В ожидании Ани

Глава 2

Джо стоял на поляне и слушал, пока шаги незнакомца совсем не затихли. Весь день был будто дурной сон, который вдруг переменился, внезапно став страшно увлекательным, – сон, в котором хотелось остаться. Джо понимал, что если сейчас просто уйдёт, то может уже никогда больше не увидеть ни этого человека, ни медвежонка. Нужно было выяснить, кто он и куда идёт. Конечно, нельзя было этого делать, но Джо всё равно не мог не пойти за ним.

Руфа не надо было просить взять след. Он просто двинулся к деревьям, а Джо за ним. То и дело он останавливался и прислушивался, но слышал только целеустремлённое сопение Руфа впереди и тихий шелест тумана, сползающего по деревьям. Через некоторое время он задумался, не подводит ли Руфа чутьё, потому что в лесу не было никакой тропинки. Джо пришлось то карабкаться вверх, то спускаться, цепляясь за стволы, чтобы удержаться на ногах. Они как будто ходили кругами, чуть ли не на одном месте, но Руф, казалось, был вполне уверен в себе и решительно пробирался через лес, пока они не вышли на опушку. Джо вдруг обнаружил, что смотрит вниз, на сланцевую крышу фермерского дома.

Он сразу понял, где они, хотя ни разу не бывал поблизости и не видел этого места с такой стороны. Это была ферма вдовы Оркада́. Она жила одна в горах и держалась особняком. Видимо, ей так нравилось. Наверняка у неё когда-то был муж, но Джо его не знал, и о нём никто не говорил. Насколько деревенские могли судить, жила вдова за счёт свиней, которые бродили повсюду, чем изрядно всем досаждали, одной коровы и мёда: её ульи торчали по всему склону над деревней. И сейчас прямо под Джо, всего в паре метров от него, стоял целый ряд этих ульев, но пчёл видно не было. Джо не имел ни малейшего желания подходить ближе, и вовсе не потому, что боялся пчёл.

Вдову Оркада в деревне не слишком любили; мама всегда говорила про неё «вредина», однако дедушка упорно защищал. Деревенские дети прозвали её Чёрной Вдовой, и не только из-за длинной чёрной шали, которой она всегда покрывала голову. Как и всякому ребёнку в деревне, Джо не раз доставалось от её острого языка. Вдова и не скрывала, что не любит детей, особенно мальчиков. От неё стоило держаться подальше, и Джо не собирался делать больше ни шагу. Но он не успел схватить Руфа, и тот помчался мимо ульев вниз, к ферме. Джо побежал за ним, шёпотом приказывая Руфу стоять, так громко, как только отваживался. Но Руф не останавливался.

В небольшом загоне ниже дома паслась корова, и её колокольчик звенел, когда она щипала траву и поднимала голову. Обнесённый каменной стеной двор был полон сопящих и хрюкающих свиней, и, очевидно, это для Руфа было уже слишком: он совсем не любил свиней, ну ни капельки. Он сел возле ограды и стал ждать Джо. В доме горел свет, и по комнате в нижнем этаже двигались тени. Изнутри доносились голоса, довольно громкие спорящие, но Джо стоял слишком далеко, чтобы расслышать, о чём они говорят. Но одно было точно: мужской голос принадлежал человеку, за которым он сюда пришёл.

Джо подумывал перескочить через ограду и подбежать к окну, но хряк уже трусил к нему, меряя угрожающим взглядом, так что Джо обошёл дом сзади. Там было только одно окно, и, чтобы достать до него, надо было взобраться на высокую поленницу, сложенную у стены. Джо осторожно полез, пока не смог подтянуться и заглянуть через подоконник.

В комнате было два человека. Мужчина наклонился над раковиной, плеща водой себе в лицо, а вдова Оркада сидела в кресле у плиты и лихорадочно что-то вязала. Она качала головой и бормотала – Джо не слышал что. Мужчина вытирал лицо полотенцем и одновременно говорил:

– Не тревожьтесь из-за мальчика, он не знает, кто я, что я за человек и где живу. С нами всё будет в порядке. – Он бросил полотенце на спинку стула и сел у стола, ощупывая бороду. – Самое худшее в бороде, – сказал он, – это то, что она никогда не высыхает полностью.

И тут Джо вспомнил, где видел этого человека.

