В страну Восточную придя…

МЕДНИКОВЫ. ИВАНОВКА.

Во Владивосток пароход "Кострома" пришел в конце апреля месяца. Во время плавания на пароходе вспыхнула эпидемия кори, от которой умер ребенок, поэтому всех пассажиров с детьми переселили в карантинные бараки на мысе Шкота и держали там под охраной вооруженных солдат, чтобы хворь не распространилась по городу. Еще через две недели Степан принес из переселенческого управления бумагу, которая определила им место для поселения в деревне Ивановке.

На пароходике "Новик", недавно купленном местным купцом Шевелевым в Англии и совершавшим свой первый рейс, они добрались до устья недалекий реки Суйфун, вдоволь налюбовавшись прекрасными видами Амурского залива, и в поселке Рыбачьем пересели на пароходик "Пионер". В сравнении с большущим пароходищем "Кострома" эти суденышки кроме как пароходиками и назвать было нельзя.

После недавних проливных дождей Суйфун вздулся, нес в море массу коричнево-желтой воды и по этому половодью пароходику удалось добраться до самого Никольского – крупного села, откуда переселенцы разъезжались едва-ли не по всей Южно-Уссурийской круге.

Сторговавшись на базаре за пару низкорослых, но крепеньких маньчжурских волов и скрипучую телегу, они загрузили на нее свой жалкий скарб и цоб-цобе – отправились к месту нового жительства.

По узенькой до крайности лесной дороге, скорее тропе, утопая по чеки колес в грязи, тяжело наваливаясь грудью, подталкивая телегу, тащились они к месту заселения, уже проклиная тот день, когда совместно решились ехать.

– Ох уж и дичь! – охал Степан, и ему вторили жена Мария, сыновья Андрей, Арсений и Афанасий.

И впрямь, проселок тонкой ниточкой едва пробивался сквозь вековую дремучую тайгу. Грозно шумели над головами кронами высоченные деревья, толстые их корни, обильные густые кустарники и необыкновенной высоты травы оплетали землю, преграждали путь и уже страшно было вообразить, что придется им еще и пилить, рубить. вывозить лес, раскорчевывать, выжигать и выдирать пни и корни, уничтожать сорные травы, испокон веков хозяйничающие здесь.

У страха глава велики, и Мария уже подвывала от подступившего ужаса. Но Степан, тоже поперву опешивший, начал прикидывать, как быть дальше. Уж если втравил семью в такой дальний переезд, через восемь морей трех океанов, наобещал им на новом месте жизнь безбедную, нарисовал перед ними картины бескрайних пустующих просторов, тучных земель и строевого леса, то не дозволяй терять веру, настраивай на труд. Он по собственному опыту знал: глаза боятся, а руки делают… И начал Степан исподволь, потихонечку ободрять сыновей и Марию.

– Смотри, Мария, какие деревья – высокие, ровнехонькие. Вот приедем на место, напилим лесу, вывезем, годик дадим просохнуть, да и дом поставим.

– И стайку, – оглядев подступившие к дороге могучие кедры, робко напомнила Мария.

– И стайку, и сараюшку, и сеновал, и амбар…, – разгорячился Степан, и сыновья, податливые к душевному настроению бати, воспрянули духом.

– А я постою большую конуру, чтобы там жили сразу две собаки, и буду с ними на охоту ходить, – радостно закричал младший, Афанасий.

– Травы-то какие,- продолжал Степан. – Накосим, высушим и корову, и вторую, и третью заведем.

– Козу бы купить сперва, – охладила его мечтания Мария, – чай забелить.

Недалеко, камнем добросить, из лесу выпрыгнула и перед ними застыла стройная, на высоких тонких ножках зверушка с маленькими рожками на голове и без робости принялась разглядывать их блестящими выпуклыми глазами, задирая точеную головку, словно принюхиваясь к будущим соседям.

– 0й, кто это? – забоялась Мария.

– Вот коза я прибежала, услышала, небось, что ты ее позвала.

