пил чай, вел умные разговоры, вспомнил почему-то «Овода», а с романа Войнич переключился на «Войну и мир» и многозначительно заметил, что покорить русский народ еще никогда и никому не удавалось.

— И не удастся! — патетически воскликнул гость, в упор глядя на Елену. Она выдержала взгляд и никак не прокомментировала суждения агронома местной управы.

Шло время, Павлищев зачастил к Генриетте Миллер. Он приносил Герману сласти, бабушке и маме сахар и масло, а соседкам обильную пищу для злословия.

— Генриетта-то приворожила... Да и не осудишь, мужики-то нынче на вес золота.

Приворожила... Никто не подозревал, что красивая молодая женщина, выдававшая себя за дочь расстрелянного, русскими крупного немецкого инженера, вела сложную и смертельно опасную игру. «Приворожила» она и Шульца и Павлищева одновременно. А Павлищев, желая как-то объяснить начальнику свои частые визиты к Генриетте Миллер, убеждал его: «Береженого бог бережет... Надо получше присмотреться, можно ли доверять?..» И Шульц одобрительно кивал: «Да, да, дополнительная проверка не помешает...»

Елена выдержала это испытание. Шульц стал с еще большим доверием и симпатией относиться к «милой фрау Миллер». Игра шла своим чередом. Казалось, ничто не могло вызвать подозрения начальства. Тем не менее, тревога не покидала Елену, тревога за себя, за сына. И последние дни она жила в смутно-тревожном ожидании чего-то страшного.

В тот день она поздно вернулась с работы и прилегла отдохнуть. Герман играл в саду, старушка возилась на кухне. Елена уснула. Ей казалось, что она проспала бог весть сколько, а прошло лишь десять минут. Она проснулась в холодном поту — ей приснился окровавленный, растерзанный фашистскими собаками Захар Рубин, бежавший из лагеря.

Елена поднялась с постели обессиленная. Растревоженная память не отпускала образ любимого человека. И Бухарцева сделала то, что давно задумала, — написала письмо в надежде, что через связного партизанского отряда его удастся переслать на Большую землю брату, а тот найдет способ переправить в Москву на довоенный адрес Рубина. И будь что будет... Если жив — получит от нее весточку...

Длинное, сумбурное письмо полно нежной любви и тревоги за него, за себя, за сына, о котором отец еще ничего не знает. В конце приписка:

...Уже смеркалось, когда в лесу, в условленном месте и в условленный час, она встретилась со связной. Елена передала перевод нескольких фашистских документов, сообщила, что завтра утром из тюрьмы группу заключенных повезут в областной центр, и вручила конверт с письмом.

— Попроси комиссара отправить как-нибудь на Большую землю. Ведь летают же связные самолеты. Очень нужно...

— А адрес? Ты же адреса не написала!

Елена ахнула — забыла второпях. Что делать? С собой ни карандаша, ни авторучки. Бежать домой и снова вернуться? Опасно. Скоро комендантский час, и вообще... Нельзя задерживаться и задерживать связную...

— Так что же делать, тетя Лена?

— Адрес я передам в следующий раз. А пока... Отдай комиссару как есть...

Домой Елена не вернулась. Ее тело нашли в лесу, о чем и доложили комиссару. На место происшествия тотчас же примчался Шульц. Не надо было быть криминалистом, чтобы установить -- убита выстрелом из пистолета.

Кто убил и за что — осталось тайной. Расследование еще продолжалось, а к Евдокии Ильиничне пришли от Шульца, чтобы забрать мальчика. Старушка кинулась было с кулаками: «Не отдам», но поняла — сопротивление бесполезно. На сборы дали три часа.

Вещи малыша уместились в небольшом мешочке, на дно которого легла подаренная старушкой курточка умершего еще до войны внука. Елена сама смастерила потайной кармашек. Ее жизнь в оккупированном крае сложилась так, что в любой момент можно было ждать трагического конца. И Елена была ко всему готова. К потайному кармашку пришила белый лоскуток и на нем чернилами крупно вывела все самое необходимое, что людям надо знать о малыше.

Бухарцева не боялась думать о том, о чем человек, пока он живет, задумываться не желает. Смерть! Она подстерегала ее сейчас на каждом шагу, каждый раз, когда шла на свидание со связной, когда являлся к ней пьяненький агроном. Но так хотелось верить, что недалек тот час, когда придет сюда советский солдат, и ее Герман, сын войны, попадет в заботливые руки родного отца. Этому, увы, не суждено было сбыться...

