4 Миссури

Проезжаем церковь с массивным голубым неоновым крестом, и меня возносит ввысь сильное религиозное чувство. Да нет же, дурачье, никуда меня не возносит. Неужто поверили? Но что мне нравится в этой дороге – это как китч легко переходит в величие, как безвкусица приживается в повседневности. Невольно восхищаешься при виде того, как местные жители беззастенчиво пытаются привлечь внимание проезжающих, хоть гамбургер им скормить, хоть Спасителя.

Наша дорога сливается с автострадой I-270, минуя Сент-Луис. Миссисипи мы переезжаем по длинному и щербатому висячему мосту, он старее нас обоих. Снизу подступает грязная вода, лижет колеса, словно жидкая земля. С облегчением я вижу знак

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МИССУРИ

Как я ни стара, от такого меня все еще пробирает восторг. Но удовольствие оказывается кратким – нас подрезает какой-то придурок на огромном синем внедорожнике, все теперь на таких ездят.

– Джон! Берегись! – кричу я. Сейчас мы влетим наглецу в зад! Упираюсь ногами в пол, крепко зажмуриваюсь, готовясь к столкновению.

Джон врезает по тормозам и сворачивает вправо. Меня бросает вперед, ремень безопасности туго натягивается на груди. С сиденья сыплются солнечные очки и путеводители. Сзади отворяется дверца шкафа, с грохотом выкатываются консервы. Я открываю глаза: Джон рассеянно глядит вслед габаритным огням небрежного водителя.

– Все в порядке, – бурчит он.

Говорила же вам: Джон великолепный водитель.

Через несколько миль мы вновь нагоняем тот большой синий внедорожник – ему пришлось утихомириться в плотном потоке. Когда он притормаживает, я замечаю надпись, которую кто-то вывел в пыли на его заднем стекле, прямо на третьей фаре, какие теперь устанавливают на новых автомобилях. Когда придурок вновь бьет по тормозам, надпись загорается вместе с габаритным огнем:

МУДАК ЗА РУЛЕМ

Отсмеявшись, мы сворачиваем обратно на шоссе 66. Время от времени на глаза попадается нечто похожее на остатки прошлого – облупившиеся на солнце бензозаправочные станции или обветшавшие мотели из известняка, в надписи “свободные комнаты” половина букв не горит. Но чаще виднеются только развалины или выцветшая, проржавевшая табличка, а за ней – пустырь. Эти призраки будят во мне странные, обрывочные воспоминания о немногочисленных пыльных, тряских, оглушительных поездках с родителями в полные свинцовой тоски города – Лэнсинг, штат Мичиган, или Кембридж, Огайо. В ту пору люди не ездили в отпуск, только визиты по делу к мрачным родичам, всегда в связи со смертью или теми безрадостными заботами, что следуют за ней.

Печальная истина: мы с Джоном и наши дети пользовались шоссе 66 только на пути в Диснейленд. Наше семейство, как и вся Америка, соблазнилось стремительными хайвеями, более прямыми маршрутами, высоким ограничением скорости. Мы разучились выбирать медленные пути. Тут-то и спросишь себя: не ведает ли нечто внутри нас, что наши жизни промелькнут быстрее, чем мы в состоянии осознать? Вот мы и носимся, словно курицы, которым вот-вот отрубят головы.

И потому наши коротенькие двух-трехнедельные семейные поездки теперь кажутся более существенными, чем тогда. Сколько всего я помню из наших совместных путешествий! Как мотыльки вились вокруг керосиновой лампы на переносном столе, как мы сооружали на кулере сэндвичи с оливками, пока Джон вез нас сквозь весеннюю колорадскую метель, как читали аризонские газеты при ярком свете луны на берегу озера Пауэлл, как складывали в багажник старого “понтиака” груду комиксов для Кевина и выдавали по одному, чтобы унять его скуку и предотвратить нытье. Помню холодные серые холмы Бэдлендс в Южной Дакоте, поднимающиеся из земли, словно каменные мамонты, и как ели барбекю в гигантском вигваме у озера Дженни в Вайоминге и вращающиеся картинки в одноцентовых игральных автоматах старого “Стардаста” в Вегасе, и еще многое, многое, чего я даже не смогу описать. Время между отпусками – совсем другая история. Оно пролетело бесследно, словно монотонный шорох дней, месяцев, лет, десятилетий.

В Стэнтоне я указываю Джону на парковку возле пещер Мерамек. С самого начала поездки мы повсюду натыкались на рекламу этой достопримечательности – на билбордах, стенах домов и амбаров и в виде наклеек на бамперах.

– Ну как, Джон, хочешь осмотреть пещеры?

– Зачем это? – бурчит он, и тон мне совсем не нравится.

