В сугробах

III

Думаю, что на обычный вопрос: каково деревенское настроение? — ныне пришлось бы отвечать коротко, хоть и не совсем ясно и точно: деловое. Деловое — в том особом смысле, когда дéла, творчества, созидательной работы не видать, а суеты, метания, беспокойства — много. Всем стало «некогда», все озабочены, спешат за что-то уцепиться…

Глухая станица, удаленная от железной дороги, затерявшаяся в степи, в самое недавнее время была тихим, патриархальным уголком, жившим неспешною, налаженною веками, монотонною жизнью. В свою пору работали — «копались в земле», — в свою пору отдыхали, съедая продукты трудов своих. Зима была временем бесконечной игры «в свои козыри» и «в три листика», в орлянку. Через край было времени и для созерцательности, для философских умозрений, перебранок, любительских кулачных боев. Не чужды были местным интересам и политические темы — этак за цигаркой, в потребительской лавочке, например, или на бревнах, у плетня, или в гостеприимной избе — притоне картежников и читателей газет.

В волнах табачного дыма из очень подержанного газетного нумера почерпалось все нужное для формирования политической, гражданской мысли: тут было и о Вильгельме, которому, конечно, доставалось на орехи, тут было и об отечественных вершителях судеб — правда, очень коротенькие кончики каких-то оборванных нитей, но и за них можно было ухватиться, судить, рядить, ощупкой находить связь между тревогами и недоумениями своего угла и того целого, что именовалось отечеством. Судили, рядили, зажигались несбыточными упованиями, впадали в уныние… Словом, был интерес к жгучим вопросам современности, не стоявшим в непосредственной близости к будням и обыденной заботе глухого угла.

Конечно, интерес этот и теперь не исчез, но он как будто заслонился другими вопросами — более практического свойства.

Бывало, станичник при встрече непременно прежде всего, несколько кудревато выражаясь, спросит:

— Ну, как там насчет военных действий обстоят дела?

Коснется и внутренней политики:

— А что этого… Как бишь его?.. Штурмова, кажись?.. не сковырнули еще?..[6]

Сейчас же — первый вопрос несколько иного порядка:

— Не доводилось вам слыхать, на гусиное сало как цены? Пуда четыре собрал, думаю повезть…

Деловой зуд — «раскопать», «собрать», «скупить», «продать» — овладел вдруг людьми, которых раньше никак нельзя было представить в подвижной роли торговцев и мелких спекулянтов. Есть у меня приятели-самоучки, любители чтения. Прежде, бывало, заходили за газеткой или для душевного разговора — приятный такой народ, вдумчивый. Светлый. Нынче встретился с одним таким и со второго слова слышу вздох: хорошо бы перехватить где-нибудь на короткое время «сотняжки две-три» да проехать по хуторам масла собрать — «на масле сейчас подживаются неплохо»…

— Что это все в торговлю пустились? — спрашиваю.

— Пользуются люди. Поглядишь со стороны: чего же дураком сидеть — и я не хуже их… Действительно, что все рыскатели стали, в коммерцию вдарились. На хуторах теперь из двора в двор идут и идут: нет ли чего продажного? Один за одним. Всё покупают: чулки, варежки, хлеб, сало, кожу, щетину, семечки, телят… всё, всё… Делают дела…

Эта «деловая» волна уже с ноября стала докатываться до меня из родного угла в столицу. Обыкновенно было так. Входила прислуга и таинственным голосом сообщала:

— Опять спрашивает вас человек… В простой одежде. Кушаком подпоясан. Из ваших мест, говорит.

— Ну, ставьте самовар.

Входил подпоясанный кушаком человек из наших мест, молился в угол, приветствовал родным приветствием: «Здорово ли себе живете?»

— Как ты сюда попал, Захар Иваныч?

— Да вот… где сроду не был, пришлось побывать. Коммерцией займаемся теперь…

Знаю, что Захар Иваныч по профессии печник, также мастерит и колеса, но коммерческих талантов в нем не подозревали.

— Каким же товаром? Неужели колесами?

— Нет. Чулки, перчатки, варежки…

За чаем, дуя на блюдечко, он рассказывал о дорожных злоключениях и трудностях своего нового промысла. Эта неторопливая повесть переносила воображение в пленительный фантастический мир, с детства знакомый по лубочным повестям о Кузьме Рощине, Ваське Усе, по забытым ныне песням о славных разбойниках…

Как будто воскресла ныне эта милая старинка, ее патриархальный порядок, первобытные способы товарообмена с неожиданными заставами молодецкими, «сарынь на кичку» и проч.

