В поисках потерянного звука. Экспериментальная звуковая культура России и СССР первой половины ХХ века

8.1. Утопия и антиутопия

Смерть Ленина в 1924 году привела к кардинальным, хотя и постепенным, изменениям в политике властей. На смену революционной утопии 1920‐х приходят реалии тоталитарной эпохи 1930–1950‐х. Сворачивание НЭП, ликвидация независимых творческих объединений и создание централизованных органов управления интеллигенцией, ужесточение цензуры и репрессии приводят к практически полному прекращению экспериментаторства в СССР уже к концу 1930‐х.

За основу борьбы с экспериментальным искусством, которому позже будет дано название «формализм», был взят тезис В. И. Ленина о том, что искусство должно быть понятно «массам» и любимо ими. Это положение было развито в резолюции «О политике партии в области художественной литературы» (1925), с которой, собственно, и началась государственная кампания против любого экспериментального искусства.

В конце 1928‐го в тюрьмах и ссылках находилось уже 6–8 тыс. человек, «философский пароход» уже отплыл в Европу, до большого террора оставались считанные годы. Кто‐то эмигрировал, сумел сохранить себя не только физически, но и духовно. Другие погибли в сталинских застенках. Большинство ассимилировались, старательно вычеркнув из собственных биографий малейшие упоминания прежних творческих откровений, а вместе с ними и всю фантастическую культуру проекционистов-экспериментаторов 1920‐х годов.

Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций» фактически отменяло право творческих работников учреждать свободные ассоциации и объединения. Согласно резолюции, был организован Союз композиторов СССР (подобно другим творческим союзам художников, архитекторов, писателей, и т. п.). Это сопровождалось ликвидацией Ассоциации современной музыки (АСМ) и Российской ассоциации пролетарских музыкантов (РАПМ).

Теперь любая форма поддержки культуры была возможна только в рамках деятельности тех или иных творческих союзов и прочих государственных культурных институтов со всеми сопутствующими бюрократическими процедурами. Нормой культуры становится фундаментальное разграничение на официальное и неофициальное, и связанное с этим двоемыслие. Признание человека музыкантом, художником или артистом становится прерогативой государства. Неофициальная культура такого права не имеет, ее «звания» ничтожны и не являются юридически значимыми аргументами. Государство дает заказы, посылает в творческие командировки, организует выставки, стимулируя развитие необходимого ему пласта культуры.

В дальнейшем эпоха Сталина характеризовалась бюрократическим контролем и господством социалистического реализма во всех областях искусств, включая музыку. Идеологическая доктрина социалистического реализма была объявлена в 1934 году.

Первая мощная волна пропагандистской кампании против ставящего перед собой сложные художественные задачи искусства, затронувшая также театр (прежде всего, Всеволода Мейерхольда) и другие виды искусства, инициировала редакционная статья в газете «Правда» от 28 января 1936 года «Сумбур вместо музыки!», посвященная опере Д. Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда».

Последний гвоздь в крышку гроба музыкального экспериментализма был забит Постановлением политбюро ЦК ВКП(б) об опере «Великая дружба» Вано Мурадели от 10 февраля 1948 года, опубликованным в газете «Правда». Постановление осуждало формализм в музыке и объявляло оперу Мурадели «порочным антихудожественным произведением». Состоявшееся вскоре совещание деятелей советской музыки под председательством члена политбюро А. Жданова подвергло уничтожающей критике произведения С. Прокофьева и А. Хачатуряна, которые сравнили со звуками бормашины и музыкальной душегубкой. Критике подверглись и произведения Д. Шостаковича, В. Мясковского, Г. Попова, В. Шебалина и др. Было вынесено постановление о борьбе с формализмом. Постановлено:

«Осудить формалистическое направление в советской музыке, как антинародное и ведущее на деле к ликвидации музыки.

Предложить Управлению пропаганды и агитации ЦК и Комитету по делам искусств добиться исправления положения в советской музыке, ликвидации указанных в настоящем постановлении ЦК недостатков и обеспечения развития советской музыки в реалистическом направлении.