Малыша забрали потому, что он приглянулся бездетному Шульцу, не раз попрекавшему супругу бесплодием. В нем сочетались строгая выучка служаки-офицера и свойственная иным немцам тривиальная сентиментальность. В мечтах ему виделся собственный домик с островерхой крышей. Фрау хозяйничает на кухне, а он с мальчишкой возится в ухоженном саду. Чем приглянулся именно Герман, сказать трудно. Возможно, что и арийской внешностью, Елене было легко выдавать себя за немку...

Получив кратковременный отпуск, Шульц увез малыша в Германию. Однако фрау — в глубине души он ожидал этого — категорически отказалась усыновить мальчика, даже грозилась задушить. Бурные объяснения перемежались истериками, а тем временем пришла пора возвращаться к месту службы. И тут фрау неожиданно присмирела и объявила мужу, что так как волею господа они лишены счастья иметь детей, мальчик, видимо, послан им свыше. К тому же святой отец, у которого она исповедовалась, повелел — «Смирись!»

Счастливый отец и муж, благодарный своей милой фрау, улетел, не подозревая, что дражайшая половина уже решила, как избавиться от ребенка. При первом удобном случае ее служанка, полунемка-полубельгийка, должна была отправить его к своей сестре, служившей экономкой в богатом доме. Ждали только ее согласия.

Радостная для фрау весть с Запада пришла вместе со скорбной с Востока: Шульц убит под Варшавой.

Вот так симпатичный мальчик со своими нехитрыми пожитками в бабушкином цветастом мешочке начал переходить из рук в руки: из Германии от служанки фрау Шульц — в Бельгию к экономке, от экономки — во Францию к бездетным супругам Бидо.

В пору оккупации господину Жану Бидо пришлось несладко. Кто-то донес в гестапо, что в действительности он Иван Бидов, из русских. Дворянское происхождение в расчет не приняли, перевесила другая страница биографии. Отец Жана в пору русско-японской войны служил офицером во флоте. Накануне решающего боя на его корабле арестовали нескольких матросов, заподозренных в распространении крамолы. При дознании выяснилось, что офицеру Бидову была ведома сия неблагонадежность матросов, но он не счел нужным докладывать по начальству. Ему грозил военный суд. Но война распорядилась иначе: японцы захватили русский корабль. После перемирия офицер Бидов не вернулся в Россию: «В лучшем случае упекут на каторгу». Он плавал на японских, английских, французских торговых судах, а в 1907 году «отдал якорь» в Марселе: женился на красивой, богатой вдовушке, через год подарившей сына Жана. Впоследствии он стал банкиром.

В БАНКИРСКОМ ДОМЕ

— Для меня детство началось в доме Бидо...

Уже поздний вечер, в доме напротив ни одного освещенного окна, а Крымовы все сидят за столом, слушая рассказ Луи. Он говорит и говорит, тревожа то одну страницу своей биографии, то другую. Его обуяла потребность выговориться, и он захлебывается словами, словно боясь отстать от стремительно бегущих мыслей. И если умолкал ненадолго, то лишь для того, чтобы выпить еще одну рюмку.

— Мать была неласкова и невнимательна, а отец души не чаял во мне. Из банка не возвращался без сластей и игрушек. Почему так любил? Не знаю. Возможно, потому, что я был единственным. А может, еще что-то другое...

Сергей и Ирина слушали молча. Они догадывались, за что сын русского офицера мог полюбить русского мальчика...

В доме Жана Бидо, по его настоянию, говорили на французском и русском языках, звучала и немецкая речь. Во всяком случае Луи с детства свободно изъяснялся на трех языках. Учиться его послали в Париж, к дяде. Возможно, по настоянию мадам Бидо, она не скрывала, что ее это устраивало. Возможна, что здесь отец уступил ей.

К двадцати пяти годам он закончил два учебных заведения — в равной мере увлекался архитектурой и литературой. Трактат Луи Бидо о зодчих Карфагена получил блестящую оценку, но окончательный выбор пути предопределило близкое знакомство банкира с издателем и шеф-редактором популярной газеты правительственной ориентации: на журналистике настаивал дядя Марсель Пуаро, брат матери. Он и Бидо-старший были дружны, хотя по характеру и образу мыслей — диаметрально противоположны.