Опять забыла, что больше не стоит интересоваться его мнением ни о чем, потому что, когда Джон в супротивном настроении, он станет доказывать мне, что вода вовсе не мокрая. Надо помнить, что советовали врачи: ни о чем не спрашивать, просто давать указания.

– Нам сюда, – говорю я, когда мы останавливаемся возле статуй Фрэнка и Джесса Джеймсов. По-видимому, мальчики Джеймсы в какой-то момент прятались тут. И мне, тоже беглянке, здесь самое место. Я беру свою надежную трость, и мы идем к кассе.

Но когда мы пытаемся купить билеты, возникают непредвиденные трудности. Молодой человек за кассой оглядывает меня с ног до головы. Мелкий краснорожий говнюк в якобы рейнджерской форме – на два размера ему велика.

– Мэм, тур довольно длинный. Думаю, вам понадобится каталка, – заявляет он.

– Ни в коем случае, – наотрез отказываюсь я.

Он кривится, будто отведал какую-то гадость.

– Тур примерно полторы мили. Часть дороги в гору, многие дорожки влажные. У нас случалось, знаете, люди падали. А втащить внутрь носилки будет очень, очень сложно.

Я оглядываюсь на Джона. Он пожимает плечами. Помощи от него никакой.

– Ладно, – фыркаю я. Мелкий говнюк, вероятно, прав. Пещера – неподходящее место, чтобы старухе навернуться. Или как раз самое место? Но все же сажусь в кресло-каталку, такое узкое, что с трудом втискиваю свою жирную задницу.

– Держу тебя, мамочка, – говорит Джон, ухватив каталку за ручки.

– Спасибо, Джон. – Я протягиваю руку назад, касаюсь его пальцев. Ну уж раз Джон не против меня катить, попробую получить от этого удовольствие.

Перед визитом в пещеры наведываемся в туалет, а потом к буфету, где Джон торопливо поглощает первый в жизни подземный хот-дог. Вот видите? Путешествия вовсе не расширяют наш кругозор. Через несколько минут объявляют, что группа отправляется в путь.

Как только мы пересекаем порог, я понимаю, что это будет непохоже на прежние экскурсии в пещеры. Мы с Джоном и детьми однажды побывали в Карлсбадских пещерах Нью-Мехико и часами ждали у входа в пещеру заката, когда летучие мыши вылетают пировать – поедать мошкару. Но закат наступает лишь тогда, когда перестаешь думать о нем и забываешь смотреть в нужную сторону. Наконец летучие мыши вылетели, тысячи, десятки тысяч, тьма, пожравшая гнойно-лиловое небо. Ужасное и прекрасное зрелище. Кевин так и не высунул голову из-под пляжного полотенца.

Как я уже сказала, в этом месте ничего подобного ждать не приходится. Это становится ясно в первой же пещере, где пол покрыт линолеумом, как в игровой комнате. Тут стоят столы и стулья и с потолка свешивается сверкающий дискотечный шар. Я хихикаю, пока Джон провозит меня мимо.

– Тоже мне пещера, – говорю я достаточно громко, чтобы расслышали другие участники экскурсии, шестеро или семеро. Все оглядываются на нас. Да, я заноза в заднице, и мне плевать.

Наш гид, коренастая молодая женщина с некрасиво висящими песочными волосами и темными кругами под глазами, сильно простуженная, предпочитает не обращать на меня внимания и в нос, нараспев, затягивает: “В этой пещере, которую мы называем бальной залой, в сороковые и пятидесятые проводились танцы. Представляете, как молодежь отплясывала под джаз? Сегодня пещеру можно арендовать для праздника”.

Отлично. Пошла реклама.

Мы продвигаемся глубже в пещеры, линолеум постепенно сменяется кое-как мощенной дорожкой, и мое кресло вибрирует. Гидша надолго умолкает, ни слова, только протяжно, заливисто кашляет, и этот звук гулким эхом разносится вокруг. Пещеры становятся все темнее, но проводница на ходу включает освещение. Мы минуем подземные озера, гладь чуть дрожит, гигантские каменные фигуры, с которых капает вода, темные глубокие гроты, и все в ярких цветах – гриппозный красный, вирусная зелень, гепатитно-желтый. Эта мерзкая подсветка раздражает меня и даже пугает, когда падает на сталактиты, свисающие с потолка окровавленными кинжалами из известняка. Я зажмуриваюсь, но становится только хуже: мне представляются собственные внутренности, каковы они теперь, уродливые, в наростах. Поскорее открываю глаза и вижу на стене пещеры гигантские тени двух фигур. Сначала я думаю, что это мы с Джоном, но тут же замечаю подсвеченные статуи Фрэнка и Джесса Джеймсов в их потайном подземном убежище.