Призвать советских композиторов проникнуться сознанием высоких запросов, которые предъявляет советский народ к музыкальному творчеству, и, отбросив со своего пути все, что ослабляет нашу музыку и мешает ее развитию, обеспечить такой подъем творческой работы, который быстро двинет вперед советскую музыкальную культуру и приведет к созданию во всех областях музыкального творчества полноценных, высококачественных произведений, достойных советского народа.

Одобрить организационные мероприятия соответствующих партийных и советских органов, направленные на улучшение музыкального дела»[371].

Председателем нового оргкомитета Союза композиторов назначен Б. Асафьев, в секретариат ­вошли М. Коваль, В. Захаров. Генеральным секретарем СК назначен Тихон Хренников, последовательный и успешный борец с «музыкальным авангардом», «модернизмом», «формализмом», «пережитками буржуазной идеологии» и т. п., ставший главным музыкальным функционером страны, занимавшим этот пост в течение последующих 43 лет.

Карикатура из журнала «Советская музыка». 1948. № 1

В специальном номере журнала «Советская музыка» за январь 1948 года (вышедшем только в апреле) в числе прочего была опубликована карикатура художника А. И. Костомолоцкого с поэтическим комментарием:

«Звучанья скрипок были жалки —

Заменят из землечерпалки.

Чтоб звучность душу сокрушила,

На помощь арфам — бормашина!

Пронзишь ли флейтой сердце милки? —

Нет, здесь нужны камнедробилки.

Виолончель презри, новатор!

Сыграет тему экскаватор.

Что ждать от старомодной тубы,

Когда фабричные есть трубы!

Музыковеды, выше кубки

В честь музыкальной душегубки!»[372]

Исторический круг замкнулся: режиссером выпуска кинохроники «Новости дня» № 23 за апрель 1948 года, посвященного совещанию деятелей советской музыки, был Дзига Вертов.

По схожему сценарию развивались события и в других областях культуры и науки. Громили кибернетику, «науку мракобесов»[373], генетика обвинялась в том, что она не что иное как «продажная девка империализма»[374] и т. д.

Последняя фаза эпохи Сталина фактически положила конец бóльшей части новаторства и эксперимента в области музыки и технологии искусства. «Последняя, сталинская треть этого столетия совершенно бесплодна. Это “проклятая Богом пустыня”, словами Салтыкова-Щедрина. Все безусловно талантливое, что было, вопреки обстоятельствам, создано в этот период, обязано происхождением предшествовавшему времени»[375].

8.2. Государство и бюрократия

Авторитарно-бюрократические системы, независимо от идеологии, имеют сходную пирамидальную структуру: наверху — одинокая фигура «национального лидера», в основании — общество, придавленное многочисленными уровнями бюрократической пирамиды. Принципы функционирования подобных систем, именуемых в России «вертикалью власти», неизменны: конспирация посредством той или иной идеологии или религии, корпоративная замкнутость, ограничение вертикальной мобильности ради монополии на власть и привилегированные системные ниши. В большинстве случаев единственным механизмом, обеспечивающим вертикальное движение, является та или иная форма коррупции.

Поскольку высшие эшелоны власти в подобных системах практически недоступны, запросы попадают в бюрократические мельницы, годами циркулируя между различными бюрократическими инстанциями. Чтобы избежать лишней ответственности, чиновник переадресовывает запрос на следующий бюрократический уровень и далее — по замкнутой цепочке.

И хотя волны модернизации прокатываются по России уже в течение трех столетий, начиная с преобразований Петра I, по своей природе авторитарные системы не заинтересованы в поддержке модернизационных идей, активизирующих общественное сознание. Рост авторитаризма подавляет «горизонтальные» социальные и профессиональные творческие сети, снижающие зависимость от власти. Любая «модернизация» подобной системы неизбежно оборачивается торможением, усилением архаизации и изоляции. Результатом являются демагогия, страх, социальная апатия и невежество. «Наша историческая беда заключается в том, что российская модернизация способствует не столько вхождению России в модерность, сколько укреплению феодально-имперских оснований культурно-цивилизационной системы. Модернизация во имя укрепления империи приводит к перераспределению жизненной энергии человека из сферы повседневности в сферу светских или религиозных мегапроектов, создает мир, где человек лишь подручное средство, а укрепление империи — великая цель»[376].