Это было последнее лето перед тем, как папа ушёл на войну, и они провели его вместе с отцом на высокогорных пастбищах – тогда Джо первый раз позволили пойти туда. Три долгих месяца они провели в хижине: каждое утро доили овец, потом варили сыр и вечером снова доили овец. Это было лето тяжёлой работы и головокружительного счастья – лето вдвоём с папой, когда они жили рядом с орлами. Большинство людей, проходивших по горам, говорили им только «доброе утро» или просили напиться из родника, но лишь двое за всё это время зашли в хижину. Они появились одним ранним утром: рыжебородый мужчина, за руку которого цеплялась маленькая девочка, лет пяти или шести, с такими же рыжими волосами, как у него. Гости оставались в хижине до полудня, наблюдая, как доят овец и делают сыр. Они молча сидели рядышком на папиной кровати и зачарованно смотрели, как в молоко наливают сычужную закваску, как Джо с папой подогревают и мешают это в котлах, как папа руками собирает створожившееся молоко и выжимает из него сыворотку. Джо помнил их молчание и пристальную серьёзность на лице девочки. Гости спросили, как пройти к испанской границе, и ушли. Шёл дождь, когда они вернулись в тот же день ближе к вечеру и принесли с собой охапку цветов – гвоздик и анютиных глазок. Джо и теперь будто видел их в её ручонке. «Из Испании для вас», – сказала девочка, когда отец подтолкнул её вперёд. Бородатый человек рассказывал, как они дошли до вершины горы и посмотрели на Испанию и как у них теперь болят ноги. Папа дал им полотенца – вытереться и обсушиться. «Никогда не отращивайте бороду, молодой человек, – посоветовал рыжебородый, вытирая лицо, – её невозможно просушить». Джо помнил, как папа довольно неловко поблагодарил и сказал, что раньше ему никогда не дарили цветов. Гости уже уходили, когда вспомнили, что нужно бы представиться. «Я зять мадам Оркада, – сказал мужчина, пожимая папину руку, – а это моя дочь Аня».

Глядя, как они уходят вниз по горе, папа рассказал историю дочери вдовы Оркада – её звали Флоранс. Джо вроде бы как-то раз видел её в церкви, когда был маленький, но точно не помнил. Она уехала в Париж, сказал папа, а некоторые болтали, что сбежала, и вышла там замуж. Никто не знал, за кого, потому что она так и не привезла его обратно в Лескён.

– Так вот это был муж, – объяснил папа. – Ну надо же!

– А где дочь вдовы Оркада? – спросил тогда Джо.

– Умерла, – ответил папа. – Умерла родами, как я слышал, а это, значит, ребёнок. Бедная малютка.

Папа держал засохшие цветы всё лето на полке над своей кроватью, но они больше ни разу не заговаривали о гостях.

– Сумасбродство, – заявила вдова Оркада, кладя вязанье на колени. – Чистое сумасбродство – вот что это было. Я просто не понимаю, что на тебя нашло, Бенжамин. Оставайся столько, сколько нужно, сказала я. Делай, что необходимо, а я помогу тебе всем, чем могу. Мы договорились – разве не так? Ты обещал, что будешь выходить только по ночам, нет? И что же ты делаешь? Ты идёшь гулять среди дня. Гулять! И что ты приносишь в дом? Не ягоды, не травы, не грибы, а медвежонка-сироту. Я тебя спрашиваю, Бенжамин, неужели нам недостаточно трудно живётся? – Она подалась вперёд в своём кресле, тыча в мужчину согнутым пальцем. – А этот мальчишка, которого ты встретил, – что теперь будет, а? Вот скажи мне. Что будет, когда он прибежит домой и разболтает всем в деревне? А вот я тебе скажу. Кто-то сложит два и два и поймёт, что зять старухи-вдовы вернулся. Они не забывают лица, знаешь ли, особенно твоё. Они, может, и деревенщины, Бенжамин, но не дураки.

Мужчина встал из-за стола и сел на корточки перед ней, взял её руки в свои.

– Поверьте мне, матушка, – сказал он, – мальчик ничего не расскажет: я всегда узнаю честное лицо. – Он улыбнулся вдове снизу вверх. – Я знаю, я далеко не таков, каким вы хотели бы видеть своего зятя, но говорю от всего сердца: вы именно такая, какой я всегда хотел видеть свою тёщу.

– Да ладно тебе.

Она попыталась оттолкнуть его, но он продолжал держать её руки.

– Нет, это чистая правда. Вы очень храбрая и добрая, и я ничего этого не смог бы сделать без вас. И вы это знаете.