– Осторожнее, Джон! – предупреждаю я, указывая на мокрые участки впереди.

Он не отвечает, но продолжает толкать мое кресло, очень заботливо. Проводница подводит нас к среднего размера пещере с подсвеченной каменной кроватью. Табличка гласит:

“ЗАБАВНЫЕ ЛЮДИ” на ТВ

ЧЕРТОГИ МЕДОВОГО МЕСЯЦА

Проводница откашливается и одаряет нас широкой фальшивой улыбкой.

– Арт Линклеттер, ведущий развлекательной программы, однажды предложил новобрачным провести девять ночей в этой пещере, а за это они получили шанс выиграть в его телепередаче отпуск на Багамах.

– Шутите? – громко переспрашиваю я. Все вокруг кивают.

– Нет, все так и было. Они спали здесь девять ночей подряд, чтобы заслужить прекрасный медовый месяц.

– Какой ужас, – бормочет миниатюрная женщина лет шестидесяти на вид.

– Это не забавно, это просто отвратительно, – говорю я.

Вся группа жужжит, поддерживая меня. Теперь толпа на моей стороне. Я слышу чей-то голос: “Вот сукин сын”. Гидша расплывается в еще более широкой и еще более фальшивой улыбке и ведет нас прочь, опасаясь анти-Линклеттерского восстания. Джон катит меня, а проводница болтает без умолку. Теперь ее не заткнешь.

– Лестер Дилл, тот самый человек, который много лет рекламировал эти пещеры, был очень щедр к молодым парам. В шестьдесят первом году он предложил оплатить свадьбу всем, кто согласится провести ее в пещерах. Это был огромный успех. Тридцать две пары приняли его предложение.

Она оглядывается на меня, ожидая возражений, но мне уже надоело подымать шум, и я лишь улыбаюсь в ответ. Свадьба в пещере? В моей голове такое не укладывается. Когда мы с Джоном решили связать себя узами брака, сделали то же, что и все тогда, – простая церемония в церкви по соседству, небольшой прием в доме тети Кэрри, только его и мои родители, ближайшие друзья, мама испекла торт. Что еще? Кофе и сэндвичи. Скромный праздник, ничего общего с показухой, в которую нынче превращают свадьбы, арендуя соборы, бальные залы и лимузины. Свадьба Синди едва не разорила нас, а в итоге молодые разошлись. В чем смысл-то повального безумия, объясните мне? Все шикарные свадьбы на свете не подготовят тебя к тому, чем все это закончится. А закончится креслом-каталкой, в котором тебя повезет по обезображенной туристической пещере тот самый мужчина, отец твоих выросших детей. Опомниться не успеешь, как этот день настанет.

Сюрприз! Еще один маленький мрачный адок на шоссе 66 – Куба, штат Миссури. В путеводителях я много чего вычитала о былой славе этих унылых деревенек. Куба некогда похвалялась “Мидвеем”, гигантским комплексом с отелем, центром продажи автомобилей и круглосуточным рестораном. Теперь всего-то и есть что ларек с фруктами об одной продавщице. Поди знай.

– Джон, притормози у ларька. Куплю винограда.

Джон сворачивает к маленькому фанерному ларьку, где продается свежий виноград и виноградный сок. Похоже, мы заехали в страну виноделов, и как раз в пору сбора урожая.

– Посиди пока в машине, Джон, хорошо?

– Ладно, Элла. А попить тут что-нибудь есть?

– Я возьму нам виноградного сока, хочешь?

Джон кивает:

– Звучит неплохо.

– Не вздумай уехать без меня, – предупреждаю я полушутя, но и всерьез. И так, и эдак. Джон стал почти невосприимчив к юмору. Сам он порой еще заставляет меня смеяться, может быть того не замечая, но мои шутки, уж какие есть, ему непонятны.

Я покупаю гроздь винограда и кварту темного, как кровь, сока. Продавщица складывает все вместе в бумажный пакет.

– Вот, дорогуша, – произносит она со сладкой улыбкой. Небось, приберегает ее специально для очаровательных бабулек вроде меня, эксцентричных старушек в бейсбольных кепках, изящно ковыляющих, опираясь на палку, от трейлера, сплошь заклеенного стикерами. Джон издавна питал слабость к наклейкам с названием штата жирными буквами и надписями вроде “СТРАНА ЧУДЕС” и тому подобное. Задницу нашего фургона из-под них и не разглядишь.

Не то чтоб я сомневалась в искренности этой улыбки. Нет, я не сомневаюсь. По нынешним временам я всегда рада видеть приветливое лицо, в особенности если человек еще и еду мне предлагает.