Выживая в подобной системе как социальный персонаж, интеллектуал разрушается как тип. Будучи встроенным в социальную машину, он начинает функционировать как ее составная часть. Несогласных и «выскочек» давят «силовые структуры» и прочие «компетентные органы», а также сросшийся с ними криминал. Таким образом, «существующий механизм поддержания внутренней стабильности российской социокультурной системы, постоянного воспроизводства имперского сознания препятствует инновационным процессам»[377].

Имперская «держава, основанная на аккумулированной и монополизированной мощи всех своих индивидуальных членов, неизбежно лишает каждого из них его силы, отнимая природные и человеческие возможности. Он становится винтиком накапливающей власть машины, и ему остается только утешать себя тонкими размышлениями о конечном ее предназначении, сама же машина устроена так, что, просто повинуясь своему внутреннему закону, она может сожрать земной шар»[378].

8.3. Стать частью машины

В 1930‐е годы одним из самых влиятельных функционеров в области культуры был Платон Керженцев (Лебедев) (1881–1940) — советский государственный деятель, теоретик и организатор управления в советском государстве, первый биограф Ленина.

В период обучения на факультете истории и фило­логии Московского университета Керженцев находился под влиянием идей Перси Маккея, Рихарда Вагнера и Александра Богданова. В связи с активной революционной деятельностью был подвергнут репрессиям и вынужден эмигрировать. В 1910–1913 годах жил в Лондоне, Нью-Йорке и Париже.

В 1926–1927 годах Керженцев был председателем редакционной коллегии ОГИЗ и одним из основателей системы советской цензуры. В 1936–1938 годах он был председателем контрольной комиссии Всесоюзного комитета по делам искусств. Предположительно, именно он являлся автором печально известной анонимной статьи «Сумбур вместо музыки», напечатанной в 1936 году в газете «Правда».

7 февраля 1936 года Керженцев в докладной записке Сталину и Молотову писал: «Сегодня у меня был (по собственной инициативе) композитор Шостакович.

На мой вопрос, какие выводы он сделал для себя из статей в “Правде”, он ответил, что он хочет показать своей творческой работой, что он указания в “Правде” для себя принял.

На мой вопрос, признает ли он полностью критику его творчества, он сказал, что большую часть он признает, но всего еще не осознал <…>

Председатель комитета по делам искусств при СНК СССР Платон Керженцев беседует с представителями коллективов художественной самодеятельности. Июнь 1936. Фотография Ю. Н. ­Халипа. РГАКФД

Я указал ему, что он должен освободиться от влияния некоторых услужливых критиков, вроде Соллертинского, которые поощряют худшие стороны его творчества, создавшиеся под влиянием западных экспрессионистов <…>

Я ему посоветовал по примеру Римского-Корсакова поездить по деревням Советского Союза и записывать народные песни России, Украины, Белоруссии и Грузии и выбрать из них и гармонизировать сто лучших песен. Это предложение его заинтересовало, и он сказал, что за это возьмется.

Я предложил ему перед тем, как он будет писать какую‐либо оперу или балет, прислать нам либретто, а в процессе работы проверять отдельные написанные части перед рабочей и колхозной аудиторией.

Он просил меня передать, что сов. композиторы очень хотели бы встретиться с т. Сталиным для беседы»[380].

В июне 1936 года Керженцевым была составлена докладная записка Сталину и Молотову «О необходимости изъятия из открытой экспозиции московской Третьяковской галереи и ленинградского Русского музея работ русских художников-авангардистов группы “Бубновый валет” и других подобных формалистических группировок»[381].