...Луи представлял свою газету где-то в Латинской Америке, когда умерла мать. Он полетел на похороны. Отец, уже совсем старик, тяжело переживал утрату. И это коробило Луи — ему-то известно, что отец хотел уйти к другой женщине, что он не любил мать. И тем не менее, как это часто бывает в жизни, именно после ее смерти банкир остро ощутил свое одиночество, ему не хватало ее, женщины, которую собирался покинуть. Теперь у него никого близких, кроме Луи, не было, и любовь к сыну приобрела почти патологический характер. Он готов был выполнить любую его прихоть, надоедал с нежностями,стараясь приласкать великовозрастного Луи. А том все это претило.

— Мне трудно объяснить вам, Сергей, почему жизнь в отчем доме, где исполнялось любое мое желание, почему поездки с отцом на нашу роскошную виллу на берегу моря были мне в тягость. Я не знал почему. Не знал... — упрямо твердил он и беспомощно разводил руками. Да, его давила атмосфера банкирского дома. Он жаждал свободы, самостоятельности. Только бы избавиться от родительской опеки. А шеф-редактор, чтобы ублажить богатого друга, распорядился не посылать Луи за пределы Франции. И легко представить, как ликовал Луи, когда по настоянию дяди отец все же согласился на отъезд «мальчика» в Россию.

— Сергей, помните наш разговор в ресторане, когда провожали Аннет? О моем отце, о дяде и господине Кастильо? Помните?

Сергей утвердительно кивнул.

— Я видел, что вы недоумевали — о чем, мол, это он так туманно... Теперь тумана нет. Не смотрите удивленными глазами. Я выпил несколько больше, чем обычно, но у меня ясная голова и я отчетливо представляю то, о чем говорю. Слушайте же, это важно.

Жан Бидо еще лежал в гробу, когда нотариус в присутствии кюре, духовника банкира и Луи, вскрыл сейф.

— Мне трудно передать, что я пережил, когда увидел эту курточку и письмо, когда узнал, кто я на самом деле.

Луи говорил глухо и смотрел мимо Сергея и Ирины.

Когда наследник банкирского дома вернулся с похорон отца, нотариус и кюре доверительно сказали ему, что о документах, обнаруженных в сейфе господина Бидо, равно как и о детской курточке, знают только они двое. Пощипывая жидкую эспаньолку, не вязавшуюся с крупным породистым лицом, юрист источал прямо-таки медовую любезность:

— Мы обещаем, господин Луи Бидо, что никто никогда... Мы умеем хранить тайны. Распоряжайтесь своей судьбой и состоянием как вам угодно...

А через день позвонил дядюшка.

— К тебе хочет заглянуть мой добрый друг. Ты его знаешь...

— Кто он?

— Хороший, человек. И очень полезный. Прислушайся к его советам.

Через полчаса порог банкирского дома переступил Мигуэль Кастильо. Он отдал дань этикету, выразил соболезнование, повздыхал, поохал и поспешил перейти к делу:

— Тогда в Москве я отыскал вас по совету вашего дядюшки. Зачем? Вы, вероятно, догадались. Нет? Это не делает чести мне, а возможно, и вашей проницательности. Но не стоит об этом... Пустое... Плюсквамперфект... давно прошедшее время. А я люблю футурум, будущее. Направляясь в Москву, я не знал, кто вы есть. Ваш дядюшка открыл тайну лишь на днях... Ну-ну, не надо нервничать и так зло коситься на меня... Я вам добра желаю. Река, именуемая жизнью, полна самых неожиданных и коварных порогов. Господин Бидо, зная, что болен безнадежно, поведал о вашей романтической судьбе брату, а тот — нам. Так нужно для нашего дела.

— Нашего дела? Что это за дело?

— Повремените с вопросами.

— Вы француз?

— Нет, испанец.

— И живете в Испании?

— Нет, в Марселе.

— Так что же привело вас ко мне?

— Прежде всего желание выразить соболезнование.

— Благодарю. И это все?

— Нет, не все. Не совсем. От вас требуется самая малость: проявить лояльность и помочь в благородном деле.

— Каким образом? И что за благородное дело?