— Тому дай, другому дай… Весовщику, первым долгом, дали три рубля, чтобы погрузил, не задержал. Но поезд опоздал на семь часов, грузчики ушли, погрузить было некому. Зря деньги бросили. Прождали мы тут три дня… В одиннадцати местах пришлось платить, пока доехали от Себрякова до Петрограда.

— Что же, есть все-таки расчет? — спрашиваю.

— Как же! В первый раз мы с Кириллом Кривовым по 125-ти рублей чистых денег разделили. Это вот мы второй раз уж, с Гришей Кузнецовым. Пришел я к нему, говорю: «Моя голова, а твои деньги, давай соберем товару»… Сот шесть пар привезли. Если бы кто по рублю барышка дал, с маху бы отдали…

— У нас сейчас все коммерческой частью занялись. Сало, например. На месте у нас оно 11–12 рублей, а в Козлове, в Царицыне — 25. Ну, накладет наш брат в мешок пуда четыре-пять, везет. Расчет есть. Одно: кондуктора здорово грабят. — «Чей мешок?» — Мой. — «Давай пятерку». Одной бригаде пятерку, другой — трояк, третьей — тоже. Пока до места довезешь — барыши пополам разделишь… А все-таки копейку зашибить можно…

— Куда вы деньги деваете? — шучу я.

— А дороговизьма-то! Не успеешь привезть — они растаяли: мука — три с полтиной пуд, а в Усть-Медведице до четырех с полтиной дошла — вот она куда заполыскивает. Тем только вот и дуемся, что кое-каким товарцем перекинешься… А есть, ушли в стражники — пленных караулить на работах: 60 целковых, казенный харч и одежа… Обувка лишь своя. Сейчас у нас в станице и народу-то мало осталось — все на промыслы пустились…

— А кто же дома работать будет?

— А бог ее знает… Работа-то, она, видишь, эти годы утирала[8]: недород… два года пошеница пустая выходит. А опричь хлеба, копейку сшибить на чем? У кого старый хлебец есть — ну, те нынче гребут деньгу. А наш брат, одиночка, к весне будет зубами щелкать: пирожка-то из пыли не испекешь. Вот она, какая работа наша! Говорится: «Бык работает на казака, казак — на быка, и оба они — два дурака»…

Месяц-другой спустя я увидел на месте зарождения коммерческой предприимчивости Захара Иваныча, что насчет отлива народа из станицы в поисках за рублем он не погрешил против правды, но насчет нужды, показалось мне на первый раз, — как будто сгустил краски. В самом деле: куда ни посмотришь — «все есть». Даже обилие как будто, особенно по сравнению со скудостью и трудностью добывания продуктов в Петрограде, например, или по дороге: белый хлеб, всякие мяса, начиная со свинины и кончая индейками, колбасы, ветчина. Цены, правда, «уравнялись», т. е. поднялись до уровня городских и породили даже некоторую трагедию в душах собственников драгоценных продуктов: как самому есть гуся, например, когда знаешь, что с каждым глотком провожаешь в утробу по целому гривеннику? Душа изболит…

Но осмотревшись и прислушавшись к разговорам, толкам, словопрениям и вздохам, я почувствовал за этим внешним обилием, предлагаемым в обмен на рубль, признаки самой подлинной нужды в хлебе насущном: значительная часть населения, здесь вообще не бедного, далекого от нищеты, доедала остатки старого хлеба и к весне готовилась покупать. Многим приходилось покупать и сейчас, а в наших местах самый факт покупки хлеба землеробом уже считается (и есть) признаком острой нужды. И как только выяснилась эта нужда тут, на месте, так и цены на хлеб, лежавший тут же, поднялись до небывалого уровня, и началось обдирание не какого-то неведомого городского потребителя, для которого скупал свиные туши прасол, а своего же брата, соседа и близкого человека.

По осени, когда готовились к поставке хлеба для казны, здесь были выяснены приблизительно запасы старого хлеба — пшеницы, главным образом: ржи в наших местах сеют мало. Новой пшеницы не было — два последние года ее «зажигало» и пшеничные загоны скашивались на корм скоту. Но старых запасов — урожаев 1913 и 1914 годов — было настолько достаточно, что старые цены, выработанные при гр. Бобринском — для Донской области 1 р. 90 коп. за пуд, — в сентябре казались здесь очень не обидными.

Казенные закупки сюда не дошли — далеко от железной дороги, — а твердые цены, принимавшиеся уже за норму в частных мелких сделках, распоряжением г. Риттиха были изъяты из обращения[9]. Прорвались откуда-то частные скупщики «по вольным ценам», набавили гривенничек, потом — другой. Появились покупатели из казаков соседних станиц — мелкие, но немалочисленные. И пшеница «заиграла» в цене. Когда вдова Капитолина перед праздниками пришла к Ивану Сивохину, старообрядческому ктитору и ревнителю старого предания, за мукой, он «спорол» с нее уже 4 руб. за пуд — цену, никогда в наших местах не слыханную и ничем не оправдываемую.

