Вандемьер

Глава I APPLICANT[1]

Синий поезд Москва — Варшава подкатил к перрону Центрального вокзала польской столицы. Из него в числе прочих пассажиров вышел среднего роста элегантно одетый молодой человек лет двадцати восьми. Выглядел он усталым, причем по весьма банальной причине. Примерно в половине пятого утра сотрудники брестской таможни грубо и бесцеремонно разбудили спящих пассажиров, многие из которых везли увесистую поклажу — то было начало расцвета «челночного» бизнеса.

Молодой человек, в детстве имевший кличку «Композитор», поскольку учился в музыкальной школе, пробовал разговаривать с попутчиками на темы, его весьма интересовавшие. Дело, на которое он решился, требовало энергичного поведения.

— Вы не знаете, сколько стоит один день пребывания в гостинице? — спросил он у темноволосого кавказца, заполнившего своими вещами половину купе. Кавказец удивленно посмотрел на спрашивавшего.

— А ты что, в гостинице что ли думаешь останавливаться? — ответил темноволосый вопросом на вопрос. — Я всегда ночую у знакомых. Один-два дня — больше там делать нечего.

— Но я собираюсь пробыть там дольше, — как бы в оправдание сказал Композитор. «Наши, по всей видимости, ничего не знают, надо спросить у поляков», — мелькнула верная догадка.

Мужчина лет сорока с добродушным лицом сидел на откидном кресле и читал газету.

— Простите, пан, вы мне не подскажете, сколько сейчас по минимуму стоит номер в гостинице? — несколько коряво задал вопрос Композитор. Варшавянин оторвался от газеты.

— Точно не могу сказать, но, думаю, тысяч пятьдесят, — с акцентом произнес он.

— А в какие гостиницы лучше обратиться?

— Дом научителя.

— Вы не напишете это по-польски? — Композитор достал авторучку. Варшавянин оторвал уголок у газеты и накарябал название гостиницы.

— А где она находится, как пройти от вокзала?

— Это каждый вам расскажет.

— Спасибо, пан.

Композитор записал перед поездкой пару сотен польских слов в блокнот, но запомнил только несколько. Выручало то, что все поляки хорошо или плохо, но говорили по-русски.

Композитор до позднего вечера стоял в коридоре и смотрел на совершенно неинтересный пейзаж. В первом часу ночи он пошел спать на верхнюю полку. Девушка-монголка, соседка по купе, не стесняясь, переоделась в длинную ночную рубашку и тоже легла. Колеса оглушительно стучали, вагон сильно раскачивало, из щелей дуло. Закутавшись в одеяло, Композитор попробовал забыться. Это удалось далеко не сразу.

Резкий голос «Таможенный контроль, просыпайтесь!» заставил вздрогнуть обитателей двухместного купе.

— Куда едете, зачем? — спросил молоденький лейтенант.

— В Варшаву, а затем в Пшемысль, к другу, — ответил Композитор. — По приглашению.

— Предъявите.

— Пожалуйста.

— Это что? — Лейтенант полез в сумку Композитора. Отдельно стояла «авоська» с продуктами.

— Это визитные карточки.

Визитки были двух разных видов. Кроме двух бутылок водки, крабов, икры и шампанского (все это предназначалось на продажу) в сумке ничего интересного не было, хотя Композитор вез с собой еще и некоторые печатные труды. Можно было успокоиться. Проштамповав паспорт, лейтенант вышел из купе. Поезд тронулся, но через некоторое время снова остановился.

По вагону прошли польские таможенники, но они не делали досмотр, только проверили паспорта и поставили свои штампы. Дорога на Варшаву была открыта. Поезд набрал ход.

«Прощай, великая страна. В обратную сторону я уже никогда не пересеку границу», — мысленно прошептал Композитор.

Только один человек на свете знал, за чем действительно он едет. И этим человеком была любимая жена героя, благословившая его на эту авантюру.

Что впереди? План был достаточно продуман, но как все обернется на деле?