— Извольте. Вы сейчас работаете в России и, конечно, понимаете, что информация об этой стране будет для нас весьма и весьма ценна. Какая именно — это уже детали, о которых можно легко договориться.

— Вы полагаете?

— А почему бы и нет? Вы же человек свободного мира, богатый наследник. А богатство надо защищать.

— От кого?

— От грабителей и... от коммунистов.

— Н-да, ситуация проясняется.

— Вот и хорошо. Я знал, что вы, как человек благоразумный, примете наше предложение, к тому же небезвозмездное. Деньги даже к деньгам не лишни.

— Ну а если я откажусь и не приму ваше предложение?

— Предусмотрен и такой вариант. Мы располагаем фотокопиями всех документов, лежавших в сейфах покойного банкира. Заснята и куртка сына партизанки Елены Бухарцевой, погибшей во время войны. Остальное... Догадаться не трудно. Газеты, радио и телевидение ухватятся за сенсацию. О вас заговорят все, от бульварных шавок до святых отцов. Будут даже парламентские запросы. Чем все это кончится? Судом и лишением наследства. Вы станете человеком третьего сорта, которого долго будут преследовать.

Багровый отсвет пламени из камина делал недоброе лицо испанца поистине зловещим. Чтобы дать себе время хоть немного обдумать услышанное, Луи присел на корточки и начал подбрасывать смолисто пахнущие чурки. Потом резко поднялся, подошел к испанцу и спросил:

— Если откровенно — вы представитель специальных служб?

— Я бы не хотел отвечать на этот вопрос.

Луи понял, что не ошибся.

— На ваше предложение я должен ответить незамедлительно?

— Отнюдь... Такие вопросы сиюминутно не решаются.

— Каким временем я располагаю? Месяц? Два?

— Да, пожалуй...

Пальцы Луи напряженно сжали подлокотник кресла. Наступила пауза. Потом Кастильо вскинул холодные, жесткие глаза.

— Считаю долгом предупредить вас — не ершитесь, к добру не приведет. И еще... Я знал вашего отца.

— Какого отца? — перебил Луи.

— Настоящего. Того, что живет и здравствует в Москве. Захара Рубина...

— Откуда?

— Чистая случайность, не имеет значения,

— Что вы можете сказать о нем?

— В высшей степени приятный и интеллигентный человек.

ВЫБОРА НЕТ

— Теперь вы все знаете. У меня от вас никаких тайн. И не только потому, что мы по прихоти судьбы оказались родственниками. Неисповедимое, ничем не объяснимое чувство подсказывает иногда человеку: «Этому можно верить»... Так что же посоветуете?

Сергей молчал. Он ошеломлен. Еще бы, такой неожиданный поворот событий. Он видел, с каким нетерпением Луи ждал ответа — как ему быть. Крымов понимает, что его откровенность — знак большого доверия. Но ведь у него, советского журналиста, просит совета не свой брат, а человек, который пока еще не знает иного образа жизни, мышления, чем те, что властвуют в мире, где он рос, мужал, в мире капитала. Что посоветовать?

Были и сомнения. Чем вызвано такое доверие? Хитро задуманная операция? Или вино: Луи, кажется, многовато выпил? Возможно, потерял контроль над собой. А если это начало прозрения? У людей трудной судьбы да на крутом повороте так бывает. Что же посоветовать? Отмалчиваться нельзя.

— Луи! Все, что вы рассказали, сплетение таких сложностей, что я не могу сразу сказать — как быть? Я должен подумать. — И помедлив добавил: — Попробую посоветоваться с одним очень опытным юристом, которому всецело доверяю. Если вы не возражаете, конечно.

Луи глянул испытующе, но ни в лице, ни в глазах Крымова не увидел ничего, кроме доброжелательности. Сергей уже научился когда нужно становиться непроницаемым. Помедлив, Бидо поднялся из-за стола, слегка пошатываясь подошел к книжным полкам и, стоя спиной к хозяевам дома, тихо и нерешительно сказал:

— Ну что же, пусть так... Буду ждать. — Луи вернулся к столу, выпил еще одну рюмку вина и повторил: — Да, буду... Ждать и ждать... Это тяжело, но выбора нет. Но вообще-то как дальше жить? — он смотрит на хозяев дома слегка осоловевшими глазами и бормочет что-то не совсем связное.