Сыновья, успевшие за месяц с лишком жизни в Приморье по своим мальчишечьим каналам многое разузнать о тайге, охоте и рыбной ловле, сразу бурно вмешались в разговор.

– Нет, батя, это олень-цветок!

– Нет, не олень, у него по бокам белые пятна. Это кабарожка!

– Или изюбрь, сохатый!

– Ты и сказал, изюбрь с быка ростом и рога у него, как корни от дерева.

Сошлись на том, что это была кабарожка.

– Охота, видать, здесь знатная, ели-пали, если зверь сам прямо на человека бежит, – предположил Степан.

– Ух, и зверья здесь, – хором, перебивая друг друга, спешили выплеснуть обширные своя познания сыновья, – И медведи, и изюбры, и олени, и кабаны, и косуля, и барсуки, и еноты, белки, выдра в речках, дикие козы и кабарги…

– И тигры полосатые, кусучие, – испуганно-счастливо дополнил Афанасий, младший, любимый, двенадцатилетний сын.

Мария с тревогой огляделась, но дальше как рукой подать сквозь густые заросли ничего же было видно.

– Не бойся, Мария, он вола скушает и уйдет к себе домой картошку окучивать, – подтрунивал Степан и от веселого гомона и громких восклицаний стало легче толкать телегу, и волы зашагали поживее, отмахиваясь чахлыми кисточками хвостов от висевшей над ними тучи слепней.

Афанасий сломал густую ветку и пошел помогать волам отбиваться от изнуряющих кровопийцев.

– Вола нельзя, нам и землю пахать, и лес возить, никак нельзя, – не соглашалась Мария.

– Тогда, кроме тебя, и некого, – пошутил Степан и тут же ощутил увесистый шлепок по спине.

– … комарика…, – пояснила Мария.

И тревога перед неизведанным исчезла, уступила место тысячам повседневных мелких забот и волнений, из которых и складывается жизнь.

Основанная в восемьдесят третьем году между двух мелких речушек Лубянки и Ивановки, правых притоков реки Лефу, деревушка Ивановка представляла собой два десятка вольно разбросанных русских изб, тяготеющих к реке, да такого же количества корейских фанз, окруженных огородами.

Встретивший их староста долго выспрашивал, откуда они, как добрались, изучал, шевеля губами, документы, а потом, прикидывая, осмотрел деревеньку и решил, – Остановитесь пока у Ивана Кривошеева. У него дом новый, просторный, места на зиму должно хватить. Лес напилите, а вывезти вам поможем, следующим летом поставите дом. Да вам помощь и не нужна, – четверо мужиков, – пошутил он, заставляя выпрямиться и расправить плечи семнадцатилетнего Андрея, пятнадцатилетнего Арсения и младшего Афанасия.

– Мужики, – поддержала его шутку Мария, и жалея сыновей и надеясь, что все обойдется благополучно.

У Ивана Кривошеева просторно не было, хоть и в новом доме. Андрея, Арсения и Афоню определил он в комнату к двум своим сыновьям, а Степану с Марией предложил жить в старой полуземлянке, в которой сам ютился четыре года.

– Жизнь – не мед, помучаетесь, так скорее за свой дом приметесь, философски заметил он. – Насмотрелись тут за шесть-то лет. Многие приехали с надеждой на готовенькое; как там ни за плуг, ни за топор не могли взяться, словом – нищета, перекати поле, так в здесь… Безруки. Жизнь – она труд любит, все в ней трудом дается!

Степан и Мария несказанно были рады, что так пофартило.

Место под дом отвели им на бугре над речкой Ивановкой, а участок под пахоту десятин в двадцать, указали дальше, вверх по речке Лубянке. Участок представлял собой понижавшуюся к речке террасу, покрытую густой порослью дуба, березняка, ясеня, осины и орешника, с небольшим, вершка в три, пластом чернозема на суглинистой подпочве.