Несмотря на то, что Платон Керженцев был ответственен за «успешное» преследование Всеволода Мейерхольда, Михаила Булгакова, Дмитрия Шостаковича, Сергея Прокофьева и многих других, на пленуме ЦК партии в январе 1938 года выступил А. А. Жданов: «Председатель Комитета по делам искусств т. Керженцев, проявив фальшивую “бдительность” по отношению к молодым музыкантам, в то же время допустил безобразное засорение чуть ли не всей системы Комитета вражескими элементами. <…> Комитет и его председатель т. Керженцев не справились с высокоответственной задачей руководства советским искусством.»[382]. В 1938 году Керженцев был снят со своей должности. В 1939–1940 годах он был заместителем главного редактора Большой и Малой советских энциклопедий, которые ввели в культурный обиход новую официальную, подвергнутую цензуре версию истории России, переписанную согласно политическому ­заказу Сталинских властей.

8.4. Месяц из жизни Евгения Шолпо

Стараясь добиться финансирования своей лаборатории графического звука, входившей в то время в состав Института театра и музыки, конструктор Евгений Шолпо договорился о демонстрации синтетических фонограмм, созданных с помощью вариофона, перед комиссией из членов акустической лаборатории и профессуры Московской государственной консерватории. Для этого 10 июня 1937 года он приехал в Москву. Шолпо требовалось договориться о кинозале; проверить оборудование; пригласить комиссию; провести презентацию; получить официальную оценку комиссии со всеми подписями.

На решение этих задач у Евгения Шолпо ушел ровно один месяц, в течение которого он был вынужден ежедневно по многу часов обходить многочисленные инстанции.

Добившись своего, несмотря на постоянные неисправности оборудования, хроническое отсутствие персонала, откровенный саботаж чиновников, Шолпо получил копии положительных экспертных оценок. Все тщетно. Выясняется, что с самого начала Институт театра и музыки забыли внести в список организаций, нуждающихся в финансировании.

Дневник Евгения Шолпо[383].

10 июня — 3 июля 1937 года утром, в Москве, на Ленинградском вокзале я условился с директором Ленинградского Музыкального научно-исследовательского института Р. П. Баузе, что мы встретимся с ним завтра в 12 часов дня в Управлении музыкальных учреждений и вместе пойдем к начальнику Управления С. С. Шатилову.

11 июня — с 12 часов дня я ждал в Управлении Музыкальных Учреждений встречи с Р. П. Баузе до 2‐х часов дня и не дождался.

13 июня с 11 часов утра я ждал Р. П. Баузе там же и опять не дождался.

14 июня — с 11 часов утра там же не дождался.

15 июня — телефонировал в Отдел науки и изобретений ЦК ВКП(Б) к тов. Шилову — просил принять. Завтра.

16 июня — в Отделе науки и изобретений ЦК ВКП(Б) меня принял тов. Шилов, но говорить не смог, т. к. был вызван на заседание. Завтра.

17 июня — в 1‐ом часу дня меня принял тов. Шилов. Говорили. Знакомился с моим делом. Обещал доложить К. Я. Бауману и телефонировать П. М. Керженцеву.

20 июня — в Управлении музыкальных учреждений меня принял С. С. Шатилов. Я сказал, что приехал, знакомить П. М. Керженцева с моими работами. В моем присутствии тов. Шатилов телефонирует помощнику Керженцева тов. Вейнтраубу и говорит, что нужно сделать показ моих работ П. М. Керженцеву. Определенного ответа не получает и предлагает об ответе справиться у него по телефону в конце дня.

Телефонирую Шатилову. Не застаю. Секретарша советует звонить тов. Вейнтраубу. Телефонирую Вейнтраубу. Оказывается, он ничего не знает и предлагает обратиться к Шатилову. Телефонирую Шатилову и получаю ответ, что П. М. Керженцев назначил просмотр на завтра в 11 часов утра.

Телефонирую Вейнтраубу и узнаю, что звуковая киноаппаратура в Доме Советов Нар. Ком. испорчена, и что я должен связаться с зав. административно-хозяйственного отдела тов. Черновым. Вечером телефонирую Чернову — не застаю. Вейнтраубу — не застаю.

21 июня — с 10 часов утра до 1 часу дня — в Доме Советов Нар. ком-а, у начальника административно-хозяйственного отдела Чернова: поиски механиков (по телефону) для починки аппаратуры. Не нашли. Направили меня в кинотеатр «Востоккино» — испробовать аппаратуру. Там оказалось занято, надо придти в четверть 8‐го.