— Глупо, конечно, куда-то ехать и искать... Он же не я, совсем другой... Мальчика по имени Герман. Его давно нет, есть Луи... Но Луи все равно поедет... Посмотреть... тот малыш давно ушел из этого мира... Вместе с мамой... Нет Германа, есть Луи. Но я не такой, каким стал бы Герман. Согласен, Сергей? Нет, я не пьян, сестра моя... Ты мне можешь сказать: каким был Герман? Не знаешь? Не хочешь... Боишься обидеть... Он меня презирал бы, да? А дядю задушил бы... И отца... Хотя нет, отец был добрым. Почему молчишь, Ирина? Я знаю, это глупо, но ты же моя сестра, не родная, но сестра. А знаешь, я пока нич-чего не чувствую. Только любопытство. Какая ты? Ну не сердись, скажи хоть слово.

Но Ирина молчит. Понимает, как мучительно этому уже не слишком молодому человеку переосмысливать жизнь, узнав трагическую правду. Ей жалко невесть откуда появившегося брата, но она ничем не выдаст этого своего чувства. Пусть сам перемучается, потом будет легче, пусть сам все передумает и решит. Как странно человек прожил жизнь, которой не должно было быть. Герман жил бы по-другому, смотрел бы на мир по-другому. А всему виной — война.

Немного протрезвев, Луи вспомнил о профессоре Полякове и о задуманном очерке.

— Сергей! Помнишь, ты спросил — «а напечатают?» Я тогда не ответил. Но подумал, что все равно должен написать об Аннет и Мишеле. Я не смогу не написать о них... В Париже есть мемориал. Там склеп, посвященный памяти двухсот тысяч французов, ушедших во мрак и туман, уничтоженных в фашистских лагерях с 1940 по 1945 год. Я был на могилах бойцов Сопротивления. Одна из надписей гласит: «Когда на земле перестанут убивать, они будут отомщены»... Слушая Аннет Бриссо, я вспоминал склеп — там и ее мать. Мне вспомнились могилы бойцов Сопротивления — там и ее жених... Теперь ты понимаешь, Сергей, почему я не могу не написать об Аннет и Мишеле?

Сергей взволнованно ответил:

— Да, начинаю понимать тебя, Луи...

Он имел в виду нечто большее, чем очерк.

...Был уже поздний вечер, когда Герман — Луи, поддерживаемый под руку Сергеем Крымовым, покинул дом сестры, дом покойного...

Утром Сергей позвонил Виктору Павловичу и попросил о встрече.

— Вы чем-то расстроены, Сергей? Что-то случилось?

— Нет! Ничего... Нужна ваша консультация. И по очень серьезному вопросу.

...Бутов лишь изредка задавал вопросы, как обычно — слушал с таким выражением, будто все это нисколько не интересует его. Сергей изложил суть дела со всеми подробностями и то, что к делу не относилось. Выговорившись, спросил:

— Так что же ему посоветовать? Он ждет...

— Не торопитесь. Все не так просто... Скажите, что ваш юрист в отъезде...

Полковнику самому сейчас нужно посоветоваться с генералом Клементьевым — вопрос слишком острый. Уж очень необычно, сложно переплелись человеческие судьбы.

Клементьев и Бутов долго, тщательно анализируют рассказ Луи Бидо. Ясно, что спецслужбы взяли его на прицел еще до смерти банкира. Для них тайной не была тайна его сейфа.

— Допустим, — рассуждал Бутов, — что хозяева хромоногого после смерти Жана Бидо решились на лобовую атаку, и Кастильо предложил Бидо работать на разведку. Грубовато, но возможно. А каковы мотивы дальнейших действий Луи? Приезжает в Москву — и с места в карьер: «Мне предложили сотрудничать с разведкой, работающей против вас». Тут уж, простите, закавыка... Верить или нет?

Вопрос прямо-таки гамлетовский. Вокруг него и крутятся контрразведчики, выдвигая то одну, то другую версию.

— Где основание для такой откровенности Луи перед человеком, которого он видел лишь несколько раз? Где? Почему он вдруг предстал перед Ириной и Сергеем весь нараспашку? — спрашивает Бутов.