По совету старожилов Степан с сыновьями почти месяц подсекал деревья, чтобы на зиму пустить огонь и сжечь подсохшие стволы, палые листья и сухую траву. Мужики помогли ему отобрать и заготовить строевого леса, который он выволок волами на место будущего дома. Пусть бревна сохнут. Кедры были ровные, длинные и прямые, на распиле желто-кремового цвета, крепко пахли смолой и обещали воплотиться в прочный просторный дом.

– Пятистенок, – уверяла Мария.

Степан хмыкал, но в душе поддерживал жену. Уж если строиться, так надолго. А пока они всей семьей разместились в полуземлянке, чтобы без надобности не стеснять семью Ивана Кривошеева. Впрочем, женщины сдружились, да и ребята были – водой не разольешь. Сыновья помогали отцам в нелегком труде с утра до вечера, но и себе находили время для игр и близкого знакомства с окрестностями.

Степан выбрал время, съездил с Андреем в Никольское и вернулся с коровенкой неизвестной породы, но обладавшей ровным, степенным характером и дающей за дойку с полведра молока. Мария несказанно обрадовалась, чмокнула в лоб, назвала коровенку Зоренькой и велела накосить для нее побольше сена на зиму. Что и пришлось сделать. Как хозяйку ослушаешься?

И еще, на радость мальчишкам, они привезли ветхую кремневку и банку пороха.

– Охота – весомая поддержка в хозяйстве – твердил Кривошеев. – Вот урожай снимем, на зверя войдем. Научу охоте. У вас там, в Малороссии, небось, страшнее зайца и зверя нет.

Мария с сыновьями успела и огород посадить – немного, с десяток соток, а капуста, и бульба, и морковь, лучок, чесночек, огурки и помидорки взошли дружно и зацвели. Все – и коричневые длинные стволы кедров, сохнущие на солнце, и хрумкающая свежую траву Зорька, и звонкие голоса сыновой радовало Марию, вселяло уверенность в прочность будущей жизни.

Приходили корейцы, предлагали взяться обрабатывать его землю за половину урожая, но Степан лишь рассмеялся. В себе и сыновьях он уверен, соседи были заинтересованы в увеличении Ивановки; оно и понятно, когда народу поболее, то в душе спокойнее, а землицы всем хватит, и охотно помогали и словом и делом.

И он всегда шел людям на помощь. Мужские руки ценились на вес золота крестьянская работа выматывала до такой степени, что, едва придя домой и поснедав, Степан без сил валялся на застланный стареньким ватным одеялом топчан и мгновенно засыпал. И Мария, накрутившись по хозяйству, тоже к вечеру чувствована себя сильно уставшей. Но они радовались тому, что так много дел впереди – земли распахивать необъятно, дом строить, усадьбу городить, всевозможные клетушки-сараюшки лепить, сад садить, пчел заводить… У Марии уже и хозяйства прибавилось – заботливая квочка с выводком маленьких желтеньких цыплят и дымчатый котенок, точивший острые коготки о табуретку и любивший играть в свирепого тигра в густой высокой траве.

Так, в заботах, прошло лето и к осени немного полегчало – и жизнь упорядочилась и спал гнус. По утрам трава хрустела под ногами инеем, небо стало высоким и бледно голубым и в нем закурлыкали гуси. Пора и на охоту собираться. Иван Кривошеев уже сходил и раз и другой, принес пару дюжин уток и гусей, но хозяйственные заботы не отпускали Степана. Старший сын, Андрей, и средний, Арсений, становились все настойчивей, – Батя, дай ружье. А потом взяли без спроса, ушли на весь день и вернулись с целой кучей настрелянных диких уток, чем очень обрадовали Марию. Степан и махнул рукой. – охотьтесь, коли желание есть. И ребята частенько возвращались то с енотом, то с барсуком, кабарожье мясо и не переводилось на столе. Андрей научился неплохо скорняжить – шкуры сдирать и обрабатывать -и Мария уже шила на зиму беличьи шапки мужу и сыновьям.