– Ничего я не знаю, – отмахнулась она, – больше уже ничего. Может, ты и прав насчёт этого мальчика, может, он ничего не расскажет. Будем молиться, чтоб ты оказался прав.

– Вашему Богу или моему? – рассмеялся мужчина.

– Почему бы не обоим? – усмехнулась в ответ вдова. – Просто на тот случай, что один из нас ставит не на ту лошадь. – Она погладила его по лицу. – Ты всё, что у меня осталось, Бенжамин, ты и маленькая Аня – если она ещё жива.

– Конечно жива, – возмутился он. – Сколько раз вам говорить?

– Ты мне это говоришь уже два года, – вздохнула вдова.

– Два года, десять лет – сколько понадобится, – ответил он. – Аня придёт. И когда она придёт, мы будем ждать её, как я обещал. Она знает, куда идти, и она будет здесь – вот увидите. Она может прийти хоть сегодня ночью.

Вдова Оркада ещё раз вздохнула и посмотрела в окно.

– Уже темнеет, – сказала она, вставая с кресла. – Займусь-ка я скотиной.

И тут она увидела Джо.

Он ощутил, как дрова разъезжаются под его ногами, и попытался удержаться за карниз, но его пальцы замёрзли и не ухватились как надо. Один краткий миг он видел их лица, уставившиеся на него, – и полетел вместе с лавиной дров на камни мощёного двора. Он яростно отпинывал и расталкивал дрова, а потом вскочил и побежал – ещё прежде, чем открылась задняя дверь. Он не осмеливался оглянуться и посмотреть. Второй раз за день Джо нёсся по склонам, но на этот раз вокруг стояла туманная темнота, скрывавшая его, и он мог себе позволить останавливаться и переводить дух. Руф прибежал быстрее его и уже ждал на своём тюфячке у порога. Джо пришлось переступить через пса, чтобы открыть переднюю дверь. Руф зевнул во всю глотку и уронил голову на лапы. Для него этот день явно ничем особенным не выделялся.

Ещё несколько недель после этого вся деревня ликовала, воодушевляясь рассказами о славной медвежьей охоте – эти истории затмевали даже мрачные и грозные новости о войне, о новых победах Германии на всех фронтах. В деревне узнавали новости из газет, которым мало кто верил, потому что их контролировали немцы, но также и по «Радио Лондон», а уж тому, что слышали оттуда, приходилось верить. Почерпнуть утешение было негде, так что все говорили о медвежьей охоте, чтобы забыть о войне – и какое-то время это получалось.

В школе Джо стал настоящим героем, и это ему совсем не нравилось. Если он и научился в школе хоть чему-то, то это не высовываться – так удавалось избежать многих неприятностей. А тут он внезапно оказался в центре внимания, словно под лучами прожекторов. У него появились почитатели и враги тоже. Даже лучший друг Лоран смотрел на Джо как-то по-другому. Только на месье Ода́, учителя, вся эта история не произвела ни малейшего впечатления. Месье Ода, строгий и временами даже суровый, был безупречно справедлив, и его за это любили и уважали. Почти пенсионер, он говорил очень мало, но если говорил, то оно всегда стоило того, чтобы послушать.

На следующий день после того, как Арман Жолле вывесил медвежью шкуру на стену своей бакалейной лавочки, чтобы весь мир любовался и восхищался им, месье Ода целое утро рассказывал ученикам всё о горных медведях, о том, где и как они живут. Весной, после спячки, говорил он, когда на теле у них остаётся мало жира и надо ещё кормить малышей, медведи могут решиться на что угодно, чтобы добыть достаточно еды для себя и своих детёнышей. По его словам, медведи никогда не подходят близко к людям, пока их не заставит нужда. Они прекрасно знают о человеческой жадности, жестокости и ненасытной жажде убийства. Медведи, заявил он, не глупы и не склонны к самоубийству. Эта медведица, по-видимому, совсем оголодала, раз решилась напасть. Почти наверняка у неё были медвежата, – сказал месье Ода, – обычно их двое, иногда только один. Сейчас они уже, должно быть, умерли с голоду. Им необходимо материнское молоко по меньшей мере три-четыре месяца.

Джо смотрел в стол, чтобы глаза его не выдали.