– Спасибо, мисс, – отвечаю я, вручая продавщице долларовые купюры. Местных правил любезного обращения я не знаю и дорогушей ее назвать не решусь.

– Хорошего вам дня, мэм.

Слегка мурлычущий голос, среднезападный выговор, какого не ожидаешь услышать на плато Озарк, вполне приятный на слух. Мы, жители Среднего Запада, чаще подмечаем другие акценты – потому, думаю я, что наш собственный имеет так мало отличий. Но когда я слышу вариации нашего твердого “р” и носовой прононс, то начинаю ценить нашу родную речь, ровную, плоскую интонацию под стать ландшафту.

Мы сидим в кабине, цедим сок, едим виноград с крекерами “цыпленок в печенье”. Странное сочетание, едва ли я могу его одобрить, но не было сил шарить в дальнем конце трейлера в поисках чего-то посущественнее. Вообще-то я рада и тому, что проснулся аппетит. Ягоды темные, мясистые и сочные, так что я предусмотрительно подвязала салфетку. Едим молча. Джон время от времени одобрительно крякает, но и только. И это хорошо – что мы оба молчим. Болтовня все испортила бы. На миг я счастлива – до слез. Именно такие мгновения превращают путешествие в чудо, именно ради них я наплевала на докторов и детей. Джон и я, вдвоем, как всю жизнь, ничего не говорим, ничего особенного не делаем, просто – отдыхаем. Ничто не длится вечно, и все-таки даже когда понимаешь, что вот-вот все закончится, порой удается повернуть вспять и ухватить еще чуточку жизни, и никто этого даже не заметит.

Мы едем по очень старому участку 66-го – с бордюром, розоватый камень с прожилками гудрона, – пока он не переходит в Тирдроп-роуд, которая приводит нас к Чертову локтю, извилистому проезду по ржавому железному подвесному мосту над рекой Биг-Пайни. Такие названия, как Биг-Пайни, вызывают у меня улыбку. Далековато я заехала от мест, где провела детство, там реки именовались Руж или Сент-Клэр. На слух претенциозно, по-французски, хотя Детройт далек от изящества и даже в пятидесятые, в пору своего расцвета, был жестким промышленным городом, развязным и жирным от копоти. Но я не могла бы вообразить себе иное начало жизни в другом месте.

После остановки в Арлингтоне (заправка и туалет) шоссе 66 исчезает, и нас вновь выносит на I-44. Хотя путеводители объясняли, как вскоре вернуться на старую дорогу, мы немного схитрили и остались пока на федеральной трассе. В очередном Спрингфилде я указываю направление на старую дорогу.

– Как ты себя чувствуешь, Джон? Все хорошо?

Джон кивает, проводит рукой по лбу, вытирает ладонь о рукав.

– Я в полном порядке.

– Ты устал? Пора подыскать место для ночной стоянки?

Вопрос я задаю Джону, хотя на самом деле это мне уже хочется завершить день. Меня потряхивает, все болит. Я ощущаю дискомфорт.

– Да, окей.

Само собой, раз уж мы решили остановиться, ни одной стоянки не найти. Мы петляем по лабиринту городишек с причудливыми названиями – Плю, Рескью, Альбатрос, – старинные застройки из бревен и камня. В Карфагене находим наконец подходящий кемпинг. Платим и обустраиваемся до утра.

Вечернее солнце все еще палит, так что мы пока сидим внутри трейлера. Я включаю маленький вентилятор, принимаю дневные таблетки и устраиваюсь почитать старую “Детройт фри пресс”. Джон вскоре переходит в заднюю часть трейлера и ложится. Под его весом фургон слегка колышется, скрипит какая-то ось.

– Элла, где дети?

– Дома.

Джон садится на кровати, уставясь широко раскрытыми глазами на шов, где стенка сходится с потолком.

– Мы оставили их одних?

– Угу.

Я заведомо знаю, что сейчас будет.

Он выворачивает шею, пытаясь заглянуть мне в глаза, зрачки расширяются от испуга.

– Как же, господи, мы бросили деток одних?

Я хлопаю газетой по столу, нет у меня сил на все это.

– Джон, наши дети давно выросли. У них свои семьи. Все хорошо.

– Все хорошо? – недоверчиво переспрашивает он.

– Да. Ты же помнишь? Кевин женился, Синди вышла замуж. У Кевина с Арленой двое сыновей, Питер и Стивен. И у Синди мальчик и девочка.

– Вот как?

– Да, Джон. Разве ты не помнишь? Лидия и Джои.

– Ну да. Малыши.

– Джои восемнадцать. Лидия в университете. Помнишь, мы были у нее на выпускном вечере в школе?