Лес давал плоды обильные – и все-то рядышком. Орешник-лещина и шишки кедровые, множество всяких грибов, и виноград, и кишмиш, и лимонник, и малина, черника, голубика, да с солью и сахаром было туго. Никольское далеко, да и деньги на исходе. Потому припасов на зиму много не заготовили. Но кое-что насушить и навялить удалось. Да капусты, огурцов и помидоров насолить.

К концу октября Степан пустил пал и выжег свою деляну. Выгорело, правда, неудачно – подсеченные деревья толком не подсохли и пни остались высокие. Но, пока земля не промерзла, Степану с сыновьями на волах удалось раскорчевать пару десятин под пашню. Да еще, как мужики присоветовали, на паре десятин он повыдалбливал в пнях от спиленных деревьев лунки, засыпал в них по фунту селитры, керосином залил да корьем накрыл – за зиму все коренья адовой смесью пропитаются, по весне легко выжечь удастся.

В ноябре, когда зима вошла в свои права и лег первый снег, под вечер к ним в землянку зашел Иван Кривошеев.

– Вам много легче, – с деланным весельем сказал он. – Когда мы сюда приехали, шесть лет назад, здесь места вовсе дикие были. Это сейчас – и тебе дорога в Никольское, и на Ханку в Турий Рог и Камень-Рыболов бегаем, и в Анучинское урочище…А тогда? Вот землянка… В косогоре ямину квадратную вырыли, жердями стены выложили да пол настлали, сверху бревнышек накатали да землей и присыпали. Первую зиму холодно и тоскливо было, а ко второй уже подготовились. Утеплились, припасами запаслись. Старосте, вон, избушку сложили, баньку топили. Эх-ма, где мужик русский только не обживается. Хотя не все. Если баба дома да детишки есть, мужик знает свою ответственность, шибко работать старается, да и умная баба ему бока отлеживать не дает. А бобыли…, – он только махнул рукой. Помолчал, вспоминая, и продолжил.

– Оставались, было, тут после службы солдатушки, да пороху в них маловато оказалось. Бабы нет, дома одному сидеть – тоска заест и запьешь горькую, вот и делаешь все без заботы и желания, абы как. Хозяйство свое вести никак не могли. Ну и принялись подаваться они в работники. И работниками тоже оказались некудышными. Дело сполняли спустя рукава, с великой леностью, а платить меньше десяти рублей в месяц не моги – обижаются и лаются. Плюс корми досыта три раза в день. Кореец, вон, вдвое дешевле обходится. Лет десять назад в Корее, говорят, после сильных дождей неурожай был и голод наступил, вот они и хлынули целыми тысячами через границу к нам. Пробовали власти их не пускать, обратно войсками выгоняли, но корейцы уперлись и ни в какую – шибко боялась возвращаться. И голода и своих мандаринов. Те, по слухам, люди дюже сурьезные: чуть что – головы рубят. Не успели мы тогда здесь место присмотреть и занять под деревню, как рядышком беглые корейцы и пристроились, приютились. Да так хозяйственно – и фанзы за лето построили, и огороды распахали, а комья земли руками распушили, и в половинщики набиваются, нанимаются с выгодой для себя. Но ладно, бог с ними. Я вот зачем пришел. На медведя завтра собираюсь, напарник нужен. Одному не с руки, однако. Ребята, сыновья, хоть и в рост вымахали и годов набрались, да в силу еще не вошли. Мужик рядом нужен.

Мария от печи, она ужин готовила, смотрела тревожно, но в разговор мужской не вмешивалась. Она уже наслышалась от соседок бывалыцины, что местные мужики наловчились в медвежьей охоте и считала, мол и Степану пора с ними вровень встать, не хуже, чай, других будет, а то и лучше, ведь собственный…

Степан трусливым, боязливым не был, а в дело незнакомое, не пробованное ввязывался неохотно – кто знает, хватит ли способностей, как бы не оконфузиться. Но, чувствуя молчаливое подталкивание Марии, он неожиданно согласился.