В 8‐м часу — в театре «Востоккино» пропускаю свой репертуар. Аппаратура плохая.

22 июня — с утра — в Дом СНК к Вейнтраубу. Сообщая, что в «Востоккино» аппаратура не годится, — нужно поискать другого места для показа. — «Это дело Шатилова».

Иду к Шатилову. Там очередь на прием. Направляют к помощнику Шатилова — тов. Шапиро. Тот пытается телефонировать Вейнтраубу, но безуспешно: будет после 5 часов. Записывает мой телефон и обещает позвонить сегодня вечером или завтра утром. (Так и не звонил).

23 июня — с утра — в Управление Муз. Учреждений — к тов. Шапиро. Он при мне звонит к начальнику административно-хозяйственного отдела Комитета Искусств тов. Чернову и узнает, что аппаратура починена. Еду в «Востоккино», беру там чемоданчик с пленкой и несу в Дом СНК. Вызвали механика, и я прослушал свой материал. Звучало очень хорошо, и я оставил пленку в аппаратной. Пошел к Чернову и от него звонил Шатилову. Тот опять направил меня к Вейнтраубу. Но я прошу, чтобы он сам к нему позвонил. Поднимаюсь к Вейнтраубу. Тот при мне говорит с Шатиловым. Затруднение: согласовать приглашение комиссии с неизвестным днем и часом, которые назначит Керженцев.

25‐го июня — с утра телефонирую в Ком. искусств, — секретарша Керженцева отвечает, что о докладе мне надо договориться с Шатиловым. Секретарша Шатилова отвечает, что он на вокальной конференции, и чтобы я наведался в конце дня.

В конце дня — в Управлении музыкальных учреждений: Шапиро говорит, что Шатилов с Керженцевым сговариваться не будет, — пусть Керженцев сам назначит день и час и Шатилова известит.

В Доме СНК никого не застаю.

26 июня — с утра телефонирую Вейнтраубу. Он просит подождать у телефона, потом говорит, чтобы я позвонил в 1 час дня.

Телефонирую непрерывно с 1 часу до 5 часов дня — безуспешно. Наконец, получаю от Вейнтрауба ответ, что завтра в 11 часов утра Шатилов придет к Керженцеву договариваться.

27 июня — утром в Доме СНК встретился с Шатиловым, который сказал, что Керженцев никак не может присутствовать на просмотре, придется без него — завтра в 2 часа.

28 июня — в 2 часа дня в Доме СНК собирается комиссия. Ожидают на лестнице, т. к. ключ от зала у механика. Наконец, зал открыла уборщица. Ждем механика. Состав комиссии: С. С. Шатилов, его помощник тов. Гисин, проф. П. Б. Рязанов, проф. А. Б. Гольденвейзер, проф. А. Ф. Гедике и проф. Н. А. Гарбузов. Просят начать доклад, не ожидая механика. Делаю хороший обстоятельный доклад, оставшийся, к сожалению, не застенографированным, т. к. стенографистка (заказанная наконуне) явилась к концу доклада, — пришлось ее отпустить. После доклада — показ звукозаписей: 1) «Вальс» Н. А. Тимофеева, 2) «Полет валькирий» Р. Вагнера, 3) «VI рапсодия» Ф. Листа, 4) «Песня Роберта» И. О. Дунаевского. Перед каждой пьесой — объяснение. В заключение — об идеологических основаниях и перспективах. Решили оформить впечатление в виде резолюции.

29 июня — с утра — в Управлении музыкальных учреждений. — П. Б. Рязанов составляет «заключение комиссии».

1 июля — в Управление музыкальных учреждений — получил перепечатанное «заключение комиссии». Отнес в Консерваторию, на подпись Н. А. Гарбузову. Он вносит существенное добавление, после чего отдаю перепечатать вновь в канцелярию Консерватории.