Порой мне кажется, я все время твержу Джону одно: “Помнишь? Неужели не помнишь?” Где-то у него в голове, я уверена, дрейфуют все эти воспоминания о нашей долгой жизни вместе. Не могу поверить, что они исчезли. Их всего лишь надо выманить на поверхность. Если для этого приходится все время теребить Джона – что ж, пусть так.

– Лидия произнесла на выпускном небольшую речь – о том, что нужно знать, куда идешь, найти свою дорогу в будущее. Все хлопали. Джои играл в оркестре во время раздачи аттестатов…

– Да-да, помню.

– Вот и хорошо. Ты должен помнить. Помни хорошенько, потому что я до смерти устала помнить все за тебя.

– Извини, Элла, – пристыженно отвечает он.

Порой я самой себе готова врезать.

– Ох, черт. Это ты меня прости, дорогой. Я не должна была злиться.

– Это все моя память дурацкая.

– Знаю, дорогой.

Я снова берусь за газету, решив разобраться с кроссвордом. Ищу карандаш.

– Элла, где наши дети?

Глубокий вдох.

– С ними все хорошо, Джон. Ты поспи.

Я велю ему поспать – и что же? Сама и засыпаю прямо за столом. Мгновенные провалы – еще одна причина, почему старость такая докука. Ты вовсе не собиралась спать, а потом вдруг просыпаешься – глядь, прошло несколько часов. День сменился вечером. Между ними пропасть, и ты понятия не имеешь, что за это время произошло.

Теперь в трейлере глухая тьма, и это меня пугает. Мы с Джоном давно уже не допускаем, чтобы в доме совсем не было света. Джон теряется в темноте, а я почему-то тревожусь. Ложась спать, мы повсюду оставляем свет. Мы спим в сумраке, дремлем в густой тени. Мы и наяву живем в полутьме, особенно Джон.

– Джон! – кричу я, стараясь не паниковать. Он храпит так, что заглушил бы целый оркестр.

Наконец я соображаю: прямо тут, над столом, висит лампа. Господи! Я поднимаю руку, нащупываю, кое-как нахожу выключатель. Свет вспыхнул – и снова я в безопасности.

– Джон, поднимайся! – Я гляжу на часы.

– Что такое? – Голос у него вязкий со сна.

– Мы почти три часа продремали. На улице стемнело.

Хочу встать, ноги не слушаются. Вращаю стопами в надежде восстановить кровообращение.

– Поможешь мне?

– Минутку! – откликается Джон, скоренько подходит к столу и протягивает обе руки, чтобы вытащить меня из кресла.

– Ой-ой! – Край стола впивается мне в брюхо. – Старушка Джесси две тонны весом!

И вот я снова на ногах, колени причиняют мне дискомфорт. Ужасный.

– Ш-ш, – шепчет Джон, приглаживая мои волосы. От рук пахнет уксусом, и все же мне приятно его прикосновение.

– Все хорошо. Ты проголодался?

Стоило заговорить о еде, и Джон просиял. Он выспался и в отличном настроении. Бывает и так, что он просыпается злой как черт. Всяко бывает.

– Пожарю нам яичницу с беконом? – предлагаю я.

– Отличная мысль.

Я бреду в кухоньку. Три ступеньки – и на месте. Вот чем крут кемпер. С годами до всего становится так трудно добраться, а здесь, в нашем “Искателе”, все, что нужно, под рукой.

Включаю электрическую сковородку, достаю из холодильника яйца, выкладываю на сковородку шесть полосок бекона. Гоню Джона вымыть руки, и он берется подсушить хлеб. А потом застывает перед кухонным столиком, перед ним стопка нарезанных ломтиков.

– Пока не клади их в тостер, – предупреждаю я.

Я слежу за ним. Джон закрыл пакет с остатками хлеба на проволочку и роется в ящике (там беспорядок), ищет ножницы. Хочет обрезать пакет точно над проволочкой. Последнюю пару лет он всякий раз так делает. Одно из проявлений болезни. Дома он все время что-то поправляет, перекладывает, крутит в руках. Обрежет пакет, выйдет из комнаты, потом вернется и еще подрежет. Иногда успевает совсем извести пакет, прежде чем мы съедим хлеб. И все же сейчас Джон намного разумнее, чем обычно, и даже его возня с пакетом кажется более-менее нормальной.

– Коктейль? – предлагаю я.

– Звучит неплохо.

Знаю, вы небось думаете: эта женщина только что радовалась нескольким драгоценным мгновениям, когда у ее мужа прояснилось в голове, и что же? Торопится одурманить его выпивкой. Если вы так думаете, вы отчасти правы, но мне плевать. Я заглядываю в шкафчик и вытаскиваю бутылки “Канадиан клаб” и сладкого вермута.