– Завтра с утра и отправимся, – заспешил к себе в избу Иван. Как бы сосед не передумал, на дела срочные не сослался бы.

Отправились рано по утру, в синих сумерках.

– Медведь, – говорил Иван, короткими и широкими лыжами, кабарожьей шкурой шерстью наружу подбитыми, дорогу прокладывая в глубоком снегу, – еще с августа выбирает себе место удобное для зимовки. Ищет яму под бугром, небольшую, чтобы тесно в ней уместиться, да чтобы небом, козырьком, прикрыта была. Надерет и натаскает он туда травы, сосновых да еловых веток мягоньких и в октябре, до заморозков забирается дрыхнуть. Так и спит всю зиму, до середины марта. Есть с собой ничего не берет, сосет лапу. Она у него по весне белая да ноздреватая, как грецкая губка. Ползимы спит на одном боку, а вторую – на другом, и другую лапу сосет. Снегом берлогу занесет, но отдушина есть, парок из нее идет и корочка льда образуется. Вот по этому признаку берлогу и ищут охотники до медвежатинки.

Надо сказать, что медведей в тайге было великое множество. Они частенько в поисках лакомства в деревню забредали, репой в огородах лакомились, но особых хлопот не доставляли, разве что баб пугали, да у старосты две долбленки с пчелами с огорода унесли. Иван по тайге вел уверенно, целенаправленно, видимо добре звал, где берлогу искать.

Часа через полтора хода Иван остановился, огляделся внимательно, срубил небольшую елку, отрубил вершинку мягонькую и, испытывающе глядя на Степана, вручил елку ему. А ружье Степаново себе забрал, хотя на плече свое висело, заряженное.

– Держи и слушай. Вон там, под бугорком, берлога медвежья. Подойдем, я встану с кремневкой наготове справа, а ты со всего размаха суй туда елку вершинкой вниз. Суй и крепко держи. Медведь от удара проснется, рассердится, елку на себя потянет, вырывать из рук будет. Упрись и крепко держи – он потом наверх полезет показать обидчику кузькину мать. А ты елкой ему мешай, вниз дави. Голова его из берлоги только появится, я сразу стрелять буду. Но смотри, Степан, не забоись, не бросай елку. Если его башка мою пулю выдюжит, ножами бить будем. Тогда норови ему под левую переднюю лапу посильнее вдарить. Но не беги, от него не уйдешь, только насмерть валить надо.

Степан оробел немного, а вида не показывает. И понятно, медведь – он поднимется, с него ростом будет, а сила – медвежья. Но ладно, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Растеряешься, выкажешь робость, струсишь, не дай бог, – мужики и разговаривать не станут, помощи от них не жди, а одному в деревне не прожить. Все делается обществом, хоть лес корчевать, хоть землю пахать, хоть дом строить, глину месить, изнутри обмазывать…

Ладно. Подошли к берлоге сторожко ближе. Иван ноги расставил, кремневку к плечу прикладом прижал – для стрельбы изготовился. А Степан, глубоко вздохнув и собрав всю силу, размахнулся и засадил елку в отдушину. Медведь взревел весь, разбуженный, заворочался, но Степан, рассвирепев до крайности, крепко держал елку, уперся, прижимал зверя к земле, мешал ему из берлоги разом выпрыгнуть. Медведь резко дернул елку на себя, а потом ее вытолкнул и полез из берлоги. Степан еще пуще рассвирепел, поднатужился, уперся вершинкой в его башку, да тут и Иван, изловчившись, оглушительно выстрелил. Медведь дернулся, крякнул и осел в берлоге. А Степан в горячке уже и за нож схватился, но Иван его за руку дернул, – не спеши. Быстро скусил бумажную верхушку патрона, высыпал в ствол ружья порох, пыж загнал, пулю свинцовую закатил, сверху еще пыжом прижал ее, чтобы не выкатилась, сыпанул остатки пороха на полку кремневки и жестом велел Степану шагнуть назад.