2 июля — в Консерватории получил перепечатанное «заключение комиссии» и понес собирать подписи: Гедике, Гарбузова, Рязанова. Когда дело дошло до Шатилова, то он оставил свой экземпляр у себя, обещав «прислать в Ленинград». Возмущенный, я попросил Рязанова взять их у Шатилова, что и было сделано, с предупреждением, чтобы я не оставлял у себя ни одного экземпляра (?!). Этого я, конечно, не исполнил. Получив подписи Гисина, (как председателя, вместо Шатилова) и Гольденвейзера, я дал себе право распоряжаться всеми экземплярами этого документа по своему личному усмотрению.

3 июля — последний визит к С. С. Шатилову — «Есть ли смысл мне чего‐то ожидать здесь?» — «Нет, конечно, уезжайте, а то измучаетесь тут…» — Выяснилось, что денег нет, так как при представлении на утверждение Совета народных комиссаров счет 1937 года был забыт[384].

8.5. 23‐струнная электрогитара парторга Штрянина

В 1932 году парторг Штрянин из деревни Бессоновка колхоза «Гигант» Бессоновского района Куйбышевского края решил создать 23‐струнную электрогитару[385]. Для лучшего звучания он сделал корпус из деки старого фортепиано, обнаруженного им в заброшенной часовне. Для изготовления звукоснимателя и усилителя Штрянину необходимо было приобрести некоторые детали. Однако к 1935 году терпение его жены начало иссякать, т. к. увлечение мужа требовало слишком больших средств из семейного бюджета.

Штрянин попросил о помощи своего вышестоящего партийного начальника, тов. Воскобойникова, написав ему официальное письмо с описанием ситуации и просьбой о финансовой поддержке. Он просил выделить ему 500 рублей (в то время — приблизительная стоимость радиоприемника). Как следовало из письма, его основной целью было достроить инструмент и сыграть концерт в колхозном клубе.

Однако Воскобойников не мог взять на себя такую ответственность и перенаправил запрос в районный Дом культуры им. Крупской. Сотрудники Дома культуры также не могли взять на себя ответственность и перенаправили письмо вышестоящему начальству.

Процесс занял более двух лет. Множество чиновников всех уровней, экспертов, музыкантов и журналистов было вовлечено в решение проблемы. По ходу дискуссии смысл запроса постепенно менялся. В официальной переписке инстанций речь шла уже об изобретении тов. Штрянина.

Никакого решения так и не было принято. Штрянин так и не получил 500 рублей. Он закончил гитару за свой счет, отыграл концерт в колхозном клубе в 1936 году, о чем сообщил в последнем возмущенном письме.

Официальная переписка продолжалась еще год, закончившись только в 1937 году очередным запросом газеты «Известия» директору НИМИ Н. Гарбузову с просьбой сообщить информацию об изобретенной тов. Штрякиным 24‐струнной [sic!] гитаре. По ошибке письмо было адресовано в ГИМН. Это послужило формальным поводом для прекращения переписки [386].

Официальная переписка из архива акустической лаборатории Московской консерватории:

06.08.1935. Первое письмо парторга тов. Штрянина из колхоза «Гигант» деревни Бессоновка своему начальнику ТОВ. ВОСКОБОЙНИКОВУ с описанием 23‐струнной гитары и просьбой о поддержке.

06.08.1935. Описание конструкции 23‐струнной ­гитары. Приложение к письму.

28.08.1935. Второе письмо тов. Штрянина с дополнительной информацией о гитаре. Автор НЕ считает свой инструмент изобретением. Единственная цель — закончить гитару и отыграть концерт в колхозном ­клубе.

15.09.1935. Официальный запрос о проведении экспертизы изобретения (!?) от Центрального Дома Самодеятельного Искусства в Деревне и Городе им. Н. К. Крупской, адресованный НИМИ Московской консерватории.

03.10.1935. Первый ответ Е. Витачека — руководителя экспериментальных мастерских струнных инструментов Московской консерватории с рекомендацией обратиться к исполнителю-гитаристу за экспертной оценкой. С этого момента смысл запроса тов. Штрянина полностью искажен. Дискуссия теперь идет уже об «изобретении».