– Давненько мы не делали коктейль, – говорю я, переключив сковородку с беконом на минимум. – Достань из морозилки лед.

Джон, к моему удивлению, находит какую-то музыку. По трейлеру плывут томные звуки струн, медовый сакс-баритон. Давным-давно Джон записал на магнитофон множество наших любимых альбомов, специально для поездок в каникулы. Всякие хорошие вещи – Артура Лимана, Тони Моттолу, Герба Алперта, Джеки Глисона.

– “Полуночное солнце”? – угадываю я.

– Наверное, – отвечает Джон, возвращаясь с формочкой ледяных кубиков. – Думаю, это оно.

Я смешиваю два “Манхэттена”, очень сладких. С тех пор как дети выросли и покинули дом, мы с Джоном повадились немного выпивать перед ужином. Устраивались внизу, у бара в гостиной, где раньше принимали гостей, зажигали свечи, включали музыку, болтали. Джон как раз дорабатывал последние годы инженером в “Дженерал моторс” и рассказывал мне, что творится в техцентре, кто кого подсиживает, кого обошли с повышением и так далее. После выхода на пенсию он утратил к этому интерес. Слава богу, стаж тридцать лет, повышенная пенсия. Успел отработать до середины 1980-х, когда автопромышленность Детройта развалилась на куски. А я рассказывала, с кем за день поговорила, что нового у детей, о скидках в продуктовом – ничего сверхъестественного. Но мы общались, делились информацией.

Теперь мы сидим за столиком, смотрим в свои стаканы – и ни слова. Спасибо, Энди Уильямс поет “Лунную реку”. Хоть какие-то осмысленные звуки. Я кручу стакан в руке, следя, как опускается на дно вишенка. Поднимаю стакан выше:

– За твое здоровье!

Джон тоже поднимает стакан и улыбается, он всегда так улыбался. Существует ли мышечная память – как пить коктейль? Я отпиваю глоток. Холодный, сладкий, крепкий. Ничто не сравнится с первым глотком коктейля, вспоминаю я. Ах! Как приятно забыть, а потом вспомнить! Вновь оживают надежды, ради которых я отправилась в это путешествие. Джон тоже отхлебывает, сильно жмурится. Миг тревоги – но тут он удовлетворенно вздыхает:

– Черт побери, это вкусно!

– Мы неплохо продвигаемся, как по-твоему?

Джон кивает:

– Точно.

– Думаю, мы сегодня примерно триста миль проехали.

Джон делает второй глоток и хмурится:

– Это не так много.

– Мы хорошо едем. Просто по старой дороге выходит чуть медленнее. Ты не беспокойся.

– Может быть, завтра, – говорит он.

– Может быть, завтра, – вторю я, поднимая бокал. Эти три слова правдивее многих иных.

После ужина я решаю, что нам пора чем-нибудь заняться. Выдаю Джону пепси, делаю себе еще один коктейль.

– Время вечернего развлечения!

– То есть? – спрашивает Джон, перекатывая во рту зубочистку.

Джон не знал, что я упаковала в дорогу проектор и большую коробку слайдов. Дома, в подвале, у нас целый шкаф с выдвижными ящиками, там хранятся слайды: отпуска, семейные встречи, поездки на выходные, дни рождения, свадьбы, новорожденные – все, что с нами случалось в жизни. Одно время Джон был прямо фанатиком фотографии. Официальным хронографом нашей семьи.

Ночь теплая. Мне подумалось: можно посмотреть слайды на свежем воздухе, как в открытом кинотеатре. Поблизости как раз зажигаются фонари, и грозная тьма рассеивается. Я не стала выключать нашу лампу, свет теплым кругом распространяется перед трейлером – неяркий, он нисколько не мешает работе проектора, который я поручаю Джону установить на переносном столе.

– Управился, Джон? – кричу я ему изнутри.

– Где экран?

– Ох, экран-то я и забыла. Возьму простыню.

Я роюсь в нашем маленьком фанерном сундучке и нахожу целую стопку – сирот, уцелевших от полных, давно изодравшихся комплектов. К чему я не готова, так это к нахлынувшим на меня чувствам. При виде старых простыней, гладко-истертых сотнями стирок за многие годы, я невольно думаю о своей жизни – по крайней мере, о своей замужней жизни – как о череде постельного белья: сначала жесткие белые простыни, мое приданое, со следами первых наших лет, еще неутоленной страсти, потом те же простыни – пожелтевшие от мочи, когда Синди приучилась залезать к нам в постель; пастельные простыни, купленные на восемнадцатом или девятнадцатом году брака (тот момент, когда первоначальные элементы супружеского союза нуждаются в замене – матрасы, радио, полотенца приходят в негодность все разом, напоминая тебе, как долго все это длится), и эти же купленные на замену простыни последовали за нами в средний возраст; потом появилось белье поновее, в полосочку, хлопок с примесью синтетики, из аутлетов, которые нам попадались в дороге (какая роскошь – выбирать из трех-четырех вариантов), они сопровождали нас до исхода среднего возраста и в старость, и это последнее белье сделалось мягким, как шелк, от многократных стирок, а в последнее время загрязнилось, по мере того как Джон утрачивал навыки гигиены, и уже не отделаться от запаха немытого тела, которое готовится к долгому-долгому сну.