— В какой-то мере вам ответил Крымов, — говорит Клементьев. — Было выпито сверх меры, разгорячился. Но отбросим это, попробуем покопаться в закромах его души. Вы же хороший психолог, Виктор Павлович. Поставьте себя на место молодого человека, перед которым вдруг открылась невероятная тайна его рождения. Такое может хоть кого потрясти, толкнуть на самые неожиданные поступки. Тут не до холодного анализа. Если он к тому же человек впечатлительный, бурных эмоций не избежать. А они неудержимы, как прорвавший плотину поток. И первый порог — Ирина, Сергей, ниспосланные прямо-таки господом богом, в которого он, возможно, верит. Родные люди! Сестра! Знакомый доброжелательный коллега, неожиданно ставший родственником! Вот и распахнул душу. Думаете, ересь? Так?

Не дожидаясь ответа, генерал продолжал:

— Жил в Англии знаменитый биолог, соратник Дарвина — Гексли. Он как-то мудро заметил, что судьба новой истины в начале своего существования всегда кажется ересью.

— Однако позвольте заметить, товарищ генерал, что от истины мы еще очень далеки. Даже не знаем, насколько достоверна история гибели Бухарцевой. Не находите ли вы странным, что Рубин при жизни так и не узнал о существовании сына? Ведь у Елены были брат и мать...

— Не вижу ничего странного, Виктор Павлович. Они тоже ничего не знали. А нам с вами необходимы самые полные и точные сведения о Елене Бухарцевой и ее сыне. Займитесь, дело первоочередное. Луи Бидо ждет ответа. Если все правда, ему одна цена, а если с курточкой подстроено — совсем другая. Поищите в партизанских и других архивах. Быть может, и очевидцы найдутся.

— Ясно, товарищ генерал. Сухин уже начал действовать.

ЛУИ СКАЗАЛ ПРАВДУ

В бывшем партизанском крае Сухину удалось разыскать и жителей села, помнивших те давние события, и партизан, знавших разведчицу Миллер — Бухарцеву, убитую при весьма таинственных обстоятельствах. Многое успели откопать школьные следопыты. Но самое ценное и неоспоримо достоверное оказалось в архиве военного трибунала, приговорившего к расстрелу предателя Павлищева, фашистского карателя и убийцу партизанки-разведчицы Елены Бухарцевой.

Тайна, которая долгое время окутывала историю убийства Бухарцевой, перестала быть тайной. Перед чекистами протокол допроса Павлищева:

— Чем объяснить, что вы после безуспешных грубых попыток добиться взаимности Елены Бухарцевой вдруг перешли на осторожное и, кажется, тайное ухаживание?..

— Я боялся Шульца. Он был явно неравнодушен к этой молодой красивой женщине. Соперничать с ним было опасно... К тому же он ухаживал красиво. Одаривал и маму и ребенка. Иногда мне казалось, что малютка его интересует даже больше, чем мама.

— Что же вас побудило убить Бухарцеву при встрече в лесу?

— Все тот же страх. Боялся Шульца.

— Расскажите подробнее, что произошло, когда вы однажды вечером встретили Бухарцеву на лесной опушке, вдали от города?

— Встреча была для меня неожиданной. Я увидел Елену одну и бросился к ней. Она испугалась, побежала в темный ельник. Я догнал ее.

Взыграло скотское чувство. Сдержать себя этот подонок не смог. Кругом ни души, смеркалось. Он попытался силой овладеть Еленой. Тогда она крикнула: «Мерзавец... Завтра же обо всем будет знать Шульц». У него уже не было выбора: Бухарцева не должна уйти живой из леса. И он убил ее. Два выстрела...

— Что было потом? — допытывался следователь.

— На следующее утро хозяйка дома, где жила Елена, пришла в комендатуру и заявила об. исчезновении Бухарцевой, Шульц послал искать. К полудню нашли. Шульц примчался туда и мне велел ехать. Я тут же запустил версию, что Бухарцева убита партизанами, они, мол, не прощают предательства.

— И Шульц принял эту версию?

— Да. Вернувшись в комендатуру, собрал своих помощников и стал обсуждать план налета на партизанский отряд. Но план этот не был осуществлен. Шульц получил разрешение на поездку в Германию.

— В связи с чем?

— Повышение по службе. Он срочно собрался и уехал, забрав с собой маленького Германа... Души не чаял в нем... Говорил, что усыновит...