Переписка с инстанциями. 1935–1937. Архив акустической лаборатории Московской консерватории

22.12.1935. Официальный ответ директора НИМИ Н. Гарбузова комитету по делам изобретений, в котором он дает негативную оценку предлагаемому «изобретению».

16.06.1936. Очередное письмо Е. Витачека Н. Гарбузову.

10.04.1936. Запрос газеты «Известия» к НИМИ по поводу «изобретения» тов. Штрянина.

04.06.1936. Фотографии внешнего вида 23‐струнной гитары. Приложение к письму.

04.06.1936. Последнее возмущенное письмо тов. Штрянина, ошибочно адресованное институту ГИМН, в котором он сообщает, что все‐таки закончил инструмент за свой счет и собирается строить еще одну гитару.

03.10.1936. Продолжение официальной дискуссии. Е. Витачек рассуждает об экономическом эффекте от внедрения инструмента в производство.

1936. Ответ эксперта — гитариста Вещицкого, в котором он сообщает, что может дать оценку только при наличии готового инструмента.

11.1936. Официальный ответ Н. Гарбузова газете «Известия», в котором он сообщает, что письмо отправлено не по адресу (ГИМН ликвидировали в 1931 г.), а НИМИ не может провести экспертизу инструмента.

11.10.1936. Последний запрос газеты «Известия» по поводу изобретенной тов. Штрякиным 24‐струнной гитары.

Начало 1937. Последний официальный ответ Н. Гарбузова газете «Известия» со ссылкой на гитариста Вещицкого.

8.6. Памятник эпохи

Идея сооружения Дворца Советов в Москве возникла в 1922 году на Первом съезде Советов СССР. В 1931–1933 годах прошли несколько архитектурных конкурсов на проект здания, которое должно было воплотить образ «трибуны трибун», «пролетарского чуда». Строительство велось с 1937 года по проекту Бориса Иофана на месте снесенного храма Христа Спасителя и было прекращено в конце 1950‐х.

Проект Иофана был воистину грандиозен. Высота Дворца Советов должна была составлять 420 метров, увенчать сооружение предполагалось стометровой статуей Ленина. Предполагаемый объем здания равнялся семи с половиной миллионам кубических метров, что превышало объем пирамиды Хеопса в три раза. Дворец Советов должен был стать главным архитектурным памятником эпохи.

Стройка получала все: финансирование, материалы, рабочую силу. В 1937–1941 годах успели выкопать гигантские котлованы, заложить бетонные кольца и начать монтаж каркаса, для которого разработали специальную марку стали ДС (Дворец Советов). Для проведения сессий Верховного Совета и всевозможных собраний был спроектирован гигантский зал объемом в один миллион кубометров, высотой 100 метров, диаметром 160 метров, который был рассчитан на 21 000 человек.

Дворец Советов. Журнал Mechanics Illustrated. Сентябрь 1939

Для улучшения акустики зала в 1939 году по заданию Бюро акустики Дворца Советов на базе акустической лаборатории Московской консерватории была разработана уникальная система искусственной реверберации. За десять лет до начала массового производства магнитофонов в ревербераторе была использована система магнитной записи на закольцованную тонкую стальную ленту длиной 32 метра, а многократное эхо формировалось с помощью тридцати магнитных головок. Автором ревербератора был инженер-технолог акустической лаборатории Московской консерватории А. Магнушевский, ответственный также за постройку аппарата для исполнения гимна СССР на Спасской башне Кремля.

Страница отчета акустической лаборатории Московской консерватории, посвященная ревербератору, разработанному инженером А. Я. Магнушевским для Дворца Советов. Москва. 1939. Архив акустической лаборатории Московской консерватории

О Дворце Советов писали книги, создавали картины и снимали фильмы, но он так и не был достроен, став самым амбициозным и дорогим долгостроем в истории СССР. В котловане стройки к 1960 году был устроен открытый плавательный бассейн «Москва».

Сегодня на месте бассейна вновь возвышается храм Христа Спасителя, заново построенный в конце 1990‐х, ставший не только символом величия церкви и торжества христианства, но и главным символом государственной, имперской мощи.