Я представляю, как все белье в моем доме – битком набитый шкаф – пойдет с молотка при общей распродаже. Я бывала на распродажах, но мне в голову не приходило купить чье-то постельное белье. Старые простыни слишком интимны, в них слишком много чужих снов.

Я выбираю старую белую простыню, износившуюся почти насквозь, – для нынешних наших целей она подходит в самый раз. Когда я выхожу наружу, Джон стоит у переносного стола и беззвучно плачет.

– Джон, что случилось?

Он глядит на меня, глаза мокрые, красные, полные отчаяния.

– Элла! Черт бы все это подрал! Не могу включить.

Горестно мне видеть его слезы.

– Милый, ничего страшного. Дай я взгляну.

Смотрю внимательнее: он воткнул удлинитель в наружную розетку трейлера, но не подсоединил к удлинителю проектор.

– Все в порядке. Ты просто забыл воткнуть эту вилку.

Джон приподнимает очки, тыльными сторонами запястий вытирает глаза, сильно нажимая, чуть ли не вдавливая их в орбиты.

– Черт бы подрал мою память!

Я целую мужа в щеку и отдаю ему “клинекс”, который держу наготове в рукаве.

– Полно. Давай слайды посмотрим.

Долгий закат над озером Сент-Клэр. Наша дочь Синди, подросток, прохлаждается на веранде. Виден лишь ее силуэт, только-только проступающие контуры нового, девичьего тела на фоне яростно-оранжевого неба с золотистым отливом и прожилками барвинка. Теперь цвета кажутся искусственными, красный со временем стал резче, гиперреальность, как в моих снах, когда они бывают цветными (я чувствую себя такой старой, что порой удивляюсь и озвучке в моих снах). Это коттедж, где мы провели столько летних выходных вместе с моим братом, сестрами и их семьями.

– Кто это, Джон? – проверяю я мужа. – Ты знаешь, кто это?

– Разумеется, знаю. Это Синтия.

– Правильно.

Я беру пульт и переключаю слайд. Следующий – мы все вместе, вчетвером, прекрасный снимок; Джон, наверное, выставил таймер, чтобы успеть присоединиться к нам. Мы все в шортах, ярких рубашках и блузах после долгого дня на природе. Загорелые и счастливые, за исключением только Синди, которая куксится – скорее всего, из-за какого-то парня.

– Славный снимок, Джон.

– Ага.

Несколько слайдов спустя мы оказываемся на кухне старого коттеджа. Мой младший брат Тед, его жена Стелла и с ними трое детей – Терри, Тед-младший и Тина. Некоторые родители непременно желают дать всем детям имена на одну букву, и мне всегда было чуточку жаль Стеллу, чья буква оказалась соседней с Т, но все же не совпала.

И моя старшая сестра Лена здесь со своим выводком. Эл, ее пьяница муж, наверное, накачивался в тот момент в гараже. Он почти все свободное время проводил там, поближе к холодильнику с пивом, потому, когда его настиг цирроз, никого из нас это не удивило.

– Похоже на вечеринку, – говорит Джон.

– Всего лишь семейный ужин.

Люди на слайде собрались вокруг стола, берут, кто до чего дотянется. На столе оставшееся с обеда мясо, чипсы, макаронный салат, желатиновый десерт, мисочки с соусом и крекеры, бутылки газировки – красной, оранжевой, зеленой – с названиями, которые я едва припоминаю, – “Аптаун”, “Уинк”, “Таун клаб”. И таких фотографий за годы набираются десятки, думаю я, – огромные массы еды, тесно уставленные посудой столы. Я думаю о людях на слайдах – большинство уже покинуло нас, кто умер от инфаркта, кто от рака, нас всех сгубила еда, которую мы так любили, наши шезлонги и послевоенное довольство, на каждой фотографии люди становятся крупнее и крупнее, раздаются от благополучия.

Но сегодня этот снимок заинтересовал меня – вернее, меня заинтересовала я сама. Почему нас всегда привлекает собственный отпечаток на фотографии? Даже в моем нынешнем возрасте это никуда не девается. На снимке я стою на заднем плане, в углу, смотрю в сторону, ни с кем не общаюсь.