– Подождать трошки надо. Если жив, то сейчас в себя придет и полезет наверх с силой удвоенной. А мертв – пар из берлоги идти не будет.

Подождали. Тут-то Степана испуг обильным потом и прошиб, а затем и ознобом. И необъяснимое веселье напало. Иван заметил и сказал, – Со всеми так по первости. С медведем драться – дело серьезное, а сделал – легкость необычная, разве что ноги становятся как ватные, подгибаются.

Стояли, ждали, смотрели в берложий зев. Потом чуток расслабились, по цигарке крепкого самосада свернули, огонь на трут высекли, перекурили, жадно и глубоко затягиваясь, елкой, для верности, в берлогу потыкали, а потом и медведя, на лапы задние петли набросив, веревками выволокли. Не спешил Иван, добре стрелял, в ухо попал, шкура целая оказалась.

– Перву шкуру себе возьмешь, на обзаведение, а мясо поделим пополам. Потом на шкуру моя очередь будет, – улыбнулся Иван и в плечо толкнул дружески.

Степан согласно головой кивал. Лестно ему было шкурой медвежьей перед женой и сыновьями похвалиться. В жизни-то первая; сам добыл.

За зиму еще три раза сходили они на медведя, так что квитами оказались. А мужики в деревне к первому трофею отнеслись равнодушно, разве что на Степана глядели одобрительно. Совсем за своего приняли, понял Степан.

Да Марья с трофеями поздравляла жарко, по своему…

Весной, когда снег сошел и земля малость отогрелась и просохла, еще пару десятин Степан с сыновьями на волах раскорчевал, распахал, да гречей и засеял. Так мужики деревенские присоветовали. На целине если первой пшеницу посеять, то ее в стебель гонит, колос малый дает. Засеял Степан по три пуда на десятину и собрал сто пудов со своих четырех десятин. Интендантству военному сдал в Никольском. И дом, пятистенок под стропила подвел, но достроить сил и рук не хватало. Оставил до следующего лета.

Земля из него все соки тянула: он жадничал побольше раскорчевать, распахать, засеять, урожай снять. На все сразу замахнулся – и дом, и огород, и пашня, за сад принялся: малины, яблони и слив саженцы привез из Никольского, посадил возле дома. Сосед Варрава парой колодок пчел поделился, которые к концу лета зароились еще восемью. Чем не пасека!

И все-то ему удавалось, кажется, да тут несчастья подкараулили и ворохом посыпались. Началось с того, что медведи в деревню ходить повадились, улики с медом все подчистую разграбили. Дальше – хуже. Зорька стала быстро чахнуть и вскоре пала, а от нее заразились волы и тоже сдохли. Не у них одних – мор пошел от соседского, только что купленного в Никольском у маньчжуров быка. Не помогли ни сулема, ни карболка, что фельдшер уездный присоветовал. Землю пахать стало не на чем; деньги, чтобы скот купить, кончились, а ту малость, что за гречу в интендантстве выручили, на одежду потратили. Она словно горела, а голый-босый ходить не будешь, не Африка, чай, зимы здесь холодные.

Вышел Степан по весне на свою деляну – волком взвыл. И к обществу за подмогою не обратишься – два вола и два коня всего на деревню и осталося. И тех пуще глаз беречь стали. А лопатой много ли получится? Хоть корейцев зови, половинщиков.

Тут весть пришла – во Владивостоке собираются железную дорогу строить. Прознали мужики, обсуждать принялись, что деньги, может быть, там заработать удастся. Глаза, они – завидущие, да и жив человек надеждами.

Андрей, старший сын, засобирался решительно, да его сильно и не удерживали, разве что Мария глядела жалостливо. Парню девятнадцать исполнилось – ростом, правда, невелик, но крепенький. Ладони широкие, мозолистые, работы не боятся, к труду крестьянскому, тяжелому сызмальства приучен, за себя постоять может, к пьянству склонности не имеет. Пусть едет, глядишь, поможет семье на ноги встать, себе на обзаведение заработает, свадьбу сыграет, отделится…