— Как приняли мальчика в доме Шульца?

— Не знаю. К нам он не вернулся. Обер-лейтенант, занявший место Шульца в комендатуре, говорил, будто тот погиб где-то под Варшавой...

...Клементьев и Бутов задумчиво слушают обстоятельный доклад Сухина. Ясно: Луи сказал правду.

Было уже за полночь, когда чекисты разъехались по домам. Бутов вышел из машины далеко от дома. Хотелось пройтись по безлюдной московской улице, подышать воздухом — сейчас он кажется более чистым, чем днем. Ему легко дышится и легко думается — все стало на свои места. Завтра утром на Пушкинской площади будет ждать Сергей, и он, неторопливо взвешивая каждое слово, скажет ему:

— Судя по всему, этот Герман — Луи человек честный. К нашему счастью, таких немало в «свободном мире», где он воспитывался. Как быть дальше, может решить только он сам, нам советовать трудно. В любом случае придется нелегко, и он должен четко осознать это.

Вернувшись домой, Крымов сразу же позвонил Бидо и сказал, что говорил с юристом и рад будет видеть Луи у себя. Тот сразу же приехал и с порога потребовал ответа:

— Ну что? Что мне скажете?

— Право выбора за вами, Луи. Если нравится наша страна, можно будет остаться и получить советское гражданство.

Луи так облегченно вздохнул и так радостно заулыбался, что стало ясно — он уже сделал выбор и очень боялся услышать другой ответ. Сергей обнял новообъявленного родственника за плечи. Луи заулыбался еще шире.

— Однако, если переменю гражданство, как быть с фамилией?

— Опять же должен сам решить. А зачем ее менять?

— Но ведь не господин Бидо виноват, что я хожу по земле! Нет, это все в прошлом. И жизнь... Менять — так уж все разом! А Рубин... Я же незаконный...

— В таком случае примите фамилию вашей матери, — предложил Сергей.

Луи взял руки Сергея в свои и, глядя в глаза, очень серьезно спросил:

— Я могу рассчитывать, что вы с Ириной не оставите меня? Тут совсем другая жизнь, другие нравы. Мне предстоит начать все сначала. Смогу я опереться на вас, пока освоюсь?

И Крымов ответил сердечно:

— Разумеется, вы можете во всем положиться и на меня и на Ирину. На этот счет никаких сомнений!

НА ЖИТЕЙСКОМ ПЕРЕКРЕСТКЕ

Клементьев выслушал Бутова, еще раз просмотрел бумаги в зеленой папке. Потом поднялся с места и, попыхивая трубкой, стал расхаживать по кабинету. Время от времени он останавливается то у большой карты мира, занявшей полстены, то у книжного шкафа.

— О чем раздумываете, товарищ генерал? Теперь уж, кажется, все...

— Все, да не совсем... Луи Бидо... — И вопросительно взглянул на Бутова. — Если решит остаться в Советском Союзе, сможет ли полностью, всем сердцем принять наш строй, сродниться с советскими людьми? Надо не упускать его из виду, если потребуется, помочь. Да, неисповедимы пути людские... Крымов и Бидо... Чудом уцелевшие дети войны. У одного на глазах расстреляли бабушку, у другого убили мать. Шли разными дорогами, а на запутанном житейском перекрестке встретились. Ох война, война! Будь она проклята!

Через несколько дней Крымов снова встретился с Бутовым.

— Так вот, Виктор Павлович, — выбор сделан. Луи решил остаться в Советском Союзе. Горюет, что не застал в живых отца. Мы ездили на кладбище... Втроем — Ирина, Луи и я. И могилу Полякова навестили. Он похоронен там же.

— Это хорошо, а за могилой Полякова следит кто-нибудь? У него, кажется, родных не было?..

— Нет... Впрочем...

И Крымов рассказал, что на могиле Полякова лежали два букета гвоздик с алыми лентами. На одной: «Любимому! Аннет». На другой — «Кто борется за счастье людей, тот не умирает. От боевых французских друзей».

В кладбищенской конторе Сергею сказали, что цветы положила приезжая француженка. Она с гидом «Интуриста» заходила к ним. Ее проводили к могиле Полякова, француженка долго стояла у осевшего холмика, тихо плакала. Потом гид передал от нее деньги, чтобы могилу прибрали и следили за ней...