– В тот вечер ты была грустна, – говорит вдруг Джон.

Меня удивляют его слова. Но, присмотревшись, вижу: я и в самом деле печальна.

– Почему я грустила? О чем?

– Я не знаю.

Мне вдруг остро хочется узнать причину тогдашней печали. Так важно это узнать, но я не могу припомнить.

Позади нас на дороге останавливается молодая семья, машут нам. Муж – темноволосый, спортивного типа, лет тридцати с небольшим – улыбается так энергично, словно прекрасно знает нас.

– Как вы тут? – спрашивает он и подтаскивает к нам белобрысого и взъерошенного упирающегося мальчишку. Жена, выбеленная блондинка в розовом летнем платье, идет следом, уступая капризу своего общительного супруга. Что-то в ее манере кажется мне очень знакомым.

Присев на корточки перед мальчиком, мать указывает ему на экран:.

– Видишь, зайчик, вот так это делали в прежние времена.

Мальчику на вид примерно семь, на футболке надпись: “Был там, делал это, купил футболку”. Выражение его лица я распознаю сразу: ему бы сбежать, поиграть в свой “Геймбой”, наверное, – если, конечно, он хоть немного похож на моих внуков.

– Неплохо вы тут устроились, – говорит отец семейства.

– Нам по душе, – отвечаю я. Почему-то больше ничего из себя выдавить не удается. Надеюсь, что Джон вступит в разговор, но он полностью сосредоточился на экране.

Несколько лет назад у меня была бы другая проблема: как его остановить. Джон обожал болтать с незнакомыми людьми. Он и этот парень принялись бы счастливо пережевывать прогноз погоды, преимущества местного кемпинга или обсудили бы, кто куда едет. Но теперь Джон погружен в молчание. Прохожее семейство смотрит вместе с нами несколько слайдов и прощается. Я рада, что они ушли, меня задело высказывание блондинки насчет “прежних времен”, но главным образом мне стыдно за себя – такую зависть я чувствую к их молодости, к жизни, в которой все еще впереди, а они даже не понимают, как им невероятно повезло, – и этому непониманию я тоже завидую.

Подходят еще какие-то люди, но, должна сказать, всем быстро наскучивает проекция нашей жизни на простыне. А потом возле нас останавливаются мужчина и женщина лет около семидесяти и довольно долго смотрят. И я вижу, что для них это не просто развлечение, – наверное, их жизнь во многом похожа на эту.

Для наших детей, пока они росли, не было худшего наказания, чем просмотр слайдов. Синди вылетала из гостиной, едва мы доставали проектор, да и Кевин вел себя немногим лучше. Я усаживала их минут на десять-пятнадцать, а потом они принимались так ерзать, что я их отпускала и спокойно смотрела слайды вместе с Джоном. Но в последние годы оба наших ребенка изменились. Теперь им нравится смотреть слайды, и они показывают их своим детям. Думаю, они поняли: это их история. Наша общая история.

На экране – другой день тех же летних выходных, барбекю, все во дворе играют в мячик, дети ходят колесом, позируя на камеру, все загружаются хот-догами, гамбургерами, картофельным салатом с горчицей, фасолевым и фруктовым салатом. Другие коттеджи, на заднем плане за нами, кажутся блеклыми, лишенными индивидуальности. Вроде театральных декораций – лишь бы заполнить поле зрения. Соревнование по метанию подковы – я снова далеко в стороне и выгляжу не веселее, чем накануне, хотя Джон и продолжает упорно включать меня в групповые фото. Не знаю, зачем он это делает. И тут я кое-что припоминаю. Припоминаю, как в тот день Джон махал мне из-за камеры, пытался подбодрить. Незадолго до этих выходных у меня случился третий выкидыш. Этого ребенка я вынашивала так долго и так внезапно потеряла. В тот момент я была раздавлена, лишилась надежды обзавестись вторым малышом. Мне вовсе не хотелось проводить выходные в большой компании, но Джон и моя сестра Лена решили, что это будет мне на пользу.

И хотя я знаю конец этой истории, и этот конец вполне благополучный – я сменила врача и полтора года спустя родила Кевина, – мне и сейчас больно смотреть на страдающую молодую женщину, запертую в том мучительном для нее настоящем времени. Я прекращаю перещелкивать кадры и продолжаю смотреть на себя – расплывающийся образ на заднем плане. Почти неузнаваемый, и вот он уже растворяется. Следующий слайд я так и не вывожу на экран. Те немолодые супруги прощаются и идут дальше по дороге. Наверное, приняли меня за умалишенную, – и, возможно, правы. Мы отсмотрели всего полтора ящичка со слайдами, но я решила, что на этот вечер достаточно.

Загрузка...