В полвосьмого утра поезд подошел к перрону. Композитор соскочил на площадку. Пахло мерзопакостной гарью.

— Где можно получить информацию, где тут справочная? — Никто ему не ответил, все устремились к выходу. Композитор побрел вверх по лестнице. Увидев написанное латинскими буквами слово «информация», он вошел в огромный неуютный зал. На бумажке наш герой загодя написал три адреса, которые ему были чрезвычайно важны: банк, где он может обменять чек Внешэкономбанка на польские злотые, гостиница «Дом научителя» и… американское посольство. Усатый шатен быстро начертил напротив пометок Композитора точные адреса.

— Благодарю, дженькую.

Композитор вышел из здания вокзала.

Начало января. Снега почти не было, мороз щипал за колени. С сумкой через плечо и с авоськой Композитор медленно двигался вдоль серых угрюмых домов. Продавец аудиокассет включил магнитофон и морозный воздух пронзила красивая оркестровая музыка, название которой Композитор так никогда и не узнал.

Не забудем сказать о том, что наш герой был совсем недурен собой. К недостаткам его внешности можно было бы отнести короткую шею, которая ему досталась по наследству от отца, и некоторую сутуловатость — результат долгих бдений над шахматными фигурками. Он имел четко очерченный профиль, прямой нос, густые русые волосы и спортивную фигуру.

Что сказать о его характере? Он был добр, застенчив и мягок в обращении с людьми далекими, но становился удивительно жестким и требовательным к тем, кто хоть чуточку приближался к нему. Правила, применяемые к себе самому, он тут же распространял на ближнего, и тому становилось неуютно. Союз рано или поздно распадался.

— Мой друг, — как-то произнес его одноклассник и осекся, взглянув в серо-голубые глаза с огромными зрачками. Он увидел дистанцию, которая безусловно предполагалась выражением этих глаз.

Учителя относились к нему по-разному. Одни обожали умницу и красавца, другие откровенно не любили неподатливого торопыгу. Поспешность в действиях и словах он постепенно изживал с возрастом, но в юности всегда стремился выпалить все сразу. Он знал наизусть любимые книги и поражал этим товарищей.

Однако, пожилая толстая еврейка, учительница литературы, достаточно равнодушная к детям, безжалостно не замечала его способностей.

Позже произошел случай, который заставил ее изменить мнение. Из нескольких предложенных тем сочинения Композитор выбрал «Кутузов и Наполеон». Его «трактовка образа» Бонапарта не имела ничего общего с написанным в учебнике.

— Но посмотри, каково, — говорила еврейка приятельнице. Впечатление такое, что этот мальчик САМ ПРИ ВСЕМ ПРИСУТСТВОВАЛ.

Вот что он написал о Наполеоне:

«Диктатор и либерал, революционер и консерватор, атеист и верующий, созидатель и разрушитель одновременно, и в этом заключается его родовое отличие от людей одномерного мышления. Но ведь истина — только тогда истина, когда она охватывает противоположности.

Стоило ли так бешено сопротивляться Ему, чтобы спустя чертову дюжину лет выходить на Сенатскую площадь? Наиболее проницательные (Лермонтов, например) впоследствии прекрасно поняли, что победа над Ним была Пирровой победой человечества.

В 1811 году Он имел все. Но не мог спать, ворочался, вскакивал в бреду. Звезда влекла его на Восток. Мы не поняли Его. Это Он — то насильник, каравший мародеров и обращавшийся к солдатам Великой армии: „Не обижайте добрых крестьян“? Многие сложили головы в нелепой борьбе с Ним, чтобы потом другие начали еще более нелепую схватку с режимом. А нельзя ли было найти способ более благоприятного соединения этих начал и покончить с рабством? История знала примеры и более „странных сближений“.

Мне нравится беспорядок в одежде, порывистые жесты, подлинная страсть, как все это было в Нем, то есть то, чего сегодня уже не встретишь.