Вдов и ослабевших хозяев с пустыми закромами оказалось немало, Сивохиных — поменьше, и хождение к ним поневоле неизбежно усиливается, а весной еще гуще будет. Ропщут. Негодуют. Более наивные говорят иной раз о Боге, о Писании, о совести и законе. Всем очевидно, что теперь, в полосу единственно зоологического, звериного закона, голого и разнузданного, эти разговоры ни к чему, но как утерпишь?

Попробовал и я, человек не совсем посторонний все-таки родному углу и его волнениям, как-то завести разговор с Сивохиным. «Хозяева» — краткий термин этот присвояется у нас крепким, с запасцем и избытком живущим казакам, в отличие от «не-хозяев», слабых, трудно перебивающихся однокольцев — казаков, сидящих на одном земельном пае, — «хозяева» никогда не казались мне, за очень малыми исключениями, кулаками, пауками и живодерами. Конечно — это порода не из мягких, кремень, жила, но, думалось: если копнуть хорошенько, то могут оказаться и кое-какие элементы совести.

— Как же это, Иван Михайлыч, как будто это не очень законно — по четыре рубля за пуд?

Был этот разговор на перекрестке станичных улиц, в тихий вечерний час. Стояли мы в кругу, человек десяток, обсуждали вопросы войны и внутреннего положения, дошли и до своих домашних нарывов и болестей. Пока шла беседа о далеком — и «хозяева», и «однокольцы» не разноголосили, все одинаково скорбели и качали головами.

Сивохин взглянул на меня ясным, ласковым взглядом и мягким голосом ответил:

— Чегось-то? Это касаемо муки? Да ведь это, Ф.Д., дело добровольное. Я не вынуждал никого: хочешь — бери, не хочешь — как хочешь. Дело полюбовное…

— Да ведь она — удова! — с упреком воскликнул Николай Агеев, имея в виду Капитолину. — Ты понимай сорт людей! Нашел с кого взять…

Сивохин и тут не смутился и, тыча в снег клюшкой, возразил не без язвительности:

— Удова? А ты погляди, как сноха у ней ходит! Калоши… плюшки-рюшки, веечки-подбеечки… Небось, на наряды хватает?

— Ну, и ты не по закону взял, как хошь! — сердито сказал Агеев. — Почему это, Ф.Д., начальство не всматривается? Сахар вот правильно положили: понемногу, а всем есть, и вот какая цена… А то вот ему мука почем обошлась? От силы два, ну, может, два с четвертаком… А он гладит четыре… Это не лихоимство? Сроду страма такого не было! А ведь титор он у нас, по праздникам в церкви слухает, как о лихоимце читают… Ты знаешь, — сурово обернулся он опять к Сивохину, — как у св. Антиоха сказано в слове? «Мздоимец, резоимец[10], и сребролюбец, и грабитель — одна колесница есть четверичная, и кучер у ней сам сатана!»

Стояли в кругу «хозяева» и «не-хозяева». Я смотрел украдкой на хозяев. Сивохин, опираясь на клюшку, слушал терпеливо, умно, не обижаясь. У Филиппа Мишаткина были застланы иронической пеленой маленькие глазки. Василий Прокопов внимательно глядел на валенки горячившегося оратора. Сосед мой, Мосеевич, с широкой, падавшей на тулуп клоками белой пены бородой покряхтывал недовольным, хворым голосом, готовясь возражать.

— Миродеры — сказано правильно! — закончил Николай Агеев свою сердитую речь.

— Он не спал, работал — вот он и с хлебцем! — хворым, но ехидным голосом возражал Мосеевич. — А эти, кто на калоши да на оборки повыгреб из закромов, — им и давай? Нет, сей конопи да тки! Да в поршнях ходи, вот!..

Он показал на свои огромные, неуклюжие ноги в каких-то дреднотах. Ему поддакнул Филипп Мишаткин.

— Какие там калоши? У меня их сроду не было! — кричит Николай. — А вот дошло: или голодный сиди, или грабить иди… Оно и до вас дойдет, погодите: вот еще годок не зародится, и вас за ребро возьмет… Тогда другое запоете… А будете грабить — и на вас найдутся молодцы.

Тихими вечерними сумерками долго и не очень мирно тянулся этот взаимный спор людей, еще вчера, вероятно, близких друг другу, согласно понимавших «закон», совесть, обычную меру вещей. Теперь же они словно внезапно утратили какой-то путеводный фонарь и стукнулись лбами. Взаимно насторожившись, накопляют озлобление и таят какую-то темную, еще не выраженную вслух мысль.