Но время шло, и разговоры о медведице постепенно становились всё реже и в школе, и за её пределами – и всё менее радостными и хвастливыми. И новости о войне, о бесконечных, вгоняющих в тоску поражениях снова завладели деревней. Но для многих детей, в том числе и для Джо, война по-прежнему оставалась чем-то нереальным. Больше чем за два года войны они не видели ни одного немецкого солдата, ни одного самолёта или танка – ничего. Война присутствовала в разговорах, и дети слышали о ней много, а такие разговоры почти всегда означали спор. Что им делать? Спасать ли то, что можно спасти? Считать ли поражение окончательным и присоединиться к маршалу Петену? Или сражаться вместе с англичанами и французским полковником, чьё имя Джо всё время забывал, но который вещал из Лондона по радио, что война не закончена, что немцев можно разбить, нужно разбить и они будут разбиты? И всё это время в деревне ждали, что их военнопленные вернутся домой, но они не возвращались. Ждали, что придут немцы, но они не приходили.

– Я просто хочу, чтобы это кончилось, Джо, – говорила мама. – Хочу, чтобы твой папа вернулся домой. Мне всё равно, как это случится. Я хочу, чтобы всё стало как раньше.

Дедушка редко спорил с ней в открытую, но внук знал, что он думает.

– Этот полковник в Лондоне, де Голль этот, – он наша единственная надежда, – говорил дедушка Джо. – Он и англичане. Я не люблю англичан и никогда не любил, но, по крайней мере, они сражаются с немцами, а любой, кто это делает, – друг Франции – вот как я это себе представляю. А уж я-то знаю, Джо, я ж воевал с немцами раньше, помнишь? Мы их победили и опять победим. Должны победить – если нет, то не останется ничего, ни для тебя, ни для всех нас.

Что Джо думал о войне, похоже, зависело от того, с кем он говорил: с мамой или дедушкой, – сам он никак не мог определиться.

Джо часто размышлял о папе, сидя на камне и наблюдая за овцами. Поначалу он сильно скучал по отцу: по шуму, который тот поднимал по всему дому, по запаху, который он приносил с собой после работы. Но теперь, с течением времени, Джо всё больше радовала его новая роль мужчины в доме. Ему нравилось сидеть на папином стуле за кухонным столом и делать папину работу на ферме. Но как папа и война ни состязались за место в его мыслях, он всегда возвращался к медвежонку и человеку, встреченному в лесах в день медвежьей охоты. Ему необходимо было узнать, что это за человек, от чего он скрывается и почему он ждёт Аню. Каждый новый день усиливал его желание снова пойти на ферму вдовы Оркада и выяснить, что там происходит, и ещё разок увидеть медвежонка. Но всегда находилась какая-нибудь работа: домашние задания или что-то на ферме. Было трудно уйти – по крайней мере, так он сам себе говорил.

Этим летом овец на горные пастбища повёл дедушка. Джо ещё слишком мал, сказала мама, и пока не справится в одиночку, и к тому же она не хотела, чтобы он снова пропускал школу.

– Учёба бывает только раз в жизни, – говорила она.

Кроме того, сын был нужен ей дома – собирать и ворошить папоротник, заготавливать сено. А по выходным надо носить припасы дедушке в горы и забирать оттуда сыр, чтобы просолить его, сложить в кладовую и продать. Работа была долгая и тяжёлая, но если честно – а чем больше проходило времени, тем больше Джо приходилось быть честным с самим собой, – он понимал, что работа – это только отговорка. На самом деле он не мог собраться с духом, чтобы вернуться на ферму вдовы Оркада. Всякий раз, завидя её, он прятался, а в тот единственный, когда не смог, – тогда она вошла в бакалейную лавку вслед за ним, – выбежал из лавки, не купив то, за чем пришёл. Джо даже не решался взглянуть ей в лицо, чтобы понять, узнала ли она в нём мальчишку, подглядывавшего в её окно тем вечером.

То и дело он посматривал вверх по склону и видел вдову Оркада на её полях: она заготавливала сено, доила корову или гнала куда-нибудь свиней, но ни разу там не мелькнул кто-то ещё. Джо уже начинал подумывать, что сочинил всё это сам.

И в один ветреный осенний день, когда овцы уже вернулись с пастбищ и Джо разбрасывал папоротник по их загону, он увидел, как вдова Оркада спешит мимо – на голове чёрный шарф, а в руке цветы. Джо догадался, что она идёт на кладбище при церкви, чтобы положить цветы на могилу мужа. На обратном пути она зайдёт за покупками – она всегда так делала. Джо понял, что у него есть добрых полчаса, чтобы сбегать туда и обратно, – если поспешить, то он успеет. Вдова его не увидит, если быть поосторожней. Руф, как всегда, попытался пойти с ним, но Джо запер его в хлеву и крикнул маме, что уйдёт ненадолго.