Философ. Своему Орленку Он советовал, чтобы тот занимался философией истории — единственной реальной философией. Так ли Он был не прав, приравнивая Канта к шаману Калиостро? Неужели все философствование заключается в словесной эквилибристике? Важен незаметный обман, а не поиск истины! Неужели, чтобы обосновать „лишь звездное небо над головой и нравственный закон внутри меня“, надо исписать тома? Как не любил Он схоластики! И Гете, как бы вслед за Ним: „Я никогда не могу оставаться в чисто спекулятивной области… и посему тотчас же ускользаю в природу“.

К чему сводятся обвинения против Него? Они — в словах Раскольникова о „настоящем властелине“, который громит Тулон, устраивает резню на улицах Парижа, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона человек в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне.

Великий Гете восклицал: „Оставьте моего императора в покое!“».

Как такого можно было принимать в комсомол? Удивляться этому, впрочем, не приходится. Да и сам он понимал, что входить в опасную категорию «несоюзная молодежь» вовсе ни к чему. Выучив наизусть Устав и опоздав к началу церемонии, запыхавшийся Композитор вбежал в залу. На вопрос «Почему вы решили вступить в комсомол?» дал совершенно позорный ответ: «Все вступают, и я вступаю».

— Очень слабая подготовка, — с сожалением заметил принимающий. — Ну ладно, мы надеемся, что вы нас не подведете.

Пришло время, и наш герой влюбился. Она была одного с ним возраста, волосы имела темные, ноги удивительно стройные и формы тела достаточно пышные. Нравом она обладала вспыльчивым, но к труду была приучена. Композитор, этот человек-машина, работавший по 17 часов в сутки, подчинил ее своей дисциплине. Природная человеческая лень уступала под напором язвительно-саркастического ума и безжалостной организации.

Ровно через год после женитьбы родилась дочь. Он и хотел дочь. «Мальчик — это такой же, как я, а девочка — это какое-то чудо», — писал Композитор жене в больницу.

Чем он был занят в это время? Учеба, наука, шахматы, общение с невестой, а затем женой. Новой страстью стала философия. Гегель и Маркс. Позже пришли русские мыслители.

В армии служить не пришлось. Пройдя двухмесячные военные сборы в лесах Тверской губернии, он стал младшим лейтенантом артиллерии. Спустя несколько лет в документах появилась новая запись — ЛЕЙТЕНАНТ АРТИЛЛЕРИИ.

Профессора наперебой предлагали остаться в аспирантуре, но он выбрал самое трудное — производство. Работал самозабвенно, не позволяя малейших послаблений. Из хрупкого мальчика превращался в мужа.

Композитор пребывал в ожидании чуда, он интуитивно ощущал приближение каких-то удивительных событий, в которых ему будет отведена не последняя роль.

Когда дочери исполнился год, Композитор поехал отдыхать на Черноморское побережье Кавказа без жены и ребенка, что вызывало по меньшей мере недоумение близких и знакомых.

Он грелся на солнце, наслаждался соленой водой с плавающими водорослями и наблюдал за летающими над волной чайками лишь несколько дней. На десятый произошло чудо. Он испытал ранее невиданное состояние, которое хитроумные психологи называют «Сатори» (озарение).

«Джонатан был первой чайкой на земле, которая научилась выполнять фигуры высшего пилотажа.

Он хотел научить этому других чаек и однажды обратился к ним с речью: „Мы живем, чтобы познавать, открывать новое, быть свободными! Дайте мне возможность, позвольте мне показать вам, чему я научился“. Но Стая не поняла его и отвергла его стремление к познанию и свободе. И тогда чайка по имени Джонатан Ливингстон приняла решение покинуть Стаю и начать прокладывать собственный путь. И вот однажды его позвали в новую дорогу: „Ты можешь подняться выше, Джонатан, потому что ты учился. Ты окончил одну школу, теперь настало время начать другую“. Эти слова сверкали перед ним всю его жизнь, поэтому он понял, понял мгновенно. Они правы. Он может летать выше, и он полетел с ними».[2]