Пока мог, он держался под прикрытием деревьев: оттуда он мог всё видеть и оставаться незамеченным. Свиньи вдовы паслись на лугу под домом, а корова спала, свернувшись среди них. Вокруг никого не было. Джо отбросил всякую осторожность: на неё уже не хватало времени. Словно заяц, он пронёсся через поле, пока не оказался под защитой стены хлева – так его не было видно из дома. Он обежал хлев и попал на задний двор. Не слышалось никаких звуков, кроме довольного сопения пасущихся свиней. Джо крался мимо двери хлева – и тут услышал внутри какое-то шевеление. Медвежонок – наверняка это медвежонок.

Джо осмотрелся и медленно приоткрыл дверь. Как и все хлева, этот был длинный, низкий и тёмный, с папоротником на полу и деревянным вешалом для сена вдоль стены. Но внутри не оказалось ни медвежонка, ни других животных. Однако Джо был уверен – вполне уверен, – что слышал что-то. Он распахнул дверь, чтобы впустить в хлев как можно больше света. В дальней стене было одно грязное оконце, и ставни на ветру открывались и закрывались – то одна, то другая. Джо уставился в темноту. Дальше он идти не собирался: от двери и так было видно достаточно. Он уже поворачивался, чтобы уйти, и вдруг на что-то наступил, наклонился и поднял башмачок. Это был детский башмачок с порванным ремешком. Сначала он не задумался об этом и уже собрался бросить башмачок, но тут услышал чьё-то дыхание – ровное, чуть свистящее дыхание.

Оно явно доносилось с вешал примерно посередине хлева. Джо сделал несколько шагов и остановился. Он подумал про спячку, о которой им рассказывал месье Ода, но решил, что это не может быть медвежонок, потому что ещё не зима, и в любом случае медвежонок вряд ли бы стал спать на вешалах – хотя, может, и стал бы. Джо сделал ещё пару осторожных шагов и присмотрелся к сену. Дыхание послышалось опять, и внезапно он обнаружил, что смотрит не на сено, а в чьи-то немигающие перепуганные глаза, глядящие на него. Какое-то мгновение Джо мог только смотреть в эти глаза. Это были не медвежьи глаза, потому что лицо вокруг них было бледным и тоненьким, под тёмной чёлкой.

Джо медленно попятился, сглатывая страх. Ему хватило духа тихо закрыть дверь хлева, и только он это сделал, как увидел вдову Оркада, склонившуюся над ведром у поливочного крана. Она стояла спиной к Джо и тихонько что-то напевала. Пару секунд он стоял, не веря своим глазам: как она могла так быстро добраться до дома? Это было невозможно, и всё же вот она, перед ним, и ей нужно только повернуться. От угла хлева и спасения Джо отделяло всего два-три шага. Он сможет туда добраться, если будет двигаться бесшумно. Не отрывая глаз от вдовы, он начал по дюйму пятиться вдоль стены.

Надо было смотреть, куда идёшь, – так Джо сказал себе, когда вилы, на которые он наткнулся, с грохотом упали на землю. Джо взглянул на вдову Оркада, из руки которой от взмаха чёрной шали выпало ведро. Джо уронил башмачок, запнулся о вилы и побежал. Он обогнул угол хлева, но застыл на месте, потому что вверх по склону шла вдова Оркада с большой корзиной в одной руке и палкой в другой. Она подняла глаза, увидела его и что-то крикнула. Джо не слышал, что она говорит: он снова развернулся и бросился обратно во двор – больше ему бежать было некуда. И там тоже была она – шла прямо к нему. Теперь он переводил взгляд с одной на другую; страх полз вверх по позвоночнику, словно тёплый кот, и Джо почувствовал, как встают дыбом волоски на шее. Никогда за всю жизнь ему так не хотелось завизжать – хотелось, но он не мог. И тогда одна из вдов заговорила – та, что шла к нему через двор.

– Это я. – Голос был мужской. – Я. – И он стянул шаль с головы. Рыжая борода стала длиннее, чем Джо помнил, но человек был тот же самый. – Ты меня не помнишь? – спросил он.