Композитор, глядя на чаек, танцующих по волнам на расстоянии ста метров от берега, вдруг ощутил себя ящерицей, с которой спадает кожа. Страх, изумление, трепет, теплота, сменяющаяся ознобом — чувства, которые он испытал в считанные секунды. Он вскочил, не зная что делать. На пляж он пришел совсем недавно и уходить было неразумно. Но наш герой понял, что находиться в неподвижном состоянии он долго не сможет, купание также не принесет успокоения. Только быстрое движение может сейчас послужить лекарством. Он быстро оделся и побежал вдоль берега. «Вот оно, вот оно», — пульсировало в висках.

Добежав до своего номера, Композитор извлек из чемодана бумагу, авторучку и начал судорожно писать. Последние четыре дня он не ходил на пляж. Работа была сделана за три дня, четвертый целиком ушел на переписывание готового набело. Мысли были ясными, он никогда доселе и очень редко впоследствии ощущал подобное единение с природой и желание выплеснуть из себя энергию. Было ли это по Фрейду?

Вернувшись домой, он торжественно извлек из чемодана текст и приказал жене напечатать. Та не увидела в этом большого смысла, но молча повиновалась.

— А что ты с этим собираешься делать? — осторожно спросила она.

— Направлю. — Композитор перечислил адреса, на которые возлагал особые надежды.

— Ничего не выйдет.

— Выйдет!

Он показал родителям, но не получил моральной поддержки. Композитор начал в одиночку пробивать стену — посылал тексты в адреса массовых журналов и с замиранием сердца ждал ответа. Через семь-восемь месяцев приходила отписка в несколько строк.

Это была его тайная жизнь, реальная же продолжалась своим чередом. Сколь естественным для Композитора было вступление в партию, столь же логичным был выход из нее. Он сделал это громко, произнеся антикоммунистическую речь на собрании в присутствии вышестоящего партийного начальства. Голос против обыкновения дрожал. Сказал в числе прочего про репрессированного деда — отца матери. Примеру последовали другие. Ему угрожало увольнение, но директор не решился на столь вызывающие действия. Повышения же больше не давал.

Возникли сложности с диссертацией — слишком резок был Композитор в общении с профессурой. После загранкомандировки стали мучить звонками комитетчики.

Впервые пришла мысль — УЕХАТЬ. К этому моменту количество, что называется, перешло в качество. Разочарование во всех государственных, идеологических институтах, а также «хранителях высокой нравственности» — полнейшее. Выхода, казалось, не было. К этому добавился разлад в семье. Мелкому фрондерству в треугольнике жена-теща-родители конца не было. Композитору решительно надоела эта дипломатия штопаных костюмов. Появилось жгучее желание одним ударом разрубить узел.

Он взялся за дело с присущей целеустремленностью. Но наступило время знаменитых демократических митингов.

Собирались у Парка Культуры. Композитору еще никогда не приходилось видеть такого количества людей одновременно. Шли по Садовому кольцу. Действо было под стенами Кремля, на Манежной площади. Дьяволы революции носились в воздухе. Но ощущения величия, торжественности у Композитора почему-то не было. Не было и чувства единения с теми, кто стоял рядом с остроумно намалеванными лозунгами.

Воля к власти одних и напрасные надежды других — вот как для себя определил он смысл происходившего.

Он стал частым гостем у посольств англоязычных стран, просчитывая различные варианты осуществления намеченного плана.

Он опоздал на год — чуть раньше американцы давали статус политического беженца всем желающим. Теперь Запад воздвиг кордоны против русской волны, хлынувшей на посольства.

Наконец, он понял, что нужно делать и осатанело рванулся навстречу судьбе.

Нашему герою выдали заграничный паспорт на основании фиктивного приглашения, купленного в переходе станции метро. Приобретена валюта, новая одежда и обувь. Композитор написал послание родителям и подробную инструкцию жене, как вести себя при всех возможных вариантах. Он умел просчитывать ходы.